21 день холодных вод, Риль Суардис
Дайм Дюбрайн
До конца коридора – и вожделенного одиночества и покоя – оставалось не более десяти шагов, когда мечта «упасть и уснуть» разбилась вдребезги.
– О, Магбезопасность проверяет благонадежность придворных? – раздался низкий насмешливый голос.
Проклятье! Похоже, кое-кому надо поспать суток трое и восстановить резерв, если кое-кто умудряется не заметить темную ауру размером с хороший смерч, и плевать, что ее обладатель прячется под пеленой невидимости.
– Приходится, мой темный шер. Особенно благонадежность придворного мага, – огрызнулся Дайм, из последних сил выставляя дополнительные ментальные щиты.
– Ну-ну. – Шагнувший из-за угла Бастерхази улыбнулся одними губами. Со дна его глаз полыхнуло алой злостью. – Странное место вы для этого выбрали, светлый шер. А, шер Альгредо. Вечера.
– И вам, Бастерхази, – без капли дружелюбия отозвался Альгредо.
Окинув Бастерхази быстрым взглядом с ног до головы, Дайм расправил усталые плечи и мысленно поморщился. Хиссов сын был до отвращения свеж и элегантен. Черный камзол, белоснежные кружевные манжеты и воротник, черный же короткий плащ с алым подбоем и главное – шисом драная насмешливая улыбочка. Рядом с Бастерхази Дайм почувствовал себя несвежим упырем. Очень злым и голодным упырем.
Проклятье. Как Бастерхази удается?..
– Шли бы вы… по своим делам, мой темный шер. Рабочий день Магбезопасности закончился.
Гневом полыхнуло сильнее – что по какой-то неизвестной причине Дайма порадовало, хотя провоцировать конфликт не стоило. Не сейчас, когда у него сил, как у новорожденного котенка.
– Что ж, не смею навязывать вам свое общество, мой светлый шер, – в голосе Бастерхази звенела сталь. Он кинул взгляд на ближайшую дверь, расписанную лилиями, и с ехидством добавил: – Несомненно, фрейлины ее высочества скрасят ваш вечер гораздо лучше.
– Фрейлины?! – разозлился Дайм.
– Хм… не возражаете выяснять отношения без меня? – прервал его Альгредо, о котором Дайм совершенно позабыл. И Бастерхази – тоже забыл.
– Никаких выяснений, Альгредо, – взяв себя в руки, холодно ответил Дайм.
– Совершенно никаких, – так же холодно подтвердил Бастерхази, хотя взгляд, кинутый им на Альгредо, горел жаждой убийства.
– Вот и хорошо… не будете ли вы так любезны пропустить меня, шер Бастерхази? Не хотелось бы ненароком задеть вас и нарваться на очередную жалобу в Конвент.
– Жалобы в Конвент?
– Рекомендую сиятельному шеру Альгредо обратиться со своей запущенной паранойей к целителю. Я тут помочь не могу.
– Довольно, темный шер, – поморщился Альгредо. – Вы уже испортили мне вечер, удовлетворитесь этой маленькой пакостью. И пропустите меня, наконец! Если вам скучно, все фрейлины ее высочества к вашим услугам.
– Мелкие уколы и фрейлины – это по вашей части, сиятельный шер. Извольте, я с удовольствием избавлю себя от созерцания вашей унылой физиономии. – Бастерхази шагнул в сторону и издевательски поклонился.
Альгредо, ничего не ответив, быстро прошел мимо, а темный шер ухмыльнулся Дайму:
– И какую из прекрасных дам вы собираетесь осчастливить этой ночью, мой светлый шер?
Дайм вздрогнул, словно его ударили. Хиссов Бастерхази, парой слов – и в самое уязвимое место!
– Несомненно, мой темный шер. – Дайм выплюнул слова, как проклятие. – Хочется иногда отдохнуть от убийств, лжи и предательства.
– Это официальные обвинения, мой светлый шер? – Бастерхази закаменел лицом и шагнул к нему.
– О, никак вы приняли это на свой счет, мой темный шер! – зло усмехнулся Дайм, тоже делая шаг ему навстречу. – Даже странно, с чего бы.
– Ничего странного. Я же темный, а темные шеры – все без исключения лжецы, предатели и убийцы. Ваши инструкции никогда не ошибаются, не так ли, мой светлый шер?
– Насчет вас, Бастерхази – не ошибаются.
Горечи, прорвавшейся в его голосе, Дайм тоже не ожидал. Давно пережитой, забытой, совершенно неуместной горечи. Глупо было надеяться, что Бастерхази чем-то отличается от других темных. Что он внезапно начнет говорить правду, оставит свои интриги и хоть раз вспомнит о совести и верности.
Несусветная глупость!
– Как мило. Ни вопросов, ни разбирательства. Что-то случилось – виноват ближайший темный шер, и точка. Справедливость по-имперски, коронное блюдо Магбезопасности. – Бастерхази скривился, словно укусил зеленый лимон. – Я просто счастлив, что мир не рухнул, и вы, мой светлый шер – все тот же полковник МБ, что и всегда. А то я было обознался и принял вас за человека.
– За идиота, вы хотели сказать, мой темный шер. Доверчивого идиота, готового подставить уши под вашу тину.
«Мы хотим одного, мой светлый шер. Свобода – для тебя, для меня…» – память словно насмехалась над Даймом. Манящая, ласковая, ручная тьма – под ним, вокруг него, внутри него, и сумасшедше прекрасное ощущение единства, доверия… безопасности… понимания… Проклятье! Каким надо быть идиотом, чтобы купиться на поцелуи темного шера! Чтобы желать повторения. Чтобы всерьез надеяться, что те две безумные ночи могли что-то изменить в их многолетней вражде!
– Только уши? Как плохо у вас с памятью, мой светлый!..
Последние слова насмешки утонули во вспышке боли – Дайм едва успел удивиться, что на этот раз не так его шисовой печати?..
– Заткнись! Шисов ты дысс!.. – слова вылетали сами – с шипением, хрипом, словно Дайм выплевывал кровь из разодранных легких.
Кажется, Бастерхази что-то ответил, такое же злое. Дайм не разобрал. Да плевать, что там несет Хиссов сын, Дайм не позволит ему… не позволит…
Кровавая, обжигающая пелена накрыла его – вместе с дрожью, болью, ненавистью…
– Заткнись, Бастерхази, не смей! Заткнись!..
Как и чем Дайм ударил, он сам не понял. Может быть, чистой силой. Может быть, кулаком. Неважно, все неважно – кроме ненавистного Хиссова отродья, лжеца, предателя…
Бастерхази.
Дайм опомнился, только ощутив на губах вкус чужой крови – терпкой, обжигающе сладкой. И чужие, мягкие и покорные губы, отвечающие ему… на поцелуй?
Проклятье!
Он замер, осознав, что целует Бастерхази, прижав его к стене, просунув колено ему между ног и сжимая одной рукой его запястья – за его спиной – и другой намотав его волосы на кулак, оттягивая голову назад… проклятье, что это вообще?!.
Замер, заставил себя отстраниться – едва-едва, все тело протестовало, требовало сейчас же, немедленно сломать. Наказать. Присвоить – эти искусанные в кровь губы, это напряженное, натянутое горло, эти подернутые голодной поволокой огненные глаза, эту покорную, ластящуюся тьму…
У него почти получилось – остановиться, оторвать себя от желанного до боли огня, почти получилось отступить на шаг…
Почти.
Потому что стоило Дайму чуть ослабить хватку, как Бастерхази застонал. Голодно, мучительно-хрипло. И потянулся за ним – губами, взглядом, даром – словно пламя за сухим поленом.
– Дайм… – сорвалась с его губ… просьба?
От звука собственного имени Дайма пробрала крупная, горячая дрожь азарта пополам с ненавистью и возбуждением. Каким-то случайно уцелевшим осколком разума он понимал, что надо остановиться. Что не место и не время. Что это безумие – целовать врага, вжиматься в него бедрами, пить его стоны.
Но толку от того понимания, когда покорная, горячая тьма обнимает его, ластится и манит… и можно наконец-то сделать с ней все, абсолютно все, что хочется.
Какой к шисам разум?!
Впившись в губы Бастерхази не то поцелуем, не то укусом, Дайм толкнул его в ближайшую дверь – кажется, она была заперта, но кого интересуют такие мелочи! Что было за дверью, Дайм толком не разобрал. Вроде чья-то комната. Вроде женская. С кроватью.
Правда, кровать была слишком далеко, а Бастерхази – близко, слишком близко.
Дайм даже не понял, кто из них захлопнул дверь, и захлопнул ли. Хиссов сын в его руках опять голодно и требовательно застонал – и Дайм, не отрывая взгляда от полных огненной тьмы глаз, потянул его вниз. За волосы, намотанные на кулак. За сомкнутые за спиной запястья. Целое мгновение Бастерхази не поддавался – тьма полыхала, грозясь выплеснуться, затопить Дайма…
Мелькнула мысль: что я делаю? Зачем? Темный здесь – Бастерхази, а не я! Бастерхази… гордый, как Мертвый, он никому, никогда не позволит поставить себя на колени…
Но отступить? Сейчас? Ни за что! Темный должен ответить – за ложь, за предательство, за мою горечь и боль. Мой Бастерхази.
Кажется, последнее Дайм сказал вслух. А может и нет. Но Бастерхази вздрогнул, напрягся сильнее – на его шее поступили вены, губы сжались… и в следующий миг он упал на колени, приникнув всем телом к Дайму, выдохнув что-то похожее на проклятие. И потерся – так же всем телом, с болезненным стоном выпрашивая ласку.
Дайм зарылся пятерней ему в волосы, прижал голову к себе – и тоже застонал, ощутив ладони темного шера на своих бедрах, а его дыхание – на ноющем, требующем прикосновения члене.
Куда делась их одежда, Дайм не понял – и не желал об этом задумываться. Он вообще не мог ни о чем думать, только ощущать чувствительной до крика кожей раскаленные, шершавые губы, и наслаждаться нереальностью происходящего.
Бастерхази – голый, на коленях перед ним. Трется лицом о его живот, осторожно касается языком члена, гладит ладонями ноги.
Сумасшествие.
Сладкое, обжигающее.
Такого не может быть, потому что…
Неважно.
Важно лишь – что чего-то не хватает до полноты нереальности. Может быть…
Сжав тяжелые пряди в горсти, Дайм оттянул голову Бастерхази назад, заглянул в ненавистные, подлые глаза.
– Руки за спину, – велел он.
Бастерхази сверкнул глазами, рвано выдохнул – и послушался.
А в следующий миг Дайм ударил его раскрытой ладонью по щеке.
Бастерхази вздрогнул всем телом, задохнулся… и замер – а Дайма окатило волной его боли, азарта, унижения… и удовольствия. Темного, запретного, животного удовольствия. Общего, на двоих.
Дайм тоже замер. Всего на миг. Осознать, что он только что сделал – и как это оказалось сладко!
В следующий миг он ударил снова. Резко. Звонко. Так что голова Бастерхази дернулась, а из уголка губ показалась капелька крови. Безумно красивых, ярких, шершавых губ, кривящихся в ухмылке.
Ярость поднялась удушливой волной, смыла последние остатки рассудка – и выплеснулась новой пощечиной, и еще одной, и еще. С каждым ударом Бастерхази вздрагивал, жмурился и глухо, низко стонал – сладко, невыносимо сладко…
– Заткнись, – то ли велел, то ли подумал Дайм.
И толкнулся членом в полураскрытый рот. Резко, достав головкой до горла и с наслаждением ощутив еще одну волну чужих эмоций: протест, страх, унижение – и все то же темное животное наслаждение. Оно рождалось во рту Бастерхази, обволакивало член Дайма вязкой и влажной сладостью, поднималось – и волнами, толчками распространялось по всему телу, не оставляя места ни для чего больше, заполняя Дайма целиком, и еще, еще полнее…
Пока не выплеснулось вовне – стоном, искрами перед глазами, сладким ощущением полной власти… Последним нереально прекрасным ощущением были сжавшиеся стенки горла, проглотившего семя. На этом Дайма унесло окончательно – до полной потери места, времени, даже собственного имени…
Не понимая, где он и с кем, он прижал к бедрам чужую голову и дышал, просто дышал – ощущая, как ласкает его содрогающийся член нежный язык. Нежный, мокрый, жадный язык, принадлежащий… Бастерхази?!
Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда!
Или может? Наверное, это сон. Один из тех шисовых снов, которые Дайм регулярно видит вот уже почти год. Словно пятнадцатилетний мальчишка.
С трудом открыв глаза, Дайм опустил взгляд и с удивлением отметил, что по-прежнему держит Бастерхази за волосы. И что руки темного по-прежнему сцеплены за спиной. Что темный по-прежнему на коленях и даже не думает сопротивляться. Наоборот. Он неторопливо вылизывает почти не опавший член Дайма. И это нравится им обоим.
А на осторожное поглаживание затылка темный ответил довольным стоном – не выпуская члена изо рта – и потерся головой о ладонь Дайма.
Наваждение. Бессовестное, непристойное наваждение!
– Роне?.. – ломко, потому что голос не желал слушаться его, позвал Дайм.
И едва не кончил снова – только от того, как Бастерхази поднял на него затуманенный возбуждением взгляд… нет, не только. Еще от того, как выглядел сам Хиссов сын. Встрепанный, помятый, с горящими от ударов щеками, плывущим взглядом и членом во рту. От того, как Хиссов сын медленно, глядя Дайму в глаза, насадился на него – до упора, коснувшись нижней губой яичек – и сглотнул.
Так, словно хотел выдоить Дайма досуха. Не только семя – все. Кровь, эмоции, душу. Дар.
Дар…
Только тут до Дайма дошло, что он внезапно вовсе не устал. Вот совсем. И резерв его полон. Да что там резерв – магия плещется вокруг, захлестывает их обоих волнами Света и Тьмы, перемешанными и сплетенными, как любовники сплетаются телами.