Киборг Bond X4-17
Дата: 21 апреля — 25 мая 2191 года
Сразу после ликвидации Альберта Сизова киборг Bond в сопровождении офицера Сээди вернулся обратно в участок и включился в работу по сбору улик, анализу полученных данных и прочей привычной рутине. Дел навалилось столько, что пятому отделу в полном составе вздохнуть некогда было.
Через три дня Ларс Харальд, вернувшийся к привычному образу жизни, позвонил инспектору Рэнтону, чтобы посоветоваться с ним по поводу судьбы своего тезки-киборга. Ларт выразил сомнение, что будет возможно выкупить Ларса — Bond’ов не списывают, отработавшие киборги-шпионы подлежат обязательной утилизации. Хотя если честно, сам Рэнтон был бы несказанно рад, если бы Харальду это удалось.
Бизнесмен несколько раз пытался связаться с полковником Тарлином, но тот был занят и встреча откладывалась раз за разом. Харальд бесился, но не показывал вида, что начинает нервничать. Повидаться с «близнецом» не получалось из-за занятости киборга, что не добавляло ему спокойствия.
Что касается самого Bond’а, то он старательно гнал от себя слабо теплившуюся надежду на то, что свершится чудо и Харальду позволят выкупить его. Как никто другой, он понимал, что шансы его ничтожно малы.
Громом среди ясного неба прозвучал перевод полковника Тарлина и инспектора Рэнтона в центральное управление. Ларт, разумеется, сразу подал рапорт с просьбой перевести киборга модели Bond X4-17 вместе с ним. Занявший должность начальника тридцать третьего участка подполковник Кушер ответил категорическим отказом. Рэнтон попытался обратиться за помощью к полковнику Тарлину, но это не помогло — действительно уважительной причины для передачи ценной боевой единицы в другое подразделение не было. Начальник центрального управления не захотел пойти навстречу новому сотруднику, несмотря на то, что он блестяще проявил себя в нашумевшем деле, мол, «поживем, посмотрим, как вы себя у нас покажете».
Опера надеялись, что все будет нормально, киборг оставался в отделе, и хотя просто так пойти и сходить с ним куда-нибудь стало проблематично, но ведь они-то обращались с ним как с одним из них…
Оказалось, что радовались они рано. Пятого мая подполковник Кушер подписал приказ о переводе киборга Bond X4-17 в группу захвата. Опера в полном составе пытались протестовать, требовать оставить их киборга в отделе наркоконтроля, объясняя свои требования специализацией и нецелесообразностью его применения в качестве боевой единицы. Все было бесполезно — новый начальник участка не пожелал слушать их доводы и приказал возвращаться на свое рабочее место и заняться своими непосредственными обязанностями.
Майор Поллок заявился за Bond’ом сразу после того, как бывшая группа Рэнтона вернулась в отдел. Парни не знали, как смотреть в глаза Ларсу — им было невероятно стыдно, что они не смогли его отстоять. Поллок же одарил их взглядом, полным превосходства, и приказал Bond’у следовать за ним. Киборг отчеканил «Приказ принят», и вышел из кабинета.
— Да чтоб тебя разорвало! — выпалил Дживс и грохнул по столу кулаками.
— Успокойся, Том! — одернул его Селд.
— Ты, что, не понимаешь? — взвился тот. — Поллок же отыграется на нем за все!
— Том прав, — поддержал его Мэш. — Надо что-то делать.
— Звони Ларту, а я свяжусь с Харальдом, — сказал Селд. — Не знаю, получится ли у нас, но попытаться мы должны.
Поллок театрально распахнул перед Bond’ом дверь, пропустил его внутрь и объявил находящимся в помещении боевикам:
— Возвращение блудного Bond’а! Прошу любить и жаловать.
Парни из группы захвата с недоумением уставились на кибера. Одетый вместо штатного комбинезона в модные джинсы, куртку и свитер, он выглядел незнакомо, странно чуждо здесь.
— Шеф, а ты не ошибся? Его точно к нам? — спросил один из боевиков. — Он же вроде как в наркоконтроле должен работать. Он у них чуть не всю операцию по захвату Сизова провернул. Чо-то там спланировал, с девкой какой-то мутил.
— Ага, мы записи смотрели, аж обзавидовались, — поддержал его второй.
— Ну да, он же Bond. У него работа другая, Тарлин сказал. А у нас тут он по ТТХ не проходит, — сказал третий.
— Не вашего ума дело, — рявкнул майор. — Тарлина больше нет. Начальник участка у нас другой, а приказы начальства не обсуждаются. Я понятно сказал? — Боевики прогудели «так точно», стараясь не смотреть на киборга. — А ты чего встал, жестянка? Прямо как неродной. Поздоровайся со своей новой командой.
— Добрый день, господа. Я тоже очень рад вас видеть, — ровным доброжелательным тоном сказал Bond и одарил боевиков ослепительной улыбкой.
Парни группы захвата еще больше опешили. Даже самому недалекому из них было понятно, что стоящий перед ними кибер совсем не похож на того, который был приписан к ним раньше. Можно сказать, что если бы они не знали, что это киборг, они решили бы, что майор Поллок привел к ним нового сослуживца — настолько этот спокойный молодой мужчина с открытой улыбкой отличался от безэмоциональной куклы с равнодушным лицом.
Поллок подошел к своему столу, уселся в кресло и скомандовал:
— Эй жестянка, подойди! Встань на четвереньки.
Киборг с тем же неизменно доброжелательным выражением лица повернулся к майору и сказал:
— Прошу прощения, сэр. Команда не распознана. Повторите, пожалуйста, еще раз или перефразируйте.
Кто-то из боевиков сдавленно хрюкнул, другой боец подал голос:
— Шеф а может он того, сорванный. Сейчас то и дело о таких болтают…
— Я ему сейчас покажу сорванного, — взвился Поллок. — Напоминаю для некоторых особенно умных — это киборг! Кукла! И если кто-то мне тут еще будет говорить о сорванных, о том, что, мол, они как люди, вылетит из группы и из участка без права восстановления. И с «волчьим билетом», чтобы вас уже никогда не приняли ни в одну силовую структуру. Всем все ясно? — Боевики молчали. — Я повторяю: вопросы есть? — Боевики отрицательно загудели. — Следуй за мной, жестянка, — бросил майор и вышел.
— Приказ принят, — отчеканил киборг.
Живое, эмоциональное человеческое выражение стекло с его лица, возвращая чертам кукольную неподвижность. Он развернулся и вышел вслед за Поллоком.
Боевики переглянулись, на их лицах отобразилось смущение. Кажется, кто-то из них понял, что теперь пинать походя этого киборга будет как-то неправильно — слишком уж он похож на человека. Пожалуй, парням даже стало стыдно.
В спортзале Поллок не стал заморачиваться с тем, чтобы приказывать киборгу переодеться. Он просто открыл свою кабинку в раздевалке велел киборгу взять сумку с принадлежностями и идти в зал, сам, захлопнув дверцу, прошел за ним.
— Встать прямо, ноги на ширине плеч. Отключить запись! — скомандовал майор.
— Приказ принят, — ответил киборг, принимая заданную позу.
Поллок обошел вокруг него потом остановился напротив с презрительной ухмылкой глядя в глаза.
— Что, кукла, мозги отрастил, значит? — процедил он, схватив Bond’а за подбородок и вынуждая склонить голову. — Я давно подозревал, красавчик, что с тобой не всё ладно. А ты думал, что отделался от меня? Что тебе сойдут с рук твои фокусы с той видеозаписью? Что эти мямли из пятого отдела и дальше будут покрывать тебя? Не тут-то было. Сколь веревочке не виться, а ты опять попал ко мне, красавчик. И получишь за мое унижение по полной. Ну что, потренируемся? Соскучился, небось, а?
Поллок, достав из боевой цеп сань-цзе-гунь, несколько раз крутанул его вхолостую, разминаясь, и обрушил град ударов на Bond’а. Киборг, не получивший приказа стоять на месте, проворно уворачивался, уходил от свистящих в воздухе палок.
— Ах, ты, скотина! Стоять смирно! Я тебе покажу, кто здесь человек, жестянка! — взревел майор.
Он нанес серию ударов по ногам и рукам киборга. Тот стоял на месте. Не шевелясь. По стойке «смирно».
Да, Поллок опять приказал ему отключить запись аудио и видео. Но он совершенно не подумал о том, что Bond мог подключиться к системе видеонаблюдения. И сейчас он вел прямую трансляцию на мониторы охраны участка и на все терминалы сотрудников участка, который сейчас просто загудел, как улей, когда на всех экранах появилась картинка с майором Поллоком, с бранью избивающего неподвижно стоящего Bond’а.
— Я тебе покажу. кто здесь человек, а кто кукла. жестянка! — рычал майор. — Я у тебя мозги вышибу.
Селд, разговаривавший в этот момент с Рэнтоном, выронил телефон. Мэш и Дживс с матюгами сорвались с места, Селд и Сээди рванули за ними.
Неожиданно лицо киборга исказилось судорогой, скривилось в гримасу боли и гнева. Молниеносным змеиным броском он схватил Поллока за руки. Боевик не успел среагировать, одно движение — и киборг сломал их обе. Майор взвыл дурниной, но тут же получил мощный удар ногой в промежность, а когда согнулся, хватая воздух ртом, — сокрушительный апперкот кулаком в челюсть. Рослый крепкий мужик пролетел метров пять и рухнул на пол неопрятной кучей. Киборг подошел к нему, убедился, что майор пришел в себя, сгреб его за грудки и впечатал в стену. Майор едва доставал носками ботинок до пола. Раздробленная челюсть не позволяла говорить и он только невнятно мычал, пуская кровавые слюни.
— Ты, мразь, подозревал, что я разумен, — с трудом произнес Bond — ему непросто давалось невыполнение приказа стоять смирно. — Знал, что я все чувствую и все понимаю. И избивал, калечил, пользуясь тем, что я не могу нарушить приказа. Не могу не только ответить тебе тем же, но и просто защищаться или уклоняться.
Поллок дернулся, попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло. Bond стиснул его подбородок рукой так же, как это любил делать сам боевик.
— Ты даже не представляешь себе, майор, как же я мечтал отпиздить тебе хотя бы раз, чтобы ты на собственной шкуре почувствовал, каково это. Теперь моя мечта осуществилась. А ты.. Больше ты никогда никого не изобьешь, — пообещал он, сжимая затылок Поллока второй ладонью.
Майор задергался и завыл.
Ворвавшиеся в спортзал боевики и охрана с бластерами наперевес, заметили только короткое движение головы Поллока. Раздался хруст ломающихся позвонков. Bond разжал руки и майор рухнул к его ногам. Сигнал глушилки запоздал.
Ему ли сетовать на судьбу? Она не поскупилась. Судьба была щедра. Очень щедра. Она была не в меру расточительна, как престарелая королева, пожелавшая прельстить юного любовника.
Геро был как изгнанник, внезапно вернувшийся ко двору, как троянский царевич, брошенный на вершине горы по велению оракула, обречённый на смерть, взращенный в нищете среди пастухов, обделённый и покинутый, но признанный и вознесённый до царского достоинства.
Судьба, прежде безжалостная, занятая жестоким опытом над его судьбой, обратилась в свою противоположность, из мачехи – в любящую мать. Судьба вернула ему всё, что отняла: свободу, любовь, детей. Умершие не воскресли, могилы его любимых не разверзлись, но к нему пришли другие.
Его сердечные раны уврачевала другая женщина. Дочь вернулась к нему. Вместо сына, которого он оплакивал и в чьей смерти винил себя, ему был послан другой мальчик, неродной по крови, но признанный его сердцем, как богоданное дитя. Вместо отца Мартина он обрёл семью, сестёр и братьев, друзей и соратников.
И ещё он был свободен. Он не был бездомным скитальцем, у него был дом. Дом, где горел очаг, где за столом преломляли хлеб близкие и любимые люди, где звучал смех, где затевали беготню и шалости дети, где под вечер к нему приходила женщина с волосами цвета пшеницы, где он просыпался на рассвете с улыбкой и шептал благодарственную молитву.
Судьба не знала меры в щедрости своей. Она швыряла и швыряла золотые монеты – золотые мгновения, золотые минуты, драгоценные часы. И среди этих монет не было ни одной серебряной, не говоря уже о меди и бронзе.
Судьба не унималась, и вот сундуки её опустели. Даже царская сокровищница когда-нибудь оскудеет. Самое глубокое море когда-нибудь высохнет. Река иссякнет. Солнце погаснет. Что уж говорить о его кратком, смертном человеческом счастье?
Он заметил ту книгу не сразу. Сначала наблюдал за Максимилианом и внуком госпожи Мишель. Геро намеренно перепоручил мальчику роль учителя. Максимилиан был рассудителен и сметлив. В нём уже пробудилась та истинно человеческая и мужская потребность покровительствовать и защищать.
Этот уличный гамен мог сколь угодно выказывать взрослое презрение к малышам, к мелюзге, как он их называл, но если ему выпадал случай послужить наставником или спасителем, как это случилось с Марией, Максимилиан исполнял свой долг с благородным рвением. Вразумить неуклюжего малыша было для него удовольствием.
Он был старше, умнее, опытнее. Он уже многое повидал и многое умел. Он великодушно поделится своим опытом с этим «лопоухим». Геро с улыбкой наблюдал за ними. За тем, как гордо и покровительственно держался Максимилиан, как робко повторял за ним движения розовощекий мальчуган.
Геро видел в этом парижском беспризорнике себя, некогда такого же сироту, голодного и потерянного, прибившегося к стайке таких же малолетних бродяжек. Максимилиан не был круглым сиротой, у него была мать. Но он никогда не говорил о ней. Буркнул только, что она много пила и по пьяни угорела. По лицу мальчика пробежала гримаса боли. Геро не задавал вопросов. Он знал, что придёт время, и Максимилиан сам расскажет. А пока эта рана ещё болит.
Он оставил за спиной несчастное детство и не решается оглянуться, чтобы на это детство взглянуть, будто это не прошлое, а потерянная рука или нога. Что-то тяжелое и острое обрушилось на него и отсекло часть его тела. Или эта часть была ампутирована хирургом по причине гнойного заражения.
Эта кровоточащая рука или нога была где-то рядом, лежала в опасном досягаемости, но Максимилиан был не готов на неё взглянуть, ибо, раз взглянув, ему пришлось бы признать эту отрезанную часть своей, обнаружить отпиленную кость и увериться в своем увечье. Пока ему было страшно. Раны были перевязаны, боль на время утихла, и оглядываться назад он не хотел.
Что-то подобное происходило и с ним, Геро. Он тоже боялся оглянуться и не говорил о прошлом. Его рана тоже была перевязана, залита болеутоляющим и начала рубцеваться. Возможно, прикосновение к ней уже не стало бы причиной болезненных судорог. Он смог бы пережить перевязку.
Но Жанет так же не задавала вопросов, не требовала признаний. Она знала, что рана есть, и что рана требует осторожного врачевания. Он был ей благодарен за долготерпение, совершенно незаслуженное, как он искренне полагал.
Его «болезнь» и в самые счастливые дни прорывалась ночным кошмаром. Это рана под повязкой всё же кровоточила. Он вздыхал с облегчением, если это происходило в те ночи, когда он был один. Тогда он справлялся сам. Долго сидел в темноте, успокаивая дыхание и наполняя его молитвой, как делал некогда по совету отца Мартина. Тайна оставалась сокрытой. Он только туже перетягивал рану.
Но случалось так, что рана воспалялась, когда Жанет была рядом, и тогда он будил её своим стоном. Жанет гладила его влажные от испарины волосы, шептала слова нежности и утешения.
Её голос, её присутствие, её деликатное участие были тем самым болеутоляющим бальзамом, что пропитывал повязку и надолго изгонял боль. Он был способен говорить о своей болезни, способен её признать, позволить рану не только перевязать, но и промыть. Он стал верить Жанет.
А поверит ли в людей, тех, кто вызвался быть наставниками и друзьями, этот светловолосый мальчик, еще настороженный и диковатый?
Так размышлял Геро, наблюдая за учительскими жестами Максимилиана. Наблюдал и тайком улыбался. А ведь шалопай копирует все его жесты! Будто играет в своего наставника. Даже странно видеть себя со стороны. Странно, забавно и поучительно. Неужто он такой же напыщенный и важный? Едва щёки не надувает. От этой мысли Геро едва не рассмеялся.
Смешок уже сорвался с его губ, и он поспешно огляделся, не слышит ли кто. Он и так здесь в Лизиньи пользуется репутацией блаженного, а за этот смех его, чего доброго, сумасшедшим объявят. Разумеется, это ничем ему не грозит, но Липпо немедленно приступит к изысканиям и допросам, будет чрезмерно заботлив и настойчив, а все прочие будут ещё более снисходительны и внимательны, будто он из взрослого мужчины внезапно обратился в неразумного младенца. Но рядом никого не оказалось.
В этот тёплый полуденный час все были заняты. На глаза Геро попал какой-то прямоугольный предмет на скамье. Он помнил, что Максимилиан появился на площадке уже с этим предметом. Это книга. Вероятно, отец Марво в благодарность за Тацита вручил такой же раритет из своей коллекции.
Геро потянулся к предмету. Не отрывая взгляда от играющих мальчишек, он взял книгу и открыл её. Опустил взгляд только тогда, когда младшему из игроков пришлось бежать за мячом. Размером книжка небольшая. Чуть больше его ладони. Переплет бархатный, с отделкой, удивительно знакомый…
Прочитав несколько строк, Геро узнал Монтеня. «Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую материю того и другого и способное оплодотворить эту материю семя».
Он хорошо знает этот текст. Это знаменитые «Опыты». Он читал философа из Бордо ещё будучи студентом Сорбонны. И позже он тоже… читал.
Страницы знакомые, их желтоватый оттенок. И буквы, шрифт. Он уже держал в руках эту книгу. Он помнит её тяжесть, её угловатость. Геро поспешно взглянул на обложку.
Потёртая, вдавленная позолота: Монтень. Сразу под обложкой год издания – 1580. Том Первый.
21 день холодных вод, Риль Суардис
Дайм Дюбрайн
До конца коридора – и вожделенного одиночества и покоя – оставалось не более десяти шагов, когда мечта «упасть и уснуть» разбилась вдребезги.
– О, Магбезопасность проверяет благонадежность придворных? – раздался низкий насмешливый голос.
Проклятье! Похоже, кое-кому надо поспать суток трое и восстановить резерв, если кое-кто умудряется не заметить темную ауру размером с хороший смерч, и плевать, что ее обладатель прячется под пеленой невидимости.
– Приходится, мой темный шер. Особенно благонадежность придворного мага, – огрызнулся Дайм, из последних сил выставляя дополнительные ментальные щиты.
– Ну-ну. – Шагнувший из-за угла Бастерхази улыбнулся одними губами. Со дна его глаз полыхнуло алой злостью. – Странное место вы для этого выбрали, светлый шер. А, шер Альгредо. Вечера.
– И вам, Бастерхази, – без капли дружелюбия отозвался Альгредо.
Окинув Бастерхази быстрым взглядом с ног до головы, Дайм расправил усталые плечи и мысленно поморщился. Хиссов сын был до отвращения свеж и элегантен. Черный камзол, белоснежные кружевные манжеты и воротник, черный же короткий плащ с алым подбоем и главное – шисом драная насмешливая улыбочка. Рядом с Бастерхази Дайм почувствовал себя несвежим упырем. Очень злым и голодным упырем.
Проклятье. Как Бастерхази удается?..
– Шли бы вы… по своим делам, мой темный шер. Рабочий день Магбезопасности закончился.
Гневом полыхнуло сильнее – что по какой-то неизвестной причине Дайма порадовало, хотя провоцировать конфликт не стоило. Не сейчас, когда у него сил, как у новорожденного котенка.
– Что ж, не смею навязывать вам свое общество, мой светлый шер, – в голосе Бастерхази звенела сталь. Он кинул взгляд на ближайшую дверь, расписанную лилиями, и с ехидством добавил: – Несомненно, фрейлины ее высочества скрасят ваш вечер гораздо лучше.
– Фрейлины?! – разозлился Дайм.
– Хм… не возражаете выяснять отношения без меня? – прервал его Альгредо, о котором Дайм совершенно позабыл. И Бастерхази – тоже забыл.
– Никаких выяснений, Альгредо, – взяв себя в руки, холодно ответил Дайм.
– Совершенно никаких, – так же холодно подтвердил Бастерхази, хотя взгляд, кинутый им на Альгредо, горел жаждой убийства.
– Вот и хорошо… не будете ли вы так любезны пропустить меня, шер Бастерхази? Не хотелось бы ненароком задеть вас и нарваться на очередную жалобу в Конвент.
– Жалобы в Конвент?
– Рекомендую сиятельному шеру Альгредо обратиться со своей запущенной паранойей к целителю. Я тут помочь не могу.
– Довольно, темный шер, – поморщился Альгредо. – Вы уже испортили мне вечер, удовлетворитесь этой маленькой пакостью. И пропустите меня, наконец! Если вам скучно, все фрейлины ее высочества к вашим услугам.
– Мелкие уколы и фрейлины – это по вашей части, сиятельный шер. Извольте, я с удовольствием избавлю себя от созерцания вашей унылой физиономии. – Бастерхази шагнул в сторону и издевательски поклонился.
Альгредо, ничего не ответив, быстро прошел мимо, а темный шер ухмыльнулся Дайму:
– И какую из прекрасных дам вы собираетесь осчастливить этой ночью, мой светлый шер?
Дайм вздрогнул, словно его ударили. Хиссов Бастерхази, парой слов – и в самое уязвимое место!
– Несомненно, мой темный шер. – Дайм выплюнул слова, как проклятие. – Хочется иногда отдохнуть от убийств, лжи и предательства.
– Это официальные обвинения, мой светлый шер? – Бастерхази закаменел лицом и шагнул к нему.
– О, никак вы приняли это на свой счет, мой темный шер! – зло усмехнулся Дайм, тоже делая шаг ему навстречу. – Даже странно, с чего бы.
– Ничего странного. Я же темный, а темные шеры – все без исключения лжецы, предатели и убийцы. Ваши инструкции никогда не ошибаются, не так ли, мой светлый шер?
– Насчет вас, Бастерхази – не ошибаются.
Горечи, прорвавшейся в его голосе, Дайм тоже не ожидал. Давно пережитой, забытой, совершенно неуместной горечи. Глупо было надеяться, что Бастерхази чем-то отличается от других темных. Что он внезапно начнет говорить правду, оставит свои интриги и хоть раз вспомнит о совести и верности.
Несусветная глупость!
– Как мило. Ни вопросов, ни разбирательства. Что-то случилось – виноват ближайший темный шер, и точка. Справедливость по-имперски, коронное блюдо Магбезопасности. – Бастерхази скривился, словно укусил зеленый лимон. – Я просто счастлив, что мир не рухнул, и вы, мой светлый шер – все тот же полковник МБ, что и всегда. А то я было обознался и принял вас за человека.
– За идиота, вы хотели сказать, мой темный шер. Доверчивого идиота, готового подставить уши под вашу тину.
«Мы хотим одного, мой светлый шер. Свобода – для тебя, для меня…» – память словно насмехалась над Даймом. Манящая, ласковая, ручная тьма – под ним, вокруг него, внутри него, и сумасшедше прекрасное ощущение единства, доверия… безопасности… понимания… Проклятье! Каким надо быть идиотом, чтобы купиться на поцелуи темного шера! Чтобы желать повторения. Чтобы всерьез надеяться, что те две безумные ночи могли что-то изменить в их многолетней вражде!
– Только уши? Как плохо у вас с памятью, мой светлый!..
Последние слова насмешки утонули во вспышке боли – Дайм едва успел удивиться, что на этот раз не так его шисовой печати?..
– Заткнись! Шисов ты дысс!.. – слова вылетали сами – с шипением, хрипом, словно Дайм выплевывал кровь из разодранных легких.
Кажется, Бастерхази что-то ответил, такое же злое. Дайм не разобрал. Да плевать, что там несет Хиссов сын, Дайм не позволит ему… не позволит…
Кровавая, обжигающая пелена накрыла его – вместе с дрожью, болью, ненавистью…
– Заткнись, Бастерхази, не смей! Заткнись!..
Как и чем Дайм ударил, он сам не понял. Может быть, чистой силой. Может быть, кулаком. Неважно, все неважно – кроме ненавистного Хиссова отродья, лжеца, предателя…
Бастерхази.
Дайм опомнился, только ощутив на губах вкус чужой крови – терпкой, обжигающе сладкой. И чужие, мягкие и покорные губы, отвечающие ему… на поцелуй?
Проклятье!
Он замер, осознав, что целует Бастерхази, прижав его к стене, просунув колено ему между ног и сжимая одной рукой его запястья – за его спиной – и другой намотав его волосы на кулак, оттягивая голову назад… проклятье, что это вообще?!.
Замер, заставил себя отстраниться – едва-едва, все тело протестовало, требовало сейчас же, немедленно сломать. Наказать. Присвоить – эти искусанные в кровь губы, это напряженное, натянутое горло, эти подернутые голодной поволокой огненные глаза, эту покорную, ластящуюся тьму…
У него почти получилось – остановиться, оторвать себя от желанного до боли огня, почти получилось отступить на шаг…
Почти.
Потому что стоило Дайму чуть ослабить хватку, как Бастерхази застонал. Голодно, мучительно-хрипло. И потянулся за ним – губами, взглядом, даром – словно пламя за сухим поленом.
– Дайм… – сорвалась с его губ… просьба?
От звука собственного имени Дайма пробрала крупная, горячая дрожь азарта пополам с ненавистью и возбуждением. Каким-то случайно уцелевшим осколком разума он понимал, что надо остановиться. Что не место и не время. Что это безумие – целовать врага, вжиматься в него бедрами, пить его стоны.
Но толку от того понимания, когда покорная, горячая тьма обнимает его, ластится и манит… и можно наконец-то сделать с ней все, абсолютно все, что хочется.
Какой к шисам разум?!
Впившись в губы Бастерхази не то поцелуем, не то укусом, Дайм толкнул его в ближайшую дверь – кажется, она была заперта, но кого интересуют такие мелочи! Что было за дверью, Дайм толком не разобрал. Вроде чья-то комната. Вроде женская. С кроватью.
Правда, кровать была слишком далеко, а Бастерхази – близко, слишком близко.
Дайм даже не понял, кто из них захлопнул дверь, и захлопнул ли. Хиссов сын в его руках опять голодно и требовательно застонал – и Дайм, не отрывая взгляда от полных огненной тьмы глаз, потянул его вниз. За волосы, намотанные на кулак. За сомкнутые за спиной запястья. Целое мгновение Бастерхази не поддавался – тьма полыхала, грозясь выплеснуться, затопить Дайма…
Мелькнула мысль: что я делаю? Зачем? Темный здесь – Бастерхази, а не я! Бастерхази… гордый, как Мертвый, он никому, никогда не позволит поставить себя на колени…
Но отступить? Сейчас? Ни за что! Темный должен ответить – за ложь, за предательство, за мою горечь и боль. Мой Бастерхази.
Кажется, последнее Дайм сказал вслух. А может и нет. Но Бастерхази вздрогнул, напрягся сильнее – на его шее поступили вены, губы сжались… и в следующий миг он упал на колени, приникнув всем телом к Дайму, выдохнув что-то похожее на проклятие. И потерся – так же всем телом, с болезненным стоном выпрашивая ласку.
Дайм зарылся пятерней ему в волосы, прижал голову к себе – и тоже застонал, ощутив ладони темного шера на своих бедрах, а его дыхание – на ноющем, требующем прикосновения члене.
Куда делась их одежда, Дайм не понял – и не желал об этом задумываться. Он вообще не мог ни о чем думать, только ощущать чувствительной до крика кожей раскаленные, шершавые губы, и наслаждаться нереальностью происходящего.
Бастерхази – голый, на коленях перед ним. Трется лицом о его живот, осторожно касается языком члена, гладит ладонями ноги.
Сумасшествие.
Сладкое, обжигающее.
Такого не может быть, потому что…
Неважно.
Важно лишь – что чего-то не хватает до полноты нереальности. Может быть…
Сжав тяжелые пряди в горсти, Дайм оттянул голову Бастерхази назад, заглянул в ненавистные, подлые глаза.
– Руки за спину, – велел он.
Бастерхази сверкнул глазами, рвано выдохнул – и послушался.
А в следующий миг Дайм ударил его раскрытой ладонью по щеке.
Бастерхази вздрогнул всем телом, задохнулся… и замер – а Дайма окатило волной его боли, азарта, унижения… и удовольствия. Темного, запретного, животного удовольствия. Общего, на двоих.
Дайм тоже замер. Всего на миг. Осознать, что он только что сделал – и как это оказалось сладко!
В следующий миг он ударил снова. Резко. Звонко. Так что голова Бастерхази дернулась, а из уголка губ показалась капелька крови. Безумно красивых, ярких, шершавых губ, кривящихся в ухмылке.
Ярость поднялась удушливой волной, смыла последние остатки рассудка – и выплеснулась новой пощечиной, и еще одной, и еще. С каждым ударом Бастерхази вздрагивал, жмурился и глухо, низко стонал – сладко, невыносимо сладко…
– Заткнись, – то ли велел, то ли подумал Дайм.
И толкнулся членом в полураскрытый рот. Резко, достав головкой до горла и с наслаждением ощутив еще одну волну чужих эмоций: протест, страх, унижение – и все то же темное животное наслаждение. Оно рождалось во рту Бастерхази, обволакивало член Дайма вязкой и влажной сладостью, поднималось – и волнами, толчками распространялось по всему телу, не оставляя места ни для чего больше, заполняя Дайма целиком, и еще, еще полнее…
Пока не выплеснулось вовне – стоном, искрами перед глазами, сладким ощущением полной власти… Последним нереально прекрасным ощущением были сжавшиеся стенки горла, проглотившего семя. На этом Дайма унесло окончательно – до полной потери места, времени, даже собственного имени…
Не понимая, где он и с кем, он прижал к бедрам чужую голову и дышал, просто дышал – ощущая, как ласкает его содрогающийся член нежный язык. Нежный, мокрый, жадный язык, принадлежащий… Бастерхази?!
Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда!
Или может? Наверное, это сон. Один из тех шисовых снов, которые Дайм регулярно видит вот уже почти год. Словно пятнадцатилетний мальчишка.
С трудом открыв глаза, Дайм опустил взгляд и с удивлением отметил, что по-прежнему держит Бастерхази за волосы. И что руки темного по-прежнему сцеплены за спиной. Что темный по-прежнему на коленях и даже не думает сопротивляться. Наоборот. Он неторопливо вылизывает почти не опавший член Дайма. И это нравится им обоим.
А на осторожное поглаживание затылка темный ответил довольным стоном – не выпуская члена изо рта – и потерся головой о ладонь Дайма.
Наваждение. Бессовестное, непристойное наваждение!
– Роне?.. – ломко, потому что голос не желал слушаться его, позвал Дайм.
И едва не кончил снова – только от того, как Бастерхази поднял на него затуманенный возбуждением взгляд… нет, не только. Еще от того, как выглядел сам Хиссов сын. Встрепанный, помятый, с горящими от ударов щеками, плывущим взглядом и членом во рту. От того, как Хиссов сын медленно, глядя Дайму в глаза, насадился на него – до упора, коснувшись нижней губой яичек – и сглотнул.
Так, словно хотел выдоить Дайма досуха. Не только семя – все. Кровь, эмоции, душу. Дар.
Дар…
Только тут до Дайма дошло, что он внезапно вовсе не устал. Вот совсем. И резерв его полон. Да что там резерв – магия плещется вокруг, захлестывает их обоих волнами Света и Тьмы, перемешанными и сплетенными, как любовники сплетаются телами.
Из-за близкой гряды невысоких холмов хлынул широкий поток всё того же колдовского зеленоватого цвета. Трой был не в состоянии разобрать деталей. Наконец он догадался активировать оптические усилители мантии, которая, воспользовавшись тем, что всё внимание хозяина полностью поглощено грядущей встречей, к тому времени перебралась на голову Троя и обмоталась вокруг неё урчащим тюрбаном. Муркнув, мантия наползла на глаза Троя, и приближающийся поток распался на отдельные фигуры, среди которых на первый взгляд не было двух одинаковых.
В стократном увеличении открывшаяся Трою картина была достойна кисти безумных художников древности, рисовавших в назидание современникам круги Ада.
Далеко впереди основной массы кочевников неслись светлячки дозоров, рассыпаясь по равнине широким полукольцом. Сохранившие антропоморфные черты существа сидели верхом на тварях, отличающихся друг от друга формой тел и количеством конечностей, но сходных в своей стремительности. Всадники, державшиеся попарно, явно были вооружены. Трой счёл это остаточными проявлениями интеллекта, которым нашлось применение в мультисообществе, благодаря чему часть человеческих навыков у специализированных особей сохранилась и закрепилась.
Сияя, словно россыпь мелких звёзд на небе близкой к центру Галактики планеты, по пятам дозоров двигалась, обшаривая каждый квадратный дюйм осмотренной стражами и признанной ими безопасной земли, бесчисленная толпа собирателей. Особи всевозможных размеров и форм, одинаково ощетинившиеся усиками сенсоров, отражающие свечение друг друга фасетками огромных глаз, обнюхивали землю бешено трепещущими рыльцами, а их неимоверно длинные гибкие передние конечности постоянно находились в движении, подхватывая найденную добычу, сортируя её и отправляя в широкие складки мешковатой шкуры, образующей естественные карманы.
Между собирателями и телом Орды муравьишками сновали взад и вперед длинноногие транспортировщики, доставляя добычу к ненасытным глоткам живых фабрик и бегом возвращаясь обратно, чтобы обшарить карманы собирателей в поисках новой порции добычи.
Следом за ними, значительно отставая, катились шеренги огромных, словно земные слоны или арктурианские гебеманты, тварей, орошающих землю перед собой потоками фосфоресцирующей слизи из многочисленных хоботов. Короткие толстые ноги с широкими ступнями позволяли им без усилий удерживать равновесие и, едва перебирая ими, споро скользить по собственным выделениям.
Позади истекающих слизью толстоногов валом катилось тело Орды. Масса кочевников сливалась в мешанину разнородных фосфоресцирующих тел, покрытых кожей гладкой, кожей слизистой, поросшей волосами кожей и лишённых кожи совсем. Лес конечностей, гибких и членистых, коротких и длинных, беспрестанно шевелящихся и замерших в странных жестах, волновался над бесконечной толпой. Тысячи тысяч голов, увенчанные путаницей антенн, щупалец и челюстей, без устали крутились во все стороны на коротких и длинных шеях, сверкая блюдцами разнокалиберных глаз либо слепо таращась в пространство безглазыми мордами.
Орда жила своей непостижимой, ни на миг не останавливающейся в бесконечном движении жизнью. Со стороны вся эта кипучая деятельность выглядела абсолютно хаотичной и лишённой какого-либо смысла, но Трой знал, что со временем сможет разобраться в причудливом танце миллионов слагающих Орду особей и понять закономерности их поведения. Трой верил в торжество логики и порядка над абсурдностью хаоса, и даже везунчик Разов с его непостижимой, алогичной, противоестественной удачливостью не смог поколебать его веры.
Картина перед его глазами вдруг помутнела и подёрнулась рябью. Трой, завороженный сюрреалистическим парадом уродств, не сразу осознал, что происходит. Только когда тюрбан мантии, сдавленно мявкнув, обмяк у него на голове и стремительно начал остывать, и одновременно с этим зрение пропало вовсе, Трой наконец понял, что Орда уже совсем рядом.
Вновь ощутив холод ночи, он в раздражении сорвал с головы околевшего симбионта и завернулся в его дряблое прохладное тело, пытаясь согреться. Ткань мантии расползалась под пальцами — близость Орды с её дестабилизирующим излучением рвала молекулярные цепи искусственного тела, многократно ускорив процесс разложения.
Трой, одинокий, совершенно голый и дрожащий от холода, остановился посреди равнины и ждал, когда надвигающаяся Орда коснётся его.
Вылетевший из неглубокой лощины меж холмов дозор поднял его на копья.
***
— Открой глаза, — приказал человек-улитка.
Трой со стоном разомкнул веки. Из глаз полились рождённые болью и бессильной злостью слезы. Сквозь их мутный занавес он с ненавистью уставился на своего мучителя.
Человек-улитка тут же плюхнул ему в лицо пригоршню едкой жидкости из сложенных лодочкой ладоней. Трой заорал благим матом от дикого жжения в глазах, но нечто горячее и упругое тут же заполнило его распахнутый рот, и он почувствовал, как отдающее мускусной горечью сладкое тепло покатилось по языку в горло.
Трой сглотнул, потом ещё и ещё.
Глаза наконец открылись, и он понял, что зрение его чудесным образом улучшилось. Окружающий мир обрел резкость и глубину, превратившись из хаотической пляски изломанных форм и неясных теней в небывало чёткую, хотя и по-прежнему совершенно безумную, картинку.
Человек-улитка, развернув бескостный торс к Трою, кормил его на ходу одной из грудей, храня невозмутимое выражение лица. В жидкости за тусклыми роговицами его огромных, посаженных на стебельки, глаз извивались бледные тела паразитов.
Трой выплюнул грудь, напоминающую женскую, но увенчанную длинным хоботком соска. Человек-улитка вез его на собственной спине, небрежно придерживая одной из пар рук. Утопая в прогибающейся бледной плоти, которая упруго пружинила при его движениях, Трой чувствовал себя как спеленатый ложементом пилот. Отличие состояло в том, что Трой не мог повлиять на направление движения своего транспортного средства.
Он и не пытался.
Человек-улитка третий день вёз его к центру Орды против общего потока движения её бесчисленных представителей.
И Трой уже третий день чувствовал, как меняются его разум и его тело.
Казалось, совсем недавно из-за холмов выскочили существа, принятые было Троем за всадников, но на деле оказавшиеся кем-то сродни кентаврам. Торсы, подобные человеческим, вырастали прямо из середины рыхлых спин многоногих дисковидных туловищ, которые с легкостью могли двигаться в любом направлении, не тратя времени на борьбу с инерцией на поворотах. Многочисленные руки, расположенные на верхней части тела дозорных подобно ветвям древесной кроны, сжимали заострённые предметы крайне неприятного вида, угрожающе размахивая ими. Глаза на оплывшем шаре головы располагались по окружности — каждый дозорный смотрел во все стороны сразу.
Плана проникновения в тело Орды у Троя не было. Почему-то он наивно надеялся, что стоит ему встать прямо по курсу катящей бесчисленные валы своих особей массы кочевников, и всё решится само собой: его примут и препроводят прямо туда, куда он и стремится попасть. Трой был уверен, что с Разовым всё вышло именно так.
Однако он забыл, что степень удачливости у них с Разовым значительно отличается. И отличается не в его, Троя, пользу.
Кроме того, он забыл и о том, что дозорные выполняют функции не только разведчиков, но ещё и стражей.
И охотников.
И что в центр Орды можно попасть не только в качестве гостя, но и в совершенно ином, но ничуть не менее важном для выживания Орды качестве.
В качестве пищи.
Дозорных было двое, и оба они устремились прямиком к Трою, резко увеличив скорость. Пики, копья и кривые клинки были недвусмысленно направлены на него.
Трой не выдержал и побежал, в один миг внезапно для себя превратившись из преследователя в жертву.
Он понимал, что не может быть ничего глупее, чем попытаться спастись бегством от преследователя, передвигающегося верхом… пусть не совсем верхом. Но Трой всё равно бежал, временами резко меняя направление, совершая немыслимые скачки из стороны в сторону, бежал без оглядки.
Ему казалось, что стоит ему оглянуться, и копье вонзится ему прямо в глаз, и тогда последним, что он увидит в жизни, будет стремительно приближающийся к лицу острый наконечник.
Почему-то именно это пугало его больше всего.
Он бежал и бежал, не слыша топота множества преследующих его ног позади из-за оглушительного шума, производимого надвигающейся Ордой. В какой-то момент ему даже стало казаться, что если он достаточно сильно опередит стражей, оказавшись далеко снаружи их цепи, то они оставят его в покое до тех пор, пока не подтянется ближе тело Орды. Тогда он сможет пересмотреть свою тактику и попробовать проникнуть в Орду снова.
Потом практически одновременно два увенчанных зазубренными остриями древка, покрытых чем-то густым и красным, выросли у него из груди, и Трой почувствовал, что его ноги отрываются от земли, а скорость движения резко увеличивается.
Он успел удивиться, почувствовав, как его тело, почему-то вдруг утратившее легкость и подвижность, разворачивается навстречу стремительно гаснущему шумному пятну мерцающей зелени.
Потом шум океанского прибоя заполнил собой весь мир, и Трой умер.
***
Человек-улитка выменял ещё теплое тело Троя у транспортировщиков, не позволив им швырнуть его в бездонный рот фабрики, без устали перемалывающий подношения тупыми пластинами зубов. В обмен он накормил фабрику парой умерших от старости особей Орды, которые тащил в естественном кузове на своей спине.
Человек-улитка схитрил, обманув простаков-транспортировщиков. Трупы и так предназначались фабрике — Орда не могла позволить себе роскоши отказываться даже от такого источника пищи, наилучшим образом иллюстрируя пример бесконечного круговорота химических элементов и вечного цикла смерти и возрождения. Транспортировщики, хитроумно подкупленные человеком-улиткой, радостно удалились, пережевывая остывшую плоть ещё одного из почивших соплеменников.
Потом человек-улитка оттащил тело Троя к самоходным ваннам-целительницам, заплатил им ещё одним мертвецом и вдохнул в Троя жизнь.
Все остались довольны произведённым расчётом.
Некоторое время спустя Трой понял, что подобное поведение здесь в порядке вещей.
При всей примитивности рассудков отдельных особей, слагающих Орду, чей интеллект находился в обратной зависимости от степени их специализации, Орда представляла собой прекрасно отлаженную и на удивление стабильную систему с крайне разветвленной и запутанной системой отношений между слагающими её индивидами. В её поведении угадывалась определённая логика, в хаотическом кишении миллионов её членов порой намечалась некая структура, а в их отношениях между собой Трой начинал усматривать даже признаки иерархической лестницы, нижние ступени которой занимали особи, находящиеся на периферии необъятной массы Орды. По мере продвижения к центру статус составляющих её особей неуклонно возрастал.
Человек-улитка, бывший по человеческим меркам кем-то вроде представителя малого бизнеса, занимал положение неизмеримо высшее, чем те же транспортировщики, которые главенствовали над собирателями, но пресмыкались перед фабриками и целителями, с которыми человек-улитка был на короткой ноге. Однако при приближении к центру поведение его по отношению к странным, многофункциональным особям Орды становилось всё более подчинённым и подобострастным, чего не мог не отметить Трой.
Цель их путешествия оставалась для Троя неясной. Человек-улитка не отвечал на прямые вопросы Троя с того самого момента, как тот вновь осознал себя живым. Собственные честолюбивые устремления Троя, его погоня за постоянно ускользающим, словно призрак, Разовым, его оптимистичная настроенность на успех своей миссии — всё это давно превратилось в полузабытые воспоминания о прошлой жизни.
Жизни до смерти Троя и его воскресения.
Янур мысленно усмехнулся: «В наше время каждый мнит, что лучше наместника знает, как управлять Танерретом, и я ничем не лучше!»
Тильва заметила его ухмылку и пожала плечами: в последние месяцы её мужа часто посещало задумчиво-угрюмое настроение.
Между тем хозяин таверны тряхнул головой, возвращая себя ясность мысли и разгоняя призраки прошлого, и сообщил:
– Пойду на двор, расколю пару брёвнышек. Такая хмарь на улице, хочется тепла.
– Ведро прихвати. Я у печи поставила. И кости собакам рядом в мешке…
Что ж – ведро так ведро. Помои следовало выплеснуть подальше от заднего крыльца: ночью заморозки прихватывают воду, так что кто-то мог и поскользнуться.
Янур не спешил. Собаки в загоне при виде хозяина выскочили к самой решётке, начали толкаться, догадываясь, что он пришёл не с пустыми руками. Но по первому окрику тут же угомонились и отошли к дальней стенке вольера. Две из трех – крупные городские дворняги, а один – коанерский ныряльщик, чёрный, лохматый и умный пёс, признанный вожак маленькой стаи.
Янур проверил воду, накормил псов, приласкал улыбчивую дворнягу Мышку. Оставалось только выплеснуть воду да заняться дровами. Как вдруг Холок глухо заворчал и, забыв о кормёжке, направился в ту часть вольера, что граничит с хозяйскими сараями. Мыша, тоже что-то почуяв, задрала голову и звонко залаяла.
– Тихо вы, – прикрикнул на псов Янур, – сам посмотрю!
Собаки смолкли. Прихватив на всякий случай железный ломик, которым в морозы сбивали с крыльца лед, да так и забыли прибрать, хозяин таверны направился к сараям, столь заинтересовавшим его собак. В одном из сараев ждала ремонта старая телега, в другом хранилось всё то, что по каким-то причинам в дом не помещалось, а выкинуть было жалко. Словом, если бы воры туда залезли, вряд ли они нашли бы хоть что-то ценное.
Янур скорей ожидал увидеть там приблудившегося кота или щенка.
Но это был не щенок. И не кот.
В тени под навесом, вроде бы, стояли действительно люди – двое. А уж с двумя воришками хозяин таверны справится, не с таким справлялся.
Один вдруг шагнул вперед, примирительно приподняв руки:
– Дядя Янне! Придержи псов, не признали они меня. Ты сам-то признаешь?
– Ифленец! Вот ведь, – изумился старый моряк – Только сейчас тебя поминал.
Шеддерик та Хенвил вышел на свет, и Янне поразился, как плохо тот выглядит. Голова разбита и в синяках, перевязана какой-то грязной тряпкой, подбородок зарос, как у артельного, а одежда превратилась в лохмотья.
– Надеюсь, поминал-то чем хорошим? – широко улыбнулся гость. Но тут же посерьёзнел:
– Нам нужна помощь.
Вдруг из-за его спины раздался удивлённый девичий голос:
– Дядя Янне? Даже так?
И тут перед Януром явилось привидение. Привидение было одето в обноски и выглядело немного иначе, чем Янур помнил. И всё-таки он сразу, безоговорочно её узнал.
И стоял столбом, хлопая глазами и не в силах поверить, что рэта Темершана Итвена стоит перед ним во плоти. А сама Темершана – не стояла. Подбежала, и вдруг повисла у него на шее, как в былые, прекрасные времена:
– Шкипер Янур! Я не надеялась тебя увидеть!
Благородный чеор Шеддерик та Хенвил
Тракт вымотал его, кажется, больше, чем весь предыдущий путь. Эта широкая, некогда наезженная торговая дорога на поверку оказалась почти пустынной. В первые часы они встретили лишь пару подвод да одинокого бродягу, бредущего из Тоненга с штопаным мешком за спиной. Бродяга брёл медленно, глядел только себе под ноги, и лишь когда поравнялись, окинул их насмешливым, всё понимающим взглядом.
Шедде в тот момент накинул на голову капюшон и больше не снимал его. Светлые ифленские волосы могли привлечь ненужное внимание.
Хорошо ещё, что извечную зимнюю грязь в то утро слегка прихватило морозцем, иначе идти по тракту и вовсё было бы невозможно.
Может оттого, что сам Шеддерик двигался несколько медленнее, а может, и впрямь сухарь помог, но Темершана больше не отставала. Держалась в полушаге позади, при ходьбе лишь слегка опираясь на свою «резную палку».
Ближе к полудню им повезло – крестьянин на телеге согласился подвести до самых ворот: «Но не дальше, мне в город не надо, я в предместье еду».
Мужик оказался не из разговорчивых, так что часть пути Шеддерик продремал, устроившись на охапке лежалого сена. Чем в это время занималась мальканка, можно было лишь предполагать. Но когда проснулся, она сидела неподалёку, у бортика телеги, и глядела куда-то вперёд, поверх головы возницы.
Шедде проследил за её взглядом и понял, что телега подъезжает к предместьям – уже были хорошо видны каменные стены верхнего города, а вдоль дороги тянулись ограды складов и деревенские неровные улицы. Этим домикам, наверное, было за сотню лет – многие из них покосились, ушли по глаза в землю. Латаные крыши заросли мхом.
Голова стала пустой и гулкой, а нужно было собраться и принимать какие-то решения. Нужно было что-то делать…
Даже в городе было проще. В городе двум бродягам затеряться ничего не стоит. Главное войти в ворота.
Может, если б ворота охраняли ифленские гвардейцы, это и вправду бы оказалось делом нелёгким, но на воротах стояли мальканы, то есть, можно считать, ворота и вовсе никто не охранял.
Шедде запомнил и это. Вернётся в замок – первым делом изыщет ресурсы для нормальной охраны городских стен. Так и враг придёт – никто не заметит…
Впрочем, про путь по городу он смог бы рассказать немного. Только – что шёл сам, что старался быть незаметным. И выбирали они не основные, а узкие, задние улочки, на которых поменьше любопытных людей. Темершана не спорила. Она была молодец – просто делала, что просят, и не пыталась своевольничать…
Таким порядком они и добрались до заднего двора дяди Янне.
И всё бы было хорошо, кабы не собаки, которые, оказалось, недаром получали корм…
Шедде собрался с духом – нельзя было показывать старому моряку слабость. И тем более нельзя было выпускать ситуацию из-под контроля.
Впрочем, времени для того, чтобы придумать надлежащее объяснение… да вообще сгладить впечатление от встречи не осталось. Янур появился сам.
Наблюдать за встречей дяди Янне и Темершаны было занятно, но при том – немного грустно: с ним самим она всегда держалась отстранённо. С этим старым моряком всё было иначе. Никаких сомнений, никаких душевных терзаний. Всего-то пара радостных фраз, да два шага – и вот уже чеора та Сиверс… – или теперь правильней говорить рэта Темершана Итвена? – уже висит у него на шее.
– Праздник! Это же праздник! – не веря себе, повторял хозяин «Каракатицы». – Это какое-то чудо, рэта! Так не бывает! Надо всем рассказать…
Рассказать… нет. Это в планы Шеддерика совсем не входило. Их появление должно оставаться тайной. Хотя бы до того момента, пока он сам в подробностях не узнает, что происходит в городе, в стране и в мире.
Не успел он, однако, и рта раскрыть, как мальканка его опередила.
– Шкипер Янур! Пожалуйста, не говорите никому! Это важно!
– Как же не говорить? Да это же первая хорошая новость за много лет!..
– Так и не говорить! – встрял в беседу Шеддерик. – Нам едва удалось добраться до города живыми. В твоём доме, может быть, чеоре та… – он замялся на миг, вспомнив, что о монастырском имени Темери дядя Янне точно не знает, и поправился – рэте Итвене ничего не грозит. Но стоит о ней услышать не тем ушам…
Старый моряк так и замер, словно налетел на стену. Перевёл взгляд с Темери на Шеддерика. Выглядел он потеряно, но длилось это лишь несколько мгновений. Хозяин таверны примирительно поднял руки и позвал:
– Ну, раз так, идёмте в дом. Там и поговорим.
Шедде мысленно застонал: говорить о чём бы то ни было он предпочёл бы на свежую голову. Сейчас-то он был уверен, что половину новостей пропустит мимо ушей. А тем временем Темери вместе с хозяином уже поднялись на крыльцо.
Собаки в вольере посмотрели на него заинтересованно и не по-хорошему. Так что пришлось поторопиться.
– Жене-то я могу сказать? – ворчливо поинтересовался хозяин, едва за ними закрылась дверь. – Она у меня не из болтливых.
Шеддерик кивнул:
– Видимо, придётся. Её помощь тоже будет не лишней. И… позови Джарка. У меня есть для него небольшое поручение…
Янур нахмурился, но возражать не стал. Вместо того проводил гостей в маленькую гостиную на втором этаже.
В «Каракатице» как таковых гостиничных номеров не было. Но хозяева по старой памяти, ещё со времён до ифленского нашествия, держали несколько меблированных комнат на случай приезда родственников или для сдачи в аренду.
Семья Янне жила в более просторных комнатах над кухней. В одной из двух «гостевых» спален временно проживала кухарка с супругом. А вот вторая спальня и гостиная были свободны, туда-то, по чёрной лестнице, чтоб никто не заметил даже случайно, хозяин и проводил гостей. Туда же по его оклику поднялась и Тильва. А через минуту явился хмурый встрепанный Джарк.
Впрочем, когда увидел и узнал Шеддерика, поторопился разгладить пятернёй волосы и даже изобразил на лице что-то вроде приветливой улыбки.
– Этого благородного чеора, – представил их Янур, – вы уж видели. Зовут его чеор Шеддерик…
Настоящего имени Янур знать не мог, так что Шедде перебил его:
– Я – чеор та Хенвил. Сейчас возглавляю императорскую тайную управу.
Янур кивнул с достоинством, как будто именно это и собирался сказать. Джарк громко сглотнул, а Тильва прищурилась и, кажется, собралась воспользоваться возможностью и выплеснуть на него прямо сейчас всё, что думает об ифленцах в общем, тайной управе в частности, и о её главе лично. Но как оказалось, муж не собирался давать ей такую возможность.
– А чеора с ним – это рэта Темершана Итвена. Вот так-то!
– В моём доме? – потрясенно спросила Тильва. – Это происходит в моём доме?! О, светлые Покровители, что же вы стоите! Присаживайтесь! Джарк, неси свечи! Сейчас распоряжусь насчёт обеда…
– Обед – это неплохо, – усмехнулся Шедде. – Но мне нужно знать последние новости. А ещё нужно отнести записку по одному адресу… А рэте нужен отдых.
– Вам тоже нужны отдых и врач. И как можно быстрей! – тихо, но как-то так, что все услышали, произнесла Темершана.
Врач попятился к окну, озираясь.
— Если крикнешь — полетишь в окошко стрижом. Ты легче шкафа, я тебя сдвину, — предупредила Глина, и Валентин Прокофьевич сглотнул.
Хотя у Глины всё ещё шумело в голове от электрошокера, и она мысленно поблагодарила охранника за то, что он наградил её малым зарядом. Заряд не вырубил её, а только придал злости.
— Чего ты хочешь от меня? — немного плаксиво спросил врач.
— Ты же ко мне пришел? Ты и хочешь, — криво усмехнулась Глина, — сейчас я вызову полицию и журналистов из «Пикантных страниц» и расскажу им, как два старых дядьки хотели изнасиловать и ограбить известную участницу «Битвы магов». Хочешь прославиться?
Врач помотал головой и стал что-то лепетать.
— Снимай штаны, — потребовала посерьёзневшая Глина, но Валентин Порфирьевич помотал головой. Глина вздохнула и добавила, — снимай, не трать моё время попусту. Если бы я хотела тебя убить, уже убила бы.
Валентин Порфирьевич бросил пистолет на кровать Глины, трясущимися руками расстегнул ширинку, под полосатыми брюками на нём были белые трусы с алыми сердечками.
— О, да ты у нас ловелас! — хмыкнула Глина, дождавшись, когда мужчина предстанет перед ней в носках, натянутых почти до колен, и в фривольном белье. Покопавшись в карманах брюк, она достала портмоне. Ключей, которые ей были нужны, Глина не обнаружила.
— У меня есть деньги, конечно, в портмоне их немного, но в квартире больше, — торопливо сообщил Валентин Прокофьвич, — пятнадцать, нет… Семнадцать тысяч долларов, ты можешь их забрать. Только отпусти.
— Угу, – кивнула Глина, — где ключи от квартиры?
Валентин Прокофьевич достал их из кармана пиджака и положил на кровать.
— Умница, — похвалила его Глина, — сейчас домой пойдёшь. Только расскажи, как моя сестра умерла, и я тебя отпущу.
— Глина, девочка моя, — заныл врач, чувствуя, что эта гадкая девчонка дает слабину, — тут моей вины нет совсем. Она больная была. У неё была опухоль головного мозга. Опухоль стремительно росла…
— А вы заставляли и заставляли её работать. А бусины прикарманивали, — предположила Глина.
Валентин Порфирьевич замотал головой.
— Всё было не так. Она была неуправляемая…
Неожиданно зазвонил телефон, и Глина обернулась. Врач не упустил возможности, упал на колени, лихорадочно вытаскивая из-под кровати магазин с патронами и пытаясь вставить его назад в пистолет. За это он получил от Глины разряд электрошокером прямо под левую грудь, и, закатив глаза, откинулся к стене.
Глина подобрала пистолет и магазин, сунула их с глаз долой в тумбочку. Не спеша налила в стакан воды и растворила в ней алую бисеринку.
— Пей, свинья жирная, — пнула его в живот ногой Глина. Врач глухо застонал. Ничего не соображая, провонявший потом и мочой толстяк выпил всё до дна.
Глина не испытывала облегчения от сделанного. Всё произошедшее выглядело грязно, некрасиво и неблагородно. Особенно лужа мочи и два тела в её квартире. Глина позвонила Евгению, единственному, на которого она могла положиться и сказала, что у неё есть дело на миллион, и надо срочно помочь его истратить.
Евгений приехал только через два часа, и всё это время Глине пришлось провести в квартире, распихивая вещи в водруженный на своё место шкаф. Она чувствовала физическое и моральное истощение. Даже растворённая в воде белая бусина не помогла. Вернее, она немного взбодрила Глину, и девушка не упала в обморок у тела врача.
Глина отгоняла от себя мысль о том, что она только что убила человека, но взгляд так и обращался к лежащему на полу Валентину Прокофьевичу. Толстый, полуодетый, жалкий, со всклоченными остатками волос над ушами, обрюзгший… Глину вырвало. Пришлось полежать на кровати, набраться сил и убрать за собой. Справившись с головокружением Глина в ожидании подмоги разложила по полкам свитера, футболки и носки, выпавшие из шкафа. Расставила на его открытых полках книги. Повертела в руках осколки глиняной копилки и выбросила в мусорное ведро. Попыталась съесть яблоко, но только два раза откусила, и побежала в туалет, где вырвало её уже над унитазом.
Евгений застал Глину растрепанной и с мокрым лицом.
— Ты не предупреждала меня, что я должен таскать трупешники по этажам, — слабо запротестовал он, вертя головой от лежащего тела охранника до сидящего на полу врача.
— Трупешник тут только один. Второй живёхонек, хотя и выглядит огорчённым, — Глина по-детски склонила голову на бок, — я одна их не утяну. На девятый этаж ведь надо!
— А я утяну? А с чего я должен их тянуть? — повысил голос Евгений.
— Ну, больше некому, — резонно пояснила Глина.
— Ни разу не смешно, — ответил ей Евгений, — а кто их пришил? И как? Что-то крови нет.
— Долгая история, — ответила Глина, — расскажу на досуге. Будешь себя хорошо вести, получишь семнадцать тысяч долларов.
— Не кисло, — оттопырив губу, согласился Евгений, — а чего толстяк без штанов?
— Шалил, — хмуро пояснила Глина, не ставшая рассказывать о том, что этому приему её научил Шмурдяк, четко знавший, что врага надо не только обезоружить, но и унизить, от чего тот непременно растеряется и будет паниковать, — чего стоишь, волоки его.
Глина навела морок голубой бусиной, раскрошив ее в подъезде и лифте. Не опасаясь быть замеченной, игнорируя удивление Евгения, Глина завершила задуманное. Охранник и врач были перемещены в квартиру Валентина Прокофьевича. Голова охранника болталась, как у тряпичной куклы. Ноги были неестественно вывернуты. Он уже третий час лежал без сознания благодаря стараниям Глины и выпитому стакану водки с малой дозой темной субстанции. В квартире врача Евгений и Глина уложили мужчин на кровать. С охранника тоже стянули брюки.
— Бред какой-то, если посмотреть. Два педика. Один дохлый, второй полудохлый, — возмущался Евгений, вытирая выступивший пот.
Настроение у него несколько улучшилось, когда Глина вручила ему пакет из супермаркета, в который сложила найденные деньги. Валентин Прокофьевич её не обманул, семнадцать тысяч долларов лежали в его сейфе, открыть который не составило труда.
— Ты понимаешь, что охранник тебя всё равно вспомнит, так что…— Евгений провел пальцем по горлу, выразительно выпучив глаза.
— Ну, значит, надо линять… В квартиру возвращаться нельзя, — со вздохом ответила Глина.
***
– Я за тебя заплатила столько… Я офис в Туле продала, чтобы тебя выкупить у Шмурдяка. Вытащила тебя из такого дерьма, что тебе, дурочке, по детству и не снилось. А теперь ты сидишь и заявляешь, что тебе всё надоело! – сурово отчитывала Глину Эмбрас.
– Я все ваши затраты отработала за год, Тамара Петровна, – спокойно ответила ей Глина и закурила тонкую сигарету.
– Не смей меня называть меня Тамарой Петровной, и не кури тут! – Эмбрас устало села на обитую зеленым шёлком софу, – вот что с тобой делать! Клиенты в очередь стоят, деньги рекой текут. А после каждого эфира шоу на улицу было выйти страшно — атакуют, на колени падают. У меня такие планы на тебя!
– Я устала и больше не хочу рыться в чужих семейных тайнах, щупать крестильные рубашечки умерших младенцев, юбки изнасилованных дочерей. Я уже ночами спать перестала.
– Знаешь, почему ты не можешь уставать, просто не имеешь такого права? – сощурилась Эмбрас, – потому что ты единственный человек, который помогает этим всем несчастным людям, даёт надежду.
Аргумент, хитро подобранный для ситуации, на девушку не оказал ни малейшего эффекта.
– Я всё решила, Тамара Петровна, – упрямо сказала Глина, – я уезжаю, искать меня не надо. Не поминайте лихом.
– Я тебя как родную дочь воспитала, неблагодарная! Ты столько узнала, ты стала Магитрессой с большой буквы! – высказала последний аргумент Эмбрас.
– Лучше бы я на швею-мотористку выучилась! – неожиданно злобно сказала Глина, – жила бы, как все!
– Ах, как все? – с иронией ответила ей хозяйка, уперев руки в бока, – я тебе расскажу, как живут все! В Жоподрищенске все живут, в домах с печным отоплением, на МРОТ живут, смотрят телевизор «ВЭЛС», а сосиски сраные хранят в холодильнике «Юрюзань»!
– А что плохого? – попыталась спорить Глина, – зато вся эта гадость, вся эта грязь мимо них проходит. А я что вижу? Зарёванные лица, фотографии убитых детей, уголовные дела, списанные в архив, поседевших отцов?
– Кстати, о поседевших отцах, – Эмбрас достала из золотого портсигара любовно скрученный косячок, повертела его в белых толстых пальцах, унизанных кольцами, – ты, наверное, забыла, кто твоей бабушке и родителям ежемесячно деньги переводил? А кто тебе квартиру купил на Ленинградской? А кто тебя в Дубай возил? А сколько тряпки твои стоят? А?
– Я всё это отработала, – повторила Глина.
– Нет, милая, твоя отработка ещё вся впереди, – мстительно сказала Тамара Петровна, закурила и позвала охранника. Василёк сгреб Глину в охапку, и несмотря на то, что она брыкалась, как горная коза, отволок её на третий этаж и запер в комнате.
***
К вечеру второго дня Глина поела. Она убедила себя в том, что не стоит тратить силы попусту, они и так слишком долго восстанавливаются. Бусины надо экономить.
На третий день Глина поняла, что в безмолвном заточении её держать будут долго, пока это не надоест хозяйке.
Хозяйка… Глина всё чаще называла так Тамару Петровну. Властная, сильная, но по-своему несчастная и одинокая женщина не смогла стать Глине матерью, хотя и говорила всем и всегда: «Глина – моя дочка». У Глины была только одна мать, и никем её было не заменить. Хотя связь между ними прервалась, Глина всегда помнила, что где-то далеко, в южном пыльном городе живёт робкая и рано постаревшая женщина, которая так и не научилась любить своих дочерей.
Люциус Малфой любил появляться эффектно, поэтому на вопрос Кроули, не видел ли кто господина министра, Азирафель улыбнулся — чтобы его не увидеть, надо быть слепым. Сам Малфой иронии не оценил, добросовестно перечислив, кого успел поприветствовать по пути к их комнатам. Кроули остановил его жестом и поинтересовался:
— Как идут дела с амнистией?
— Я подготовил заключение целителей о состоянии здоровья узников Азкабана и планирую передать его мисс Скитер. Следующим должен быть шаг Дамблдора, — Малфой любовно погладил рукоять трости.
— Вы с ним это обсуждали? — Кроули прищурился, глядя на Малфоя поверх очков.
— Нет.
— Почему?
— Мне казалось, что вы…
— И? — Кроули холодно улыбнулся.
— Я всё сделаю, мой Лорд, — спина Малфоя стала идеально прямой.
— Не сомневаюсь, — Кроули щёлкнул пальцами, и ему в руку упал свёрнутый лист пергамента, который он тут же протянул Малфою. — Это список тем, исследования по которым в Отделе Тайн мне интересны.
Малфой с лёгким поклоном принял пергамент, и его взгляд заскользил по строкам списка. Азирафелю нравилась невозмутимость нового министра — казалось, ничто на свете не может вывести его из равновесия.
— Это всё, мой Лорд?
— Пока да.
Малфой тотчас же откланялся и отправился на разговор к Дамблдору. Стоило ему только выйти, как Кроули развалился на диване, после чего снял очки и устало потёр переносицу.
— Как думаешь, ангел, когда он поймёт, что Дамблдор не так прост, как выглядит на вкладышах к шоколадкам?
— Думаю, скоро. А о каких шоколадках ты говоришь?
— Шоколадные лягушки, которых надо съесть до того, как они сбегут, — усмехнулся Кроули и добавил: — Интересно, а можно такую утащить в нашу реальность?
— Зачем?
— Хастуру бы понравилось.
Азирафель не сразу понял, что речь зашла вовсе не о карликовом пушистике.
— Ты собираешься сделать ему подарок? — удивился он.
— Не то чтобы подарок, — Кроули поморщился и махнул рукой: — Забыли! Всё равно он не оценит.
— А тебе бы хотелось?..
— Ангел, ты уже исчерпал лимит на моё удивление.
— Просто ты его часто вспоминаешь, — улыбнулся Азирафель.
— Часто? Не замечал, — Кроули чуть повернулся, укладываясь на диван и устраивая ноги на спинку. — А тебя это задевает?
Азирафелю показалось, что в его голосе мелькнула надежда. Странно, конечно, но почему бы не подыграть, если Кроули этого хочется?
— Немного. Самую малость, — Азирафель несколько раз кивнул и на всякий случай уточнил: — Не так, как кто-то другой.
Кроули повернулся так резко, что едва не свалился с дивана, и только природная гибкость позволила ему удержаться:
— Кто-то другой?! Но кто?
Он выглядел таким обескураженным, что Азирафель назвал первое имя, что пришло в голову:
— К примеру, Скитер.
— Ангел, серьёзно?
Очевидно, Азирафель ступил на скользкую почву, поэтому поспешил обратить всё в шутку, пока не стало слишком поздно:
— Разумеется, нет. Кроули, ты уже думал над ритуалом?
Кроули уставился на него с явным непониманием, но быстро сообразил:
— Это ты про Лорда?
— Конечно. Сейчас Скитер поднимет шум, Дамблдор выступит… расскажет о гуманизме и любви, — Азирафель вздохнул, понимая, как цинично это звучит. — Потом они утрясут всё, связанное с бумажной волокитой. Мне кажется, освобождение займёт не больше месяца. Ещё неделю возьмём на подготовку…
— Я всё сосчитал, ангел. Для ритуала идеально подходят пасхальные каникулы. Мы всё успеем.
— Поэтому-то я и спрашиваю. Ты не передумал насчёт состава участников?
— Нет. С ним как раз всё нормально. Участие бывших противников даст гарантии, что они не пустят всё на самотёк, а будут затейливо следить друг за другом.
Азирафель принялся загибать пальцы:
— Малфой, Дамблдор, Блэк, Снейп…
— И мы с тобой. Классическая гексаграмма — Лорд и хоркруксы в центре. Всё должно сложиться.
— Больше никого?
— Нет, — Кроули покачал головой и усмехнулся: — Подумать только… самую малость.
Азирафель не стал поддерживать тему, только сейчас сообразив, что, отдавая кабинет Барти, он даже не задумался о месте для уединения и медитаций, где как раз-таки можно было бы укрыться от неловких разговоров. Поэтому он отправился в библиотеку, сославшись на важное дело, а то, что при этом почувствовал себя беглецом, не имело никакого значения.
Азирафель никого не ждал, поэтому не спешил отпирать дверь, услышав стук. Всё-таки Кроули подал чудесную идею обозначить часы работы библиотеки, а сейчас точно было нерабочее время. Однако стук повторялся с завидной настойчивостью до тех пор, пока Азирафель не решил открыть. Просто для того, чтобы взглянуть на бестолочь, не умеющую читать.
Бестолочью оказался Дамблдор, который, кажется, не сомневался, что Азирафель на месте. Он широко улыбнулся и сделал вид, что только что подошёл и не имеет никакого отношения к навязчивому постукиванию.
— О! Добрый вечер, дорогой Азирафель, у вас не найдётся для меня немного времени?
— Конечно же, Альбус, входите!
Слова «раз уж от вас не отвязаться» не прозвучали, но Дамблдор и без них всё понял, потому что начал с главного:
— Азирафель, вы, наверное, знаете, что сегодня в замке был Люциус?
— Да, конечно.
Смысла скрывать визит Малфоя не было никакого — тот с таким же успехом мог раскачиваться на люстре, привлекая внимание. Или просто пройти по коридору Хогвартса. Его, безусловно, видели все. Даже те, кому он был не столь интересен, как директору. Дамблдор уселся в кресло напротив и сложил пальцы домиком, задумчиво касаясь подбородка. Азирафель ждал, но Альбус не спешил начинать разговор, и только когда пауза чересчур затянулась, он прокашлялся.
— Речь шла об амнистии группы заключённых. Срок давности, невыносимые условия содержания… — Дамблдор тяжело вздохнул. — Кому я говорю? Вы и так всё знаете.
— Знаю, — согласился Азирафель.
— Я прекрасно помню о нашей договорённости и сделаю всё от меня зависящее, чтобы этот вопрос решился быстро и в пользу нашего дела, но есть одно «но».
— Как обычно, — Азирафель улыбнулся, поощряя Дамблдора на откровенность.
— Это «но» находится чуть в стороне от политики, но имеет огромное нравственное значение.
— Я не очень хорошо понимаю, о чём речь.
— Да-да, конечно. Все дело в том, за какое преступление было назначено столь суровое наказание. Кстати, я настаивал на пожизненном сроке, но арестанты получили от пятидесяти до восьмидесяти лет. Разумеется, я прекрасно осведомлён, что в маггловском мире существует практика пересмотра и сроков и условий отбытия наказания, но не в этом суть.
— А в чём же?
— Вы помните, за что их осудили?
— За нападение на семью авроров.
У Азирафеля всё ещё не доходили руки, чтобы изучить это дело, поэтому он предпочёл поверить на слово Кроули, который, кстати, всегда был честен.
— Именно, — Дамблдор с тяжёлым вздохом достал из кармана мантии пожелтевший газетный листок, сложенный вчетверо, и поморщился, словно от боли. — Взгляните. Здесь лишь сухие факты.
Азирафель несколько раз перечитал статью, испытывая острую жалость ко всем участникам этой трагедии. Он сострадал и паре совсем юных авроров, лишившихся под пытками рассудка, и их малолетнему сыну, и преступникам, перечеркнувшим собственную жизнь, среди которых самым младшим был Барти. И всё это ради совершенно дурацкой идеи, будто бы одни смертные чем-то превосходят других.
— Лонгботтом… какая знакомая фамилия, — Азирафель нахмурился, пытаясь поймать воспоминание.
— Вы его знаете, — подтвердил Дамблдор. — Это наш студент. Четвёртый курс, Гриффиндор.
— У него ещё сложные отношения со Снейпом, — вспомнил Азирафель, прикусив язык, чтобы не проболтаться, что и с Барти у него всё было непросто, по очевидной причине.
— Да, я бы мог упрекнуть Северуса в предвзятости, но, к сожалению, он не ладит с большинством студентов.
Дамблдор снял очки и долго их протирал, дав Азирафелю возможность всё обдумать. Потом он устало зажмурился, прежде чем поднять взгляд. И это был взгляд глубоко несчастного человека.
— Я, конечно же, приглашу Невилла на разговор и попытаюсь рассказать ему о милосердии, но боюсь, в этом случае он меня не услышит. Слишком глубока рана.
Азирафель прекрасно понимал Дамблдора, но всё ещё не мог сообразить, к чему он клонит. Тот, похоже, уловил его вопрос, потому что взглянул на Азирафеля с надеждой:
— Вы ведь не откажетесь помочь?
Когда Кроули всё же ушёл в спальню, Азирафель остался в любимом кресле и, начудесив себе небольшой фонарик-ночник, потушил свечи. Дрова в камине догорели, но угли ещё полыхали красным, способствуя тому особому настроению неги, которое он так любил. Выпитое вино придавало мыслям необычайную лёгкость и позволяло взглянуть на вещи под другим углом. Почему-то раньше Кроули представлялся Азирафелю настоящим мастером в делах смертных, а оказалось, что и он допускает ошибки. Это выглядело слишком странным, что, впрочем, никак не влияло на авторитет Кроули. В конце концов, не ошибается только Она.
Размышления заводили Азирафеля всё дальше и дальше, и лишь усилием воли он остановил себя уже под утро, когда умозаключения стали слишком крамольными. Разве возможно даже думать о том, что они окажутся на одной стороне? Ведь для этого или Азирафелю придётся пасть, или Кроули вознестись. Разумеется, это было невозможно, хотя фантазия о побелевших крыльях и заставляла сердце Азирафеля сладко замирать.
Не-воз-мож-но… не-мыс-ли-мо… не-пос-ти-жи-мо…
— Вы уже встали? — взлохмаченный после сна Барти зевнул, прикрывая рот. — Я думал, ещё очень рано.
— Какао будете? — улыбнулся Азирафель. — А я, в самом деле, мало спал.
Барти пригладил волосы рукой и огляделся:
— А где у вас душ?
Азирафель привык поддерживать чистоту тела чудом, а вот Кроули, если судить по звукам, иногда любил поплескаться в ванной. Так или иначе, направить Барти в нужную сторону не составило труда:
— За этой дверью.
Барти дёрнул за ручку и замер на пороге:
— О! — только и сказал он.
Азирафелю стало любопытно, и он заглянул через его плечо. Похоже, Кроули переделал здесь всё по своему вкусу, и это было…
— Стильно, — Азирафель кивнул, подтверждая свои слова.
— Да, — согласился Барти, — очень.
Идеально чёрный мрамор был отполирован до зеркального блеска, что не помешало Кроули установить на противоположные стены зеркала, сильно меняющие восприятие пространства. Ванна там тоже была — чёрная, мраморная, стоящая на когтистых лапах дракона. Единственным исключением в цветовой гамме оказались краны и лейка душа — металл, из которого они были сделаны, отливал красным.
— А где можно взять полотенце?
Азирафель понятия не имел, но смело предположил:
— Видите шкафчик?
Там действительно оказались полотенца, разложенные по полкам, и Азирафель сначала не поверил своим глазам, когда понял, что рядом с красными лежат и другие, в его любимый тартан. Почему-то это было особенно приятно.
— Можете взять моё, — разрешил Азирафель.
Барти всё понял правильно и вытащил из пачки кремово-бежевое полотенце.
— Спасибо.
Азирафель поймал себя на том, что не может перестать улыбаться, поэтому просто кивнул Барти и вернулся в своё кресло. День начинался отлично.
Завтрак тоже прошёл хорошо. Утренний «Пророк» сообщил о внеочередном заседании Визенгамота «в связи с новыми обстоятельствами дела С.Блэка». Судя по довольному лицу Дамблдора, реабилитация Блэка была делом решённым, и теперь оставалось ждать его официального появления. Кроули оптимистично уверял, что он появится уже к вечеру. Азирафель же отлично представлял себе, сколько бумаг для этого нужно подписать, поэтому ставил на конец недели. Не угадал никто — Блэк появился через два дня.
Заседания педагогического совета Азирафель привык уже считать рутиной, поэтому собирался избежать этой потери времени, сделав вид, что совершенно забыл. Однако Дамблдор не просто перехватил его после обеда, но и проводил до своего кабинета, увлечённо рассказывая о возможности амнистии. Азирафелю не то чтобы было любопытно — он всё это уже знал от Кроули! — он просто слишком хорошо изучил одну книгу по этикету и твёрдо усвоил, что сбежать было бы невежливо. Оставалось терпеть. Всё же смертные любили придумывать для себя совершенно дурацкие ограничения, чтобы потом из-за них страдать.
Впрочем, позже Азирафель не пожалел, что Дамблдор проявил известную настойчивость, иначе бы рисковал пропустить представление. Разумеется, это шоу никак нельзя было сравнивать с теми, что устраивал Кроули, но всё равно оно вышло отменным. Режиссировал явно Дамблдор, потому что именно он дал сигнал к началу действа.
— Альбус, к чему всё это? — Макгонагалл сжала губы так, будто с трудом сдерживалась, чтобы не выругаться. — Ещё только середина недели. Что за срочность?
— Да, — поддержала её Хуч. — У меня на это время были другие планы, потому что сегодня вечером у меня увольнительная.
— Все, конечно, сгорают от любопытства по этому поводу, — ехидно отозвалась Макгонагалл.
— Ах, Минерва, говори за себя. Вот Помона, например…
Спраут, услышав своё имя, оживилась и сняла шляпу, начиная ей картинно обмахиваться.
— Её интерес нельзя переносить на весь коллектив. Медовый месяц сильно сказывается на критичном восприятии действительности, — кисло улыбнулась Макгонагалл.
— В смысле? — насторожилась Спраут.
— Наша Минерва только что назвала тебя идиоткой.
— Леди, не ссорьтесь, — наконец вступил Дамблдор, ударив в гонг. — Позвольте представить вам нового профессора Защиты от Тёмных Искусств.
— В смысле «нового»? — Хуч встала со своего места. — Я хоть и не считала Хмури идеальным педагогом, но лёгкое недомогание не повод выгонять его из замка.
— Истинная правда! — поддержала её Спраут.
— Аластор принёс мне заявление об отставке после того, как поймал Петтигрю, — начал Дамблдор.
— Мне всё понятно! — Хуч хлопнула ладонью по столу. — Альбус, вы опять играете в свои игры! Я так и знала, что вы не просто так взяли его на работу. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить».
— Но он не мавр, — в наступившей тишине свистящий шёпот Помфри расслышали все.
— Это фактура речи, милая Поппи, — снисходительно усмехнулась Хуч. — Что ж, давайте нам, Альбус, своего профессора. Посмотрим, кто вас так сильно покорил, что вы взяли его в середине года безо всяких рекомендаций и испытательного срока. Впрочем, меня это ничуть не удивляет.
Дамблдор улыбнулся и ещё раз ударил в гонг, прежде чем объявить:
— Наш новый профессор не нуждается в представлении, потому что это хорошо известный вам всем Сириус Блэк.
Азирафель с трудом сдержал улыбку, глядя, как Снейп презрительно кривит губы:
— Какая неожиданность!
— Ты, правда, так мне рад, Снейп? — Блэк появился в кабинете внезапно, и сразу же показалось, что там мало места, потому что он занимал его слишком много. — А уж как я рад всех вас видеть!
Спраут встала и угрожающе натянула шляпу на голову:
— Вот, оказывается, кто пил Оборотное зелье, изображая моего Аргуса!
— Вы так говорите, будто бы я пытался забраться к вам в постель!
Всё-таки иногда лучше молчать! Азирафель уже успел понять, что тема постели была в коллективе профессоров Хогвартса немного болезненной, и поднимать её точно не стоило.
— В постель вы лезли к Снейпу, — мгновенно воспряла духом Хуч, — вон он уже краснеть начал.
— Я вообще здесь ни при чём! — Снейп действительно покраснел и, казалось, с трудом подбирал слова. — Это безобразие…
— А вот не отказали бы вы Сириусу, милый Северус, — улыбнулась Макгонагалл, — и всё могло бы быть совершенно иначе.
— А с чего вы решили, что он мне отказал? — возмутился Блэк.
Снейп стал задыхаться, и, как ни странно, ему на помощь пришёл Кроули, который принялся аплодировать:
— Отличное представление, коллеги. Браво!
— А вы, мистер Кроули… — начала было Хуч, но явно вспомнила про оппозицию и прикусила язык.
— Спасибо, Роланда, это действительно я, — Кроули даже не надо было вставать с места, чтобы сосредоточить всё внимание на себе. — И я бы хотел поговорить с новым коллегой о деле.
Дамблдор просиял, с таким умилением взглянув на Кроули, будто признавал свою заслугу.
— Господа, — он снова ударил в гонг, — берите пример с мистера Кроули и давайте уже говорить по существу.
Одна Спраут пробормотала что-то неразборчивое про любимчиков директора, а остальные профессора затихли, внимательно разглядывая Кроули. Будто его этим можно было смутить! Азирафель с удовольствием наблюдал, как Кроули смерил Блэка взглядом и улыбнулся:
— Итак, коллега, надеюсь, вы покажете нам свои поурочные планы? Хотя бы на ближайшую неделю. Или вы не знаете, что это такое?
— Планы? — похоже, Блэк слышал о таком впервые. — Точно! Планы. Поурочные. Я их забыл.
— И где же? — снова оживилась Хуч.
— Я не могу назвать его имя, чтобы не скопром… скомпром… в общем, это личная информация!
— Альбус, это уже чёрт знает что такое! — возмутилась Макгонагалл.
Однако Дамблдор вместо того, чтобы стучать в гонг и наводить порядок, захохотал. Отсмеявшись, он вытер выступившие на глазах слёзы и заговорил уже серьёзно:
— Вот за это я и люблю Хогвартс. А сейчас давайте вернёмся к делам. Скоро пасхальные каникулы, а там уже совсем мало времени остаётся до третьего испытания Турнира.
Плохое мясо у медведицы, жесткое. Но шкура хорошая, большая. Как Самур велел, относим шкуру Рыське. Намекаю на ушко Мечталке, чтоб помогла. А где мечталка, там и Фархай с Бэмби. К ним степнячки присоединяются. Наши девки тоже в стороне не стоят. Столько девок собралось, что по очереди работают, всем сразу не подойти.
Обломок копья с наконечником Рыська забирает. Говорит, теперь ей нужнее. Кремень не спорит, отдает. Потому что на Рыське куртка не по размеру надета, явно с мужского плеча.
Но Мечталка вечером рассказывает, что Самур Рыське куртку не дарил. Потому что утром бегал злой, по пояс неодетый, Рыську и куртку разыскивал. Все бабы по углам шушукаются, эту новость обсуждают.
Не успели медведя съесть — новая беда. С горы лавина сошла. Никого не задела, но сорвала и унесла сетку, которой мы загон огородили. И краем зацепила третий хыз. Хыз сдвинулся с фундамента, наклонился и перекосился. В окнах стекол больше нет, половина комнат по потолок снегом забита. А на фундаментах, где осенью еще три хыза намечали поставить, снежный завал в
два моих роста.
— Ну что, братцы-кролики, кто говорил, что лесополоса лавину остановит? — распекает нас Платон. Стоим, молчим. Нечего сказать.
— Весной снег сойдет, посмотрим, можно ли такую лавину отвести в сторону противолавинной стенкой. Или здесь по берегу лучше вообще не селиться.
Механики ругаются. У них много вещей в хызе осталось. В пещерный хыз перенесли только самое необходимое. Теперь лопатами работают, комнаты
от снега освобождают. Зато дети довольны. В снегу МЕТРО роют.
А за две следующие недели умирают две старухи и один старик. Из тех, что при переходе через перевал мы вечерами на носилках несли. Сами умирают, не от голода, не от болезней. Раньше такое редко случалось. Ксапа говорит, носилки им на троих четыре с половиной года добавили. Но разве это жизнь? Из вамов только по нужде выходили. Не хотел бы я так жить.
А еще очередной бэби-бум надвигается. Скоро в хызе спать будет невозможно от воплей рожениц и детского плача.
***
У механиков радостная новость. Собрали камнедробилку. На этом хотят до весны работы прекратить, потому что при минус сорока пускай Дед Мороз работает.
Ксапа тут же заявляет, что минус сорок всего два дня держалось. А минус тридцать пять при сухом воздухе — это как минус двадцать в Питере. Начинается спор. Но мы грузимся в три вертолета и летим на ПРИЕМО-СДАТОЧНЫЕ ИСПЫТАНИЯ в Секунду.
Большой ангар весь темный. Только площадка справа от входа залита электрическим светом. А дальше темнеют контуры машин и ряды деревянных коробок.
Первым делом механики запускают ДИЗЕЛЬ-ГЕНЕРАТОРЫ. Вторым — ТЕПЛОВУЮ ПУШКУ. Теплый воздух из пушки обдувает РАБОЧУЮ ЗОНУ. Затем включают дробилку и заводят двигатели двух маленьких экскаваторов. Не для дела, а чтоб механизмы прогрелись. Говорят, на холоде сталь становится хрупкой.
В рабочей зоне хорошо, тепло. Выходить из нее не хочется. Но дробилка сильно шумит, говорить мешает. А механики кипятят воду, заваривают чай, готовят бутерброды с бужениной и сыром.
— К такому закусу — еще бы по сто грамм, — вздыхает Юра.
Пока пьем чай, воздух во всем ангаре прогревается до минус пяти.
— Выше минус двух не поднимется, — говорят механики. — Поэтому незачем ждать, начинаем.
В передних ковшах экскаваторов — камни размером с мою голову. Сначала один ковш, а потом второй опорожняем в приемный бункер дробилки. Грохот усиливается, а изо всех щелей валит пыль. Мы спешим к дальнему концу дробилки. По транспортеру из дробилки плывет ГРАВИЙ. Гравий — это песок и камни, самый большой из которых не больше фаланги моего пальца.
— Вот она — основа прогресса, — произносит механик и подставляет ладонь под струю гравия. — Это — бетон, это дороги, это цивилизация!
И чихает.
— Во! Значит, правду говорю!
Затем мы фотографируемся на фоне кучи гравия. И расписываемся на какой-то большой бумаге. Опять пьем чай и летим назад. Все радостные, оживленные, и от чудиков слегка пахнет алкоголем. Даже от Ксапы. Когда
успели? Вместе же чай пили… Но это не важно. Другой вопрос меня интересует.
Неужели камнедробилка важнее экскаватора, самосвала и других машин?
***
Рыська сидит, нахохлившись, у входа в СТАЦИОНАР, грызет костяшки пальцев. Сажусь рядом.
— Что-то не так?
— Все не так. Тсс! — шепчет Рыська. — Они за стеной. Палпалыч перевязку делает.
Прислушиваемся. Шуршание, негромко звякает металл. Но доносящийся голос не Палпалыча, а Светы.
— … Если из-за каждого мишки руку терять, тебя на третьего медведя уже не хватит, — вправляет парнишке мозги Света. — А мне нужен помощник. Охотник теперь из тебя так себе,а учитель может получиться очень хороший. Читать ты научился быстрее многих. Давить не буду, подумай день-другой, потом еще поговорим.
— Она хочет, чтоб Самур детей учил. Разве это мужская работа?
— Не знаю, — честно говорю я. — Я из учителей только Свету знаю. Но ты ее мускулы видела? Наверно, не так просто учителем быть, если Света такая могучая. А как она по утрам бегает! А как гири поднимает! Идем, попробуешь ее гирю поднять.
Удивила меня Рыська. Честно скажу, удивила. Сначала двумя руками двухпудовку поднимает, потом — одной рукой. А затем — две сразу! Тяжело ей это дается, но ведь справилась! Кроме Светы, две гири сразу из баб только Жамах поднимала. Ксапа говорила, раньше тоже поднимала, но теперь, с переломанными ребрами, еще нескоро сможет железо тягать.
— А ты сильна, охотница!
— Нужно же в семье кому-то охотником быть. Если этот бестолковый…
— Ша! — рявкаю я. — Еще раз Самура бестолковым назовешь, по попе настучу.
— Ну, настучи, — соглашается Рыська. Но он же на голову обиженный! Мне из-за него теперь с одноруким жить. Зачем он один полез на медведя? Трудно было меня позвать? Фред не постеснялся вас позвать, когда своего медведя убил. А этот дурак…
— Сядь, — говорю я. И сажусь первым. — Если ты каждый день будешь с ним ругаться, вы никогда счастливо жить не сможете. Ему сейчас и так тяжело, а тут еще ты ругаешься. Хочешь его счастливым увидеть — поддерживай его, а не пили. Чтоб он со своим горем бежал к тебе, а не от тебя, понятно?
— Понятно, — вяло соглашается Рыська. — Но он же на самом деле…
— Это знаешь ты, это знаю я. Но больше никто от тебя такого слышать не должен.
— Поняла, не дура… Ну, вообще, дура, но не настолько, — хмыкает Рыська. — Спасибо, Клык. Живи долго.
Ну вот! В наш язык уже и айгурские выражения затесались.
***
Возвращаемся с охоты. Один олень на пятерых охотников — баловство, а не охота. Но холодильник забит продуктами. Это Михаил расплачивается коровьими тушами за оленей, медведей, мамонтенка и миссионеров. Нам просто свежатинки захотелось. Мышцы размяли, на лыжах пробежались, Рыську с Самуром из хыза на свежий воздух вытащили. И обломали все рыськины мечты о большой охоте.
Мудреныш, это же неправильно. Мы что, сами себя прокормить не можем? — ноет она.
— Прошлую зиму прокормили, — отзывается Мудреныш. — Не били больше, чем нужно, поэтому и на эту зиму хватило.
— На эту зиму хватило потому что русские нам мясо возят.
— Тоже верно. Если б не возили, к весне голод бы начался. Ты хочешь поголодать немного?
— Не хочу. Но это же неправильно!
— Почему? Русские нам мясо возят, мы — айгурам. Спроси у Фархай, сколько мы им волков набили.
Чуть на снег не сел. В таком РАКУРСЕ я полет к айгурам не рассматривал. Ведь действительно, прилетели, набили волков, ни с того, ни с сего отдали запросто так… Как чудики… Мы что, сами чудиками стали? Это надо обдумать. Только на свежую голову. Вот приду домой, поваляюсь на мягкой ПЕНКЕ часа два, отдохну, поем — и все обдумаю.
В большой комнате нашей «двухкомнатной квартиры» никого нет. Зато за занавеской оживленное шушуканье. Снимаю доху, вешаю на вешалку. Переодеваюсь в сухую теплую одежду, зажигаю бра и ложусь с книжкой на постель. Когда я с книжкой, Ксапа меня заботами не грузит. И Жамах не позволяет. Говорит, любые дела могут подождать.
Хорошо!.. Но голоса за стенкой отвлекают. Громким шепотом мои женщины обсуждают, кто куда залетел, какие-то задержки на две недели, и что две полоски — это полный пипец.
Почему две полоски — пипец? Три — я бы понял. Правильно Платон говорит, понять женщину может только другая женщина.
— Колготки с детства учат нас, что две полоски — это жопа,
— раздается из-за занавески озорной голос Ксапы. — Ой, девочки, через день ведь таблетки ела. Как я мужу скажу?
В полусонном состоянии вспоминаю, что колготки — это одна из любимых ксапиных одежек. Прошлой зимой ей их здорово не хватало… Откладываю книжку, выключаю бра и поворачиваюсь на бок. За занавеской наступает тишина.
— Клык, ты давно здесь? — встревоженный голос Ксапы. Виноватый такой…
— Давно.
— Ты все слышал?
— Угу.
— Ой. Я даже не знаю, как сказать…
— Так и говори, — решительно перебивает Жамах. — Клык, ты скоро станешь папой. И дядей! Кого больше хочешь? Мальчиков или девочек?
Сон слетает моментально. Сажусь на шкуры, пялюсь на родных и близких. Мечталка с Ксапой краснеют на глазах. Все больше и больше. До цвета помидора.
Два малыша — одна вакансия, — приходит в голову смешная мысль. А еще вспоминаю старый разговор с Мудром. «Когда сын Ксапы приведет в вам девушку, здесь вновь зашумят леса». И мою нелепую идею, мол, плохо нам будет, если у Ксапы родится дочь.
— Охотников! — убежденно говорю я. И начинаю смеяться.