Михаил лежал на тёплом, почти горячем мягком золотистом песке. Его глаза устали от пронзительной яркости пронизанной солнцем листвы, что как высокий зелёный шатёр возвышалась над его головой, и он, повернув голову, стал смотреть влево, на лежащую рядом Анаит. Девушка положила голову ему на плечо и чему-то улыбалась: то ли своим мыслям, известным ей одной, то ли лёгкому сну, овладевшему ею неожиданно. Они лежали на берегу Днепра. Лёгкий летний ветер приносил с реки вкус теплой влаги, который, смешиваясь с запахом прибрежной травы, превращался в неповторимый аромат, присущий только степям Юга России. Ветер перебирал чёрные кудри девушки, накрывал вдруг то только одной прядью, то настоящей волной, её лицо с точёными, совершенными чертами, делавшими её похожей на египетскую принцессу, то вновь являл её Михаилу, лишь оставляя на секунду или две тонкую прядь, смешавшуюся с ресницами.
Он лёг ровно и закрыл глаза. Странно. Как они оказались на берегу Днепра? На том самом месте? Да, именно на том самом… Где десять лет назад он, тщательно прицелившись… Тот же тёплый, почти горячий песок, те же пучки прибрежной травы, уже подсушенной беспощадным солнцем и потому шумящей даже от легкого ветерка… Трава была вокруг его головы, и её стебли, шершавые, мягкие и очень тёплые, касались всего его лица, словно лаская его. Так, очень давно, его вылизывала их ощенившаяся сука, когда он, маленький, приходил и ложился в сухое сено вместе со щенками.
С боков к Михаилу придвинулась и привалилась тёплая тяжесть, такая же легла на его грудь. Ему стало хорошо и покойно. Так было однажды, поздней осенью. Ему было семь лет. Они с отцом вернулись домой за полночь, в выстудившейся горнице было пронзительно холодно, и пока отец растапливал печь, маленький Михаил лежал на оттоманке, обложенный по бокам валиками и накрытый сверху тяжелой родительской периной, которую Савва вытащил из шкапа и укутал ею сына. А он лежал в этом построенном отцом логове, чувствуя, как оно наполняется теплом, смотрел на сидящего перед открытой печью отца, на его лицо, освещённое ещё не ярким, но уже набиравшим силу огнём, на его белые крепкие зубы, и на мгновение почудилось ему, что не отец это вовсе, а большой матёрый волк, но не испугался этого мимолетного наваждения, а наоборот. И казалось ему, что он сам волчонок, лежащий в родительской берлоге, надёжной и безопасной…
И сейчас ему, лежащему на берегу реки, было так же хорошо, как тогда, в отцовском доме. Его доме. Шершавые стебли продолжали касаться его лба и щек, а пришедшая из далекого детства теплая тяжесть согревала его.
Михаил спал. Положив голову на его плечо, лежала, крепко к нему прижавшись, девушка. А вокруг них, в ночи, бушевала и ярилась, бросая и крутя снег и ледяную пыль, буря…
***
Несколько мгновений потребовалось, чтобы осознать, что это не сон, не игра его воображения, а реальность, что он действительно видит её наяву. Она пришла в дивизию по личному приглашению командующего, который вручил ей благодарственную грамоту за выступление хора. Её звали Анаит. Михаил церемонно представился и попросил позволения проводить её. Она разрешила. Девушка была очень красивая, тонкая, хрупкая, и её изящество было даровано ей от рождения самой природой. Она блистала и завораживала незнакомой, новой для русского глаза и поэтому особо притягательной красотой, отличавших турецких армянок непривычным миндалевидным разрезом глаз, осиной талией. Михаил был просто зачарован ею. Сначала она, смешно коверкая слова, пыталась говорить по-русски, а потом выяснилось, что девушка неплохо знает французский, которым Михаил владел в совершенстве.
Они гуляли по городу, пили в кофейных настоящий турецкий кофе, густой, черный и горьковатый, пробовали терпкое местное вино, которое по двадцать копеек за глиняный кувшин продавалось на выставленных перед воротами скамеечках почти у каждого дома. Вечером они ужинали в ресторане гостиницы «Франция», одной из двух имеющихся в городе. Михаил проводил её до дома, чувствуя себя так, словно у него выросли крылья. По прошествии двух дней, переполненных ожидания и казавшихся ему совершенно бесконечными, они встретились вновь. Она повела его к дивному озеру, столь огромному, что противоположного берега было не видно, и носившему то же имя, что и город. Потом они гуляли по древней крепости, возведенной ещё до рождения Христа Спасителя, и любовались раскинувшимся внизу городом. Михаил был просто счастлив. Они были вместе, и так продолжалось, пока солнце не стало садиться. Он снова проводил её до двери и, еще стоя рядом с девушкой, уже жестоко скучал по ней, начав считать минуты до следующей встречи.
И она была, эта встреча… Но совсем не такая, какой ему хотелось, о какой мечталось…
***
Михаил сидел расслабившись, опустив правую руку вниз, а левую, с накинутым на неё поводом, положив на луку седла. Каждый мало-мальски опытный кавалерист знал, что неправильно, да и невозможно находиться напряженным в седле длительное время —снижалась реакция, терялись силы, притуплялась бдительность. Поэтому во время долгих переходов необходимо было держать тело в минимально возможном напряжении, что позволяло при возникновении угрозы сразу сконцентрироваться, «подобраться». Михаил мягко покачивался в такт идущего шагом коня и вспоминал события минувших дней. Неожиданно закаспийской бригаде, в состав которой входил полк Михаила, было приказано спешно выступить из Вана и форсированным маршем следовать к Баязету. И тогда стало понятно, что на фронте произошло нечто страшное, непредвиденное — дорога на север, дорога, по которой шел их батальон, и близлежащие тропы — всё было битком забито беженцами. Михаил постоянно привставал в стременах, оглядывая людской поток, двигавшийся рядом с войском. Это были армяне, которые покинули Ван и его окрестности и уходили от наступавших турок. Потом стало известно, что их, стремившихся к спасительной русской границе, было порядка пятисот тысяч. Они шли нескончаемым потоком, пешком, на арбах, забитых скарбом, в доверху нагруженных узлами телегах, тяжело и натужно толкали перед собой тачки с кутулями, вели домашний скот, посадив на него стариков и маленьких детей.
Полк Михаила, получив приказ о выступлении, встал на марш, едва успев оседлать лошадей, и, конечно, не было даже речи о возможности увидеться с Анаит. И теперь, снова и снова, и в очередной раз вытянувшись и приподнявшись, он вглядывался в лица идущих с войском людей, надеясь увидеть, найти её. Но не видел, не находил. Не было её среди этих опаленных зноем и покрытых пылью фронтовой дороги лиц. Кончался июль.
***
Михаил открыл глаза и снова стал смотреть на волшебный, тихо колышущийся полог, составленный из огромных ярко зеленых листьев, очерченных по краю золотистым сиянием. Ему совсем не хотелось вставать и идти к дому, хотя давно пора было это сделать. Продолжая любоваться листвой в высоте, он думал, как представит отцу Анаит. Отец встанет от растопленной печи и подойдёт к ним, лежащим под тяжёлой тёплой родительской периной. Перина была очень тяжелая, горячая, ощутимо давила на грудь. Михаил заворочался, пытаясь сдвинуть её…
***
Михаил и с ним девять человек казаков подошли к краю ущелья, удерживая коней у самого края каменного провала. Сразу с восходом солнца штабом бригады были высланы разъезды — отследить возможное появление турок, — и Михаил был отправлен с одним из них. За девять месяцев войны ему пришлось увидеть много такого, что потом хотелось бы забыть навсегда. Но то, что открылось перед ними внизу, на проходящей по дну ущелья дороге, долгое время вставало перед его глазами.
На камнях лежали тела. Трупы. Много. Очень много. Мужчины, женщины, старики, дети. Армяне, беженцы. Смерть настигла их в этом каменном коридоре. Разъезд спустился вниз. Конь под Михаилом всхрапывал и закидывал голову, обходя и переступая лежащие тела. У всех без исключения взрослых было перерезано горло, у половины мужских трупов отсутствовала голова. Девочки, у которых появились признаки женского естества, девушки, молодые женщины, были раздеты, изнасилованы и зарезаны как овцы, у детей пробиты головы.
Михаил чувствовал, как закостенело его лицо. Больше всего на свете он боялся среди лежащих тел увидеть Анаит, и сердце его останавливалось при виде каждой тонкой черноволосой фигурки. Но превозмогая себя, он продолжал смотреть и искать, надеясь, что не увидит, не найдёт, что нет её там… И увидел. За огромным валуном. В стороне от дороги. Она сидела, опустив голову и плечи, сидела так, словно стояла на коленях, а потом опустилась на землю, когда силы покинули её. Она подняла лицо и посмотрела на него. Она была жива, не ранена — опытный глаз полевого военврача сразу определил это. Одежда на ней была цела. Михаил соскочил с коня, обнял девушку. Она приникла к нему, из глаз её покатились слезы.
Сверху ударили выстрелы, рядом взвизгнула, отрекошетив от скалы, пуля. Турки! Они появились на противоположном склоне ущелья и открыли по казакам беспорядочную стрельбу. Михаил в мгновение ока взлетел в седло и вскинул Анаит на коня, посадив перед собой. Рядом открывался узкий, похожий на расселину, проход, и разъезд, на ходу отстреливаясь, галопом ринулся туда. Через десяток метров проход раздваивался, потом еще раз, и ещё… Михаил, крепко держа девушку, мчался вперёд, не разбирая пути…
– Прекратим бессмысленное препирательство, – сказал серьёзным голосом Пасечник, – перейдём к делу. Вам было поручено наблюдение за Галиной Переверзевой, или, как её все называют, Глиной. Наблюдение и фиксация всего необычного, что будет замечено, и отправления отчета. Что вы сделали? Вместо чёткого выполнения задания вы занимались саботажем. Полгода или даже больше вы водили нас за нос, утверждая, что Глина Переверзева не входит в контакт с Тонким Миром. Не конденсирует материю и не применяет её. Вы утверждали, что её способности полностью утрачены после перенесённой травмы.
Гомон попытался возразить, но Пасечник остановил его жестом.
– Итак, ваши липовые отчёты были мной изучены. Их подложность у меня не вызвала сомнений, они полностью опровергались отчётами другого наблюдателя.
– Надо отдать вам должное, вы недоверчивы и изобретательны, – наконец вставил свою реплику Гомон, – могу я узнать, кто этот наблюдатель?
– Вы её не знаете, Гомон. Она следила за вами и неоднократно отправляла нам отчёты о том, что Глина повсюду покупает за бесценок самые старые вещи. Так нами был сделан вывод о том, что Глина использует проводники. Один раз было зафиксировано, что Глина кормит крысу лечебной субстанцией. Следовательно, Глина не утратила никаких способностей, а лишь умело таится. Возможно, и по вашему совету.
Гомон наклонил голову набок, постучал трубкой о край пепельницы.
– Хорошо, что вы не отпираетесь, – продолжил Пасечник, – но вы хотя бы осознаете, что вы натворили, отпустив Глину на волю?
– Я этому несказанно рад, – с торжеством в голосе сказал Гомон, – не был стукачом никогда и не буду стучать. Ваши поручения у меня поперек горла стоят, так и знайте! И вообще, с чего вы взяли, что имеете право решать судьбу этой несчастной девочки и ей подобных?
– Отвечу на последнюю реплику, – сказал Пасечник, нажимая на кнопку вызова, – я стерегу государство от таких предателей, как вы, и от таких уродов, как Глина. Кто знает, что она вытащит из Тонкого мира? Какую бомбу создаст? Она одной только мелкой бисеринкой без труда вызвала взрыв мощнейшей силы. И это только один случай, который стал всем известен. Одно дело руками в зомбоящике водить перед лохами, а другое дело – гостиницы взрывать.
— У вас своя правда, а у нас своя, — горделиво сказал Гомон, несколько рисуясь.
— Вот уж насмешили, Аркадий Аркадьевич, — без улыбки ответил ему Пасечник.
В комнату вошли два дюжих санитара.
– Отведите Аркадия Аркадьевича в шестую палату, – приказал им Пасечник, – мы дадим ему время подумать над своим поступком.
Два мужчины подняли из кресла Гомона, легко скрутив ему руки за спиной.
– А вы подумайте, господин Гомон, какие у вашей любимицы слабые места?
За удивлённым Гомоном закрылась дверь, а Пасечник остался один, тревожно всматриваясь в окно, выходившее в тихий сад.
***
В дверь Тимофея Оржицкого звонили настойчиво. Требовательный звонок заставил его свалиться на пол, чертыхаясь, натянуть спортивные штаны. На пороге квартиры стояли трое. Один из них отодвинул Оржицкого, как предмет мебели, и все вошли в неприбранную берлогу Тима.
– Следователь Купцов, – представился высокий седой мужчина. На его лбу была свежая ссадина.
– Оржицкий, – ответил Тим, хотя был уверен в том, что следователь знал, к кому пришел, – что вам нужно?
– Вам нужно проехать с нами, дать показания.
— По какому поводу меня вызывают, — почесал в бороде Тим.
— По делу об убийстве Софьи Максимовой. Вас подозревают в совершении убийства по предварительному сговору с некой Галиной Переверзевой. Кстати, где она?
— Бред какой-то, — начал Тим, но договорить ему не дали. Оперативники достали из-под курток резиновые дубинки и несколько раз ударили по спине Оржицкого.
Однако, допрос Оржицкого ничего не дал. То ли он откровенно валял дурака, то ли был таким дураком, Купцов не понял. Он полистал справки, которыми уже было набито его дело. Тимофей Оржицкий-Фенькин проходил длительное стационарное лечение в нескольких психиатрических клиниках. Например, в «Божьей пчеле», сотрудником которой являлась Софья Максимова, его бывшая жена. Также Купцову было известно, что Галина Переверзева и её старшая сестра лечились в детском возрасте в данной клинике. Пусть и в другое время, но в период работы там убитой Максимовой. Связь между двумя подозреваемыми была налицо, учитывая показания свидетелей о том, что Оржицкий и Переверзева состояли в интимной связи. Два любовника решили убрать с дороги Софью Максимову, которую считали виновницей всех их бед. Купцов, которого включили в следственную группу по расследованию этого сложного дела, хорошо знал Глину. Её след тянулся еще из Воронежа. Странное убийство рецидивиста Береста, где Глина фигурировала свидетелем, не выходило из памяти Купцова. Хрупкая, невинная, большеглазая девчушка слишком часто попадалась в поле зрения органов следствия.
Купцов включил видеосъемку последнего разговора Глины и Софьи. Оржицкий смотреть не захотел, он гримасничал и отворачивался.
— Вас упоминают, Тимофей Алексеевич, — закурил следователь, помахав длинной спичкой, чтобы её потушить и бросил прямо на грязный пол в кабинете.
— Мало ли, упоминают, — пробормотал Оржицкий.
— Почему вы развелись с Максимовой и сошлись с Переверзевой?
— Да что за бред! Между этими событиями прошло столько лет, как можно связывать их?
— Тут вопросы задаю я.
— Я не буду на них отвечать, это моя личная жизнь. И вы не имеете право лезть в неё и мою койку.
— Я направлю вас на психиатрическую экспертизу. Это стандартная процедура, её проходят все подозреваемые по делам об убийствах. Вам нужен адвокат по назначению, или вы сами пригласите себе защитника?
Оржицкий молчал, и его отвели в камеру подумать.
Через неделю он уже находился в «Божьей пчеле», в соседней комнате с Гомоном. Стационарная психиатрическая экспертиза могла проводиться в течение трёх месяцев, этот срок Оржицкий запомнил, бегло прочитав постановление следователя.
***
Отныне Глина умела летать. Раз она пчела, то радость полёта должна быть ей доступна! Преступление думать иначе и ограничивать себя. Как было бы хорошо лететь над лугом, не знающим первого сенокоса, над просторами поля ржи с васильками и разнотравьем вперемешку. Лететь, зорко видя не синие и белые капли на желтом холсте, а каждый лепесток и каждый стебель. Кружить над сорванным полевым букетом, который небрежно воткнули в стеклянную банку, водрузив её на деревянный стол под сенью отцветших вишен.
Длинными косыми лучами света пронизана комната, и пчела Глина приземлилась на бумажный цветок, украшающий тёмную икону святых Зосимы и Савватия, покровителей пчеловодов.
– Вот это да! – восхищенно сказала Глина, крутнувшись на одной ноге так, что волосы разлетелись облаком.
– Восторг, – одобрила Вторая.
– Что вы видели? – спросила Глина.
– Ты на несколько минут зависла над полом, – с радостной улыбкой сообщила Первая, – это называется левитация, потом немного продвинулась вбок. К окну, потом вернулась на место. Это недолго было, несколько секунд.
– Главное не то, что мы видели, а что ты видела?
– Я была пчелой, вернее, мне так казалось.
– А что ты сделала для того, чтобы стать пчелой? – спросила Вторая, улыбаясь своей доброй и лукавой улыбкой.
– Не знаю, – Глина села на лавку и засмеялась, – просто я захотела полететь, взвиться вверх. Я зажмурила глаза и подняла руки.
Вторая взяла руки Глины в свои ладони. На пальцах ещё оставалась золотистая пыльца, которая бывает весной на одуванчиках, но прямо на глазах она исчезла без следа. Глина выглядела усталой, но счастливой.
– А откуда у тебя эта пыльца на пальцах? – спросила Первая, – как в сказке про фей. Я думаю, что ты можешь проникать в Тонкий мир и без проводников. Теперь тебе это не нужно…
– Какой Тонкий мир? – спросила Глина.
— Есть такая теория, что у инаких есть способности проникать в Тонкий мир и забирать оттуда магическую субстанцию. А вещи, которые рассказывают тебе и мне истории, как раз и являются проводниками. Почему так – никто не знает. Может, потому что люди сами наделяют неживое живым, вкладывая душу в создание вещи. Но настоящая ведьма может проникать в Тонкий мир и сама. Как ты теперь.
– А где этот Тонкий мир?
– Везде, – безапелляционно отрезала Вторая, – может и в нас самих. Кто его видел-то?
Глина улыбнулась и подошла к зеркалу. За время, проведённое на хуторе Харитона, она окрепла, успокоилась, но самые главные перемены произошли с ней внутренне. Она воспринимала себя иначе: она не одержима, а одарена. Её дар – не уродство. Шрамы на лице разгладились, появились тонкие и колкие ниточки бровей. Не понадобилось ни заговоренного мёда Харитона, ни другого зелья. Каждое утро Глина с удивлением обнаруживала у себя приятные глазу изменения.
– Дядька Харитон, – спросила Глина в тот же вечер после того, как у нее получилось взлететь, – почему пчёлы – божьи?
Дядька Харитон закончил точить косу и сел на чурбан.
– Еще великий ученый Эйнштейн сказал, что за исчезновением пчёл последует конец цивилизации и всего живого на земле. А мы, православные, считаем, что наступит Апокалипсис.
– Какой же ты православный, дядька Харитон, – засмеялась Глина, – если ты колдун каких мало!
– А нам, православным, колдовство никак не мешает бога славить. Мы божьи пчёлы. Трудимся на благо мира. Нас такими Господь и создал. Он и сам мог воду в вино превращать, мёртвых воскрешать. Вот мы по его образу и подобию созданы. Мы и есть самые правильные люди, и божью благодать постигаем и раздаём.
– Эк ты вывернул, – усмехнулась Вторая, – энтот хитрец круг пальца не только волосину, а кого хошь обведёт.
– Что ж ты в церковь не ходишь? – допытывалась Глина, насмешничая, – православному положено в церковь ходить.
– Вот моя церковь, – дядька Харитон обвел руками вокруг себя, – сад и огород, дом мой, всё, кто в дому, борти мои с семьями, козы с приплодом. Даже коты, тоже исть хотят. Как почнёшь с утра поклоны отбивать, так к вечеру не разогнуться. Где с молитвами, а где и с матерком. Баня опять же — чем не храм? И душу, и тело очищает.
Девушки смеялись, махали на дядьку руками, он гладил бороду и тоже посмеивался.
– Ну, спытай, спытай, – обратился к Глине, – не всё ж выспросила.
Пока Азирафель собирался с мыслями, чтобы усесться рядом с Кроули, Барти уже запрыгнул на жёсткое сиденье едва ли не на ходу.
— Ангел, серьёзно? Ты так умеешь? — одобрительно фыркнул Кроули.
— Ну, ты ведь понимаешь, что это Барти… — стал оправдываться Азирафель.
— Которому я сказал не выходить из комнаты! — перебил Кроули. — Вечная проблема отцов и детей.
Наверное, всё-таки стоило признаться.
— Это в некотором роде я… мне нужно было тело, а Барти любезно предложил своё.
Кроули кивнул, показывая, что он всё понял, и, скосив взгляд, поморщился:
— И всё же этот плащ тебе не идёт.
— Но он же чёрный, дорогой.
— Вот именно. Но байк вы угнали классный, тут не поспоришь, — Кроули снова искоса взглянул на Азирафеля. — Ты потерял тело при пожаре?
— Нет. Я случайно вознёсся, — Азирафель вздрогнул, вспомнив эту боль. — А что за пожар?
— Твой книжный сгорел, — Кроули поёжился. — «Случайно» он…
Азирафель прикрыл глаза ладонью, переживая новость. Глупо, конечно, но жальче всего было книгу пророчеств Агнессы, обретённую в другой реальности и так бездарно упущенную. Вот и не верь после такого в предначертанное. Наверняка в их реальности просто не могло быть лишнего экземпляра этой книги, как и тех, которым полагалось сгореть при пожаре Александрийской библиотеки. Забавно вышло…
— Ангел, ты смеёшься?
— Нет, что ты… это нервное… просто вспомнил книгу, что ты для меня вынес из той реальности… она тоже сгорела… жаль…
— Что бы ты без меня делал?! — на этот раз Кроули не понадобилось расстёгивать ремень, чтобы достать слегка обгоревшую книгу. — Держи!
Отдавая книгу, Кроули другой рукой вывернул руль, объезжая ангар, и Азирафель едва успел подхватить выпавший из неё обрывок листа с опалёнными краями. Толком прочитать предсказание — а это явно было именно оно! — не удалось, потому что в этот момент Азирафель увидел четырёх подростков с той самой игривой собакой, противостоящих четвёрке — и в этом тоже не было ни капли сомнений! — всадников Апокалипсиса. Кроули затормозил как раз вовремя, чтобы услышать:
— Я не понимаю, — сказал тот, кто нёс на себе печать Смерти. — Само твое существование, безусловно, ведет к завершению этого мира. Так предначертано.
Он, похоже, отлично понимал, с кем говорит, и Азирафель перевёл взгляд на подростка, показавшегося ему самым обычным. Конечно, он не был похож на того Артура Янга, которого они узнали в другой реальности, но и сын владыки Преисподней, по скромному мнению Азирафеля, должен был выглядеть как-то иначе. Разумеется, без рогов и копыт, но вот поведение… утешающее поглаживание собачонки — точно немного не то, чего следовало ждать от Антихриста. Азирафель постарался не думать об этом, как и не смотреть на лица его спутников, иначе риск не сделать то, что должен, возрастал многократно.
— Я не знаю, зачем кому-то понадобилось предначертывать какое-то завершение, — невозмутимо ответил Антихрист. — Этот мир полон совершенно потрясающих вещей, и я еще не успел толком познакомиться с ними, поэтому я не желаю, чтобы вы валяли тут дурака или что-то завершали, даже не дав мне возможности во всем разобраться. Так что я не нуждаюсь в услугах вашей компании, и вы можете удалиться.
В чём он собирался разобраться? Азирафель наставил на него оружие, старательно отгоняя от себя мысли о возможной ошибке. Всё было предначертано и определено, и совсем скоро этот ребёнок возглавит армию демонов и поведёт в бой легионы, иначе и быть не могло. Однако что-то мешало нажать на тот рычажок, что должен был заставить оружие выстрелить. Наверное, всё-таки это был взгляд, выдававший решимость поступать именно так, как сказал, без игры и подлога.
— Ангел, чего ты медлишь? — прошипел Кроули.
— Может, подождём? — шёпотом отозвался Азирафель.
— Чего? — Кроули едва ли не подпрыгнул. — Пока он вырастет?! Давай, ангел!
Кроули был прав, тем более что как раз сейчас Война, искушающе улыбаясь, говорила о том, что Антихрист принадлежит им, как лучшая их часть, а Голод вкрадчивым голосом обещал, что он станет предводителем всего мира.
— От такого не отказываются, ангел! Давай же!
Момент был самый удачный — на них никто не обращал внимания. Кроме того, Азирафель прекрасно знал, что стоит исчезнуть Антихристу, как и всадники Апокалипсиса канут в небытие. Руки почти не дрожали, когда он прижал оружие к животу и попытался выстрелить.
— Нет!
Невероятное напряжение ни к чему не привело: на несколько мгновений тело перестало повиноваться Азирафелю, и уже руки Барти направили ствол оружия вверх, открыв беспорядочную стрельбу, показавшуюся бесконечной. Теперь всё внимание было приковано к ним, но злиться на Барти не получалось, как не получалось заставить его замолчать и не повторять до бесконечности: «Он же ребёнок… ребёнок… ребёнок… он же…»
— Хочешь, я разберусь с ними? — Война взмахнула мечом, клинок которого мгновенно объяло пламя.
— Это случайно не твой Огненный меч? — светским тоном поинтересовался Кроули.
У Азирафеля и раньше уже возникли такие мысли, и сейчас они лишь упрочились. Но отвечать он не стал, с замиранием сердца ожидая ответа Антихриста, от которого теперь зависело всё. На несколько мгновений всё стихло, а потом тот-самый-мальчик улыбнулся и, взглянув на своих друзей, спокойно сказал:
— Я хочу, чтобы вы разобрались с ними. Это всего лишь порождение кошмаров.
— Детишки, — рассмеялась Война, — ну чем вы играете? Подумайте, какие потрясающие игрушки могу предоставить вам я, в какие игры вы сможете играть. Не сомневайтесь, что станете обожать меня, детки. Потому что у вас появятся маленькие ружья. Вы будете жить во мне, и вам захочется умереть ради меня.
— Пф-ф! — презрительно усмехнулась подружка Антихриста, поднимая слегка дрожащей рукой простую палку. — А моя мама говорит, что война — это чисто мужской империализм в глобальном масштабе.
— Маленькая девочка, — засмеялась Война. — Беги домой играть в куклы.
— Я не одобряю повседневный сексизм!
Звонкий, ещё детский голос эхом разлетелся над авиабазой, и Азирафель замер, когда Огненный меч, соприкоснувшись с палкой в руках подростка, вдруг выпал из рук Войны, втягивая в себя грозную обладательницу.
— Молодец, Пеппер! — одобрил Антихрист.
— «Детки», — с отвращением проворчала Пеппер. — Рано или поздно каждому приходится решать, с кем ему лучше дружить.
Азирафель нащупал руку Кроули и сжал её, пытаясь сдержать любой порыв. Перед ними вершилась судьба мира, а стало быть, не стоило и пытаться помешать. Тем более что решение принимали те самые смертные, которых Она сама наделила волей. Может быть, всё затевалось как раз для этого? А тем временем Скверна и Голод тоже сгинули от рук друзей того-самого-мальчика. Невероятно. Непостижимо. Необъяснимо.
— Смерть, тебе придется сейчас же выполнить мой приказ, а я приказываю закончить вашу игру!
Азирафель с удивлением и восхищением смотрел на мальчика, созданного для того, чтобы уничтожить этот мир, но сделавшего совершенно иной выбор. Чувствовалось, что и Смерть пребывает в огромном замешательстве, говоря:
— Она уже закончена и без них. Она не может продолжаться. Триумф обычной энтропии. Но они могут вернуться, потому что они всегда поблизости.
«Они», очевидно, всадники, а «она»?.. Неужели?!. Азирафель не мог поверить в то, что всё решилось так легко. Этого просто не могло быть! А голос Смерти набирал силу:
— Я Азраил, сотворенная тень творения. Ты не можешь уничтожить меня. Если не желаешь уничтожить этот мир.
В тот же миг у Смерти выросли крылья, чёрные, как ночь, и такие же призрачные. Азирафель крепче стиснул ладонь Кроули, обещая, что теперь всё точно будет хорошо, хотя какое-то странное чувство не давало ему в это поверить. Крылья несколько раз громко хлопнули, предваряя исчезновение Смерти, а мальчик снова заговорил:
— Ну, вот и хорошо, — уверенно сказал он. — Просто отлично. Больше ничего не случится. Вся эта чехарда, которую они затеяли, должна прекратиться сейчас же!
Азирафель взглянул на Кроули и улыбнулся:
— Всё!
— Еще не конец, — решительно оборвал его Кроули. — Совсем не конец.
Их разговор услышал тот-самый-мальчик и взглянул на них так, будто впервые увидел. От его взгляда по спине Азирафеля пробежала волна холода — не часто встретишь того, кто не только видит твою истинную сущность, но и обладает огромной силой. Такой, об обладании которой мечтать не только опасно, но и страшно.
— Простите, а почему это вас двое в одном теле? — вдруг удивился Антихрист.
— В общем, — вздохнул Азирафель, — это долгая история…
— Вдвоем в одном теле жить очень неудобно, — очень по-взрослому распорядился мальчик. — Я считаю, что вам лучше опять разделиться.
Азирафель даже представить не мог, что всё так легко разрешится: миг! — и он вдруг оказался между Барти и Кроули в своём теле, таком привычном и родном. Вроде бы ничего не изменилось, хотя пальто, кажется, стало чуть чище.
— Что ж, теперь всё в порядке, — улыбнулся Азирафель.
— Нет, — покачал головой Кроули. — Нет. Не всё, как ты не понимаешь? Далеко не всё. Это противоборство не так-то легко остановить. Неужели ты думаешь, что все войны начинались только потому, что пристрелили какого-нибудь герцога, или один идиот отхватил ухо другому, или кто-то неверно выбрал местечко для размещения ракет? Ничего подобного.
Азирафель не нашёл слов, чтобы возразить. Кроули, к огромному сожалению, был прав, и с этим уже ничего не поделать. А тот голосом полным боли продолжал:
— Все это лишь… ну, в общем, это лишь повод, который не имеет ровным счетом никакого значения. На самом деле войны порождает ненависть, существующая между двумя сторонами, когда сила этой ненависти постепенно нарастает и, наконец, что-то переполняет чашу терпения. Любая мелочь, — Кроули поморщился, взглянув на Антихриста. — Как тебя звать… э-э… мальчик?
— Мы можем его объехать? — встревожился Барти.
— Похоже, что нет.
Азирафель попытался взять себя в руки и найти какой-нибудь выход. Желательно, подальше от бушующей стены огня. Даже в малых дозах эта стихия его устрашала, что уж говорить о таком?!
— Мотоцикл Сириуса мог летать…
— Что? — встрепенулся Азирафель.
— Мотоцикл Сириуса… — снова начал Барти.
— Не продолжай!
— Здесь это невозможно?
— Нет, ты просто мешаешь сосредоточиться.
Азирафель обругал себя за забывчивость — ведь совсем недавно он видел такой трюк! — и, с трудом отцепив пальцы от руля, щёлкнул, призывая чудо. Мотоцикл послушно оторвал от земли сначала переднее колесо, потом заднее, и помчался вперёд и вверх, стремительно набирая скорость. Огненная стена больше не представляла преграды, и Азирафель с облегчением подумал, что Кроули тоже должен до такого додуматься. В конце концов, чем «Бентли» хуже мотоцикла? Лететь на ней точно гораздо комфортнее, в кресле-то.
— А-а-а-а-а! Охренеть!
Азирафель засомневался, стоило ли сообщить сыну, что в приличном обществе не следует так говорить, но, подумав, промолчал. Во-первых, Кроули тоже любил резкие выражения, во-вторых, вроде бы таких взрослых детей уже не воспитывают… ну и, наконец, сам Азирафель тоже был не без греха.
— Нравится? — только и поинтересовался он.
— Очень! — отозвался Барти. — Всегда мечтал так.
Однако когда пейзаж внизу стал походить на топографическую карту, пришлось немного поумерить пыл разогнавшегося мотоцикла. Кроме того, Азирафель боялся проскочить Тадфилд, потому что сверху не было видно ни одного указателя, да и дороги никто не догадался подписать.
— Снижаемся! — скомандовал Азирафель.
— Может, ещё немного? Хотя бы объедем ту тучу… странная она какая-то…
Приглядевшись, Азирафель понял, что именно показалось Барти странным — туча клубилась какими-то тёмными пятнами, оказавшимися скоплениями рыбы. Армагеддон во всей красе, спешите видеть. Интересно, кракен уже всплыл? Когда туча оказалась у них за спиной, мотоцикл начал снижаться и скоро мягко опустился на оба колеса. Ну, как мягко? Подпрыгнув в седле, Азирафель сразу вспомнил, за что не любил верховую езду. Хорошо, что сейчас телом больше управлял Барти, с лёгкостью удержавшийся на месте.
— Теперь погнали! — крикнул Азирафель.
Указатели не лгали, и скоро мотоцикл, не снижая скорости, въехал в Тадфилд и помчался по его тихим улочкам. Стоило признать, что первоначальный план навестить дом Янгов сорвался — приёмный сын Артура должен уже быть на месте, причём в компании Адской гончей и четырёх всадников Апокалипсиса! — поэтому Азирафель направил мотоцикл к авиабазе, дорогу к которой потрудился запомнить в другой реальности.
Память не подвела — уже спустя пять минут мотоцикл лихо затормозил у ворот авиабазы, и Азирафель запоздало сообразил, что не додумался придать и себе и мотоциклу вид, подобающий случаю. Правда, если честно, за форму с её знаками отличия тогда отвечал Кроули, и шанс что-нибудь напутать был очень велик. Охранник поправил висящий на груди автомат и смерил их с Барти недовольным взглядом. Хотя, на вкус Азирафеля, выглядел он вполне прилично. Наверное, всё дело в природной подозрительности типов, назначенных охранять. Азирафель поставил мотоцикл на упор и прислонился к нему, раздумывая, как действовать дальше.
По-хорошему, ему следовало дождаться Кроули, разоружить охранника и въехать на территорию базы под видом проверки, как в прошлый раз. Азирафель немного потянулся, расправляя спину. Краем глаза он наблюдал за охранником, который начал проявлять признаки беспокойства и уже неотрывно следил за странным нарушителем спокойствия, обосновавшимся на нейтральной территории. Кроули опаздывал.
— Мы чего ждём? — занервничал Барти.
— Кроули. Он должен вот-вот подъехать.
— Хорошо, — Барти на мгновение задержал дыханье. — Тот маггл в форме наставил на нас ту штуковину.
— У него ничего не выйдет, — щёлкнул пальцами Азирафель, чувствуя, что общая нервозность постепенно одолевает и его. — Ну, где же он?!
Кроули был рядом. Сначала Азирафель услышал знакомую музыку сэра Меркьюри, а потом и увидел «Бентли», чувствуя, как сжимается от страха сердце: машина горела, но Кроули не думал её покидать. На последних звуках «Богемской рапсодии» «Бентли» остановилась, а Кроули легко соскочил с её подножки и, покачиваясь, направился к ним.
— Отличная тачка, — пояснил он. — Сейчас таких не делают.
— Дорогой, ты как? — Азирафель почувствовал, как сдавило горло, мешая говорить.
— Как? — без привычных очков Кроули выглядел немного дезориентированным. — Херово. Бывало лучше. Никак.
Он несколько мгновений смотрел в глаза Барти-Азирафеля, а потом вдруг его взгляд дрогнул, и, зажмурившись, Кроули прошептал:
— Ангел…
Кажется, он ещё ругался, причём совершенно некуртуазно и совсем не стильно, но Азирафель плохо разбирал слова, потому что Кроули вдруг замолчал, стиснул его в объятьях, вцепившись так, будто боялся потерять, и замер, уткнувшись носом в шею. Он весь пропах гарью, а его модный пиджак оказался безнадёжно испорчен. Похоже, Кроули не стал заморачиваться с полётом, а просто прорвался через это кольцо огня, только чтобы добраться до авиабазы. Говорить Азирафель не мог, но зато он мог обнять Кроули, осторожно устроив ладонь между острых лопаток.
— Тш-ш-ш…
Крылья трепетали, принимая не самую изысканную ласку. Барти деликатно уступил своё тело полностью, даже, кажется, зажмурился, чтобы не смущать, и Азирафель был ему за это очень благодарен. Однако охранник не отличался душевной чуткостью:
— А ну, отойдите от забора! Объект охраняется силами…
Договорить ему помешал грохот взрыва, который привёл Кроули в чувство.
— «Бентли»?! Моя девочка… — он выпустил Азирафеля и, медленно повернувшись, пошёл к догорающим останкам машины. — Я купил тебя новёхонькой… за столько лет ни царапины… верой и правдой…
На непредвзятый взгляд Азирафеля подобные утверждения не совсем соответствовали истине: царапины на «Бентли» появлялись и исчезали регулярно, к тому же он сам был свидетелем, как Кроули однажды сломал дверь, хотя разбитые в другой реальности фары, наверное, можно было не считать.
— Считаю до трёх! — надрывался охранник.
Кроули вместо того, чтобы как-то противодействовать, нетвёрдой походкой отправился к «своей девочке» и, дойдя до какой-то отлетевшей от неё железки, опустился на колени.
— Я буду стрелять!
В наступившей тишине шорох велосипедных шин показался громче звука приближающего поезда. Или он просто так сильно отзывался в напряжённых нервах? Азирафель обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как четверо подростков на велосипедах быстро проехали под поднявшимся специально для них шлагбаумом. Их сопровождал маленький белый пёс с грязными лапами, всё время норовивший укусить велосипед за колесо. Сетчатые ворота тоже разъехались, пропуская гостей.
— Стоять! Кто из вас это сделал?!
Остановить подростков охранник не успел и теперь метался, размахивая оружием и явно не знал, что делать. Наконец он решил, что взрослые представляют большую угрозу, и вновь направил ствол оружия на Барти-Азирафеля:
— Руки вверх! Живо!
Это уже никуда не годилось! Азирафель подошёл к стоящему на коленях Кроули и помахал рукой перед его лицом, привлекая внимание:
— Сделай уже что-нибудь!
Охранник клацнул какой-то штуковиной, похоже, собираясь стрелять.
— Кроули!
— Ангел, — устало поморщился Кроули, — я всё ещё переживаю трагедию. Ты должен в этом разбираться…
Поняв, что толку от него сейчас немного, Азирафель щёлкнул пальцами, отправляя охранника куда подальше. Без его оружия.
— Ангел?
— А чего ты хотел, Кроули? Надеюсь, я не послал его на Северный полюс.
— Не надейся! Ему там самое место.
Кроули тяжело поднялся и, угрожающе крутя в руках подобранную железяку, направился к воротам, открывшимся, стоило ему поднять руку. Навстречу целенаправленно двигался открытый автомобиль с вооружённой командой, готовой к устранению любых препятствий и даже перестрелке, не особенно задаваясь вопросом о происхождении нарушителей. Лицо Кроули просветлело, и он мрачно усмехнулся:
— То, что надо в моём настроении.
— Не переусердствуй, дорогой.
— Я быстро.
Азирафель поднял оставшийся на земле автомат и, покрутив его в руках, повесил за ремень на шею.
— Ты умеешь им пользоваться? — оживился Барти.
— Ещё нет, — Азирафель понял, что улыбается, — но дурное дело не хитрое. В праведных руках оружие придаёт вес духовным аргументам.
— А кого ты собрался убивать? Ваших же такое не очень берёт… или я ошибаюсь?
Сердце Азирафеля снова заныло, но он нашёл в себе силы улыбнуться.
— Вот заодно и проверим.
На душе скребли кошки. Проверять, как это работает, совершенно не хотелось, но, кажется, ничего другого уже не оставалось.
— Карета подана! — Кроули лихо затормозил в паре дюймов от Барти-Азирафеля и любезно открыл дверь. — Ангел, в машину!
Лойт ввалился в прихожую на исходе дня и, замерев, настороженно втянул воздух чуйкой. Запах огорчённой жены заставил непроизвольно сократиться его эхолоты, органы страха и недоверия. Сейчас опять начнёт угрожающе потрясать хваталками, драть за чуйку, эхолоты, и органы доминантного существования. Что за наказание! Но если закрыть гляделки, то ночь вполне спокойно можно пережить.
Он по стеночке пробрался в спальню, и там его, разумеется, ждали. Лойт, мгновенно ощутив запах опасности, вжал мозговой мешок в тело. Но эхолоты остались не востребованы: жена, похоже, лишь беззвучно потрясала хваталками, пытаясь втолковать что-то новенькое. Лойт приоткрыл одну гляделку и, узрев запотевшую бутылку нашатыря в хваталке супруги, растрогался и потерял бдительность. Эхолоты расслабились, и в них тут же влился многоголосый хор. Коммуникационно-речевой посыл ничем не отличался от стандартного:
— У меня хваталки мёрзнут! Шубку хочу! Средство передвижения хочу! Ты когда ремонт закончишь, скотина?! Давай, я тебе бутылку, а ты мне шубку! Или…
Лойт затряс мозговым мешком, захлопнул гляделку и намертво запечатал органы страха и недоверия. Не-не- не, это мы уже проезжали, хватит. Тишина в доме должна быть абсолютной: посторонние шумы неприемлемы ни при каких раскладах!
Он продолжил путь к лежбищу, угнездился, отключил болевые рецепторы и впал в среднесуточную спячку. Ему снилась запотевшая бутылка нашатыря.
Наутро он обнаружил на себе обильные кристаллизованные осадочные отложения, анализ которых показал содержимое заветной запотевшей бутылки. Так вот в чем секрет таких сладких снов! Непривычно потреблять эдакую сладость через чуйку, но жену надо поблагодарить хоть за это…
Жены, однако же, нигде не наблюдалось. Ни в прихожей, ни в недоремонтированном кухонном погребке. Посреди кухни криво стояла раковина с плитой, а по полу искрились запотевшие осколки всё той же вожделенной тары.
Лойт растерянно потоптался на месте и с предельной осторожностью раскрыл один эхолот. Тихо. Он раскрыл оба органа страха и недоверия, и подрегулировал максимальное восприятие. Гробовая тишина, какое счастье… Хотя… чего-то недостает, какой-то мелочи. Лойт напряг мозговой мешок и понял: шума. Шума за гранью восприятия. Чтобы самого его не было, но он как бы был.
Тут в прихожей раскрылась дверь, и знакомый запах огорчённой жены ударил в чуйку.
— Ты доделал ремонт, скотина?!
Обрадованный Лойт с безмерным облегчением закупорил эхолоты, но, радостно выглянув в коридор, прирос к полу. На него, держа за руку дочь, надвигалась любимая теща. Лойт мгновенно всё понял, миролюбиво поднял хваталки и посеменил заканчивать ремонт.
СТОЛЬКО шума ему абсолютно не надо, не-не-не, это мы уже проезжали.
Теща подмигнула дочке и направилась к лежбищу.
Она любила, когда ей снился шум ремонта, и, если для этого нужно пожить у дочки, она, так и быть, поживет.
Пока не упьётся любимым шумом. Досыта.
Обри Тайм умерла с открытыми глазами.
Она смотрела на Кроули, теперь под другим углом. Теперь она стояла на противоположной стороне больничной койки. (На самом деле она не стояла.) Она посмотрела вниз и увидела себя в постели. (На самом деле это была уже не она сама.) Она увидела, что Кроули все еще держит ее за руку. (У нее больше не было рук.)
Быть мертвой было немного странно.
Ей не потребовалось много времени, чтобы понять, что в комнате есть кто-то еще. Она посмотрела на него. Он не напугал ее, но она подозревала, что он не пытался ее напугать. Она подозревала, что Смерть был таким же профессионалом, как и все в этой комнате.
Похоже, Кроули не видел ее. Он не смотрел на нее. Однако он посмотрел на Смерть. «Ах да, они же встречались раньше» — подумала она. Она смотрела, как Кроули открыл рот. Он что-то говорил Смерти. Кроули говорил, и Смерть слушал его, но Обри Тайм не слышала слов.
Она поняла, что не слышит слов, потому что у нее в ушах гудит. (У нее не было ушей.) Это гудение становилось все громче, очень быстро. Потом стало не просто гудением. Звук становился все громче и громче, и он вливался в нее, лился из ушей, которых у нее не было. Он вливался в нее, отразился в ней, наполнил и поглотил. Это было гудение, но не гудение: это был звук, похожий на рев разбивающихся о скалы океанских волн, на треск неугасимого огня; это был звук, похожий на глубину безмятежного озера, которая могла заманить внутрь; это был звук, похожий на жар раскаленного добела палящего Света.
Это были слова. Это был звук, похожий на слова. Слова, втекающие в нее, сквозь нее, эхом отражающиеся во всей ней. Слова, поглощающие ее, пробивающиеся глубоко внутри нее, туда, где должны быть ее кости. Слова внутри нее, делающие ее, разрушающие ее, оседающие в глубоких до костей пустотах внутри нее.
Это был не крик и не рев. Эти слова, они были шепотом:
поступай, как считаешь нужным, милая
И все. Эти слова вытекли из нее быстрее, чем пришли. Они отказались от проживания в ее самых глубоких местах, они отказались от нее. Эти слова, они покинули ее, и они оставили ей только воспоминание о том, что она почти сгорела изнутри, просто воспоминание о том, как она почти утонула, почти утонула на вечность. Они покинули ее в самый последний момент, прежде чем паника действительно сумела начаться.
Они покинули ее. Она глубоко вдохнула. (У нее не было легких.) Она позволила своей нервной системе успокоиться. (У нее больше не было неврологии.) Она подождала, пока Кроули и Смерть закончат разговор. Она была готова подождать.
Смерть повернулся к ней. Он поманил ее. Она последовала за ним, и он показал ей, как спуститься.
***
В Аду было не так уж и плохо, не совсем. Конечно, другим он казался плохим, но не Обри Тайм. В конце концов, она была самым благословенным существом, которое когда-либо проходило через Залы Ада и оставалось там более трех дней. И, в конце концов, она была трижды связана контрактом с самым известным предателем Ада: один раз невольно, один раз умышленно, а второй раз — поддельно.
Именно подделка, казалось, больше всего беспокоила обитателей Ада. Через некоторое время начала слышать, как демоны бормочут фальсификаторша сигилов, проходя мимо, и она не испытывала никаких угрызений совести, исправляя их ошибку. Она знала — если бы им было куда отослать ее, они бы изгнали ее. Но что они могли сделать, сказать ей, чтобы она катилась в Ад?
Она находила эту шутку очень забавной, даже если она никому не казалась таковой. «Им же хуже», — подумала она.
Дела пошли еще лучше, когда поползли слухи, что она умеет плеваться святой водой. Она не знала, откуда пошли эти слухи, но они определенно облегчили ей жизнь. После того, как пошли эти слухи, даже этот вымесок паршивый Хастур перестал ее раздражать.
(Она снова напомнила себе, что нужно быть добрее в своих мыслях к Хастуру. Он ничего не мог с собой поделать, даже если он и вымесок паршивый, и он, в конце концов, работал очень, очень усердно.)
В Аду было больше места, чем казалось на первый взгляд. Это место ужасно и мучительно плохо обслуживалось. Это ее не слишком удивило. В конце концов, травма сидит в мозгу как вездесущая реальность, занимая слишком много места, вытесняя неврологические возможности для других потребностей, таких как исполнительное функционирование. Выжившие после травм часто сталкивались с трудностями при управлении такими задачами, как систематизация файлов, соблюдение четкого расписания, составление списков дел и их выполнение. Для переживших травму было обычным делом находить проблемы со всеми теми навыками, которые были необходимы для создания и поддержания хорошо отлаженной бюрократии. А что есть Ад, как не бюрократия, основанная травмированными?
Она не спрашивала разрешения. Она просто выбрала складское помещение и занялась его уборкой. Места было много, просто все нужно было привести в порядок. И если что-то и нравилось Обри Тайм, так это наводить порядок. Если она в чем и была хороша, так это в том, что она брала то, с чем другие не справлялись из-за своих прошлых травм, и выясняла, как это исправить.
Она не спрашивала разрешения. Она просто убрала плохо управляемое складское помещение и превратила его в офисное помещение. Она рылась, пока не нашла два кресла, которые были бы достаточно удобными, несколько столов, которые можно было поставить рядом друг с другом, и стол, на котором она могла бы сидеть и делать свою работу.
Было бы неплохо, если бы в ее офисе было окно, но она смирилась с его отсутствием. В конце концов, это был Ад — нельзя же ожидать, что все будет чудесно, правда?
Ситуация Обри Тайм стала еще более терпимой, когда она завела друзей по переписке.
Первого она завела, пока убиралась в офисе. Она нашла в углу тлеющую стопку полевых отчетов. Совершенно очевидно, что их никогда не читали. Совершенно очевидно, что их сразу запихивали в угол и забывали о них. В конце концов, травма может нарушить исполнительную функцию человека.
Те полевые отчеты были тем еще казусом. Его голос звучал в них так отчетливо. Она подозревала, что даже если бы кто-нибудь здесь нашел время прочитать их, они не смогли бы интерпретировать сарказм, который был для нее столь очевиден. Они бы не заметили преувеличений, очевидной лжи, сардонического юмора. Каждый из этих полевых отчетов, как она легко могла понять, был стебом, вызовом, игрой в «чья кишка тонка»: кто-нибудь там, внизу, обратит когда-нибудь внимание на то, что я здесь делаю?
Никто так и не заметил. Она была благодарна за это. Она была рада, что прочитала все эти фантастические полевые отчеты.
Она взяла одни из лучших и обвела красной ручкой каждую орфографическую и грамматическую ошибку, которую только смогла найти. Она приписала комментарии на полях, шутя и высмеивая то, что он написал. Затем она собрала их и подкупила демона, чтобы тот вернул их отправителю.
Всего несколько дней спустя она получила его ответ: Те, что до стандартизированной орфографии, не считаются. Рад снова от тебя слышать. На связи. -К.
Так у неё появился первый приятель по переписке.
Второй приятель по переписке появился позже, и для неё это было абсолютной неожиданностью. Однажды она шла по коридорам, как вдруг демон, которого она не знала, подошел к ней. Он сказал: «Псст», а затем сунул что-то ей в руку. Она взяла, и он снова исчез в толпе.
Это была записка, и она была написана на самой ослепительно белой бумаге, которую она очень давно не видела. Она была аккуратно сложена в идеальный квадратик и перевязана ленточкой. Было совершенно очевидно, откуда взялась эта записка.
Она не знала, что ее больше раздражало: количество восклицательных знаков, которые Дейв использовал в своих письмах, или тот факт, что он каким-то образом придумал, как осуществлять неофициальный обмен информацией между Раем и Адом до нее.
У него были проблемы со стартом терапевтического барабанного круга, где он находился, и он надеялся, что у нее может быть какой-нибудь совет. Он предложил возобновить их профессиональные отношения, чтобы они могли советоваться друг с другом. Она не знала, сможет ли она быть полезной, поскольку барабанные круги были далеко за пределами ее профессионального опыта, но она ответила лучшим советом, который могла дать. Вот и все: у нее появился второй друг по переписке.
Приятно иметь профессиональный контакт. Приятно иметь коллегу, с которым она могла посоветоваться и посочувствовать. Приятно было знать, что у Дейва все в порядке, и что, несмотря на разницу в местоположении между ними, их опыт не сильно отличался друг от друга.
Да, в Аду действительно было не так уж и плохо. У нее был свой офис. У нее было два кресла, рядом с ними столики и стол. У нее были друзья по переписке, один из которых теперь был другом, а другой — профессиональным партнером, с которым она могла посоветоваться и посочувствовать. И, конечно, были ее клиенты, очень много ее клиентов.
В Аду действительно было не так уж и плохо, и это было бы не так уж плохо, пока она не знала, сколько выживших после травм нуждаются в помощи, пока она знала, что у нее есть подготовка, профессионализм, и, что наиболее важно, опыт, позволяющий оказать им необходимую помощь. В Аду будет не так уж и плохо аж целую вечность, учитывая, что у нее здесь была работа, важная работа, такая работа, которая оставила у нее чувство, которое, как она знала, было формой благодати, своего рода работа над тем, для чего, как она знала, ни одно другое существо во всем существовании не было так же хорошо подготовлено.
Она была Обри Тайм, профессиональным психотерапевтом с бесчисленным опытом работы со случаями тяжелых травм. Она разделила яблоко ни с кем иным, как со Змеем Эдема, и она смогла посмотреть Стражу Восточных Врат в глаза и выразить благодарность за все то хорошее, что он сделал для нее. Она была смертной, которая отвергла своего Создателя в акте любви, и она чувствовала глубокое удовлетворение от осознания того, что она была именно там, где заслуживала быть. Она была проклятым профессиональным психотерапевтом, и это был её выбор. И это было именно то, чем она хотела бы быть снова и снова, снова и снова, всю вечность.
Она была Обри Тайм, и она собиралась работать.
Перед самым концом, пред окном пред стеклом, и ещё на окне, на окне на стекле, и внутри и вовне, и уж в самом конце: за окном ничего, всё, что есть, — на окне.
Ты дышишь на стекло, а потом рисуешь пальцем. Это непросто, но ты стараешься, прилежно выводя тонкие линии ногтем. Тёплый воздух подхватывает рисунок и уносит в конец автобуса, где дремлет, разметав полушубок, старик в синей вязаной шапке. Что ты нарисовала?
Я придвигаюсь разглядеть. Автобус качает, меня кидает на тебя, и ладонью я опираюсь на стекло. Теперь твой рисунок невидим. Он у меня в руке. Я знаю, что, если отниму ладонь, он пропадёт, но пока я прикрываю его, он есть. И я могу гадать, обнимая тебя и целуя: что ты нарисовала?
Это, должно быть, что-то простое и тёплое, потому что ты сама такая: близкая, тёплая, родная. Твои волосы щекочут мне шею, но я терплю, да мне и нечем их отодвинуть: одной рукой я удерживаю тебя, другой — рисунок. Твои губы горчат, и я замечаю дорожку от проскользнувшей слезы. Ну что ты! Не плачь. Подумаешь, оконный рисунок. Ты нарисуешь ещё, да? Нет? Твои глаза кричат: нет, больше такого рисунка не будет! И вздрагивает старик на заднем сиденье, когда хор телефонных звонков ломает сонный напев мотора.
Я целую твои щёки, кончик носа, подбородок, а влага струится сильнее. И теперь я точно не отниму ладонь, никогда. Просто не смогу. Неужели этот рисунок так важен? И твои глаза говорят: да, важен. А ещё говорят: да, теперь — не отнимешь, теперь — никогда…
Люди вскакивают, кричат, тычут руками в окно. Старик совершенно проснулся и палкой указывает на меня. Да вы что все, с ума посходили? Из-за дымки на стекле так убиваетесь?! Я смотрю на прижатую к окну ладонь. Контуры светятся, словно что-то силится выбраться из-под неё. Может быть, рисунок живой?
Руке становится жарко. Ещё немного и каждый штрих проступит клеймом на моей ладони, заменяя линии жизни, любви, здоровья. И пусть. Пусть так и будет. Тогда ты перестанешь плакать, да? И люди успокоятся, ведь они всегда смогут посмотреть на твою картину, стоит только попросить. Я буду ходить по улицам и всем показывать твой рисунок. Да? И твои глаза отвечают: увы, не будешь.
Автобус взбрыкивает, и на секунду я заглядываю за свою ладонь, туда, наружу, и понимаю, что люди вокруг вовсе не на меня показывали, а смотрели на солнце. Такое привычное и родное, оно решило стать ближе и немножко придвинулось. А потом ещё немножко. И ещё. И уже полыхает роща вдали, и дымится земля, и жидким маревом течёт раскалённый воздух. И реальность колышется, прогибается, задыхается…
В твоих глазах — море. Лазурная вода и бесконечная синь небес. Когда-нибудь это случилось бы, да? Солнце устало и вспыхнуло. Ему хочется отдохнуть.
Я тяну руку к себе, и вслед за рукой прогибается стекло, дрожа, как мыльный пузырь.
Это был оберег, да? Как у древних людей, пытавшихся умилостивить богов или отогнать злых духов. Что же нарисовала ты?
Сгоревшая кожа отслаивается, и на миг на окне огнём по пламени проступает рисунок: весёлая рожица в шевелюре прямых лучей — солнышко улыбается.
Жаль его. Оно остаётся совсем одно. А мы — вместе.
И твои глаза шепчут: да, вместе, до самого конца…