Терна подошла к замку насколько можно близко. Город постепенно стекался в центр и останавливался, начиналась большая площадь, в кругу которой, в центре, окруженный рвом с водой, возвышался замок королей. Девушке пришлось задрать голову, но увидеть она смогла только высокие стены. На которых почти незамедлительно показался стражник.
— Чего ошиваешься тут? Приходи завтра! Завтра турнир и пляски.
Терна хмыкнула, позволив себе ухмыльнуться.
— Приду!
Она развернулась и отправилась искать ночлег. С этим пришлось постараться – все таверны и харчевни города были забиты. Видимо, королевские развлечения были тем самым, ради чего можно было приехать в пугающую столицу, потому более-менее богатые люди из окрестных городов и деревень собрались на это событие.
Терна нашла свободное местечко в одном баре, засела в угол, стребовала для себя пива и похлебку, отвратительную на вкус и дорогую, и слушала разговоры.
Уже через пару часов она была в курсе всех новостей города. О том, за что сожгли семью той старушки, что встретилась ей на пути – девушка видела вещие сны и умела читать карты, и в моменты важных поворотов советовалась с ними, но в этот раз – ее за этим застали. Терна так же успела узнать сплетни о том, кто от кого родил во дворце и о последней любовнице короля. Тот, конечно, не женился и изо всех сил стерег себя от наследников, но про утехи не забывал, но свою избранницу контролировал, как узницу. Поговаривали, что ее брат, служивший при дворце также, на днях снова выбил кому-то половину зубов в рядовой стычке.
Терна потягивала пиво и проникалась этими безумными дворцовыми интригами. Слушать это было даже забавно, но окунаться… Ей нужно было как минимум свыкнуться с местными порядками, и пытаться им соответствовать.
Но больше всего в этот вечер обсуждали предстоящий турнир. Это должно было быть яркое зрелище – в первых стенах замка есть большая арена, с местами для короля и приближенных, и стоячими для всех остальных. Вход стоял пятнадцать монет, что, судя по всему, было неплохими деньгами (новость об этом заставила Терну спрятать кошелек подальше). Не все могли позволить себе попасть на представление, а те, кто шел, запасались едой, чтобы насладиться зрелищем и рассказывать об этом потом детям и женам. Но у многих были целы покрупнее. Для них королевский турнир был возможностью выбиться в люди.
Это была распространенная практика – те, кто хотел послужить при дворе хотя бы кем, на любых грязных поручениях, могли попасть туда в этот уникальный день. Нужно было всего-то добровольцем выйти на арену против бывалых вояк короля. Выживешь – считай, принят, если почки в ближайшие дни не откажут. Желающих было всегда много, а вот тех, кто попадал – не особенно. Против простолюдинов король выставлял своих самых кровожадных палачей.
Особенно злобным был Болг, по кличке Бешеный Медведь. Всему городу он был известен как самый жестокий убийца. Он был верным псом короля, и скорее, потому что сам не прочь был выпустить чьи-нибудь кишки на волю. Болг любил устраивать драки и сам постоянно подначивал других. Он опускал и унижал почти всех сослуживцев. Его не раз пытались убить, нападая впятером, всемером, но Медведю такие гуляния были только в радость. Никто не уходил живым. В свободные дни, когда не нужно было никого грабить и убивать по приказу короля, Болг выпивал в местных тавернах. Его боялись, как огня – стоило только не угодить с пивом или закусками, и пиши пропало. Один из местных хозяев закусочной так нашел свою смерть, Болг просто забил его насмерть головой о столешницу. Напившись всласть, это чудовище развлекалось с девушками – и с теми, кто шел к нему в руки добровольно, но еще чаще с теми, кто не желал его общества.
Терна успела услышать о его похождениях вдоволь и поняла, что скорее всего, именно с этим ублюдком ей придется иметь дело на турнире. Даже в ее душе пробежал холодок – хорошо, что у нее было спрятано в рукавах полно козырей, иначе эта затея грозила обернуться дурно.
Ужин в таверне затянулся до глубокой ночи, потом все стали расходиться спать. Не всем хватило коек, поэтому многие заночевали прямо за столами, уронив тяжелые хмельные головы на столешницы. Терна устроилась в своем уголке, закинув ноги на стол, и дремала так же, чуто слушая все происходящее вокруг. Не хватало еще лишиться во сне денег или меча.
Но ночь прошла тихо, все были слишком сосредоточены на грядущих развлечениях, и на девушку путешественницу не обращали внимания.
Утром, перекусив хлебом и чаем, Терна вместе с толпой двинулась в сторону замка вновь.
За ночь он преобразился – со стен взметнулись новые флаги, праздничные трубы возвещали о скором начале представления, мост был опущен, а ворота открыты. Оказавшись внутри, Терна кинула монеты стражнику на входе, и проплыла с толпой к арене. Ей удалось мельком окинуть взглядом весь двор – замок был окружен еще стеной, и охранялся хорошо. Недаром его считали самой неприступной крепостью. Терна слышала о временах, когда в стенах замка принимали гостей, устраивали ярмарки, кормили бедных – но сейчас максимум, как можно было попасть так близко, это на турнир, чтобы увидеть, как простых людей бьют обученные воины.
Арена представляла собой большое утоптанное поле, вокруг которого возвышались деревянные скамьи на помостах. Выше всех было место короля – оно еще пустовало, но вокруг уже было полно стражи.
Беднота, в том числе и сама Терна, могли расположиться напротив полукругом, и стоя смотреть сражения. Где-то поодаль в палатках готовились сами воины, стояли лошади, и разный скарб. Девушка постаралась сразу занять место поближе к арене, и пробилась вперед, получив пару нелестных тычков в спину и ответив кому-то тем же.
Наконец, когда все устроились, а ворота закрылись, все началось. Загремели трубы, барабаны, и из основного замка, в сопровождении кучи нашпигованных оружием рыцарей и вояк, вышел король.
Горожане притихли, а Терна даже привстала на носочках, чтобы видеть лучше.
Его Высочество Светлый Король Энверде был неприятен на вид. Высокий, горделивый, беловласый, он был напудрен, надушен, и одет так богато, словно всю казну навесил в свой наряд, но при этом не выглядел величественно. Терна еще не видела ни одного короля, который был бы похож на оного – старый злобный отец Аргона тоже не подходил под это описание. Но Энверде, при всем старании выглядеть устрашающе, был похож на червя. Что-то неуловимое в чертах лица, поплывших от усталости, блеклых глазах, и противной ухмылке сразу внушало отвращение. Терна вздохнула и поморщилась, чувствуя на языке привкус духов, запах которых, кажется, добирался и до нее.
Этот король был не из тех, чья сила внушает страх, но из тех, кто сгреб под себя все сокровища Маадгарда, и деньгами и обещаниями содержал сильную жестокую армию. Уже только глядя на тех, кто сопровождал его, Терна подумала, что в войне Темный король проиграл бы заранее.
Наконец Энверде уселся на свой второй турнирный трон, его охрана выстроилась рядами, и Терна заметила в этих рядах великана с злобным лицом. Это был Медведь. Он потолкался среди других и спустился вниз – этот турнир был его очередным звездным часом. Краем уха девушка услышала, как те, кто хотел попытать счастья, чтобы остаться служить при дворце, вздыхают и отходят подальше. Против Болга желающих не осталось.
Раздался удар гонга, в конце арены показались соревнующиеся, и представление на потеху королю началось.
Так близко Терна еще никогда не видела столько наряженных в шикарные доспехи мужчин, столько оружия, и не слышала столько напряженных и восторженных воплей.
Турнир открыло шествие конных всадников, участвующих в поединках, после – разбившись по парам рыцари сходились на конях, пытаясь сбить друг друга на землю. Это зрелище было действительно интересным и торжественным, но не длилось долго – это было не самое любимое развлечение короля.
Поэтому, после того как проигравших увели, а победителей наградили, на арену вышел, играя мышцами и посмеиваясь, Дикий Медведь. Его выступление всегда начиналось традиционно – к нему, как в клетку дикого зверя, бросали заключенных. Этакая альтернатива казни – веселая и за деньги пришедшего развлечься народа.
Терна вздрогнула, когда один из бедняг пролетел пол арены и упал под ноги стоявшим рядом с ней горожанам. Болг разбрасывал соперников ударами булавы, или меча, играючи. Ни у кого из тех, кто оказывался перед ним, не было ни сил, ни умения отразить атаку или пытаться сбежать. Один, самый проворный, пытался изворачиваться, но был забит булавой насмерть.
Им на смену пришли более умелые вояки – терне почему-то показалось, что их тоже к этому явно принудили. Потому что проигрывали все, как один. Король ерзал от счастья на троне и улыбался, когда очередной труп падал к его трону, а Болг победно рычал и тряс окровавленным оружием.
Рог протрубил третий раз, извещая третью часть турнира. Самую интересную.
Глашатай прокашлялся и выступил вперед.
— Внимание, гости столицы и честные горожане! Наш турнир подходит к концу, но сейчас у тех, кто смел и силен, есть возможность показать себя в этом справедливом сражении! Каждый, кто хочет, может продемонстрировать себя и сразиться с Болгом, нашим главным победителем. Тот, кто одолеет его и повалит на землю, получит достойную награду и возможность остаться служить при дворе, имея достойное жалование и трехразовое питание! Ну, кто хочет попытать удачи?
По толпе прошелестел гул голосов, все оглядывались в поисках смельчака, но никто не делал лишних движений. Даже те, кто вчера похвалялся, что обязательно выступит, тихо молчали, глядя на окровавленный песок на арене.
Король плюхнулся обратно на трон и с разочарованием закатил глаза. Глашатай еще раз обвел толпу взглядом, пожал плечами и приготовился объявлять конец развлечений, и отдать приказ, чтобы всю чернь разогнали прочь.
— Я хочу.
Терна протиснулась через плотно сомкнутые ряды и когда ее ноги уткнулись в пыль на арене, вокруг стало пронзительно тихо.
Прямая наклонная. Культурно-коммуникативная функция моей жизни изначально была задана неверно. Я вырос в простой семье, да и у друзей культура общения, как правило, походила на мою.
Как полагается, прошел все стадии взросления: семья, школа, двор, ПТУ, стройки, армия — в каждом новом жизненном периоде культура и язык носителей оказывались хуже, нежели в предыдущем. Я так же послушно катился по наклонной вместе с окружением согласно графику и не чуя беды: с волками жить — по-волчьи выть. Общение проблем не вызывало, более того — памятуя о речах предыдущего периода, я снисходительно примечал «колидоры», «тубаретки» и «резетки» в речах собеседников. Это несколько возвышало меня в собственных глазах.
Однако, когда я пришел из армии — когнитивный диссонанс (ещё неведомое понятие) проник в мою кровь. Гражданские девушки напрочь не приемлили армейский юморок, а заказчики почему-то становились всё умнее и культурней. Усугублялся масштаб. Теперь общество кисло морщилось на мои «базарить», «чо», «предъявы» и «короче». Новая действительность накрыла с головой, необходимость общаться так, чтобы тебя понимали, выводила из себя. В собственных глазах я уже падал и пробовал, барахтаясь и задыхаясь, выкарабкаться на какой-нибудь устойчивый утёс из привычного, сумбурного речепотока. Нисходящим тенденциям и прогрессиям я начал сопротивляться гораздо раньше, чем прочел о них в справочниках. Прямая неуклонно трансформировалась в гиперболу. Что для неё явилось фокусом? Наверное, та командировка в Петрозаводск, когда один из наших работяг не расставался с томиком Волошина. Максимилиан Александрович когда-то высказал дельную мысль: Для ремесла и духа — единый путь: Ограничение себя.
Свое бескультурье я начал ограничивать неосознанно, подчиняясь лишь новой прослойке окружающих, пробующей поднять меня на мало-мальски приемлемый уровень.
«В культуре основанием служит вершина», считал Ландау, который в кривых понимал куда больше меня. Про Ландау я тогда не знал, но чувствовал, что мир переворачивается. Дослужившись до инженерной должности, я вынужден был общаться с клиентами напрямую. Клиенты не морщились — шарахались. И я понял: всё. Пора, наконец, заняться образованием. Для начала. Судьба моя легкомысленным жаворонком спикировала к бренной асимптоте, едва не напоролась на торчащую из земли ржавую кованную решётку с табличкой «зона», встрепенулась, «поумнела вдруг» и рванула по параболе вверх — к свету.
«Путь в тысячу ли начинается с первого шага». Не обернётся ли моя, вновь заданная, культурно-коммуникативная функция эллипсом или синусоидой — не знаю, но, судя по графику, кривая общения достигла-таки второго порядка и устремилась к высшему.
И да осилит дорогу идущий.
В воскресенье вечером Димка засопливил, и Андрей с Кирой решили в садик его не вести.
Пускай несколько дней посидит дома. У Андрея как раз «застольный период», сможет попоить сына АЦЦ, если появится кашель, забрызгать в нос ринофлуимуцил и вообще побыть на страже.
Димка, конечно, обрадовался. Вдвоём с папой, на домашних харчах, без хождения парами, а может, и без надоевшего дневного сна. Красота же!
В понедельник он взялся за постройку города. В ход пошли кубики, пластилин, канцелярский клей и картон.
Андрей высмаркивал, промывал, капал и кормил по часам. В остальное время занимался проектом, позволив Димке творить в своё удовольствие.
К четвергу город занял всё свободное пространство между журнальным столиком и телевизором. Димка самозабвенно возводил здания, внедрял радиальную уличную систему, оснащал дороги светофорами, налаживал работу больниц, школ, ТРК и маленьких магазинчиков.
В пятницу накрыл город куском голубоватого оргстекла, набросал сверху ваты и засветил солнце-настольную лампу.
Андрей старания сына оценил и задал главный вопрос:
— И кто живёт в твоём городе?
— Люди, — сказал Димка. — Как мы.
— Они знают, кто их создал?
Димка задумался.
— Когда им что-то нужно, они просят небо, — сказал он. — Ну и меня.
— Разве они знают твоё имя?
— Они думают, что небо это и есть я.
Видно было, что он всё-всё продумал.
Андрей покачал головой. Усмехнулся. Потрогал лоб сына и заставил пошмыгать носом. То ли вирус отступил несолоно хлебавши, то ли был побеждён регулярными впрыскиваниями и творческой самоотверженностью.
В субботу Кира повелела вывести Димку на свежий воздух, и Андрей предложил сыну прогуляться до «Вавилона». Димка кинулся к телефону, ударил по кнопкам и что-то зашептал в трубку.
— Чтобы совсем не заснули, пока меня не будет, — объяснил он Андрею. — Проверим?
Андрей неопределённо кивнул.
Едва они вошли в супермаркет, вокруг забегали люди в пятнистой униформе и всех стали просить покинуть помещение. Андрею стало страшно, он схватил Димку в охапку и заторопился к выходу. Вокруг здания уже натягивали красную ленту. Опустели кафешки, гранитный парапет, лавочки перед фонтаном. Быстро ходили кинологи со служебными собаками и собровцы в защитных шлемах.
Окружающие переговаривались и старались поскорее убраться с опасной территории.
Вокруг говорили, что был звонок и что это чья-то глупая шутка, что если рванёт, мало никому не покажется, что нефиг лезть куда не просят и что мир сошёл с ума, что бог был здесь до семнадцатого года, но не этого, а сто лет назад…
Андрей подумал, как хорошо было бы выслушать и того, кто писал сценарий. Может, он потратил все силы на постройку мира, а на людях подустал или сэкономил?
Андрей запрокинул голову.
Небо было чистым и высоким.
В нём по одной линии выстроились перистые облачка, немного похожие на буквы. И буквы эти складывались во вполне осмысленное слово.
«Щасвирнус».
Андрей посмотрел на Димку. Тот задумчиво ковырял тротуарную плитку носком сандалии.
— Пойдем уже домой, а? — тихо сказал он.
Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать.
М.Е. Салтыков-Щедрин
Дорогой Санта Клаус, а еще я хочу, чтобы тебя москали сбили над нашим домом. На них сразу наложат санкции, а все подарки достанутся мне.
Из письма украинского школьника.
Дятел очень увлеченно долбил бетонный столб и потому на территории дурдома смотрелся очень органично.
Из интернета.
Знаете ли вы украинскую ночь?
Слышу голоса – знаем, знаем, не один ты Гоголя в детстве читал!
И все-таки, боюсь, вы не знаете украинской ночи, если не были на Майдане незалежности в январские дни две тысячи четырнадцатого года, когда после осеннего разгона киевских студентов вся нация, одолеваемая желанием хорошо жить, вышла и заскакала на Майдане против олигархов и лично тогдашнего президента страны Витька Шапошника. Ну, да, мы его выбирали, было дело, но ведь как говорил дивный украинский козак Тарас Бульба – я тебя породил, я тебя и… Имеем право! А за что студентов-то мордовали? Зачем с Майдана прогоняли? Це же дети! Многие тогда испытали восторг пополам с эйфорией, когда в морозном воздухе майдана пахло революцией – жженой резиной, свеженькой анашой, дымом костров и крепкой заваркой. А еще курили над Майданом запахи козачьего кулеша и китайской лапши «Анаком», которой в те дни питался неприхотливый революционный народ.
Попасть от вокзала на Майдан очень просто – на метро доезжаете до станции Крещатик, а там несколько минут хода, минуя Музыкальную академию, вы оказываетесь на Майдане. Можно проехать до Арсенальной, и, не торопясь, пройти по улице Михаила Грушницкого и мимо Двух гусей опять же выйти к Майдану, по пути расплевываясь с политическими оппонентами и москалями, что, конечно почти одно и то же. Путей на Майдан множество, а выхода с него нет, потому что стоять надо до перемоги, а значит круглосуточно. И кричит уже господин, протирая круглые студиозные очки: «На Майдан! Кулю мне в лоб! Все на Майдан!», а на Майдане стоят запахи кулеша и печенюшек, горят костры и чадящие покрышки мазутно мажут вчера еще голубые небеса. И тысячеголовый рев толпы: «Долой! Януковича и его присных геть! Ганьба! Даешь ЕС!»
Гоп! Гоп! Гоп! Все будет хорошо! Все будет хорошо, я это знаю!
Всякий человек найдет на Майдане своих.
Больше всего здесь представителей киевской интеллигенции. Еще Антон Павлович Чехов отмечал, что хохлы упрямый народ: им кажется великолепным всё то, что они изрекают, и свои хохлацкие великие истины они ставят так высоко, что жертвуют им не только художественной правдой, но даже здравым смыслом. Эти упрямые мужики всегда хватаются за великое, потому что не умеют творить малого, и имеют необыкновенные грандиозные претензии. Интеллигентов можно понять – и власть, как есть, говенная, и Европа манит своими завлекательными прелестями и свободами. А уж кто как не украинский интеллигент достоин всех этих свобод и радостей? Именно он должен занять в грядущих Европах достойное место, потеснив могучим плечом немцев, поляков, французов, а обо всех остальных и говорить нечего – дорогу героям революции, избавившихся от ватников и культурного засилья дикой восточной орды. Хватит! Натерпелись от опеки старшего брата! Великая нация знает свое место в постреволюционном мире!
Важную роль играют ультрас, закаленные в схватках. Ну, кому как не им участвовать в потасовках с «Беркутом», дело привычное, еще со стадионов. Бесстрашно идут футбольные фанаты на щиты, только вот речевки стали другие. Не слышно кричалок: «Ты поверь мне мама! Лучше нет «Динамо» и «Шахтёр-это я, Шахтёр-это мы, Шахтёр-это лучшие люди страны!!» Вопли болельщиков сменил зычный рев в мегафон «Украина понад усе!» Да под такой лозунг можно половину Киева снести!
Помнится, одна просвещенная европейская нация уже ставила себя выше других. Так едва полмира не спалила. Но что нам уроки истории!
Звенят в домах стекла и витрины, и уже какой-то мастеровитый хлопец из Ровно выкатывает на позиции самодельную катапульту, чтобы обстреливать защитников прогнившего режима булыжниками и дерьмом. Летят бомбы из дерьма, обрызгивая брезгливо морщащихся демонстрантов. Вы спросите, где дерьмо взяли? Да зайдите хотя бы в Дом Профсоюзов, или гостиницу «Днепр», там его вдоль стен не меряно. Никогда не поверишь, что светочи демократии способны на такое. Да ни в жизнь! А рядом стоит сотник Микола, морду брезгливо отворачивает и всем своим видом показывает, что не знает, кто сотворил такое. Хотя по нему видно, что он и сотворил! Не один, конечно, одному такую кучу не наворотить, с побратимами, конечно.
Но не одни футбольные фанаты и западенцы толкутся на площади. Всякого люда там хватает — ни возраст, ни пол, ни наличие разума или его полное отсутствие, ничто не может помешать истинному хохлу на указанную свыше высоту прыгать.
Больше всего Майдану рады бомжи и старшеклассники.
Бомжи хотят, чтобы этот праздник души никогда не кончался, думают, что в Европах им будет лучше, выправят они свою жизнь на пособие, будут виски пить вместо деревенского самогона, а есть исключительно в «Макдоналдсах». На худой конец можно и германского сала с колбасками отведать и спать в коробках из-под стиральных машин, как все культурные европейские клошары. Ревут бомжи с воодушевлением «Ганьба! Геть!» и присаживаются к котлам у палаток – все на Майдане братья, революционер революционеру не откажет! Наливай, брат-революционер! Режь батон, сестра-революционерка! И чуть позже в темном переулке: «Владой, данной мне Майданом! Снимай часы, гнида москальская!»
А у старшеклассников и студентов свое – можно занятия пропустить, чувствовать себя взрослым и знать, что от тебя что-то зависит. Ганьба проклятому режиму! Ганьба учителю математики и завучу, который отца в школу вызывал! А можно еще и пробраться к оцеплению, кинуть булыжник в сторону милиционеров, а если повезет – и коктейль Молотова метнуть. Весело на майдане, легко прыгать под речевку «Москаляку – на гиляку!»
Свое у научного люда.
Многие преподаватели учебных заведений и научных институтов рисуют стенгазеты с карикатурами на президента, громким хором скандируют хульные речевки и одеваются во все жовто-блакытное. Что поделать, демократия и свободы требуют преданности. Врагов демократии ждут коридоры позора и отлучение от хлебных кормушек. Истинные любители демократии из числа преподавателей даже ставят студентам зачеты автоматом, дабы не отнимать у них возможности свободного волеизъявления на Майдане.
Не дремлет враг!
И вот уже идут разговоры о том, что облучают жителей Украины москали, пытаются внушением удержать в своей политической сфере. Стоят на рейдах Севастополя судна с излучателями, мечтают москали, что снова будут кормить козаки вечно голодного старшего брата. Но не тут-то было! Знают люди, как избежать порочных и коварных замыслов врага, потому и носят от треклятых москальских излучений обитатели майдана разнообразную посуду. А чего? Даже удобно – дуршлаг придает тебе вполне научный вид, а если к ушкам кастрюли тесемочку привязал, под подбородком бантик сделал, внимание противоположного пола тебе обеспечено! А главное — свобода, шиш тебе старший брат! Разумеется, интеллигенция, как носитель сакральных знаний, носит на головах самые красивые эмалированные кастрюли, а в периоды всеобщего ажиотажа прыгают выше всех. Как птица Феникс из пламени возрождается великая Украина! «Януковича геть! Продажных политиков геть! Олигархов геть! Власть народу! Долой продажную прокуратуру и суды! Свободу нашей Юле!» и, конечно же, классическое – «Москаляку на гиляку»!
Чуть в стороне сосредоточенно хлебают кулеш серьезные и сосредоточенные мужики, еще недавно работавшие на стройках Европы и клятой Русни. Прикинули, посчитали ежедневную оплату на Майдане, сравнили ее с трудовой потной копейкой, и, уже не колеблясь, избрали путь поддержки демократии и антиолигархической борьбы. В прямые столкновения они еще не вступали, но глядели столь хмуро, что сразу было видно – ой плохо будет кой-кому, ой плохо!
Женщины с кастрюлями на головах, оттого похожие на марсианок, – «Будем тут стоять до конца, за наших детей и чтобы тут Россией и не пахло».
А вообще — свобода, равенство, братство!
Застенчивые дивчины стреляют по сторонам глазками. Каждой хочется стать фурией революции и вести людей подобно пламенной Теруань де Мерикюр. Ну, в крайнем случае, быть похожей на певицу Руслану, которая лихо выплясывает, накинув на себя прапор Украины, и призывает народ к борьбе с тиранией. Но еще больше хочется замуж. А тут на Майдане такой выбор мужиков – глаза разбегаются, да только каждый второй женат на Революции. Ничего, после женитьбы обломается, будет думать о семейном гнезде – пусть только затянет «свобода, равенство, братство», я ему быстро покажу, что жинка в доме хозяйка! И тянет робкая девчушка вверх плакат: «Я не хочу в ТС. Я хочу в ЕС и кружевные трусики!» Да милая ты моя! Не позорь родителей! Сходи в бутик на Крещатике и купи себе кружевные трусики, раз так хочется кому-то показать, что у тебя под юбкой!
Как говаривал классик: эх, жемчужина – Киев! Беспокойное ты место! Не время для свадебного платья из белого цвета яблоневых садов!
В один из неспокойных январских дней и появился на Майдане ладный хлопец с белозубой вселюбящей улыбкой. Уверенно потянув воздух ноздрями, он моментально самоопределился и направил движения к большому шатру, на котором висел плакат с изображением батьки Махно. Бесцеремонно поднял крышку казана, вдохнул сытный пар и поинтересовался у дежурного:
— Кулеш? С курятиной или со свинкой?
— Куліш-то куліш?- хмуро отозвался обитатель майдана. — А ти що за хрін з гори?
— Я добрый самаритянин, — скромно представился веселый незнакомец.
— Це що за звір?– житель шатра не улыбнулся.
— Это нечто пушистое белое и безопасное, как бабочка махаон, — определил визитер и, чтобы закончить ненужные вопросы, зашел с главного козыря:
— Слава Украине!
— Героям слава! – церемониально гаркнул майдановец. — Добре! Як тоби кличут?
– Остапом, — сказал незнакомец.
— О це гарно! – заулыбался обитатель палатки. – Доброе имя. Истинно украинское! Сидай хлопчик! Горилку любишь?
Да боже ты мой! Кто ж ее не любит? Кто ж под сытный кулеш да с душевным разговором от горилки откажется? Это ж будет полное насилие над собственной личностью! Разве чоловик на такое способен? Всего-то два раза чокнулись за перемогу, пожелали лютой смерти врагу нации Януковичу, чтоб ему на золотом унитазе от запора помереть! – а уже друзья стали не разлей вода!
Петро, как звали грозного майдановца, не таким уж грозным оказался, а брат его Андрей и вовсе добродушным – зла никому не желал, даже Витьке Шапкодергу: пусть золотой унитаз народу отдаст, а коли мучиться и жалеть будет, Ляшко его вилами заколет.
— Цей заріже, — неопределенно сказал Петро.
Два брата, а как разняться – кряжистый Петро, полный потаенной силы и прямолинейный, как метр из хозяйственного магазина, да долговязый худой Андрей, даже на вид скользкий, точно шмат сала на горячей сковородке. Надо же было матери таких разных людей родить, даже удивление брало, что они от одного отца. Андрей горилку пил залпом, шумно выдыхал воздух, крякал и мелко крестился после каждого раза. Петро тянул горилку медленно, после оглядывал внимательно стакан, словно хотел убедиться в его пустоте, после чего внимательно смотрел на собутыльников – все ли правильно, не обделили ли при торопливом розливе горилки? Даже кулеш они хлебали разно – Андрей шумно, торопливо, словно голодал две недели. Петро перед тем, как проглотить содержимое ложки, внимательно его разглядывал,
Всего и различий, а так – братья как братья.
И фамилия у них была – Ангел.
Злость — полезное чувство. Рональд шер Бастерхази довольно часто позволял себе его испытывать (к немалой же выгоде опять-таки для себя). Злость пусть и не вкуснее боли, зато намного питательнее, даже своя собственная. Она стимулирует, держит в тонусе, не дает расслабиться и размякнуть. Злость помогает выживать и правильно расставлять приоритеты. Любимый ученик Паука, безымянный тогда еще темный по кличке Дубина, никогда не смог бы вернуть себе имя, честь и хотя бы относительную свободу, если бы вовремя не научился правильно и качественно злиться. И отомстить своим мучителям тоже не смог бы. Он бы просто не дожил до такой возможности.
Злость — важное умение, одинаково эффективное в самых разных ситуациях…
Сдав Аномалию с рук на руки Медному и с неизменным ехидством напомнив ему о необходимости предоставить Конвенту в самые кратчайшие сроки подробнейший отчет о имевшем место быть нынешней ночью прискорбнейшем происшествии, Роне с театральным полупоклоном отступил на шаг, выпуская на сцену Дамиена Дюбрайна. Полномочного представителя Императора и его же Палача, светлого, мать его, шера, умеющего целоваться так, что на чердаке остается лишь ветер (а, может быть, и его не остается, как и, собственно, чердака).
И теперь стоял в трех шагах от шисова светлого (и в двух — от двери на внешнюю галерею), сцепив руки за спиной и гоняя по лицу нагловатую снисходительную ухмылку, перекатывался с пятки на носок… И злился. Злился. Злился…
Только это ни дысса не помогало. Вот ведь в чем подлость.
Оторвать взгляд от невыносимо прекрасной, искристой и перламутровой ауры Дайма было почти так же невозможно, как какие-то четверть часа назад оторваться от него самого, разжав руки, намертво сцепленные за спиной… за его спиной! И почти так же невозможно забыть, как Дайм после этого резко выдохнул. И поежился. Словно и ему тоже стало вдруг холодно и даже больно…
Да нет же! Просто холодно. Просто сквозняк же и все такое. А выдавать желаемое за действительное не стоит. Вредно для здоровья.
Роне злился еще и оттого, что чувствовал себя до крайности неуютно. Хотя, разумеется, ни Медному, ни тем более Дайму знать об этом не следовало. Они и не узнают. Наглая морда, самоуверенная поза, побольше злорадной огненной тьмы в ауру — защита надежная и отработанная, действует безотказно. Темный магистр Бастерхази стоит здесь, потому что наслаждается публичной поркой генерала. Редкое зрелище и приятное, для тех, кто понимает толк в извращениях. По этой и только по этой причине он здесь и стоит. А вовсе не потому, что некий светлый шепнул почти неслышно, чуть замешкавшись на входе: “Не уходи… — и добавил совсем уже беззвучно, одними губами: — Должок”. Бесстыдно зацелованными, улыбающимися, распухшими, искусанными, мать его, губами, от одного взгляда на которые Роне окатывало жаром изнутри, от корней волос и до самых кончиков поджавшихся пальцев.
Самым логичным и правильным было уйти. После такой полупросьбы-полуобещания так особенно. Сразу, как только отдал сумрачную генералу, развернуться и уйти. Потому что “должок” — это прекрасно, но лишь до тех пор, пока он не отдан. И пока светлый не сделал выводы, что, похоже, тут совсем иной расклад и еще вопрос, кто кому теперь остается должен…
Неотданный долг — превосходнейший инструмент давления, отличный рычаг для переворачивания чужих мотиваций, меч, подвешенный над чужой головой на тонкой нитке. И лишь в твоих руках эта нитка, и лишь тебе решать, оборвать ее или пусть еще повисит. Но…
“Не уходи…”
Это не было приказом или требованием, вот в чем засада. Это было скорее обещанием. Искушением. Хиссовым соблазном, против которого невозможно устоять.
Ах, с каким наслаждением Роне проигнорировал бы требование или приказ. Чтобы какой-то светлый вздумал чего-то требовать? Да шисов дысс ему на блюде в укропном соусе! Но как проигнорировать то, что звучало почти умоляюще?
“Не уходи…”
Вот уж действительно шисов дысс!
Поселок был невелик, и пилот обошел его за час, тщательно инспектируя каждый дом на предмет забытых ценностей. Когда он вернулся к замершим посреди площади аэронартам, солнце сдвинулось совсем немного к югу. На этих широтах оно выглядело сплюснутым пузырем, полным неяркого пламени, и движение его по небосклону было осторожным и медлительным.
Уходя, местные бросили многое. Жизнь их не зависела сейчас от количества прихваченных с собой шкур пушного зверя, запасов целебных трав или оберегов-хранителей, которые сиротливо висели над остывающими очагами в каждом доме. Пилот знал людей, которые на большой земле давали хорошую цену за все эти вещи, которым так и так предстояло исчезнуть с лица земли совсем скоро — так зачем оставлять их здесь, в месте, куда никогда уже не вернутся их хозяева?
Загружая законную добычу в грузовое отделение нарт, пилот спиной почувствовал чужой взгляд. Лопатки свело судорогой. Пилот, прошедший горнило революции и войны, в которой брат вставал супротив брата, повидал всякое и знал наверняка – мародеров не любит никто. Ни власть, нетерпимая к людской несознательности и буржуазному вещизму, ни тем уж более те, чье имущество пилоту не раз приходилось экспроприировать – в свою, разумеется, пользу.
Впрочем, власть сейчас была далеко, а мнение бывших хозяев экспроприированного имущества мало интересовало человека с пистолетом. Убивать ему тоже было не впервой.
Не делая лишних движений, пилот медленно расстегнул кобуру и не спеша распрямился. Потом молниеносно обернулся, выбрасывая руку с вырванным из кобуры большим черным пистолетом навстречу… кому?
Под одним из резных столбов сидел прямо на снегу ребенок, одетый в простую меховую кухлянку, и смотрел на него в упор. Мальчишка лет десяти, смуглый, как и все они здесь, с черным ежиком волос на непокрытой голове. Глаза у него были странные — очень темные, с огромными зрачками, за которыми почти не видно было белков. Не мигая, мальчишка смотрел на пилота. Челюсти его мерно двигались, пережевывая что-то, а рот был испачкан красным.
Ни резкое движение пилота, ни пистолет мальчишку не напугали. Продолжая жевать, он не спеша поднялся на ноги, и только сейчас пилот увидел, что мальчик бос.
«Убогий, — подумал пилот, убирая пистолет в кобуру. — Родители забыли… или нарочно оставили. Что тащить такого с собой? Или сам от суеты спрятался, и вышел, когда все стихло. А, все равно!»
Взгляд бездонных черных глаз неотрывно следовал за ним, когда пилот вернулся к прерванному занятию. Наконец добыча была погружена на борт, пилот похлопал рукавицами одну о другую и снова повернулся к мальчишке.
— Тебя как звать-то, малой? — спросил он, не надеясь на ответ и не получив его. Пожав плечами, продолжил: — Один здесь? Отстал? Или сам остался?
Ребенок молчал. Только смотрел и жевал. Красное стекало по подбородку на мех одеяния, замерзая рубиновыми бусами вокруг шеи.
— Сирота? Или бросили тебя? Кто ты есть-то? Найденыш какой? Али подкидыш? Снегушонок?… — продолжал допытываться пилот, уже не ради ответа, а для того, чтобы заглушить жуткую тишину, повисшую вдруг над покинутым поселением.
Где-то далеко, среди снега и льда, раздался волчий вой, протяжный и тоскливый. Пилот чертыхнулся, прислушиваясь. Ответил еще один зверь, потом еще и еще. Воздух шевельнулся,и поземка завихрилась вокруг босых ног мальчишки.
— И что с тобой теперь, убогим, делать? — беспомощно спросил невесть кого пилот. — Ведь видел же все… Убогий-не убогий, а расскажешь еще кому… А мне это ни к чему. Тут оставить — так ведь не по-людски. Пристрелить, что ли?… Грех на душу что так, что этак — тьфу ты, опять поповщина из меня полезла!
Вконец раздосадованный, пилот матерно выругался, перекрикивая непрекращающийся теперь волчий вой, которому вторил посвист ветра в растянутых между брошенными домами сыромятных веревках.
Где-то вдали зародился едва слышный, но крепнущий с каждым мгновением гул — словно пока еще далеко, но уже все ближе и ближе с каждой минутой на снежной равнине пришла в движение некая неотвратимая и несокрушимая силища, которая совсем уже скоро проявит себя в этом замерзшем мире, навсегда изменив сам этот мир и всех, кого ей предстоит коснуться.
И посреди бескрайнего белого пространства в центре затерянного в снегах человеческого поселения на крошечном пятачке площади в окружении покинутых домов замерли они двое: пилот, бывший здесь чужим, и туземный мальчик, плоть от плоти этого негостеприимного мира.
Какое-то время они молчали.
— Со мной поедешь, — решил наконец пилот. — После разберемся.
Утоптанный снег площади начал едва заметно подрагивать. Приложив козырьком руку к глазам, пилот разглядел далеко на юге, там, откуда он сам примчался несколько часов назад, полоску тьмы, протянувшуюся от одного края равнины до другого. Полоска была едва различима, и контуры ее чуть заметно менялись — но пилот знал наверняка, что это не было обманом зрения.
Приближалась миграция, и времени уже почти не оставалось.
— Пошли, малой, — пилот шагнул к убогому, протягивая раскрытую ладонь… И замер на полушаге, когда из-за ближайших домов показались и неторопливо порысили, направляясь к стоящим в центре площади людям, здоровенные полярные волки.
Два. Еще два. Еще… Тварей в белых с прожелтью шкурах, каждая из которых в холке былапо пояс взрослому человеку, становилось все больше. Пилот, пятясь, начал отступать к машине, боясь обернуться и увидеть там тоже волков. Пальцы лихорадочно расстегивали ремень кобуры.
— Эй, пацан, пацанчик, миленький, ну же, — шептал пилот помертвевшими вмиг губами, не сводя глаз со смыкающихся вокруг площади хищников, в движениях которых сквозила абсолютная, с ленцой, уверенность в том, что добыча никуда уже от них не денется, и от этого делалось особенно жутко. — Давай сюда, родной, тихонько, не беги только…
И все тянулся к чужому малоумному ребенку, пытаясь уберечь его от смерти и понимая, что не властен над этим…
Мальчик стоял, не шелохнувшись. Волки обступили его.
Не глядя протянув руку, мальчик коснулся лобастой башки самого крупного из волков и погладил его между ушей. Глаза его неотрывно следили за пилотом, который, перекосившись словно краб, полубоком отодвигался от волчьей стаи все дальше.
Волк шевельнул поленом хвоста и игриво куснул детскую ладошку. Ребенок выхватил что-то из волчьей пасти и, не глядя, сунул в рот. Красное хлынуло на грудь, заливая и без того слипшийся мех. Челюсти мальчика размеренно задвигались вновь. Пальцы легко порхнули по лицу, оставляя странный узор из жирных красных линий под глазами. Потом мальчик оскалил зубы и зарычал.
Пилот отшатнулся. С детского лица на него смотрела жуткая рожа туземного идола — такая же, что украшала каждый столб в поселке.
Волки садились кружком рядом с мальчишкой, помахивая хвостами, взвизгивая и рыча. Самый крупный лег у самых босых ног, с интересом глядя на отступающего чужака.
Пилот наткнулся спиной на борт машины. На ощупь скользнул вдоль гофрированного корпуса гондолы к кокпиту, не глядя, щелкнул тумблерами насоса и зажигания. Защелкали, просыпаясь, реле, и волки насторожили уши.
— Что же ты, пацанчик? — с горечью спросил пилот, сам не ведая кого. Он понял вдруг, что это странное существо знает все про него: про все его мечты и неудачи, про все любови и предательства, про веру его и безверие, рвущие напополам его мятежную и подленькую душу, про всех тех, кто был с ним и от кого он отказался, и тех, кто хотел его смерти, и кого умертвил он сам способами жестокими, быстрыми или мучительными, и его несбыточной надежде на светлое будущее, в котором, как в царстве небесном, каждому воздастся по делам его, и все будут прощены и заживут в мире…
И еще понял он, что и про замысел высоких лиц, облеченных в этой стране абсолютной властью, известно этому странному существу. Все ведомо ему — и то, что в сотнях метров под их ногами, под снегом, под промерзшей навеки землей лежит нескончаемый источник богатства для молодой страны, а подписанные некогда сгоряча декреты обещают бескультурным и диким народам, населяющим золотоносный край, вечное владение этими землями и вечный на них покой… Ведомо и то, что неспроста сорвались в неудержимый бег пасшиеся себе на зимниках бесчисленные стада мохнатых гигантов, и что не случайно оказались столь удачно у скованного льдами побережья баржи да дирижабли, да несколько рот бойцов из Народной Канцелярии дел внутренних… И что некому больше будет мазать свежей звериной и человеческой кровью зубастые пасти деревянных истуканов, приютивших души тех, кто ушел на небо…
И пришло осознание, что возмездие за все эти деяния, свои и чужие, за поступки и их последствия настигло его — здесь и сейчас.
Но он не стал бы тем человеком, каким был, если бы хоть раз в жизни покорился своей судьбе.
Мощным рывком пилот послал свое тело в кокпит, скользнув в его тесное нутро единым слитным движением. Рычаги управления сами прыгнули в руки. Ожил, взрыкнув и выплюнув едкое облачко выхлопа, двигатель за спинкой кресла, и запела, раскручиваясь в прозрачный диск, крыльчатка пропеллера.
Жутким многоголосым хором на одной леденящей ноте взвыли волки.
Бешено кося глазом, как загнанное животное, пилот увидел сквозь плексиглас ветрового щитка, как рванулись с места, смазываясь в движении, бело-желтые тени, и дал полный газ. Машина прыгнула навстречу стремительно стелющимся над снегом зверям.
На ее пути стоял, как вкопанный, мальчишка. Руки его уже не были пусты. Смертоносным движением мальчик натянул длинный лук, и поверх дрожащей на тетиве стрелы с ярким оперением прямо в лицо пилоту глянули прищуренные безжалостные глаза — черные, как небытие.
Пилот прицелился чуть ниже этих страшных глаз и нажал на спуск.
Рев мотора заглушил и выстрел, и треньканье тетивы, и посвист стрелы, пронесшейся мимо. Пилот успел еще заметить, как опрокинулся на спину, сверкнув в воздухе пятками, мальчишка, а потом был гул потока набегающего воздуха, звериный рык и вой и хруст снега и костей под полозьями нарт.
Волки сумели в прыжке сорвать с головы пилота треух вместе с клочьями волос и порвать в кровь лицо. Едва касаясь снега, они некоторое время еще бежали совсем рядом, бежали страшно, молча, целеустремленно. Потом по одному, по два начинали отставать. Пилот выстрелил пару раз для острастки, и волки отстали вовсе.
Можно было ненадолго перевести дух. Нарты неслись навстречу темной полосе, приближающейся с юга. Уже можно было разглядеть, как казавшаяся монолитной масса распадается на бесчисленное множество смутных мохнатых фигур, пока еще крошечных из-за расстояния. Заложив вираж, пилот по широкой дуге отклонился сначала к востоку, а потом, в объезд поселка, к северу, оставляя позади пережитый ужас и грядущее бедствие.
Потом он начал хохотать.
Он все еще хохотал, когда полчаса спустя зафыркал и заглох мотор. Нарты проскользили еще сотню метров по инерции и встали. Скрип снега под полозьями стих.
В наступившей тишине пилот выбрался из кокпита и обошел машину. В гофрированном боку, сверкая оперением, торчала стрела. Из пробитого ею отверстия на снег все истончающимся ручейком вытекало топливо, распространяя сильный спиртовой аромат.
Вдали, едва слышный пока на расстоянии, раздался тоскливый волчий вой.
Наст под ногами начал ощутимо подрагивать.
Пилот невидящим взглядом обвел горизонт, погрозил кулаком бесстрастным небесам с равнодушным багровым глазом солнца в них и зашагал на север.
То и дело проваливаясь сквозь корку наста, часом позже он добрался до очередной линии торосов. Взойдя на нее, пилот увидел далеко впереди тонкий ручеек из человеческих и звериных фигурок, вьющийся среди снежных заносов в направлении бескрайнего ледяного поля, до которого им оставалось совсем уже немного пути. Ледовую гладь раскалывала широкая полоса темной воды, на которой замерли красные корабли. В небе над ними парили сигары дирижаблей с огромными звездами на округлых боках.
Дошел, подумал пилот и улыбнулся. Что-то толкнуло его в спину, и он обернулся в удивлении.
Оставшаяся позади равнина с нагромождениями снега и льда была от края до края заполнена тысячами огромных лохматых туш, слитной массой несущихся прямо на него. Лед дрожал под ногами от тяжкой поступи бесчисленного стада, и пилот успел удивиться звенящей тишине, заполнившей весь мир.
Совсем рядом с ним, у подножия линии торосов, стояли и смотрели на него белые волки. Верхом на самом крупном из них сидел мальчишка в алой на груди кухлянке и деловито натягивал лук, глядя прямо в глаза пилоту и улыбаясь окровавленным ртом.
Вторая стрела вошла пилоту в грудь, и, уже опрокидываясь навзничь в летящее ему навстречу небо, он успел почувствовать, как что-то освободилось внутри от наложенных им самим давным-давно оков — и полетело с ним рядом, поднимаясь все выше и выше, выше и выше…
К самому солнцу.
Еще во время учебы в университете приятели прозвали Олафа «трудолюбивым шоаррцем» за то, что он каждый день неизменно вставал в 5:30 утра. Но они были неправы. Олаф поднимался в такую рань не затем, чтобы работать — просто ему нравились утреннее одиночество и тишина.
Впрочем, сегодня он был не один, но это его совсем не раздражало. Крошка тихо позавтракала предложенными ей булочками с кофе и теперь сидела на диване, аккуратная и молчаливая. Олаф быстро перечитал бумажную копию договора аренды: «Irien модель №… модификация… поступает во временное пользование… окончание срока в 8 часов утра ровно по местному времени… продление на льготных условиях…». Олаф усмехнулся. Их вчерашний вечер получился весьма содержательным: сначала были поиски инфокристалла, потом — неоконченная сказка про древнего воина и в общем… все. Похоже, что расставаться с Крошкой сейчас было даже как-то нелогично. А потому уже через пять минут на счет прокатной фирмы поступила оговоренная в пункте 5.1.4 сумма, а Олафу на почту — электронная версия документа, в которой сообщалось что срок аренды оборудования продлен на 24 часа.
Уходя на работу, Олаф выдал Крошке старенький резервный видеофон:
— Позвонишь мне ровно в полдень и скажешь: «Здравствуй, дорогой!», а я тебе скажу: «Здравствуй, дорогая! Ты уже соскучилась?», а ты скажешь: «Конечно соскучилась, жду тебя!» Поняла?
— Поняла, дорогой. — И фирменный взмах ресницами, супер!
Настроение было великолепное: вот велишь ей позвонить в определенное время, так и сделает, ничего не перепутает. И лишнего тоже ничего не скажет. Красота! Сегодня даже необходимость закончить пояснительную записку о дополнительных пунктах в рекламной кампании как-то не сильно тяготила: надо, Олаф, надо. Сам не сделаешь — знаешь, что будет.
— Здравствуй, дорогой! — Звонок раздался ровно в полдень.
— Здравствуй, дорогая! Ты уже соскучилась? — Все-таки увлекся составлением этой записки — не сразу среагировал.
— Конечно соскучилась, жду тебя, мой ковбой! Когда же ты приедешь ко мне на своей зеленой лошади?
Олаф завис. И поэтому задал самый логичный вопрос:
— А почему на зеленой?
— Ой, ну это такой старинный анекдот: «Приметил ковбой девушку. Выкрасил своей лошади хвост и гриву в зеленый цвет. Думал, что проедет мимо девушки, а она его спросит: «Ковбой, почему у твоей лошади хвост и грива зеленые?», а он ей ответит: «Давай переспим». Но девушка не обратила на него внимания. Ковбой не сдался — ноги своей лошади тоже выкрасил. Надеялся, что проедет мимо красавицы, а она его спросит: «Ковбой, почему у твоей лошади ноги, хвост и грива зеленые?», а он ей в ответ: «Давай переспим». Но и в этот раз ничего не вышло. Ковбой в отчаянии всю лошадь выкрасил. Подъезжает к девушке, а та ему: «Слушай, ковбой, давай переспим», он ей в ответ…»
— У меня лошадь зеленая… — задумчиво протянул Олаф.
— Правильно, дорогой. Так ты скоро приедешь?
— Э… Да… Еще солнце не закатится в прериях…
Олаф быстро дал отбой и бросился набирать текст: «…на первом этапе рекомендуется заявить нестандартные характеристики продукции и исследовать реакцию потребителя на них. В случае, если таковая реакция окажется слабо выраженной, на втором этапе рекомендуется…». Пальцы порхали по клавиатуре, вдохновение не иссякало. Олаф был в восторге: похоже, он действительно разделается с этой пояснительной запиской до того, как солнце закатится. В прериях.
Вечером Крошка встретила его на пороге, загадочно улыбаясь.
— А вот и я! — Олаф поставил на стол контейнер с доставкой. — Лошадь… на улице оставил. Зато принес вот это, рекомендую: эстофадо (почти раскаленный) и легкое кактусовое пиво (очень холодное). Пиво легкое потому, что завтра, сама понимаешь, защита проекта. А я всегда…
Крошка подошла совсем-совсем близко и молча прижалась к Олафу. Он тоже замолчал, потому что слова вдруг закончились. В голове стало пусто, а все чувства сосредоточились в одном…
Когда пару часов спустя они все-таки сели ужинать, эстофадо был уже еле теплым, а пиво слегка холодным. Олаф наблюдал за тем, как Крошка тонкими изящными пальцами медленно отламывает маленькие куски от лепешки. Похоже, что уже наелась — можно спрашивать. Только вот на диване устроиться поудобнее. Вдвоем.
— Расскажи мне, чем закончилась та история про полководца? Я помню про совет и про план из четырех частей. Похоже, на этом месте я заснул — день был тяжелый, понимаешь. — Олаф вздохнул.
— Ты хочешь узнать, чем закончилась та история про полководца? Тогда слушай: армия Горной страны вышла в поход ночью и в предрассветный час расположилась у раскинувшейся между двумя хребтами котловины, где огромным лагерем стоял их противник. Настало время действовать.
Четыре воина поднялись на гребни хребтов и по очереди запустили вниз по скалам четыре больших медных таза. Раздался страшный грохот, его усиливало эхо, звуки неизвестной природы вызвали панику в лагере врага. Воспользовавшись этим, армия Горной страны нанесла первый удар.
Противник понес потери, но был все еще очень силен. Он обратил полководца с его армией в бегство и преследовал их до Желтого ущелья. Однако бегство то было ложным. В ущелье армия Горной страны снова приняла бой, потому что именно в этот час и в этом месте солнце светило в глаза захватчикам.
Затем слабеющего противника оттеснили в Черный каньон. В каньоне том всегда дул сильный ветер. Полководец так рассчитал передвижения армий, чтобы ветер помогал лететь стрелам его воинов.
Врагам ничего другого не оставалось, кроме как выйти из каньона в Зеленую долину. Дух их был сломлен, что и предрешило их поражение. Молодой полководец с победой вернулся ко двору, был удостоен наград и почестей, осыпан золотом. Правитель даже обещал ему в жены свою дочь. — Крошка вздохнула.
— Но что-то пошло не так. — Олаф стал догадываться.
— Да, завистливый и коварный первый министр решил погубить полководца.
— Я так и знал.
— Ты огорчен?
— Нет. Не огорчен. Я знаю, что победа всегда опасна для победителя. Чему тут огорчаться — надо просто не забывать об этом. К тому же, тот парень явно сумел выкрутиться. Ты ведь расскажешь мне, как он это сделал? Ты что? Уже спишь? Вот это скорость…
Крошка лежала с закрытыми глазами и дышала тихо и ровно, положив голову на плечо Олафу.