— Интересные у тебя представления об охуенно прекрасном дне.
— Мужик, — покачал Риан головой. — Даже не спрашивай.
Винни снесло половину черепа. Васко разворотило шею и грудь, так, что башка висела как у дохлого куренка. Мартинес смотрел на Риана широко раскрытыми уцелевшими глазами, Ортега лежал, уткнувшись лицом в стол, затылком напоминая какой-нибудь экзотический десерт. Риан смотрел на них и качал головой.
— Вот дерьмо.
Чуть поодаль на спине лежал чувачок с автоматом и аккуратной дыркой между глаз. Остальные, насколько мог видеть Риан, разлеглись в вольных позах на галерее. А прямо перед лестницей валялся в мясо изрешеченный мужик с оторванной правой рукой. Переломанная конечность лежала рядом.
Разноглазый отодвинул в сторону стул с Ортегой, крутанул столешницу и снял ее, после чего поставил на ребро, прислонив к основанию. Из такого укрытия можно долго отстреливаться. Пока патронов хватит. Если сзади не зайдут — Риан вспомнил про потайные двери на галерее.
— Ты уже нашел дверь?
— А? — Вопрос разноглазого прозвучал в унисон с мыслью, так что Риан вздрогнул. Тот вздохнул, повел руками вокруг себя.
— Ты думаешь они трупы отсюда через клуб таскают? Где-то наверняка есть ход в технические тоннели. Лучше найти его побыстрее — с дверью в зал они провозятся еще от силы минут пятнадцать.
Снаружи не пробивалось никаких звуков, но, конечно, вряд ли о них тут забыли. Риан начал приглядываться к стенам, потом вспомнил иллюзию факелов на входе и зашарил по стене руками. Дверь на то и дверь — как плотно не пригоняй, а маленький стык всегда будет. Если она вообще есть.
Дверь была и открывалась довольно просто — сенсорной панелью на уровне пола. За дверью — небольшой шлюз. Значит, недалеко прямой ход на поверхность. У лунарей «разгерметизация» слово самое что ни на есть матерное. Индикатор показывал, что воздух с той стороны имеется.
Риан забрал свои стволы и «Беретту» Винса. Разноглазый же совершенно невозмутимо унаследовал «пещерных ос» Ортеги. Доступное в Параисо оружие по большей части было восстановленным ископаемым, ну или же краденым. Помешанный на короткостволе, Ортега не преминул разжиться последней лунной новинкой. Месяца еще не прошло. Внимательно поглядев на оторванную руку у лестницы, Риан решил, что наследство разноглазый с лихвой отработал.
— Ты решил остаться и покончить с собой на могиле братьев? — поинтересовался «наследник» из шлюза. Риан ругнулся сквозь зубы и спрыгнул с галереи.
Шлюз выводил в узкий темный тоннель. Датчики уловили движение, и под потолком стали загораться редкие тусклые лампы. Большую часть тоннеля загромождали различного диаметра трубы, раскрашенные в веселые цвета. Места оставалось ровно столько, чтобы мог свободно пройти один человек. В сухом и прохладном воздухе чувствовалась легкая горечь. Только сейчас Риан понял, как воняло в зале за спиной.
— Стремно своих оставлять.
Разноглазый пожал плечами и уверенно припустил по тоннелю налево. Риан, за неимением других идей, двинул следом. Лампы все зажигались, улавливая их приближение, и, насколько он мог судить, коридор был прямым, как стрела. Две отлично подсвеченные мишени, которым некуда деваться. И первая пуля будет его.
Разноглазый между тем соизволил ответить.
— Возьми их с собой, я не возражаю. Будет чем кинуть в наемников Альенде. Чем вы им так насолили, интересно знать.
Риан сузившимися глазами уставился своему спутнику в спину.
— С чего ты взял насчет Альенде? — очень дружелюбным голосом поинтересовался он. Разноглазый даже не замедлил шага.
— «Грот» принадлежит Альенде. Мало кто об этом знает, конечно. Вот тебе, похоже, стоило знать.
Риан сплюнул на пол, невольно ускорив шаг.
Он уж точно был не из тех, кто любит копаться в себе. Если речь вдруг заходила о чувствах, он чаще всего вообще не понимал, про что весь базар. Не мог допетрить, с какого хера Винни так носится со своей сеструхой — хотя в итоге, глянь-ка, вышел толк. Не догонял страданий из-за телок — ну изменила, ну не дала, ну убей ее, да и дело с концом. Следующая будет умнее, а телок в Параисо — жопой ешь, никто не считает. Про дружбу он кое-что понимал — по крайней мере, четко видел всю выгоду таких отношений и старался придерживаться неписаного кодекса. А к Винни Риан настолько привык, что воспринимал почти частью себя самого.
Большая часть чувств и эмоций представлялась Риану смутным ворохом разноцветного мусора. Но то чувство, что кипятило сейчас кровь внутри его жил, он знал хорошо.
Злость. Чернейшая, бешеная злость.
— Я тебе скажу, что будет. Сейчас я поднимусь на Амбассаду, высвищу ребят, и мы нахуй снесем этот ебаный «Грот» до уровня местных говнотечек, я отвечаю. И каждое блядорыло, которое там найду, я утоплю в крови и дерьме. Включая самого Альенде, и особенно — эту гниду Соане.
— Отличный план. — Разноглазый, не замедлив шага, развернулся к Риану лицом. — Не терпится увидеть.
Прокуковал — и снова кормой назад. Риан еще разок злобно сплюнул, постаравшись попасть в колышущиеся перья. Все, блядь, такие умные тут, куда бы деться. Каждая сука в перьях лезет в юмористы. Винни, гандон тоже, если уж так не доверял он Соане, если уж так чуял западню, какого же хуя не напрягся получше и не убедил, не настоял на своем? Лошара позорная. Нет, блядь, никому верить нельзя.
Разноглазый остановился возле уходящей вверх трубы мусорного коллектора. Ее тонкий пластик на хорошее укрытие не тянул, зато труба торчала из стандартного мусорного сортера, каких полно на каждой улице. Видать, на случай, если редкому обходчику понадобится жвачку выкинуть.
— Комм есть?
— Тебе, блядь, что, срочно завещание оставить? — едко поинтересовался Риан, но комм почему-то достал. Всю эту мягкую, липучую и виртуальную херь, модную на Луне, он не признавал, любил настоящие вещи. Поэтому во внутреннем кармане куртки носил стальной корпус размером с большую фляжку, раскладывающийся в идеально ровный мягкий комм с жестким задом.
Завещать разноглазый ничего никому не стал. Просто сунул комм и гостевую карту «Грота» в щель сортера. Браслет на руке печально тренькнул, оплакивая утрату.
— Теперь поговорим.
Риан сдержал готовый выплеснуться поток брани. Он уже успел оценить габариты спутника. Даже с учетом ебучих каблуков — это ж сколько в нем должно быть, за два метра что ли? Отступив на шаг и стараясь не слишком задирать голову, он процедил:
— Ну, говори.
Разноглазый улыбнулся уголками рта и уселся на трубы.
— Я не знаю, что ты сделал Альенде, но тебя собрались убить. Ты подошел ко мне, и дебилы из «Грота» решили, что я — твой человек. Тебе и вправду выпала редкая удача, что они решили кончить меня вместе с тобой. Это понятно?
Риан молча кивнул. Признавать это было противно, но оспорить не получалось.
— Есть три основных выхода отсюда наверх. Ближайший — в пяти километрах. И еще километр нам здесь чесать по прямой. Скорее всего, тебя будут ждать у каждого подъемника. В этом тоннеле камер нет, дальше — есть. Включаются как лампы — на движение. Все будет зависеть от того, есть ли у Альенде быстрый доступ к этим камерам, и сколько человек и как быстро они смогут пустить за тобой. Все еще понятно?
Риан снова кивнул. В сказанном был смысл, а заткнуть нежданному союзничку пасть пулей он всегда успеет.
— В любом случае, максимум через час тебя будут искать все прикормленные копы Альенде, а их немало. Все это к тому, что наверх тебе не выбраться, дружок. Не сегодня.
Риан скрипнул зубами. Разноглазый поднялся на ноги и чуть провернул лампу над их головами. Лампа погасла, он двинулся к следующей. Риан поплелся следом.
— За спиной у нас, по моим прикидкам, человек десять. Уберем их быстро — успеем уйти в район старых ферм. Я знаю одну дорогу.
Погасла четвертая лампа. В скудном освещении разноглазый подошел вплотную к Риану, навис сверху. Ноздри защекотал чужой запах, и все волосы на теле встали дыбом. Риан впервые подумал, что разноглазый, скорее всего, не землянин и даже не лунарь. Вообще не человек.
— Так что, выбирай. Можешь идти по стрелкам к выходу и умереть — или пойти со мной и пожить еще денек.
Риан с трудом подавил желание отодвинуться. Во всем этом определенно был резон. Уж точно не стоило нестись куда-то в одиночку, очертя голову и не зная, что впереди — в технических тоннелях Риан раньше не был. А человечек, способный уложить пяток автоматчиков, в качестве поддержки точно не повредит. Чем бы он там ни был.
— Ты прав, — покладисто кивнул он. — Делаем по-твоему.
Разноглазый криво ухмыльнулся.
— Тогда начинай очень быстро бежать. Они должны увидеть только твои ярко сверкающие пятки, когда вывалят в тоннель.
Прищурившись, Риан поглядел туда, где оставался «Грот». Потревоженные их визитом лампы уже успели погаснуть, только две горели между участками темноты. Разноглазый бесшумно отступил в тень, на удивление легко с ней слившись.
— На первом перекрестке — налево, на втором — тоже. Но я догоню тебя раньше.
— А если не догонишь?
Едва слышный щелчок предохранителей «ос».
— Тогда делай по-своему.
Риан помедлил еще мгновение, потом втопил по коридору, вспоминая, когда он в последний раз бегал не в спортзале. Лампы, прежде чем зажечься, хитро подмигивали с потолка. Несколько раз он оглянулся на бегу. Никого. Он еще ускорился. Была слабая надежда, что в техтоннеле не будут палить из автоматов — побоятся повредить все эти трубы. Пойдут с короткостволом. А значит, есть шанс удрать из зоны убойной силы.
Разноглазый так прочно занял его мысли, что не вылетел из них и на бегу. Не прост чувачок, как ни крути. Риан не смог бы сказать, когда это случилось, но, когда незваный союзничек объяснял свой расклад, вырвиглазный его плащик определенно был уже скорее невнятно-серым, под цвет стен тоннеля, и никаких перьев там не росло. А длина одежки укоротилась до колена. Ткань с памятью. А может, и хамелеон. В любом случае, ценник даже на сам материал зашкаливает. Вроде говорят, у личного полка Ларраньяги форма из такой ткани. Ну и чего — вышел такой типец в оранжевом халате из дверей, зашел за угол, перелинял — и готов. А высокий рост на Луне — вообще не примета. Вопрос — хуле он делал в заведении Альенде в своих мудацких перьях? Ответ стоит поискать…
Мышцы работали отлично, а вот легкие начали болеть. Риан пообещал себе, что, если не сдохнет в этот раз, тренироваться будет чаще. Два года легкой жизни даром не прошли.
Стрельба за спиной началась, когда впереди зажегся указатель первого перекрестка. Пуля выбила крошку из пола чуть впереди. Риан рефлекторно подскочил, едва не врезавшись головой в потолок. Вторая и третья срикошетили от стены. Четвертая оцарапала плечо, а пятая погасила ближайшую лампу, и под прикрытием темноты Риан нырнул в левый коридор, в прямом смысле — между полом и пересекающими коридор трубами было едва ли больше полутора метров высоты. Сам коридор был еще уже и ниже предыдущего, и уже не такой прямой.
Тут было о чем поговорить.
Стрельба прекратилась быстро. Риан отступил до того участка, где коридор начинал заметно изгибаться, не забыв погасить лампы. На этом изгибе он и засел, прислушиваясь и держа стволы наготове.
В то, что разноглазый выжил, он скорее не верил, но скакать с неприкрытой жопой по неизвестной местности со стрелками за спиной особого смысла тоже не видел. Все должно решиться здесь.
Риан сосредоточился, вглядываясь в освещенное пространство, где должны были нарисоваться преследователи. Если повезет, разноглазый убрал хотя бы половину бойцов. Если повезет, они не просекли, куда он свернул. Коридор узкий. Шансы есть. Если не обойдут.
Должно же в этот блядский день хоть раз повезти?
Напряженный слух уловил эхо легких шагов. Риан вдохнул поглубже, сфокусировал взгляд и по-максимуму расслабил кисть.
Преследователь был, кажется, всего один. В очерченное стенами тоннеля и трубами светлое пространство неторопливо шагнул темный силуэт. Риан изумленно моргнул. Лицо и вся верхняя часть туловища были скрыты трубами, но, блядь, эти сраные каблуки не опознать нельзя.
— Так как, ты уже решил — стреляешь, или идем?
В голосе разноглазого пересыпались песок и ехидство. Да ебаный стыд, из железа он сварен, что ли?
Запоздало пришло в голову, что стрелки Альенде сегодня, возможно, не самая большая его проблема. Палец тихо погладил спусковой крючок.
Разноглазого нужно будет убить. Мысль была четкой и ясной. Ох, не случайно занесло его в «Грот». И, в любом случае, оставлять такого за спиной — просто опасно. Пусть только сдержит слово и выведет подальше отсюда — а там уж с большим, как говорится, приветом и сожалением.
Риан улыбнулся.
— Да я тебя как-то вообще не ждал.
С нарочитой неторопливостью разноглазый поднырнул под трубы. Риан стоял у поворота, весь сияя дружелюбием.
— Охренеть, мужик! Реально, их десять было?
— Одиннадцать. — Сказано это было очень будничным тоном. Риан взял его себе на заметку. — Тебя зацепило?
— А? В смысле? — Риан не понял вопроса. Потом хлопнул ладонью по зудящему плечу. — Не, фигня. Царапина.
— Тогда шевелись. Время против тебя.
Риан мучительным усилием заставил себя повернуться к нему спиной и двинул вперед по тоннелю.
— Если останемся живы, уважаемый, — таким же будничным тоном поинтересовался он, — расскажешь, если возможно, как ты это сделал?
Бесшумная тень за спиной усмехнулась.
— Могу даже показать.
Риан ощутил, как у него шевелятся волосы.
Шли долго. Риан радовался, что не пришлось бежать, и обрадовался этому еще больше, когда за одним из поворотов внезапно наступила зона естественной гравитации. Урок хождения по Луне у них у всех был один, в день прибытия в Нью-Женеву, и до сих пор эти навыки ни разу не пригождались. Впрочем, он всего-то дважды и вписался в потолок. Спустя бесчисленное число поворотов, старых неактивных шлюзов, две неработающие шахты подъемника и даже одну кривую, вырубленную в породе лесенку, он окончательно потерял направление и всякое представление о том, под какой частью Нью-Женевы они находятся. К лишней болтовне ничего особо не располагало, поэтому спутника своего Риан не расспрашивал. Несколько раз разноглазый указывал направление, потом сказал, что действующие технические тоннели закончились. Это Риан и сам видел — тоннели стали шире, пропали коммуникации, лампы, если были, горели хорошо если через одну, появились граффити. Другим был и цвет стен. В свете фонарика — почти все, на что оказался годен браслет от комма сам по себе — черные стены жирно блестели. Тишина давила на уши, а звук шагов казался странно глухим, неправильным. Невольно лезли в голову местные байки о монстрах из старых тоннелей. Будто прочитав его мысли, разноглазый заговорил.
— Это все — наследие Второй волны заселения Луны. Их в итоге выкосило пандемией. Тогда все тут были помешаны на «прайвеси». Из-за покрытия на стенах даже не узнать — пустота за ней или монолитная скала. Гасит электромагнитные и звуковые волны. Так что единственный способ получить карту местности — прийти сюда самому. Желающих не сказать, чтобы много.
Расщедрившись на разъяснения, разноглазый остановился у очередного воздушного шлюза — древней конструкции, с запорным клапаном. Шлюз работал, и индикатор горел красным.
— Дальнейшая часть пути тебе не понравится.
Риан фыркнул. Что его тут, совсем за лошка считают? Ну нет воздуха за дверью, тоже мне, напугали сколопендру голой жопой.
— Скафандры, поди, в шлюзе?
Разноглазый ухмыльнулся, одной рукой крутанул вентиль. Воздух с шипением пошел в шлюзовую камеру.
— Я же сказал — тебе не понравится.
Риан невольно шагнул назад. Рука сама потянулась к стволу. Разноглазый прищурился.
— Опасаешься правильно, конечно, но как-то поздно, а? Проще было бы положить тебя в «Гроте», чем тащить с собой аж досюда. Так что кончай дурить и лезь в шлюз. За ним короткий участок, с некоторых пор воздух он не держит. Ну или всех благ, вали обратно.
Риан заскрипел зубами, но на физиономии изобразил самую что ни на есть дружелюбную ухмылку.
— Мужик, без обид. Но согласись, сегодня для нервяка у меня тот еще повод .
Разноглазый молча шагнул в открывшийся проем, обернулся и мрачно вперился взглядом Риану в лицо. Оба смайла синхронно показали смачные факи. Чертыхнувшись про себя, Риан полез в шлюз. Хотя все инстинкты говорили, что самое верное — влепить по сливе в каждый из разноцветных глаз и валить, валить, наплевав на все.
Позднее он не раз приходил к выводу, что мысль была отличная.
— Теперь все как учили — выдохнул, перднул, зажмурился — и бодрым маршем вперед. Девять секунд сознания — это даже больше, чем нужно.
Отчаянными усилиями Риан заставлял себя выдыхать, не накапливать в легких ускользающий воздух. Насос затухающе урчал, давление падало. Он чувствовал, как плотные кожаные штаны и куртяжка все теснее обхватывают раздувающееся тело, и боялся посмотреть на свои пальцы. Дыхание изо рта расплывалось облачками пара, глаза обожгло холодом, и он зажмурился. Газ из кишков напористо ломанулся на выход, и Риан, в общем, порадовался, что давно не жрал. А потом понял, что легкие его сплющились в блины и надуть их нечем, как ни разевай рот. В ушах гремела только бегущая по телу кровь. Открыть глаза было страшно — вдруг они лопнут или превратятся в ледышки. Именно тогда его взяли за руку и потащили вперед, и он запутался в собственных ногах и понял, что, сука, таки сдохнет именно сегодня, тупо, как головастик в высохшей луже. Он почувствовал, что взлетает, и последним отчаянным усилием приказал покидаемому телу не вздумать обосраться в новые штаны.
Девять секунд, суки. Как же.
I
Дмитрий Вересов Ленинградская сага: Призраки белой ночи
Вместо предисловия: Петербург-Ленинград-Петербург
(метаисторический портрет)
Более четырех тысяч лет назад Литориновое море поспешно отступило с территории нынешней Приневской низменности, каковая в ту пору, разумеется, не слыла Приневской, поскольку Нева еще не родилась. Причины отступления моря, уровень воды в котором был на 7 – 9 м. выше, чем в существующем Балтийском, неведомы. Так или иначе, море ушло не добровольно, а по принуждению, и мечта о возвращении не покидала его долго, а скорее всего не покинула и до сих пор. Сейчас трудно судить, были ли многочисленные цверги, населяющие болота и впадины низменности, оставлены с умыслом, чтобы подготовить возвращение моря, или же они не поспели за торопливым откатом воды, а то и просто не захотели покидать насиженное дно: цвергу в душу не заглянешь по причине отсутствия таковой. Однако в последующих событиях им суждено было сыграть роль немаловажную и вполне определенную: храня память о море, они ненавидели все, пришедшее ему на смену – и сушу, и реку, и, превыше всего прочего, город. Разумеется, четыре тысячи лет не пустяк и для цверга. Время так или иначе затрагивает все, и цверги менялись вместе со средой обитания, однако их ненависть, то приглушенно тлеющая, то прорывающаяся в неожиданных катаклизмах, остается неизменной. И сбрасывать ее со счетов не стоит.
Люди пришли в долину, как только отступило море, но в описываемый период решительно никакой роли не играли. Ни морю, ни цвергам не было до них никакого дела, поскольку немногочисленные, разрозненные племена с весьма слабой магией не имели возможности как бы то ни было влиять на ход событий.
А потом родилась река. Событие сие произошло не так уж давно даже по людскому счету, во времена вполне исторические, однако по не вполне понятным причинам не оставило ни малейшего следа даже в смутных преданиях. Пожалуй, единственным таким следом можно признать название, да и то если принять трактовку имени Нева, в различных вариантах произношения, как “новая”. Как известно, существуют и другие трактовки. По-видимому в тот период в наших краях безразличие людей, стихий и духов друг к другу было взаимным. Слишком редкое население на огромной территории имело свободу выбора. В других, более густонаселенных районах Земли дело обстояло иначе: достаточно вспомнить, что период утверждения Невы в нынешнем русле совпадает со временем расцвета Афин. Родившаяся река существенно изменила облик покинутой морем низменности. Вместе с ней из Ладоги явилось множество альдогов – духов, принявших новую сущность и отправившихся вместе с ней на новое место обитания. Цвергам, разумеется, пришлось несладко. Само собой, за тысячи лет обитания по мшаникам, они вполне приспособились к пресной воде, но к воде застойной. Мощное течение оказалось им не по вкусу. Не говоря уж об альдогах: пользуясь поддержкой доминирующей стихии, агрессивные пришельцы вытеснили аборигенов всеми возможными способами. И потеснили изрядно, хотя полностью, понятное дело, не изжили. Не говоря уж о бесчисленных болотах, омутах, прудах и тому подобных обиталищах, цверги по необходимости стали осваивать сушу. Впрочем, так же как и альдоги. Забегая вперед, можно сказать, что многие из последних со временем превратились в «гениев места» (genius loci), духов-охранителей города. Что же до цвергов… те озлобились еще пуще.
Река обживалась на новом месте около тысячи лет – промывала русло, намывала острова, формировала дельту, – и все это время испытывала постоянные удары со стороны моря. Попытки великого возвращения не удавались, но приходившая с Балтики длинная волна, ярость которой поддерживали цверги, частенько сводила на нет труды Невы и альдогов.
Людей обе противоборствующие стороны по-прежнему продолжали игнорировать, ибо их возможности воздействия на среду, как физического, так и магического, были ничтожными. Но возрастали – вместе с ростом численности приневского населения.
Перелом наступил в эпоху Средних веков. Перед морем к тому времени открывалась ясная перспектива: размыть постоянными ударами наводнений дельту, а затем и русло, и вновь заполнить создавшуюся выемку. Альдоги Невы искали способ остановить, или хотя бы ослабить натиск враждебной стихии, и такой способ нашелся. Следовало создать в дельте нечто вроде гигантской охранительной мандалы – город. Построить который могли только люди.
Приневская низменность оставалась слабозаселенной, но совсем неподалеку уже проживали многочисленные народы, социально организованные в достаточной степени, чтобы воплотить в жизнь замысел альдогов. Или, напротив, воспрепятствовать его воплощению.
Сложную судьбу приневского города во многом определило и то, что замысел его создания совпал по времени с отторжением Русью Запада. Давно колебавшаяся между норманнами и кипчаками Русь повернулась к Востоку именно в XIII веке, и осуществил этот поворот Александр Невский, чья посмертная судьба оказалась парадоксальной: ему выпало оберегать то, создания чего он не допускал при жизни.
Первые чаяния альдогов были явно связаны с Западом. Точных исторических свидетельств того, что известная экспедиция Биргера была предпринята с целью основания в дельте Невы города, не сохранилось, однако ж иными причинами этот поход объяснить затруднительно – грабить и захватывать в устье Ижоры было решительно нечего, а высаживаться там, имея целью захват любого из городов северо-западной Руси – решительно незачем. Причастность цвергов к этому событию не вызывает сомнения, однако происходящее в приневском краю уже существенно вышло за рамки противоборства духов стихий. Пытаясь – и небезуспешно – воздействовать на среду руками людей, эти духи неизбежно и сами оказывались вовлеченными в дела людские, в частности, в весьма сложные взаимоотношения между Русью и Западом.
Еще одна – и отчасти удавшаяся – попытка основать на берегу Невы европейский город состоялась в 1300 году. Ландскрона, основанная шведами в устье Охты, вполне могла со временем вырасти в задуманный альдогами охранительный город, но цверги не дремали, и Русь немедленно нанесла ответный удар. Ожесточенный штурм не увенчался успехом, но спустя год новгородцы захватили-таки Ландскрону – захватили и сожгли. В то время Русь категорически отвергала саму идею закладки города на Неве, доказательством чего является не только уничтожение Ландскроны, но и закладка русской крепости на Ореховом острове: по условиям расположения эта крепость принципиально не могла превратиться на настоящий город по меньшей мере несколько столетий.
Ожесточение первых схваток сменилось длительным затишьем. Русь победила Запад, низменность надолго оказалась под гегемонией Новгорода, а потом (возможно именно по причине некоторой вестернизации последнего) Москвы. Идея города оказалась под спудом на три столетия, противоборство цвергов и альдогов перешло в астральную и стихийную сферы. С некоторым преимуществом цвергов: море продолжало свои набеги, и противопоставить им было нечего.
До тех пор, пока путаные отношения Руси с Западом снова не изменили обстановку. Вздумавши видимо “побить татар татарином” на манер Ильи Муромца, правители Третьего Рима в своей несказанной мудрости призвали шведов против поляков. В результате территория, облюбованная еще Биргером, досталась Делагарди без единого выстрела. Что никоим образом не следует считать деянием альдогов: возможности духов местности в их воздействии на человека ограничены локусом обитания, а история не сохранила свидетельств посещения приневских земель кем-либо из особ, имевших возможность влиять на принятие решений такого уровня. Таким образом, кремлевская политическая интрига вновь изменила баланс сил на берегах Невы.
Шведы, не ахти какие придумщики, не нашли ничего лучше, как вернуться к неосуществленному плану трехвековой давности и порешили превратить в давно задуманный город притулившееся на месте злосчастной Ландскроны ничем не примечательное сельцо Невское Устье. Каковой процесс и стал разворачиваться со вполне европейской предсказуемой основательностью: в 1623 году Ниен официально получил от короля права города. Город рос и развивался если не стремительно, то достаточно быстро, однако судьбы феерической ему ничто не сулило. И лишь восемнадцатый век переменил всё и вся, переведя на совершенно иной уровень.
— Тогда почему ты винишь себя?
— Потому что сделала это по слабости своей, по неосторожности. Потому что веры моей не хватило. Когда вера слабеет, душой завладевает дьявол. Я не христианская великомученика, не святая Агата и не Цецилия Римская. Я всего лишь жалкое порождение этого города, без надежды и будущего.
Геро вздохнул. Судить он не смел. Да и не за что было судить.
— Это не ты, — произнес он тихо. – Это Рене Аджани, она видела меня, уже после… «смерти». С этим свидетельством прочие доказательства стали косвенными. Я сам повёл себя неосторожно.
Анастази ничего не знала о странном порыве её высочества удочерить Марию. Краткую повесть она выслушала в молчаливом изумлении.
Стечение обстоятельств. Геро предпочитал усматривать в этом судьбоносное вмешательство. Рок, фатум. Так было сказано и записано в книге судеб. Анастази вдруг приободрилась. Со скамьи оправданных она переместилась к свидетельской трибуне.
— Но зачем, Геро? Зачем?
— Что зачем? – Этот вопрос стал его утомлять.
— Зачем ты вернулся? Я знаю, ты сделал это добровольно.
Добровольно? Он взглянул на бледное, неподвижное лицо. Волосы разметались, глаза – тлеющие угли. В самом деле не понимает?
— Разве не бывает так, что осуждённый поднимается на эшафот, лишь сопровождаемый священником, без стражников, без цепей, без тычка в спину и окрика, и на колени опускается перед плахой, будто признание готов произнести, а не умереть? По-твоему, он делает это добровольно? Он всего лишь избавляет и себя, и зрителей от некрасивой, тягостной возни.
— Но Жанет могла тебе помочь! Она не Мадлен!
— Я не хочу, чтобы она мне помогала. И прятаться… не хочу.
— Но…
— Она всё ещё пыталась.
— Я никогда не подвергну опасности тех, кого люблю, — тихо и твердо проговорил Геро. – Я сам это выбрал и сам решил. Я не могу защитить их… по-другому.
Анастази села рядом и взяла его руку.
— Что теперь? Что будет?
Он пожал плечами.
— Не взваливай на меня эту ношу… сейчас. Как быть… что делать… что будет. Я не знаю. Что-нибудь да будет. Что-нибудь всегда происходит. По-твоему, я должен был вовлечь Жанет в эту войну? Сделать её уязвимой? Ты лучше меня знаешь, на что способна твоя… принцесса. Самолюбие ранено, покорёжено, обожжено. Ей не так нужен я, как месть. Она как тот скупец, обнаруживший пропажу давно забытой и ненужной вещи и объявивший эту вещь бесценной. Он нанимает сыщиков и подкупает судейских, чтобы эту вещь вернуть, чтобы вновь ощутить радость владения. А затем упрятать эту вещь в сундук и оставить догнивать. Этому скупцу и дела нет, что вещь могла бы кого-то порадовать, удивить или согреть, что для самого владельца эта вещь давно утратила привлекательность, что он обрекает эту вещь на забвение и тлен.
— Не называй себя вещью, — буркнула Анастази. – Ты не вещь.
— А кто я? Кто я сейчас? Каждый из нас либо вещь, либо покупатель, купец или товар. Я вещь, я уже родился вещью, меня выбросили, как ворованный излишек. И таких, как я, большинство. Законодательно всеми нами владеет король, но он не в силах уследить за столь многочисленной собственностью, поэтому есть менее значимые владельцы. И вещи делятся по рангам, ценам и категориям. Вот я вещь редкая, незаурядная и даже престижная. Утратить такую вещь для владельца позорное фиаско. Такую вещь надо вернуть. И сделать это любой ценой. Самой неоправданной и кровавой. Или затеять войну. Совершить преступление. А тут ещё… другая женщина. Соперница. И заметь, счастливая соперница. Кто стерпит такое? Кто простит? Ты веришь в её милосердие, её христианскую терпимость?
Анастази качнула головой.
— Вот и я… не поверил. Да, я мог бы остаться. Она предлагала мне выбор. Уподобиться рыбе, которая проглотила крючок, но плавает, ничего не подозревая. Удилище длинное, отпускает несчастную рыбу до самого дня. А рыба начинает выбирать нить, тянуть, и крючок раздирает рыбе гортань. Рыбак немного ослабит хватку, чтобы рыба не дёргалась, что не сорвалась ценой развороченной глотки, позволит снова нырнуть, поводит добычу, даже успокоит её, а потом дёрнет. Снова дёрнет, и стальной крюк вонзится глубже. Вот что она хотела, когда предлагала мне остаться и время от времени выплачивать дань, крюк и бесконечную шелковую нить, которая будет разматываться, убеждая рыбину в иллюзии выбора.
— Но Жанет…
— Ты опять хочешь повторить, что Жанет не Мадлен. Я уже ответил. Не имеет значения, кто она, богата или богата. Она женщина, которую я люблю, женщина, которая будет страдать, и страдать по моей вине, женщина, чья жизнь обрушится, обратится в пыль.
— А если она… — вновь сделала попытку Анастази, — если она приедет?
Геро взглянул на неё с искренним недоумением.
— Куда приедет?
— Сюда.
— Зачем? – Геро задал вопрос с кристальным первородным невежеством.
— Дельфина не отказала себе в удовольствие поведать мне об условии, которое изобрела герцогиня. Ты получишь свободу, если Жанет… если Жанет согласится обвенчаться с тобой. Приговорённому даруют жизнь, если его помилует женщина. Вероятно, её высочеству припомнился этот старинный обычай.
— И со свойственной ей изобретательностью обратила его в утончённое мучительство, — ответил Геро.
— А если Жанет тоже вспомнит этот обычай?
Геро покосился на неё с тем благоговейным ужасом, с каким взирают на умалишенных.
— Это… невозможно, — с трудом выговорил он.
И зажмурился. Сжался от подреберной боли. Он только что признал за своей возлюбленной право на предательство.
— Выбор есть всегда. – Жанет не заметила, как произнесла эти слова вслух. – По крайней мере, выбор между позором и смертью. Собственно, никакого другого выбора и не существует. Позор или смерть. Третьего не дано.
— А что при данных обстоятельствах подпадает под определение «смерть»? – задал вопрос Липпо, размешивая в фарфоровой чашке медовый настой черного тмина.
Жанет сидела, скорчившись, поджав ноги под укрывший её дорожным плащ. Плащ был на лисьем меху, тёплый, даже преждевременный, учитывая золотистый, сентябрьский обман, усыпляющий зимние страхи, и комната жарко натоплена, и ступни обласканы нитью ангоры.
Но ей по-прежнему холодно. Она свернулась в настороженный кошачий узел на кровати в доме Липпо, там, где её возлюбленный выбирал между тягостным пробуждением и туманным покоем. Кровать пребывала в древесной наготе, постель сожжена. Лючия покрыла скрипучее днище старым тюфяком.
Жанет пыталась согреться, как утомленная уличным скитанием домашняя кошка. На этом куске дерюги, после грохота и смрада улицы, она чувствовала себя дома.
— Смерть, если разобраться, и есть самый благополучный исход, — продолжала она, будто не замечая сказанного Липпо. – Нам с детства предлагают её как самую бесхлопотную alternatus. Конечно, есть вероятность немного помучиться, пострадать от голода или жажды, заплатить небольшой телесный аванс, зато после непродолжительных трудов бесчувственная эйфория. Но мы всегда выбираем позор. Почему?
Поздним вечером того рокового дня после закрытия ресторана «Ритц» Кроули и Азирафаэль вышли в жемчужно-голубую ночь.
Они сделали крюк мимо Грин-Парка и саудовского посольства, шагая бок о бок, пока город укладывался спать. Машины въезжали на стоянку. Витрины магазинов опускали жалюзи. В домах через дорогу погасли желтые окна. Все улеглось спать точно так, как всегда, спокойно и безмятежно, словно накануне ничего не случилось.
Они прошли мимо светящихся уличных фонарей и вернулись на Беркли-сквер, и прохладный ветерок разбросал листья и лепестки у их ног. Они смотрели на мерцающие звезды, и одним рассеянным и словно бы случайным движением Азирафаэль тронул пальцами тыльную сторону ладони Кроули. Кроули смущенно замер. Азирафаэль улыбнулся, глядя в небо. Кроули спрятал лицо в тень и сжал ладонь Азирафаэля. Они продолжали идти по пустынной парковой дорожке, держась за руки, а полная белая луна и весь город были в их полном распоряжении.
В конце концов они вернулись в книжный магазин, и Азирафаэль прислонился к двери, впуская их. Кроули притащил из задней комнаты пару бокалов. Азирафаэль распаковал остатки своего “Шатонеф-дю-Пап”. И так они сидели часами, разговаривая, потягивая “вино для особого случая”, словно шесть тысяч лет дружбы пролетели в одно мгновение.
— Ну что ж… — Азирафаэль зевнул и с трудом поднялся на ноги. — У меня был очень тяжелый день, и я подозреваю, что у тебя тоже.
Кроули посмотрел на свою куртку, потом на носки ботинок и сморщил нос.
— От меня пахнет дезинфицирующим средством для рук.
— А от меня сажей. — Азирафаэль отряхнул манжеты и обтер ботинок о ковер. — Что мне нужно, так это принять ванну. Очень продолжительную. Если в ближайшее время от меня не будет вестей, не спрашивай обо мне. Я выйду, когда снова приду в себя.
— Принять ванну?
— С моим мылом “ветивер», — ответил Азирафаэль. — Я думаю, что это особый случай, для которого я его приберегал.
Азирафаэль начал подниматься по лестнице, но, прежде чем он успел уйти далеко, Кроули выскользнул из кресла и поспешил за ним.
— Подожди минутку.
Азирафаэль остановился на второй ступеньке.
— Что?
Кроули поднял бровь.
— У тебя действительно там есть ванна?
— Конечно, есть. — Азирафаэль нахмурился и попытался сфокусировать взгляд. — Совершенно функциональная кровать и ванная, как и все остальное.
— Хм. Ты погляди-ка! — Кроули качнулся к подножию лестницы. — Шесть тысяч лет общаемся, а я все еще кое-чего о тебе не знаю.
Азирафаэль выпятил подбородок:
— Я не немытый варвар.
— Ты же понимаешь, что… — начал было Кроули, но осекся. — Ладно. Не бери в голову.
Азирафаэль убрал руки с перил и сложил их на груди.
— Что?
— Я хотел сказать: «Ты понимаешь, что нам это не нужно?» И тут я вспомнил.
— Хорошо отмокнуть в ванне — лучшее изобретение человечества. Лечит все — от скуки до самой темной ночи души.
— Что, правда?
— Да.
Кроули ухмыльнулся.
— А как насчет демонов? У демонов нет души. Нам поможет?
— Э-э-э…
Кроули рассмеялся и наклонился к нему.
— Да ладно тебе. Я просто пошутил.
Азирафаэль сделал такое лицо, как будто с самого начала ничего другого и не предполагал.
— О.
Наступила короткая неловкая пауза, во время которой они избегали смотреть друг другу в глаза. Азирафаэль нарушил молчание первым.
— В любом случае…
Кроули потер затылок.
— Что?
— Спасибо за прекрасный вечер.
Кроули отмахнулся.
— Это меньшее, что я мог сделать.
— Нет, не меньшее. — Лицо Азирафаэля смягчилось. — Теперь я обязан тебе всем.
Кроули снял очки.
— Да. Но ведь и я тебе тоже.
Снова наступила тишина, и Азирафаэль проглотил комок в горле, когда Кроули надел очки и развернулся на пятках.
— Слушай, может, тебе не стоит… — сказал Азирафаэль.
— Что?
— Уже очень поздно.
— Я знаю.
— Сколько сейчас, почти двенадцать? — спросил Азирафаэль. — На дороге будут пьяные.
Кроули пожал плечами.
— Я справлюсь.
— Я знаю, но…
— До Мэйфера не так далеко.
— И все же.
Кроули ссутулил плечи.
— Не хотелось бы навязываться.
Азирафаэль снова взял Кроули за руку.
— А ты и не будешь.
Кроули уставился на их пальцы, но не отстранился. Азирафаэль усмехнулся.
— Мне очень жаль. Я веду себя глупо.
— Почему?
Азирафаэль крепче сжал его руку.
— Я просто не хочу, чтобы ты уходил.
Кроули колебался.
— Ты имеешь в виду…
— Да. Похоже, что так.
— Я думал, в прошлый раз тебе не очень…
Уши Азирафаэля покраснели.
— Учитывая все обстоятельства, я передумал.
Кроули сделал осторожный шаг вперед.
— В таком случае, если в твоей ванне найдется место еще для одного.…
Азирафаэль глубоко вздохнул, чувствуя, что его щеки заливает яркий румянец.
— Я должен предупредить тебя. — Он прикусил губу. — Мне нравится… погорячее. Когда вода буквально кипит.
Кроули снял очки.
— Меня… это вполне устраивает.
— Вот и отлично.
Кроули придвинулся ближе, поставил ногу на нижнюю ступеньку и положил руки на лацканы пиджака Азирафаэля. Азирафаэль приподнял подбородок Кроули кончиком пальца, наклонился и осторожно поцеловал. Кроули обхватил ладонями лицо Азирафаэля и вздохнул, резко и рвано. Азирафаэль обхватил руками стройные бока Кроули. Двигаясь, словно единое целое, они сделали шаг, потом второй, вверх по ступенькам, все выше и выше, и свет на лестнице заливал золотом спину и волосы Азирафаэля.
А пятнадцать минут спустя уличный музыкант, сидящий на грязном коврике, брошенном на тротуарную плитку, открыл скрипичный футляр, и оттуда высыпалась тысяча фунтов.
У берега громадные волны дробились о скалы и рифы, лизали прибрежные камни и водоворотами откатывались обратно в глубину. Хороший пловец, не утомленный погружением в глубины, смог бы спастись. Не утомленный. А она? Даже без груза, а как иначе назвать бесчувственное тело ныряльщика, не рассчитавшего сил и забравшегося слишком глубоко, Марианна не решилась бы сунуться в бухту в шторм. Она боялась повредить кожу о скалы и острые камни, что отбили от них волны. Других же мест она не знала. Незачем ей было там появляться. Оставался один путь — в Бездну.
― Не знаещ-щь, ― протянул темный силуэт в кресле. ― Врещ-щь! Ты много денег емью дала. Засем? И на сто он их пьётратил?
Отвечать «не знаю» или «нет» не годилось.
― Я… ― тянула Марион, надеясь на более подходящие вопросы, и дождалась:
― Прошел слух, что он поехал во Фриско, ― проговорил мужчина, возвращая бутылку в ведерко. ― Ты знаешь зачем?
― Нет! ― нервы не выдержали. Слово она выкрикнула. Она сама хотела бы знать «зачем?».
Зачем он вернулся обратно? Зачем снова решил искушать судьбу? Дважды она вырывала его из Бездны. Сейчас ее рядом не будет. На что он надеется? На милость ее отца? На удачу? Или он достал коку? Но почему тогда бросил ее здесь? Как ей отвечать на чужие вопросы, если она не знает ответы на свои?
― Напрасно ты в отказ идешь. Мы сейчас гуторим по-доброму, ― от стены отделилась тень и шагнула в круг света от лампы с рыжим абажуром, что висела над столом. Этот мужчина ― худой и длинный ― далеко не красавчик, в отличие от налившего шампанское: темные, почти сросшиеся брови, острые скулы и подбородок, затянутые неопрятной черно-пегой щетиной. ― А вот приедет босс…
― Ха! ― вылетело из темного кресла.
― Босса твои: «не знаю» ― не устроят, ― говорящий выхватил у нее бокал и опрокинул его содержимое в рот. Недовольно крякнул и бросил: ― Гадость ― эта шипучка!
― Он не бьюдет предлагать щампанского, ― слова из угла сопровождались тихим смехом. ― А если ты бьюдещь выйёживаться, позовет мальсиков из коридора и отдаст тебя им на сьютки.
― Верно. Твоей темненькой шкурке поплохеет, ― согласился худой. ― Ты намерена отвечать на вопросы?
Марион предпочла промолчать. Ни один из двух возможных ответов не подходил.
Худой резко ударил ее по щеке. Без замаха.
― Молчать не выйдет! ― бросил он. ― У тебя есть время подумать. До приезда босса. Будешь думать?
Марион схватилась за щеку и, прикрывая рот, выдавила, подпустив голос слезу:
― Буду.
― Руш хватит! Грег, отведи ее в шестой номер, ― приказал вернувшийся за стол мужчина.
Жесткие пальцы сжали руку повыше локтя, Марион резко развернули к двери. Названый Грегом повлек ее к выходу и дальше по коридору. Из его рта вылетали вместе со словами брызги слюны:
― Чо это Лукас связался с темнокожей? Хотя, есть слушок: квартероночки очь страстные. Надо боссу брякнуть: хочу мальчикам помочь. Проверю.
Шестой номер оказался темной узкой комнатушкой. Щель-окно под самым потолком света не давало, но тусклая, засиженная мухами лампочка над дверью позволяла осмотреться. Около стены на железной кровати с тонким матрацем валялось скомканные простыни. Одеяла нет. На столике под окном ― стакан, стеклянный графин, надо полагать, с водой и тарелка с грубо нарезанным хлебом. Марион усмехнулась: не шампанское с ананасами. Присела на кровать. Она узнала где Лукас. Имеет ли теперь смысл дожидаться этого босса с его вопросами и… Каким способом обитатели этого места могут добиваться ответов? Ее передернуло. В графине достаточно воды…
Вода плескалась у ног, волны лизали выступы камня, на котором она сидела. Запах соленой воды, рыбьей чешуи и прелых водорослей наполнял легкие. Влажный ветер охладил разогретую жарким солнцем кожу. Плавать она не решалась, но так вот ― посидеть на камнях, слушая шелест волн и крики чаек, ловя дыхание океана и впитывая ветер, поющий в расщелинах скал, ей никто не мог запретить. Лишиться этого она не готова.
Она не сразу поняла, что не одна в маленькой бухте. Отец появился у нее за спиной и замер на соседнем валуне. Он не делал попыток схватить ее. Взгляд метнулся по волнам, по мокрой гальке, по скалам в брызгах прибоя. Никого. Отец пришел один?
― Я не собираюсь мешать тебе, ― проговорил он. ― Следуй судьбе, коль выбрала. Только…
― Я не вернусь. Я не хочу… ― язык цепляется за зубы, не желая выговаривать правду. «Не хочу, чтобы ты раскрыл мои планы. Считай взбалмошной девчонкой, погнавшейся за крутым парнем….»
Хотя крутизна в Лукасе относительна. Во Фриско она узнала ребят покруче. Но только такой авантюрист как этот искатель приключений… ― это не Марион придумала, он сам себя так называет ― … сможет стать украшением сетей, что она сплетает. А не хилой тощей макрелью.
― Не хоти, ― бросает отец. Губы кривятся сильнее. Слова с шипением вырываются сквозь стиснутые зубы. ― Я долш-шен пож-жаботитш-ша о твоей беж-жопаш-шношти. У меня только одна дощщ.
Волны шипят ему в тон. В их шипении рождаются слова. Я слышу:
― Ты-ш-ш дощ-щ Беж-ждны.
Да, я дочь Бездны и рано или поздно вернусь туда. Но отцу не надо этого знать. Как и не надо знать многого другого.
― Мне хорошо с Лукасом, ― говорю, не чувствуя уверенности. Для Лукаса я интересная игрушка. Необычная и загадочная. Едва стану обыденностью он отбросит меня, как морская змея отбрасывает старую шкурку рваную и поблекшую.
― Он не защитит тебя от всех опасностей суши. Я хочу, чтобы ты знала Путь Воды. Он открыт для нашего рода. Это дар предков и надежный способ уйти от любой беды.
― Путь воды? Неон говорил только мужчины…
Смех отца будит эхо в скалах и заставляет чаек в панике метнуться прочь.
― Мальчик не дорос до настоящего знания. Путь Воды ― в нашей крови с рождения и до смерти.
― Соленая вода океана на берегу большая редкость.
― Соль лишь примесь к основе. Основа одинакова и в океане, и в луже, и в стакане чая. Который любим сухопутниками. Его можно попросить в любом месте, не вызывая подозрения. Подойдет любая жидкость. Лишь бы в ней настоящей воды было больше половины.
Марион встряхивает головой, гоня воспоминание. Нет! Уходить нельзя. Она узнала слишком мало. Где искать Лукаса во Фриско? Тот дом он вернул хозяину…
Одна, две… четыре, пять… восемь…двенадцать. По столику и стенам ползало двенадцать мух. Счет успокоил. И вернул домой. В Бездну. Опять к тому разговору. Тогда она считала флюорессаров, а сейчас… Здесь кроме мух считать было нечего.
Зачем она притащила Лукаса к отцу? Она не знала ответа.
Но был ли выбор? Внезапно налетевший шквал, сломал планы. И ее, и Лукаса. Она полагала привязать этого человека к себе, очаровать… Но времени у нее оказалось слишком мало. А Лукас хотел добраться до затонувшего галеона, что несколько веков лежал на уступе стены ― границе Бездны. И рассчитывал на ее помощь. Но она не хотела дать ему спрятанное в корабле богатство. Так быстро не хотела. Вот потом…
Люди с повреждённой защитой, проклятые, душевнобольные, потерявшие память, или же заблудившиеся в глубинах собственных снов – все они особенно остро реагируют на любые изменения Эа, даже если это всего лишь отклик на чужую ворожбу.
И все эти силы, магии, все эти сложные плетения взаимоотношений сейчас Шеддерик собирался связать в один прочный канат, и этим канатом вытащить Темершану из пропасти, в которую она сама себя невольно столкнула…
Главное – задать правильные вопросы и верно понять ответы.
Сегодня не было мёртвого тела, к которому можно было бы призвать душу (пресветлые говорят – душу, сианы – тень; кому верить?).
Сегодня сёстры Золотой Ленны будут звать давно умерших ифленцев, используя свои силы, свои внутренние возможности. И поддержать их может только сама их крылатая богиня.
Первым отозвался палач.
Но уже по первому ответу стало ясно, что он ни о чём не хотел знать и просто выполнял приказы дознавателя. Узнали только, что палачу его работа не нравилась, и больше всего он хотел бы её сменить, но всё время что-то мешало.
– Дознаватель, – потребовал Шедде. – Гун-хе, твоя очередь!
В этот раз всё шло проще и быстрей – вероятней всего, потому что сиан не только не мешал служительницам Ленны, но и по мере своего понимания помогал им.
Гун-хе оторвался от записей и выпрямился.
– Скажите, когда можно будет спрашивать.
– Уже можно.
– Хорошо. Ваше имя, титул, должность?
– Тирэм Катмел, младший дознаватель мирной охраны Лангата, милостью Повелителей Бурь, Императора Ифленских островов.
– Тирем Катмел, ты ли допрашивал чеора та Вартвила, по делу о гибели членов императорской семьи?
Пресветлая, повторяющая для присутствующих слова покойного, долго хмурилась, прислушиваясь к ответу, потом довольно сжато пересказала результат.
– Он считает, что не допрашивал. Простите, чеоры, этот юноша бранится так, что трудно разобрать, что он хочет сказать. Но у него был список вопросов, которые он должен был задавать допрашиваемому, не отклоняясь от него. Он не должен был ничего записывать и ответы молодого чеора… он говорит, их никто не собирался учитывать. Ещё он говорит, что вся страна знает, кто на самом деле стоит за поджогом, но Императору удобней, чтобы м… убийцей считали кого угодно, кроме никчёмного… простите чеоры, «никчёмного бездельника Валле, за вином просравшего не только все семейные деньги, но и последний ум». Я стараюсь немного сглаживать.
– Благодарю, чеор Катмел, – невозмутимо ответил им обоим южанин. – Я узнал всё, что мне нужно.
– Что именно? – встрепенулся Шеддерик.
– Валле, это вероятней всего, родственник чеора Императора, кажется шурин. Во всяком случае, других имён, которые могут сокращаться до Валле, я не вижу: светлейший чеор Валерик та Граствил. Мы о нём знаем только, что. если бы тот ваш Император не занялся объединением островов в единое государство, то Граствил стал бы правителем одного из самых богатых и развитых центральных островов.
– Нам нужно не просто расследовать это трехсотлетнее дело, – с досадой напомнил Шеддерик. – Нам надо доказать, что проклятье было наложено на Императора несправедливо.
Гун-хе невозмутимо кивнул.
Но заметил:
– И всё же надо понять, что тогда случилось.
– Давай.
Гун-хе кивнул и очередному духу задал свой коронный вопрос:
– Имя, титул? Должность?
Этот дух ответил, кажется, исключительно от неожиданности:
– Его зовут Валерик, он называет себя «императором в изгнании». Он говорит, что презирает тех, кто его предал, поменяв шлем с оленьим рогом на шлем со звездой. Считает, у него было много сторонников.
Шеддерик вздрогнул, когда услышал где-то рядом шепот Ровве:
– Врёт. Презирать-то он презирает, но всех подряд и из-за дурного характера. Врет на счёт «много сторонников». Я такие вещи вижу. И он сам бы поменял свою ржавую «рогатую» корону на нынешний символ императорской власти. Если ему польстить, он ответит на все вопросы.
– Гун-хе, позволь мне один вопрос.
Помощник невозмутимо кивнул.
– Безусловно, я на вашей стороне. Несомненно, Император обманом завладел вашими землями и присвоил себе всю власть. Но ведь Император поплатился. Какой-то неизвестный герой отомстил за вас и за весь честный Ифлен!
Пресветлая слегка улыбнулась, передавая ответ:
– О, он очень польщён. Но считает, что люди в массе своей глупы и бездеятельны, так что, если бы он не отдал приказ, ничего бы не было. А так получилось даже лучше, потому что ведьма довершила начатое им дело. И теперь… теперь, по его мнению, месть будет полной.
– Я хотел бы почтить память о героях… но не знаю имён.
– Я повторю слово в слово: «О, ты их знаешь, их все знают!».
– Вартвил? Бросьте, мальчишка просто принял на себя удар. Ничего он не поджигал…
– Знакомо ли вам, – прервал разговор Гун-хе, – имя чеоры Вартвил, ведьмы, проклявшей Императора?
– Мне кажется, он смеётся. – Устало вздохнула пресветлая, – я не могу его удержать, он уходит.
– Он знает. – Прокомментировал Ровве, – Он считает, что разыграл прекрасную партию. Шедде, мне пора к Темершане. Полдень близко, будет допрос.
Шеддерик опустил взгляд. Именно потому, что близится полдень вместе с очередными пытками в столичных подвалах Ифленской Империи, он и не хотел прерываться.
Но сёстры Ленны устали. Да и сам он…
Приказывать ничего было не нужно, слуги подали заранее приготовленный пряный хлеб и вино прямо сюда. Никуда он не уйдёт. Пока дело не кончится тем или иным образом.
Хотя нет. Никакого «иного» образа не будет. Сегодня нет места поражению.
Не будет.
Рэта Темершана Итвена
Крюк сначала подняли не сильно, не так, чтобы покалечить – только напугать.
Но эффект оказался слишком слаб: напугали Вартвила ещё вчера, сегодня кричать сорванным голосом он уже не мог.
Сегодня он решил, что будет отвечать, что скажет всё, о чём спросят, и, если нужно – даже наврёт, лишь бы пытка не продолжалась.
Но дознаватель спросил о та Граствиле. И стало понятно, что спастись не удастся. Что предали его всё и навсегда…
Он думал так, хрипло выкрикивая честные ответы, выплевывая ненависть и боль, но его слова значения не имели. Палач неторопливо начал выкручивать винт, руки затрещали в суставах. А потом боль прокатилась по спине – от короткого, без замаха удара тонким металлическим прутом.
И стало невозможно дышать.
– Шанни, – оклик Ровве заставил её вспомнить, кто она и где.
«Я здесь».
– Прости. Мы пытаемся. Что-нибудь услышала?
«Да. Его спрашивают про какого-то Граствила».
– Это брат жены императора. Странное дело, его все подозревали, все поголовно, но обвинения так и не было.
«Вартвил не хочет говорить его имя. Он в отчаянии, он смирился с тем, что умрёт. Ровве, я теперь знаю, как ты видишь чувства людей. Мне кажется, я теперь тоже их немного вижу… только лучше бы не видеть».
– Он молчит об этом ублюдке?
«Он запрещает себе даже думать о том, чтобы его сдать».
– Ладно. Я скажу. Шанни, не умирай только. Не подводи своего Покровителя!
Темери и хотела бы попытаться вылечить чеора та Вартвила, но не знала, как. Ведь в этой странной реальности, в этом чужом болезненном воспоминании, она всё ещё была им самим…
Шеддерик та Хенвил
– Шедде. Сколько лет было той ведьме?
Шеддерик не успел привыкнуть к внезапным появлениям Роверика. Если честно, большую часть времени он был уверен, что Ровве ему мерещится, что он всё же немного сошёл с ума. Но Ровве был настолько похож на себя настоящего, что чеор та Хенвил с удовольствием даже отдавался своему сумасшествию.
– Не знаю. У неё взрослый сын. Сколько ей может быть? К тому же женщины умеют хорошо скрывать возраст.
Рассуждать о возрасте давно умершей чеоры было странно, особенно если учесть, что пресветлые как раз готовились убедить её отказаться от мести и простить Императора. Тогда проклятие исчезнет само собой. Но Шедде сомневался в успехе. Каждый наследник Императора, истинный или подставной, тратил немало сил и средств на то, чтобы получить хоть тень надежды. И каждый раз ведьма выбирала месть. Каждый раз кто-то должен был умереть под пытками, чтобы удовлетворить её ненасытную ненависть.
Пока абстрактная, скоро эта ненависть обретёт реальные черты, выраженная в ответах и заявлениях. Скоро с ней придётся столкнуться лицом к лицу.
Так при чём здесь её возраст.
– Сын не такой и взрослый. Допустим, она родила его лет в шестнадцать… ей должно быть примерно столько, сколько нам с тобой.
– Наверное. К чему ты это?
– Я думаю, – Ровве сделал выразительную паузу. – Я думаю, они были любовники.
– Кто?
– Да этот наш… императорский шурин и мать жертвы. Смотри. Тогда Гарствилу выгодно избавиться от мальчишки руками Императора. Раз уж не получилось убить Императора вместе с семьёй-то. Если он устроил поджог и подставил мальчишку, то только это и могло заставить мальчишку его покрывать. Честь матери и в те времена имела большое значение для сыновей, разве нет? Смотри. Граствил пытается уничтожить Императора и его семью, занять его место. Но у него не выходит, он подставляет сына любовницы – потому что знает, как это можно сделать, и потому что это снимет обвинения с него самого.
– Понял. Скажу Гун-хе.
Шеддерик быстро пересёк комнату, остановившись рядом с южанином и его помощниками.
– Гун-хе, – окликнул он, – есть одна догадка. Когда придёт ведьма, пусть Пресветлые подождут у неё что-то просить. Задай ей вопрос. Простой прямой вопрос. Были ли они с чеором та Граствилом любовниками.
– Не слишком ли сложно, благородный чеор? – Тихонько спросил один из помощников. – Она может не захотеть отвечать.
Гун-хе только кивнул.
Подумал немного, потом пояснил своему парню:
– Если неудачный переворот планировал этот Валле, то он должен был быть счастлив, что дело всё-таки повернулось в его пользу.
– Императором он не стал, – напомнил Шеддерик. – Всё, монахини готовы. К делу!
Пресветлые сменились. Без тела им приходится тратить силы своего Эа, а это никому не даётся легко.
– Она говорит, – очередная пресветлая сестра сосредоточенно смотрела перед собой. Ещё совсем молодая, она волновалась, чувствуя и важность задания, и ответственность за результат. – Говорит, что умоляла Императора. Что ползала на коленях. Убеждала, что сын не виновен. Но всё было напрасно.
– Знаешь ли ты, кто такой Валерик та Гарствил? Были ли вы любовниками?
Пресветлая вдруг дёрнулась на своём стуле, захрипела, а сквозь хрип все присутствующие разобрали:
– Ненавижу! Никто ничего не докажет! Никто не может знать!..
Пресветлая закашлялась. Выпрямилась.
– Она говорит, что скоро всему императорскому роду конец и что она не остановится, пока не уничтожит последнего в роду.
– Императору, – не смог смолчать Шеддерик, – от этого проклятья никаких проблем нет. Страдает тут кто угодно, только не он.
– Ты! – светлая сестра вновь схватилась за горло, – в тебе его кровь! Сдохни!
Сложно. Очень.
И страшно.
Большие мужчины злые все, делают страшно. Пахнут страшно. Особенно самый злой, делает страшно всем. Даже другим злым. Даже самым большим. Когда громко, еще больше злой. Еще больше страшно.
Когда самый злой — надо тихо. Нельзя громко. Потому что страшно. Раньше было не страшно и тепло. Теперь страшно и надо тихо. Когда рядом самый злой, надо тихо. Хочется мокро глазам, потому что страшно, но нельзя. Большие мужчины и самый злой — рядом. Страшно и надо тихо.
***
— Какой-то он вялый. И слабый, словно и не мужчина даже, сразу видно гнилую кровь. Унесите! Зачем только приносили?
Старший Смотритель султанских покоев склонился в подобострастном поклоне, одновременно делая знак кормилице с затихшим на руках ребенком немедленно удалиться. И благоразумно не стал напоминать своему господину и повелителю, что тот сам повелел привести их, внезапно возжелав посмотреть на своего младшего сына. Не далее десяти минут назад повелел, посланный на розыск ученик вон даже отдышаться еще не успел, так спешил повеление выполнить. Но то ли увиденное султану не понравилось, то ли за эти прошедшие несколько минут он передумать успел. Что ж, на то он и султан.
А ребенок действительно выглядел странно – не хныкал, не кричал, только дышал часто-часто и таращил на всех младенчески круглые глазенки. Говорят, ленивые кормилицы часто капают на губы младенцем маковые слезки, или же сами их пьют, чтобы молоко сонным делалось. Младенцы от такого спят хорошо и долго, и днем, и ночью. И не плачут совсем. Но вряд ли проверенная и многих выкормившая женщина позволит себе подобную вольность с сыном султана, пусть даже и рожденным от наложницы. Да и не спал он, таращил глазенки, хотя и не плакал тоже. Даже когда развеселившийся поначалу Осман сделал ему носорога, приставив растопыренную пятерню к собственному лбу и страшно заревев, странный младенец и тогда не заплакал. Только зажмурился на миг и задышал еще чаще.
Конечно же, отец был разочарован. Старший его сын, помнится, при схожих обстоятельствах сначала огласил покои возмущенным воплем, и его долго не могли успокоить, при повторении же игры уже не пугался, а каждый раз смеялся взахлеб, радуя сердце Османа и приводя его в благодушное настроение. Все-таки жаль, что тот ребенок – сын не султана Османа, а всего лишь Османа-шахзаде и не может быть наследником, а потому удален с глаз вместе с матерью. Жаль. При них Осман и сам часто смеялся, а буйствовал куда реже. Славные были деньки…
— Гнилая кровь…
Осман стоял у окна, задумчиво смотрел в сад. Голос его был почти спокоен, и вроде бы ничто не предвещало возможной бури, но Смотритель покоев предпочел склониться еще ниже и не разгибаться, пока Осман, чуть поморщившись, не сделал разрешающую отмашку. Не отмашку даже – легкий намек, чуть шевельнув пальцами левой руки. В правой он зачем-то вертел вынутый из поясных ножен кинжал — старинный, с узорчатой рукоятью из точеного янтаря. Он очень часто его крутил в руках в последнее время.
— Что сильного и здорового может родиться от женщины с гнилой кровью? Давно надо было искоренить эту глупость, не зря говорил пророк, что лишь истинно верные наследуют землю и власть. И силу, конечно же. Акиле — истинно правоверная, правоверными были и все ее предки, она родит мне настоящего богатыря, посрамив глупых женщин с гнилой кровью и скверными предками. Скоро уже родит. И тогда…
Он резко взмахнул кинжалом, словно отсекая невидимые нити судьбы, и навершие рукояти вспыхнуло маленьким солнцем.
Янтарь — камень теплый, его неслучайно считают застывшими слезами солнца. Но у Смотрителя покоев почему-то по спине побежали мурашки.
— Спи, — шепнул Роне беззвучно, осторожно касаясь губами даймовского виска и выглаживая кончиком языка подрагивающую там жилку. — Спи, мой светлый… мой Дайм. У нас почти получилось.
Нежно, ласково, непривычно. Как это странно, когда касаешься так осторожно, почти невесомо, на грани прикосновения и тепла, как это странно… И вкусно.
Дайм вздохнул и шевельнулся, плотнее подставляясь лобастой башкой под Ронины губы. Пришлось выцеловывать еще и брови: ну как можно отказать светлому шеру, если светлый шер так настойчиво просит? Никак нельзя ему отказать.
— Спи, мой свет…
Почему-то казалось очень важным — прежде чем и самому расслабиться и позволить себе уснуть, обязательно разгладить морщинку, залегшую у Дайма между бровями. Светлые не должны так хмуриться, ну хотя бы во сне не должны. Ладно, другие светлые могут делать что им заблагорассудится, а вот Дайм точно не должен. И не будет, пока Роне рядом. Роне высосет отголоски боли из его снов, заберет тревогу, обиду, раздражение. Пусть они не такие вкусные, как ненависть и боль, но Дайму они не нужны точно, во всяком случае во сне. Значит, и не будет их там.
Клочки неприязни в плотной шипастой плетенке стремления обязательно защитить… острые колючки усталой обреченности… долг, любовь, неприязнь, соперничество, боль, снова долг… Понятно: Люкресс. Оставить голую идею, эмоциональная окраска идет в утырку…. вернее, к Роне идет, негативная, светлая, вкусная.
Белый зачарованный сокол, желание, нежность, раздражение, стыд, снова долг и боль… Туда же. Тянем-потянем, словно пряный коктейль через тоненькую соломинку. собираем капли со стенок бокала, пусть останется только белая птица. Все у тебя будет с ней хорошо, Дайм. Не с птицей, конечно, с сумрачной принцессой. Будет. Обязательно. А сейчас не надо думать об этом… вернее, думать как раз можно. А вот страдать не стоит.
Тоска, раздражение, вечный цейтнот, пыль на губах, азарт, острые высверки высшей защиты… Нет, Роне не будет пытаться поднять охранные заслонки, хотя и интересно. Но не будет. Просто слизнет ненужное, оставив твои политические секреты в полной неприкосновенности.
Обрывки чужих непрошенных воспоминаний, осколки эмоций, ломаное, ненужное. лишнее.
Что там еще?
Ужас. Боль. Беспомощная ненависть. Осознание собственной неправоты. Снова боль.
Лицо старика, медленно тающее в глубине зеркала. Самодовольное такое лицо, отлично знакомое по кошмарам так старательно забываемого прошлого… твоего? чужого? Какая разница, если от одного мимолетного взгляда заполошно обрывается сердце и распластывает привычная тошнотворная беспомощность. И ты снова лежишь на полу, избитый до полусмерти, и ты снова отброшен, унижен, скомкан, лишен всего, даже имени…
И пусть это совсем другой старик, внешне совсем не похожий — он похож вот этим удовлетворенным сытым взглядом, вот этим осознанием собственной правоты и власти. И силы, конечно же, силы, почти беспредельной силы, способной безнаказанно сотворить с тобой что угодно. Немыслимой, невозможной, непреодолимой силы мага вне категорий, да к тому же еще и подкрепленной вот этим осознанием собственной правоты. И пусть за его плечами клубится не жуткая тьма Ургаша, а истинный свет Райны — это ничего не меняет. Свет ничуть не менее безжалостен. И убивает он точно так же.
И остается только смотреть, как он тает в глубине зеркала, этот золотой свет Райны… и этот старик, за чьими плечами он клубится. Высоко. Очень высоко.
Все становится очень высоко, когда ты лежишь на полу, корчась от выворачивающей наизнанку боли, обливаясь слезами и соплями и не в силах даже выть, потому что для этого нужен воздух, а вдохнуть невозможно… И свалиться в спасительное беспамятство тоже нет ни малейшей возможности, потому что какое же это было бы наказание, если бы от него можно было бы так легко ускользнуть?..
Что там было? Кажется, разговор. Просто разговор, после которого остается только упасть на пол и выть от боли. И растечься там дрожащим желе, целиком состоящим из боли и мечтающим сдохнуть… и понимать, что никто тебе этого не позволит.
И придется вставать. Брать себя за шкирку и вставать на дрожащие ноги. И моргать, хотя свет режет глаза. И улыбаться. С этой болью, которая никуда не денется. И жить с этой болью. И притворяться, что все с тобою нормально, абсолютно нормально, как всегда, чтобы никто не заметил, особенно этот, который рядом, который смотрит слишком пристально, словно все-таки заподозрил что-то…
Держаться.
Весь день. Стараясь, чтобы наружу не прорвалось и отголоска, давить, давить, и заниматься делами, и куда-то ехать, и не отвечать на идиотские подначки и пустопорожний светский треп, от которого только больнее, от которого тебе…
Не тебе.
Дайму.
2
В один из этих дней Дикс обнаруживает себя сидящим на крайне неудобном прикрученном к полу табурете в тесном кабинете, наполненном табачным дымом. Свет направленной в лицо шапитшталмейстера лампы, проходя сквозь клубы табачного тумана, не слепит глаз, а лишь приятно нагревает металл маски.
Человек, отделенный от Дикса широкой столешницей, кажется призрачным силуэтом на фоне сгустившейся в углах мглы. Портрет вождя на стене позади стола нависает темной иконой. Огонек папиросы разгорается и пригасает тусклым маяком среди пластов дыма.
— Имя? — спрашивает силуэт, и Дикс отвечает:
— ДИКС. ИОГАНН ДИКС.
— Происхождение?
Дикс пожимает плечами.
— «ИЗ ЦИРКОВЫХ» ПОДОЙДЕТ?
Скребущее бумагу перо продолжает свой бег по линованным строчкам допросного бланка.
— Год рождения?
— ОДНА ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ…
— Образование?
— СПЕЦИАЛЬНОЕ. ВЕСЬМА.
Пауза. Пометки.
— Партийная принадлежность?
Пожатие плечами.
— Запишем — беспартийный. Так?
— ЗАПИШИТЕ. ТАК.
— Политические взгляды?
— НЕ ИНТЕРЕСУЮСЬ.
— Ну-ну… Служба в царской армии?
— ПРИЗЫВАЛСЯ. ВОЕВАЛ НА ФРОНТАХ МИРОВОЙ. КОМИССОВАН ПО УВЕЧЬЮ В ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ЧЕТЫРНАДЦАТОМ.
— Ну и каково было воевать против соотечественников, мастер Дикс?
Пожатие плечами.
— ОНИ БЫЛИ МНЕ СООТЕЧЕСТВЕННИКАМИ В ТОЙ ЖЕ МЕРЕ, ЧТО И ВАМ. МОИ ПРЕДКИ ЖИВУТ В РОССИИ ДВА СТОЛЕТИЯ. МОЙ ДОМ ЗДЕСЬ, И МОИМ ДОЛГОМ БЫЛО ЗАЩИЩАТЬ ЕГО.
— Род ваших занятий в настоящее время?
— ВЫ ЗНАЕТЕ И САМИ, ГРАЖДАНИН КОМИССАР.
— Отвечайте на вопрос.
— ШАПИТШТАЛМЕЙСТЕР. ОТВЕЧАЮ ЗА УСТАНОВКУ ШАПИТО, РУКОВОЖУ РАБОТОЙ КОМАНДЫ ГРУЗЧИКОВ И УНИФОРМИСТОВ.
— В каких отношениях состоите с прочими членами труппы?
— В САМЫХ РАЗНЫХ. ВСЯ ПАЛИТРА ЧУВСТВ — ОТ ПРЕЗРЕНИЯ И НЕНАВИСТИ ДО ЛЮБВИ.
Скрип пера замедляется. Потом перо останавливается совсем.
— ВАС ИНТЕРЕСУЕТ КТО-ТО КОНКРЕТНЫЙ? — спрашивает Дикс, выдержав приличествующую паузу.
— Да, — отвечает чекист. — Иначе в чем был бы смысл всего вашего нелепого сидения здесь, в Заполярье? И конкретно в этом кабинете?
— ИМЯ? — спрашивает Дикс.
Когда чекист отвечает на его вопрос, Диксу наконец все становится ясным.
Теперь он знает, как действовать дальше.
* * *
В последующие несколько дней Дикс разворачивает бурную деятельность. Он знает, что за ним постоянно следят, — однако и сам он начинает свежим взглядом присматриваться к окружающему.
Он подмечает определенную систему в ежедневных выездах в тундру — за пределы обнесенного колючей проволокой периметра на холмах — товарищей в кожанах и портупеях. На паре нещадно тарахтящих моноциклетов те переваливают через гряду холмов поутру и к вечеру возвращаются обратно.
Проскользнув дождливым утром сквозь редкое оцепление красноармейцев, Дикс следует за прущими напролом сквозь заросли стланика одноколесными машинами, не отставая от них на своих длинных неутомимых ногах. На гребне следующей цепи холмов он останавливается в изумлении.
От подножия холма под его ногами отверзается гигантская старая воронка с оплывшими пологими склонами, поросшими карликовыми березками, талиной и ольхой. Поперечником воронка не меньше, чем в полверсты. На ее краях выстроены приземистые корпуса с ажурными мачтами над ними — такие Дикс видел в Москве, нужны они были для радиотелеграфии и назывались башнями Попова.
В центре воронки косо смотрит в небо продолговатый цилиндр зеленоватого металла, оперенный понизу короткими крыльями. Вершина цилиндра заострена наподобие носа цеппелина. Размером цилиндр больше любого из виденных прежде Диксом дирижаблей.
Дикс кое-что смыслит в механике. Дикс понимает, что такая машина не может быть построена ни одним из существующих ныне режимов. Дикс умеет сопоставлять факты и делать из них верные выводы.
Он вспоминает старые бараки в карантинной зоне и тяжелые пулеметы на вышках — такие, что и впрямь могут запросто уложить существо размером со слона. На покрытой тускло отблескивающей окалиной стене цилиндра он видит распахнутую дверь с поднимающейся к ней аппарелью. И дверь, и аппарель позволяют пользоваться ими существу как раз такого размера.
Он вспоминает рассказы луораветланов про войну белых бородачей и многоруких небесных людей, случившуюся давным-давно. Он помнит рисунок слоноголового бога Ганеши, который с удивлением обнаружил в жилище Теневиля — шамана-оленевода, неожиданно смышленого и любознательного для обитателя тундры, с которым общался во время своей экспедиции сам Тан-Богораз, подаривший ему этот рисунок. Теневиль, умница, самородок, Леонардо Заполярья, был совершенно убежден в существовании слоноголовых богов. Об этом он много раз рассказывал Диксу, который стал желанным гостем в его чуме после того, как отведал копальхен — смертельное для чужаков блюдо из гнилого моржовьего мяса — и остался живым и здоровым.
«Такие же, только длинных носов у них больше, и растут они у них вместо рук!» — в лицах показывал небесных людей Теневиль, а его дети, юный богатырь Умкэ и хрупкая Гитиннэвыт, которую Дикс никак не мог назвать иначе чем Ниу, весело хохотали.
Сейчас Умкэ, сваленный слоновьим энцефалитом, лежит в коме, а красавица Ниу повредилась умом от горя. Теневиль безутешен и денно и нощно просит у богов здоровья или быстрой смерти для своих детей.
Все это проносится сейчас в голове у Дикса, и он сам явственно слышит, как щелкают шестеренки и гудит магнето под крышкой его черепа.
Он понимает наконец, почему его цирковой народ, его племя шапито… его дети вынуждены были провести безрадостную зиму среди снега, льда и тьмы.
Он понимает, откуда взялась смертельная болезнь у привитого слона — и почему проявилась она только теперь, когда тем, кому было нужно что-то странное от циркачей, надоело ждать и они решили действовать, используя в качестве орудия его, Иоганна Дикса, шапитшталмейстера, полубога в цирковой иерархии.
Он понимает, почему маячат на горизонте в территориальных водах Республики азиатский и американский линкоры, а в небе висит дирижабль европейской постройки без опознавательных знаков.
Стервятники пожаловали на раздел добычи. Все просто. Кусок пирога получит тот, кто окажется смышленее и сильнее. Все очевидно.
Так же, как очевидно и то, что горстка кочующих цирковых окажется ненужной помехой и лишним свидетелем для победителя.
Но Дикс тоже смышлен и силен. Он умеет выживать.
За его спиной хрустит ветка.
Обернувшись, Дикс видит нацеленное ему в лицо дуло маузера, бесконечно длинное и глубокое. Поверх вороненой стали на него холодно смотрят безжалостные голубые глаза.
— Мы рассчитывали на ваше сотрудничество, мастер Дикс, — говорит чекист, прежде чем спустить курок. — Но не на ваше любопытство.
Иоганн Дикс умеет двигаться быстро. Он пропускает пулю мимо щеки и отнимает у чекиста пистолет быстрее, чем тот успевает моргнуть.
— Я ТОЖЕ РАССЧИТЫВАЛ НА СОТРУДНИЧЕСТВО, НО ВИЖУ ЛИШЬ ОБМАН, — шепчет он в ухо человеку в кожанке.
Трое красноармейцев, которые стоят позади чекиста и держат Дикса на прицеле, одновременно стреляют из винтовок. Дикс легко уклоняется от их выстрелов и швыряет солдат вместе с ружьями далеко в тундру.
Лицо чекиста перекошено страхом и бешенством. Он начинает было что-то говорить, а потом, увидев что-то за спиной шапитшталмейстера, валится ничком в кустарник. Гром выстрелов заглушает шум двигателя ползущего по противоположному склону воронки броневика на гусеничном ходу. Спаренные стволы пулемета в низкой башенке выцеливают Дикса. Свинец выкашивает стланик на вершине холма, но Дикса уже нет там.
Зажав под мышкой рослого чекиста, Дикс огромными прыжками мчится вниз по склону, напролом через кусты, мечась из стороны в сторону на случай, если вдруг броневик сможет подняться на вершину холма. Выстрелов не следует. Дикс останавливается в неглубокой ложбинке. Дыхание его совершенно ровно.
Чекист смотрит на него со смесью ужаса и восторга.
— Вы чудовище, Дикс, — выдыхает он наконец.
Дикс пожимает плечами.
— Я ЗНАЮ, — только и говорит он. Потом добавляет: — Я НУЖЕН ВАМ, ГРАЖДАНИН КОМИССАР. А ВЫ МНЕ ТЕПЕРЬ ДОЛЖНЫ.
— Чего ты хочешь? — спрашивает чекист.
— СВОБОДЫ ДЛЯ МОИХ ЛЮДЕЙ, — отвечает Дикс.
— Это невозможно, — говорит чекист, и Дикс видит, что сейчас он не лукавит.
— ПРОСТО НЕ МЕШАЙТЕ МНЕ, КОМИССАР, — говорит он наконец.
Потом поворачивается и мчится сквозь тундру в направлении залива.
Теперь он знает, что делать.
Я застала пепельного Твэла за интересным занятием. Демон… вышивал крестиком. Точнее, пытался вышивать, поскольку то, что у него получалось, годилось лишь в качестве половой тряпки. Смотреть на подобное издевательство над тканью было выше моих сил, поэтому я плюхнулась рядом с ним на диван и потянула вышивку из рук.
— Дай сюда, хоть гляну, что это…
Судя по наброску, это должна была быть ромашка, но у него получалась почему-то задница. Упитанная такая задница, примостившаяся на желтенький кружочек… До остальных лепестков он еще не добрался и слава богам, иначе это было бы просто собрание пышных задниц.
— Давай сделаем заново, — решила я и создала новую чистую ткань с наброском нужной ромашки. Чтобы больше не получалось задниц на шарике, решила вышивать лепестки ядрено-розовым цветом. Таких ромашек не существует, но творчество на то и творчество, чтобы творить и вытворять.
— Это ваш Ольт подсказал, — печально вздохнул Твэл, глядя на будущую картину.
— Наверное, для морального успокоения, — кивнула я, хотя сомневалась, что демону в качестве успокоения подходит вышивка. Его бы в баскетбольную команду отправить — самое оно. Высокий, зараза, на две головы выше меня. И даже сидя разница в росте ощущалась. Теперь, в новом теле, я сама себе казалась мелкой, хотя и раньше была ниже нашего Твэла на голову. Почти два с половиной метра это не шутки. — Ладно, смотри, как делаю я, и пробуй сам. И не стягивай, это тряпка, а не шея твоего врага, душить не надо…
Сначала мы помучились, передавая друг другу несчастную вышивку, потом я решила, что хуже уже не будет и уселась демону на колени. Не помрет от моего веса. В четыре руки дело пошло быстрее, ромашка получалась хоть и кособокой, зато более-менее похожей на цветок, а яркий цвет не позволял начудить так, как можно начудить белой ниткой на белом фоне. Другое дело, что так шить было несколько неудобно, да и держать руки демона, которые почти в два раза больше моих ладоней, тоже трудновато. Хорошо еще, что он не сопротивлялся и не устраивал сцены, как наш Твэл. Наш бы уже мне эту вышивку кое-куда затолкал. И хорошо, если бы в голову…
Когда стало хоть что-то получаться, и я уже хотела оставить демона постигать науку самостоятельно, в комнату вломился Шеат в таком виде, словно за ним гнались все Замковые демоны во главе с Яримом.
— Вот вы где! А я тебя по всему кораблю ищу, — заявил серебряный, глядя на наше произведения рукожопия. — Там Шеврин рвет и мечет, требует, чтобы ты пошла и выдала напутствие студентам.
— Куда? — я убрала вышивку и таки слезла с колен Твэла, чем наверняка его порадовала. Не думаю, что ему было удобно, но это уже не мои проблемы.
— Там это… в общем, драконьи кланы устраивают соревнование академий, и наших студентов пригласили тоже… — стал объяснять Шеат, потянув меня за руку и открывая экран. Твэл шагнул следом, наверняка тоже желая посмотреть подобное зрелище.
— Так наши их закопают, потом все кланы будут на нас дуться и мы снова станем виноваты во всех грехах.
— Нет, Шеврин выбрал таких, которых самих надо куда-то закопать. Худших из худших! — почти с гордостью заявил Шеат.
— Ну дык пускай он их и благословляет, он их наставник. Я-то тут при чем? — мы вышли в каком-то коридоре Академии, увешанном картами наших миров. Исторический факультет? Или же они тут просто географию учат? Черт его знает, наворотили уже чего только хочешь, без бутылки потеряться можно.
— А ты ж у нас королева, так что без тебя никуда, — заявил дракон и впихнул меня в одну из аудиторий.
Занятий в ней в данный момент не было, зато у доски выстроилось шестеро наших ходячих несчастий… Тот самый пресловутый демиург с силой сверха, который создавал хомячков, кроликов, тигрят и прочую дрянь массово, девчонка-эспер, какой-то дракон не пойми чьего роду-племени, девчонка фурри, держащая в руках баночку с моим собратом, тоже студентом, и еще какой-то парень, чью расу я определить не смогла, да сильно и не заморачивалась. Ну и как их напутствовать?
Сидящий за столом Шеврин тяжко вздохнул и сунул мне початую шоколадку. В дверь просунулось две любопытные моськи — демонская и драконья. Ну вот нет, чтоб зайти как все нормальные люди, поддержать, так нет же, атмосфера как на похоронах…
— Ладно, тут это самое… Шеат сказал, надо благословить на подвиг юродивости… точнее, на соревнования, — поправилась я, уже представляя, какой это будет трэш и издевательство над бедными драконами. Дракон смерти прыснул в кулак, но согласно закивал.
— Ну давай, чего там… ты ж у нас местная богиня, — поддел он меня, хотя сам тоже являлся для многих фактически богом.
— Тогда держите, — я создала в руках шоколадные медали, покрытые золотой фольгой. На каждой медали красовалась цифра один, чтоб никому не было обидно. — В общем, желаю вам успеха, удачи и много везения, поскольку знания вы и так здесь получаете в нужном объеме, а силы у всех есть свои собственные…
Как будет сражаться бедняга в банке, не способный даже принять какую-либо форму, я без понятия. С демиургом все понятно, он просто завалит всех остальных своими хомяками, и это уже будут проблемы драконов, а не его. За остальных тоже не скажу, поскольку Шеврин отобрал тех самых несчастий, у которых все всегда шло через одно место.
— Когда решите, что вам нужны силы и моральная поддержка, можете их съесть, — посоветовала я студентам. Они поблагодарили, потом еще жевали вытащенный мною из кухни пирог и делились с бедным баночником…
Я отвела Шеврина в сторонку, сунула ему в рот кусок пирога и тихо спросила:
— Это вообще что за издевательство? Ты же понимаешь, что они проиграют по всем фронтам.
— Не факт, — покачал головой дракон и тихонько фыркнул. Потом смахнул со рта крошки и соизволил объяснить: — Если я выставлю лучших студентов, то они раскатают в блинчики драконов, и нас потом никуда больше не пригласят. Если я выставлю середнячков, тоже будет понятный исход. А так покажу комиссии зачетки этих вот кошмаров, пусть смотрят на уровень обучения и на количество пересдач… Пусть они учатся у других кланов, быть может, чему-то и научатся…
Мне не оставалось ничего другого, как согласиться. От меня эти самые соревнования не зависели, не были мне интересны, да и вообще, это дела академий, какой смысл туда соваться? На том и порешили.
***
Самое смешное, что эти придурки потом таки стали побеждать. И если первые победы еще списали на случайность, то дальше уже пошла закономерность. Драконы просто не ожидали, что сражения могут быть настолько идиотскими. Вместо сражений с помощью оружия, магии и собственных тел они получали то горы хомяков не пойми какого вида, то баночника в собственном теле, решившем, что раз уж он является паразитом, то будет паразитом до конца, то еще какие-то пакости.
Думаю, в следующий раз у Шеврина или попросят настоящих студентов, или вообще никого не пригласят. И даже будут по своему правы, но… приятно осознавать, что с золотых и серебряных драконов потихоньку сбивают спесь.