— А как же, к примеру, выбрать младенцу? – вновь вступил в разговор лекарь, протягивая Жанет чашку. Она машинально взяла и сделала глоток. – Младенец о бесхлопотном исходе не рассуждает. Он хочет есть, ему холодно, и он криком возвещает миру о своём выборе.
— Увы, младенец, по естественной неразумности своей, наивен. Он еще ничего не знает о том мире, куда попал, хотя уже изрядно испуган. Вряд ли новорожденные кричат от радости, когда делают первый вдох, кричат скорее от страха. Они бы и рады вернуться в исторгшую их заводь, да не могут. Им еще не объяснили, что единственный путь в ничто, в купель вечной тишины, безмолвия и покоя лежит через смерть. А затем, когда они подрастут, их начинают смертью пугать. Предъявляют зловонные катакомбы на кладбище Невинноубиенных. Какое уж там забвение! Бежать, спасаться и соглашаться на позор.
— Так я все же позволю себе повториться, — напомнил о себе Липпо, забирая опустевшую чашку. – Что в данном случае подпадает под определение «позор»?
Жанет взглянула на него, как на забредшего в приоткрытую дверь незнакомца. Глаза больные, погасшие.
— А в данном случае так сразу не определить, что достойно называться смертью, а что позором, — ответила она, — и то и другое может быть как первым, так и вторым.
— Например? – не унимался Липпо.
Он отставил подальше опустевшую чашку и сел на табурет, чтобы оказаться лицом к собеседнице. В иной обстановке его непринужденный выбор показался бы вопиющим нарушением этикета, — ему, безродному знахарю сесть без приглашения в присутствии благородной дамы, — но событийный помост, где они обменивались репликами, давно освободил их от предрассудков.
Разве Жанет сама не задавалась этим вопросом? Позор или смерть. Смерть или позор. Все произошло так быстро. Клотильда бросила ей условие и не позволила ответить. А Геро?
Он слышал её. Клотильда произнесла свой вердикт уже второпях, уже нагоняя его во дворе, но произнесла достаточно громко, с ударением и синтаксической расстановкой, чтобы не позволить кануть втуне. Он должен был слышать. Эти слова предназначались больше для него, чем для Жанет.
Клотильда намеревалась её обесценить, свести до нуля. Что ей выкуп? Нет, она не возьмет ни золота, ни акций. Она выше этих даров Маммоны, этих атрибутов язычества. Она знает, что доставшееся ей сокровище, бесценная душа, любящее сердце, стоит гораздо больше.
Возможно, эта цена прописана где-то в священных книгах, но ей, Жанет, появившейся на свет как результат сделки «алчной самки» и сластолюбца Генриха, постичь этих высот духа не дано. Она пытается выкупить свою любовь за презренное металл. Как же она ничтожна, эта богатенькая вдова!
И пусть Геро посмотрит на эту торговку, скупщицу живого товара. Вот оно, её истинное лицо. Золота она не жалеет. А если спросить с неё кое-что более ценное, чем золото?
Её собственное жизнь? Её имя? Её удобное, теплое лежбище в сложившейся иерархии?
Вот тут она и лишилась дара речи. Оцепенела. Не кинулась с криком «да, да, я согласна». Не попыталась возразить или задать вопрос. Время у неё было.
Она вполне успела бы пересечь двор или приказать своим прихвостням стащить кучера с козел. Мальчишка же успел. И добежал, и сказал, и плюнул. И она застыла на пороге.
Пусть она застыла от изумления, пусть не сумела принять этот абсурд, пусть даже лишилась памяти и чувств. Понять это легко. Решение не из простых.
Генриху Наваррскому его переход в католичество тоже дался нелегко. За очередное отступничество он вознаградил себя целым Парижем. А тут за отступничество и добровольную опалу предлагают одну единственную жизнь.
Есть причина сомневаться. Однако, любящей женщине сомневаться не положено. Она должна вдохнуть из флакона пряный аромат и отправиться вслед за возлюбленным. Так, во всяком случае, поступила бы какая-нибудь Брунгильда.
Но она не явилась ни на следующий день, ни неделю спустя. Потому что ещё не выбрала. Потому что всё ещё примеряла к себе позор. Потому что она… слаба.
Вот что должен был увидеть Геро – её отступничество. Она его предала. Она, та, которой он верил, та, которую он любил, та, которая обещала, что каждый его рассвет будет счастливым. Она испугалась и отреклась.
Мадлен потеряла всего лишь тесную комнату в родительском доме, а Жанет потеряет особняк в квартале Маре и апартаменты в Лувре. Более того, она попросту перестанет существовать. Её имя вычеркнут из реестра избранных.
Бедный, бедный её возлюбленный. Бедное его сердце. Она всё-таки не должна была заставлять его ждать так долго. Ждать и сомневаться. Потому что решение давно принято.
Пожалуй, она приняла его даже раньше, чем Клотильда облекла условие в слова. Это решение давно топталось у порога её сознания, прикидываясь робким намерением. Ничего не поделаешь, она женщина, и мечты её предсказуемо суетны.
«Замужняя заботится о мирском, как угодить мужу».
Да, заботы её далеки от предвечных и поднебесных. Она желает угождать мужу. И она делала это, не оглашая постигшее счастье именем «замужество».
Она подчинялась главенствующим предрассудкам. Она не спорила и не бросала ханжам и блюстителям сословной морали дерзкие обвинения. Своё счастье она отстаивала в тишине, укрывая это счастье от пересудов и любопытства.
Со временем она рассчитывала уговорить Геро покинуть страну или, по крайней мере, переехать от Парижа ещё дальше, в глухие леса Анжу или Бретани. Вряд ли любопытство короля и придворных, занятых честолюбивыми играми, помешало бы им пребывать в счастливом, провинциальном забвении.
Жанет трезво оценивала щепетильность и упрямство возлюбленного. Принять жертву её добровольного затворничества, добровольной опалы он согласится не скоро. Будет отчаянно сопротивляться, полагая себя виновником неисчислимых бед.
Он и без всяких бед считает себя виновным, недостойным, даже проклятым, а если придется стать ещё и виновником её «позора».
Жанет не рассчитывала торопиться.
Она бы действовала неспеша, мелкими уступками и шажками, с дипломатией любви и доверия. Возможно, пришлось бы прибегнуть к кое-каким хитростям. Так на то она и женщина, изменчивая, вкрадчивая богиня Луны.
Она бы и действовала с лунной нежностью, увлекала бы, как бледная Селена увлекает поэтов. У неё бы получилось. Без трагедий и разрушений.
Но чертова сестрица явилась так не вовремя. Взорвалась, как набитая порохом петарда.
Вместо осторожного и бесшумного подкопа под стену подложили дымящийся бочонок, и во все стороны полетели острые камни. И Геро сейчас изранен этими камнями. И раны его кровоточат. Он не понимает, почему она до сих пор не попыталась перевязать эти раны. Садясь в карету, он даже не оглянулся.
Кого он приговорил? Её? За медлительность и молчание? Или себя? За безусловную покорность? Сможет ли он простить ей это молчание?
Она стояла на пороге дома и даже не попыталась его остановить. Молча смотрела, как его уводят.
Тот взрыв, засыпавший осколками, в самом деле её ошеломил. И она, что уж тут скрытничать, она испугалась. Шарахнулась от перемен, которые вдруг случились. Она разменивала эти перемены по монетке, выуживала и осторожно тратила, а ей на голову вдруг перевернули лопающийся кошелёк. Она не успела ни ладони подставить, ни заслониться.
А тут ещё Максимилиан. Едва удалось уговорить его вернуться в Лизиньи. Хмурый и отчуждённый, он заявил, что лучше ему уйти, вернуться в Париж к беспризорным собратьям, ибо там ему самое место, там его не бросят, не предадут. Жанет боялась, что мальчик и в самом деле сбежит, что утром его не окажется в комнате. Но Максимилиан остался.
Мария плакала всю ночь, и он не решился её покинуть. Хнычущая мелюзга вновь нуждалась в его покровительстве. А потом им всем пришлось лгать, придумывать очередную историю про путешествия и дальние страны.
0
0