Противоречивое отношение Руси к Европе особенно ярко проявилось в XVII столетии. Некогда отгородившаяся от Запада полой ордынского халата страна возмечтала вернуться в Европу. Вернуться, само собой, с шумом и чтобы все видели. Всякого рода внутренние реформы – от заведения полков иноземного строя до постановки Пещного действа пред светлыми очами Алексея Михайловича – проходили на фоне нескончаемых попыток в Европу вломиться, выражавшихся в войнах то с поляками, то со свеями, а то и с теми, и с другими разом.
Махаловка окончилась вничью, но изящная и романтическая мысль – завоевать кусочек Европы и таким манером вступить в европейцы – укоренилась во многих умах достаточно прочно. Ну, а все остальное решили потрясающая энергия и необоримая сила воли Петра Алексеевича.
Примечательно, что ознаменовав конец семнадцатого века началом Великой Северной войны, Петр и думать не думал ни о каком городе на Неве. Городов с выходом к морю имелось более чем достаточно – и городов, заслуживавших внимания. Окажись Нарвский поход удачным, сумей Петр овладеть Нарвой, а затем, развив успех, Ригой и Ревелем – все обернулось бы по-другому. Но Нарвская катастрофа не оставила ему выбора. Путь в Европу пролегал по Неве.
Здесь-то и закручивается самая сложная интрига. Как уже указывалось, Петр изначально не собирался основывать на Неве никаких городов, а Ниеншанц, благополучно существовавший на месте разрушенного творения Торкеля Кнутсона, по-видимому вызывал те же чувства, что и Ландскрона у новгородцев XIV века. Пометим, что и судьба их практически одинакова: Ландскрону срыли до основания, Ниеншанц разобрали, пустив его камни на строительство Петропавловской крепости и прочих сооружений.
Однако с осени 1702 года (взятие Нотебурга) до весны 1703 многое меняется. Длительное пребывание на Ладоге и Неве не проходит даром: Петр приходит к выводу о необходимости основания города, а очень скоро (уже в 1704 году) в письме к Меншикову называет Санкт-Питербурх своей “столицей”.
Весьма сомнительно, чтобы альдоги смогли подчинить своей воле такого человека как Петр – сие выше всяких мыслимых возможностей. Скорее, они просто подсказали ему возможный способ осуществления его собственных чаяний.
Возник новый город на новом месте, и это событие сопровождалось колоссальным выплеском энергии, никак не сопоставимым по масштабам с имевшими место при закладке Ландскроны или Ниеншанца, хотя сам город в первый год существования никоим образом Ниеншанца не превосходил. С момента возникновения город существует в союзе с рекой – Нева оберегала Санкт-Петербург, а Санкт-Петербург – Неву. Однако с момента возникновения жителям упорно навязывалось представление о Неве, как о враждебной силе. На приневских землях не бывает паводков, но то, что наводнения порождаются не рекой, а морем, было установлено сравнительно недавно, а большинству горожан неизвестно и по сей день.
Невозможно не упомянуть имеющиеся пророчества об основании Санкт-Петербурга: “О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга”, предсказание Иоанна Латоциния и, пожалуй, важнейшее из всех – предречение святителя Митрофания Воронежского, связанное с перенесением в Санкт-Петербург чудотворной Казанской иконы. Во всех пророчествах смущает одно – ни единого текста, относящегося ко временам, предшествовавшим основанию города, не сохранилось, а предречение уже свершившегося особого дара не требует. Впрочем, даже если принять на веру все три, оттуда можно извлечь лишь сведения о том, что город будет заложен, город станет столицей, и что им, при соблюдении определенных условий, никогда не завладеет враг. Ни одно (!) пророчество не упоминало о способности города устоять перед разрушительной силой стихий. Об этом предстояло заботиться и альдогам, и жителям – совместно.
Каковой процесс и пошел, причем на удивление гармонично. Создавая город – укрепления, храмы, хозяйственные постройки, жилье и все прочее, – строители Санкт-Петербурга тем самым сооружали целлы гениус локи. Обживая целлы, невские альдоги становились духами – хранителями города.
Первой петербургской целлой стала Петропавловская крепость, первоначально и представлявшая собой Санкт-Петербург как таковой. И по сей день крепость остается одной из самых совершенных обителей гениус локи. В связи с этим легенда об орле, якобы указавшем Петру место для строительства, представляется достаточно правдоподобной – именно в силу изначального неправдоподобия. Почитать, так увидевши пресловутого орла никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел, или там коршун какой, а то ведь орел…
Один из первых гениев места Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. Главный вход в его великолепную целлу – Петровские ворота – украшает его же символ, выполненный Вассу.
Не существует каких-либо указаний на то, что Трезини, Миних, Леблон и другие первые зодчие города, как впрочем и их последователи, имели хотя бы малейшее представление о принципах фэн-шуй или любой другой формы геомантии. Однако выдающиеся зодчие строили в полной гармонии с духами, видимо, улавливая их пожелания. Чему всячески препятствовали цверги.
Петр заложил город, нарек его, вложил в него свою душу, но в известном смысле Санкт-Петербург оставался городом сокрытым, разве что иначе, нежели Китеж. Никогда не существовало указа ни об основании Санкт-Петербурга, ни о переводе туда столицы. Фактически город стал столицей государства с переездом туда двора и дипломатического корпуса, но этой столице предстояло еще несколько лет официально пребывать на территории иностранного государства. “Жалованная грамота столичному городу Санкт-Петербургу”, закреплявшая юридически давно свершившийся факт, была выдана лишь Екатериной II. Не подлежит сомнению, что не объявляя официально о создании города, Петр старался скрыть сам факт его существования от некой враждебной магической сущности, скрыть до той поры, пока город не обретет достаточно сил. Разумеется, в данном случае речь идет не о цвергах – эти обитали в самом горниле перемен, были прекрасно о них осведомлены и препятствовали им по мере возможностей.
Между тем, пророчества о неминуемой гибели Санкт-Петербурга стали появляться почти сразу после закладки города, во всяком случае, как только в помощь работавшим первоначально на строительстве солдатам и пленным шведам стали сгонять крестьян из центральных областей России.
Пророчества, исходившие от старообрядцев, но подхватывавшиеся отнюдь не только последователями незабвенного князя Мышецкого, предполагали различные формы “градоуничтожения”: перво-наперво, конечно, потоп, но не исключались также пожар и даже землетрясение. Всё, однако, так или иначе сводилось к фразе “Петербургу быть пусту”, а добиться того, чтобы он опустел, можно было и без стихийных бедствий. Их вполне могла заменить враждебная городу политическая воля. Молодой, неокрепший, явно чужеродный привой на могучем стволе России, Санкт-Петербург некоторое время стоял перед возможностью отсохнуть и отпасть, да так, что это мало кто заметит, а уж кто заметит – немало порадуется.
Петр, отлично понимая, что он не вечен, стремился обеспечить будущее любимому детищу, а потому форсировал строительство, истощая и без того измотанную казавшейся бесконечной войною страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но в то же время ужасное, ибо многие грядущие беды города – отдаленные последствия проклятий десятков тысяч людей, не понимавших, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших во время строительства. И, паче того, о погребенных без обряда, а потому так и оставшихся в магическом пространстве города. Добавляя свою ненависть к ненависти цвергов.
Но гибель людей объяснялась не только торопливостью государя. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений.
И требовали их вовсе не альдоги, обживавшие новосоздаваемые целлы. И не цверги: погубить город – это одно, а губить отдельных людей, от которых ничего не зависело, для них не имело смысла. Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга.
Колоссальный выброс энергии, сопровождавший рождение города, создал ему две равновеликие проекции, которые можно условно назвать Небесной и Инфернальной. Проекции, весьма схожие с земным градом, но не идентичные ему, ибо неискаженные проекции существуют лишь в математике, но отнюдь не в пространстве, как физическом, так и магическом. Каждая из проекций превосходила земной град насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него, ибо порождена фактом его физического существования и существует сама лишь покуда длится таковое.
Следовательно, обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по-своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия (главным образом, маковки и колокольни храмов), и ее мера всегда соответствует мере праведности указанной поддержки взыскующих. Поддержка, осуществляемая через каналы инферно, требует человеческой крови.
Трагедия Санкт-Петербурга заключается еще и в том, что принесенные на его алтарь жертвы и возросшие в его стенах праведники отнюдь не всегда реально влияют на судьбу земного града, ибо во многих случаях противоположные энергии взаимопоглощаются. Во многих, но отнюдь не во всех.
Человеческое жертвоприношение тем действеннее, чем ближе по исполнению к ритуалу. За всю историю города не было случая, чтобы кого-либо открыто провозгласили приносимым в жертву Санкт-Петербургу, для жертвоприношения всегда находились повод и оправдание, но некоторые казни Петровской эпохи являются лишь едва закамуфлированными жертвоприношениями.
Понимал ли это сам Петр? Скорее всего, да. Брюс, безусловно, знал всё и, скорее всего, знаниями своими делился с государем. Человеком, способным выдерживать любое знание.
Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Жуткое и по сути и по оформлению, оно, по крайней мере, имело определенный смысл: Алексей Петрович действительно имел и желание и, что пожалуй важнее, реальную возможность воплотить в жизнь соответствующее пророчество. Петербургу непременно быть бы пусту, не окажись сын столь же нетерпеливым, как и отец. Однако, если торопливость Петра вполне объяснима (о том выше), что мешало Алексею спокойно дождаться батюшкиной кончины – не вполне понятно. Дело всяко стоило того, чтобы затаиться и выждать. Влияние цвергов на Алексея бесспорно, но как раз цверги никоим образом не стали бы подталкивать его к поспешным и рискованным действиям – уж они-то торопливостью не отличаются. Подставлять Алексея под удар для них не было смысла, и подставили его те, для кого это смысл имело. Но то уже особая история…
Петровский Летний сад – один из важнейших магических охранных комплексов города. Его особенность изначально заключалась в том, что никто и никогда не знал, в какой именно из множества статуй воплощен гениус локи. Число статуй варьировало, к концу XVIII в. приближалось к двумстам, затем упало примерно до девяноста – но эта тайна так и осталась неразгаданной. Видимо, с осознанием цвергами особой важности Летнего сада и полной невозможности и полной невозможности нанести удар избирательно связаны катастрофические для сада последствия наводнения 1777 г. Создается впечатление, будто оно было устроено специально, чтобы уничтожить Летний сад, во всяком случае, это являлось одной из основных задач. Уступавшее по силе некоторым последующим потопам, оное наводнение явилось страшным по своим последствиям, а сад в его первоначальном виде просто прекратил существовать и уже не был восстановлен. Практически, на его месте пришлось создавать другой.
Непрекращающийся натиск враждебных городу сил и особенно этот катастрофический удар вызвал к жизни дополнительную защитную систему – практически все металлические решетки Санкт-Петербурга представляют собой магические ограждения с запечатленными на них оберегающими заклятиями или символами, иногда очень сложных начертаний, иногда же, напротив, весьма простых. Примером вящей простоты может служить ограждение Литейного моста, в орнаменте которого 546 раз повторяется герб Санкт-Петербурга, но это достаточно позднее сооружение. Магические начертания XVIII века поражают своей изысканностью, и прославленная решетка Летнего сада – образец такого рода совершенства. Задуманная еще до наводнения 1777 г., она была установлена лишь после потопа, и впоследствии продемонстрировала несомненную эффективность. Наводнение 1824 г., по гидрологическим параметрам существенно превосходившее потоп, погубивший фонтаны, давшие название Безымянному Ерику, вкупе с первым питерским водопроводом, самому Летнему Саду нанесло значительно меньший ущерб.
Существенным недостатком решеток как формы магической защиты является то, что физическое повреждение, нарушающее целостность орнамента, приводит к открытию черных каналов и превращению защитного ограждения в нечто прямо противоположное. Наиболее ярким примером такого рода трансформации служит решетка Мельцера, служившая оградой Зимнего дворца. Перенос ее к нынешнему саду 9 января значения не имел – любой охранный знак в физическом пространстве, при выполнении определенных условий, можно располагать где угодно, – но, выломав из нее гербы и вензеля, большевики мигом сделали это сооружение одним из самых опасных для города.
Заслуживает внимания история, связанная с попыткой Петра провести силовой канал между Адмиралтейством и Александро-Невским монастырем. Безусловно, то был первый этап перспективного плана, связанного с будущей трехлучевой композицией, но некие силы с самого начала препятствовали его осуществлению. Дороги, которые вели одновременно от монастыря и от верфи, не встретились, и на линии образовался излом. Еропкин, всячески пытавшийся воплотить в жизнь и довести до совершенства трехлучевую композицию, кажется, именно за это свое упорство и поплатился жизнью. Возникший было при Анне Иоанновне замысел спрямить Невский проспект так и остался замыслом.
Разумеется, как уже говорилось, на первом этапе существования сделать город “пустым” можно было не только с помощью стихий, и это едва не удалось.
После отъезда Петра II в Москву и плавного перетекания следом за ним двора и дипломатического корпуса воплощение в жизнь известных пророчеств казалось неизбежным и скорым. Однако вместо того последовала скоропостижная смерть юного императора, а с воцарением Анны столичный статус Петербурга немедленно восстановился. Со всеми вытекающими последствиями.
После смерти Петра представлялось естественным, что его изображениям надлежит воплотить в себе гениус локи. Первая конная статуя, спроектированная еще при жизни государя, имела более чем сложную судьбу, ясно указывающую на то, что вокруг нее велась тайная борьба. Почему монумент Растрелли чуть не полвека проторчал по сараям и сейчас не вполне понятно. Сын скульптора, мечтавший установить статую на Дворцовой площади, так и не добился в этом успеха. Не осуществился и другой его грандиозный замысел – сооружение 140-метровой колокольни Смольного собора. Да и сам собор стоял недостроенным примерно столько же времени, сколько прятался по сараям конный Петр. Схожесть судеб творений отца и сына настораживает. Особенно с учетом того, что кончина зодчего окутана тайной и даже место его погребения неизвестно.
Возникновению второго – хотя и первого по времени установки – конного монумента – тоже сопутствовала борьба, и открытая, и подковерная. Роль во всем этом Фельтена и Бецкого остается до конца не выясненной, а созидающая троица – Фальконе, Калло, Гордеев – создала нечто, в высшей степени своеобразное. Возможно, Медный Всадник изначально и замышлялся как главный охранительный знак города – но замысел не осуществился, что нашло отражение и в легендах, да и у Александра Сергеевича тож… Изящный ход Гордеева заключался в том, что попранная копытом змея осталась-таки недодавленной, и при всякой попытке действия способна оплести ноги вздыбившегося коня. Что и делает, когда никто не видит.
Малоизвестен тот факт, что с приходом к власти большевиков изо всей городской монументальной скульптуры более всего пострадали именно изображения Петра (7 из 19).
В большинстве своем городские гениус локи сами определяют форму контакта с людьми и воздействия на последних. Однако существуют воплощения, с которыми человек в состоянии вступить в контакт по собственной инициативе – иногда по совершении определенных ритуальных действ, иногда просто пребывая в состоянии, определяемом как ППО, сиречь “полное пьяное опупенение”.
Таких мест несколько – к ним относится, например, каменная голова на мызе Сергиевка, беспаловская собака во дворе ИЭМа и Кунсткамера, в которой некий дух проявляет себя через скелет великана Буржуа. В связи с чем история с утратой черепа оного великана приобретает особую окраску.
Все события, связанные с переименованием города и роли в его жизни многочисленных большевистских истуканов заслуживают особого рассмотрения. Равно как и разработанный в недрах Туле план буквального осуществления пророчества “Петербургу быть пусту” при сохранении действия пророчества Митрофания Воронежского.
0
0