Шел обычный заурядный прием. Герон Четвертый откровенно скучал.
Бездна, подери этот придворный этикет! Король ждал финальной битвы, которая выявит победителя Мертвых игр. Кровавой битвы!
Гениально было заставить двух глупых самоуверенных юнцов поубивать друг друга в стремлении любой ценой получить желаемое. У каждого на кону самое важное.
А он чуть-чуть поскучает, приехав заранее, проверит, как идут приготовления по его собственному плану.
Герону всего восемьдесят. Что за возраст для темного лорда! Люди запишут в истории его как Герона Соединителя или Прибавителя… мда, не звучит. Нужно что-то, поприличнее, придумать, пока есть время. И «Завоеватель» не подходит.
Ну, в конце концов, пускай газетчики свой хлеб отрабатывают – сами сочинят. А король без капли крови приберет к рукам территорию соседнего королевства. А передать? Всегда успеет найти наследника, надо еще послать привидение-шпиона, чтоб подтвердить или опровергнуть слухи о смерти Артана…
Норт взял меня на прием, проводимый в честь визита нашего короля в Сандар. Вокруг было много незнакомых людей, со многими мы здоровались и перекидывались парой слов. Когда подошли к королю, меня начало слегка трясти.
– Вижу, ты проходишь трансформацию, мальчик мой? – спросил Герон, надевая, как тогда, маску почти ласкового вежливого старика.
– Неужели ваши шпионы опять не углядели? Я уже завершил трансформацию, ваше величество. – Также улыбаясь, спокойно ответил Дастел.
– Что ж, это великолепно. Я в курсе слухов о том, что темный лорд испепелил команду противников на арене… неделю? Ах, да. Чуть меньше недели назад. Ты покажешь свои способности завтра? Специально для меня.
А я подумала, что Норт действительно мог бы просто сжечь Танаэша и его лича, как и остальных членов команды. Там и щиты не выдержат.
Король, кивая, посмотрел на меня: «Ты права, девочка».
Я очень испугалась! Король читает мысли? Мои мысли можно читать? Не рассчитывала. Испуганно гляжу на Норта – моего любимейшего мужа! Как же я сейчас волнуюсь за него! Дастел с нежностью поглядел в ответ и отпустил. Я сейчас здесь бы помешала.
Протокол №1 Запись вел Габриэль Иргрхын
23 число сего зимня 525 год с момента исхода из Бездны.
– Вижу, ты не поумнел, и нарушил мои условия, женившись раньше времени? Ты же не думаешь, что из-за этого я оставлю Рию тебе – вы еще не выиграли.
– Риаллин – моя жена, было бы неразумно бросать вызов сейчас всему роду Дастел Веридан.
– Тем хуже для вас! Риа – приз. Трон двух королевств – тоже приз! Что может сейчас твоя родня?! А значит, тебе вдвойне обидно будет проиграть, ведь отдать в подарок принцу соседнего государства твою невесту – это совсем иное, нежели отдать Твою Жену! Ты будешь плохим королем. Тобой можно управлять. У тебя теперь есть уязвимое место. Не боишься, что я просто вычеркну тебя из списка престолонаследия?.. снова!
– Эта логика лишена всякого смысла, дядя. Значит, ты изначально хотел стравить нас с Рханэ? Боя не будет! Мы объявим ничью. Очень глупо с твоей стороны, дядя, ставить так много на азартные игры. Это не та черта, что отличает королей. У тебя нет уязвимых мест? Но и своих детей тоже нет. Ты так боялся, что королева будет вертеть тобой, что приравнял женщин нашего государства к рабыням, но ни одной не смог сделать счастливой. Может, я в этом буду лучше?
– Глупый самоуверенный мальчишка! Всё уже решено. Танаэш будет мертв к закату. Он слишком мешает и мешал все это время. Трон, престол – пустые слова! Не я контролирую ситуацию. Меня обложили со всех сторон. Скаэны–отступники – не просто так не трогали наше королевство – меня учили договариваться с такой превосходящей силой. Видел сводки? Взрыв в Ардаме, смена власти в Третьем королевстве – мне отчетливо намекнули, что большая часть придворной знати в Темной империи подчинены таинственному полубогу из народа дроу. Мне явно показали, что будет с нами, если мы ослушаемся. В случае победы. Твоей победы, Норт, Рию оставят в живых, пока ты будешь полезен и послушен жрецу-полубогу.
– Это исключено! Ты поистине жалок и недостоин должности короля, дядя.
– Ты знаешь о моих способностях лучше многих. Сейчас твоя жена просто войдет в покои принца Танаэша, и ты ее не остановишь. Пусть в наказание за нарушение правил – приз достанется до боя. А то потом будет некому дарить.
– Да, она действительно туда войдет с минуты на минуту. Вместе с членами моей команды.
– Ты думаешь, что заключил союз? Это смешно. Рханэ не уступит тебе. Ему нужна победа! И ему нужна твоя женщина, единственная недоступная и милая. Ведь собственная невеста сердце не греет.
– Шпионы определенно работают спустя рукава. Я уже заключил союз со всеми сильными родами как Четвертого, так и Седьмого королевств, подписан договор о ненападении и взаимопомощи с Темной империей, сам принц Хаоса на нашей стороне. Я предлагаю тебе, дядя, передать мне престол прямо сейчас, не дожидаясь конца Мертвых игр, в таком случае, я оставлю тебя в живых. Скромная обитель где-нибудь в башне на границе – это то, что очень полезно на старости лет лживому, подлому, зарвавшемуся бывшему монарху.
Король округлил глаза:
– Да, как ты смеешь, гадёныш?!
Молодой наследник престола стал стремительно превращаться в страшного огромного монстра. Сначала увеличился рост, затем черные, стремительно отросшие волосы загорелись синим огнем. Когти на руках почернели. По спине вздыбился острый как бритва гребень. На этом изменения не закончились.
– Что?! Как это возможно? Боевая ипостась? Ты – демон? Быть не может! – внезапно осипшим голосом проговорил король.
– Аклора – взять! – Скомандовал Норт. Придворные повернулись и сменили лицо, превращаясь в безликих демонов.
– Трамирен, короля скопировать полностью. Завтра с тебя речь. Остальные, прибрать за собой, и свободны. Министру Рханэ передайте, что периметр уже можно снять. И позовите Танаэша, нужно обсудить планы на завтрашний бой.
Я сидела в гостиной принца Рханэ. Дан сидел рядом и усердно разрабатывал речь для визита к друидам, попутно восхищаясь, что они так успешно прятались столько времени! И где – ведь прямо под носом!
Вошел Гобби, протянул мне бумажку. Поклонился, как начальнице.
Вчитываюсь с интересом, похихикиваю. В ответ на уязвленный взгляд гоблина отвечаю:
– Ты, видимо, всю жизнь проработал во внешней разведке? (Кивок. Он очень привык молчать, за то время, пока был полностью неживым). Поэтому я предлагаю не оставлять в малосекретном документе излишние подробности разговора и превращений; кроме того, необходимо убрать невежливые высказывания и название клана демонов, вежливо одолженных нам лордом Эллохаром, (Сами письмо писали. Пусть и в отпуске, но ответил!). Гобби принялся что-то старательно вычеркивать, а я продолжила. – Думаю, что вместо подробного протокола лучше подойдет форма краткого отчета.
Подчиненный водил пером уже по чистому листу еще с полминуты, затем протянул мне новый документ. Пропускаю внушительную шапку, читаю две строки: «Его собственное Величество Герон Четвертый Венценосный, (с 455-по 525 г. с м.и.и.б. включительно), 23 зимня месяца сего года решил передать правление своему племяннику Нортаэшу Эгар Дастел Веридан, о чем собирается прилюдно сообщить 24 числа зимня месяца на окончании Мертвых игр».
Одобрительно похлопала, выкатившего гордую грудь колесом и задравшего нос, гоблина по плечу. Служба безопасности начинала работать.
Прилетел Молния, шлепнул письмо прямо на речь для друидов, которую писал Данниас. Вот что за некромантские правила у нетопырей? Почему мне письмо в руки доставляют только в исключительных случаях, предпочитая отдавать корреспонденцию мужчинам?
Шейн вчитался удивленно, затем громко и заливисто рассмеялся! Передал письмо мне.
Дорогая… (зачеркнуто) Уважаемая… Риа… (зачеркнуто) Риаллин… Кен Эриар, прошу спасти… (зачеркнуто), приглашаю тебя… (снова зачеркнуто), вас и вашего супруга Нортаэша Эгар Дастел Веридан на мои похороны… (зачеркнуто), действительно, говорю, похороны… (аккуратно зачеркнуто и разрисовано сердечками), свадьбу в замок рода Харн, пока тут все не разнесли (снова зачеркнуто), 30 зимня 525 года. Подпись: бедный, (зачеркнуто), безголовый, (зачеркнуто), счастливый жених Эдвин Харн и красивейшая невеста Деленара Эуркхейр.
С вопросом смотрю почему-то на Гобби.
– Он там с лордом Эллохаром хорошо так выпил в Третьем королевстве, нехотя поясняет Габриэль. – Затеял драку, случайно задел за… хм… мягкую точку… девушку, да не простую, а магианну, и при этом, учительствовавшую в их магической академии, (до разорения в этот самый день, потому и пьянка), по предмету «Фехтование и основы рукопашного боя». Типа того, что пока бьешь мечом в голову, между ног сапогом заехать не только можно, но и обязательно. «Упал, отжался» – скомандовала девица-учительница. «Я, поистине, шокирован и восхищен девушкой, которая любит доминировать», – нагло улыбаясь, ответил Харн.
Затем леди Эуркхейр вызвала Эдвина на дуэль. Бились долго. На третий час все принимавшие ставки аккуратно положили свои барыши на газетку под камушек и тихо ушли. Кончился бой страстным поцелуем и, не менее страстным, оттого совсем менее умным, предложением меча и сердца.
Деленара приехала в замок жениха сразу в тот же день и начала проявлять свои учительские-командирские замашки.
Первым делом были ликвидированы попойки, (начавшиеся с той самой победы, когда вас надо было прикрыть), вместе с вековым запасом вина, затем введен комендантский час, повинность за бранные слова, наказание чисткой кастрюль в кухонном крыле. И много-много всего остального. Мои, когда донесли, хихикали и плакали одновременно! Но самое удивительное, что это действительно… любовь! Сказал, откровенно улыбаясь, Гобби. Я, не удержавшись, улыбнулась тоже. Каждому свое. Главное, чтобы были счастливы.
Сойдя с корабля, и, наняв две обшарпанные повозки, компания, прошедшая пять морей, и совершенно укачавшаяся на речном рыдване, отправилась искать приличный отель. Буквально через час, друзья оказались в круговороте торгового города. Вокруг них кричала, рычала, смеялась и плакала многотысячная, хаотически перемещающаяся толпа. Потеряв счёт поворотам и улицам, они, наконец, остановились у трехэтажного каменного здания, с сидящими у подъезда каменными львами.
— Лучший! — сказал возница.
— Ну-ну, — в тон ответил Теодор.
Войдя в подъезд, они остолбенели. Перед ними раскинул нежные объятья скучный линдонский клуб, с деревянными панелями, очень красивого оттенка.
— Красное дерево… — уважительно прогудел Маас.
Курительные столики морёного дуба окружали большие чёрные кожаные диваны. Мягкий султанатский ковёр холодил ноги, а над этим великолепием возвышалась люстра муранского стекла.
Среди этой невиданной роскоши стоял управляющий и улыбался…
Господа арендовали два номера «люкс» и, освежившись, дружно спустились в ресторан, позавтракать…
На маленькой сцене, словно мухи в куске янтаря, сплоченно и, с весьма профессиональным видом, играло трио. Один из них пилил скрипку, второй насиловал пианино, а третий истязал небольшой барабан. Увидев вошедших музыканты воодушевились и удвоили усилия.
— Кошмарно, — сказала графиня. — Мы здесь свихнёмся.
Осознав, что говорят о них, музыканты на минуту прекратили игру, а пианист, блеснув золотым зубом, встал и, поклонившись, — профессионально представил друзей. Теодор шаркнул ногой и громко зааплодировал. Затем, он повернулся к официанту и вежливо попросил:
— Будьте добры, налейте мне стакан анисовки, самый большой, чтобы я мог насладиться музыкой…
Английский язык вызвал счастливую улыбку на лице прислуги. Сморщившись, и, согнувшись почти под прямым углом, бармен спросил:
— Немного воды и кофе, дополнительно?
— Нет, только немного воды, — сообщил Теодор.
Рамзес, между тем, разлёгся поперёк столовой, тщательно вытянув лапы, и, приготовившись рычать на каждого, кто посмеет об него споткнуться. Он тоже хотел шоу.
Официант принёс заказ. Два кофе, фужер белого вина для леди, фужер порто для молодого человека и стакан анисовой водки, разбавленный водой. Водка приобрела цвет молока, пахла анисом и выглядела вполне пристойно.
— Замечательная штука! — похвалил Леопард. — Ден, может и ты, стаканчик?
Он, жмурясь, как счастливый кот, отхлебнул глоток и… Тут же содержимое выплеснулась изо рта! Гризли стонал, держась руками за горло, в глазах его стояли слезы…
Наконец, откашлявшись, и, нарыдавшись, он заревел на официанта, как медведь:
— Скотина! Ты зачем разбавил водку горячей водой?
— Так ведь холодной нет, сэр! — был достойный ответ.
Маргарет и Ден весело расхохотались.
***
Первый раз Бурый плыл официально. Оборотень, наплевав на всё, добрался бы обратно и в трюмах кораблей, кишащих грызунами, но с ним была надежда на возрождение клана, и он решил не рисковать.
Ограбив двух бедолаг, оборотень приобрёл вещи и билет до Нью-Дели с пересадкой. В Трабзоне, у канала, волколак повторно прибарахлился и, в конце пути, отъевшись, и, отдохнув первый раз за полтора страшных года, почувствовал себя почти здоровым.
Высадившись, он ощутил себя странно — как будто кто-то подвёл черту под его прошлым, но будущее было всё ещё неясным. В его жизни не было решения, но оборотень видел цель и считал себя обязанным перед теми, кто ушёл за черту.
Сойдя на пристань, Бурый растерялся. Камень был в лапах, но как призвать клан — он не представлял. Смутно помня, скорее из детских сказок о волшебниках альфарах, волколак поставил задачей номер один — найти такого волшебника.
Так, размышляя, он оказался на главной гостиничной улице, по которой прогрохотали экипажи, остановившиеся перед отелем с львами у входа…
Из экипажа вышла… Графиня! И следом выпрыгнул щенок. Красивый щенок, с чертами из его прошлой жизни.
Вдруг всё показалось мелочью. Странное щемящее чувство — смесь ужаса и страха — охватило его. Голова закружилась, и огромный матёрый оборотень тихо сполз на парапет, на миг потеряв ощущение реальности.
Пара скрылась за массивными дверями отеля…
***
Вначале он хотел напасть сзади и перегрызть хитрой гадине шею. Но утренняя неопределенность заставила оборотня повременить и пока не принимать никаких кардинальных решений в отношении графини. Бурый был твёрдо уверен, что эту тварь необходимо уничтожить, и чем скорее, тем лучше, чтобы оздоровить атмосферу в мире. Перед своей смертью она должна была понять, что убивает её не бандит, а лишь палач за то, что она позволила алчности возобладать над здравым смыслом, сделав рабом свободного волчонка! Избавившись от неё, можно было положить конец рабству щенка, но если он ещё не обернулся, то тогда пришлось бы продолжить радикальные меры, а этого Бурому хотелось меньше всего. Он верил полноценность младшего собрата и надеялся, что освобождённый согласится пойти с ним.
Оборотни жили в мире запахов и звуков гораздо более ярком, чем ощущения, передаваемые человеку глазами, поэтому Бурый быстро заставил отступить все сомнения, вспомнил о камне, удаче и совсем успокоился. Меньше чем через час, он знал, что щенка держат в номере с двумя молодыми людьми, а графиня расположилась в помещении напротив. Единственное, на что волколак не обратил внимание, так это на странный растительный запах, который присутствовал одновременно в двух номерах!
***
Теодор лежал на кровати и хриплым голосом возмущался!
— Зачем он залил кипяток в анисовку?!
— Потому, что у него не было холодной воды, — невозмутимо пояснял Ден в пятый раз.
— Ну, надо было добавить льда! — воинственно потрясая руками, твердил Тед.
— Так и льда тоже не было! — констатировал Деннис.
— Ууууав ! — подтверждал Рамзес.
Друзья блаженствовали. Из их коллектива чувствовал себя неуютно только Маас. Он скучал. Он хотел моря, рыбы, воздуха, ветра. Он думал о Мери…
В момент его самого сокровенного мысле-желания, которое в красках нарисовал скучающий мозг, он услышал шум перед дверью леди. А леди была женой его друга. На эту леди хотели напасть. Маас отреагировал.
… Через пять минут в дверь номера решительно постучали, и на пороге появилась чем-то взволнованная графиня.
— Деннис, мне нужно поговорить с тобой, ты трезвый, — выдохнула она.
Теодор повернулся тоже, а Рамзес успел обидеться.
— Маргарет, что у вас случилось? — несколько развязно поинтересовался лишенный доверия Теодор. — Мой лёд, на вашей койке?
— Для начала, там был таракан. Я замахнулась полотенцем и задела гостиничный пузырёк с одеколоном. Флакон разбился, и в номере стоит непередаваемый запах. Таракан убежал, и вам придётся поменяться со мной местами. Я плохо переношу резкие запахи! — своим ответом графиня повергла на лопатки нападавшего Теодора.
— Отлично, — не сдаваясь, отозвался он. — Рад, что вы поохотились. Теперь нам необходимо отметить начало весеннего гона глоточком раскалённой водки!!!
— Я не за этим пришла, — сухо констатировала леди. — Всё дело в том, что в моей уборной заперт волколак! Я его знаю! Он в Линдоне отобрал у меня голубой алмаз и чудом не убил. Теперь, этот сумасшедший потребовал нашего Рамзеса. Маас загнал его в туалет и зарастил дверь. Оборотень не может открыть, нужна пила! А я хочу в туалет! Пошли вон, из моего номера!
Мальчишки толпой поскакали смотреть сросшиеся двери, а леди гордо проследовала поправить причёску!
***
В номере «люкс» напротив, изображая плакучую иву, грустил Маас.
— Нам куда? — хором поинтересовались ворвавшиеся.
— «Нам куда», это где? — прогудел Мелорн.
— Ну, где уборная? — пояснил Ден.
— Там. — со скучающим видом, махнул Маас.
Рамзес, совершивший оборот, и, с торчащей во все стороны шерстью, глухо рычал, напрочь забыв все слова… За дверью было тихо.
— А он не мог удрать через отдушины? — спросил Леопард
— Нет! Ты слепой? Они слишком малы! Рамзес, кто там? — поинтересовался Ден.
— А хрен его знает! — отозвался оборотень. — Пахнет псиной…
В туалете раздался шум, и хриплый голос произнёс:
— Сами Вы собаки! Можете убить, но добровольно я не сдамся!
— Больно надо! — хором сообщили друзья-шпионы.
***
Прошел час. Пленник упорно молчал. Доски срослись намертво. Нужна была пила…
А после выпитой водки, мысли текли плавно и неторопливо.
— Хорошо, что есть отдушина, — вяло замечал Теодор. — По опыту знаю, воздух в уборной просто необходим. А в щель снизу мы сможем просовывать кусочки мяса…
— Не пори чуши! Пила нужна! — говорил более трезвый Ден.
— Гонец нужен! — рыкал Рамзес.
— Куда? — не понимал Теодор.
— Да за пилой! Он там сидит второй час! А если он уже без сознания? Гризли, прекрати пить! Маас, сделай уже что-нибудь! — злилась Маргарет.
— Мери говорила мне, что наша жизнь — это жизнь разведчиков, везде — тайна. Эй, пёс, ты там осторожнее… Держись! Если будет пробоина, пойдет плохая вода…
— Мдя… — отмечал Теодор, глотая водку, которую предусмотрительно захватил с собой. Водка, успев остыть, согревала и не жгла…
Наконец, уже ближе к вечеру, пила была приобретена у местного столяра и, после бурных обсуждений: «А кто первый будет пилить?», и «А почему я, а не он?», Бурый был выпущен.
Первое, что сказал волколак, обретя свободу: «Ну, вы, ребят, даёте…».
Но опросить повара мы не успели. В дверь постучали, и в комнату вошли Томпсон и Фрейд, оба в белых халатах, изрядно испачканных в некой бурой субстанции.
— Как ваши успехи? — Холмс живо поднялся со стула. — Что-нибудь удалось узнать?
— Похоже, что удалось. Не знаю только, как это поможет в поисках истины, — сказал Фрейд, доставая из-под полы халата стеклянную банку и поднося ее к газовому светильнику. За стеклом во спирту плавало нечто, напоминающее раздутую морщинистую брюкву, заключенную в огромный клубок из тонких седых волос. На поверхности клубка извивались толстые белые шнуры, плотные на вид.
— Это известный страсбургский пудинг местного повара? — Холмс скептически осмотрел сосуд. — Нет, конечно. Похоже на грибницу. Гриб, каким-то образом паразитирующий на мозге. Одна и та же картина у обоих?
— Да, — подтвердил Томпсон дрожащим голосом. — Похоже, каким-то образом споры попали в мозг, начали интенсивно расти, и в какое-то мгновение он будто взорвался изнутри, вызвав обильное кровоизлияние.
— Похоже на сказку, но это так, — кивнул головой Фрейд. — Верь я в демона — поверил бы, что он погостил в пансионате. А, может, и до сих пор гостит.
— Бросьте, — оборвал невролога мой друг. — Заразу по миру разносят отнюдь не демоны. Лучше вспомните, Томпсон, где незадолго до первой смерти покойники могли оказаться вместе.
— Не понимаю, — развел руками Томпсон. — Завтракают, пьют и ужинают все постояльцы в одной и той же столовой. Там же мы организуем чтения вслух, кто-нибудь музицирует или играет в карты. Но всегда собирается много больше пяти человек. Эти пятеро были слабого здоровья, прогуливались в одиночку, сопровождаемые сиделкой. Спят все тоже каждый в своей комнате.
— Вспоминайте, — настаивал Шерлок. — Должно было быть что-то такое, что их объединяло. Что ваши постояльцы делают еще, кроме как едят и общаются?
— Отдыхают! — хлопнул себя по лбу Томпсон. — Я сам прописал этим пятерым двухчасовой дневной отдых на застекленной веранде. Правда, отдых я прописал шестерым. Мистер Поллок жив, в то время как остальные уже мертвы. Значит, веранда тут ни при чем.
— Я бы так не утверждал, — Холмс резко поднялся с места. — Приведите-ка мистера Поллока сюда.
— Боюсь, это невозможно, — развел руками Томпсон.
— Тогда проводите нас к нему, — Шерлок шагнул к двери.
— Сейчас, только сменю халат.
В комнате мистера Поллока окно было задернуто шторой, пахло лекарствами и лизолом. На стуле около кровати сидела пожилая дама, круглая, как пончик, в белом, туго накрахмаленном переднике, и вязала нескончаемый серый шарф. Сам постоялец лежал лицом вверх, безразлично уставившись в потолок слезящимися глазами. Одна его рука неподвижно покоилась поверх одеяла, вторая не переставая скребла ногтями простыню, будто тоже собиралась взяться за спицы.
— Апоплексический удар, — вздохнул Томпсон. — Вряд ли он когда-нибудь очнется. Даже не могу сказать, понимает Поллак хоть что-нибудь или его мозг умер.
— Во всяком случае, похоже, его не мучают страшные сны, — ни к кому не обращаясь тихо, будто пробуя фразу на вкус, сказал Фрейд.
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Холмс.
— Пока не знаю. И вы, кстати, так и не рассказали мне, когда в последний раз видели во сне свою бабушку.
— Пойдемте отсюда, джентльмены, — прервал его Шерлок. — Нас ждет последний свидетель.
Последним свидетелем был повар Джереми Мур — подвижный жизнерадостный человек, похожий на стог сена, — маленькая голова и узкие плечи его плавно перетекали в широкие бедра и слоновьи ноги в разношенных башмаках.
— Кто-нибудь посторонний в усадьбе? Да, я видел человека в сером плаще где-то с месяц назад. Он пробежал по коридору так быстро, что я не запомнил его лица. А через несколько дней заметил, как серый плащ в саду разговаривал с мисс Томпсон.
— Дружелюбно? — сделал стойку мой друг.
— К сожалению, они говорили на повышенных тонах. Мне даже показалось, что неизвестный кричал на мисс. Потом она вышла к ужину с заплаканными глазами. Поднять настроение ей не смог даже шоколадный фондан. А уж мои десерты могут даже мертвого выманить из могилы.
— Джентльмены, — потер руки Холмс, как только Мур удалился. — Похоже, мы близки к раскрытию преступления! У меня есть вопросы к Пегги Томпсон.
Мы были б идеальной парой,
Конечно, если бы не ты.
(В.Вишневский)
Анна
– Куда прешь, корова! Ты вообще знаешь, сколько он стоит?! – гламурная девица высунулась из окошка белого «Лексуса» и попыталась пронзить меня взглядом неестественно голубых глаз в нарощеных ресницах.
– Намного меньше, чем вам сейчас выпишут за парковку на пожарной зоне с заездом на газон, – ответила я, с сожалением оглядывая рассыпавшиеся фрукты и порвавшийся пакет в собственных руках.
– Ах ты!.. – дальше из пухлого розового ротика полилась нецензурщина, достойная клиентки колонии для малолетних.
Из нее я поняла лишь, что правила дорожного движения писаны не для сей неземной красоты, а ее папик вот прямо сегодня найдет меня и жестоко покарает.
На нецензурщину и папика мне было чихать с высокой березы, а вот мандаринов, манго и розовых яблок было жаль, как и собственных колготок, поехавших чисто за компанию. Хорошо хоть пакет с подарком для Лешеньки уцелел при соприкосновении с бампером «Лексуса».
Надо сказать, отчасти я и сама была виновата. Могла бы пойти в обход, я же видела, что какая-то фифа припарковалась ровно поперек пешеходной дорожки, ведущей к подъезду. Но, во-первых, я торопилась, а во-вторых, устала как собака. Что неудивительно после пяти переломов, черепно-мозговой и аппендицита: парня привезли с ДТП, и уже на столе обнаружился дополнительный бонус, чтобы травматологи не скучали. К тому же после работы я еще и зашла в магазин, купила подарок и продукты. Половина из которых вывалилась из пакета, побилась, перепачкалась и… не буду ничего собирать. Я не нищенка, чтобы ползать на карачках на радость гламурной фифе!
Проводив взглядом укатившееся под «Лексус» розовое яблоко, я пошла к своему подъезду, так и не ответив орущей девице. Не то что мне было нечего ей сказать, но при мысли о том, что дома меня ждут, настроение сразу поднялось. Ну и Лешенька ценит во мне женственность и нежность, а какая нежность в базарно орущей тетке? Верно, никакой.
Позади меня возмущенно заткнулись, но тут же принялись орать с удвоенной силой и даже посигналили. Я лишь пожала плечами: вот нервный народ пошел! Сначала истерят и летят сломя голову, а потом попадают ко мне на стол со сложными переломами, ожогами и пробитыми черепушками.
Одно хорошо, эта фифа вряд ли попадет именно ко мне, в обычную городскую клинику. В отличие от Надь Палны, которая машет мне с лавочки у подъезда и улыбается во все тридцать два искусственных зуба.
– Здравствуй, Анечка. Что ж ты, яблочки-то! – Надь Пална укоризненно покачала головой в кокетливом беретике и тут же обернулась к белому «Лексусу» и заорала не хуже пароходной сирены: – А ну нишкни, шалава!
Для убедительности она еще и погрозила «шалаве» крепкой деревянной тростью. Как ни странно, «шалава» замолчала. Видимо, прикинула, какие повреждения нанесет трость ее драгоценной машинке, а то и не менее драгоценному маникюру длиной в три сантиметра.
– Не судьба яблочкам, – улыбнулась я соседке. – Как ваша нога, Надь Пална? Я еще позавчера ждала вас на осмотр.
– Да вот внучку привозили, какой уж тут осмотр. А что это, сестрица твоего хахаля?
– Нет, с чего бы? Вы простите, Надежда Павловна, я с дежурства.
– Ну, иди-иди, Анечка, отдохни. Твой-то небось и ужин приготовил, и квартиру убрал, и с цветочками тебя ждет, – в тоне соседки сквозило обидное ехидство.
– До свидания, Надежда Павловна, – ровно ответила я, проигнорировав нападки. – Завтра до обеда жду вас на осмотр.
– А ты не обижайся на правду-то, Анечка. Вот помяни мое слово, не пара он тебе.
Не отвечая, я зашла в подъезд. От слов соседки было больно и обидно, и неважно, что я давно уже должна была привыкнуть. Мы уже семь лет вместе, и все семь лет – вот такое вот. Ни моя собственная семья, ни коллеги, ни соседки-активистки никак не хотят признать, что хоть мы и не похожи, но зато отлично подходим друг другу. И нам хорошо вместе! Несмотря ни на что!
Только перед собственной дверью я вспомнила, что не позвонила и не предупредила, что задерживаюсь. Замоталась и забыла. Да и позвонить от операционного стола не так чтобы просто. Так и представляю картину: собираю я, значит, раздробленную берцовую, и тут будильник. Шесть часов, товарищи, рабочий день закончился! И я, мило улыбнувшись пациенту (он под наркозом, но это неважно, я всегда вежлива, женственна и нежна) снимаю окровавленные перчатки и отхожу к окошечку. На все это дело понимающе глядят анестезиолог и операционная сестра, ведь конец рабочего дня и звонок любимому – это святое! А пациент подождет. Или помрет, потому что смена-то кончилась у всех, всем пора домой.
М-да. Хорошо, что Лешенька не очень-то представляет, что такое работа хирурга-травматолога. Ему и не надо, у него совсем другая работа.
Перед тем, как достать ключи, я глубоко вздохнула и улыбнулась, постаравшись, чтобы улыбка получилась не слишком виноватой. Лешенька столько раз меня просил сменить работу! Он же за меня переживает, хочет, чтобы я не так уставала, меньше нервничала, и зарплата опять же в частных клиниках совсем другая.
Я об этом думала, честно! Даже один раз сходила на собеседование и почти договорилась. То есть совсем договорилась, и зарплата там была раз в пять выше, плюс отпуск, плюс страховка, мечта, а не работа. А пришла домой – и нате вам, за Надь Палной скорая. Перелом шейки бедра. Разве я могла ее бросить?.. Не то чтобы я не доверяю коллегам из другой смены… Короче говоря, не доверяю. Степан отличный спец, только пьет. Армен тоже прекрасный хирург, но у Надь Палны столько денег нет, чтобы ее Армен оперировал. А к Васильичу у нас только бомжей отправляют, потому что лучше бесплатная медицина, чем вообще никакой. Вот и…
В общем, так я и осталась в родной городской. А дома сказала, что не прошла собеседование. Врать нехорошо, знаю, но расстраивать тех, кто нас любит, еще хуже.
Шебурша ключом в замочной скважине, я услышала за дверью шаги. На сердце потеплело: Лешенька меня встречает! Надь Пална не права, он хороший. Просто настоящий мужчина и не занимается женскими делами вроде готовки и уборки. Зато цветы он мне подарит. Сегодня – обязательно. Сегодня у нас юбилей, семь лет!
Он встречал меня в прихожей. Правда, без цветов. Наверное, уже в вазу поставил. Но он и без цветов мне нравится. Тонкий, изящный, с правильными чертами, стильной стрижкой с длинной челкой – ему очень идет новый образ.
Вот он молодец, в отличие от меня решился поменять работу, правда, пока ему платят не очень и дресс-код обходится недешево, зато перспективы!..
– Час пятьдесят, – укоризненно сказали мне, глядя, как я ставлю на пол сумки.
– Извини, не смогла раньше, – не тратя сил на бесполезные оправдания и еще более бесполезные обиды, сказала я и присела на табуретку, чтобы снять уличные туфли.
– Как и все эти семь лет, – покачал головой он и добавил: – Я ухожу.
У меня внутри все оборвалось от этих слов. Он уходит? Совсем?! Но… да нет же. Я просто неправильно его поняла. Я постоянно его неправильно понимаю, выдумываю себе какую-то ерунду. Надо выдохнуть, улыбнуться… задавить к чертям собачьим обиды и сомнения, они способны испортить любые отношения…
– Только ненадолго, и купи по дороге батон, я забыла, – попросила я после медленного выдоха. – Я за час все приготовлю.
Он скрестил руки на груди, словно защищаясь.
– Анна…
Ну да, я не очень хорошо готовлю. Не дано мне. Лешенька терпит мою бесхозяйственность только потому, что очень меня любит. Он очень многое во мне терпит из любви. Другой бы на его месте давно нашел себе более подходящую пару. Не такую здоровенную кобылу, как я. Более женственную и мягкую. Умеющую готовить его любимое фрикасе и правильно выбирать галстуки. Не пропадающую на работе днями и ночами. Понимающую и поддерживающую его.
– Хочешь, поедем в ресторан? – предложила я, с ужасом представив, что сейчас опять придется влезть в тесные туфли, заново накраситься и минимум два часа вести себя как леди. И это не считая того, что после магазина от вчерашней зарплаты остались сущие гроши. Только-только оплатить коммуналку и закупиться продуктами на полмесяца. Если еще и ресторан, то от новых туфель к лету придется отказаться.
– Анна, – обиженно покачал головой Леша. – Ты, как обычно, слушаешь только себя. Тебе безразлично все, что я говорю, ты плюешь на мои просьбы, ты, – его голос дрогнул, – ты опоздала даже сегодня, в такой день! И пытаешься загладить вину, приглашая меня в ресторан? Как престарелый папик содержанку! Я готов был мириться с тем, что в тебе ни на грош романтики, но оскорблять меня так! Я надеялся, что можно что-то исправить, но ты сама все испортила. Я ухожу. Я столько сил, столько внимания вложил в тебя, и все впустую… Анна! – он поднял ладонь, запрещая мне вставить хоть слово. – Собери мои вещи, я заберу их завтра. Не могу оставаться тут ни минуты. И не вздумай устраивать сцены. Не позорься еще больше.
Сцены? Позориться?..
С каждым его словом мне все больше казалось, что это все – дурной сон. Или бездарная постановка самодеятельности. Причем Леша почему-то произносит мои реплики… или не мои? Мне казалось, это я вложила в него и силы, и внимание, и деньги. Ну вот, опять я думаю о деньгах, это ужасно меркантильно и несовместимо с настоящей любовью. Ведь у нас же настоящая любовь! Была… Ему приходилось нелегко – без связей в столице, без поддержки родителей, без нормальной работы. Но ведь все наладилось, как раз сейчас и наладилось, и работу он нашел…
Почему же тогда вот так? Не может быть, чтобы Надь Пална была насчет него права. И Надь Пална, и коллеги, и обе мамы, и бабуля…
Мне резко захотелось спрятать лицо в ладони и не смотреть на Лешу. Я всегда, несмотря ни на что, старалась видеть в нем только хорошее – потому что мы сами творцы своей судьбы и все такое. Но сейчас у меня не получалось. Совсем. Разве я виновата, что старалась быть для него идеальной?
– Я не… – пробормотала я и осеклась.
Все слова куда-то делись, а те что остались – застряли в горле комком непролитых слез. Словно я – не тридцатидвухлетний успешный хирург Анна Альбертовна Преображенская, а трехлетняя девочка Нюся, от которой почему-то уходит любимый папа.
Я так и сидела на табуретке в прихожей, когда Леша неторопливо и изящно надевал ветровку и мокасины, поправлял перед зеркалом челку и выходил за дверь. Не попрощавшись.
Я так же молча сидела на табурете, и когда внизу хлопнула дверь подъезда. Только вздрогнула. Мне отчаянно хотелось вскочить, броситься за ним, объясниться, обещать – что я сменю работу, что научусь готовить чертово фрикасе и даже…
А что даже, собственно говоря? Стану кем-то другим? Кем-то вроде той фифы с «Лексусом» и без мозга? Так не выйдет же. И фрикасе я готовить не научусь даже ради великой любви. Да и была ли она, эта великая любовь?
Сомневаться в том, в чем я убеждала всех на протяжении семи лет, мне не хотелось до дрожи в коленках. Но здравый смысл, пилить его без наркоза, прорывался сквозь простую женскую обиду и насмешливо тыкал в меня узловатым проникотиненным пальцем, в точности как у Михаила Исаевича, моего профессора из Второго Меда.
«Глазки-то не закрывай, Нюся. Хирург должен видеть все как есть, иначе понарежешь мне тут кренделей. А боишься кишок и мозгов наружу – еще не поздно обратно под бабулино крыло. Анита Яновна тебя ждет не дождется. Что, не хочешь? Тогда думай мозгами и шевели руками, Нюся, плакать будешь потом, когда зашьешь!»
Вот и зашила. То есть Леша ушел, беречь больше нечего. Что делают нормальные женщины, когда уходит любимый мужчина? Не знаю. Моя мама плакала. Мне, наверное, тоже надо. Еще бы я умела!
За непростыми раздумьями, умею я плакать или даже тут «неправильная женщина», я пропустила шаги за дверью, и звонок оказался для меня полной неожиданностью. Правильная бы прислушивалась, ждала, не вернется ли милый, а я… а я засомневалась. То есть сначала обрадовалась – Лешенька понял, что любит меня и жить без меня не может, и вернулся.
«Конечно, не может. Кто будет ему готовить, покупать костюмчики и вытирать сопельки?» – вопросил здравый смысл голосом бабули.
«Да иди ты в сад!» – ответила я здравому смыслу и встала с чертовски неудобной табуретки. Разумеется, и так качавшаяся ножка подломилась, и я позорно шлепнулась на пол, в полете подумав: год просила починить…
Весь первый семестр Марков прятался от Акентьева. Мама интеллигентно врала, что Кирилл в колхозе, у бабушки, будет поздно или неизвестно когда. Акентьев также интеллигентно делал вид, что верит в его отсутствие и не ощущает каким-то беспроводным чувством, что Кирилл в этот момент делает матери страшные глаза, мотает головой в двух метрах от телефонной мембраны и машет руками, как бы отгоняя кровососущих насекомых. Саша звонил все реже, а потом и вовсе перестал. Кирилл мысленно попрощался с Акентьевым навсегда, и на душе у него стало гораздо спокойнее.
Он в меру прогуливал лекции, пил портвейн «777» со своими институтскими приятелями, хмелея больше от чувства лидерства в их небольшой компании, которое он испытывал, пожалуй, впервые в жизни. Власть симпатии, обаяния, остроумия… Где все это было раньше? Почему оно не раскрылось в школе, где было столько симпатичных девчонок, или во дворе, среди пацанов? Его просто задавили, подчинили, ловко отодвинули на второй план. Кто отодвинул? Понятно кто…
– Мама! Если будет звонить этот… меня нет дома. Уехал в стройотряд, на практику.
– Кирюша, какой зимой может быть стройотряд? И почему ты называешь Сашу «этот»? Очень интеллигентный мальчик, между прочим, сын известного режиссера. Тетя Марина достала нам билеты на спектакль «Вечно живой», как раз в постановке Владимира Акентьева…
– Сходи, сходи. Видимо, захватывающая пьеса. Что-то, судя по названию, про Вечного Жида, Агасфера…
– Не придумывай! Между прочим, когда ты последний раз был в театре?
– Начинается. Достаточно с меня театра эпюров, опок и crankshaft’ов…
– What is this? – старательно произнесла мама.
– Всего лишь «коленчатый вал», – грустно выдохнул Кирилл.
Он, конечно, лукавил насчет «всего лишь». Открыв в себе способность притягивать людей, даже небольшими группами, Кирилл решил осуществить свою давнишнюю мечту – стать любовником красивой и опытной женщины. И crankshaft в этой механике играл не последнюю роль…
Как ни странно, но под руководством Иволгина Кирилл получил все допуски без проблем, даже коллоквиум по высшей математике сдал страшному Коршунову с первого раза на «хорошо». Хотя сам Дима Иволгин миновал его только со второй попытки.
Страшным клекотом звучало слово «коллоквиум» для студентов-судомехаников и корабелов. Коршунов, втянув голову в плечи, сквозь очки рассматривал очередную жертву. Когда же сошлись за столом две птичьи фамилии, хищник не мог не выпустить когтей, и бедный Иволгин вылетел из аудитории изрядно ощипанным.
– Кто так принимает коллоквиум! – возмущался Дима. – Ерунда какая-то! Надо пожаловаться на него на кафедру высшей математики! Или жене его…
Первая сессия подходила к концу, и оставался последний экзамен по истории партии. В зачетке Кирилла были уже три оценки «хорошо».
– Хорошо, хорошо, хорошо, – повторял он их на разные лады, покачиваясь в двадцать восьмом трамвае, словно соглашался с кем-то, может, со своим строгим отцом.
По крайней мере, кончились числа, матрицы, холодные и горячие обработки, плоскости. В истории партии хотя бы действуют люди, пусть и представленные в виде организованных и сплоченных масс. В истории партии есть хоть что-то человеческое…
«Довели! – подумал Кирилл. – Историю партии полюбил! До чего довели человека, сволочи!»
К сволочам он относил отца, заставившего его идти в корабелы, по его, так сказать, стопам, замдекана, всех ЛИВТовских преподавателей. Мысленно он сажал их всех в баржу, типа «река-море», завозил на прощание в иностранный порт, чтоб помучились напоследок, а потом топил под звуки битловской «Желтой подводной лодки»…
– Вы так посмотрели на меня, будто я наступила вам на ногу.
Марков сморгнул видение кормы, вертикально уходившей в глубины Балтийского моря. На Кирилла смотрело лукавыми глазками ангельское личико. В голове завертелись дурацкие фразы, будто из военного разговорника: «Как вас зовут? Мы с вами раньше не встречались? Вы, случайно, не снимались в кино? Сколько в вашей части пулеметов? Как зовут вашего командира?» Но она сказала сама:
– Мне даже показалось, что вы мысленно выругались. Мы что, с вами раньше встречались, и я вас чем-то обидела?
– Ну что вы! – Марков хотел сделать галантный жест рукой, но трамвай качнуло. – Я думал совсем о другом.
– Вот это да! – теперь воскликнула девушка. – Впервые встречаю такого молодого человека, который смотрит на меня, а думает о другом. Хорошо еще, что не о другой. Неужели это оно? Как вы думаете?
– Что «оно»? – переспросил Кирилл.
– Что-что? Увядание, угасание, умирание… Как неожиданно оно подкралось! А так много я еще могла бы совершить доброго, вечного… для вас, люди!
Последнюю фразу она произнесла, обращаясь к двум сидевшим рядом бабкам, которые переглянулись и стали смотреть на девушку с тревожным ожиданием. «Так она, наверное, пьяная! – неожиданно догадался Кирилл. – Конечно, пьяная. Стала бы такая девчонка …» Что именно она стала бы, он не додумал. Марков разглядел ее, наконец.
Вязаная шапочка, короткая куртка со стоячим меховым воротничком, замшевые сапожки и… ослепительно голубые джинсы. Все подобрано в тон. А джинсы… Голубое небо и небесные джинсы подходит ко всему на свете! Кто придумал, что ангелы обязательно в белом и с крыльями? Мода меняется даже на вечное. Теперь ангелы спускаются на землю в голубых американских джинсах и слегка навеселе…
Марков не видел, какие волосы спрятались у нее под шапкой. Как в детской бумажной игре «Одень куклу», он примерял ей мысленно темные или светлые локоны. Пожалуй, с темными волосами она была бы красивее, но тогда лицо ее потеряло бы ангельское выражение. Поэтому Кирилл проголосовал в душе за белокурость.
– Ну что вы, – сказал он вслух. – Вам ли… Вы такая…
– «…эстетная, вы такая изящная…», – неожиданно процитировала девушка, при этом внимательно наблюдая за реакцией Кирилла.
Словно она подсмотрела через плечо в его заветный блокнот с нарисованными Kiss’ами на обложке, где кроме рок-групп и их альбомов, были еще переписанные от руки стихи Северянина, Хлебникова, Бурлюка… Вот так девушка!
А девушка все говорила за него, даже скользкое продолжение северянинского стихотворения произнесла без смущения, с придыханием, внимательно глядя Маркову в глаза.
– «…Но кого же в любовники, и найдется ли пара вам?..»
Видимо, почувствовав, что это перебор, она вдруг сказала изменившимся, будто подтаявшим у трамвайной печки, голосом:
– А ведь через два дня Новый год. Вы где собираетесь встречать Новый год?
– Нигде, – ответил Кирилл. – Дома, наверное. У меня через четыре дня последний экзамен.
– Государственный? – уважительно поинтересовалась незнакомка.
– Нет, последний в зимней сессии.
– А вы на каком курсе?
– На… третьем, – зачем-то соврал Марков.
– А я в этом году поступала…
– В театральный?
– Да. Откуда вы знаете?
– Ваша внешность подсказала, – наконец, Кирилл соорудил комплиментик.
– А где вы учитесь?
– В ЛИВТе, – увидев удивленно поднявшиеся брови, Кирилл пояснил: – в Ленинградском институте водного транспорта. На судомеханическом. Буду плавать на судах смешанного типа, «река-море». Знаете, рейсы такие удобные и все с заходом в европейские порты. Любек, Гамбург, Марсель…
Его опять понесло в открытое море вранья, без всяких портов. Суда смешанного типа, «река-море»… Сам он – смешанный тип. Что только не смешалось в нем? И все какой-то хлам, чужие пошлости, а своего нет за душой ломаного гроша, вернее, в душе. Вот Женька…
– Девушка, скажите, как вас зовут? – спросил вдруг Кирилл совсем по-иволгински и еще добавил: – Пожалуйста…
– Таня… А вас?.. Очень приятно. Кирилл, давайте встретим Новый год вместе. Я не очень нахальничаю? Может, вы подумали?.. Тогда ладно. У меня собирается хорошая компания. Клевые ребята. Не пожалеете. Что вам скучать с родителями, ведь вы такой симпатичный… И глаза у вас такие грустные, как у Александра Блока. Я постараюсь вас развеселить… Что вам до этого экзамена? Вы же не первокурсник какой-нибудь, чтобы так бояться экзаменов… Ты тоже живешь в Купчино? Тем более, мы почти соседи… Значит, решено?..
Ровно в шесть часов вечера тридцать первого декабря в квартире Марковых раздался удивленный и растерянный голос Елены Викторовны:
– Кирюша, как же так? Ведь Новый год принято отмечать в семье. Скоро тетя Нина приедет с Михаилом Ивановичем, Люба с Павликом… Тебе же нравится играть с маленьким Павликом! Он такой забавный, тебе во всем подражает… Папа вот-вот приедет. Что я ему скажу?..
– Скажешь, что у меня комсомольско-молодежный Новый год, – отвечал из своей комнаты Кирилл. – Вынужден встречать его с комсоргом, профоргом и страшной дочкой декана. Скажи это ботинку. Он – карьерист, он поймет…
– Как ты называешь папу? Не стыдно?
– Карьеристом?
– Нет, ботинком. Не смей так говорить… Кстати, надень теплые ботинки. Куда ты в туфельках?
– Мам, тут недалеко. Я возьму бутылку шампанского и пару банок из холодильника? Тут вон всего сколько – Михаил Иванович обожрется… А боти… отец не закусывает…
– Возьми еще тарелочку холодца. Я сейчас тебе заверну. А ты присмотрись: может, она не такая страшненькая?
– Кто?
– Дочка декана.
– Какая дочка?.. Ах, да. Присмотрюсь, присмотрюсь…
На площадке Кирилл услышал звук приближающегося лифта. Все нормальные люди уже дома, шатаются по квартире в томительном ожидании курантов, а этот вот приближается, на лифте едет… Так ведь это отец! Он уже узнавал родителя по звуку подъемно-транспортного оборудования! Вот до чего дошло обостренное восприятие друг друга!
Лифт действительно остановился на его этаже. Во время небольшой паузы между остановкой и открыванием дверей Кирилл пролетел два лестничных пролета. Ему казалось, что с каждым толчком ноги от бетонной ступени он приближался к свободе… «Свобода приходит нагая…» Чьи это стихи? Неважно. Важно, что нагая. Еще интересно блондинка она или брюнетка? Если блондинка, то они поженятся, и он будет говорить в институте: «Моя жена… У моей жены… Для моей жены…» Не одному же Лехе Растамянцу хвастаться на перемене семейными скандалами.
Жаль, что ехать было недалеко – всего пару остановок. Еще жаль, что не было цветов. Потому что, когда человек идет с цветами, все сразу понимают, какой он счастливчик, что его ждет поцелуй или поцелуи, что в этот вечер у него будет… у него все будет. Все у него будет, то есть даже больше, чем в этом случае думают. Большая жизнь, любовь, свобода… «Свобода приходит нагая…» Блондинка или брюнетка?
Дверь открыла хорошенькая брюнетка. Это у Зощенко, кажется, жених ни разу не видел невесту без шляпки. Но Кирилл сразу узнал Татьяну. У нее была стрижка на какой-то французский манер, с трогательной челочкой. Ангел улетел, но тот, кто остался, весело смотрел на застывшего в дверях Кирилла. Что он там загадывал? Женится, если она брюнетка? Да-да, он так и загадал, именно если брюнетка. Зачем ему себя обманывать? К тому же глаза, цвет волос, легкомысленная челочка не имели никакого значения по сравнению с ногами. Вот так он мог бы идти за нею далеко-далеко, долго-долго, глядя только на ее ноги, как на какие-то жизненные ориентиры. Жаль, что в купчинских квартирах такие короткие коридоры…
В большой комнате Кирилл совсем по-детски первой заметил елку. Она была украшена одними серебристыми шарами. Снизу – большими, как плафоны ночных светильников, повыше – средними, величиной с теннисный мячик, а под самой макушкой – не больше пинг-понгового шарика. «Апофеоз…», – подумал Кирилл, но чего апофеоз, он, по своему обыкновению, не додумал. Его захватила другая мысль. Он представил себе сначала бесконечно большой серебристый шар, который вместил в себя все мирозданье, шар-абсолют, которому нечего было отражать. Потом Марков вообразил бесконечно малый шарик, в котором ничего не было, но который отображал всю реальность. Между шарами была сама госпожа бесконечность, от ощущения которой становилось холодно и телу, и душе. В центре этой бесконечности стояла елка с серебряными шарами.
Стало действительно зябко и одиноко. Тут Кирилл увидел гостей, искаженно отраженных в стеклянных шарах, и поспешно отвернулся от елки. Таня уже представляла его присутствующим. Марков заметил, что гости одобрительно посмотрели на его вельветовые джинсы и свободный черный свитер с голубыми ромбиками. Кирилл ответил им дружелюбным взглядом.
Очень худая, даже по мнению Маркова, девушка Вика сидела на диване, не просто закинув ногу на ногу, а переплетя нижние конечности, будто они были проволочными. Это не мешало ей быстро вертеть остренькой мордочкой, реагируя на реплики присутствующих, на манер африканских зверьков сурикатов.
Рядом с ней расположилась широкоплечая девица Оля в брезентовой куртке. Волосы ее были схвачены то ли обручем, то ли плотной лентой. Прямо на ковре, у ее ног, сидел Сережа, лица которого было не разглядеть из-за густой занавеси темных волос. Сережа обхватил толстую Олину ногу, как пьяница обнимает столб.
Еще один юноша стоял у окна, напротив праздничного стола, и по-детски улыбался не Кириллу, а бутылкам и закускам. Его звали Володя Панов. У него была странная манера во время разговора посмеиваться, будто подкашливать. Но из этих ребят как раз он понравился Маркову больше всех. Он показался Кириллу совсем мальчишкой, не по возрасту – возможно, он был даже старше Маркова, – а по брошенным фразам и манерам. Еще Володя, судя по всему, был добрым и искренним.
Но рядом с Кириллом стояла хозяйка дома. На ком бы Марков ни останавливал теперь свой взгляд, его боковое зрение постоянно фиксировало эпицентр этого вечера. Девушка-сурикат и Танины ноги, брезентовая Оля и Танины ноги, Володя Панов и Танины ноги, серебряная бесконечность и Танины ноги…
– Кирилл скоро будет плавать на судах смешанного плавания, – сказала Таня, и нога ее, ближняя к Маркову, слегка согнулась в коленке.
– На судах помешанного плавания, – брякнула брезентовая девица.
Володя Панов похихикал-покашлял, Сережа высунулся из зарослей и спрятался опять.
– Я знаю, – пискнула Вика. – Это такие амфибии. Они могут и по земле, и по морю.
– По реке и по морю, – поправила ее Таня.
– Но и река, и море – это же вода? – удивилась Вика и завертела мордочкой по сторонам, ища ответа на свой вопрос, но на нее никто не обратил внимания.
– Самое главное, – продолжила Таня, – что эти суда курсируют по Европе.
В глазах присутствующих, наконец, мелькнул огонек понимания.
– Это вроде того, – попробовал для начала пошутить Кирилл, – когда судно должно плыть на Валаам, а само вдруг меняет курс и следует на Лондон.
– Понятно, – вяло отреагировали Оля с Сережей.
Только Володя Панов немного покашлял, чем и заслужил симпатии Кирилла. После плохо прозвучавшей шутки повисла пауза. Кириллу опять полезла в голову серебристая бесконечность, но тут в передней раздался звонок, и Таня пошла открывать. Марков проводил ее таким взглядом, о который можно было бы споткнуться. Но когда она вышла, Кирилл почувствовал неожиданное облегчение, будто снял с плеч огромный походный рюкзак.
– Пустота и мрак, – вдруг провыл кто-то над самым ухом Кирилла.
Марков обернулся. В дверях, обнимая Таню за талию, стоял Акентьев.
– Откликнитесь, твари, – Саша улыбнулся одними губами, и Кирилл заметил маленький розовый шрам в углу его рта, которого раньше не было или Марков не замечал. Тут же он почувствовал, что краснеет. Уши, наверняка, стали розовыми, как раз под цвет Акентьевского шрама.
Что это с ним? Ему стыдно перед этим плейбоем? За что? За то, что унижался перед ним в школе, а потом полгода прятался? Ведь он, Кирилл Марков, – теперь свободный человек. Теперь он – студент, боксер… Пустота и мрак… Враг…
Акентьев так и стоял в дверях, все присутствующие сами повскакивали со своих мест, бросились к нему целоваться и жать руку, то есть здороваться в зависимости от пола. Кирилл встал, протянул руку Акентьеву, не глядя ему в глаза, но так и остался с протянутой в пустоту рукой. Саша прошел мимо, за ним, как за Петром Великим на известной картине Лансере, засеменили остальные.
Саша плюхнулся в кресло, ребята заняли прежние места, а Кирилл оказался стоящим одиноко в центре комнаты, будто перед приемной комиссией. Все смотрели на него и молчали. Растерянный Марков взглянул на Таню, ища хоть какую-нибудь поддержку у хозяйки дома. Девушка презрительно усмехнулась и сказала, что пошла на кухню за хлебом. Кириллу следовало бы тут же предложить ей свою помощь, но неожиданная догадка заставила его остолбенело стоять, глупо хлопать глазами и краснеть, как пролитое на белую скатерть вино.
Все было подстроено Акентьевым! Все, начиная со знакомства в трамвае, было им разыграно, как в постановке его папы – режиссера БДТ. Девушка, первая заговорившая с ним, цитирующая Северянина, сравнивающая его с Блоком, словно прочитавшая через плечо его самую заветную книгу. Все это была простая режиссура, а Таня играла свою роль, причем очень талантливо. Так ведь она и поступала в театральный! Правда, неудачно. А теперь папа Акентьева ей в этом поможет. Танины ноги и Саша Акентьев. Круг замкнулся…
– Вообще-то в приличную компанию принято приходить со своей девушкой, – сказал Акентьев из глубины дивана. – Панов с Викой, Серж со своей девушкой… Олей. Я тоже не один…
В этот момент в комнату вошла Таня, держа в руках блюдо с неразрезанным хлебом. Из буханки разбойничьи торчала рукоять столового ножа. Акентьев даже не поманил, а прищелкнул пальцами. Таня подошла к нему и присела на подставленное колено, так и держа хлебное блюдо. Хлеб-соль гостю дорогому! Кирилл машинально уставился на ее ноги, и это было совсем глупо, по-телячьи.
– А этот странный молодой человек, – продолжил Акентьев, – который плавает на каких-то смешных судах, третьекурсник… Наверное экстерном все сдает!.. пришел к нам один. Может, кто-то согласится поделиться с ним своей девушкой?
Гости зашевелились, заскрипели пружины дивана. Володя Панов посмеялся-покашлял и неожиданно сказал:
– Кирилл, если тебе Вика нравится, я могу уступить. Я так посижу, – он посмотрел на бутылки и закуски. – Я с Викой всего только раз целовался… Или два…
– Три, – сказала, быстро крутанув остренькую мордочку, девушка.
– Это неважно. Девчонка она хорошая, ногастая. Кирилл, ты как? Если хочешь, конечно. А мне все равно. Чего хорошего парня обижать? Кир…
Он оборвал фразу, успев произнести только имя древнего персидского царя. В нескольких сантиметрах от его головы просвистела холодная молния и с тупым стуком врезалась в оконный переплет. Пригвоздив штору, из рамы торчала рукоять кухонного ножа.
Вика, задрав острые коленки к самым плечам, пронзительно завизжала. Володя Панов стоял у окна бледный, почти серебряный, как елочный шар. Брезентовая Оля с волнением в голосе говорила занавешенному от мира густой гривой волос Сереже:
– Саша всегда такой непредсказуемый. Он спонтанный, как даос. Мысль-действие, все сразу, тут же… Серж, ты меня понимаешь? А я понимаю Сашу…
Акентьев и Таня сидели все также, спокойно глядя на Кирилла.
– Он же мог Вову убить! – кричала Вика, и ее нормальная реакция на фоне всеобщего спокойствия и равнодушия выглядела странной. – Ненормальный! Псих! Убийца!..
– Вова, что ты стоишь? – не выдержал Акентьев. – Я, что ли, должен успокаивать эту истеричку? Заткни ей пасть чем-нибудь, чтобы не верещала. Хоть минетом…
Таким словом закончилась эта странная сцена. Все как-то оживились, Вика успокоилась, а Таня вспомнила, что приближается Новый год. Акентьев встал и подошел к Кириллу.
– Ну, как здоровье родителей? – спросил Саша, криво улыбаясь. – Я так привык разговаривать по телефону с твоей мамой… Как ее давление?.. А ты совсем не изменился, все такой же… Ладно, до Нового года уже сорок минут. Я, вообще-то, достал тебя по делу – книжку доктора Вольфа по боевому дзюдо хочу вернуть… Шучу! У меня к тебе серьезный интерес. Нужен мне надежный человек, напарник, на одном денежном месте. Человек творческий с фантазией, понимающий в музыке и вообще в жизни. А главное, чтобы был мне другом. Ведь ты мне друг? А?
– Да, друг, – ответил Кирилл.
После месяца учебы в институте водного транспорта Кирилл Марков понял, что поступил не в ВУЗ, а в ПТУ. В этом учебном заведении, правда, учились пять лет и получали диплом о высшем образовании, но сидели в аудиториях, курили на «черной» лестнице, толпились в столовой сплошь одни студенты-пэтэушники. Они не читали книг, которые читал Кирилл, не слушали музыку, которую он слушал. Их можно было бы назвать провинциалами, но в деревне, куда ездил Кирилл каждые школьные каникулы, местные пацаны жадно перенимали у него городские манеры, переписывали «Burn» и «Sgt. Pepper’s» с японского кассетника на огромные, неповоротливые «Днипро», даже выучили слово «экзистенциализм». Этим же «водникам» ничего особенного от жизни было не нужно. Джинсы, куртку «Аляску», девчонку, пожрать… Ну, и диплом, разумеется. Святая мечта – распределение на суда смешанного плавания, типа «река-море», заходящие в европейские порты.
Очень досаждала Маркову физкультура. Кафедра физвоспитания, видимо, была в этом институте профилирующей. Кирилла еще не успели на первом курсе достать сопромат, теормех, детали машин и механизмов, но седой физкультурник в вязаном «петушке» первым зародил в Маркове мысль о прогулах. Каждый день они сдавали какие-то немыслимые нормативы. Причем, их не тренировали, не готовили, а только отмечали «сдачу–несдачу».
– Зачет по физической культуре вы начали сдавать уже на первом занятии, – говорил студентам «петушок».
Значит, первый «хвост» повис у Маркова уже давно. А ведь он не был таким уж хилятиком. Подтягивался не меньше пятнадцати раз. Но были еще кроссы, прыжки, метание гранаты, ядра… Сначала он, как и все, пытался все это сдавать, потом стал прогуливать, а потом, когда ситуация была уже почти безнадежной, решил, что надо что-то предпринимать.
Некоторые его однокурсники, как заметил Кирилл, на занятия по физкультуре не ходили. Оказалось, что это разрядники по разным видам спорта. Они занимались в специальных группах. Имели льготы, свободный график сдачи экзаменов, бесплатное питание. Парусники, например, вообще могли не посещать институт. Марков в порыве отчаяния стал ходить по тренерам, но его, безразрядника, посылали куда подальше. Только тренер по боксу Лаврушин задумчиво почесал сломанный нос, спросил фамилию, подумал, еще раз спросил фамилию, последний раз почесал нос, переспросил фамилию и взял его к себе.
Уклоны, нырки, прямые левые и правые опять напомнили Кириллу Павловск, главаря шпаны по кличке Седой, отчаянного Женьку Невского и вызвали очередной приступ ставшего уже хроническим стыда. Но Кирилл Марков дал себе слово на этот раз сражаться до конца. Он мечтал, как в конце мая поедет в Павловск, найдет Седого и вызовет его на честный поединок – «Помнишь, ты предлагал мне поговорить один на один? Я пришел…» – и нокаутирует его акцентированным, хорошо поставленным ударом. Пора было забыть профессора Вольфа, который, между прочим, так и остался у Саши Акентьева, и научиться бить по настоящей, злодейской морде.
Но тренер Лаврушин мало интересовался бесперспективным новичком. Приходилось самому кое-как подстраиваться, подсматривать, перенимать всякие боксерские штучки у разрядников, не зная при этом азов. Кирилл чувствовал, что становится пародией на боксера, пантомимой на тему бокса. Он успокаивал себя тем, что зачет по физвоспитанию у него в кармане, а Павловск, Седой, Невский… Теперь он, по крайней мере, хорошо понимал, что такое КМС по боксу. Хотелось бы посмотреть на каратиста, который простоит против того хотя бы раунд! Чтобы сказал по этому поводу профессор Вольф? Мечты на тему «Я пришел. Я готов. Защищайтесь…» как-то сами собой рассеялись.
Однажды Марков вышел из раздевалки вместе с парнем маленького роста. Кирилл давно заметил его в боксерском зале. Легковес удивительно искусно «фехтовал» левой рукой.
– Костя! Тебе бы еще хороший правый и был бы чемпионом Союза! – кричал ему Лаврушин через канаты. – А так, с запущенной «однорукостью», тебе даже первенство города не взять.
Кирилл и Костя прошли рядом по коридору, поднялись по лестнице и вошли в одну аудиторию.
– Так ты тоже судомеханик, первый курс?! Из какой группы?
– Группа корабелов. А ты?
– Я из пятнадцатой. Я тебя раньше что-то не замечал.
– А я тебя…
Парень смутился, видимо, переживая за свой «незамечательный» рост, и Кириллу это очень в нем понравилось. Так они познакомились. В этот же вечер в пивном зале на Обводном канале, который водники называли «Пещерой», Кирилл открыл для себя Костю Сагирова.
Кириллу всегда казалось, что настоящий боксер не успеет прочитать даже вывеску над магазином, пока трамвай едет мимо. Но перворазрядник Костя Сагиров оказался гораздо начитаннее его. В поисках эротических сцен он прочитал вдоль и поперек всю русскую и зарубежную классику. Это была своеобразная, ни на что не похожая игра.
– Хорошо, Костя, я понимаю: Золя, Мопассан… А что ты скажешь, например, про русскую поэзию, допустим, про Александра Блока? – спрашивал Кирилл, делая несколько больших глотков.
– Но, давно прислушавшись к счастью,
У окна я тебя подожду.
Ты ему отдаешься со страстью.
Все равно. Я тайну блюду…
Теперь Костя поднял кружку, как пионерский горн, задвигал кадыком.
– Давай еще по парочке и сушек соленых наборчик… Блока я неудачно вспомнил. Его женушка была порядочной шлюхой, сам он гулял с актрисками. Все это он себе в стихи запихал. А если взять… Пушкина?! Слабо?
– Пушкина слабо? У Александра Сергеевича самый крутейший секс во всей русской поэзии! Прочитай «Руслана и Людмилу» внимательно. Удивишься! А эти стихи ты знаешь?
– Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле –
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Я не у кого такого поэтического описания оргазма не встречал…
– Коитуса. Там до оргазма еще далеко…
– Оргазма…
– Коитуса…
– Ладно, проехали…А ты пробовал пиво солить? Меня один мужик научил…
Не только «однорукость» мешала Косте Сагирову добиться серьезных результатов на ринге. Он нарушал спортивный режим не просто от лени, а «с восторгом упоения». К тому же он начисто был лишен спортивного тщеславия.
– Не получится сегодня посидеть, – говорил он Маркову сокрушенно. – Одна восьмая первенства Ленинграда. Но я постараюсь быстренько «по очкам» пролететь…
На следующий день он приходил в институт совершенно убитым.
– Представляешь? Выиграл! – говорил он, чуть не плача. – Такой кретин попался. Я и так подставлялся и этак, во втором раунде он вдруг открылся, а я машинально ударил… Ну, ничего! В четвертьфинале я встречаюсь с Пашей Громовым. Это динамовская школа. Я его хорошо знаю, приличный боксер. Так что завтра обязательно расслабимся…
Назавтра он вбегал в аудиторию, сияя от счастья.
– Все! Проиграл! Пашка Громов не подвел! Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся…
Приблизительно так проходили для него чемпионаты города, кубки ДСО «Водник» и прочие соревнования. Но первенство вузов Ленинграда – это было святое! Здесь Костя бился до последнего, сокрушая всех соперников. Здесь Лаврушину были нужны призовые места. Здесь на кону стояли все Костины спортивные льготы – свободный график сдачи экзаменов, лояльность преподавателей, бесплатное питание… После первенства вузов Костя Сагиров приходил в институт с рассеченной бровью, гематомами и кровоподтеками и не сразу понимал, где он находится и что от него хотят. Но межвузовские соревнования случались редко. Чаще же Костя появлялся после турнира с сияющей, словно начищенной кем-то, физиономией и тяжелым «дипломатом», издававшим стеклянный перезвон.
– Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся… А где Иволгин? Где этот поддельный Дима с ложным крокодилом? Волгин, ты идешь с нами?.. Тогда пошли к тебе…
Вадима Иволгина родители называли Димой, но Костя Сагиров полагал, что это неправильно. Иволгин специально приносил в институт «Словарь русских личных имен», как научное подтверждение своего производного имени, но Костя все равно считал его «поддельным Димой». Портфель Иволгина он называл ложным крокодилом, хотя Дима убеждал всех, что это натуральная кожа, причем редкой выделки. Иначе он давно бы выбросил его на помойку. Стал бы он ходить с таким изношенным портфелем, если бы не замечательный материал.
Весь курс поначалу задавал Иволгину глупые пэтэушные вопросы: «А ты чего с таким портфелем? Что это он у тебя такой драный? На какой свалке ты его нашел?» Но когда однажды Дима пришел на лекции с пакетом, все даже возмутились, до того привыкли к «ложному крокодилу» в руке Иволгина.
Дима Иволгин не был интересен ни множеством прочитанных книг, ни музыкальными пристрастиями, ни спортивными достижениями, ни даже старинным портфелем. Он был занятен сам по себе, без всяких посторонних примесей. Внешне он Иволгин больше походил на москвича шестидесятых, чем на ленинградца семидесятых. Неприкрытые волосами уши, детская челка и мягкие, ни разу не бритые усы. Его можно было бы назвать худощавым, если бы не полные ноги, которыми он тяжело и мягко бежал к электричке. Его бег, пожалуй, характеризовал его лучше всего. Дима не отталкивался от земли, не выбрасывал вперед бедро, а как-то необычайно легко отрывался от земли, а потом тяжеловато бухался вниз.
Он хорошо готовил щи и борщи, как-то хитро заваривал чай для успокоения и бодрости, разводил цветы, вязал на спицах и крючком. Смело разбирал забарахлившие электро– и радиоприборы. Правда, починить их удавалось Диме редко. Обычно он смеялся над каким-нибудь внутренним устройством, тыча туда отверткой. Отсмеявшись, восклицал удивленно:
– Кто же так делает! Ерунда какая-то. Так, вообще, нельзя делать. Как оно только работало столько лет!
На улице ему приходилось хуже. Шпана замечала его издалека, а вблизи вообще видела насквозь. Иволгин в такой ситуации пускался в пространные и наивные объяснения. Мог, например, сказать, что пожалуется на плохое поведение их девушкам. Обычно в рядах шпаны находился самый отчаянный, первым понимавший, что риска никакого нет, но можно опоздать, и бил Диму в удивленный карий глаз. В купчинских дворах, колхозе, стройотряде почему-то всегда доставалось этому Диминому глазу.
Маркову он напоминал чем-то покойного Женю Невского. Только он не желал признаваться себе в этом. Как и в том, что именно это сходство и было одной из причин, притягивающих его к Иволгину. Как будто это было неприлично
А может, это было чувство вины? После того, как исчез Невский, это чувство, вероятно, посещало многих его одноклассников. И Марков принял на себя не меньшую ее часть. Не заметил, что творится с Женькой. Не предупредил, не спас…
Он до сих пор видел Невского в своих снах. Редко, но видел. Тот приходил нежданно-негаданно, но молчал. Слово – серебро, молчание – золото. Однако Кириллу этого золота было не нужно. Сказал бы Женька хоть что-нибудь, что ясно дало понять – пустой это сон, обычное сновидение безо всякого смысла… И душа Кирилла успокоилась бы тогда. Но тот ничего не говорил. Будто ждал какого-то момента, когда Кирилл созреет. Для чего?! Для откровения?! А может, он сам должен был догадаться, что к чему? Может Женька так подсказывал ему – вот еще один хороший человек, с которым свела тебя судьба, только теперь не оплошай, присмотрись! Станешь тут суеверным.
Кирилл понимал, что Дима Иволгин – человек необычный, редкий. Он сравнивал его то с Пьером Безуховым, то с Алешей Карамазовым, но тут же находил эти сравнения крайне неудачными. Иногда он называл Иволгина домовым. Действительно, Дима скорее напоминал это странное мифическое существо, духа семейного уюта и очага, которому иногда приходилось покидать свой лапоток и ехать зачем-то в институт, в колхоз, стройотряд, где он был необычен, чудаковат, как и его портфель – «ложный крокодил» – среди студенческих «дипломатов».
В воскресенье Тони заехал за Кирой пораньше – боялся, что потом не найдет ее в толпе. А толпы текли на Кейбл-стрит со всех концов Лондона. Не только ирландцы, евреи и коммунисты – казалось, половина Лондона едет в Ист-Энд. Забавно выглядели представители кварталов моро: по-кошачьи изящные и знающие себе цену проститутки шли рука об руку со скромными и неуклюжими горничными; напоминающие медведей мусорщики, грузчики и землекопы прикрывали широкими спинами щуплых лакеев. Некрограждане, обычно предпочитавшие маскироваться под обычных людей, на этот раз тоже выступали единым фронтом. Особо выделялись ветераны – как живые, так и не очень. На месте полиции Тони не стал бы с ними связываться: механистические руки легко сминали металлические шлемы. Единого руководства у собравшихся не было, они просто поделили Кейбл-стрит на участки и потихоньку начинали возводить баррикады. Из распахнутых несмотря на сырой промозглый туман окон доносились голоса, между окнами натягивали транспаранты, а кое-где уже стояли подготовленные ящики с гнилыми овощами и ночные вазы – наверняка не пустые. Неплохо Лондон готовился встретить фашистский марш! И это вопреки тому, что все газеты призывали к противоположному… Наверное, Его Величеству доложат о происходящем.
Кира ждала Тони и даже посчитала, что он припозднился, – у нее было чем похвастаться! В первую очередь алый транспарант, который она растягивала на двух деревянных рейках.
– Во, зырь! – она показала лозунг с нескрываемой гордостью. На нем крупными буквами было написано «Смерть фошыстам».
– А посмотреть в газете, как пишется слово «фашист», ты не догадалась? – как можно мягче спросил Тони.
– Какая хрен разница! Смысл же понятный! И папаня проперся.
– Кстати. А где твой отец?
– Он уже на Кабл-стрит давно. Он жа в штабе. Слушай, я придумала себе партийную кличку.
– Зачем?
Она явно ждала другого вопроса, а потому затруднилась с ответом.
– Ну… Нужно ж…
Тони сжалился над ней.
– И какую же ты придумала партийную кличку?
Кира сразу оживилась:
– Стальная Крыса! Зыко, правда жа?
Он не смог удержаться от улыбки, и она, разумеется, надулась.
– Смешно, да? Те вседа смешно! Чё ба я ни сделала – все смешно!
Тони обхватил ее за плечи, преодолевая серьезное сопротивление.
– Ну здорово, здорово! Я не отрицаю. Звучит сурово.
– А чё ты тада ржешь?
– Я не смеюсь. Честное слово. Мне нравится.
– Правда нравится? – Она поверила. Она всегда верила в хорошее больше, чем в плохое. И невозможно было обидеть ее бесхитростное желание казаться взрослей и серьезней.
– Правда. – Тони погладил ее по плечу и поцеловал в макушку. – Ты мой маленький ручной крысенок…
Она расслабилась, перестала отбиваться, уютно скользнула ему под мышку.
– Лана. Те я, можа, и крысенок. Но для врагов я Стальная Крыса.
Ничего стального Тони в ней не находил – наоборот, она была мягкой и теплой, как пушистый зверек, который совсем не похож на крысу. Он на миг ощутил волну щемящей нежности и счастья – от того, что она так доверчиво прижимается к нему, от того, как в руке тонет ее хрупкое плечо, как блестят ее волосы с запутанными в них капельками утреннего тумана… Ее близость всегда сводила его с ума и вызывала желание сделать что-нибудь героическое.
– Пошли? Наши строят баррикаду на Кабл-стрит. Во, это надо с собой. – Кира кивнула на гнилой, но массивный комод, приготовленный к отправке на свалку.
Тони вздохнул – желание сделать что-нибудь героическое не предполагало переноску тяжестей.
– Я под мышкой его, что ли, понесу?
– Чё сразу под мышкой? На горбу. Я те помогать буду, не боись.
Нет, на такой подвиг он готов не был… Тони огляделся.
– А тачки какой-нибудь у тебя нет?
– Те чё, комод не донести? – прыснула Кира: отыгрывалась.
На счастье Тони, из барака вышел ее старший брат и покрутил пальцем у виска.
– Совсем дура, да? Он три сотни фунтов, его с места не сдвинуть. Тони, погодь, щас тачку подгоню – вместе попрем. А Патрик подтолкнет сзади.
– Я ж пошутила… – фыркнула Кира. – Чё сразу дура-то?
«Его Превосходительству
Говарду Патрику Суонну
Порт-Ройал,
15 мая 1687 год
Любезный друг,
Вместе с этим письмом, Вы получите также и мое прошение об отставке. Прошу простить меня за подобные уловки, но, хорошо зная Вас, я почти уверен, что Вы не приняли бы этот документ, попытайся я вручить его Вам лично.
За последнее время моя жизнь некоторым образом изменилась. Все, что когда-либо представляло для меня огромную ценность, утратило ее в моих глазах. Возможно, Вы скажете что я не прав, но отдавая все свои силы службе и карьере, я утратил нечто весьма ценное. Я утратил себя самого. Я знаю, меня сочтут эксцентриком, а возможно и безумцем. Но впервые за долгое время я с надеждой смотрю в будущее. Я верю – что бы со мной не случилось, в конечном итоге я вновь обрету то, что потерял.
На протяжении десяти с лишним лет Вы были мне добрым другом, почти отцом. Надеюсь и в нынешней ситуации на Вашу бесконечную доброжелательность и понимание.
Прошу передать мой нижайший поклон миссис Тернер и ее супругу.
За сим, остаюсь Вашим преданным другом
Джеймс Родерик Норрингтон.»
Конец
Послушник молчал и смотрел на происходящее с интересом — такого он не видел никогда. Марфа сняла фартук, развязала и отбросила в сторону цветной пояс. Решительным движением распустила волосы, которые тугими волнами скатились на плечи. Сняла с полки большую берестяную коробку, открыла и долго копалась внутри, что-то выискивая. Вначале достала какой-то мешочек, судя по всему, наполненный шуршащими сухими травами. Подумала, посмотрела на Арсентия, прищурив левый глаз, мотанула головой и убрала мешочек обратно. Так же отринула еще несколько разных предметов.
— Нет, все не то, — задумчиво произнесла она, продолжая рыться в коробке. — Все это слишком слабое в твоем случае. А! Вот, пожалуй, подойдет!
Вынула серебряное блюдечко размером с две ладони, положила на стол, потом насыпала на него какой-то порошок, вспыхнувший на лету зеленым пламенем — оно на мгновение окрасило лицо хозяйки.
— Из-за леса, из-за гор, из-за моря-океана ехал всадник гордый да на вороном коне, — протяжно, почти певуче приговаривала Марфа, глядя на блюдце. — Ехал всадник на вороном коне, а за ним другой, на коне красном. А за всадником да на красном коне спешил всадник на коне белом. Ехали богатыри друг за другом, не один день, да и не два, и не год, да и не два, а целый век ехали, да вокруг смотрели глазом орлиным, сердцем соколиным.
Время от времени, пока женщина произносила свой заговор, блюдце расцвечивалось яркими огнями разных оттенков.
— Доехали богатыри да до озера Купава, а на озере на том, да на острове Буяне стоял камень золотой, камень огненный, бел-горючим Алатырем прозываемый. А на камне Алатыре, да на каждой стороне, словеса огнем горели, колдовские да волшебные, все про жизнь говорящие человека Яромиром прозываемого.
— А ты откуда это мое имя знаешь? — не удержался от вопроса Арсентий.
— Я тебе что сказала, обалдуй? — Марфа подняла глаза и посмотрела с укором. — Молчи сиди!
Видимо, больше ему не доверяя, она продолжила свой заговор шепотом, так, что он не мог разобрать ни слова. Долго читала, Арсентий даже успел заскучать. Лицо ее по-прежнему время от времени освещали разноцветные огоньки, в которые она внимательно всматривалась, порой прищуриваясь. Потом замолчала, решительным движением отодвинула от себя блюдце, уронила голову на грудь. Посидела так несколько мгновений, тяжело дыша, потом опять махнула рукой, зажигая свечи.
— Ну что, узнала что-то? — спросил Арсентий с легкой иронией.
— Что же ты такой болтливый, а? — Марфа взяла кувшин, покачала им, убеждаясь, что там еще что-то есть, разлила по кружкам остатки медовухи. — Да, непростая у тебя судьба. Немало пришлось пережить, но немало и еще предстоит выдержать.
— Ну, это я и сам знаю.
— Многое у тебя было — и место сытное при князе, и дом богатый, и семья любящая. И этим всем ты вызвал зависть у кого-то, настолько сильную, что пошел этот кто-то к ведьме. Она не сразу согласилась, но, видимо, было у этого человека что-то, чем он ее убедил. Не знаю точно, чем, не увидела.
— А имя этого человека ты увидела? — всерьез заинтересовался послушник.
— Нет, ни его имени не увидела, ни ведьмы той. Она сильная, не оставляет таких следов, чтобы кто-то посторонний прочесть смог, даже я. Но на тебя она очень лютый навет наложила. Потому ты и лишился всего, что было.
Марфа ненадолго замолчала. Потом встала, убрала в коробку блюдце, явно показывая таким образом, что закончила. Арсентий смотрел на нее с недоумением.
— И это все? Я-то наделся, ты мне скажешь, что делать, чего не делать. Не много ты увидела, надо сказать.
— Я достаточно там увидела, только тебе это знать ни к чему до поры до времени.
— Как все загадочно. — Арсентий сложил руки на столе и наклонился вперед. — Только вот главный ответ ты все равно не увидела.
— Какой ответ?
— А почему я тут сегодня оказался.
— Отчего же, и на этот вопрос ответ я увидела.
— И? Расскажешь?
Она некоторое время смотрела на послушника, не отводя взгляда.
— Ладно, расскажу, хоть и не хотела. Знаешь, почему многие считают, что у меня нога костяная, и один глаз не видит? Потому что я между двумя мирами стою. Вот и придумали, что у меня нога и глаз неживые — те, которые в мире мертвых остаются. Конечно, все намного сложнее, но для простоты понимания и такое объяснение подходит.
— Понятно. Но я тут при чем?
— Ты свою семью любил так сильно, что, когда потерял, твое сердце осталось живым только наполовину. А вторая половина замерзла полностью, не живая уже. Поэтому ты, как и я, можешь иногда из одного мира в другой переходить.
— Ого как! — Арсентий явно был озадачен. — И как этим умением пользоваться?
— Не считай это даром, послушник, это проклятье, — покачала Марфа головой. — Ты не в двух мирах сразу, ты ни в одном из них, на рубеже все время. И сейчас неизвестно еще, какой из миров тебя затянет.
— А что будет, если тот мир сильнее за меня примется? Может, я смогу свою семью видеть?
— Эх, Арсентий, Арсентий! Борешься с нечистью, считаешь, что знаешь, где добро, а где зло, но сам ничего не понимаешь в устройстве мира. Если Навь сильнее Яви окажется, то ты останешься в мире живых, но сам будешь мертвым. Вурдалаков встречать доводилось?
— Несколько раз.
— Так вот, стать вурдалаком — это для тебя самым лучшим исходом тогда станет.
— Хорошенькая история.
— И еще. Вот этот ожог, — Марфа указала на опаленную левую сторону лица Арсентия, — думаешь, он просто так появился?
— Он появился, когда я на пожаре упал мордой в огонь.
— Нет. То есть, да, конечно, он от огня. Но на самом деле тебя с той стороны пометили. Что ты теперь и там и тут одновременно. Ну и ворон твой, конечно…
— А с ним что? — Арсентий посмотрел на большую птицу, мирно дремавшую на полке.
— Он — вестник смерти. Неслучайно с воронами в прошлом чародеи водились. Они знания приносили с той стороны, но не с каждым дружить готовы. А с тобой, как видишь, очень даже ладит.
— Мне он от одного хорошего человека перешел.
— Да, я знаю. От старого волхва. И это тоже неслучайно.
Орден Клавы. Не только о ведьмах. Глава 2. Алексей Буцайло. Замерзшее сердце. Часть 3
Марфа помолчала, катая кружку между ладонями, потом продолжила.
— То, что ты встретил своих братьев по монастырю и стал мастером по нечисти — большая удача для тебя, это не позволило полностью во тьму уйти. Ты нашел себе дело, которое посчитал правильным. Так что есть надежда, что и сердце твое оттает. Если не сломаешься, не сдашься, то обязательно появится в твоей жизни то, ради чего захочется жить. Тогда и в мир живых вернешься полностью. А иначе…
Какое-то время в доме царила тишина, прерываемая только потрескиванием дров в печи.
— И еще одно. Ты, Арсентий, потому так ловок в борьбе с нечистью, что сам наполовину уже не отсюда. Ты ее сердцем чувствуешь — той, умершей половиной — можешь вперед угадать, как она себя поведет. Только вот в чем сложность — чем больше ты нечисти бьешь, пользуясь этим умением, тем больше сам ей становишься.
— Так ты мне что, перестать это делать советуешь?
— Я тебе, Арсентий, посоветую одно — не бояться спать возле березы, — чуть ухмыльнулась хозяйка.
— Это почему?
— Потому что не она станет причиной твоей смерти. — Марфа тряхнула головой, как будто бы отгоняя мысли. — Что-то мы с тобой совсем о грустном заговорили. Я тут подумала — надо бы тебя все-таки в баньку отправить, а то когда еще доведется попариться. До Смоленска путь не ближний. Пойдешь в баньку?
— Ну что же, можно бы и попариться. Только ее же еще топить надо.
— Ну, Арсентий, уже мог бы понять, что в моем доме все иначе, чем в обычных домах. — Женщина улыбнулась и в очередной раз махнула ладонью. — Все готово! Жар добрый, вода закипела, веники в рассоле отмачиваются, ледяной квас на полке в предбаннике, полотенца там же.
— Ловко, — усмехнулся послушник. — Тогда показывай, куда идти.
В бане действительно было очень и очень хорошо. В других обстоятельствах Арсентий ни на миг бы не засомневался, что топили ее по всем правилам, не один час. Только сейчас он понял, насколько замерз в дороге, и насколько ему не хватало тепла. Даже вымывшись хорошенько, он не спешил выходить, еще несколько раз поливал камни печи кипятком с еловым отваром, отчего в воздухе разливался густой хвойный аромат.
Разморенный, Арсений пытался вспомнить, что там народ рассказывал о таких вот ситуациях. Вроде как вначале положено накормить и напоить, потом в баньку сводить, потом герой должен рассказать о себе — это все они сделали. А вот что теперь? По одним сказкам хозяйка должна попытаться съесть гостя, но это казалось очень странным после их разговора. По другим — даст оружие, которое поможет победить в грядущей битве. Но послушник ни к какой серьезной битве сейчас вроде бы не готовился.
— Ты там живой, соколик? — раздался легкий стук в дверь. — Не смылся весь?
— Сейчас, уже выхожу, — ответил он с сожалением. С большим удовольствием бы еще понежился в тепле, но не хотелось заставлять хозяйку ждать. Поэтому Арсентий поднял деревянное ведро со студеной водой, вылил на голову, стряхнул ладонями с плеч капли, пригладил мокрые волосы и потянул на себя дверь.
Марфа ждала его в предбаннике с кожаным кубком, наполненным квасом. Увидев хозяйку, он поспешил отвернуться и схватить широкое полотенце, которым обмотал бедра. Она смотрела на Арсентия чуть склонив голову, с легкой улыбкой. Потом протянула ему кубок, а когда он начал пить, подняла руку и положила прохладную ладошку на его разогретую баней грудь.
— Ты чего это задумала, хозяйка? — закашлявшись от неожиданности, произнес послушник голосом, еще более хриплым, чем обычно.
— Заканчивай болтать! — Другой рукой она распустила завязки на груди, платье сползло с плеч и упало на пол. — Полностью твое сердце вновь растопить я, конечно, не смогу — не мне это суждено сделать, и не в моих силах. Но почему бы мне не начать? Тогда, может, и той, другой, потом немного легче будет?
Арсентий молча разглядывал ее грудь и бедра, сильные стройные ноги — кстати, вполне себе обычные, костяных действительно не было. Нет, конечно, она и в платье смотрелась статно и глазу приятно. Но сейчас он отчетливо видел, что тело ее, судя по формам и изгибам, по свежести кожи, не изменилось с тех пор, как женщине исполнилось восемнадцать лет, сколько бы веков назад это не произошло.
— Что же ты такой робкий? Как мальчишка неопытный, право слово! — Марфа подошла вплотную, прижалась к нему, положила голову на грудь. Он втянул носом запах ее волос, пахнувших крапивой, мятой и еще какими-то травами. Потом решительно обхватил ее руками пониже пояса.
— Значит, не будешь меня есть? — не удержался Арсентий от вопроса.
— Какой же ты все-таки обалдуй, — тихонько засмеялась она.
Орден Клавы. Не только о ведьмах. Глава 2. Алексей Буцайло. Замерзшее сердце. Часть 4
Арсентий проснулся оттого, что его кто-то сильно раз за разом толкал в плечо. Вставать и даже просто открывать глаза не хотелось совсем, за ночь с Марфой он сильно вымотался. Но, с другой стороны, тело было налито приятной истомой, которая случается у мужчины только после подобных забав. Потянулся, не открывая глаз и раскинув руки, а потом почувствовал сильный запах хвои и резко сел. Снег с еловых лап тут же обильно посыпался на него, в том числе за шиворот.
— Ах ты ж ядреная зараза! — тихонечко выругался послушник, вылезая из-под дерева. Вчерашняя пурга стихла, ветра не было совсем, снег перестал идти, а солнце ярко светило с неба. Кобылка — а это именно она, проголодавшись, будила его, тыкая мордой, — заметно радовалась теплу. Арсентий, крайне озадаченный, не дал ей долго стоять. Быстро покормил, запрыгнул в седло, прикинул, где примерно должен был находиться дом Марфы, и пустил лошадь рысью.
Разумеется, там не было ничего, кроме голой степи — ни реки, ни моста, ни дома. Их и не должно было быть тут, он хорошо знал окружные места — тут на много
верст вокруг ни одного более-менее пригодного жилища. Никаких сомнений в том, что это был хотя и яркий и очень правдоподобный, но все-таки сон, Арсентий уже не испытывал.
— Да что же я за дурень! — хлопнул себя по лбу послушник, а потом начал считать, загибая пальцы один за другим. Точно, получалось, что сегодня именно тот день, в который христиане празднуют Рождество, а язычники Коляду. День, накануне которого деревенские обычно гадают на будущее. И пытаются защититься от нечистой силы, для которой именно в эту ночь открывается граница между тем миром и этим. Как же он в дороге забыл про это?
— Ну, с Рождеством, брат Арсентий! — Он вынул из седельной сумки баклажку с водой, вынул пробку. Посмотрел на ворона, который с гордым видом сидел на голове кобылы. — И тебя, братишка, с Рождеством!
Арсентий сделал большой глоток и чуть не закашлялся, потому что в рот хлынула огненная жидкость, сваренная из липового меда умелыми руками. Проглотив медовуху, он откинул слева плащ и задумчиво посмотрел на рукав. Прореха, оставленная на стеганке когтем волколюда, была аккуратно зашита маленькими стежками.
— Вот оно как, — по-доброму ухмыльнулся Арсентий. А потом пришпорил лошадку, которая потрусила, быстро перебирая копытами. Настроение его в этот миг полностью соответствовало окружающей природе — было таким же солнечным и теплым. И совсем не хотелось думать о грустном.
Послушник не мог видеть, как позади, в туманном мареве, ненадолго проявились очертания большого деревянного дома, окруженного высоким частоколом. И фигурка женщины в ярком зеленом платье, с темными волосами, стоящая перед воротами и смотревшая ему вслед с доброй улыбкой.
ссылка на автора
Алексей Буцайло https://www.litres.ru/aleksey-bucaylo/
— И кого же ты убил и сожрал живьем сегодня с утра пораньше, мой темный шер? Или ты кем-то из наших подданных пообедал, потому так и задержался?
Мой темный шер… Удивительно, насколько же непривычно и царапающе вдруг стало звучать это обычное вроде бы обращение… и только лишь оттого, что произносят его не тот голос. Неподходящий. Не с теми интонациями. Не тем тембром. Да вообще просто совсем не похожий на голос одного конкретного императорского ублюдка, от которого каждый раз просто мурашки по коже, Хисс бы побрал его, тот голос…
— И откуда только такие кровожадные мысли берутся в столь хорошенькой головке, моя дорогая… Ристана?
Вот так. Никаких тебе светлых шер, просто «дорогая Ристана», и все. Извини, дорогая, но истинная шера из тебя — как из Дайма наследник, а темному магистру и полномочному представителю Конвента… то есть ужасному злобному черному колдуну, исчадью Ургаша, отродью Хисса и пожирающему младенцев чудовищу… ему вовсе не обязательно соблюдать правила формальной дворцовой вежливости. Все давно привыкли к его ужасающей грубости и просто чудовищной невоспитанности.
— С того, что ты выглядишь слишком довольным… и сытым… Роне.
До чего же противно звучит этот уменьшительно-ласкательный вариант имени, когда его произносит она. А ведь раньше вроде бы казалось вполне нормальным и даже нравилось… или он просто успел забыть? За каких-то два дня? Хм… Странная избирательная забывчивость.
— А почему же мне не быть довольным от долгожданной встречи с моей прекрасной возлюбленной Тайной? Да и кухня в Риль-Суардисе просто отменная, выше всяческих похвал. Я хоть и опоздал к обеду, но кулебяку с перепелками в сливочном соусе по-сашмирски оценил, да и кремовые буши тоже вполне, вполне.
Они не просто опоздали к обеду — они чуть не опоздали даже на устроенный в честь их возвращения вечерний малый бал. Ну то есть на самом деле мероприятие было затеяно в честь официального подтверждения сумрачного статуса Шуалейды Суардис, истинной шеры потенциально Хисс знает какого уровня, передачи цветной бумажки с подписями и печатями и многословных уверений в почтении и благорасположении стихий из рук в руки лично ее венценосному папочке и всего такого. Трудновато было бы сделать все это на расстоянии, потому-то Дайм и не собирался сворачивать в ту таверну… а потом спешил уехать пораньше сегодня утром. Но…
Так получилось.
Нет, уехать они уехали довольно рано, Роне даже позавтракать толком не успел, так, пара бутербродов и шамьет, не слишком солидный завтрак для голодного шера после довольно-таки бурной ночи. Но Дайм так явно спешил, а Роне был слишком благодушен и совершенно не хотел его злить. Странное ощущение. Не сказать, чтобы неприятное. Просто новое.
Ладно. Если быть до конца откровенным, тянуть не хотелось еще и потому, что Дайм, почти непристойно оглаживая его таким типично дюбрайновским нечитаемым и невозможным смеющимся взглядом, вдруг очень отчетливо подумал о просто таки экстренной необходимости написания доклада для Конвента — сразу же по приезде в Риль-Суардис. Совместном с ним, Роне, написании этого самого Хиссова доклада. И бирюзовые глаза его при этом полыхнули так жарко, что подавившегося козьим сыром Роне буквально вынесло из-за стола.
Какая уж тут еда, когда тебе почти что вслух почти что обещают…
А потом Хиссов светлый ублюдок ему все нервы вымотал. Потому что вдруг словно забыл о том, что спешит. Милая светская беседа ни о чем, посмотрите налево, мой темный шер, посмотрите направо… А каково ваше мнение по поводу последних событий в Сашмире? Да что вы говорите, как интересно! А что бы вы предложили? Хм, какая оригинальная идея… Знаете, а я бы, пожалуй, поддержал, да…
Хиссов светлый ублюдок!
Нет, Роне, конечно, тоже в долгу не остался, с чувством и сладострастием расписывая, как он будет воспитывать сумрачную принцессу в духе темных традиций, единолично и невозбранно, безо всяких посторонних вмешательств. Один. Пока светлый прохлаждается в далеком Сашмире и распутывает тамошние интриги и заговоры. Его-то, Роне, никто никуда не отсылает, он будет тут, почти рядышком, буквально рукой подать. Один день пути даже без темных троп, если…
Если не задерживаться на ночь в какой-нибудь таверне…
Нет, об этом он не говорил, конечно. Даже не думал. Ну, вернее, старался не думать слишком уж явно. Ни к чему. Тем более что повода задерживаться все равно не будет, верно? Так и зачем об этом думать тогда? Незачем.
Но светлый ублюдок тоже не думал, вот в чем была засада! Ни о таверне, ни о… докладе. Вообще. Словно это не он сам его предложил… ну, почти предложил. Словно ничего не было. Совсем ничего не было!
И ехал рядом, буквально колено к колену. Дайм даже не пытался вырваться вперед и подрезать, как было раньше, покрасоваться, повыпендриваться… ничего не пытался. И скорость держал при этом… Нет, не шагом, конечно, ни Нинья, ни Шутник такого просто бы не поняли, но Роне все время приходилось слегка придерживать свою химеру, которая и от такой относительной неспешности пребывала в том же нервном недоумении, что и ее хозяин.
А потом Дайм, отстраненно и в весьма пространных и красочных выражениях расписывающий достоинства очередной рощицы, мимо которой они как раз проезжали, вдруг оборвал себя на полуслове, словно споткнулся. Покосился на Роне как-то странно. И после короткой паузы продолжил уже совершенно иным тоном, чуть более напряженным и то ли смущенным, то ли не очень уверенным:
— Прелестная роща, мой темный шер, не правда ли? Как вы смотрите на то, чтобы немного в ней задержаться для… хм… скажем так — пообедать?..