Звонок в дверь на этот раз разбудил Тони в восемь утра. Учитывая, что он вернулся от Кейт в пять, да еще и не сразу заснул – потому что болели пальцы, – время для визита показалось ему слишком ранним.
На пороге стоял хорошо сложенный, высокий человек с крупной седой головой. В штатском. И серый галстук с красными ромбиками подчеркивал это «в штатском» – будто сотрудники контрразведки договаривались друг с другом о красных ромбиках. Судя по выправке, взгляду и возрасту, человек имел звание не ниже полковника. И имел давно – его продвижение по службе завершилось, не иначе, с возвращением в Великобританию (загар так въелся в его лицо, что не стерся туманами Альбиона).
Тони хлопал глазами, стараясь проснуться и сказать что-нибудь вразумительное.
– Извините, что прервал ваш отдых, мистер Аллен, – нисколько не сожалея о содеянном, начал незнакомец. – Но дело не терпит отлагательств.
Взял, что называется, тепленьким… За мягонькое брюшко…
– Мистер Си сказал, что вы сейчас работаете дома, и я узнал у него ваш адрес. Он должен был телеграфировать вам о моем поручении.
Вернувшись домой в пять утра, Тони не взглянул на пришедшие в его отсутствие телеграммы. Может, и телеграфировал…
– Проходите, – буркнул Тони и, подумав, фамильярно спросил: – Можно, я халат надену?
– Да, конечно… – пробормотал визитер.
Входя в комнату, полковник споткнулся об упавший со шляпной полки моноциклетный шлем (похожий на танковый, который так понравился Кире) – Тони ревниво поднял шлем с пола, отряхнул о колено и закинул обратно на полку.
В ванной он плеснул в лицо холодной водой – тут же зажгло ободранные губы и рассеченную скулу. Впрочем, это помогло проснуться. Халата в ванной не обнаружилось – он валялся на кухне под столом.
– Я не предполагал, что вы поздно ложитесь, – сказал незнакомец, когда Тони вошел в комнату.
– Присаживайтесь. – Тони кивнул на кресло. – Ночь – лучшее время для работы. Никто не мешает.
– Люди недаром считают лентяями тех, кто поздно ложится и поздно встает, – глубокомысленно заметил визитер. – Разрешите представиться: полковник британской внешней разведки Джонатан Рейс. Сейчас я работаю на МИ5 – стал староват для нелегальной работы за рубежом…
Коллега… Надо было прочитать телеграммы и прибрать в квартире.
– Хотите кофе? – спросил Тони, еще разок тряхнув головой, чтобы разогнать сон.
– Нет, благодарю. А что у вас с лицом?
– Я подрался, – лаконично ответил Тони.
– Такое ощущение, что вы подрались с мертвым ветераном… – то ли пошутил, то ли намекнул полковник. – Но к делу. Вот, взгляните. Это оригиналы.
Он протянул Тони пачку перфокарт.
– Я должен что-то ответить? – удивился Тони, перехватив вопрос в глазах полковника.
– Что вы скажете об этих перфокартах навскидку?
– Они сделаны в Комнате 40, их аналитическая машина оставляет дефект в правом верхнем углу карты.
– Неплохо, – кивнул полковник. – Еще что-нибудь?
– В этой пачке около десяти тысяч бит информации. Если это некодированный текст – чуть больше тысячи знаков. Если кодированный – зависит от кодировки, но не более полутысячи значимых слов. Если программно сжатый – не более тысячи значимых слов.
– Неплохо… – Полковник подался вперед. – А расшифровать это вы можете?
– Ну, если скормлю перфокарты своему автоматону. Я, конечно, могу обойтись и без него, но это займет на восемь-десять порядков больше времени.
– А… ско́рмите… Это разрушит перфокарты?
– Боже, конечно нет. Полковник, нельзя же настолько ничего не понимать в аналитических машинах Беббиджа… – Это Тони ввернул исключительно за лентяев, которые поздно встают.
Автоматон удовлетворенно пыхнул паром, когда Тони его «разбудил», – сонливости железо не чувствует, даже радуется, когда его будят. И покушал перфокарт автоматон тоже с удовольствием, мурлыча и чавкая.
Это кодировал Чудо-малыш. Без сомнений. Его любимая шутка со времен учебы в Королевском колледже: расшифровывается без черновика, если знаешь дату рождения младенца Иисуса с точностью до минуты. Нет, Чудо-малыш еще пригодится, сдавать его полковнику никак нельзя…
Впрочем, сначала из расшифровки получилась абракадабра.
– Вы можете предположить, на каком языке написан текст? – спросил Тони полковника.
– Возможно, на русском, – с некоторым вызовом ответил полковник. – Но я не исключаю и других вариантов.
Ба, да эти перфокарты наверняка нашли у арестованного русского артиста… Не исключено, что неприличные предложения Чудо-малыш делал не только Тони и не только Тони этим воспользовался.
– Я плохо знаю русский. Мне придется послать запрос на аналитическую машину МИ6, это не страшно?
– Насколько плохо? – навострил уши полковник.
– Что «насколько»?
– Насколько плохо вы знаете русский?
– Читаю со словарем. Этого недостаточно, чтобы делать криптоанализ текста. Мне нужно послать запрос моей Бебби.
– Открытым текстом?
– Нет, я, конечно, сделаю программное кодирование, но если телеграфное сообщение перехватят, принципиально его могут прочитать.
– Что вы имеете в виду под словом «принципиально»?
– Что если вдруг сейчас несколько десятков шпионских автоматонов подключены к аналитической машине английской разведки и ловят каждую точку и тире, которые туда посылают, что само по себе маловероятно, то в этом случае, выбрав из сотен тысяч запросов именно этот, кодер высокого класса может приложить к нему один из тысячи программных ключей и тогда узнает содержание сообщения, если догадается, на каком языке оно отправлено. Я бы рискнул.
– Хорошо. Отправляйте.
«Привет, Бебби», – отстучал Тони ключом и тут же получил ответ: «Доброе утро зпт Тони. Давно не виделись тчк».
Бебби порылась в дебрях своих железных мозгов и через несколько минут прислала закодированный ответ.
– Что? Уже? – Полковник едва не подскочил с кресла. – В таком случае, вы в самом деле гениальный криптоаналитик…
– Полковник, я гениальный криптоаналитик. Но текст с этих перфокарт расшифрует любой студент Королевского колледжа. Гением для этого быть не нужно.
Сперва Тони пробежал глазами кодированное сообщение Бебби, но быстро успокоился и начал читать по слогам перевод, сделанный малышкой:
– «Поднимайся, целый мир страдающих от голода и рабства, с клеймом проклятья… Наш возмущенный ум кипит от гнева и готовится вступить в смертельную схватку. Мы разрушим мир, который применяет насилие, полностью, а после этого мы построим наш новый мир, где никто превратится во всё…» Полковник, я где-то слышал похожий текст…
– Вы разыгрываете меня, Аллен? – В глазах полковника появился азарт гончей, учуявшей зайца.
– С чего вы взяли? Я приложу ключ к этому тексту. Если не доверяете мне и ребятам из Комнаты 40, съездите в Кембридж – с помощью ключа вам это прочтет любой первокурсник, владеющий русским языком. Или любая более-менее мощная аналитическая машина Беббиджа.
– Вы уверены, что в сам текст не заложен шифр? – переспросил полковник. – Ведь вы не видели оригинала на русском языке.
Тони послал малышке еще один запрос и получил положительный ответ.
– Полковник, в этом сообщении нет больше ничего – текст взят из базы данных национальной Британской библиотеки, потому что повторяет его слово в слово, без отклонений и орфографических ошибок. Тот, кто его кодировал, не потрудился его даже переписать, вогнал в автоматон путем тупого копирования. Базы данных Британской библиотеки находятся в открытом доступе…
Если это перфокарты, в самом деле найденные у русского артиста, МИ5 не сможет предъявить ему обвинения в шпионаже. Потому что информация не составляет государственной тайны. Похоже, Секьюрити Сервис просто облапошили. Вряд ли разыграли – скорей всего, отвлекли внимание. Но, без сомнений, имели помощника из Комнаты 40. И, чтобы узнать, кто в Комнате 40 так весело пошутил, МИ5 будет трясти русского артиста при помощи незаконных методов ведения допроса, а потом он умрет от сердечного приступа или в результате несчастного случая. С русскими контрразведка не церемонится – сейчас Лондон хочет дружить с кайзером, а не с Москвой, – так же как на Лубянке не церемонятся с агентами английской разведки.
Потерять Чудо-малыша было бы жаль… Артисты представлялись Тони людьми с хрупкой нервной организацией и холерическим темпераментом, не способными устоять против допроса с пристрастием. Впрочем, артисты, как и математики, наверняка бывают разные…
– Ну что ж… – пробормотал полковник задумчиво. – Вот теперь я бы выпил кофе…
Это был форменный допрос, а не светская беседа. Полковник вел себя как школьный учитель с нерадивым учеником. Расспрашивал о детстве – Тони рассказал ему несколько правдивых историй из жизни в Калькутте, делая вид, что с интересом участвует в непринужденной беседе. Потом полковник плавно перешел на разговоры о женщинах, вспоминал молодость и своих возлюбленных.
– Скажите, вам когда-нибудь случалось влюбляться романтически? – как бы между делом вкрадчиво спросил он – делая вид, что это риторический вопрос перед новым рассказом о собственной романтической влюбленности.
– Да, в ранней юности я был влюблен в учительницу из школы для девочек. Она была лет на десять старше меня и жила по соседству.
– У меня все случилось с точностью до наоборот, – азартно продолжал полковник. – Мне было лет тридцать, я тогда служил в Южной Африке и влюбился в дочь генерала бурских повстанцев, представьте себе… Она была совсем юной и выросла на свободе… Любила лошадей и ездила верхом, как мальчишка, – тогда брюки на женщине выглядели нонсенсом, чем-то чрезвычайно неприличным. Совершенно отчаянная была девчонка, и ярая сторонница Оранжевой республики. Я же, как вы понимаете, работал под прикрытием и втирался в доверие к ее отцу. А тут совершенно потерял голову…
Ну-ну…
– Я тогда был высоким красавцем, авантюристом и сорвиголовой, и она влюбилась в меня самозабвенно… – Полковник горестно вздохнул.
– И чем же закончилась ваша романтическая любовь?
– Когда она узнала, что я из английской разведки, она отвернулась от меня. Ее политические взгляды взяли верх над романтическими чувствами, представьте себе. Я до сих пор вспоминаю о ней с грустью…
Это угроза? Ненавязчивое предупреждение? Или просто намек на то, что полковник пришел сюда не только за расшифровкой перфокарт?
Он рассказал немного о бурских восстаниях, свидетелем которых был, и плавно перешел к политике умиротворения, с которой согласны не все политические силы Великобритании. И как бы невзначай спросил:
– Вы не были на Кейбл-стрит четвертого октября?
– Был. Сражался бок о бок с агентом Маклином и другими ветеранами, – помог ему Тони.
– Да… С Ветеранами… Главный противник политики умиротворения – Первый лорд Адмиралтейства… – покивал полковник сокрушенно. – Его люди сейчас самостоятельно вычисляют агентов немецкой разведки и убивают их без суда и следствия.
– И зачем они это делают? – поинтересовался Тони, снова помогая полковнику выйти на нужную тему непринужденно. – Уинстон не похож на фанатика, он сильный политик.
– Да, однако не в мирное время: он слишком прямолинеен для переговоров и дипломатических игр. Но, разумеется, он не фанатик и имеет вполне определенную цель – подорвать доверие кайзера к Великобритании, дать понять, что с кайзером ведут двойную политическую игру. Кайзер Адольф – параноик, совершенно неуравновешенный тип, его настроением нетрудно управлять.
– Кайзер Адольф, возможно, и производит впечатление параноика, но он имеет непревзойденное чутье в политических играх, иначе его успехи в области внешней политики не были бы столь поразительны. Ему выгоден союз с Великобританией. Более того, в союзе с Великобританией рейх будет непобедим. Ради этого он простит какому-то Первому лорду Адмиралтейства маленькие провокации.
– И тем не менее Уинстон упрямо гнет свою линию. И пока еще ни разу не удалось напрямую обвинить его людей – они действуют нагло, но расчетливо. Готов побиться об заклад: в ближайшие дни в газетах появится сообщение о том, что жертвой нового Потрошителя стала молодая кормящая мать – и никто не узнает, что она была немецкой телеграфисткой, на которую люди Уинстона вывели Потрошителя путем нехитрых манипуляций.
Наверное, полковник пришел именно для этого – сообщить, что Кейт угрожает опасность. Тони расстался с ней всего пять часов назад, проводив до квартиры. Наверняка она сразу легла спать. И есть надежда, что Звереныш не посмеет напасть на нее средь бела дня – дождется следующей ночи. Но… Звереныш не просто чудовище, он ускользал от Ветеранов множество раз, он умел прятаться, двигаться бесшумно (и даже не дыша), он довольно мал, чтобы пролезть в любую щель, и довольно ловок и силен – кто знает, может, он способен подняться по стене в окно… Черт, полковник не мог начать именно с этого! Надо ему было трепать языком о бабах и о политике!
– И, конечно, ветераны приложат все усилия, чтобы вместе с немецкой телеграфисткой погибли и другие агенты кайзера, найдут способ сообщить ее соратникам о грозящей ей опасности… – продолжал полковник. – Но им не придет в голову, что прочтение телеграмм, пришедших за день, можно отложить на позднее утро следующего дня…
Последние слова полковник произнес столь едко, что Тони решил, будто срывает операцию не Ветеранов, а контрразведки. Впрочем, так оно и было, – наверное, предполагалось, что он должен изловить Звереныша именно в момент нападения того на Кейт… Интересно, сколько агентов МИ5 подняты по тревоге и дежурят у дверей в ее квартиру? Или они рассчитывают, что истинный ариец, вооруженный инструкцией, миорелаксантом и крепкой веревкой из синтетического волокна, с нордическим мужеством повяжет Звереныша без их помощи?
Так и подмывало спросить полковника: не постелют ли агенту кайзера под ноги ковровую дорожку, когда он отправится вязать Звереныша? Раз уж тонкие намеки, Очень-Сложные-Шифры и Ужас-Какие-Секретные-Документы сменились прямыми указаниями прямо на дому… Почетный эскорт, громкие выкрики группы поддержки: «Ганс идет ловить Потрошителя!» и «Давай, колбасник, ты сможешь!»
Впрочем, все агенты МИ5 разом не справятся с одним ветераном, особенно вооруженным паяльной лампой. Или они возьмут с собой парочку доберман-пинчеров, выведенных на Ферме? Наверное, и пинчеры против паяльной лампы не устоят – специальный состав топлива сжигает и живое, и мертвое.
Где я? Как? Этого не может быть! Кто я? Почему? Не помню.
Погодите. Надо успокоиться и просто все вспомнить. Все встанет на свои места.
Я… Нет, не помню! Семья? Да! Да-да-да! Дочь красавица, сыновья, муж… Где? Кто? «Здесь помню, здесь не помню» Откуда это? Тоже туман.
Но, ведь, было, было… было!
Что же делать теперь? В милицию? Нет! Это раньше, давно там помогли бы. А сейчас, нет, не помогут. Не верю.
И одежда на мне странная, незнакомая. Будто бы, даже, больше, чем надо. Не по размеру. Грязная. И не отчищается… Ой, а сапоги-то разные. Как же это? Ну, и куда я теперь такая? Кому нужна? Кто будет со мной возиться? Теперь одна дорога – в соседний подвал… Как их, к бомжам, вот. Я и сама теперь такая…
Ой, кисонька! Иди сюда, милая, не бойся. Ишь, мурчливая какая… Худенькая. Ты, небось, тоже бомжуешь? А? Говорю, живешь-то где? В подвале? Вот, то-то и оно. Вместе нам теперь.
Ну, иди-иди сюда, под курткой-то уютнее будет. Эх, молочка бы тебе сейчас. Тепленького. Прямо из ведра. Из ведра? Ух ты! Я так свою кошку всегда поила. Плесну в миску из ведра… Как подою. Иду от коровы домой, а она у ног так и крутится. Чтоб не пропустить, значит.
Это, что же получается, я в деревне жила? Еще бы вспомнить, в какой?
Ага, было-было. Коровка… Зорька, огород, курочки. Вот! Что ж мне здесь, в городе, пропадать совсем? Ну, уж нет! Люди тут недобрые, чужие все.
Подамся-ка я в деревню. Домов пустых теперь в каждой деревне полно! Ну, если не на тракте, не рядом с Москвой. Лето перекантуюсь, огородик, то-се. Народ деревенский простой, отзывчивый. На первых порах подмогнут. Картох, там, али капустки… Этого-то добра у крестьян всегда в избытке.
Силы пока есть, не истаскала меня жизнь пока еще. Может, где и в работницы наймусь. Полоть или за скотиной смотреть.
Эй, Маруська, пойдешь со мной? Ой, смотри, и имечко тебе нашлось! Да ласковое какое. Тебе, пригожая, подходит. Такие как ты, говорят, счастье приносят. Трехцветные. Полезай, вот, в сумку, нести тебя будет прихватистей.
Ну, пошли, что ли, с Богом! Может, и доберемся куда-нибудь!
Ирина Погонина https://vk.com/ipogonina59
декабрь 1689
Рио-Осама, очень широкая здесь, в самом устье, лениво несла свои мутные воды в Карибское море. Карета въехала на мост, соединяющий восточный берег реки с западным, и Беатрис выглянула из окошка и посмотрела вперед, на Санто-Доминго, лежащий на противоположном берегу. Позади остались Ла-Романа, долгие лиги утомительного путешествия, и кто бы знал, что ждало ее впереди?
– Беатрис, посмотри, вон крепость Осама и Торре-дель-Оменахе, – отец указывал на темную массивную башню за зубчатыми стенами. – Толщина стен непомерна, но проклятому еретику Дрейку удалось-таки взять крепость. А вон там Aлькaсap-дe-Koлoн, резиденция королевского наместника.
В другое время Беатрис непременно и с большим интересом принялась бы рассматривать и башни и дворец, но сейчас ее мысли были далеко, а сердце то замирало, то пускалось вскачь. Отец, одетый в свой лучший камзол темно-серого бархата, также не мог скрыть волнения.
– Я не понимаю его, – сказал вдруг Сантана безо всякого перехода, но Беатрис прекрасно знала, кого отец имеет в виду. – Зачем это скандальная поспешность? У меня был очень неприятный разговор с отцом Игнасио…
Беатриса только пожала плечами. Она и сама не понимала сеньора де Эспиносу.
…До самой Ла-Романы они не проронили больше ни слова: дон Мигель дремал, привалившись к стенке кареты, а Беатрис изучала лицо неожиданного посланного ей Провидением жениха, как будто видела его в первый раз. Отец и сеньор Рамиро, оба не находящие себе места от беспокойства, встречали их в воротах. Последний, заметив Сарацина с пустым седлом, привязанного позади кареты, и вовсе пришел в ужас. Он не стал ждать, пока Хайме остановит лошадей, а, бросившись вперед, распахнул дверцу и при виде бледного лица своего пациента только всплеснул руками:
– Всеблагой Боже!
– Брось, Франциско. Я все еще жив, как видишь, – однако дон Мигель вынужден был опереться на руку врача, выходя из кареты.
Сантана в свою очередь воззрился на Беатрис, точно на выходца с того света.
– Отец, это я.
– Я вижу, дочь. Итак, ты вернулась? – тихо спросил он. – И ты принимаешь предложение дона Мигеля де Эспиносы?
Задавая этот вопрос, он кинул тревожный взгляд на будущего зятя, и Беатрис подумала, уж не опасается ли отец, что тот падет бездыханным или рассмеется и заявит, что им всем это показалось, или вовсе растворится в воздухе. Конечно, ничего такого не произошло, а дон Мигель обернулся и негромко, но твердо проговорил:
– Мы должны обсудить некоторые вопросы, сеньор Сантана. Я не хочу откладывать свадьбу.
У Беатрис тоже состоялся весьма тяжелый, больше похожий на допрос с пристрастием разговор с отцом Игнасио. Священник появился в их доме в тот же день, к вечеру, и сначала долго беседовал с ее отцом и доном Мигелем, а потом взялся за нее. Точно спохватившись, он задавал самые откровенные вопросы, сверля Беатрис мрачно горящими глазами. Но ей нечего было скрывать, ведь святого отца больше интересовали вопросы плотского греха, и она отвечала спокойно и уверено, ни разу не дрогнув и не отведя взгляд. Отцу Игнасио пришлось оставить ее в покое, а когда они все собрались в гостиной, он лишь ядовито предположил, что их брак могут признать недействительным, поскольку гранду Испании нужно разрешение самого короля. Это встревожило Хуана Сантану, на что де Эспиноса невозмутимо ответил, что берется уладить и этот вопрос.
На другой день де Эспиноса категорично заявил, что больше не намерен оставаться в постели, и каким бы радушным ни был прием и приятным общество его невесты, накопившиеся дела требуют, чтобы он немедленно отправлялся в Санто-Доминго.
Он желал обвенчаться сразу после Рождества, что вызывало глубокое недоумение у Хуана Сантаны. Однако он не спорил с доно Мигелем, успев усвоить всю бессмысленность этого занятия. Церемония предполагалась скромной, де Эспиноса довольно пренебрежительно заметил, что за свою длинную жизнь устал от пышности — и не слушал робкие возражения огорченного Сантаны. Он ожидал приезда Беатрис и ее отца за две недели до празднеств и великодушно предложил снять для них дом, на что уязвленный Сантана ответил, что в этом нет необходимости: в Санто-Доминго живет его младшая дочь с мужем.
В эти дни дон Мигель общался с Беатрис со снисходительной учтивостью, – как и в первый свой приезд. Он перестал отпускать в ее адрес ироничные замечания, что должно бы радовать ее, а вместо этого она чувствовала почти сожаление.
«Я сама не знаю, чего хочу», – упрекала она себя.
Впрочем, возможностей для общения у них практически не было. Лишь перед самым отплытием, улучив момент, когда великодушный сеньор Рамиро случайно ли, намеренно ли оставил их наедине, дон Мигель сказал:
– Сеньорита Сантана, вы смотрите на меня так, будто я призрак или скорбен умом. Я отдаю себе отчет в каждом произнесенном мной слове. Да простит меня Господь, но я не могу представить вас в монастыре. Я богат и знатен, в моем доме вы будете пользоваться не меньшей – а то и большей свободой, чем в доме вашего отца. А я не собираюсь быть слишком навязчивым, – он усмехнулся уголком рта. – Испания воюет с Францией, и возможностей обременять вас своим присутствием у меня будет не так уж много. Взамен я требую вашей преданности, и чтобы вы были достойны имени де Эспиноса. Я ясно излагаю?
– Да, дон Мигель, – девушка опустила глаза.
«Что такое? Ты хотела услышать нечто совсем иное? – насмешливо вопрошал Беатрис внутренний голос: – Что он любит тебя, не так ли? Или что ты желанна ему? Еще не поздно все изменить…»
Девушка постаралась заглушить разочарование, твердя себе, что ее любви может хватить и на двоих, но теперь, глядя на проплывающие мимо окошка кареты дома, ощущала, как ее все больше охватывают сомнения, а внутри смерзается ледяной ком.
***
Инес, которой уже сравнялось двадцать три года, вышла замуж прошлым летом за пусть небогатого, но обладающего добрым сердцем Родриго де Колона и жила теперь в небольшом доме на западной окраине Санто-Доминго. Когда запыленная карета въехала во внутренний двор, сеньора де Колон стояла на пороге дома рядом со своим мужем. Шелковая мантилья не могла скрыть ее беременности, и Беатрис, распахнувшая дверцу кареты, радостно захлопала в ладоши. Она соскочила на землю и подбежала к сестре. Девушки ладили между собой, но глубокой привязанности между ними не было. Однако, проведя год в разлуке, они очень соскучились друг по другу, и ведь им надо было столько всего обсудить! Невысокий плотный сеньор де Колон, радушно улыбаясь тестю и своячнице, пригласил их в дом.
Инес сгорала от любопытства: получив письмо отца, в котором он сообщал о предстоящей свадьбе Беатрис, и не с кем-нибудь, а со знатным сеньором, она не просто удивилась, а испытала настоящее потрясение. Конечно, в миловидности старшей сестре не откажешь, но Инес думала, что та уже приняла постриг: письма из дому приходили редко, а дело казалось решенным еще в прошлом году. Сами обстоятельства знакомства, а особенно то, что Беатрис ухаживала за доном Мигелем в дни его болезни, были донельзя романтичными и казались взятыми из старинной баллады. Правда, будущий супруг был чуть ли не вдвое старше своей избранницы, но этот, по мнению сеньоры де Колон, недостаток искупался его родовитостью и богатством. И сразу же после ужина она поманила Беатрис в свою комнату, где приглашающим жестом указала на низкий диванчик.
Беатрис села и сложила руки на коленях, вслушиваясь в звуки Санто-Доминго, долетавшие в открытые окна. Неясный гул прорезали резкие голоса: двое возниц не поделили узкую улочку, пронзительно взвизгнула собака, на которой кто-то сорвал зло.
Отец и Родриго де Колон остались в зале, пропустить по стаканчику-другому, и Инес ничего не мешало приступить к расспросам. Больше всего ее интересовало, почему де Эспиноса остановил свой выбор на дочери алькальда захудалого городка, и кроме того, вся эта спешка со свадьбой. Но здесь ее ожидало разочарование: она получила довольно-таки скупые пояснения, и ей пришла в голову та же мысль, что и их отцу:
– Беатрис, ведь ты долго ухаживала за сеньором де Эспиносой, пока он был болен. Так долго и так хорошо, что он попросил твоей руки… От меня-то можешь не таиться, я не выдам тебя. Скажи, у вас было… это?
– Что это? – возмутилась Беатрис: ну почему все подозревают их в плотской связи, когда ее жених и вовсе намекает, что не намерен особо докучать ей?
– Ну… он взял тебя, как муж берет жену?
– Нет!
Инес смотрела недоверчиво:
– И даже не попытался? Он хотя бы целовал тебя?
– Инес, – строго сказала Беатрис, – сеньор де Эспиноса — человек чести!
– О-о-о, – разочаровано протянула младшая сестра, – даже не целовал? И ты, конечно же, ничего не знаешь о том, что происходит между мужчиной и женщиной?
– Как и ты не знала, – заметила Беатрис. – Но это, кажется, тебе не помешало?
Инес лукаво улыбнулась:
– Не помешало. Но Родриго – добрый человек и был терпелив со мной. А то, что рассказывают про сеньора де Эспиносу… – она перестала улыбаться: – Я мало знаю и не хочу тебя пугать, но судя по всему, твой будущий муж вспыльчив и жесток.
– Дон Мигель всегда был достаточно учтив, – однако голос Беатрис дрогнул, а сердце сжалось.
– Не будем об этом. Возможно, это лишь сплетни, – тихо сказала Инес. – Лучше наклонись ко мне, тебе будет полезно все-таки узнать кое-что о супружеской жизни.
Младшая сестра зашептала на ухо Беатрис, и у той сразу же заалели щеки.
– Не может быть! – воскликнула она.
– Тише, не кричи. Еще как может! А еще вот так… – Инес вновь приблизила губы к ее уху и едва слышно продолжила делится сокровенным опытом, приводя теперь уже Беатрис в состояние потрясения.
Луна серебряным шаром висела над головой. Мартин Чандос пошевелился, борясь с бессонницей. Он старался расслабиться на твердой земле и на сложенной рубашке под головой в качестве подушки. Тень упала на его лицо, и, подняв глаза, он увидел Лиззи.
Она опустилась на колени рядом с ним, сев на икры. Ее рваная блузка и штаны исчезли, и она напоминала индейскую принцессу в традиционной юбке, украшенной коленопреклоненной фигурой Ицамны, бога неба. Грудь ее прикрывал перекрученный кусок белой ткани.
— Мы вместе прошли долгий путь, Мартин, — сказала она.
Она больше не выглядела той дикой буканьерской девкой, которая вернула его к жизни в каюте «Потаскушки». В ней появилась какая-то застенчивость, скромность, с которой она опускала длинные ресницы, прикрывая ими фиалковые глаза.
Мартин Чандос положил руку ей на плечо, удивляясь, что она дрожит. Его сердце бешено колотилось, внутри разрасталось какое-то незнакомое чувство, тяжелое и распирающее.
— Ты была больше, чем просто спутником, Лиззи. Ты была мне другом и помощником.
— Это, наверное, многое значит для такого человека, как ты, Мартин.
Он сел. Теперь ее колени прижались к его бедру, и, возможно, это давление или жар темных джунглей заставили его дышать быстрее. Он позволил своему взгляду скользнуть по ее коричневым, гладким плечам и тесной юбке ица, облегающей бедра. Ее ноги были тонкими и сильными, и его взгляд соскользнул по ним вплоть до сандалий из оленьей кожи, которые защищали икры.
Она была белой индианкой, стоящей здесь на коленях, лесным созданием джунглей, эльфом, пришедшим в серебряном лунном свете к нему из ночных сновидений. И его затопило нестерпимое желание попробовать на вкус дикий мед ее губ — здесь, сейчас, немедленно.
Он притянул ее к себе, и она скользнула в плен его рук, поддаваясь, мягкая и теплая. Он не помнил, чтобы поднимал голову или вообще шевелил ею, но ее губы вдруг оказались на его губах, и они так же крепко прижимались друг к другу, подрагивая от пронизывающего их голода.
— Мартин, — выдохнула она. — О, Мартин!
Ее рука вцепилась в его длинные каштановые волосы, держа его голову так, чтобы она могла читать в его горячих голубых глазах. То, что она увидела там, заставило ее склонить лицо и прижаться к его груди.
— Когда-то ты говорил, что любишь меня. Ты помнишь это? В деревне ица, когда на меня собирались положить раскаленные угли?
— Я помню, — хрипло сказал он.
— Это было только для того, чтобы придать мне смелости, Мартин? Ты ведь именно для этого тогда так сказал?
Мартин Чандос не мог сопротивляться голоду и желанию. Ни одна женщина никогда не действовала на него так, как эта варварская ведьма, с ее широко раскрытыми глазами, дрожащим ртом и густыми черными волосами, пахнущими какими-то духами ица. Ее храбрость на марше от индейской деревни к шахтам, свирепость, с которой она бросалась на солдат в доспехах, рвение и неослабевающий дух, с которым она шла по щиколотку в гнилой растительности, и манера, с которой она отказывалась позволить тропической жаре ослабить ее, завоевали его восхищение. Однако же она подозревала, что он испытывает к ней нечто большее, чем просто восхищение. У Мартина Чандоса словно открылись глаза. Он сказал:
— Чтобы придать тебе смелости, черт меня побери?!Да разве какие-нибудь мои слова могут сделать еще ярче огонь, который уже горит в тебе? Я сказал, что люблю тебя. И я именно это и имел в виду!
— А француженка? Селеста д’Ожерон?
Мысль о Селесте отрезвила его. Он слегка отстранился, и Лиззи, почувствовав, как он отстраняется, вздрогнула от охватившего ее страха.
— Я обещал жениться на ней, Лиззи.
Она вздохнула и поднялась. Он не видел ее лица, но видел, как напряглась ее спина. Он протянул руку, но она отошла к маленькому тюфяку из веток и листьев, который составлял ее постель.
Весь следующий день Мартин Чандос неотступно следовал за Лиззи, пытаясь улучить подходящий момент и объясниться. Ночью он долго лежал на спине, глядя в звездное небо, после того как она уснула. Он искал в своей душе ответ и пытался сделать выбор между данным им обещанием Селесте д’Oжерон и этим диким влечением плоти, которое побуждало его заключить Лиззи Холлистер в свои объятия. Но Лиззи не хотела его видеть. Она держалась особняком и отворачивалась, спеша уйти, когда он пытался что-то сказать.
Ближе к вечеру, когда они пробирались сквозь буйную путаницу стеблей орхидей и ароматного гибискуса, Лиззи споткнулась о низкую лозу. Мартин Чандос, идущий чуть позади, увидел тусклый серовато-зеленый отблеск в подлеске рядом с ней, и в тот же миг пистолет оказался у него в руке.
Он забил пулю в дюйме от черных волос Лиззи в зияющую пасть смертоносного зеленого попугайного змея.
А потом обхватил Лиззи большими руками и прижал ее к себе. Она боролась, колотя его мощную грудь крошечными кулачками. Змею она не видела, а Мартин Чандос и не думал показывать ей ее в данный момент. Он смеялся, прижимая ее к себе, такую сильную и все же и беспомощную.
Затем он поцеловал ее, горячо и неистово, с жаром джунглей. Она попыталась сопротивляться, но ее мускулы не могли справиться с руками, сковывавшими ее.
— Да! — выдохнул он, целуя ее. — Я сказал, что люблю тебя, и, клянусь серебряной рукой Нуады, я сказал правду! Ты ведьма джунглей! Ты белая Венера! Ты меня слышишь?
Его поцелуи становились все неистовее и, лишенная ими сил, она перестала сопротивляться и прижалась к нему. И медленно улыбнулась, когда его губы переместились от ее горла к маленькому уху.
— Но как же Селеста, Мартин? — выдохнула она.
— Да пусть убирается к черту эта Селеста! Это ты — моя женщина, Лиззи Холлистер! Какой же я дурак, что не догадался об этом раньше!
Тогда она повернулась, совершенно не стыдясь, и нашла его губы своими. Они целовались до тех пор, пока Редскар Хадсон не наклонился под веткой пуансеттии и не начал громко высказывать неодобрение в адрес подобной задержки.
В ту ночь и еще две следующие ночи они спали бок о бок в жарких джунглях, целомудренные, как дети. Мартин Чандос не прикасался к ней, только пил поцелуи из фонтана ее губ.
— Это жестоко по отношению к себе и к тебе, дорогая, но я подожду, пока мы не поженимся по всем правилам. Фаш, ты делаешь из меня святого с этой новой любовью!
Так он говорил, и ее мягкая ладонь гладила его по щеке, ее фиалковые глаза становились мечтательными, и тяжесть ее черной головы опускалась на его плечо, и она засыпала, обнимая его.
Они прибыли в Пуэрто-Белло вслед за караваном мулов из Панамы, привезшим серебряные бруски из Перу и золотые слитки и изумруды из Новой Гренады. Маленькие серебряные колокольчики звенели по всей Золотой дороге, которая тянулась от Панамы до Пуэрто-Белло и его гавани длиной в милю, потому что стояла поздняя весна, время большой ярмарки, на которую приезжали торговцы из Панамы, Сан-Хуан-де-Ульны и Санто-Доминго. Серебро и золото будут сложены на большой рыночной площади и отправлены на корабли флота, стоявшего на якоре перед фортами.
Трое проводников из племени ица оставили их в нескольких милях ниже Золотой дороги, в мангровом болоте, откуда Мартин Чандос мог видеть громады фортов Пуэрто-Белло, Сан-Фелипе-де-Сотомайор и Сантьяго-де-ла-Глория.
Никто не обращал на них внимания, пока они следовали за гружеными мулами в город в сумерках, одетые в позаимствованные наряды, украденные из небольшого торгового обоза. Их стремительная атака прошла незамеченной, поскольку никто не подозревал о присутствии пиратов так близко к карибскому городу. Они миновали замок Сан-Джер и двинулись дальше по мощеным улицам к богатым особнякам. Они избегали людных улиц, прячась в узких переулках. Они шли быстро, а так как в это время была большая ярмарка и многие жители бродили по улицам, то не привлекали к себе внимания.
Наконец они подошли к складам, стоявшим перед гаванью, — огромным зданиям из камня и дерева, лишенным украшений. Кинжал вскрыл замок, и один за другим они проскользнули в огромные деревянные двери. Пока остальные прятались в темноте, Мартин Чандос за руку потащил Лиззи в противоположный конец склада. В лунном свете гавань казалась серебряной лужицей перед их глазами.
Он перевел взгляд на стоящие на якоре корабли, осматривая их один за другим. Один галеон, высокий и черный, с парусами, свернутыми на реях и позолоченной резьбой, сверкающей в лунном свете, привлек его внимание. Что-то в этом корабле было знакомое, но забытое.
А потом Мартина Чандоса осенило, он напрягся, и с его губ сорвался тихий смех.
— Шутка судьбы, Лиззи! Это «Мститель» вон там. Корабль дона Карлоса Эскивеля Алькантары. Какая ирония в том, что именно его корабль доставит нас всех домой, на Тортугу!
Он стянул с себя расшитую атласом куртку и кружевную рубашку, оставшись обнаженным до пояса в бриджах и шелковых чулках. Рядом с ним что-то шевельнулось, и он увидел. Что Лиззи Холлистер стягивает с себя испанское платье, оставшись в индейской тунике и улыбаясь ему.
— Я поплыву с тобой, Мартин, — сказала я однажды, — твоя судьба — моя судьба. Так будет всегда.
— Ах, Лиззи, твоя красота разрывает сердце мужчины!..
Он обнял ее, его губы нашли ее губы, и, затаив дыхание, он отстранил ее от себя.
— У меня не будет настроения плавать, если мы продолжим в том же духе, Лиззи, дорогая! Я не думаю, что смогу это сделать после того, как уговорю тебя остаться, так что пойдем!
Они нырнули в воду двумя прыжками и поплыли бок о бок через гавань, от каменной пристани, примыкавшей к складу, к огромной черной громаде «Мстителя». Они поймали якорную цепь и вцепились в нее, прислушиваясь. Но ни тревожного окрика, ни топота ног на палубе не услышали.
—Все на ярмарке, развлекаются, вот и все. — Он тихо рассмеялся. — Я рад доставить им такое удовольствие. Это дает нам свободу действий на верхних палубах. Нам не придется возвращаться за остальными. Мы можем взять его сами.
Он первым взобрался по железным перекладинам и, держась рукой за поручень, обвел взглядом пустые палубы. Потом он наклонился, схватил Лиззи за запястье и потащил наверх, и вода капала на доски. Они вместе двинулись по главной палубе к люкам. Беглый осмотр показал им трюм, уже наполненный сем необходимым для выхода в море, с бочонками с водой и жестянками с едой, хранящимися рядом с бочонками с порохом и железными пушечными ядрами.
— Дон Карлос осторожный и предусмотрительный капитан, — признался он. — Мне очень жаль, что я не могу задержаться и сказать ему за это спасибо. Но мне нужно думать не только о себе. Еще немного, и мы отправимся на корму проверить каюты. А потом мы позовем ребят со склада и поднимем якорь.
Они шли по доскам квартердека, когда услышали низкий чувственный смех. Они застыли, как мокрые статуи, по обе стороны клетки с посохом-хлыстом.
— Женский смех, — прошептала Лиззи.
— Да, так смеется женщина, когда мужчина начинает ей нравиться. Он доносится из капитанской каюты, Лиззи!
Не может же быть, чтобы дон Карлос был в своей каюте?
Мартин Чандос шел вперед на мокрых, обутых в чулки ногах, ион уже касается кончиками пальцев дверей каюты, и она поворачивалась; и он стоит, глядя в кормовую каюту, ярко освещенную десятками высоких свечей.
Дон Карлос Эскивель Алькантара сидел в парчовом коронационном кресле. Он как раз наклонился, чтобы погладить женщину, которая заливалась смехом, а ее рыжие волосы свисали с его руки.
Только когда дон Карлос почувствовал сквозняк и поднял худое лицо, чтобы глянуть на дверной проем, Мартин Чандос вспомнил, что у него нет оружия.
Женщина выскользнула из рук испанца на пол, когда дон Карлос вскочил и потянулся за рапирой, лежащей на столе красного дерева. Ее смех превратился в сипение, она поправила на плечах растрепанный корсаж. На мгновение Мартин Чандос увидел ее лицо, и что-то похожее на шок пронзило его.
— Изабелла де Соролья! — прошептал он. Ее карие глаза расширились. Рука, которой она прижимала к груди порванный атлас и кружева, задрожала.
Дон Карлос хмуро перевел взгляд с мужчины в дверях на женщину, стоявшую у его ног на коленях.
— Вы его знаете, Изабелла?
Изабелла рассмеялась, запрокинув голову и открыв рот.
— Знаешь его? Я знаю его, и вы тоже, Карлос! Как и вся Испания! Он — Мартин — человек, которого вы хлестали по спине на палубе «Фортрайта»! Забавная шутка, не правда ли?
— Черт побери! — выругался дон Карлос, сверкая темными глазами. Он поднял рапиру и направил ее на ирландца. —Да! Теперь я его узнаю!
Дон Карлос также заметил, что у Мартина Чандоса нет ни рапиры, ни сабли, ни абордажного пистолета.
Рослый ирландец проклинал свою порывистость, из-за которой бросился в воду без оружия. Он не собирался подниматься на палубу «Мстителя», он хотел только высмотреть ее охрану. Но тишина и кажущаяся безлюдность на борту послужили для него приманкой, и теперь он стоял с обнаженной грудью, а клинок дона Карлоса стремительно приближался к его коже.
Дон Карлос рассмеялся и сделал выпад, но Мартин Чандос уже падал, подцепив рукой ногу противника. Кончики его пальцев скользнули по красной коже, и он покатился дальше, упираясь в большой морской сундук розового дерева. Его рука нащупала серебряный канделябр, и он швырнул его в испанца.
Дон Карлос усмехнулся. Его черные глаза горели.
— Запри дверь, Изабелла… — прошептал он.
Мартин Чандос услышал, как заскрежетал ключ, и краем глаза увидел, как Изабелла, стоя спиной к двери, прячет ключ за корсаж. Этот жест испанки был искрой, воспламенившей Лиззи Холлистер.
Она выскользнула из тени, и ее индейская туника развевалась, словно какой-то дикарский флаг, когда она набросилась на испанку, схватив ту за волосы и как следует дернув. Изабелла закричала, Лиззи тоже открыла рот, но не для крика, а чтобы впиться белыми острыми зубами в ненавистную плоть соперницы.
Через мгновение обе женщины уже катались по ковру каюты, царапая друг друга ногтями и рыча, словно дикие звери, и их одежда рвалась под крепкими пальцами. Пораженные их яростью, дон Карлос и Мартин Чандос некоторое время наблюдали за ними.
Первым от них отвернулся испанец. Его длинные пальцы сжали рукоять шпаги, и он скользнул вперед, держа клинок перед собой. Он прошептал тонкими губами:
— А теперь я разделаю тебя, как ирландскую свинью!
Мартин Чандос схватил скамеечку для ног и отбился ею от клинка, сверкающего в свете свечей она, словно молния, мечась то туда, то сюда. Он чувствовал, как это словно раскаленное добела железо вытягивает кровь из его предплечий.
Он прыгнул к огромному столу, перепрыгнул через него и поставил его между собой и испанцем. Его глаза отчаянно блуждали по каюте.
И тут он увидел ее, висящую на стене. Длинная гибкая черная бычья плеть, заплетенная и туго свитая, с роговою рукоятью. Над пушкой на «Фортрайте» его пороли при помощи не просто плетки, а настоящего оружия. Он добежал до нее в два прыжка и сдернул вниз.
Дон Карлос смотрел на него широко раскрытыми глазами и проклинал свою жестокость, которая заставила его поиграть с этим ирландским демоном, прежде чем убить. Чтобы скрыть охватившую его неуверенность, он бросился вперед, намереваясь вонзить свой клинок в живот противника.
Мартин Чандос уже давно не чувствовал в своих пальцах рукоятки хлыста. В юности, на отцовской ферме в Голуэе, он упражнялся в этом искусстве со старым Коналом, который был его наставником.
Он компенсировал неуклюжесть чистой силой. Он взмахнул черной плетью так, что она закрутилась вокруг талии дона Карлоса. Прежде чем хлыст успел размотаться, он дернул его в сторону и бросился навстречу испанцу, сжимая кулак и размахиваясь со всей мощью своего огромного тела.
Если бы его кулак достиг цели, он сломал бы испанцу челюсть. Но дон Карлос двигался слишком быстро, отскакивая в сторону и делая выпады.
Его клинок чиркнул по ребрам Мартина Чандоса, и по телу потекла струйка крови. Смех испанца стал лихорадочным. Он шел, как бык, опустив голову и выставив перед собой клинок. Мартин Чандос отступил в сторону и вернулся в центр комнаты. Он поднял руку, и черная плеть, извиваясь, скользнула над его головой, а затем направилась прямо на испанца. Она обвилась вокруг его лица, кусая. А потом она снова взмыла ввысь и опустилась, разорвав пополам его бархатный камзол и прильнув горячим огнем к ребрам.
Дон Карлос споткнулся. Плеть превратилась в летящее пламя, которое терзало бедра и грудь. Один раз она хлестнула его по лицу, рассекая плоть. Он закричал, бросаясь со шпагой наперевес на танцующего гиганта, чья правая рука управляла безумной и безудержной пляской черной бычьей плети.
От этого хлыста никуда не деться. Он нашел его грудь и ногу, лицо и шею, каждый раз обжигая, словно адским огнем. Испанец бросился вперед, к Мартину Чандосу, который стоял перед наклонными окнами кормовой каюты, и на этот раз хлыст не остановил его.
Выставив перед собой клинок, дон Карлос врезался в окна. Они сломались, звякнув, но свинцовые рамы на мгновение удержали его, дав зависнуть над галереей и кормовыми стойками. Но лишь на мгновенье.
А потом он падал сквозь ночь, и его крик терялся в порыве ветра. Его тело ударилось о перила галереи с глухим стуком ломаемых костей. А потом он опрокинулся, подпрыгнул на изогнутом руле и скользнул в черные маслянистые воды гавани.
Мартин Чандос висел в разбитом окне, глядя вниз на цепочку пузырьков, которые лопались один за другим, пока не осталась только гладкая зыбь воды.
Со вздохом он вернулся в комнату, где Лиззи Холлистер поднималась от неподвижного тела Изабеллы. Индейская туника исчезла, и обнаженная Лиззи с удовлетворением наблюдала, как взгляд Мартина Чандоса скользит по ее телу. Затем она наклонилась и подобрала парчовый плащ, который Изабелла надела на «Мстителе», и завернулась в него.
Ее глаза сверкали поверх мехового воротника.
— Ты приведешь людей, Мартин. Мне нужно найти что-нибудь, во что можно было бы одеться. Тогда я присоединюсь к вам.
Они отнесли пребывавшую в беспамятстве Изабеллу к тендеру, который ткнулся носом в изогнутый корпус черного галеона. Она не очнулась, пока Мартин Чандос не доставил ее на булыжную мостовую складского причала и не поставил на ноги. Лиззи, одетая в позаимствованную рубашку и бриджи, протянула ей плащ.
Лиззи Холлистер и Мартин Чандос стояли и смотрели, как Изабелла де Соролья навсегда уходит из их жизни. Затем, взявшись за руки, они вошли в темный склад.
До их ушей донесся возбужденный шепот. Из темноты в лунный свет, заливавший открытую дверь склада, протянулись руки, увешанные ожерельями из гигантских розовых жемчужин, усыпанных бриллиантами, руки, сжимавшие желтые дублоны.
— Сокровище, Мартин! — хрипло прошептал Редскар Хадсон. — Сокровища, которые испанцы сняли с кораблей своего флота, чтобы захватить нас у острова Ворона! Они заменили их свинцовыми слитками.
Он вспомнил, как три испанских галеона сбрасывали эти свинцовые слитки, которые он сначала принял за золото, в воды Карибского моря. Он тихо рассмеялся над шуткой, которую сыграла с ним ироническая судьба.
— Сюда, — позвал другой голос из темноты. — Эти сундуки, просто умоляют, чтобы их забрали!
Они показывали ему сокровища, танцуя перед ним в нетерпении, открывая крышки сундуков, чтобы пропускать сквозь пальцы монеты и драгоценности, подсовывая ему сундуки с блестящими бриллиантами. Он видел золото и серебро, жемчуг, бриллианты и изумруды. Размеры богатства ошеломили его, ибо это был урожай за целый год, от Жемчужного побережья Ориноко на запад до городов инков в Перу и на север через страну золотых рудников до Веракруса.
— Наложите на него руки, — сказал он им. — Заберем столько, сколько сможем унести. Мы научим испанцев как с нами шутить!
В темном складе поднялся горячий и густой смех. Они бежали, шлепая по полу босыми ногами, чтобы выполнить его приказ. Редскар Хадсон взял с собой дюжину людей и принялся ходить взад и вперед по причалу, беря пустые лодки. Не прошло и часа, как они уже покидали черный склад, их катера и тендеры были до самых бортов завалены грузом сокровищ.
Оставалось меньше часа до рассвета, когда шпангоуты «Мстителя» зазвенели, а его якорь поднялся на палубу. С перил, на которые Мартин Чандос опирался вместе с Лиззи, он мог видеть внизу, на палубе, повинующихся крикам Редскара освобожденных рабов — смесь англичан и французов, голландцев и шотландцев. Ему казалось, что он мысленно видит их сыновей и сыновей их сыновей, потому что в великом новом мире эти люди внизу женятся на ирландских девушках и немках, французских девушках и англичанках, голландках и итальянках. Их потомки будут членами сильной, новой породы людей на земле. Их потомки будут американцами.
— Американцы, — прошептал Мартин Чандос и притянул Лиззи к себе. — Они станут отцами новой расы, эти люди. Не просто одна национальность, а смесь всех. Так же, как и мы сами, Лиззи, дорогая.
«Мститель» бесшумно проскользнул мимо форта Сантьяго-де-ла-Глория в последней пелене темноты, когда первые алые проблески зари осветили горизонт на востоке, окрасив мужчину и женщину у поручней в алый цвет.
Лиззи пошевелилась.
— А как же Селеста, Мартин? Что мы ей скажем?
Мартин Чандос нахмурился.
— Правду, Лиззи. Но мне не хочется думать о том, как она это воспримет. Я предпочел бы встретиться лицом к лицу с мечом дона Карлоса, чем с ее обвиняющим взглядом.
У каждого есть мечта, которую человек проносит через всю жизнь и от которой не отрекается даже после неудач.
Один до конца своих дней лелеет в душе надежду разгадать тайну древних эмалей, рецепт изготовления которых утрачен многими поколениями.
Другой из года в год носится с мыслью и красках, с помощью которых можно получать многослойные, объемные портреты светящиеся в темноте.
Третий… Да разве, можно перечислить затаенные мечты людей?!
Озерова с отрочества волновало желание отыскать в лесной чаще растение, подобное женьшеню. Еще в детстве наслышался он рассказов о чудодейственных свойствах этого «корня жизни», известных человеку с древних времен. Какими только волшебными качествами не наделяли его народные легенды и предания! Он дарит человеку вечное здоровье, возвращает молодость, сохраняет красоту.
В сказочном ореоле маячил перед маленьким Борей этот неказистый корешок, напоминавший своей формой человеческое тело. Боря думал тогда, что женьшень растет там, где были некогда источники живой воды. Он впитал в себя ее свойства и вот излечивает недуги и вливает бодрость в тела утомленных, обессиленных.
Повзрослев, Озеров понял, что творить чудес женьшень не в состоянии, что нет в нем веществ, которые могли бы устранить морщины с лица, сделать подвижной парализованную руку, заставить вновь биться остановившееся сердце. И все же в глубине души теплилась надежда, что есть на Земле растения, обладающие еще более благотворными свойствами, чем «корень жизни», что когда-нибудь люди случайно наткнутся на них или при помощи методов селекции и гибридизации сами создадут растения, корни или плоды которых будут врачевать раны, возвращать силы, повышать выносливость и жизнестойкость человеческого организма.
Множество тайн и диковинок хранят в своей чаще дремучие леса, десятки неведомых растений тянутся к свету и теплу на склонах горных цепей Гималаев и Анд, далеко не все морские водоросли изучены учеными и нашли себе применение в фармакологии.
Мечта отроческих лет прилетела с Озеровым на Венеру.
Ему казалось, что в тропических лесах Венеры, подверженных воздействию мощных стихий, облучаемых более интенсивными, чем земные растения, потоками солнечной радиации, испытывающих влияние могучих электрических разрядов и питаемых соками иных составов, могли вырасти корешки, схожие своими свойствами с женьшенем, но обладающие способностью еще более благотворно действовать на живые организмы.
Искать. Всегда искать. Везде искать. Искать до последнего вздоха — таков долг советского ученого.
И Озеров искал. Искал полезные ископаемые. Искал источники живой воды. Искал венерянских родичей женьшеня.
* * *
Заговорив как-то с Ноэллой о флоре Векеры, Борис Федорович узнал от нее, что в лесах тропического пояса планеты встречаются огромные грибы диковинной расцветки. С больших извилистых шляпок их свисает легкое светящееся покрывало.
Борису Федоровичу захотелось взглянуть на это чудо венерянской природы и собрать его споры.
* * *
Однажды вечером, дней через пять после стычки с ямурами, когда Сергей беседовал с Ноэллой, а Олег производил научные наблюдения, Борис Федорович отправился в одиночестве на поиски грибов.
Сперва он шел через папоротниковые заросли, потом спустился в лесистую котловину.
Километрах в трех от «Сириуса» Озеров обратил внимание на диковинное вьющееся растение, оплетающее ствол дерева подобно тому, как усики гороха обвивают жерди изгороди.
От жилистых, толстых, как корабельные канаты, лоз ступеньками отходили остроконечные листья. Между листьями висели причудливые кувшины метра в два каждый, усеянные яркими пурпуровыми и фиолетовыми пятнами. Над горловинами кувшинов покачивались зонтики-крышки, испещренные голубыми и розовыми жилками. Казалось, какой-то художник, пробуя краски и подбирая тона, провел кистью несколько извилистых линий и, не докончив начатого рисунка, ушел.
Сказочная красота необычайных цветов так поразила Бориса Федоровича, что он не услышал шелеста ветвей, осторожно раздвигаемых двумя карликами, заметившими Озерова и несколько минут шедшими по его пятам.
Цветы- гиганты заинтересовали Озерова.
Он подошел вплотную к одному из них и нагнулся над кувшином. Ему хотелось рассмотреть его внутренность и понять назначение. Свет, с трудом пробивающийся сквозь густую листву дерева, не достигал дна кувшина. Озеров перегнулся еще сильнее, касаясь талией изогнутого края. А кувшин будто этого и ждал — раскрылся еще шире.
Чувствуя, что теряет равновесие, Озеров искал руками чего-нибудь прочного, за что можно было бы ухватиться. Но пальцы скользили по гладкой, словно отполированной листве, под ногами пружинили изогнутые стебли, туловище, перевешиваясь через горловину кувшина, медленно съезжало по крутому перегибу. Озеров и опомниться не успел, как оказался внутри кувшина и сразу же до щиколоток погрузился в какую-то вязкую, дурно пахнущую жидкость.
Протянутые вверх руки не доставали до края кувшина, скользили по восковым стенкам, натыкались на острые шипы. Хитрая на выдумки природа сделала все для того, чтобы живое существо, привлеченное к кувшину его резким запахом и яркой наружной окраской, не смогло бы, попав в него, самостоятельно выбраться наружу.
Царапины на теле нестерпимо зудели, яд, проникший сквозь кожу, начал парализовать мышцы, голова кружилась, перед глазами плыли радужные круги, а выход из живой ловушки-горловины кувшина — был усеян длинными изогнутыми шипами, обращенными книзу и готовыми вонзиться в лицо, плечи, спину…
«Вот и конец, — подумал Озеров, теряя сознание. — Допутешествовался».
Ямуры, выследившие Бориса Федоровича, ждали этого момента. До сих пор они остерегались напасть на него. Он находился сравнительно недалеко от «Сириуса» и мог, сопротивляясь, закричать, позвать на помощь. Да и не под силу, пожалуй, было двум карликам справиться с этим мускулистым, крепко сложенным человеком, вооруженным молотком.
Теперь же, когда Озеров оказался в живой ловушке и лишился сознания, карлики приступили к выполнению давно задуманного плана — захватить в плен кого-нибудь из астронавтов и доставить в Ямурию.
Подрубив кинжалами стебель кувшина, ямуры извлекли из него бесчувственного Озерова, связали и, подхватив его за руки и ноги, быстро понесли вглубь леса, где их поджидали соплеменники, уцелевшие после гибели корабля.
Густая растительность сомкнулась за ними. На поляне снова стало тихо. Дул ветерок, раскачивались яркие кувшины, вздрагивали зонтики-крышки. И валялся на траве изуродованный, рассеченный на части пятнистые кувшин.
— А-а-а!
Детский крик, визг тормозов, гвалт всполошенных птиц, улетающих в небо.
Выйдя из-за угла я выдохнул с облегчением – я опасался худшего. Маленькая девочка лет десяти в ярко-желтом сарафанчике стояла на коленях в грязной луже и плакала, навзрыд, баюкая в ладошках какой-то маленький черный комочек. Автомобиль уже скрылся с места ДТП, даже не притормозив узнать, все ли в порядке.
— Коржик… — сквозь всхлипы разобрал я одно единственное слово.
— Что случилась? – я подошел к девочке, опустился на колени, не гнушаясь запачкать дорогие черные брюки, и посмотрел в ее мягкое заплаканное личико.
— К… Коржик… — она взглянула на меня своими невинными голубыми глазками, и я увидел искреннюю боль в ее сердце.
— Дай, я посмотрю, — я протянул руки к черному клубочку, который некогда был маленькой черной собачкой. Девочка отдернула руки, прикрывая самое драгоценное и любимое, что было в ее маленькой, но такой грустной жизни. — Ничего, ничего. Я ветеринар.
Девочка продолжила плакать, слезы текли по лицу, но все же позволила прикоснуться к телу невинно убиенного Коржика. Его голова безжизненно свисала с ее маленьких ладоней, когда я ощупывал его щупленькое тельце. Да, как я и думал – множественные переломы ребер, пробит череп. Коржик не мучился.
Но мучилась девочка.
И что мне это стоит?
Девочка вздрогнула, когда я коснулся ее голого плеча, но тут же забыла про все свои страхи и переживания. Коричневая, пахнущая корицей и тмином Грусть девочки струится сквозь мою сущность, преобразовываясь во что-то новое, приятное, теплое. Коржик встрепенулся, легко вильнул хвостом. Грусть ушла, улетучилась. Не навсегда, нет, я знаю это как никто другой. Но на сегодня точно, а это уже хоть что-то, да значит.
— Дядя, вы волшебник, волшебник! Спасибо, спасибо! — закричала девочка, быстро обняв меня и чмокнув в давно небритую щеку, и убежала куда-то домой, в сопровождении весело тявкающего, живого Коржика.
Да, пусть все же думает, что я волшебник. Пусть порадуется.
Люди обычно не особо рады встрече с некромантом.
Вдохнув живительный запах свежей смерти, я продолжил свой нелегкий путь.
ссылка на автора
Иван Абрамов https://author.today/u/svoloch121194
Все было просто, как гвоздь, и одновременно сложно, как кибернетическая машина. К тому дню, когда Диомидов побывал в лаборатории Лагутина, следствие в музее уже закончилось. Ничего существенно нового оно не дало, хотя и появился первый арестованный по делу Беклемишева.
Его жизнь внешне протекала так же, как и у других людей. Василий Блинов учился в школе, потом в институте. Двадцати семи лет он поступил на работу в археологический музей. Младший научный сотрудник Блинов увлекался нумизматикой и, по слухам, готовил диссертацию, которая должна была опрокинуть некоторые устоявшиеся представления и взгляды на происхождение знаменитого Кильмисского клада. Слухи эти распространял сам Блинов. С диссертацией у него дело подвигалось плохо. Причин было две. Взявшись за разработку темы, он вскоре обнаружил, откровенно говоря, свою научную несостоятельность. Но отступать, признаваться в своем бессилии не хотел. Зависть к успехам других как черная кошка скребла по сердцу. Эта зависть и являлась второй причиной неудачи. Она мешала думать.
В школе Блинов завидовал тому, что пятерки получает не он, а Колька Петров. Студент Блинов завидовал, что первый разряд по гребле принадлежит не ему, а здоровяку Сашке Чернову. Зависть туманила его взгляд, когда он встречал на улице человека в отлично сшитом костюме, когда не он, а кто-то другой получал крупный выигрыш по лотерее, когда кто-то другой удачно женился. Блинов считал, что все это — и пятерки в дневнике, и красивая жена — должно принадлежать ему, Блинову, причем без всяких к тому усилий с его стороны. Может быть, виной этому было неправильное воспитание мальчика в семье; может быть, школа и вуз не сумели привить ему должного взгляда на вещи; а может быть, все вместе взятое послужило тому причиной. Но, как бы то ни было, Блинов стал тем, чем стал.
Душу этого человека постоянно раздирали противоречия между желаемым и действительным. В мыслях он видел себя подъезжающим на собственной «Волге» к особнячку, стоящему на берегу теплого моря. В действительности же приходилось ездить с работы домой в переполненном автобусе под крики кондукторши: «Гражданин, продвиньтесь на одну бабушку!»
А он не хотел подвигаться даже на «полбабушки». Он ненавидел миловидную кондукторшу и бабушку, которой надо было уступать место. Место в автобусе и место под солнцем. Ему казалось, что он достоин лучшей участи. И он ждал от судьбы своего куска счастья. Он покупал лотерейные билеты и надеялся на крупный выигрыш. Но шли месяцы, годы, а капризная фортуна так ни разу и не повернулась к нему лицом.
Кассирша музея в дни выдачи зарплаты отсчитывала ему умеренную порцию синеньких пятерок. Он отворачивался, пряча деньги и нехорошую усмешку, которая в эти минуты появлялась на его лице.
И может быть, он так и прожил бы со своей завистью и со своими мечтами. Быть может, он и не принес бы вреда обществу, в котором жил, как не принес бы и пользы. Потому что мечты его были бесплодны, а желания неосуществимы. Чемоданчики с сотенными на дорогах не валяются. А украсть чемоданчик он не мог. Такие люди не способны предпринимать самостоятельные шаги. Но орудием чужой воли они стать способны.
Василий Блинов оказался неожиданной и приятной находкой для эмиссара Хенгенау, когда тот подбирался к дневникам Беклемишева. Эмиссар быстро раскусил мятущуюся душу Блинова и стал методично вбивать в нее клинья.
— Расскажите об обстоятельствах вашего знакомства, — спросил Диомидов на первом допросе.
Блинов всхлипнул, облизнулся. Он плохо помнит подробности. Для него встреча была случайной. Этот человек интересовался Кильмисским кладом. Да, семиугольные монеты сводили с ума не одного нумизмата. А этот человек был нумизматом. По крайней мере, так он сказал Блинову. Словом, они нашли общий язык. Где это происходило? В музее, у стенда с кладом. Тогда Блинов не придал разговору серьезного значения. Кильмисским кладом интересовались многие. А Блинов, это было известно всем, работал над диссертацией, посвященной его истории. Когда это было? Месяца два назад. Да, задолго до обезьяньего бума.
Потом встреча повторилась. Они оказались в одном автобусе. Вышли на одной и той же остановке. Говорили о нумизматике. Блинов пригласил его к себе домой. Человек этот назвался Клепиковым. Да, Николай Ильич Клепиков, работник одного из НИИ. Какого? Не сказал. Улыбнулся и помахал рукой. Это можно было понять только в одном смысле.
Однажды он попросил Блинова сделать маленькое одолжение. Принес к нему на квартиру небольшой сверток и оставил его на несколько дней.
— Купил приятелю подарок, — сказал Клепиков. — А тащиться с ним сейчас некогда. Иду в театр, времени в обрез. Пусть поваляется у вас.
Блинов не возражал. Когда Клепиков ушел, он полюбопытствовал, что же это за подарок. Развернул газету и ужаснулся. Там лежали пистолет, миниатюрный фотоаппарат и коробка с кассетами. Он не спал всю ночь. И уже совсем было решился. Но…
— Утром, когда я вышел из дому, — сказал Блинов, — увидел на тротуаре у подъезда Клепикова. Он, усмехаясь, предложил мне совершить небольшую прогулку. Увлек к стоянке такси, сел в машину и пригласил меня сделать то же самое. Я был настолько растерян и подавлен, что машинально исполнил его приказ. Выехав за город, Клепиков отпустил такси и повел меня в лес. Там сказал:
«Выбирайте! Вы, я вижу, успели познакомиться с «подарком». И он произвел на вас соответствующее впечатление. Да, это именно то, что есть. А я не тот человек, за которого вы меня принимали до сих пор. Перед вами две возможности. Первая — донести. За это вы получите благодарность. Вторая — сохранить статус-кво и получить деньги. Много. Я от вас не потребую никаких сведений стратегического характера. Можете не волноваться. Мне нужна услуга. Совсем незначительная и безобидная с точки зрения ваших патриотических чувств. Вам будут звонить. Возможно, несколько раз. В ответ вы должны говорить только одно слово: «рано». И все. Меня вы больше не увидите. А в один прекрасный день получите крупный денежный перевод. Задаток — сию минуту».
— И вы согласились? — брезгливо спросил Диомидов.
Блинов шмыгнул носом и стал оправдываться. Диомидов все с той же брезгливой гримасой на лице молча рассматривал сидящего перед ним человека и морщился. «Вот ведь насекомое, — думал он. — И уродится же этакое».
— Хватит, — оборвал он слезливые сентенции Блинова. — Ближе к делу. Сколько раз вам звонили?
— Три.
— Клепикова этого вы больше не видели?
— Он приходил в музей еще раз. Дал мне телефон писателя Ридашева и сказал, чтобы я немедленно попросил его вернуть в музей дневники Беклемишева.
— И все?
— Он сказал также, чтобы я… Чтобы Ридашев считал этот звонок чьим-то розыгрышем.
— Вы лично знакомы с Ридашевым?
— Нет, я знал, что писатель допущен к архивам, видел его несколько раз. Но никогда не разговаривал.
— А с Клепиковым о Ридашеве беседовали?
— Нет. Только один раз. Я уже вам сказал.
— Откуда вам известно про дневники Беклемишева?
— Я ничего не знаю. Клепиков сказал, чтобы я попросил Ридашева вернуть дневники Беклемишева. Больше ничего…
— Что вам известно про Беклемишева?
— Только фамилия. Я не интересовался…
— Боялись навлечь на себя подозрение сотрудников музея?
Блинов наклонил голову.
— Я не думал, что это серьезно, — начал он, шмыгнув носом.
Диомидов оттопырил нижнюю губу и позвонил. Ему не хотелось слушать излияния Блинова. В дверях появился конвоир. Блинов понял, встал и, ссутулившись, пошел из кабинета.
— Дерьмо, — сказал Диомидов генералу, заинтересовавшемуся результатом допроса. — Подсадная утка. Но каков фрукт этот неуловимый эмиссар! Какая адская предусмотрительность! Словно он с самого начала знал, что мы пойдем по его следам.
— А не кажется вам, — заметил генерал, — что он с самого начала стал дурачить Хенгенау?
Диомидов удивленно поднял брови. Генерал пояснил:
— Кто дал телефон музея Бергсону? Хенгенау. Откуда Хенгенау получил номер? Только от своего эмиссара. Спрашивается, почему этот самый эмиссар тратит столько усилий на добычу «подсадной утки», как вы выражаетесь? Почему он избегает прямого контакта с Бергсоном, посланцем своего шефа? Ответ однозначен: у него есть причины не доверять Бергсону, а вместе с ним и шефу. На сцене появляется «подсадная утка» — Блинов.
— Но, — сказал Диомидов, — я не понимаю. Ведь эмиссар имеет какой-то канал связи с Хенгенау.
— Имел, — поправил генерал. — Видимо, в том-то все дело. Представьте себе простейший вариант. Этот эмиссар, по словам Бергсона, наглухо законспирирован. Он живет под чьей-то личиной. Живет давно, не поддерживая связи со своими хозяевами, ничем не проявляя себя. И вот однажды он получает письмо. Обыкновенное письмо. Местное, московское. А бросил это письмо в почтовый ящик на улице какой-нибудь работник посольства по поручению Хенгенау. В письме задание: разработать новые условия связи. Агент подчиняется и разрабатывает: вербует Блинова, сообщает номер телефона, по которому его надо искать. Каким-то способом передает эту информацию человеку из посольства. Тот отправляет сведения Хенгенау. Бергсон едет в Россию. Все?
— Все. А Ридашев?
— Тут какая-то путаница, — задумчиво произнес генерал. — Нам еще придется повозиться.
— С Хенгенау у вас вышло логично, — похвалил Диомидов.
— Я назвал простейший вариант, — подчеркнул генерал. — Их могут быть сотни. Тут весь вопрос в существе дела. Когда неизвестный эмиссар знакомится с Блиновым? Два месяца назад. Говоря другими словами, задолго до известных событий. Он еще не успел побывать в Сосенске. Но «подсадную утку» уже стал готовить. Причем нашел именно в том музее, где хранились дневники Беклемишева. С Блиновым повезло. И он дал его телефон Хенгенау, а тот Бергсону. Если бы в музее не нашлось Блинова, этот эмиссар придумал бы что-нибудь другое. Какой же вывод из всего этого следует?
— В Сосенск он явился под именем Ридашева, — заметил Диомидов.
— И с документами на его имя, учтите.
— Да. — Диомидов задумался. — Что же выходит?.. Выходит, документы на имя Ридашева у него были готовы… Что за черт? Не могу поймать мысль. Ридашев тут, Ридашев там… Стоп! А Бергсон? Бергсон, который шел к Ридашеву?
— И пришел к Ридашеву, — усмехнулся генерал.
— Но не к тому, к кому шел. Вот чертовщина! Никак не уловлю сути…
— А ловить надо, — заметил генерал. — И возможно скорее, ибо где-то тут собака зарыта.
— Задачка. — Диомидов нахмурился.
— А не действует ли тут третья сила? — предположил генерал.
— Не понимаю, — сказал Диомидов.
— Да я все о том же. Сдается, что эмиссар дурачит своих хозяев, и давненько. Зачем бы ему это делать?
— Не верю.
— Я тоже. Но исключать нельзя ничего. Мы в общем-то на правильном пути. И неплохо бы «походить» еще вокруг музея. Не может быть, чтобы этот тип не оставил там следов, кроме Блинова. Откуда он, например, узнал про дневники Беклемишева? На этот вопрос следует найти ответ как можно скорее.
— Есть, — сказал Диомидов, покидая кабинет генерала.
Постановка этого вопроса закономерно вытекала из всех имеющихся в распоряжении следствия материалов. Но одно дело — поставить вопрос. И совсем другое — получить на него ответ. «Подсадная утка» помочь не могла. Она сыграла свою роль. Живые птицы улетели, а деревянная чурка осталась плавать на поверхности воды. Она не знала, зачем ее бросили в болото.
Клубок беклемишевского дела оказался не только запутанным. Он весь состоял из обрывков. Сосенская ниточка дотянулась до ямы в лесу. Ромашов и Беркутов разматывали сейчас тонкий, как паутинка, кончик, ведущий предположительно от трупа вора к личности эмиссара. Они скрупулезно просеивали жизнь вора через сито следствия, отбирая нужные факты. Фактов пока было очень немного, и Диомидов опасался, как бы и этот кончик нитки не оборвался. Сам он за это время выдернул из клубка два толстых куска с узлами. Бергсон, Хенгенау, Блинов. Эти узелки были уже частично развязаны. Из мотка выглядывал новый кончик. Показания Блинова были ценны только тем, что указывали на этот самый кончик. Существовали источники, из которых Ридашев-Клепиков получил в свое время информацию о дневниках Беклемишева. Надо было эти источники найти.
Факты свидетельствовали, что эмиссар Хенгенау побывал в музее раньше, чем в Сосенске. Получив задание разыскать беклемишевское наследство, он в первую очередь занялся Блиновым. Что это может означать? Весьма сомнительно, что он мог предвидеть все последствия своей поездки в Сосенск. Трудно, пожалуй, невозможно предположить, что он знал о свойствах предмета, который должен был изъять у Беклемишева. Судя по рассказу Бергсона, сам Хенгенау об этом не был осведомлен. И все-таки этот эмиссар готовит «подсадную утку» именно в том музее, где лежат дневники Беклемишева. Это не простое совпадение. Над дневниками работает подлинный Ридашев. Эмиссар знает это. Мало того, он едет в Сосенск с документами на имя Ридашева. Что это, случайность? Генерал высказал мысль, что эмиссар решил одурачить своих хозяев. Какой в этом смысл? «Этот человек не продается, учтите, Бергсон», — говорил Хенгенау. Как понимать эту фразу?
Вопросов было много. Чтобы ответить на них, нужно было начинать поиск. Но с чего? В какую сторону следовало сейчас направить шаги?
Диомидов задумчиво листал папку с делом об убийстве Беклемишева. Она здорово распухла за эти дни. Но главного в ней еще не было.
Музей? Почему агент Хенгенау вышел на этот музей? Не содержалось ли на этот счет указаний в данном ему задании? Как ему вообще удалось найти Беклемишева? Ведь, зная только одну фамилию, невозможно практически разыскать нужного человека в такой огромной стране, как Советский Союз. А эмиссар относительно быстро сориентировался. Несомненно, указания были. Хенгенау знал, как найти Беклемишева. Следовательно, Беклемишев, кроме расписки на жертвенном камне, оставил в Южной Америке еще какие-то следы своего пребывания. Причем такие, которые не стерлись за пятьдесят лет. Могла, например, сохраниться официальная переписка. Или адреса?
Адреса? Что ж… Это вполне вероятно. Но чьи? Родственников? Знакомых? Или самого Беклемишева? Тоже вполне возможно. Но тогда при чем тут музей? Может, Беклемишев переписывался с этим музеем? Придется поднимать архивы. Ничего не поделаешь…
Вечером в кабинет к Диомидову заглянул Ромашов.
— Ну и накурили вы, Федор Петрович! — сказал он еще с порога. — Не только топор, стул можно подвесить.
— Ладно, — миролюбиво буркнул полковник. — Подвешивайте и садитесь. Рассказывайте.
— Рассказывать нечего, — устало откликнулся Ромашов. — Никто этого Петьки в компании с убийцей не видел. Завтра вот еще с Настей побеседую, и конец. Настю я на закуску оставил. Петькина первая любовь. Словом, никаких надежд.
— Ну, ну, — сказал Диомидов. — Так уж и никаких. Надежды, брат, юношей питают и нам отраду подают. Без надежд жить нельзя. Скучно. Вот так… Так, значит. А вы говорите: «никаких надежд».
Глаза Диомидова смеялись. Ромашов вопросительно смотрел на него. Неужели полковник что-то нашел?
— Нет, — сказал Диомидов в ответ на его молчаливый вопрос. — Ничего пока нет. Кроме вот… Надежд, что ли?
И он многозначительно постучал согнутым пальцем по папке. Потом рассказал Ромашову о своих размышлениях.
— Переписка, это понятно, — заметил Ромашов. — А вот адреса? Где их искать?
— Да тут же. — Диомидов поднял папку и, как бы взвесив ее на руке, вновь опустил на стол. — Пройдемся еще разок и поищем. А начнем мы… — Он полистал дело. — Начнем хотя бы с этого товарища.
Ромашов проследил за пальцем полковника. Палец упирался в фамилию — Мухортов.
Следы вели в Сосенск. Аптекарь снова выходил на сцену.
В лаборатории полным ходом шел ремонт. В углу лежала куча мешков с алебастром. Рабочие неторопливо устраняли разрушения, причиненные взбесившимся памятроном. Все лишнее было вытащено в коридор, на пульт памятрона накинули брезент. И теперь в пустом обширном помещении голоса звучали гулко и непривычно.
Шум, поднятый сообщением Лагутина о неизвестной субстанции с необыкновенными свойствами, постепенно заглох. Паломничество любопытных, приходивших поглазеть на трещину в стене, прекратилось. Директор издал приказ, в котором особым пунктом оговаривалось строжайшее соблюдение тайны. Приказ, впрочем, являлся превентивной мерой. Все в институте понимали, что произошло событие, которое, несомненно, повлечет за собой цепь новых масштабных открытий, возможно перечеркивающих современные представления о веществе и поле. Памятрон, созданный как инструмент для биологических исследований, внезапно оказался не тем, за что его принимали до сих пор. Это было странно, загадочно и даже страшно. Грубо говоря, это выглядело так, будто из носика кипящего чайника вместо пара вдруг вырвался лазерный луч.
Биологи обратились за разъяснениями к физикам из ведомства академика Кривоколенова.
— Ваша работа, — сказал Лагутин руководителю проекта памятрона. — И вообще тут, кажется, по вашей части.
— Работа-то наша, — задумчиво почесывая лысину, заметил руководитель. — Идеи ваши. Н-да… Значит, эта музыкальная шкатулочка на квантах показала зубки. Любопытно. А на каком режиме вы ее гоняли?
Лагутин положил перед руководителем проекта лабораторный журнал. Лысая голова склонилась над столом.
— Н-да… Частотная характеристика?.. Гм-м… Плотность потока? Так… Модуляции?.. Вы что? Все время шли по нарастающей кривой? Да? Нет, ничего нет… Кругом сплошная норма. Прибор должен работать как часы. Понимаете?
— Нет, — сказал Лагутин, вкладывая в это слово возможно больше проникновенности. — Он не работал как часы. Эта штука поползла из него, как тесто. И потом, знаете, были еще привидения. Хотя привидения были раньше. А тесто уже после.
— О привидениях не слышал, — сказал руководитель проекта. — Расскажите.
Лагутин рассказал. Потом с минуту подумал и заговорил о том, что услышал от Диомидова: про опыты Хенгенау в сельве, про храм, странную пленку с изображением кошкочеловека, трость Беклемишева и сны Бухвостова. Про рыжую цыганку, притягивающую гвозди, он тоже упомянул.
— Теперь можете потрогать мой лоб, — закончил он. — Потому что я хочу сделать один вывод. Боюсь, он покажется вам несколько опрометчивым. Но я все-таки скажу… Дело в том, что нам придется работать в тесном контакте. И вы должны знать мое мнение…
— Я догадываюсь. Только, честно говоря, пока не вижу, где вы усматриваете связь между… между этими фактами. Все они… как бы это получше?.. За рамками наших представлений, что ли…
— В том-то и дело, — вздохнул Лагутин. — Кривоколенов не верит в рыжую цыганку. Хотя яму в лесу он, например, видел. В Сосенск он направлял целую комиссию для изучения ямы в саду. Но комиссия увидела только яму. И все. Исследования обломков ножа пока ничего не дали. Тросточку-жезл еще не нашли. Следовательно, с этой стороны подступиться не к чему. Было и сплыло. Но есть другие стороны.
Лагутин сделал паузу, потом медленно сказал:
— Да, другие стороны. Можем мы, например, хотя бы умозрительно представить, что такое эта трость и откуда она взялась?
— Космические пришельцы? — усмехнулся собеседник.
— Я никогда серьезно к этому не относился, — заметил Лагутин. — Если даже предположить, что миллионы лет назад Землю посетили разумные существа, то сомнительно, что мы сейчас могли бы обнаружить какие-либо следы их пребывания. К тому же я не сторонник антропоцентризма. И больше чем уверен, что если на других планетах и есть жизнь, то, вероятнее всего, пути эволюции разума там иные, чем у нас. Homo sapiens хорош на Земле. И заметьте, хорош только с точки зрения самого homo sapiens. Природа поскупилась, объективно говоря, создавая человека. И ему приходится прилагать много усилий для того, чтобы покорять эту самую природу. Теперь зададим вопрос: почему только человеку свойственно стремление к труду? Почему, скажем, обезьяны, существующие параллельно с человеком, никогда не испытывали этой потребности? За миллионы лет они не подвинулись к человеку ни на шаг. А ведь обезьяны тоже эволюционируют, и, вероятно, современная обезьяна мало похожа на свою «прапра». Больше того, находки последних лет отодвигают границы существования «человека разумного» все дальше в глубь веков. Кроманьонцы, оказывается, жили рядом с неандертальцами. И даже раньше последних.
— Что же вы хотите сказать? — спросил руководитель проекта.
— Я уже сказал, — улыбнулся Лагутин. — Мне кажется, что мы крайне примитивно представляем себе эволюцию. Или, точнее, мы знаем только несколько частных законов эволюции жизни на Земле. Мы охватываем взглядом относительно малый отрезок времени. Земля же существует миллиарды лет. Что происходило на ней за эти миллиарды лет? Какие катаклизмы? На этот вопрос мы ответа не имеем. Но случается, возводим частные закономерности в общее правило. Другими словами: лезем с постулатами евклидовой геометрии во вселенную. И удивляемся, почему у нас не сходятся концы с концами. Или наступаем на собственные следы, глубокомысленно объявляя их следами чужого разума.
— Простите, я не очень отчетливо понимаю вашу мысль.
— Ну, хотя бы эта пресловутая трость, или, точнее, жезл. Он, безусловно, имеет земное происхождение. У этого предмета или прибора есть свойство включаться в определенные моменты. В частности, когда вблизи от него умирает человек. Значит, можно сделать заключение, что мозг человека и механизм прибора взаимодействуют. Значит, есть тут некая, непонятная пока зависимость. Могла ли она быть, если бы этот жезл достался нам от космических пришельцев? Вряд ли. Во-первых, дико думать, что пришельцы могли оставить такую вещь или потерять ее. Во-вторых, чрезвычайно мала вероятность, чтобы этот прибор мог настраиваться на человеческий мозг. Логичнее предположить, что этот жезл — продукт земного разума.
— Не понимаю, куда вы клоните?
— Видите ли, мне кажется, что эволюцию нельзя рассматривать как простое восхождение. Нельзя изобразить процесс развития жизни на Земле в виде этакого кустика, в корнях которого запутались простейшие, а на ветвях, как ягоды, развешаны в строгом порядке пресмыкающиеся, рыбы, птицы и, наконец, млекопитающие. Мы еще очень мало знаем о так называемых низших и высших формах. И еще. Не слишком ли много у «дерева» эволюции «боковых» ветвей?
— Выходит, вы отрицаете Дарвина.
— Нет. Это, если хотите, отрицание принятых на вооружение взглядов на эволюцию как на непрерывный, поступательный процесс. Помните, я говорил о катаклизмах. Сейчас доказано, что Земля за миллиарды лет существования перенесла их немало. Так не было ли в промежутках между катаклизмами чего-то такого, что сохранилось только в нашей наследственной памяти? Почему обезьяна за свои обезьяньи признаки цепляется всеми четырьмя лапами? В ее наследственном коде четко записано, что она обезьяна, а не крокодил. Другое дело, если этот код изменить насильственно. Но этого вопроса я пока не касаюсь. Выскажу вам только свою самую «крамольную» мысль. Я, видите ли, полагаю, что человек появился на Земле гораздо раньше, чем принято думать. Возможно, даже раньше самой обезьяны.
— Значит, все с ног на голову?
— Почему? Я не отрицаю ту частную закономерность развития, о которой упоминал в начале разговора. Миллионы лет эволюция человека, вероятно, и происходила так, как об этом свидетельствуют данные палеонтологии. Меня только занимает вопрос: откуда у питекантропа, стоящего согласно узаконенной теории чуть не на одной ступеньке с обезьяной, откуда у него вдруг взялось столь ярко выраженное стремление к созидательному труду? И почему у обезьяны такого стремления не наблюдается до сих пор? Объяснения, которыми пользуются на этот счет составители школьных учебников, меня лично не удовлетворяют. Ибо основные аргументы всех гипотез зиждутся на случайностях. Случайно так сложились условия, случайно предок человека стал пользоваться орудиями труда, случайно открыл огонь… За пчелой и муравьем подобных случайностей не наблюдается. Ими руководит инстинкт, наследственная память. А что это такое, наследственная память? Существо ее нам непонятно, хотя до механизма мы почти добрались. Теория эволюции ответа нам не припасла. Почему? Скорее всего потому, что она неполна. Нужны новые факты.
— Где же их искать?
— Да в самой наследственной памяти. Когда я задумывал памятрон, то именно эту задачу и ставил. Но получилось, как вы убедились, нечто не поддающееся разумению. Совершенно неожиданное.
— Подождите. А что вы ожидали от памятрона?
— Мы искали режим, при котором прибор перестал бы расплавлять клетки крыс. Затем, возможно, мы попытались бы осторожно подобраться к наследственной памяти животных. Случай с Машей опрокинул все. Приходится предполагать, что создаваемое прибором поле взаимодействует с человеческим мозгом. Продукт этого взаимодействия — фантомы, которые видела Маша.
— Но вы ведь повторяли опыт.
— Да. И ничего. Выходит, что поле действует избирательно. На разных людей по-разному. Может, это простое совпадение, но…
— Что?
— Да как вам сказать. Это смешно, но я заметил, что два раза поле действовало на рыжих.
— На рыжих? — хмыкнул руководитель проекта.
— Точнее, на людей, у которых хотя бы в роду были рыжие. Потому что Бухвостова рыжим не назовешь.
— Ну что ж? Теперь поработаем вместе. Кривоколенов откомандировывает к вам целую группу. Физики и лирики, так сказать.
— Он в рыжую цыганку не верит, — усмехнулся Лагутин.
— А вы?
— Хотел бы, — сказал Лагутин. — Но ведь это еще надо доказать.
И оба засмеялись.
Эти сны всегда начинаются одинаково: Дайм поднимает голову от отчетов и видит его в дверях своего кабинета. В своем вечном черно-алом плаще и с такой же вечной нагловатой полуулыбочкой. Он стоит, словно бы небрежно опираясь рукой о косяк, смуглые длинные пальцы красиво очерчены на фоне светлого дерева, черный шелк, черная кожа небрежно засунутых за обшлаг перчаток, кипенно белое кружево манжет, алый высверк запонки, алый высверк взгляда. Словно нет в этом ничего такого, словно это в порядке вещей, словно так и надо. Словно дверь за его спиной вовсе не закрыта. И даже не заперта. Изнутри.
Рональд темный шер Бастерхази из рода Огненных Ястребов.
Роне...
Дайм всегда знает, что это сон. Почему? Да потому, что наяву ни один темный шер не смог бы войти в его кабинет (даже при открытых дверях!), оставшись незамеченным если не самим Даймом, то сторожевыми заклинаниями-то уж точно. А этот вошел и стоит теперь, мозолит глаза, словно так и надо, весь такой в черном. Смотри на него теперь…
Вернее нет, не совсем так. Сначала Дайм видит его глаза. Всегда первым делом именно глаза, полные огненной тьмы, непроницаемо черные, прекрасные, завораживающие, пронизанные алыми искрами, и зрачок теряется в непроглядной радужке почти не различимой лунной тенью. Когда Роне нервничает, зрачок проступает яснее, окруженный алыми всплесками, словно черное солнце в огненной короне. Это красиво до одури, и Дайм всегда испытывает определенные трудности с дыханием, когда видит эти глаза так близко… А в первый момент ему всегда кажется, что они очень близко.
Настолько близко, что Дайм всегда видит несколько больше, чем ему хотели бы показать… и не совсем то, что хотели бы — не высокомерную улыбку, не изящной лепки кисть, картинно возложенную на светлую полировку, не горделиво задранный к потолку ястребиный нос, а глаза. Вот эти самые глаза, в которых эмоции сменяют друг друга слишком быстро — желание, страх, надежда, отчаяние, снова желание, рвущееся наружу, голодное, злое, горячее…
Роне опять тянул слишком долго…
Дальше события этих снов могут развиваться по-разному… ну, насколько это возможно в рамках довольно-таки ограниченных сюжетных тропов, иногда довольно далеко уходя от изначальной тропинки. Начинается же все всегда одинаково.
Ну, почти.
— Не желает ли светлый шер немного потрахаться? — спрашивает Роне, ухмыляясь развязно и нагло и слегка поводит бедрами. — У меня как раз выдалась свободная минутка, так почему бы не потратить ее с пользой и не без приятности?
Иногда его первая фраза звучит немного по-другому, но смысл остается тем же. И интонации тоже. Всегда вот так, нагло, развязно и небрежно, словно о чем-то, не особо и важном, так, пришла в голову неплохая идейка, одна из многих, почему бы и нет, но если и нет, то не особо и хотелось… При этом возбуждением от Роне разит так, что у Дайма мгновенно пересыхает во рту и становятся тесны брюки.
Роне неподвижен почти скульптурно, он никогда не делает первого шага сам, всегда так и остается стоять на пороге, мерцая вызывающей улыбкой. Но огненная тьма, выписывающая красивые спиральные вихри вокруг его застывшей фигуры, выдает его с головой, постоянно пытаясь сбиться с траектории и протянуться в сторону Дайма — жадно, отчаянно, почти умоляюще. Роне злится, скалится, шипит на вдохе, теряет равнодушную монументальность, все больше алея скулами, снова и снова возвращая, контролируя, не выпуская, сдерживая… Пока еще это ему удается.
И это тоже завораживает и щекочет по нервам приятно и томно.
— Не вижу особых причин… — тянет Дайм задумчиво. И видит, как Роне перестает дышать. Как в черно-алых глазах нарастает паника и белеют костяшки пальцев, вцепившихся в притолоку, как улыбка замирает перетянутой до звона струной, замерзает, леденеет, идет тонкими трещинами — …препятствующих двоим достойным шерам сделать это.
Роне резко вздыхает, сглатывает и подается вперед… не телом, нет, хотя и телом, конечно же, тоже, но больше всем существом. Обычно Дайм в этот момент уже рядом. Иногда он просто ловит — не руками. Стихиями. Сутью, чем-то более важным и тонко чувствующим, и электрические разряды удовольствия пронизывают каждую клеточку, и они растворяются оба друг в друге, рассыпаясь мириадами искр, заполняя переплетенными стихиями все пространство кабинета и выстреливая звездчатыми молниями в раскрытое настежь окно.
В другие разы Дайм успевает раньше. И всем своими фзическим телом впечатывает Роне — раскаленного, жесткого, хрипло постанывающего на каждом выдохе — в дверь. Во сне она тоже открывается внутрь. И к тому же заперта. Очень удачно.
Иногда Дайм вообще ничего не говорит, просто встает из-за стола и делает шаг (почему-то всегда хватает одного шага). Иногда он делает это так быстро, что сзади с грохотом падает стул, но Дайм не обращает на него внимания, жадно впитывая облегченную дрожь, прокатывающуюся по черно-алым протуберанцам, сливающуюся с таким же облегченным выдохом — жарким, горячечным, рваным. Иногда Дайм успевает поймать этот выдох губами (сандал, можжевельник, перегретый камень и что-то еще, сладковатое и терпкое) — если не тянет совсем и делает шаг достаточно быстро, — и тогда содрогание стихий срабатывает на синхроне и входит в резонанс практически сразу, выкручивая тело судорогами взаимного наслаждения, многократно усиленными и отраженными. В такие разы все случается слишком быстро, что не всегда хорошо… но иногда просто надо.
Если слегка потянуть, все будет дольше и интересней. И там уже возможны варианты.
Иногда Дайм думает, что было бы забавно разок отказать. Вот просто так взять и сказать свое твердое «нет». Не для того чтобы на самом деле, конечно же. Просто интересно посмотреть, как будет выкручиваться Роне — он ведь точно не сможет уйти, ему надо куда сильнее, чем Дайму, раз он пришел сам, это же ясно…
Иногда такие мысли мелькают… но никогда не заходят дальше именно что мыслей. Не потому, что Дайм слишком хороший и правильный и не хочет лишний раз издеваться. Глупости. Кое над кем из темных поиздеваться — самое милое дело, если сами подставляются. Просто горячая тяжесть в паху нарастает и уже почти болезненна, а над собой издеваться Дайм точно не любит.
Может быть, когда-нибудь.
Но не сейчас.
Когда Фрол доставил на берег найденный Хельги кобайк, его уже встречали Платон и Нина, успевшие узнать о находке. Нина пыталась спрашивать, почему ранее эту машину никто не обнаружил, неужели не там искали или не искали вовсе? Фрол ответил:
— Это почти на границе отведённой нам акватории, крупной рыбы там почти нет и потому особо и не ныряли. Если бы знали, что он там есть — искали бы. К тому же в береговой охране нет «семёрок», а Хельги с Самсоном обычно так далеко не рыбачат.
— У Хельги сегодня день рождения… день выпуска, — пояснил Платон, — наверно, поэтому он и решил посмотреть дно подальше от островов. Сейчас они вернутся и всё узнаем. А пока надо добычу помыть, почистить и отвезти в мастерские. Много ли ремонта нужно?
— Достаточно… надо не только вычистить, но и заменить разбитые детали, и не помешает найти хозяина… я уже отправил все файлы отцу, он в течение дня сообщит, чей кобайк и возможно ли его выкупить. Если всё нормально, через неделю будет у Хельги ещё один боевой конь. На этот раз металлический…
В этот момент к пристани подошёл катер, на котором рыбачили Хельги и Самсон. Фрол принял от них найденные на дне вещи и видеофайлы и сам решил всё это отвезти на турбазу после того, как кобайк будет доставлен в ремонтные мастерские. Эдгар занялся разгрузкой катера, Самсон понёс использованные акваланги с баллонами для сушки и заправки, а гордый Хельги подошёл к Нине и после быстрого захода в модуль и ангары они вместе пошли домой.
Когда они прошли по дамбе, охранники сообщили оставшемуся на берегу Платону о появлении грузового флайера курьерской службы и он, разрешив курьеру опуститься у дома, побежал на Славный остров. Он быстро оплатил птицу и доставку, про себя удивившись дороговизне — но деваться было некуда, Хельги захотел гуся жареного, и Нина не смогла отказать ему.
После оплаты курьер достал из закрытого отделения флайера две большие клетки — и Платон понял, почему так дорого. В двух клетках было десять птиц: три взрослых белых гуся в одной клетке и семь трёхмесячных гусят в другой.
— Но я заказывал только одного гуся! — возмутился Платон.
— Вопрос не ко мне, — ответил курьер, — вы заказали, я доставил. Но… по секрету могу сказать. Этот фермер продаёт гусей только десятками. Цифру «1» в заявке он воспринимает как один десяток… но мужик нормальный. Держи его визитку, пригодится.
Курьер сел в кресло пилота и улетел. Платон сначала хотел позвонить фермеру, у которого купил птиц, но, подумав, не стал этого делать. Гуси привезены, оплата прошла — спорить уже не имеет смысла. Он вызвал Дерека и Рика, одного гусака подал повару, чтобы он зажарил его для именинника, а остальных отдал Рику, попросив выделить в курятнике место для гусей.
Тем временем Аля сообщила о том, что приготовила завтрак — и Платон, дождавшись второго курьера, вернулся в квартиру с большой коробкой.
На столе в гостиной уже стоял холодный круглый торт, сделанный Алей без выпечки из творога, сухого печенья, клубники, ванили, орехов и шоколада, за столом сидели довольный Хельги в новой голубой рубашке, празднично одетая Аля и невыспавшаяся Нина. Сначала Платон вручил Хельги подарок от себя и Нины, а потом сел за стол — а именинник сначала отнёс коробку с игрушечным звездолётом в свою комнату, потом вернулся, важно разрезал торт на шесть частей и одну часть поставил на блюдечке перед идолами. Тем временем Аля аккуратно переложила кусочки торта на блюдечки и подала Нине и Платону, потом положила блюдечки с кусочками торта перед Хельги и оставшимся свободным стулом, а последний кусочек взяла себе.
— Мы ещё кого-то ждём? — спросил Платон голосом, — кому ещё один кусок торта?
Вместо ответа Хельги посмотрел на входную дверь, в которую тут же кто-то постучал. Платон вышел из-за стола и открыл дверь — за ней стоял Авиэль с плюшевым рыжим котом в руках. Секретарь с тихим удивлением поздоровался и попросил разрешения войти — не менее удивлённый Платон впустил его и после вручения подарка имениннику пригласил сесть за стол.
— Хельги, тебе сегодня три года! — сказала Нина, — совсем мало… и очень много одновременно. Всего за три года ты пережил столько сложных и радостных событий, как не каждому человеку выпадает…
И тут же подумала: «За первые три месяца жизни он успел сменить шестерых хозяев, попытаться спасти Авиэля… он пытался не выполнять тот приказ, но не смог справиться со своей системой… он его не искалечил и не добил, как было приказано, поэтому Авиэль жив, хоть и пострадал тогда… а после этого он успел побывать на лабораторном столе, попасть в мой дом, потом в заповедник. Потом попал охранником в ОЗК, а после этого снова ко мне, и уже отсюда летал за чипом…»
Захваченная воспоминаниями, Нина чуть не пропустила то, что говорил Платон имениннику:
— Хельги, поздравляю! Я, как твой приёмный отец, скажу тебе только одно. Береги свою мать, другой такой у тебя не будет. Понимаю, что желанный подарок ждёт тебя в твоей комнате и ты можешь его распаковать… но перед тем, как ты начнёшь играть, проводи маму до ангаров, она после завтрака хочет посмотреть на новых лошадей. Днём мы будем праздновать в столовой, а после этого сможешь до конца дня играть с Алей и Авиэлем.
Нина удивлённо взглянула на мужа и уже собралась сказать, что никуда ехать не надо, но подумала, что он лучше знает, что делать — и подтвердила его слова:
— Да, я хочу посмотреть на этих лошадей, сообщи, пожалуйста, Свену, чтобы запряг Ливня… допью чай, переоденусь и через четверть часа выйду.
— Он не успеет, — ответил Хельги, — я сообщил, но Ливень теперь на конюшне ипподрома и ему дотуда ещё дойти надо. И Диван там же.
— Тогда… без ограничения времени, как справится, тогда и подъедет. Тогда надо часть лошадей оставить на нашей конюшне, на этом острове. Тех, на которых мы ездим. Меринов, например. А в свободные денники поселить на лето лебедей… как думаешь, поместятся?
— Хорошо, сделаем. Из двадцати денников будет занято меринами семь… в остальных поселим лебедей и гусей, а Бизона в комнату над конюшней. Тогда и коневодов надо разделить на две бригады, — ответил Платон, — оставим Яна и Свена с меринами здесь, и дадим им помощников, а Полкан и Олаф останутся с кобылами и жеребятами на той конюшне. И тоже пусть выберут на медпункте конюхов и охранников. Сейчас же распоряжусь. Так и тебе будет удобнее, и им.
— И не хотелось бы близнецов разлучать, а придётся…
— Так они же не навсегда расстаются. А даже и вовсе не расстаются. Ты хотела конное шоу? Вот Ян с ними пусть и занимается в свободное время. И близнецов будет обучать, и коней… а Арнольд снимет обучающие видео для нашего сайта.
— Ты снова прав… хорошо, я посмотрю лошадей, а в полдень мы в столовой будем праздновать день рождения Хельги. А после праздника он сможет поиграть с ребятами своими подарками.
— Отлично придумано! Я тогда прослежу за тортом и гусем и сообщу всем.
После завтрака Нина переоделась и вместе с Хельги вышла на крыльцо. Через пару минут Свен подал коляску Нине и передал поводья осёдланного Дивана Хельги.
Сначала остановились у левады, где бродили привезённые кобылы и Нина долго беседовала с Полканом и Ингой о перспективах разведения лошадей, потом доехали до конюшен ипподрома — и Нина не менее долго рассматривала жеребят, которых перед ней проводили Ян и Олаф, и расспрашивала о кормах и упряжи, а Хельги в это время катался шагом вокруг запряжённого в коляску Ливня.
Нина поняла только одно: Платону понадобилось увести Хельги подальше от дома, чтобы он не мешал Берёзе и Майе печь торт, а Дереку — готовить гуся, и поэтому старалась не возвращаться к дому возможно дольше. Но надо было успеть переодеться к празднику и дать возможность Свену распрячь и вычистить коней — и потому уже в половине одиннадцатого она попросила парня ехать к дому, а у дома попросила Хельги помочь Свену вымыть коляску, иначе он может не успеть к началу торжественного обеда. Хельги согласился, так как причина была серьёзной, спешился и повёл коня в поводу вслед за коляской к конюшне Славного острова.
Ровно через полчаса Хельги вернулся в дом, но по совету встретившего его на крыльце Моржа сначала поднялся в свою комнату, чтобы одеться понаряднее. На прикроватном столике его ждал ещё один подарок — катер с дистанционным управлением.
В столовую Хельги вошёл совершенно счастливым — и Нина подошла к нему и обняла:
— С днём рождения… теперь ты стал немного старше. Но по-прежнему любишь подарки и сладкое. Это нормально… столовая всех гостей не вместила, к тому же многие на обеденном перерыве и скоро уйдут… но придут другие, а вечером смогут прийти те, кто работал в утреннюю и дневную смены. А сейчас пойдём за стол.
Когда Хельги сел, Дерек выкатил небольшой сервировочный столик, на котором находилось блюдо с жареным гусем, вслед за ним Берёза выкатила столик с тортом, а Майя вынесла на подносе восковые свечи для торта и блюдечки.
Хельги до этого никогда не пробовал жареного гуся и довольно смутно представлял, как он выглядит. Птица на блюде была очень большой и он подумал, что столько съесть за один раз он не сможет, а ведь есть ещё торт… тортом он может поделиться со всеми… ведь тогда всем понравилось, что он принёс купленный для него торт и поделился им со всеми… а это значит, что и гусем можно поделиться. Хельги очень осторожно взял лежащий рядом с блюдом нож и начал резать жареную птицу на куски: по ножке положил на тарелки Нине и Платону (при этом Нина сказала ему, что им на двоих достаточно одной гусиной ноги, так как она очень большая, но Хельги ответил, что поможет доесть — и обе ножки на тарелках остались), а остальное мясо нарезал на крошечные кусочки, чтобы всем хватило понемногу, а Майя разложила кусочки мяса гуся на блюдечки и раздала всем присутствующим.
Когда мясо и салаты были съедены, пришёл Велимысл с небольшой лампадой, в которой был огонь от костра перед алтарём, и разрешил Хельги зажигать свечи от этого огня.
— Сможешь сам нарезать торт? — спросил Платон, — или попросим тётю Берёзу… не удивляйся так, ведь если Берёза мне приёмная сестра, то тебе она приёмная тётя, а ты ей приёмный племянник… она сможет нарезать торт аккуратнее. Или дать программку?
— Я сам! — гордо сообщил именинник и мгновенно аккуратно разрезал огромный прямоугольный торт на множество мелких кусочков, выделив пять кусочков побольше для Нины, Платона, Авиэля, себя и Али. Майя подавала ему свечи, он осторожно зажигал их и ставил на кусочки торта, а Берёза носила тарелочки с кусочками торта всем пришедшим в гости.
Нине показалось, что Хельги чувствует себя виноватым перед Авиэлем — ведь это он по приказу идиота-хозяина сдирал с него кожу. Но сам Хельги не хотел этого и как-то смог сопротивляться приказу и пойти против хозяина, и только приказ замереть остановил его. Хозяин тогда вызвал дексистов и до их появления самолично сдирал кожу с Irien’а и избивал обоих битой. Хельги помнил разговор человека, который его разрезал на лабораторном столе, с его бывшей женой и её крик: «Отдай их мне!», помнил, как его зашили, погрузили в модуль и повезли куда-то… и помнил, как нынешняя его тогда ещё хозяйка приказала его накормить и дать обезболивающее лекарство. А потом оказалось, что она и есть его мама, которая нашла не только его, но и Авиэля (который тогда ещё не был эльфом и имел имя Авель), и Влада с Миксом.
Значит, и им надо выделить по кусочку торта. И Змею тоже, как старшему брату. Но… живут они не здесь… и что делать? Он спросил об этом Платона по внутренней связи, но приёмный отец ответил голосом:
— Мы можем слетать после обеда в обе бригады и ты сам вручишь им по кусочку торта.
2–4 апреля 422 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
До темноты сидели на постоялом дворе – но не вся сотня, а только три десятки. Остальные выходили на болото с других постоялых дворов. Перед выходом Огненный Сокол сам проверил каждого гвардейца: не топают ли сапоги, не звенит ли что-нибудь в кошелях и на поясе.
Волчок попрыгал ещё за дверью, заново тщательно замотал портянки, завязал огниво в отдельную от кремня тряпицу, снял с ножен бирюльку с кусочком янтаря и отколупал подковки с каблуков. И когда прошёлся перед капитаном по трактиру, тот довольно кивнул и велел всем брать с Волчка пример.
На постоялом дворе их хорошо накормили – зажарили целого поросёнка и подали не с варёной брюквой, как обычно, а с тушёной тоненько нарезанной квашеной капусткой. И хлеба дали в дорогу, и мяса.
Да, Волчок быстро понял, что переход по болоту будет тяжёлым. Шли молча, в полной темноте, за проводником из местных, с трудом нащупывая дорогу посошками. Стоило сделать неосторожный шаг в сторону – и нога до колена проваливалась в ледяную жижу. И долго стоять на одном месте тоже было нельзя – засасывало сапоги, приходилось с силой выдергивать ноги из мокрого торфа под разъехавшимся мхом.
Волчок уже знал, что идут они не к замку Чернокнижника, а к Змеючьему гребню, где обычно собирались колдуны. Страшные это были места. Говорили, именно туда упал Змей, которого победил Айда Очен, но не умер, а лишь заснул, и даже колдуны не осмеливаются туда взбираться – колдуют на Лысой горке, у подножья гребня.
Чуть северней когда-то стояла Чёрная крепость колдунов, пока Храм не собрал воедино силы Добра и не раздавил их змеиное гнездо. Рассказывали, что после падения Чёрной крепости из её развалин три года валил ядовитый дым, застилая солнце, и с тех пор солнце над Хстовом появляется всё реже, а болота расползаются по земле всё шире.
Выдергивая сапоги из чавкающей жижи, Волчок с особенной охотой верил в то, что непогода и непроходимые топи – истинное Зло, с которым стоит сражаться не на жизнь, а на смерть. Ни одного сухого островка не попалось по дороге, ни одного поваленного дерева, на котором можно передохнуть. Постоять немного и то было нельзя.
Темнота колола глаза, ночь казалась бесконечной. И как проводник находил дорогу? Впрочем, даже в темноте блестела кое-где вода, и мощи редких ёлочек чернели на фоне неба.
Небо чуть заметно посветлело, когда Волчок понял, что под ногами твёрдая тропа. Кто-то из гвардейцев в изнеможении рухнул на землю, не дождавшись приказа, переданного по цепочке: отдыхать десять минут.
Волчок бы тоже распластался на земле, если бы не предупреждение лекаря, – пришлось замотать вещмешок в плащ и лишь после этого сесть. Десять минут пролетели как одна секунда… Только снова встав на ноги, Волчок догадался, что перед ними Змеючий гребень…
Наверное, в одиночестве он бы никогда не решился туда подняться: жутью веяло от вздыбившихся посреди болота скал. Рассвет набирал силу, и Огненный Сокол спешил: наверх двинулись скорым шагом, не глядя на усталость. По цепочке пришел приказ не сворачивать с тропы, идти след в след.
Тропой это назвать было трудно: скользкие каменные уступы, на которые приходилось взбираться, шевелившиеся под ногами острые камни, гладкие наклонные площадки… А снизу, из тёмной глубины изложин, тянуло гнилью, покачивались чёрные ветки папоротника, и Волчок подумал, что шевелит их смрадное дыхание спящего Змея.
Впрочем, скоро тропа выровнялась, глубокий лог остался далеко по правую руку, начался лес – сухой, почти без подлеска. Слева поднималась гряда камней, надежно прикрывая отряд от случайного взгляда с болот. Совсем рассвело, когда Огненный Сокол объявил привал. Снова разбились на десятки, но ни разводить костров, ни громко разговаривать капитан не позволил.
– Отсюда ни на четверть шага не отходить, – велел он вполголоса, собрав десятку. – Лапник наломают Градко и Муравуш, Волче им поможет. Остальные сложат шалаши. Сначала поесть, потом спать. Нам здесь сидеть до сумерек.
Он недолго отдавал распоряжения, но тут вперёд выступил один из дертских незнакомцев, господин Явлен.
– Я бы добавил… – Он вздохнул и оглядел гвардейцев. – Если не хотите умереть страшной смертью, держитесь подальше от лога. Объедки на землю не бросать, сжигать или прятать в вещмешки. Если увидите крысу, близко не подходите, не пачкайте руки, потихоньку снимите её камушком и позовите меня или капитана.
Долго спать Волчок не смог – слишком волновался. Выбрался из шалаша, огляделся. Огненный Сокол и двое дертских сидели за камнями и смотрели вниз, на Лысую горку. Ловчий сокол капитана со снятым клобучком прохаживался по камням и хищно поглядывал по сторонам. Перед шалашами грудой были свалены арбалеты – тяжелые, рычажные.
Волчок стрелял из такого только однажды, во дворе у казармы, – впрочем, у него хорошо получалось. Наверное, военная служба была его призванием, ему нравилось и стрелять из арбалета, и рубиться саблями (он и в этом преуспел лучше многих новобранцев).
В руках капитана был странный предмет, и Волчок не сразу догадался, что это настоящая подзорная труба. Увидев Волчка, капитан поманил его пальцем.
– Что, опять замёрз?
– Нет, – покачал головой Волчок. – Просто… Выспался.
– Раз выспался, сбегай к стрелкам, помоги им арбалеты тащить. Только потихоньку. Сумеешь?
– Конечно. А куда бежать?
– На западном склоне, пониже нас. Иди по лесу, не так заметно будет. Да не торопись – пожара пока нет.
Волчок кивнул и кинулся выполнять приказ. И хотя лесом идти было страшновато, он решил не приближаться к каменной гряде, которая то поднималась выше человеческого роста, то вовсе исчезала – тогда меж деревьев была видна Лысая горка и люди на ней. Колдуны!
Лес полого спускался по склону, и за редкими елями промелькнул чёрный зев лога… Значит, это не сказки – о том, что Змеючий гребень опасен? Значит, в самом деле что-то страшное прячется там, под мокрым чёрным папоротником? Недаром он шевелится, хотя ветра нет совсем…
Волчок уже увидел лагерь стрелков – тихий, укрытый под ёлками, можно было пройти мимо и не заметить, – когда справа, на северном склоне, появились развалины большого каменного дома. Стены ещё стояли, и стояли крепко, обвалились крыша и перемычки над окнами. И Волчку вдруг примерещилось какое-то движение в глубине развалин.
Снова лазутчик? Тогда его нужно поймать! Это стало бы достойным оправданием позорного падения в болото. Содрогаясь от ужаса и сжав в руке нож, Волчок двинулся в сторону лога, стараясь ступать как можно тише. Подобравшись к развалинам вплотную, он прижался к осклизлой каменной стене и осторожно заглянул внутрь. Нет, никакого лазутчика там быть не могло…
Внутренние стены давно обвалились, пол покрылся тоненьким налётом жёлто-зелёного лишайника и слегка накренился, но ни лишайник, ни пробившаяся в щели между камнями сухая трава не скрыли белых человеческих костей, усыпавших всё внутри, – сотни черепов пустыми глазницами глядели в небо… Вот она, страшная смерть, исходящая из лога… Подтверждение слов дертского незнакомца…
От ужаса Волчок не сразу смог сдвинуться с места, но зато потом припустил в сторону лагеря стрелков так, что едва не наскочил на крайний шалаш. Армейский капрал врезал ему по уху и прошипел:
– Топаешь, как лось! За арбалетами?
Волчок ещё не успел отдышаться – не столько от бега в горку, сколько от ужаса, перехватившего дыхание, – и смог только кивнуть.
– Долго шёл, уже всё унесли… Вот, болты забирай. – Капрал кивнул на заплечный кожаный короб. – И передай Знатушу, что капитан больше не даст. Хватит с вас и этого.
Волчок потянул короб за лямки, но тот оказался неожиданно тяжёлым: чтобы взвалить его за плечи, пришлось присесть.
– И не споткнись, – кинул капрал в спину. – Наделаешь шума…
Назад Волчок шёл осторожней, старался смотреть под ноги. И не оглядываться на страшные развалины. Огненный Сокол сам помог ему поставить короб на землю – потихоньку, чтобы не звякнул.
– А чего ухо красное? Армейские, что ли, по уху заехали?
– Ну да, – потупился Волчок. Огненный Сокол всё замечал, всё!
– Запомнил, кто? Нечего им на гвардейцев руку поднимать, мы и без них разберёмся.
– Да я сам виноват. Бежал… громко, – ответил Волчок.
– Говорил же: не спеши.
– Да нет… Я не из-за этого…
Пришлось рассказать о развалинах дома на северном склоне. И о том, что испугался, поэтому побежал.
– Хорошо, не закричал, – вставил господин Явлен. – И побежал правильно. Чем быстрей, тем лучше.
– Ладно. Он же лазутчика поймать хотел. – Огненный Сокол положил руку Волчку на плечо. – Собой рисковал. Молодец. Давайте пообедаем, что ли, пока остальные спят. Потом не до того будет.
Волчок даже зажмурился от радости: снова Огненный Сокол его похвалил. Значит, всё сделано правильно: надо было проверить, нет ли лазутчика, раз показалось.
А после обеда, когда дертские пошли передохнуть, Волчок вместе с капитаном разглядывал Лысую горку, где собиралось всё больше и больше колдунов. Появлялись они как-то незаметно, словно ниоткуда, но особенно не таились: шумели, громко друг друга приветствовали, кто-то спускался в лесок за дровами – стучали топоры, звенели пилы, – кто-то складывал костры, кто-то ел и пил, расстилая скатёрки прямо на земле.
Огненный Сокол рассматривал их в подзорную трубу. И Волчок во все глаза пялился на удивительную вещь.
– Хочешь посмотреть? – усмехнулся капитан.
Волчок не решился кивнуть, на такое он даже не рассчитывал. Да и не должен был капитан удовлетворять любопытство какого-то гвардейца…
– Держи. – Капитан протянул трубу Волчку. – Вон туда смотри, где самый большой костёр складывают.
Волчок не сразу сумел найти холм, не то что большой костёр – перед ним оказывались то огромные еловые ветки с иглами в палец толщиной, то серая муть неба. Но он быстро сообразил, что к чему: не надо двигать трубой так быстро – и действительно сумел найти высокий шалаш из толстых сучьев.
– Видишь? Высокий человек в серо-синем плаще? В шапочке островерхой? С жидкими патлами?
– Вижу, – кивнул Волчок. Он мог рассмотреть даже лица людей на холме! И этот человек в странной шапке был бледным, с рыбьими глазами, сутулился и смотрел вокруг недовольно морщась.
– Запомни его, это Милуш Чернокнижник.
– Не может быть… – выдохнул Волчок и едва не выронил подзорную трубу. – Мы должны его поймать?
– Ни в коем случае.
– Что, все эти люди в самом деле колдуны? – Волчок скользнул по их лицам. Лица были как лица, ничем не отличались от обычных людей. Улыбались друг другу, говорили между собой о чём-то…
– Да. Все до единого – колдуны и колдуньи.
– И их так много?
Волчок считал, что колдунов в Млчане можно пересчитать по пальцам, – ведь с пособниками Зла храм борется уже много веков. Откуда же они берутся? Да их собралось не меньше ста человек!
– Их ещё не так много, – ответил Огненный Сокол. – Скоро будет гораздо больше. Вот, погляди туда, на семейство в замшевых накидках с вышивкой. Видишь? Это дертские колдуны. Живут среди диких охотников, которые до сих пор не знают железа, не прядут и не пекут хлеб. Притом что Дерт ни в чем не уступает Хстову. А вон те, в блестящих плащах, светловолосые, – это из Руха. В стёганках, без плащей, – это наши, из Волгорода. А те, что закутаны с головы до ног, смуглые, – это редкие гости, из Кины. Ты на местных смотри и лица запоминай. Вдруг встретишь в Хстове…
Колдунов становилось всё больше и больше, Волчок всматривался в их лица, пытаясь найти отличия от обычных людей – и не находил. Действительно, встретишь такого в Хстове и не поймёшь, что прошёл мимо колдуна.
Волчок не дышал, боясь, что сейчас капитан заберёт подзорную трубу назад. Но тот не спешил. Как вдруг…
Это лицо само оказалось перед глазами, очень красивое и странно знакомое лицо… Кроха, дочка Змая! Она же совсем ребёнок, она не может быть колдуньей! Она же царевна…
– О, Предвечный… – шепнул Волчок одними губами, но тут же прикусил язык. Надо было немедленно, тут же сказать об этом капитану – что Волчок знает эту девочку, знает, где искать её отца, – но язык словно прирос к нёбу…
Потому, что тогда надо будет рассказать и обо всём остальном. И о сказках, которые Волчок спрятал в серебряный оклад от Доброй книги, и о предложении стать предателем, на которое Волчок, по сути, просто не ответил…
Он поспешил отвести подзорную трубу в сторону, и вовремя, потому что от Огненного Сокола не ускользнул ни его пристальный взгляд, ни его замешательство.
– Что, знакомого увидел? – холодно и настороженно спросил капитан.
– Девушка… – пролепетал Волчок. – Девушка очень красивая…
Перед глазами как раз мелькнуло девичье лицо.
– Да? И что же в этом такого, что у тебя лоб вспотел? Никогда девушек не видел?
– Так ведь… колдунья же…
– А… – усмехнулся капитан. – Не бойся, не выдам. В твои годы смотреть на девчонок незазорно, даже если они колдуньи.
На душе сразу стало гадко. Зачем солгал? Чего испугался? Капитан же отвернулся в сторону и потихоньку прищёлкнул языком, подзывая сокола.
– Эй, Рыжик. Ну?
Сокол оглянулся на зов и заковылял навстречу хозяину – тот улыбнулся, сунул руку за пазуху и вытащил кусок вяленого мяса. Волчок думал, что это лакомство для птицы, но капитан кинул его себе в рот и начал жевать – сокол, чуть наклонив голову, не отрывал взгляда от лица хозяина. А потом капитан сделал птице знак, приоткрыл губы, и сокол своим острым загнутым клювом осторожно взял пережеванное лакомство прямо изо рта хозяина!
– Всё, Рыжик… – Капитан взмахнул рукой. – Лети отсюда! Ну? Лети, сказал.
Волчок так и не сумел увидеть его полёт через подзорную трубу, поэтому снова взглянул вниз. И как-то само собой получилось, что он рассматривает только дочку Змая.
– А маленькая девочка тоже колдунья? – решился спросить он, всё ещё размышляя, не рассказать ли Огненному Соколу о её отце.
– Вряд ли. Наверное, чьё-то дитя. А впрочем, дети колдунов обычно становятся колдунами.
Волчок поискал среди колдунов Змая и не нашёл. Может быть, колдунья – мать девочки? А может, кроха колдуньей так и не станет? Почему-то очень не хотелось, чтобы она оказалась колдуньей…
– А дай-ка взглянуть. – Огненный Сокол протянул руку, и Волчок отдал ему подзорную трубу. Капитан немного помолчал и сказал:
– Какое красивое дитя… Это ты про неё, что ли?
– Нет! – фыркнул Волчок. – Она же маленькая совсем.