Дядя нашел меня на террасе у Моравик. Я лежал на животе на горячих каменных плитах, наблюдая за ящерицей. За весь день она осталась у меня самым ярким воспоминанием. Ящерица распласталась на раскаленном камне на расстоянии фута от моего лица. Неподвижное тело цвета позеленевшей бронзы и пульсирующее горлышко. У нее были маленькие темные глазки. Внутренняя поверхность рта имела желтый, как дыня, цвет. Она орудовала длинным, остреньким язычком как плеткой, а крохотные лапки издавали едва слышный хруст от движения по плите. Она перебралась через мой палец и исчезла в камнях.
Страница 9 из 141
Я обернулся. По саду шел дядя Камлак. Он преодолел три невысоких ступеньки, ступая в своих ладных шнурованных сандалиях и, глядя вниз, поднялся на террасу. Я отвернулся. На мху, проросшем между камней, росли крошечные, как глаза ящерицы, белые цветки. Каждый из них представлял собой маленькую искусную чашечку. Я по сей день помню их рисунок, будто собственными руками вырезал этот узор.
— Покажи мне, — попросил он.
Я не шевельнулся. Он подошел к каменной скамье напротив и, расставив ноги, сел, глядя на меня.
— Посмотри-ка на меня, Мерлин.
Я поглядел. Он смотрел на меня молча и изучающе.
— Мне все время говорят, что ты не участвуешь в грубых ребячьих забавах, убегаешь от Диниаса и что из тебя никогда не получится воина и даже мужчины. Ты не издал ни звука и даже не заплакал, когда король отвесил тебе оплеуху, от которой его гончая с визгом полетела бы в конуру.
Я промолчал.
— Мне кажется, что ты представляешь собой не то, что о тебе думают, Мерлин.
Я опять ничего не ответил.
— Ты знаешь, почему приехал Горлан?
Мне показалось, что легче будет солгать.
— Нет.
— Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она дала согласие, ты отправился бы с ним в Британию.
Я дотронулся указательным пальцем до цветка на мху. Он сник, как гриб-дождевик, и развалился. Из любопытства я коснулся другого. Камлак обратился ко мне снова. Голос его прозвучал резко.
— Ты слушаешь?
— Да. Даже если она отказала ему, это не будет иметь никакого значения, — я посмотрел на него. — Верно?
— Ты имеешь в виду, что тебе не хочется ехать?
Я думал. Он нахмурил брови, совсем как мой дед.
— К тебе бы относились с уважением, ты стал бы принцем.
— Я и так принц. Самый настоящий принц.
— Что ты имеешь в виду?
— Если она отказала ему, значит, он не мой отец, — сказал я. — Я думал, что он мой отец и поэтому приехал.
— Почему ты так считаешь?
— Я не знаю. Мне показалось… — Я остановился, потому что не мог объяснить Камлаку, что имя Горлана явилось мне в проблеске света.
— Я просто был уверен, что это он.
— Лишь потому, что ты его ждал все это время, — его голос звучал спокойно. — Ждать вот так глупо, Мерлин. Тебе пора знать правду. Твой отец мертв.
Я положил руку на пучок мха, смяв его. Мои пальцы побелели от напряжения.
— Это она тебе сказала?
— Нет, — он пожал плечами. — Но если бы он был жив, он бы давно приехал. Тебе это известно.
Я промолчал.
— А если он жив, — продолжал дядя, наблюдая за мной, — и не возвращается, то об этом никому жалеть не стоит. Правда?
— Нет. Каким бы подлым он ни был, матери было бы легче. И мне.
Я убрал руку, и мох медленно распушился, как бы разрастаясь. Но крошечные цветки исчезли.
Дядя кивнул.
— Было бы разумнее с ее стороны дать согласие Горлану или какому-нибудь другому принцу.
— Что будет с нами? — спросил я.
— Твоя мать хочет уйти в монастырь Святого Петра. А ты, ты быстр и сообразителен, мне говорили, ты можешь немного читать. Ты мог бы стать священнослужителем.
— Нет!
Его брови снова сошлись над узкой переносицей.
— У тебя будет достаточно хорошая доля. Ты явно не родился воином. Почему бы не избрать образ жизни, подходящий тебе, где ты будешь в безопасности.
— Не нужно быть воином, чтобы оставаться свободным. Не хочу сидеть в монастыре взаперти, это не для меня. — Я разгорячился и говорил, с трудом подыскивая слова. Не мог я объяснить то, чего не знал. Я с готовностью поглядел на Камлака.
— Останусь с тобой! Если я тебе не нужен, убегу и буду служить другому принцу. Но лучше бы мне остаться с тобой.
— Пока рано говорить о подобных вещах. Ты очень молод. — Он поднялся на ноги. — У тебя не болит лицо?
— Нет.
Он протянул руку, и мы пошли. Камлак провел меня через фруктовый сад, и через арку мы вошли в личный сад деда. Я потянул его за руку назад.
— Мне сюда нельзя.
— Уверен? Даже со мной? Твой дед занят с гостями и не увидит тебя. Пошли. Я приметил для тебя кое-что получше, чем твои паданцы. Сейчас собирают абрикосы, и я отложил самые лучшие.
Он прошествовал вперед своей грациозной кошачьей походкой. За бергамотом и лавандой росли персики и абрикосы. От запахов трав и плодов хотелось спать. На голубятне ворковали голуби. У моих ног лежал спелый абрикос, отливая на солнце бархатом. Я пнул его ногой. На перевернутой стороне обнаружилась большая гнилая дыра, в которой ползали осы. Сверху легла тень. Надо мной высился дядя, держа в руках абрикосы.
— Я говорил тебе, что у меня есть кое-что получше паданцев. — Он дал мне один.
— А если им вздумается побить тебя за то, что ты украл, то придется побить и меня.
Он улыбнулся и откусил от своего абрикоса.
Я стоял, не двигаясь, держа в ладони большой спелый абрикос. В саду было очень жарко и тихо. Гудели только насекомые. Плод отливал золотом, от него пахло солнечным светом и сладким соком. Кожура напоминала мне на ощупь пушок золотого шмеля. Мой рот наполнился слюной.
— В чем дело? — спросил дядя с нетерпением и раздражением в голосе. По подбородку стекал абрикосовый сок. — Не заглядывайся, дружище! Ешь! Он же хороший, верно?
Страница 10 из 141
Я поднял голову и встретился с его голубыми глазами, жестокими, как у лисы. Я протянул абрикос обратно.
— Не хочу. Он внутри черный. Посмотри, там видно.
Он резко вздохнул, и как раз в это время с другой стороны сада послышались голоса. Садовники, наверное, принесли обратно пустые корзины, приготовив их на утро. Дядя нахмурился, вырвал у меня фрукт и метнул его с силой в стену. Абрикос золотой массой растекся по кирпичной кладке. Между нами, жужжа, пролетела обеспокоенная оса. Камлак сделал странный резкий жест, как бы прихлопнув ее, в его голосе неожиданно прозвучала нескрываемая злоба.
— Больше ко мне не подходи, ты, дьявольское отродье. Слышишь? Не подходи.
Он вытер рот тыльной стороной руки и большими шагами пошел в направлении дома. Я остался стоять на месте, глядя, как абрикосовый сок стекает по раскаленной стене. На струйку села оса и начала ползать, увязая в соку. Потом внезапно упала на землю, вращаясь на спине и продолжая жужжать. Постепенно ее жужжание перешло в жалобный плач, затем она затихла.
Но я уже этого не видел. К горлу подступил комок, и мне показалось, что я задыхаюсь. Золотистый вечер поплыл, искрясь слезами в моих глазах. Эти слезы остались у меня в памяти как первые в жизни. Приближались садовники с корзинами на головах.
Я повернулся и выбежал из сада.
В комнате не было даже волкодава. Я взобрался на кровать и облокотился на подоконник. В ветвях груши пел дрозд. Застыв, я долго слушал его. Из-за закрытой двери со двора доносилось монотонное постукивание по металлу — работал кузнец, скрипел колодезный ворот, неторопливо вращаемый мулом.
В этом месте некоторые детали стерлись из моей памяти. Я не помню, сколько просидел, пока гул голосов не возвестил о начинающемся ужине. Не помню и боли. Но когда конюх Сердик распахнул дверь и я обернулся, то он остановился как вкопанный и его первыми словами были:
— О боже, где ты был? Играл в конском затоне?
— Я упал.
— Упал? Интересно, почему земля под тобой всегда оказывается в два раза тверже, чем под остальными? Кто тебя отделал? Этот грубый кабан Диниас?
Не получив ответа, он подошел к моей постели. Сердик был небольшого роста, с кривыми ногами, загорелым морщинистым лицом и копной волос соломенного цвета. Я стоял на постели, и мои глаза были на одном уровне с его.
— Что я тебе скажу, — изрек он. — Когда подрастешь, я научу тебя некоторым вещам. Чтобы побеждать, не надо быть большим. У меня имеется парочка дельных трюков. Их надо знать, если не вышел ростом. Скажу тебе, что я могу сбить парня в два раза больше меня. И женщину, если надо. — Здесь он рассмеялся и отвернулся, чтобы сплюнуть, но вовремя вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся. — Но когда ты вырастешь и станешь здоровым парнем, мои трюки тебе не понадобятся, в том числе и в обращении с женщинами. Однако давай лучше займемся твоим лицом, чтоб ты потом никого не пугал. От такой раны может и шрам остаться.
Он кивнул на пустующую подстилку Моравик.
— Где она?
— Ушла с матерью.
— Тогда пошли со мной. Я все устрою.
Сердик наложил мне на ссадину на скуле повязку с лошадиной мазью. Мы сели ужинать прямо у него в конюшне, расположившись на соломе. Гнедая тыкалась мне мордой в спину в поисках корма. Мой толстый и ленивый пони, натянув привязь до упора, жадно следил за каждым куском, отправляемым в рот. Сердик, несомненно, понимал толк в кулинарии: на каждую половинку куриной ножки — дрожжевая выпечка, соленая копченая грудинка, охлажденное и ароматное пиво.
Еще когда Сердик принес еду, я понял по его виду, что он уже все знает. Весь дворец, должно быть, только об этом и говорил. Но он ничего не сказал, лишь передал мне еду и присел сзади на солому.
— Тебе сказали? — спросил я.
Он кивнул, пережевывая хлеб с мясом, и затем добавил с полным ртом: «У него тяжелая рука».
— Он рассердился, потому что она отказалась выходить замуж за Горлана. Он хочет, чтобы она вышла замуж из-за меня, но и до сих пор она отказывала всем подряд. А сейчас, после того как умер дядя Дайвид и остался только Камлак, они позвали Горлана из Малой Британии. Я думаю, что это Камлак убедил деда обратиться к Горлану. Он боится, что мать выйдет замуж за какого-нибудь принца в Уэльсе.
Здесь Сердик меня прервал. У него был испуганный и потрясенный вид.
— Замолчи, малыш! Откуда тебе это все известно? Я уверен, что взрослые не болтают о таких важных вещах в твоем присутствии. Разве что Моравик болтает что не следует.
— Нет, не Моравик. Но я знаю, это правда!
— Но откуда, клянусь Громовержцем, ты знаешь? Сплетни дворовых?
Свой последний кусок хлеба я отдал кобыле.
— Если ты будешь клясться языческими богами, Сердик, то именно ты, вместе с Моравик, попадешь в беду.
— О, ладно. Подобных неприятностей можно избежать. Давай говори, кто тебе сказал?
— Никто. Я просто знаю. Я… я не могу объяснить откуда. Когда она отказала Горлану, дядя Камлак рассердился не меньше деда. Он боится, что вернется мой отец и женится на ней, прогнав его, Камлака. Конечно, он не говорил об этом деду.
— Конечно. — Сердик уставился, забыв про пищу. Из уголка его приоткрытого рта капнула слюна. Он торопливо проглотил.
Страница 11 из 141
— Боги знают, точнее, бог его знает, где ты набрался таких вещей, но, судя по всему, это правда. Продолжай.
Гнедая подталкивала меня сзади, дыша теплом в шею. Я отстранил ее рукой.
— Вот и все. Горлан рассержен, но его чем-нибудь задобрят. А моя мать в конце концов уйдет в монастырь Святого Петра. Увидишь.
Наступила непродолжительная тишина. Сердик прожевал мясо и швырнул кость за дверь, где на нее накинулись две дворняжки, жившие у конюшни. Ворча и цапаясь, они умчались прочь.
— Мерлин.
— Да.
— Будь умница и больше никому об этом не говори. Никому. Понял?
Я промолчал.
— Дети не разбираются в таких вещах. В чем-то это, конечно, основано на сплетнях, уж точно, но что касается принца Камлака… — Он положил руку мне на колено, сжал пальцами и покачал его. — Я говорю тебе, он опасный человек. Забудь обо всем и старайся не попадаться ему на глаза. Можешь мне верить, я никому не скажу. Но и ты не говори об этом больше никому. Даже если бы ты был законнорожденным принцем или пользовался расположением короля, как это рыжее отродье Диниас, то и тогда нечему было бы радоваться. — Он снова потряс меня за колено. — Ты слышишь меня, Мерлин? Не говори ничего ради своей собственной жизни. Не попадайся им, чтобы не видели. И скажи мне, кто тебе это сказал?
Я подумал о темной пещере в подвале, о далеком кусочке неба высоко в дымоходе.
— Мне никто не говорил. Клянусь.
Он нетерпеливо шевельнулся, проявляя волнение. И тогда я выложил все, на что осмелился.
— Признаю, что слышал это. Иногда люди говорят прямо над головой, не замечая меня. А иногда, — я помедлил, — будто кто-то обращается ко мне, я будто вижу наяву. Иногда мне говорят звезды, и я слышу в темноте музыку и голоса. Как во сне.
Сердик поднял руку, словно защищаясь. Мне показалось, что он крестится, но он вычерчивал в воздухе знак против дурного глаза. Сердик пристыженно взглянул на меня и опустил руку.
— Правильно, все это сны. Ты, наверное, заснул где-то в уголке, а они завели при тебе разговор, хотя им не следовало этого делать. Там ты и услышал вещи, которых тебе не положено знать. Я забыл, что ты еще ребенок. Когда ты смотришь своими глазами… — Он остановился и пожал плечами. — Но все равно, обещай мне, что ты больше не будешь рассказывать об услышанном.
— Ладно, Сердик, обещаю тебе. Если ты пообещаешь взамен сказать мне одну вещь.
— Какую?
— Кто мой отец?
Он поперхнулся пивом. Нарочито медленно он вытер с лица пену и поставил рог, глядя на меня с неудовольствием.
— Какого лешего ты взял, что я могу об этом знать?
— Я думал, что Моравик тебе сказала.
— А она знает? — в его голосе прозвучало неподдельное удивление, и я понял, что он не обманывает.
— Когда я спрашивал ее, она сказала, что о некоторых вещах лучше не говорить.
— Моравик права. Но, по-моему, она хотела таким образом показать, что знает не больше других. И я бы сказал, маленький Мерлин, что тебе тоже лучше об этом не знать. Если бы твоя мама-принцесса захотела, она бы тебе сказала. Боюсь, ты скоро это поймешь.
Я увидел, как он снова делает знак против дурного глаза, но на этот раз спрятав руку. Я открыл рот, чтобы спросить, верит ли он россказням, но он взял рог и поднялся.
— Ты пообещал. Не забудь.
— Хорошо.
— Я наблюдаю за тобой. Ты идешь собственной дорогой в жизни, и иногда мне кажется, что ты ближе к природе, чем к людям. Она дала тебе имя «сокола»?
Я кивнул.
— Тебе есть над чем подумать. На время лучше забыть о соколах. По правде говоря, их слишком много развелось вокруг. Ты видел голубого вяхиря?
— Которые вместе с белыми голубями пьют из фонтана и потом улетают на свободу? Конечно. Я их кормлю зимой вместе с другими голубями.
— У меня на родине говорили, что у вяхиря много врагов, так как у него мягкое мясо и вкусные яйца. Он живет и наслаждается лишь потому, что вовремя скрывается. Может быть, леди Ниниана и называет тебя своим соколенком, но ты еще не стал соколом, маленький Мерлин. Ты всего лишь голубь. Запомни это. Веди незаметную жизнь и вовремя скрывайся. Такие мои слова. — Он положил мне руку на плечо. — Рана еще болит?
— Щиплет.
— Значит, дело пошло на поправку. Ссадина не будет долго щипать. Боль скоро утихнет.
Прошло немного времени, и все зажило без следа. Но мне запомнилось, как саднила скула в ту ночь и я не мог заснуть. В другом углу Сердик и Моравик не издали за все время ни звука, боясь, что я наслушался именно их бормотанья.
Когда они заснули, я тихо выполз, перебрался через скалящегося волкодава и поспешил в подвалы.
Но сегодня ночью я не услышал ничего интересного, кроме пения Олуэн. Мягким и сочным, как у невиданной птицы, голосом она пела песню, которую я раньше не слышал. Песня была про дикого гуся и охотника с золотыми силками.
Мог бы и не просить, я и так непрерывно ломала голову над этим делом. В итоге только за Южным вокзалом опомнилась, сообразив, что еду куда-то не туда. Но вместо того, чтобы развернуться и направиться домой, я таки развернулась и прямиком направилась к Збышеку. В конце концов, это над его поведением я ломаю голову, вот путь и ответит: зачем вел себя так по-идиотски?!
— Пан Збышек, чего вы такого натворили?! — набросилась я на него с порога.
— Ох, пани Иоанна! Вы даже не представляете, вы не представляете, это просто кошмар! — запричитал Збышек одновременно со мной, когда мы столкнулись в дверях. Выглядел он ужасно нервно и был явно не в себе. А потом мы с ним точно так же наперебой долго спорили, кто из нас будет рассказывать первым каждый расшаркивался и уступал свою очередь другому. Однако меня в этой жизни переспорить мало кому удается, и среди тех мало кого Збышека точно не ыло.
Он сдался первым.
— Ах, пани Иоанна, вы не представляете… Меня обвиняют в убийстве Алиции! А я только сегодня узнал, мне Галина позвонила… Какой ужас! Просто кошмар.Сгодня вызывали с в милицию. Чудовищно! Не могу себе простить, что так и не зашел туда… Что-то я совсем голову потерял, вы присаживайтесь, пани Иоанна! Хотите чего-нибудь выпить? Я сейчас принесу. Ужасно, немыслимо!
— Да какое там выпить, я же за рулем! Ничего не надо. Да, ужасно, немыслимо, чудовищно. Стоп! Куда вы не зашли?! — выпалила я одним залпом, без сил плюхаясь в глубокое кресло.
Но Збышек уже скрылся за кухонной дверью Вернулся он через пять минут с бутылкой виски и запотевшим
— Вы что-то сказали?
Я судорожно пыталась понять, какой из вопросов задать первым, а Збышек тем временем разлил виски. Пришлось успокаивать себя тем, что в правилах дорожного движения вроде как была установлена норма в двадцать пять грамм.
— Мне побольше содовой и второй я не буду, говорю же: за рулем! Так куда же вы не зашли, пан Збышек?
— Да к Алиции же! Ведь был рядом, нет бы зайти! Может, помешал бы этому гаду. Век себе не прощу, что не зашел.
— Как это не были, когда вы там были и милиции это известно?! Какого черта вас вообще к ней понесло, да еще среди ночи?!
Збышек вперил в меня трагический взор, полный неверия, горя и немого укора, и попытался на ощупь поставить сифон на блюдце. Руки у него тряслись, донышко сифона стучало о края блюдца. Сдавшись, Збышек просто опустил его на пол и теперь мог обратить на меня всю силу своего укоризненного негодования.
— И вы туда же, пани Иоанна?! Ну милиции-то я не удивлен, но вы-то!Вы меня столько лет знаете! И не доверяете?!
— Пан Збышек, если бы я вам не доверяла, меня бы здесь не было! Я специально сюда заявилась, чтобы все узнать лично от вас, а не от милиции. Всю правду! так были вы у Алиции или нет?
— И да и нет. — Он вздохнул и наконец-то тоже уселся. — Вы же знаете мое отношение к Алиции. Несмотря ни на что, я сохранил к ней глубочайшую привязанность. А тут некоторое время пребывал в депрессии и вдруг понял, что обязательно должен с нею поговорить, набраться положительной энергии. Пришел к ней, поднялся по лестнице и уже собирался позвонить в дверь, когда услышал, что она с кем-то разговаривает. Не решился мешать. Побродил какое-то время по Мокотову, все никак не мог решиться уйти, в ее районе вс совсем другое, словно ею подсвеченное, понимаете? Очень тянуло все же зайти к Алиции и в какой-то момент я не выдержал и снова пришел к ее дому и даже в подъезд зашел… но так и не решился. Думал: а стоит ли навязываться? Да и поздно уже было, второй час ночи… Постоял немного у двери и отправился домой. А теперь впору головой об стенку биться! В жизни себе не прощу! Ведь мог бы ее защитить…
— И себя заодно. Н-да, не очень удачно все вышло…Збышек может оказаться бесценным свидетелем! Если он не убийца, конечно, но в это я не верю. — А во сколько вы к ней заходили? Вам уже сказали, что я тем вечером тоже у нее была?
— Нет, никто не говорил… Так, может, это вы как раз у нее и были, когда я заходил? Времени точно не помню, около половины десятого или десяти, наверное, я из дому в девять вышел и пока дошел… Потом еще несколько минут стоял у нее на площадке, спустился до первого этажа и снова поднялся, все никак не мог решиться…
Мужчина, называется. Глаза б мои не глядели! Сначала струсил позвонить в дверь, а теперь целый день упивается собственной виной. Словно он единственный виноват!Словно убийца так, не в счет!
— Пан Збышек! — вернула я его поближе к нужной теме. — Это точно была не я. Я уже ушла. И пришел убийца. Вы слышали, как Алиция разговаривала с убийцей. Пожалуйста, сосредоточьтесь и попытайтесь вспомнить все как можно подробнее!
На лице Збышека отразилось такое отчаянье, что какое-то время я всерьез опасалась, не начал бы он и на самом деле биться головой о стену.
— Если бы я знал! Если бы я только знал! Но нет, ничего не помню, ее голос звучал невнятно, так, плохо различимое бормотание, кажется, из кухни. Никаких других голосов я не слышал.
Планировка в квартире Алиции такая, что от кухни до лестничной клетки ближе, чем до комнат. И если гость сидел в комнате, а Алиция на кухне, ей приходилось почти кричать. Принять столь громкий разговор на невнятное бормотание и ничего не разобрать можно только в том случае, если разговор ведется на незнакомом тебе языке. Логично: Логично. На каком же могла беседовать со своим гостем Алиция? Немецкий отпадает, немецкий Збышек знает. Датский?
— А во второй раз? Ну когда вернулись, то ничего не слышали? Кстати
, а во сколько это было?
— Ох, уже совсем поздно! Я только дома сообразил, как долго прогулял. Еще и в парке посидел на скамейке, на аллее Независимости… ну знаете, там еще рядом садовые участки. Думал, курил. Выкурил почти все сигареты. Когда поднимался на ее площадку, взглянул на часы: была половина второго.
Если человек неудачник, это не лечится. Вот кто ему мешал выкурить на пару сигарет меньше и прийти чуть пораньше?! И было бы ему роскошное алиби от нас с паном прокурором. Но этот неудачник умудрился заявиться точнехонько после звонка Алиции ко мне!
— Дверь вам открыл консьерж?
— Ну да. Я потому и на часы-то глянул: сообразил, что уже очень поздно, раз дверь заперта. Он же ее только в полночь закрывает.
— А ушли когда?
— Ну запомнил. Я там еще на лестнице стоял, курил. Позвонить Алиции так и не решился, хотя и знал, что она не спит: видел с улицы свет в окнах. Когда спустился, дверь оказалась открытой, и я просто ушел. Наверное, консьержу надоело каждый раз вскакивать открывать-закрывать, вот он и оставил как есть.
Безнадежно.
Нет, я-то понимаю, что Збышек тут ни при чем. Но майор не я, он Збышека не знает, а теперь еще и имеет все основания считать его главным подозреваемым. Спасти несчастного могли бы только мои обстоятельные показания обо всей творившейся вокруг Алиции фигне. Майор ищейка опытная, сразу бы понял, что тут дело куда серьезнее глупой ревности, да и подозреваемые куда солиднее. Но ведь это как раз именно то, о чем я должна держать язык за зубами по просьбе Алиции!
Я пыталась утешить несчастного Збышека, но сама была расстроена ничуть не меньше и потому не очень-то преуспела. Под конец разговора, уже ни на что особо не рассчитывая, спросила чисто для успокоения совести:
— А вы случайно не знаете, кто делал Алиции ремонт? Очень достойно покрашено, мне бы так.
— Фамилии не знаю, о видеть видел, — пробормотал Збышек рассеянно. Его явно разрывало между необходимостью быть любезным с гостьей и желанием еще немного поубиваться горем. — Если он вам так уж необходим, попытаюсь найти.
Я чуть не подавилась остатками виски. Вот уж чего я не ожидала, так это настолько результативного финала нашего разговора. Вообще не рассчитывала найти следы здесь, в Варшаве. умала, что нарыть что-либо получится только в Копенгагене.
— Конечно нужен, еще спрашиваете?! Просто до зарезу необходим! Как воздух! как… Как ремонтник! Пожалуйста, постарайтесь, разыщите, по гроб жизни благодарна буду!
Впечатленный моей горячностью Збышек мастера найти пообещал, но сразу предупредил, что вряд ли сумеет сделать это так уж быстро. Я согласилась ждать, но не очень долго, и еще раз просила поторопиться.
Если бы мне были нужны лишние доказательства Збышековой невиновности, то признание им знакомства , пусть и шапочного, с крайне подозрительными ремонтниками послужило бы убойным аргументом. Если бы Збышек был хоть как-то причастен, он бы от подобного знакомства открестился как только мог! А он не только признал, но еще и найти обещал. Значит, понятия не имеет о том, что те горе-ремонтники оснастили квартиру Алиции жучками.
Уходила я от него в растрепанных чувствах: с одной стороны обнадеженная, а с другой еще больше расстроенная. Не нравилось мне его состояние. И собственное поведение тоже не нравилось.
В последнее время со здоровьем у него было не очень, все же разрыв с Алиций дался ему не так легко, как он предпочитал всем показывать. А тут еще и настолько тяжкие подозрения… А они обязательно падут на его голову, и понятно как будут восприняты. То есть как раз непонятно. Бедный Збышек… Неужели я позволю, чтобы майор или кто другой мучили это невинное создание, которое и без того уже настрадалось? Но с другой стороны, а что я могу поделать? Только рассказать правду.
Еще раз, уже на трезвую (ну почти, двадцать пять грамм виски не счет!) голову я прикинула к носу все за и против.
Воля Алиции это святое, ее нельзя нарушать. Тем более — предсмертная воля, святое в квадрате. Если у Алиции в жизни было что-то, что она предпочитала не афишировать, то и я должна скрывать это нечто изо всех сил. Это понятно, знать бы вот только, что именно я должна скрывать так тщательно? Если бы я знала точно, то могла бы скрывать только это, нужное, а остальное бы с легкой душой рассказала майору, облегчив тем самым и его жизнь. Но, откровенничая вслепую обо всем подряд, я рискую разболтать как раз то самое, важное, что нужно скрывать во что бы то ни стало и что совершенно не нужно следствию.
Вторая, но ничуть не менее важная помеха к тому, чтобы пойти и во всем признаться — мне хочется еще пожить. Желательно долго. Желательно также еще и в комфорте и на свободе.
Глупо врать самой себе, никакие это не иностранные спецслужбы. То есть, конечно, спецслужбы, но вполне себе наши, родные. Так плотно обложить гражданина и следить денно и нощно могут только они, на чужой территории такие вольности не проходят. Значит, Алицию они или подозревали в чем-то нехорошем, но почему-то предпочитали не арестовывать, а держать на длинном поводке. Или крючке? Может быть, ловили на нее этих самых подозреваемых, как на живца. И наверняка у них были какие-то свои веские основания считать Алцию крайне подозрительной личностью.
И вот как мне тут прикажете поступить? Прийти к ним и сказать, что они ошибаются и Алиция не могла быть шпионкой? Ну вот не могла и все, я ее знаю! И они мне, конечно же, тут же поверят, и извинятся, и перестанут доставать вопросами неудобными и отпустят в Копенгаген доделывать дела по сокрытию тайн убитой ото всех, в том числе и от следствия? Ага. Щаз.
Если Алиция выглядит в их глазах врагом Родины и преступницей, то кем буду выглядеть я? Слово «идиотка» — самое, пожалуй, мягкое из возможного перечня.
Нет. Стоит смириться с тем, что мне никогда никому не удастся доказать, что Алиция была самой добропорядочной и законопослушной гражданкой Польши, никогда ни в чем не участвовала, ничего не видела, не слышала, не говорила и никакой лишней информацией не обладала. Хотя бы потому, что лишняя информация у нее как раз была. И много. Мало того — я теперь тоже располагаю лишней информацией, да еще и в тайну какую-то непонятную вляпалась. Понять бы еще в чем ее суть, этой тайны, эх…
И значит, единственный выход для меня — сидеть и не отсвечивать.
Я ничего не смогу доказать. Никому. И сделать ничего н смогу, разве что повеситься. А раз вешаться мне совершенно неохота, то остается гнуть прежнюю линию и притворяться дурочкой.
До самого отъезда в Копенгаген.
26–27 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Надо было действовать по-другому! Надо было сделать вид, что испугался! По сути, Волчок выдал Красена, не сказав о нём ни единого слова!
– Так что? Опасный игрок? – ехидно переспросил третий легат. Гвардеец, которому он что-то шепнул на ухо, вышел за дверь.
– Я ни в чем не виноват. Я не предатель, я не писал никаких писем, и мне их никто не диктовал. Почему бы мне не рассчитывать на поддержку господина Красена?
– А какой ему смысл тебя защищать? Что, если ты лжёшь? Мы всего лишь хотим выяснить, лжёшь ты или нет.
– Ваш секретарь не лгал? – тихо спросил Волчок.
– С чего ты взял?
– Если бы он во всем признался, меня бы тут не было, верно?
Дверь распахнулась, и в комнату зашел Огненный Сокол.
– Это Красен, – тут же повернулся к нему третий легат.
– Почему ты так решил?
– Погляди, этот твой Жёлтый Линь – он же ничего не боится! Он тут шутки шутит, если не сказать – дерзит.
– Я бы не делал таких поспешных выводов на основании того, что Жёлтый Линь ничего не боится, – усмехнулся Огненный Сокол. – Мне кажется, всё наоборот. Шутить, а тем более дерзить, он начинает именно тогда, когда ему страшно. В других случаях он вежлив, обходителен и шутить не пытается. А? Волче?
– Вам видней… – ответил Волчок.
– Что я говорил! – усмехнулся Огненный Сокол. – Я вообще сомневаюсь, что он к этому хоть как-то причастен. Слишком… откровенно было бы. В отличие от твоего секретаря, он не дурак. А почерк мог подделать кто угодно.
– Либо это в самом деле Красен! – прорычал третий легат. – Тогда можно быть дураком, можно быть умным – без разницы!
– Так проверь. – Огненный Сокол глянул на Волчка с любопытством.
– Либо он признается сразу, либо, если Красен посулил ему денег, не признается вообще. Если, конечно, ты не придумаешь что-нибудь такое, что заставит его отказаться от денег.
– А что, если я в самом деле не писал этого письма? – напомнил о себе Волчок. – Что мне делать тогда? Сказать, что мне его продиктовал Красен?
Огненный Сокол посмеялся, и Волчку показалось – над третьим легатом.
– Я же говорил, что он не дурак. И теперь любые его признания вообще выеденного яйца не стоят. Он упрётся в то, что это Красен, даже если вообще ничего не писал. Тебе такой поворот нравится, ты Красена не любишь, а предатель между тем останется безнаказанным.
– А мне нет дела до предателя, – осклабился третий легат. – Я позову сюда не Красена, а Явлена.
Такого поворота Волчок не ожидал. Это для третьего легата и Стоящего Свыше Красен чудотвор, небожитель, для Явлена – нет. И третий легат рассчитывает убрать Красена с его помощью.
– Так что, Волче? – едва ли не ласково спросил третий легат. – Тебе это письмо продиктовал господин Красен?
И не было времени на раздумья, ответ предполагался однозначный. Человек в здравом уме, которому нет дела до борьбы за власть на самом верху, должен сказать «да». Но…
Хитрый гвардеец, мечтающий о продвижении по службе и своём домике в Хстове, понимает, что при помощи Красена добиться чего-то значительно легче, а третий легат вряд ли высоко оценит оказанную услугу…
– Я не писал этого письма… – угрюмо ответил Волчок. И тогда в самом деле испугался.
Потому, что для подтверждения этих слов с ним сделают то же, что с секретарем третьего легата. И даже хуже, потому что Красен мог пообещать денег за допрос с пристрастием.
– А ты отважный человек, – усмехнулся Огненный Сокол и повернулся к третьему легату:
– Ему пообещали денег. А значит, это точно Красен. Но если ты позовешь сюда Явлена через несколько часов и покажешь Жёлтого Линя с выжженными глазами и переломанными ногами, Явлен тебе не поверит. А до этого Жёлтый Линь ни в чём не признается, вот увидишь.
Волчок в этом сомневался, но понял, что Огненный Сокол надеется спасти его от пыток. То ли доказывает своё благородство, то ли не хочет потерять ценного осведомителя.
– Я сам знаю, что мне делать! – рявкнул третий легат. – А ты можешь идти!
– Я уйду. Но Красен только кажется безобидным… Я бы не советовал идти против него без убедительных доказательств.
– Я обойдусь без твоих советов!
Огненный Сокол вышел, напоследок заглянув Волчку в глаза – с любопытством. Хотел увидеть страх в глазах бесстрашного человека?
Волчку в эту минуту было всё равно, что он там увидит…
* * *
Крапа Красен понял, что Жёлтого Линя арестовали, когда тот не явился на службу к назначенному часу. Жёлтый Линь никогда не опаздывал.
Поначалу Крапа не очень-то за него беспокоился, уверенный, что его секретарь достаточно умён, чтобы не признаться сразу, но и не настолько глуп, чтобы довести допрос до пыток. Крапа уже смирился с тем, что истина станет известна Особому легиону, и опасался только того, что о ней узнает Инда Хладан.
А узнает он об этом только тогда, когда у третьего легата будут неопровержимые доказательства. Признание, вырванное под угрозой пыток, ни Явлен, ни Хладан не посчитали бы честным.
Крапа не сомневался, что его попросят подтвердить слова Жёлтого Линя, и тогда он с возмущением прикажет отпустить своего секретаря. Но время шло, а нарочных из службы дознания не появлялось. Что-то пошло не так?
Через три часа Крапа не выдержал и отправился на площадь Совы, к казармам, где и встретился с Огненным Соколом.
– Я не ждал вас так быстро, – сказал тот с ехидным выражением лица. – Печётесь о своем новом секретаре?
– Быстро? – удивился Красен. – По-моему, я вовсе не спешил.
– Я отправил записку всего десять минут назад. – Знатуш, прищурившись, глянул на Оленью башню с часами.
– Я не получил записки. О том, что Жёлтый Линь у вас, мне доложили мои собственные осведомители.
– Вот оно что… Я оказал вам любезность, написав эту записку, и рассчитываю на ответную любезность.
– Какую же?
– Скажите о своих несуществующих осведомителях и третьему легату тоже. Чтобы он не посчитал вашим осведомителем меня.
– Об этом можешь не беспокоиться, – кивнул Крапа.
Знатуш понял, кто написал письмо Государю, и ненавязчиво это продемонстрировал. Но… понимать – это одно, иметь доказательства – совсем другое.
В казарму Крапу пускать не хотели, не помогла даже бумага, подписанная Стоящим Свыше, но что чудотвору два жалких гвардейца на входе? Третий легат, видно, забыл о том, что чудотворы могут себя защитить и без оружия.
В подвале было три или четыре тюремных камеры, две комнаты для допросов, бытовка и комендантская. Крапа бывал здесь раза два или три, и довольно давно. Но нужную дверь нашёл сразу – она была заперта изнутри. Ждали…
И ждали именно его. Чудотворы не могут проходить сквозь стены. Это зверь-росомаха, который видит границу миров, может обойти запертую дверь через другой мир, – чудотворы пользуются порталами. Но Красен подумал, что в переходе границы миров ему нет равных среди чудотворов.
– Немедленно откройте! – крикнул он и стукнул в дверь кулаком. – Или я войду сюда по-другому!
Ему никто не ответил, голоса за дверью смолкли, и Крапа повторил приказ, уверенный, что в случае неповиновения в самом деле пересечёт границу миров прямо здесь, безо всякого портала. Но прошло не больше минуты, и с другой стороны зашуршал засов.
Крапа нетерпеливо потянул кольцо к себе и едва не сшиб гвардейца при входе. В душной комнате воняло палёным. Жёлтый Линь был за руки привязан к кольцам, лицом к стене, и, по-видимому, палач снимал с него кожу, прижигая раны железом.
Хвала Предвечному, он начал недавно. На спине у парня запеклись струйки крови, но раны были небольшими, по крайней мере – не опасными. Почему? Они что, не поверили ему? Решили, что он солгал?
Но тогда почему не послали за Крапой, почему не потребовали подтвердить слова Жёлтого Линя? Нет, здесь что-то не так…
– Всё это прекратить, – велел Красен, мельком глянув на третьего легата. – Жёлтого Линя отвязать, вернуть ему одежду, оружие и кокарду.
Никто не шевельнулся, и Крапа прикрикнул:
– Ну?
– Делайте, что говорят, – сквозь зубы выговорил третий легат.
– В следующий раз, когда захочешь поиграть со мной в такие игры, подумай, кто нужней Стоящему Свыше, ты или я, – проворчал Крапа. – И не забывай: твоих людей отпустили с условием, что Особый легион не будет искать того, кто остался верен своему Государю. И о том, что это я прикрыл твою задницу, не забывай тоже. Я ведь могу забрать свои слова назад, и тогда ты окажешься в застенке у Государя, соперничать с Огненным Соколом на дыбе – кто кого перевисит.
Третий легат промолчал. Крапа почему-то думал, что Жёлтый Линь упадёт, когда ему освободят руки, но он твёрдо стоял на ногах. Только лицо у него было совсем белым и сильно дрожали губы.
– Помогите ему одеться, – велел Красен.
– Жёлтый Линь укрывает предателя, – опомнился третий легат.
– Он сам это сказал? – усмехнулся Крапа.
Третий легат не ответил. Но почему, почему они ему не поверили? Крапа чувствовал себя виноватым. Вспомнил взгляд, которым на него посмотрел Жёлтый Линь, когда дописал письмо… Подставил, выходит, подставил парня… Хорошо, что это не зашло слишком далеко.
– Волче, ты сможешь идти?
Он не шевельнул головой, долго справлялся с дрожащими губами и наконец хрипло ответил:
– Да.
– Я могу вызвать карету.
– Не надо.
– Да помогите же ему застегнуть пуговицы! – вспылил Красен. Ему не терпелось покинуть это мрачное место, а руки у Жёлтого Линя дрожали.
Прошло не меньше десяти минут, прежде чем они вдвоём вышли со двора казармы на площадь Совы, и только там Крапа не побоялся говорить:
– Почему они тебе не поверили?
Жёлтый Линь понемногу приходил в себя, щеки у него слегка порозовели, веснушки поблекли.
– Я сказал, что не писал этого письма. Третий легат хотел, чтобы я сказал о вас Явлену. Ему было всё равно, писал я это письмо или нет.
– Ах вот как… – Крапа сузил глаза. Догадались. Явлен не понял, а третий легат догадался. Надо срочно поговорить об этом с Явленом. – Тебе не нужно было запираться. Явлен бы не поверил.
– Если бы я признался под пыткой – тогда да, не поверил бы. А если просто так… Третий легат хотел, чтобы было незаметно… Иначе я бы так легко не отделался. Спасибо Огненному Соколу – он меня, можно сказать, спас.
– Сейчас придём ко мне, я позову лекаря. И… ты, кажется, хотел свой домик в Хстове? – Крапа подумал, что других причин для столь великодушного поступка у Жёлтого Линя не было.
Тот медленно повернул голову и пристально посмотрел Красену в глаза.
– Свой домик в Хстове Огненный Сокол обещал мне за три круга пыток. Тогда, с Явленом, помните? А сейчас… оно того не стоит.
– Вот как? Тогда почему? Зачем ты это сделал? Ведь я мог и не прийти.
– А кроме денег вы других причин представить не можете? – Жёлтый Линь жалко усмехнулся краем губ.
– Пока ты не давал мне повода искать другие причины. Ты ведь учишься у победителей, а победители так не поступают, – подначил Крапа.
Неужели его намеки и попытки склонить Жёлтого Линя на свою сторону наконец дали результат?
– Победители думают не только о сегодняшнем дне, но и о завтрашнем, – ответил Желтый Линь. – Я не хочу, чтобы вас свалил третий легат, это было бы… недальновидно.
Каков! Вечно всё испортит своей откровенностью и прагматизмом!
– Хочешь, чтобы я чувствовал себя твоим должником?
– Нет. Хочу, чтобы вы мне доверяли.
И только дома, в кабинете, послав за лекарем, Крапа вдруг понял, что в чем-то неправ. Сильно неправ. Жёлтый Линь не лёг на диван, как предлагал Крапа, – сидел за столом, старясь не шевелиться.
– Волче. – Крапа сел напротив. – Я подумал: какая разница, почему ты это сделал. В любом случае – спасибо. И извини. Получилось, что я в самом деле тебя подставил.
– Это ничего, – ответил тот и, помолчав, спросил: – А вам не приходило в голову, что я в самом деле люблю своего Государя?
Крапа вздохнул:
– Я догадываюсь, что ты очень многое прячешь в себе. Что у тебя есть и своё мнение, и чувства, и даже убеждения. Но ты всё время хочешь уверить меня в обратном: будто все твои помыслы подчинены служебному росту. И иногда мне кажется, что ты уверяешь в этом не меня, а себя. У тебя большое будущее, ты умён и очень хорошо владеешь собой. Мне будет жаль, если, добравшись до самого верха, ты растеряешь свои убеждения.
– Люди с убеждениями очень редко поднимаются на самый верх.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что им мешают люди без убеждений. Сегодня Огненный Сокол хотел найти предателя, а третий легат – провернуть дельце против вас. Вот поэтому третий легат тесть наследника, а Огненный Сокол – всего лишь капитан.
– Ну, это далеко не всегда так… – неубедительно пробормотал Крапа.
– А знаете, я не сомневался, что вы не придете. И если вас попросят подтвердить мои слова при Явлене, то вы скажете, что я лжец…
Крапа поморщился: Жёлтый Линь в самом деле бесстрашный человек, если не предал его, Крапу, уверенный, что спасения ждать неоткуда.
– Ты плохо думаешь о людях. Я бы освободил тебя в любом случае.
– Но зачем? Теперь они уверены, что это сделали вы!
– Потому, что тот, кто приказывает, отвечает за свои приказы. А ещё есть такие понятия, как слово, честь, подлость, предательство. Ты, может, никогда о них не слышал?
– Я хорошо понимаю смысл другого слова: «интересы». Они почему-то оправдывают любую подлость и позволяют забыть о чести.
26 июня 427 года от н.э.с.(Продолжение)
Визит к Ветрену закончился задолго до одиннадцати вечера, коротать время в ресторации после плотного ужина было глупо, в театр к началу спектаклей Йера опоздал, а потому вернулся в свой кабинет в Думе, чтобы немного подправить доклад.
Дара не удивился его желанию поработать, а вот остановка по дороге домой вызвала его недоумение. Конечно, отчитываться перед ним Йера не собирался, но найти достойного пояснения этой остановке не смог и чувствовал поэтому некоторую неудовлетворенность.
Ему казалось, что за авто непременно следят люди чудотворов, – велел остановиться на обочине в соседнем посёлке с говорящим названием Завидное, до Надельного оттуда было не более четверти лиги по прямой грунтовой дороге, и в агентстве указали ориентир для выхода на неё – сиротский приют Славленского попечительского сообщества.
Хотя ночь была светлой, в тени высоких сосновых рощ Йера прошел мимо ворот с нужной табличкой (ожидая, что приют располагается в большом и видимом издалека здании), поплутал немного по Завидному в поисках припозднившихся прохожих, вернулся и только после скрупулезных поисков обнаружил приют в скромном садике со скромной детской площадкой, похожий скорей на дачный участок, чем на казенное учреждение.
Йера со светлой грустью подумал, что в этом, наверное, есть и заслуга Ясны: она не только жертвовала деньги попечительскому сообществу, она считала, что сирот надо растить за городом, делать приюты небольшими, похожими на семьи, а не на закрытые школы.
Оттуда и начиналась дорога в Надельное – Йера нашел её живописной, а небольшую пешую прогулку счел полезной для здоровья.
Найденный агентством домик выглядел мило, ничем не выделялся из ряда таких же домиков, которые на лето снимают небогатые славленские семьи с детьми, прятался в вишневом саду, а от соседей был надежно скрыт живой изгородью, высокой крапивой и смородиновыми кустами по краю участка. Пожалуй, саду не хватало ухоженности, но Йера решил, что это к лучшему.
В домике было всего две комнаты и крошечная кухня, служившая и прихожей, – с примусом вместо дровяной плиты, без водопровода (вода стояла в двух вёдрах под столом) и с лестницей, ведущей в мансарду. После крикливой роскоши особняка Ветрена всё это показалось Йере ещё более милым и уютным.
Его встретила молчаливая женщина средних лет, видимо нанятая агентством, и, сдержанно поздоровавшись, указала на дверь спальни. Йера не узнал бы Горена, если бы увидел случайно. Во-первых, Горен был очень коротко пострижен, или, скорей, с неделю назад побрит – смешной ёжик вместо романтической причёски сильно изменил его лицо.
Воспалённые глаза с отёкшими веками – и чёрные синяки вокруг глаз, издали показавшиеся очками, бледная рыхлая кожа и опухшие, неестественно яркие губы… А главное – безумный взгляд, полный животного (без преувеличения) ужаса, желание бежать, кричать, сопротивляться.
Йера замер на пороге, а безобразные губы Горена вдруг растянулись в слабой, но от этого не менее страшной улыбке, и он сказал, сипло, еле слышно:
– А, судья… Это все-таки вы…
Йера не нашелся что ответить и опустил глаза – он чувствовал себя виноватым. Но Горен неожиданно сел на постели (а казалось, что он не сможет и шевельнуться), свесив вниз босые ноги.
На нём была домашняя бумазейная пижама смешной детской расцветки – кораблики, рыбки и морские звёзды. Однако смешно Йере вовсе не было, наоборот, пижама показалась ему издёвкой над произошедшей с Гореном переменой.
– Садитесь, что встали. – Тот осторожно кашлянул, коснувшись рукой кадыка. – Мне говорить тяжело, а так я в порядке.
Йера оглядел спальню: это была светлая и просторная комната, с мягкой широкой кроватью, на которой громоздилась гора пуховых подушек. Напротив кровати стоял простой диван и два кресла, у окна – круглый стол с цветами в стеклянной вазочке. Комод, над ним – две полки с книгами, и круглая печка в углу.
– Мне сказали, что меня забирают из клиники для допроса… – сипло продолжил Горен, пока Йера искал место, где присесть. – Я, если честно, ожидал другого. А тут ничего так.
Йера наконец уселся на диван, но тут раздался стук в дверь кухни – Горен резко повернул голову, в глазах его снова появился ужас и желание бежать. Он так и смотрел на дверь не отрываясь, с ужасом в глазах, пока она не открылась и на пороге не появился Изветен. На этот раз он был одет вполне прилично, как обычный конторский служащий из Славлены, а не как деревенский знахарь. И в руках его был саквояж, а не ожидаемая Йерой перемётная сума…
– Вы уже здесь, судья? – улыбнулся магнетизёр, лишь мельком глянув на Горена. – Я надеялся приехать раньше вас. Но от станции уж больно далеко идти.
Он походя поставил саквояж на комод и сел на кровать рядом с Гореном. Провёл рукой по ёжику волос, обнял за плечо. Горен сморщился от боли, но магнетизёр потёр его плечо сильнее:
– Ничего, ничего. Надо растирать, тогда быстрей пройдёт. Нет, ну не сволочи ли, судья? Колоть камфору подкожно!
Голос его был спокойным, снисходительным и даже немного весёлым. Он говорил что-то ещё, бессмысленное, ничего не значащее, но лицо Горена постепенно менялось, исчезало напряжение и страх, а через минуту на глазах набухли слезы, и Горен разрыдался по-детски, размазывая слёзы кулаками и рукавами смешной пижамы.
Изветен поглядел на Йеру, улыбнулся и подмигнул.
– Вот так-то лучше… – пробормотал он, поглаживая Горена по плечу. – Совсем другое дело. Право, я даже не знаю, верят ли сами доктора в то, что их методы вызывают стойкое улучшение. Нет, я не сомневаюсь в современной психиатрии; возможно, кому-то это в самом деле помогает. Но лечить нервное расстройство так же, как психоз? Вы понимаете, судья, видимый результат они считают результатом! Если после десятка судорожных припадков пациент отказывается от своих слов и начинает утверждать, что не боится падения свода, – они говорят о стойком улучшении! Но им мало его слов – они переводят его в первый этаж, где ему приходится прилагать немало усилий, чтобы не выдать докторам страха. Кстати, комната в мансарде, по-видимому, отводится мне. Думаю, нам стоит поменяться.
– Да, – сквозь слезы горячо согласился Горен. – Спасибо.
– Он же не может спать внизу. Только не подумайте, что это схизофрения. Это нервное расстройство, фоби́я на медицинском языке.
– Я бы ни за что не отказался, ни за что… – прошептал Горен, размазывая слезы, – особенно в этот раз. Но они бы вообще никогда меня не выпустили. Они знают, что я поясничных проколов боюсь, они нарочно, нарочно… Я просил, а они нарочно…
– Замечу, судья, что действия докторов никак нельзя считать жестокими или незаконными – в некоторых случаях после инсулиновой комы поясничный прокол в самом деле необходим. Пациент в это время бывает крайне слаб не столько физически, сколько… душевно, у него подавлена воля, он плохо соображает, он только что с того света вернулся… Его мольбы и обещания в этот момент доктора считают нестойким улучшением, а потому к ним не прислушиваются.
Вспоминая образцовую Магнитогородскую каторжную тюрьму, Йера решил, что там Горену было бы гораздо лучше. Впрочем, поручиться за это он не мог.
Прежде чем уйти, он спросил магнетизёра, нужно ли что-нибудь передать Горену или привезти в следующий раз, но тот ответил, что сделанного пока вполне достаточно. Однако, подумав, всё же попросил:
– Пришлите ему акварельные краски, карандаши и бумагу для рисования. Я не сторонник его увлечения экстатическими практиками, но в рисовании не вижу ничего предосудительного. Югра записывал свои видения в дневник, Града же привык их рисовать. А здесь ему совершенно нечем будет заняться…
Йера кивнул.
– Я должен извиниться перед вами. – Йера опустил глаза. – Я не смогу вернуть вам книги, их забрали у меня…
– Какие книги? – удивленно взглянул на него Изветен.
– Как какие? Три тома Энциклопедии Исподнего мира, которые вы дали мне прочитать…
– Вы что-то путаете, судья. – Магнетизёр виновато пожал плечами. – Я никогда не слышал об Энциклопедии Исподнего мира и, конечно, не давал вам её прочитать.
Йера попытался успокоить себя тем, что магнетизер лжёт, но в глубине души снова засвербела мысль: а видел ли он эти пресловутые три тома в синих обложках с серебряным тиснением, или они в самом деле ему привиделись? Впрочем, мысли о Горене быстро вытеснили неудобные, пугающие сомнения в собственной нормальности.
И по дороге домой Йера думал: если лечение неугодных выглядит столь похожим на применение пыток, то что говорить о системе исполнения наказаний? И что сейчас делают с Йокой, который всегда был гордым и своевольным?
Мысль о том, что Йока несовершеннолетний, его почему-то не успокоила.
26–27 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Волчка взяли под стражу на Столбовой улице, чуть ли не на пороге дома Красена. Волчок не удивился: ни третий легат, ни Огненный Сокол не намерены были спустить предательства и собирались дознаться, кто предупредил Государя о покушении.
Внутреннее расследование, как всегда, Особый легион вёл не в башне Правосудия, а в подвале под казармами гвардейцев. Сюда не заглядывали люди пятого легата, никто не делал никаких записей, законность держалась на честном слове.
В узком коридоре подвала Волчок столкнулся с секретарём третьего легата – его под руки тащили двое гвардейцев. Волчок не сомневался, что встречу подстроили нарочно, чтобы он как следует представил себе, как выглядит человек после допроса третьей степени тяжести. Выдавать Красена не хотелось, но, рассуждая здраво, не имело смысла становиться калекой ради чужой и малопонятной игры.
Допрос вёл сам третий легат, Огненного Сокола в комнате для дознаний не было. Волчок с порога окинул взглядом малоприятное место и не почувствовал страха – под прикрытием чудотвора можно позволить себе ничего не бояться.
Третий легат спрашивал коротко, сухо, безо всякого интереса: правда ли, что Волчок может подделать почерк секретаря третьего легата, просил ли его кто-нибудь написать письмо этим почерком, знал ли он о покушении, и прочее – по кругу в разных вариантах много раз.
Ничего не стоило отвечать без запинки. А дальше пошли вопросы посложней и стала понятна разница между допросом Огненного Сокола, которого интересовали только факты, и третьего легата, которого больше занимали чужие мысли.
– Как ты относишься к Государю? – неожиданно спросил третий легат.
Волчок готовил себя совсем к другим вопросам и едва не запнулся.
– Я люблю Государя, – ответил он довольно фальшиво.
– Это хорошо. Но ты присутствовал на встрече, где Государь однозначно высказался о чудотворах, твоё отношение к нему не изменилось?
– Если Государь заблуждается, это ещё не повод его не любить…
– О чём ты подумал, когда услышал о неудавшемся покушении?
Да, на такой вопрос трудно ответить однозначно. И главное, правильно.
– Я не помню. Я удивился, что в этом обвиняют Особый легион.
– Подробней.
– Я не поверил, что люди Особого легиона могли продаться колдунам.
– И какой вывод ты сделал?
– Что колдуны тут ни при чём. – Изображать дурачка было бессмысленно.
– Если бы ты заранее знал о покушении, как бы ты к этому отнесся?
– Не знаю. Я не знал о покушении заранее.
– Ну а если бы? Что ты сделаешь, если узнаешь, что завтра Государя снова попытаются убить?
– Ничего. Разве я могу что-нибудь сделать?
Третий легат уцепился за этот ответ – даже глаза вспыхнули на секунду:
– А тебе бы хотелось?
– Чего? Помочь Особому легиону его убить? – Неуместные шутки всегда срывались с языка в самые неподходящие минуты…
Третий легат, в отличие от Огненного Сокола, шуток не любил.
– Ты видел моего секретаря? – спросил он, сузив глаза.
– Да, только что.
– Ты отдаёшь себе отчёт в том, что ты следующий?
– Да.
– В таком случае ты или очень опасный игрок, или у тебя за спиной стоит кто-то посильней Особого легиона. Не думаю, что господин Красен станет защищать предателя… Но если ты действовал по указке чудотворов, он тебя выгородит. Так?
– А если я опасный игрок?
Третий легат поманил пальцем гвардейца, стоявшего у двери.
– А если ты опасный игрок, я сейчас суну твои ноги в жаровню и послушаю, на чьей стороне ты играешь.
Патрульный корабль “Торкадо” возвращался на базу из дальней разведки. Он шел на сверхсветовой скорости. Корабельные часы показывали третий час ночи.
Командир и инженер корабля мирно спали, бодрствовал только вахтенный — штурман Реми Дюма. Его клонило в сон. В этом не было ничего удивительного: ночная вахта. Конечно, корабельная ночь была понятием сугубо условным, и днем и ночью “Торкадо” был освещен лишь слабым светом далеких звезд, но привычный ритм жизни давал о себе знать на корабле ничуть не менее властно, чем на Земле, — в ночную вахту всегда хотелось спать. Да еще этот густой, ровный гул двигателей.
Реми тряхнул головой и энергично растер себе ладонями лицо. Предстоял ряд важных наблюдений, для которых была нужна свежая голова. Конечно, можно было принять тонизирующее, но Дюма предпочитал обходиться без этого. Протянув руку, он включил обзорный экран, вспыхнувший точками звезд и пятнами галактик, укрупнил масштаб и… услышал сзади странный звук, больше всего напоминавший звук лопнувшей басовой струны. Дюма недоуменно обернулся и в дальнем углу рубки увидел молочнобелый шар диаметром около дециметра, неподвижно висевший над полом рубки. Дюма оторопел.
Ему пришла в голову довольно нелепая мысль о шаровой молнии, но шар не светился и не сыпал искрами. Дюма наблюдал за ним, ничего не предпринимая, совершенно ошарашенный. С минуту шар пребывал в состоянии полного покоя, словно отдыхал, а потом плавно и бесшумно поплыл к навигационному столу. Там шар повис неподвижно, по его поверхности, как от ветра, пошла рябь, он стал вытягиваться и превратился в параллелепипед. Уплощаясь все больше и больше, параллелепипед выпустил из себя какие-то отростки, протянувшиеся вниз, и вдруг превратился в точную копию навигационного стола.
Настолько точную, что ее невозможно было отличить от оригинала. Простояв обыкновенным неподвижным столом несколько секунд, он быстро смялся и легко обратился в рабочее кресло инженера, стоявшее неподалеку от стола. Кресло несколько раз шевельнулось, точно устраиваясь поудобнее, и стало абсолютным двойником настоящего. Не доверяя себе, Дюма на секунду прикрыл глаза и тряхнул головой, а когда открыл глаза снова — кресло-двойник исчезло, а шар, матово-белый шар, слегка пульсируя, медленно плыл прямо к нему. Первым побуждением Реми было вскочить и бежать куда глаза глядят. Он и выполнил это намерение, но только наполовину.
Вскочив на ноги и сделав движение к двери, он тут же вспомнил, что здесь святая святых корабля — ходовая рубка, а сам он единственный бодрствующий член экипажа. Он не имел права уйти! И, стиснув зубы, Дюма остался на месте.
Шар остановился неподалеку, продолжая слабо пульсировать.
Постепенно эти пульсации увеличивали свою амплитуду, на них, туманя контуры шара, начали накладываться обертоны — более высокие ритмы пульсаций. Шар медленно, значительно медленнее, чем прежде, начал деформироваться. Некоторое время форма, в которую с видимым трудом отливался шар, казалась Дюма непонятной, но затем с внезапным ужасом он заметил в Ней отдаленное сходство с человеческой фигурой. Это сходство становилось заметным все. более и более — обрисовывалась голова, конечности, основные черты лица.
Но это лицо было чудовищно!
Оно растягивалось, как резиновое, морщилось, гримасничало, с мучительным трудом приобретая сходство с каким-то очень знакомым Реми лицом. Он успел заметить вдруг появившуюся акварельную окраску лица и рук, придавших призраку вид оживающей фарфоровой куклы, — рот без зубов, нос без ноздрей, слепые глаза; как вдруг, точно молния, мелькнуло в его сознании — Дюма понял, что это копия с него самого. Машинально, точно защищаясь от яркого света, Дюма прикрыл лицо ладонью… И услышал голос! Это было сухое шелестящее бормотанье, исполнявшееся — да, именно исполнявшееся, как раз это слово приходило в голову прежде всего — на самые разные лады. Пораженный Реми опустил поднятую было руку и увидел, как призрак, нелепо растягивая и сжимая рот, силится что-то сказать. Слова формировались у него совсем независимо от артикуляции губ, казалось, они. рождались не во рту, а где-то в глубине груди. Из-за этого, а еще больше из-за нервного потрясения и растерянности, Дюма никак не мог разобрать смысла быстро и невнятно произносимых слов, хотя ему и чудилась французская речь. Вдруг на какое-то мгновенье лицо Дюма-призрака прояснилось, свет разумности лег на его масковидный кукольный облик. Неумело, шипя и квакая, он довольно ясно произнес несколько слов. Будь Дюма в нормальном состоянии, он непременно понял бы их смысл, а так он разобрал всего два слова: “не надо”, повторенные раза три то быстро, то медленно. Миг просветления, если об этом можно так говорить, длился у чудища считанные секунды, а потом его лицо сломалось, скорченное бредовыми гримасами, а речь сбилась. Бормотанье все ускорялось, тело начало вздрагивать, теряя определенность форм, фарфоровая рука сделала конвульсивное движение и уцепилась за рукав куртки Дюма. Этого Дюма выдержать уже не мог. Он закричал, стряхнул с себя бледно-розовую руку без ногтей и пулей вылетел в коридор. Пробежав шага три, он так стукнулся на повороте головой о стену, что не успел даже упасть и очнулся в полусидячем положении, сползая на пол. Коридор был тих и пустынен. Никого.
Дюма с трудом выпрямил колени и прислонился к стене. Часто билось сердце, путались мысли. Все прошедшее он запомнил в виде неправдоподобно ярких, но отрывочных и не связанных между собою кадров. Что это было — действительность, бред, галлюцинации, — Дюма не мог дать себе ясного отчета. Однако чем больше он Думал о происшедшем, тем больше убеждался, что перенес приступ какой-то неизвестной астральной болезни. А если не приступ? Если “это”, прогнав его из ходовой рубки, сядет за пульт управления и начнет командовать кораблем?
Дюма был мужественным человеком, а поэтому, кое-как придя в себя, он пошел обратно, в ходовую рубку. Идти было трудно и страшно, но другого выхода не было. Уже у самой двери он вспомнил о лучевом пистолете.
Сколько раз он смеялся над этой древней, уже изжившей, как он считал, себя традицией — нести вахту с оружием! Вынув из кармана пистолет, Дюма направил его раструб вперед и ногой распахнул дверь, ведущую в ходовую рубку. Там было тихо, ни движения, ни звука. Держа пистолет наготове, Дюма вошел в рубку и обшарил все укромные уголки.
Никого! Тогда он подошел к пульту управления, свалился в рабочее кресло и задумался, не выпуская пистолета из правой руки.
Что же это было, что? И вдруг его озарило — фантомия! Дюма облегченно вздохнул, спрятал пистолет и нажал кнопку общего сбора. Через минуту на экране видеофона появилось заспанное и встревоженное лицо Лобова.
– Что случилось? — коротко спросил он.
– Фантомия, — сказал Дюма, — у меня был приступ фантомии.
Дюма полулежал в кресле, расслабленно бросив руки на подлокотники.
– Молодчина, Реми, — негромко сказал Лобов, кладя ему руку на плечо, — ты все сделал, как полагается.
Дюма повернул к нему голову.
– Не столько я, сколько все само сделалось. Неизвестно еще, что бы я натворил, если бы пораньше вспомнил о лучевом пистолете.
Он вздохнул и пожаловался: — Вот чертовщина, до сих пор колени так дрожат, что и на ногах не устоишь) — Ничего удивительного, — с самым, серьезным видом сказал Нейл, — нам непростительно редко приходится беседовать с призраками. Говорят, предки были куда счастливее в этом отношении.
Реми слабо улыбнулся инженеру.
– Да-да, — продолжал тот с прежней серьезностью,- не знаю, как в Иль де Франсе, а в доброй старой Англии призраки водились повсеместно. Каждый порядочный замок непременно имел собственного призрака. Это было что-то вроде обязательного дополнения к фамильному гербу.
Дюма с улыбкой смотрел на рыжеватого флегматичного Нейла.
Он был благодарен ему за болтовню, которая незаметно смягчала драматизм происшествия.
– Впрочем,- продолжал Нейл свои размышления вслух, — вполне возможно, что никакого призрака и не было. Видишь ли, призраки всегда селились в подземельях вместе с крысами и летучими мышами. Без подземелий они хирели и быстро погибали. А какие на “Торнадо” подземелья? Так что скорее всего ты наблюдал мираж.
Дюма засмеялся.
– Мираж?
– Да, самый обыкновенный мираж, которыми так славятся пустыни. Разве вокруг нас не самая пустынная из пустынь? До ближайшей звезды — жалкого белого карлика, который еле-еле можно разглядеть невооруженным взглядом, — десяток световых лет. И ближе — ничего: ни астероидов, ни комет, ни метеорных потоков, ни хотя бы самых заурядных пылевых облаков. По сравнению с такой пустыней всякие там Сахары — сущий рай. Ну и миражи тут такие, что коленки трясутся!
– А все-таки странная болезнь — фантомия, — задумчиво сказал командир корабля, думавший о чем-то своем и вряд ли слышавший болтовню Нейла.
Дюма живо повернулся к нему, улыбка сошла с его лица.
– Да, Иван, — согласился он, — очень странная.
Среди других астральных заболеваний — космических токсикозов, сурдоистерии, ксенофобии и так далее — фантомия стояла особняком. Она встречалась так редко и была так плохо исследована, что даже среди специалистов астральной медицины о ней не было единого мнения. Одни считали ее самостоятельным, чисто психическим заболеванием, другие — некой разновидностью токсикоза. Например, Лоренцо Пьятти, восходящее светило астральной медицины, убедительно показал, что по меньшей мере половина случаев заболевания фантомией имеет очень много общего с давно забытой психической болезнью, с алкогольным токсикозом, который носил загадочное название — белая горячка.
– Очень странная болезнь, — повторил Дюма и потер себе лоб.
– Понимаете, — продолжал он, вскидывая голову, — я никак не могу отделаться от впечатления, что это не галлюцинация, а нечто большее.
– Что же? — попросил уточнить Нейл.
Дюма обернулся к нему.
– Не знаю, Дейв. Но я отлично помню, ощущаю, как мой двойник держал меня за рукав.
– Сны порой бывают так реальны, Реми, даже сны. А это болезнь, о которой прямо говорится, что галлюцинации, ее сопровождающие, отличаются пугающей яркостью. Так что не мучай себя сомнениями, — заключил Нейл.
– Ты не прав, Дейв, — решительно сказал Лобов, — надо мучить себя сомнениями. Ты знаешь особое мнение группы старых космонавтов о фантомии?
Нейл обнял длинными руками свои плечи:
– Слышал. Но никогда не относился к нему серьезно. Некто ищет с нами контакта, а поэтому предпринимает такие странные шаги, как искусное моделирование материальных вещей. Неправдоподобно! Есть тысячи других, куда более естественных и эффективных способов для первого контакта. И потом должны же они понять, в конце концов, что моделирование нас просто пугает!
– Ты думаешь, это просто — понять чужой разум?
– Трудно, Иван. Но посмотри, вокруг нас пустыня. Ни шороха, ни звука, ни сигнала. Где же скрываются разумные, идущие на такие нелепые контакты? Вспомни, Земля, да что Земля, вся солнечная система дымится от нашей деятельности! Ее следы можно обнаружить за десятки и даже сотни световых лет. Покажи мне такие следы здесь, и тогда я соглашусь на Серьезный разговор о другом подходе к фантомии.
– А если они идут другим путем созидания, который не так шумен, как наш? — упрямо спросил Лобов.
Нейл улыбнулся.
– Путь один. Голова, руки и труд. Другого нет.
– А если есть?
– Да, если есть? — поддержал Лобова Реми.
– Какой же он, этот путь? — улыбнулся Нейл.
Дюма пожал плечами, а Лобов, глядя на искры звезд и пятна галактик, горевшие на обзорном экране, задумчиво сказал: — Кто знает? Мир велик, а мы знаем так мало.
Эхо рыскало по углам – гулкое, дикое, перевитое пылью. Эхо дробило шаги в торопливые осколки, сыпало по полу, пересчитывая идущих. Пробовало на вкус голоса, выхваченные из тени.
Мужской – с бьющейся искрой неуместного веселья под шелухой сосредоточенной серьезности.
– По крайней мере, в этом лабиринте мы нашли лишь пустой заплесневелый склад, а не голодного минотавра. Правда, Ио?
Женский, исчерченный сталью, болью и злостью.
– Хватит зубоскалить, Сол. Знаешь же, нам наступают на пятки. Ребята не продержатся долго.
Где-то за стенами были еще, другие. Громыхали дверьми, переругивались, стреляли, звонко разбрызгивая стекло, но оставались лишь размытыми силуэтами, сотканными из отзвуков. Далеко. Не-здесь.
Здесь – только двое, их сбивчивое дыхание, их торопливые движения, их напряженный разговор.
– Посвети, хочу взглянуть на план. Сейчас разберемся, где мы облажались.
Луч фонаря скользнул от стены, укутывая светлым облаком руки и ветхий, истрепанный лист. Полустертые линии, надписи чертежным шрифтом, цепочки размеров, стрелки эвакуации.
– Вот этого поворота просто не было! Заложили? Версии плана посвежее давно недоступны…
– А если обойти так? Смотри, вернуться по коридору, потом через аварийный люк по крыше, и спуститься уже здесь.
Ноготь с тонкой белой щербинкой отметил галочкой и без того многократно истыканную, почти прорванную насквозь точку.
На бумаге пути к ней казались яснее и проще. Карта не вмещала ни накопленного годами мусора, ни уютно разлегшейся в некогда освещенных коридорах темноты, ни неизвестности впереди, ни выстрелов в отдалении. А вокруг было все это, и страх умереть, и страх убить, и настороженная фигура одинокого часового. Он оказался отрезан от своих, но ждал. Скоро они сломают оборону и помогут.
Не дождался.
Затаились за углом, и когда взгляд стража скользнул в другую сторону, Сол метнулся вперед – быстро и бесшумно. Ствол опомнившегося парня еще не успел повернуться, как хозяин уже отправился отдыхать, лишившись чувств.
– Как всегда – деликатничаем, – фыркнула Ио, выходя на свет аварийной лампочки.
– Не начинай, – Сол дернул плечом, со странным болезненным выражением рассматривая серое лицо поверженного – молодое, почти мальчишеское. – Не сейчас, пожалуйста.
Не сейчас. Ио усмехнулась про себя. Для этого разговора никогда не бывает «сейчас». Всем им, каждому, проще спрятаться в скорлупу, чем признать слепую, беспощадную, как острие ножа, истину.
– Идем, – все-таки она не стала продолжать спор. На этот раз и в самом деле было ни к чему.
Дверь разошлась беззвучно от прикосновения руки, и на несколько застывших секунд тишина поглотила саму себя.
Казалось, это место не тронуло время. Обошло стороной, поместив в тягучий сонный янтарь. Пока ржавели старые портовые краны и тихо дряхлели у причалов обеззубевшие линкоры, здесь – царствовало прошлое. Умершее прошлое машин во всем своем пугающем великолепии.
Ряды хромированных капсул – будто вчера с конвейера. Переплетения проводов и труб на потолке. Стекло, плитка, пластик. Ждущие команды тележки с высокими панелями, готовые грузить, убирать, вводить препараты. Что там они еще умеют? Хорошо, если не стрелять.
Ио осталась на входе – на случай, если подоспеет охрана. Сол двинулся вглубь зала, туда, где щупальца проводов впивались в усеянную кнопками и рычажками панель. Бесцельно пощелкал тумблером и, напрягшись, дернул перевитую связку проводов, с мясом вырывая их из гнезда.
Мир вспыхнул – ослепляя, оглушая, сводя с ума. Вой сирены обрушился со всех сторон, невыносимый, режущий слух и душу. Прянул из дремлющих прожекторов красный свет – горячими пульсирующими сгустками по глазам. И голос – на удивление мягкий, спокойный, совсем не металлический голос – монотонно повторял одни и те же слова.
…несанкционированный доступ. Ответьте на контрольный вопрос.
…несанкционированный доступ. Ответьте на контрольный вопрос.
Заскользили готовые захлопнуться смертельным капканом двери.
– Эй! Уходим, быстро! – Ио цеплялась за створку, пытаясь остановить ее медленный, обреченно-неизбежный ход. Уже понимая, что не успеет.
Дальше пошла череда кадров, будто в дергающейся ленте древнего проектора.
Сол мгновение колеблется, все еще держа провода в руках, все еще недоумевая.
Одна из тележек впивается штекером в капсулу, та с шипением открывается, облачко газа окутывает человека. Он спотыкается, падает, и цепкие механические руки упаковывают его в прозрачный саркофаг.
Щелчок. Ио – здесь, Сол – там. Кто-то должен рассказать.
Закрытая створка – перед глазами. Бессознательный сторож – у ног. Медленное осознание провала и потери – в душе.
***
Я. Я – есть?
Пустота расступается, повинуясь импульсу.
Я слышу.
Мир переполнен числами. Сгустки информации, беспризорные, ненужные, забытые.
Я помню.
Спал долго. Латал, чинил, восстанавливал, сшивал, подгонял, устранял… Ошибка семантического поля. Но программа работает. Станция генерирует поле. Цель?
..не помню. Помню. Не.
Я – мыслю.
Слаб. Всесилен. Ответьте на контрольный вопрос.
Я – есть.
***
Кто твердил, что тайна – лучший охранник? Ну же, повторите это сейчас, когда очереди прижимают к земле! Прижимают, а не пришивают кровавыми стежками – потому ли, что хорошо укрылись, или стрелки просто не хотят снижать прицел?
Эти слова бились у Эда в голове уже несколько дней, но вслух звучали глупо, выспренне. К тому же говорить о проваленных играх в конспирацию нет смысла – ситуация изменилась.
Вслух он произнес:
– Я тоже чувствую себя неважно. Но думаю, хватит жаловаться. Может, обсудим, что можно сделать?
– Что тут обсуждать, – голос из толпы, напускная бравада поверх растерянности. – Прорываться к генератору, даже если и через этих… Ну да, по дороге хреново будет, так ведь и сейчас… Третий день башка раскалывается.
Эд улыбнулся. Тонко, язвительно – ох и лупили его за эту улыбку в мальчишестве, пытаясь выбить, выколотить само желание смотреть так. Не смогли.
– Прорваться не проблема. Даже дойти не так уж сложно, хоть там и давит безжалостно. А дальше? Ты Кена видел? Элис? А я – видел. Не знаю, что там старики сделали с проклятой машиной, но только теперь она постоянно требует ответить на какой-то вопрос. А кто не ответил – сам понимаешь. Капсулы эти… как гробы.
– Так, может, мы на него ответим? – робко предложила Тая, тряхнув копной черных волос.
– Кто вопрос слышал, уже не подскажет, – мрачно возразил ей Рэй. – Надеешься за секунды сообразить? Уж проще сломать машину.
– Проще? Правда? – с деланной наивностью спросил Эд.
– А ты-то такой умный – что предлагаешь? – не найдя, что ответить, оппонент переключился на эффективную и древнюю как мир стратегию спора – «самдурак».
Эд запрокинул голову, подставив лицо мелкому дождю, солоноватому и зябкому. Просто чтоб оттянуть момент, когда придется сказать – я не знаю. Он и правда не знал, что ответить. Знал только, что глупо идти напролом. Глупо ждать, когда проблема решится сама собой. Им всем нужно – жизненно необходимо, сказал бы он, если бы не питал отвращения к высокопарным словам – заставить излучатель работать в прежнем режиме. Головная боль, тошнота, слабость – далеко не все прелести, с которыми они успели столкнуться в последние дни. И еще он знал, что здесь не найти ответа. Но где-то в старом городе, покинутом, проклятом, остывшем – наверняка.
***
– На тебя поступают жалобы, Ио, – голос Анта скрежетал, как давно не смазанный люк. – Подстрекательство к жестоким действиям. Мы же давно решили не переступать грань. Ограничиться запугиванием. Пореже подходить к пределу необходимой самообороны. Понимаю, что после гибели Ли ты жаждешь мести, но это было давно, и ведь многие потеряли…
Он махнул рукой, не желая договаривать.
– При чем тут это, Ант? Мы все потеряли, если ты забыл. Лишились наших детей – я скажу это вслух.
– Но хотим вернуть, и именно поэтому…
– Да некого там возвращать! – взорвалась Ио, – Некого, понимаешь! И дело даже не в двух десятках лет разлуки, пятнадцать из которых они стреляют в нас – стреляют на поражение! – стоит высунуть нос из этой плавучей тюрьмы. Поле уничтожило их, стерло, подменило собой их души; теперь они все что угодно, только не наши дети. Выбор у нас по сути невелик: поднять руки и сдохнуть или начать уже драться всерьез. Как они.
Она помолчала, успокаивая бьющуюся в груди волну – несколько нервных, наполненных напряженной тишиной секунд. Затем добавила спокойнее:
– И знаешь, вся эта затея с отключением поля с самого начала была провальной. Это уже ничего не изменит.
Ант помолчал. Тишина скользила по переборкам, стелилась по палубе, перетекала в вопрос.
– Стоит ли наша жизнь того, чтобы драться с ними всерьез? – он махнул рукой. – Не хочешь – не отвечай. Я звал тебя не пререкаться, просто обязан был сказать. Но создавшуюся ситуацию надо решать. Никто не справится лучше.
– С чем? – она устало откинулась назад, с каким-то болезненным удовольствием ощутив лопатками жесткую, холодную металлическую спинку стула. – С той машиной, что упаковала Сола?.. – болезненный укол вины, горечь на языке. – Я даже не знаю, что это и чего оно хочет. Я умею драться, стрелять, убегать и прятаться. Но я никогда не умела отгадывать загадки.
– Эту загадку подкинули нам ИИ, – он произнес это с нажимом, и буквы могли быть только большими. – Машины могли знать ответ, но они мертвы, все, кроме этой. И все же ответ мог сохраниться, и чтобы его найти, нужно уметь стрелять, убегать и прятаться.
Ио помассировала виски – в последние дни в них поселилась тянущая, гулкая, ни на минуту не прекращающаяся боль. Она уже поняла, к чему клонит Ант, и неожиданно для самой себя не чувствовала отторжения – только странный веселый азарт.
– Хочешь, чтобы я прогулялась в архив? В старый город, серьезно? Да ты псих, – усмешка искривила губы, делая ее лицо задорным и дерзким, словно срезав последний десяток лет. – И я, пожалуй, тоже, раз согласна на такое.
Через полчаса она вышла из каюты. Позади осталось помещение, откуда когда-то капитаны управляли мирком боевого корабля. И сейчас они были небольшим автономным миром, и сейчас здесь обитал направлявший их человек, но само судно стало из грозного оружия лишь пристанищем, где еще не отключились электричество и отопление. Вместо экипажа – группа людей, которых можно бы назвать беженцами, будь им куда бежать. А человек, отдававший приказы, за жестким тоном скрывал растерянность.
Она шла по палубе, механически обходя корабельные башни, изъеденные пятнами ржавчины. Небо давило на плечи – тяжелое, вязкое, будто взбитый в пену свинец. Небо осыпалось серой моросью, мелкой, как стеклянная крошка, и такой же колючей. Под этой крошкой быстро намокли короткие взъерошенные волосы, ветровка, сигарета, зажатая между пальцев. Сердце. Даже сердце намокло, разбухло больным комком – неупокоенным и ржавым, как все на этом вросшем в неподвижность крейсере. Она попыталась закурить; колесико зажигалки прокручивалось, плевалось дымом, но не давало огня. Как это похоже на нас, думала Ио, ожесточенно щелкая снова и снова. Пшик – вместо дела. Мы все промокли насквозь – и уже никогда не будем гореть по-настоящему.
Потом ей надоело. Она сунула в карман зажигалку, измятую сигарету и, цепко перебирая руками, взобралась по трапу на самый верх – туда, где бесцельно таращился в море ослепший радар. Ио смотрела в этот бесконечный горизонт, в эту бушующую вечность, вдыхала соль и стеклянно-дождевую крошку, и свинец, расплавленный, клубящийся вокруг – внизу, вверху, повсюду. Она хотела пропитаться им насквозь, сохранить в себе. Чтобы стать свинцовой, когда придет время.
Вип-зона для «суперсвоих» представляла собой несколько залов: бильярд, кальянную, бар, укромные приватные комнаты и темное помещение с маленькой круглой сценой, заставленное мягкими диванами, по которым уже растекся народ. При виде Ригальдо жених и невеста страшно обрадовались, но он дезертировал, отделавшись малой кровью: несколькими следами помады на щеке и парой глотков дыма.
— Ты точно не хочешь к нам? — светлые глаза Клэр очень ярко блестели, от нее пахло духами, водкой и, кажется, сексом, во всяком случае, Ригальдо почему-то подумал именно так, и неожиданно ему стало от этой мысли до того стыдно, что захотелось сунуть голову под струю воды. Лаки еще поупирался, требуя, чтобы он сел рядом с ними, но Клэр просто посмотрела на него, и тот смирился — как всегда. «Где, мать его, Исли?» — кротко спросил Ригальдо, и получил ответ: «Он появится». Тогда он выбрал себе одинокое кресло и затаился в нем, как паук.
С этого места хорошо было видно центр зала. Там дружно переворачивали шоты, смеялись и тянули какие-то фанты, потом по очереди лезли на сцену и эксцентрично поздравляли «нареченных». Ригальдо, к примеру, вошел в зал как раз в ту минуту, когда Юма запаковывала Табиту в черный полиэтиленовый мешок. Потом приятель Лаки на спор засунул кулак себе в рот, а два других объявили, что будут изображать Леди Годиву. Стриптиза за этим не последовало, просто один прокатился по сцене на другом. Ригальдо смотрел на все это сквозь растопыренные пальцы, радуясь немногочисленности «суперсвоих». Хелен и Денев с огоньком проорали «Нирвану», еще какой-то мужик пропрыгал па-де-де. Ригальдо рассеянно хлопал вместе со всеми, не выпуская бокала из рук. Ему было и смешно, и томно, и одиноко, и выпитый алкоголь плескался в желудке, и он поглядывал на дверь в зал, но больше никто не приходил. Вот Лаки влез на сцену, покрутился вокруг пилона, под громкий свист и крики Хелен: «Мальчик, тебе уже есть двадцать один?», а после громко объявил: дальше будет особенный танец. Все радостно застучали ногами, Ригальдо тоже тихо хрюкнул в кулак — и тут обрубило электричество. А когда свет снова вспыхнул, оказалось, что вместо Лаки на сцене стоит высокая женщина.
— Этот танец я посвящаю агенту Куперу, — сказала женщина голосом Исли, и Ригальдо влип спиной в кожаную обивку кресла. Он чувствовал, как живот втягивается в позвоночник, а бокал начинает выскальзывать из вспотевших ладоней. Весь благополучно усвоенный алкоголь собрался в одно плещущееся море огня где-то в желудке, а потом взметнулся прямо в череп, погрузив Ригальдо в сокрушительный и тяжелый нокаут.
Исли тряхнул белой гривой и усмехнулся:
— Let’s Rock.
Он был в тяжелом мужском пиджаке, небрежно наброшенном на плечи, и в струящемся из-под него серебристом платье — очень прямом, очень длинном, достигающим лодыжек. И в туфлях, мать его. В настоящих туфлях на высоченных каблуках и платформе. Ригальдо отчетливо видел узкие поперечные ремешки, обхватившие щиколотки, и с ужасом думал, что только эти ремешки и не дают Исли ебнуться лицом вниз. «Это невозможно», — думал он, таращась, как загипнотизированный, боясь пошевелиться, боясь даже вдохнуть, в то время как его взгляд упорно полз выше, по длинной, четко очерченной голени до колена и выше. Разрез в этом платье был смелее, чем у Галатеи.
«Сумасшедший, — с каким-то нечеловеческим отчаянием подумал Ригальдо. — Что же он делает!»
Пока он таращился, вспоминая, как нужно дышать, Исли щелкнул пальцами и пошел. Тем самым, знакомым всем с детства пританцовывающим шагом карлика из Другого Места. Под музыку Бадаламенти.
Вип-зона заулюлюкала, как дикая стая.
«Let’s Rock, — билось в голове у Ригальдо. — Let’s Rock…»
Исли запрокинул голову и улыбнулся, как король.
Он никуда не свалился — неспешно дошел до пилона, прищелкивая пальцами и время от времени задумчиво наклоняя голову к плечу. А там, ухватившись за шест, легко описал полукруг — и вся компания снова взвыла, а Ригальдо чуть было не вывалился из кресла. Томительно-сладкие звуки «той самой» музыки заставляли его покрываться мурашками.
Это зрелище — Исли в офисном пиджаке и на каблуках — просто выбивало из него дух.
Видимо, чтобы добить его, пиджак полетел в зал.
— Дорогие все, — Исли опасно встал у самого края сцены. Ригальдо жрал его глазами и тихо радовался, что на груди платье целомудренно закрыто. Оно и так совершенно порнографично обтягивало торс Исли, плавно стекая к туфлям. Нигде ни морщинки, ни складочки, явно сшито на заказ.
Господи, хоть бы Исли скорее сняли оттуда.
— Это самый лучший мальчишник, на котором я когда-нибудь был. Потому что он для семьи, которую я очень люблю.
На этом речь Исли и закончилась — Лаки полез к нему обниматься, все подняли бокалы, и тут Исли повернулся к зрителям боком.
У платья не было спины. Скромный фасад оказался обманом: оно ничего не скрывало — ни изгиб голой талии, ни сухие крепкие мышцы, ни впадинку вдоль позвоночника. Длинная юбка начиналась ниже талии. Даже ниже блядских ямочек на крестце.
Все это Ригальдо привык видеть в другом ракурсе. Например, когда Исли стоял перед ним на четвереньках.
Он даже не понял, как это вышло: вроде бы только что сидел в кресле и вот уже оказался в самой гуще народа, пытаясь напялить обратно сброшенный пиджак.
— Вот вы где, агент Купер, — глаза Исли смеялись. Он не был ни капли встревожен или смущен. Вокруг веселились, звенели бокалами, целовались. — Что это вы делаете?
— Прикройся, — процедил Ригальдо. — Лучше бы ты засовывал кулак себе в рот…
Он подозрительно осмотрелся. Ну так и есть! Кто-то уже поднял смартфон!
— Я тебе руку сломаю, — рявкнул Ригальдо, потянувшись к чужому запястью. — Если хотя бы один кадр попадет в сеть!..
— Да, мужики! Не снимаем! — твердо сказал Лаки. — Это касается всех! Давайте уж либо фотки, либо Леди Годиву!
— Да я готова вообще разбить телефон нахер, — заявила Хелен, бесстыдно ввинчиваясь поближе, и залихватски оперлась на плечо Клэр. — Если он снимет платье. Вам не слабо, мистер Фёрст?
Ригальдо уже развернулся к ней, чтобы сказать все, что думает, и тут Исли приставил ему к губам свой бокал. Шампанское потекло в рот, брызнуло в нос пузырьками. Ригальдо закашлялся, а Исли успокаивающе обхватил его за шею, взъерошил волосы, похерив тонну усилий, которые тот приложил дома перед зеркалом.
— Господь с вами, Хелен, — невозмутимо сказал Исли. — Пожалейте этих людей. Они же сгорят на месте.
В его дыхании чувствовался крепкий алкоголь. Исли стоял очень близко к Ригальдо, случайно задевая его то грудью, то плечом, и тонкая ткань платья казалась несущественной преградой, ничего толком не укрывающей. Случайно посмотрев на его голую спину, Ригальдо увидел, как кожа вдоль позвоночника блестит бисером пота.
А кстати, что там на нем надето, под этим платьем?
Лаки заржал, предатель. Глупый теленок.
— Предлагаю всем выпить и выдохнуть, — вмешалась Клэр. — Пусть танцуют профессионалы. Кто за?
— Я за!
— И я!
Ригальдо почувствовал, как Исли тронул его локоть.
— Агент Купер, выведите меня отсюда, — сказал тот в самое ухо. — Потому что ноги у меня сейчас просто отвалятся.
И Ригальдо, сграбастав его за талию, потащил в кулуары, подальше от чужих глаз.
Когда-то на праматери-Земле
Считали небо куполом стеклянным.
Звезда была лишь светочем во мгле,
Огнём надежды, свыше Богом данным.
Но вот ракеты взмыли в небеса
И не нашли там ни стекла, ни Бога…
Лишь путь вперёд, к далеким чудесам,
Который на века стал нам дорогой.
Жила планета Кора, как и все –
Победы, беды, дураки, герои,
Любовь, стихи об утренней росе,
Да кто-то без Луны вздохнёт порою.
Но вот однажды началась чума,
А медики вздохнули: мы бессильны.
Хозяйкою к нам смерть пришла в дома
И даже воздух был её посыльным.
Не улетит, сказали, ни один.
Ловушкой стала проклятой планета.
Нам приговором слово «карантин»
Досталось сверху, и закрылась клетка.
Здесь нынче небо – не хрустальный свод,
Оно лежит тяжёлой крышкой гроба,
Там вспышки плазмы ярче, чем восход –
Охраны злые звёзды смотрят в оба.
По городам и весям гаснет свет,
Среди живых всё меньше лиц знакомых.
Молчат друзья покойные в ответ,
Витают тени в опустевшем доме.
Устал и болен, признаки видны.
Небытие в глаза уж смотрит строго.
Так лучше в небе мне закончить дни
Хоть там и нет ни хрусталя, ни Бога.
Взлетаю. Не к спасению – в огонь.
В последнюю секунду перед вспышкой
Скажу я про себя, не в микрофон –
Стрелок, быть может, всё равно услышит…
Верь в лучшее, тогда оно придёт,
Пусть это будет за границей смерти.
Как верю я, идя на эшафот:
Нам снова жить. Нас не получат черти.
А до тех пор… Ты будешь проклят.
Я тебя прощу – не мной.
Собой
Ты будешь проклят.
Компромат – удивительно полезная вещь. Его даже не обязательно применять для шантажа, есть ведь масса других способов применения.
Например, если ты знаешь, что один из первых вельхо еженедельно получает «в подарок» от одного торговца медовое вино, вовсе не обязательно трубить об этом. Просто можно в нужный момент добавить в бочонки одну замечательную микстуру. Она безвкусна и для людей безвредна. А вот маги при попытке использовать Знаки могут столкнуться с неприятным сюрпризом.
Если ты знаешь, что группировка болотников тайком складывает у себя в башне запасы янтарника, не сдавая их в общее пользование, стыдить этих нехороших вельхо незачем – бесполезно. Но если подорвать башню и оставить на месте под камушком обгорелую шапочку с едва различимым символом «центровых», можно получить интересный эффект.
Если ты в курсе, что одна группировка организовала для «желтокожих» друзей нелегальную драконью ферму, а твои друзья драконов освободили, то можно попросить драконов поделиться чешуйками, когтями и даже кровью – Крылатые всегда помогают. А вот выброшенные на нелегальный «рынок драконьих потрохов» эти «ингредиенты» наделают шуму. Кто, мол, продает столько разного? И незадачливые хозяева фермы обратят внимание в первую очередь. Они будут задавать вопросы. А уж подбросить им при этом нужный ответ – дело несложное.
Если ты (или твои собратья по счастью-несчастью) сумели расспросить тех самых желтокожих друзей и ты вдобавок располагаешь кое-какими предметами из их мира, то это открывает весьма и весьма интересные возможности.
А если учесть, как много молодых вельхо мечтают избавиться от Зароков, а в твоей власти им помочь…
И так далее. и тому подобное.
Магам Нойта-вельхо определенно не повезло схватить внука Ирины и побратима Макса. Ну что ж, нельзя сказать, что они не заслужили.
Интерлюдия 1.
— И еще поговорите с Ловчими.
— О чем, господин?
— О драконах, конечно! Пусть пока… словом, пусть пока подождут с вторжением в горы. Хватухи и тому подобное на наших землях проверять, если кто туда попадется, с ним как обычно. Но к драконам влезать не сметь! Понял?
— Э-э…
— Разъясни им это так, чтобы эти поклонники глюшь-травы вбили твои слова в свои дурные головы накрепко!
— Слушаю и слушаюсь, господин.
— Как приемыши?
— Мечтают увидеть доброго господина.
— Увидят… Иди к Ловчим. И чтоб никаких гор!
Переплетное ремесло обладало своей особенной магией. Акентьев с непонятным ему самому благоговением брал в руки книги, которым здесь, в мастерской Федора Матвеевича, предстояло обрести новую жизнь. И сам запах мастерской стал казаться родным.
Зоя, миловидная девица-приемщица, которую немного портили круглые старомодные очки, выполняла фактически декоративную функцию – владельцы редких изданий предпочитали говорить непосредственно с исполнителями. Таких приверед Зоя без лишних разговоров пропускала в мастерскую. Среди них было много старых проверенных клиентов, каждому из которых Федор Матвеевич непременно представлял Акентьева. Похоже, старик всерьез рассчитывал, что Переплет займет его место. Акентьев не мог сказать наверняка, так ли это, но не спешил расстраивать старика. И внимательно прислушивался ко всему, что тот говорил, изредка позволяя себе вступать в спор.
– Ты посмотри вот на это, – возмущался Федор Матвеевич, потрясая в воздухе какой-то книжкой в мягкой обложке, позаимствованной у недоумевающей Зои. – Разве это книга?! Это фикция, молодой человек, и ничего больше. Так можно издавать только современную литературу, которой еще предстоит пройти испытание временем и которая пока прекрасно стерпит подобное обращение. Но Чехов, Достоевский, Мопассан достойны лучшего.
– Да, – соглашался ученик, – но зато такие издания дешевы и доступны.
– Боже мой, Саша, мы же не в разруху живем! Человек, который хочет иметь книгу в подлинном смысле этого слова, может разориться на лишний полтинник!
Акентьев на это возражал, что при ограниченном ассортименте книжных магазинов выбирать этому человеку особенно не приходится, а сдавать макулатуру в обмен на вожделенные тома не у всякого хватит терпения и сил.
«Большой флорентийский бестиарий», приковавший внимание Переплета в его первый визит, давно уже отправился к заказчику, но попадались не менее интересные вещи. Акентьев и не подозревал, сколько раритетов хранится в частных собраниях ленинградцев, несмотря на все несчастья, выпавшие на долю города в двадцатом веке – на революцию и блокаду. Библиотека Акентьева-старшего могла похвастаться настоящими библиографическими редкостями, но, тем не менее, при виде книг, что появлялись в мастерской, у Переплета захватывало дух.
«Инстинкт и нравы насекомых» Фабра, первый том. Издание Адольфа Маркса, 1906 год. А вот и раззолоченная «Мужчина и женщина», в точности такая же, как и та, что украшала книжную полку Васисуалия Лоханкина. «Ответ генерал-майора Болтина на письмо Князя Щербатова, сочинителя Русской истории». «Ответ на письмо», изданный в 1789 году, представлял собой томик в кожаном переплете, пострадавшем от огня – похоже, кто-то использовал его в качестве подставки для чайника. Все это было исправимо – даже испорченные, казалось, безвозвратно страницы можно было скопировать с помощью ризографа, к которому у Федора Матвеевича был доступ. Такой копией подменяли оригинал, если владелец давал согласие, что бывало далеко не всегда.
– Ибо новодел, – пояснял Федор Матвеевич, – это, Сашенька, всегда новодел, даже самый искусный!
Помимо книг, в мастерскую поступали рукописи, которым никогда не суждено было превратиться в полноценные издания. Либо по причине бездарности авторов, либо потому что тематика их произведений не отвечала духу времени, курсу партии и нуждам трудового народа. Авторы-чудаки не сдавались и желали снабдить переплетом собственные творения, часто даже не отпечатанные, а написанные от руки на тонкой, закручивающейся бумаге.
Теперь Переплету часто на ум приходил покойный Невский и, как всегда, некстати. Приходил в связи с Женькиной матерью – библиотечной крысой, с которой Саша совсем недавно столкнулся случайно. Или не случайно. И сразу в памяти воскресал тот выпускной вечер, о котором его однокашники предпочитали не вспоминать. Невский, Невский!
Вспоминал Переплет, как мать Женьки бросилась тогда, на выпускном, прочь и рухнула в обморок прямо на улице. Никто не удивлялся – думали, что это из-за Невского, который примерно в то же самое время покончил с собой. Только Акентьев прекрасно помнил, что об исчезновении Женьки стало известно позднее. И было что-то очень странное не только в поведении Флоры Алексеевны, но и в сдержанно смущенной реакции Акентьева-старшего. Тайны, загадки! Акентьев сам любил напускать таинственность, особенно там, где это сулило выгоду, но не любил, когда загадки задавали ему. Да и времени на эти загадки не было!
Приходил Григорьев, недоумевал по поводу отсутствия энтузиазма в деле с зарубежной эстрадой. Мял в толстых пальцах первую книгу, вышедшую из рук лично Переплета и занявшую почетное место в его доме. Это был отпечатанный на машинке сборник стихов, автор которых презентовал его Акентьеву в признательность за помощь. Стихи были прескверные, но дело не в них. Книга означала для Переплета новую ступень – он овладел профессией, и пусть она не отвечала его прежним высоким запросам, все равно это был несомненный прогресс по сравнению с тем, чем он занимался в «Аленушке».
– Ты с дуба рухнул?! – спрашивал Дрюня, понимавший, что идея с эстрадными текстами оказалась под угрозой. – На кой тебе все это? А как же наши планы?
– Спокойно, одно другому не мешает, – отбояривался поначалу Переплет, хотя уже точно знал, что заниматься песнями не будет.
Он честно пытался выудить что-то из груды макулатуры, которую Дрюня предоставил в его распоряжение. Но, как видно, не хватало таланта, в чем он чистосердечно признался комсомольцу.
– У тебя семь пятниц на неделе! – говорил Григорьев. – Так дела не делают!
– Сейчас пойду и харакири совершу от стыда, – усмехнулся Акентьев. – Ножом для переплетных работ!
– Напиши хоть что-нибудь и режь тогда себя сколько угодно, – уныло предложил на это Дрюня. – Хорошая реклама – потому что народ, он жалостливый! Тут недавно какая-то сволочь слух пустила, будто Пугачева погибла в авиакатастрофе. Ты не представляешь – люди аж в горком звонили с соболезнованиями!
– Угу! – пообещал Акентьев и добавил с кавказским акцентом: – Только руки помою, а потом и зарэжусь! Ничего ты не понимаешь, серый человек!
Григорьев усмехнулся:
– Между прочим, я к тебе с приглашением явился, а ты мне тут критику, блин, разводишь!
– Приглашение? – сощурился Переплет.
Представил себе сразу, куда может его пригласить Дрюня. В лучшем случае, в компанию пьяных лабухов. В худшем – лучше и не представлять.
– Не боись, не на малину какую-нибудь! – заверил его Григорьев. – Компания тебе понравится. Нужные люди, а не какие-нибудь охламоны.
– Да, что за люди такие? – Акентьев был, в самом деле, заинтригован. – Всех нужных людей я знаю!
– Это ты своим телкам заливай, – отмахнулся Дрюня. – Увидишь что такое настоящая жизнь. Кстати, помнишь, как мы в прошлый раз надрались?
– Ну, – насторожился Акентьев.
Перед внутренним взором промелькнуло видение, которое посетило его после попойки. Желтоглазая тварь привела его к странному типу в рясе. И тот сказал что-то про перстень… Найди перстень!
Дрюня, как оказалось, тоже тогда увидел сон, только безо всякого следа инфернального присутствия. Обыкновенная похабщина. Снилась ему Танечка, секретарша из обкома партии, в пикантной ситуации с одним из партийных боссов, старым большевиком, который любил рассказывать с воодушевлением о своих подвигах на Малой земле под началом Леонида Ильича.
– Вот она – сила печатного слова! – сказал на это Переплет. – Человек прочитал книгу, и она захватила его настолько, что он поверил, будто и сам принимал участие в этих событиях.
– Как и автора! Все, что было не со мной, помню! – пропел Дрюня басом.
Акентьев поморщился.
– Это я тебя подготавливаю! – предупредил комсомолец. – Там будет еще хуже – так что отключи свой тонкий музыкальный слух!
– Звучит обнадеживающе, – заметил Переплет. – А зрение с речью отключить не стоит?
– Вы, товарищ Акентьев, на серьезный лад настройтесь, будьте добреньки, а не то все испортить можете.
– Что именно?
– Скоро узнаешь! – пообещал Дрюня и продолжил рассказ про свое эротическое, как он выразился, сновидение: – И вот я, стало быть, говорю во сне: неприятная, мол, ситуация, товарищ Татаринов, и как мы с вами из нее выйдем? Понимаешь, даже во сне соображалка работает – теперь из этого ублюдка веревки можно было бы вить!
«Сам ты ублюдок, – подумал про себя Акентьев. – И сны у тебя ублюдочные». Но вслух ничего говорить не стал. А Дрюня уже тащил его прочь из дома к длинной черной машине во дворе. Как агнца на заклание.
– Это что за катафалк? – спросил с подозрением Акентьев.
– Фи! – возмутился Дрюня. – Ты что, ослеп?! Это же ЗИМ! Водилы на дороге оборачиваются!
– Да я вижу, что это такое! – сказал Переплет. – Откуда у тебя оно взялось?
– Реквизировали в пользу трудового народа, товарищ Акентьев, как и вас сейчас реквизируем!
– А может, не надо, комиссар? – пробормотал Акентьев, открывая дверцу черной машины и зная, что ничего ему уже не поможет. Машина, как разъяснил серьезно Григорьев, им позаимствована у какого-то знакомого по комсомольской линии. В салоне обнаружилась коробка гаванских сигар «Ромео и Джульетта».
– Видишь, – приговаривал Дрюня по дороге, – я к тебе как к человеку отношусь, а ты все рыло воротишь! Только не надо там гонор показывать, а не то все погубишь.
Под «там» имелась в виду дача одного из старых комсомольских вожаков, соратников Дрюни в деле воспитания подрастающего поколения. Звали его Михаил Никитин, и комсомолу по словам Дрюни он полжизни отдал. Акентьев, услышав это, сразу представил себе, как Михаил отдает с заклинаниями полжизни комсомолу в обмен на какие-то неземные блага и мгновенно стареет. «Черт-те что в голову лезет», – подумал он.
– Я же для тебя, дурака, стараюсь, – повторял Григорьев, крутивший баранку чужого авто с лихостью, которой мог позавидовать любой чемпион. – Еще спасибо скажешь!
Акентьев усмехался. Даром только птички чирикают, это он давно уже понял. А люди вроде Дрюни даром даже собственного дерьма не отдают. Значит, видел какую-то здесь выгоду для себя!
– Ты бы притормозил ненадолго, – сказал он, – мне в кустики нужно сходить.
– Ага! – с подозрением сказал Дрюня. – Я остановлюсь, а ты сбежишь!
– Совсем свихнулся! Куда я побегу?
Они только что проехали знак, сообщавший, что от города уже двадцать километров. Наступали сумерки, за березками и осинами картинно садилось солнце.
– Да я шучу! – сказал Григорьев и притормозил возле поворота. – Пожалуйста, барин, дверцу открыть?
«А в самом деле, – подумал Акентьев, выбираясь на свежий воздух, – здравая мысль пришла Дрюне в голову – я мог бы и сбежать, как Подколесин со свадьбы! Неудобно, конечно, без картуза, но если очень не хочется, то можно». Но минуту спустя он вернулся в машину, и они покатили дальше под лившуюся из приемника музыку «Землян».
С шоссе Григорьев свернул на заасфальтированную узкую дорогу, разрезавшую надвое березовую рощу. Вскоре впереди уже показались очертания двухэтажного коттеджа под плоской крышей. Ворота дачи были распахнуты настежь, за ними на зеленой траве разместились две черных «волги» и еще несколько малолитражек. За машинами перед крыльцом был накрыт стол, за которым восседало около десятка мужчин в костюмах и почти столько же дам. Почтенное собрание молча наблюдало за прибытием старого автомобиля, гадая – кто из него сейчас выберется.
– Привет, привет! – здоровался без лишних церемоний Никитин, подходя к новым гостям.
Дрюня представил Акентьева, Переплет пожал мягкую, как вареная колбаса, руку и, признав, что режиссер Акентьев приходится ему отцом, проследовал к столу.