— Это же… отдача! Только её нам тут не хватало! – подскочила Варамис, запуская наработанный длительной практикой алгоритм, — Задержка Распада! Быстро готовьте Переброс на Нодзомир!
— Сейчас! – выкрикнул Джемир Миттнер, бросаясь к рюкзакам.
— Вара! Какие ещё Перебросы?! Ей не пройти радужный путь! – Личнер спешно оценил масштаб сборов и тут же начал сворачивать поисковый контур.
— Нужна СНА-повязка Веты!
— Нашел! Лови! – Джем уже откопал кристалл для Переброса, а повязка оказалась не очень далеко от него.
— Отлично! Теперь шанс на успех повыше! – женщина тут же повязала белую ленту на голову девушки, алгоритм ускорился, но Варамис Ежнир нахмурила брови.
«Нет, что бы я ни делала, моей реальной силы не хватит», — призналась она себе, готовясь к неизбежному, — «Нужен и запредельный потенциал. Простого преобразования формы или силы мало, а значит, ни от целительства, ни, тем более, от некромантии проку не будет…»
— Первокристалл настроен. Что-нибудь… еще? – сбился на фразе Талимир, увидев, как у напарницы почернели белки глаз, а радужка, наоборот, неестественно побелела.
— Сказала уже! Живо перебрасываемся в Нодзомир! Не удержу же долго! – выкрикнула женщина и мысленно взмолилась «Асилмис, помоги мне!»
«Вета, отзовись! Откликнись, малыш! Ну! Ты должна жить, ведь ты хочешь жить!»
«Да, я… но… у меня нет сил…»
«Асилмис! Действуем! Сейчас!»
«Да, мама»
«Ничего, главное – есть желание жизни, без него не поможет никакая сила…»
— Всё, всё, ты молодец! – тихо произнесла леди-целительница уже на земле Нодзомирраума. Бондинистые кудрявые локоны всё ещё находящейся без сознания Веты слишком контрастировали с её прежней коротко стриженой чернотой. Черты лица тоже изменились на земные, но это уже не имело значения. Распад внеземной физической оболочки астрального тела был остановлен.
Талимир тут же через кристалл отрапортовал дежурным о тяжелом магическом повреждении у одного человека.
— Не обольщайся. Сообщи, что не у одного, а у двух, – поправила Варамис, — У одного тяжелой, у второго средней тяжести. Сейчас сознание потеряю.
«… безумие оставь мне… Спасибо, Асил, спасибо, дочка…»
— Эх, а я так надеялся, что это было всего лишь целительство повышенной силы… — боец потер переносицу.
— …лорд Личнер, что с ними обеими творилось? – прорезался, наконец, голос у Джемира Миттнера. Он придержал Варамис за плечи, чтобы та не ударилась головой о мостовую в падении. «Всё-таки выбрались. Невероятно даже, что нас не преследовали», — подумал парень.
— И чему ты в первую очередь удивлён? Странным глазкам Ежнир Варамис?
— Ну не миловидному же личику Веты удивляться. У меня так вообще на Земле черная кожа, и что? Мне больше непонятна применённая силища.
— Мы уже здесь, — сообщил дежурный целитель, как только появился из портала.
— Приступаю к транспортировке, — тут же сообщил ещё один. Кокон скрыл от глаз и их, и Варамис с Ветой.
— Займись отправкой на склад всех оставшихся после экспедиции вещей и ингредиентов, — распорядился Талимир Личнер, но Джемира не так-то просто было сбить с темы.
— Подождите, я всё ещё не понимаю, каким образом был остановлен распад? Откуда взялась такая сила?
— Просто Варамис «вырубает» собственный разум, чтобы тот не ограничивал использование способности к целительству.
— Логика в этом есть… Если, по расхожему мнению, человек, в силу естественных ограничений использует лишь десять-пятнадцать процентов своего потенциала, то попытавшись снять ограничения… Нет, стоп, кто тогда направляет высвободившийся потенциал, если разум отключен?
— В Варамис есть часть ещё одного разума. Разума умершей дочери. Он и направляет, – неохотно ответил боец. – Это не целительство, как стимулирование метаболизма клеток, перестроение веществ за счет собственных сил организма. Это не некромантия, как перестроение распада в новое созидание. Ежнир назвала это некрономией. Для того, чтобы потенциал был реализован, женщина на поддержание чужого разума жертвует частью собственного.
— Н-да… Только откуда это Вам известно? – Джем даже мысленно добавил: «Вара не из тех, кто раскроется любому встречному-поперечному».
— Да вот уж так известно. Мы с Ежнир на Земле знакомы. На этом всё. Займись вещами.
Въедливость и дотошность Джемира мужчине никогда не нравились.
«Зачем Варамис опять использовала её? Некрономию, будь она неладна! Неужели не было другого способа?» Он-то прекрасно помнил, как и почему проявилась эта ни у кого ранее не наблюдавшаяся способность. «Не могу представить, почему машина оказалась в кювете. Мой младший братишка был первоклассным водителем…» — и не хотелось вспоминать, а пришлось.
Именно за полтора месяца до той злосчастной аварии мастер меча и целительница породнились. Как говорится — отлично погуляли на свадьбе. В качестве брата жениха и матери невесты соответственно. И после самых искренних пожеланий счастья и долгой семейной жизни в разы больней слышать неумолимо-горькое известие. Удерживать рвущийся из груди крик. Спешить в палату, где всё же, после нескольких операций, смогла прийти в сознание молодая жена его брата… Нет, не жена. Вдова. Видеть, как рядом с ней, крепко удерживая ладонь пострадавшей в своих ладонях, плачет её мать, Варвара Степановна.
— Василиса, ты должна жить. Я могу забрать твою боль, но постараться не падать духом должна ты сама. Слышишь? – и это не были просто красивые слова, женщина действительно ослабляла болевые ощущения у того, кого касалась.
— Мам, ты и так знаешь, что всё бессмысленно, – тихо ответила тогда дочь, — Если он погиб сразу, то я всего лишь ненадолго задержалась. Ты же чувствуешь это.
Она вздохнула в последний раз, чуть заметно улыбнулась, и эта легкая улыбка так и осталась в уголках губ.
— Нет же, я не могу с этим смириться. Не оставляй меня! Не надо!!! – крик перешел в хрип. Что именно произошло на глубинном уровне, осталось загадкой не только для Талимира, но и для консилиума привлеченных впоследствии лучших целителей СНА.
Теперь Варамис в мирах вне Земли могла использовать даже запредельный потенциал, впрочем, не без последствий. Женщина рассказала по секрету, что, помимо энергетического истощения, после каждого использования «некрономии» она замечает пропажу из памяти событий собственной жизни. Ранние детские воспоминания уже исчезли безвозвратно, из школьных лет остались разве что два последних года. К тому же появились значительные пробелы в знаниях, которые пришлось спешно восполнять.
Личнер посоветовал как можно реже пользоваться запредельным, и Варамис на удивление быстро согласилась.
Вот только реальность, как водится, внесла свои коррективы…
Привычка вместе быть день каждый неразлучно
Связала детскою нас дружбой; но потом
Он съехал…
А.Грибоедов, «Горе от ума»
Они вышли из института и зашагали по улице, залитой ярким солнцем.
— Ух, жарища! — вздохнул Юра. — Зачем вызывал тебя шеф?
Николай коротко рассказал.
— Интересно, каким образом они собираются поднять уровень моря? — Не дождавшись ответа, Юра заглянул в лицо друга: — Ты о чем задумался, старик?
— Юрка, — сказал Николай, — как ты думаешь, почему она упала с теплохода?
Юра ухмыльнулся:
— Вот оно что! Бойся женщин, которые падают с теплоходов. На твоем месте я бы не спасал их.
— Довольно звонить! — буркнул Николай и ускорил шаг.
Не то чтобы он много думал об этой женщине в красном сарафане, но что-то в ее лице, темноглазом и узком, обрамленном белокурыми волосами, вызывало в нем смутную тревогу. Как будто он уже видел когда-то это лицо.
Странная, в общем, женщина. Когда он, Николай, подплыл к ней, то не увидел ни тени испуга на ее лице. Она, только что свалившаяся с порядочной высоты, выдохнула по всем правилам — в воду, одновременно носом и ртом — и быстро сказала: «Не надо меня спасать, я хорошо плаваю». Тут подошла яхта. Юра так круто привелся к ветру, что правый борт лежал на воде и ему, Николаю, даже не пришлось помочь незнакомке взобраться на яхту. Потом она вежливо поблагодарила, обращаясь не то к Борису Ивановичу, не то к мачте, встряхнула обеими руками мокрые волосы и скрылась в каюте. Валя вынесла для просушки ее сарафан. А когда подошли к яхт-клубу, незнакомка ловко прыгнула на бон и сказала: «Не беспокойтесь, я доберусь домой сама». Ее сарафан мелькнул среди деревьев Приморского бульвара и исчез. Вот и все…
Друзья свернули с людной улицы в тихий переулок, который назывался «Бондарный». На узеньком тротуаре, в чахлой тени акации, сидели на табуретках два старичка в бараньих шапках и с яростным стуком играли в игру, известную на Западе под названием «трик-трак», а на Востоке — под названием «нарды», — древнюю игру, сочетающую умение переставлять шашки со случайностью — количеством выпавших очков.
— Здравствуйте, дядя Зульгэдар и дядя Патвакан! — громко сказал Юра.
Бараньи шапки враз кивнули.
— Зайдешь? — спросил Николай, останавливаясь возле арки, которая вела в глубину двора.
— А почитать что-нибудь дашь?
— Есть «Улица ангела» Пристли.
— К чертям ангелов!
— Есть «Шерпы и снежный человек».
— Снежный человек? Другое дело. Для такой погоды — в самый раз…
Они вошли во двор и пересекли его по диагонали.
Это был старый двор их детства. Двухэтажный дом опоясывал его застекленными галереями. На второй этаж вела открытая лестница, поддерживаемая зелеными железными столбами, по которым было так удобно и приятно съезжать вниз. В подвале можно было искать клады и прятаться от погони, отстреливаясь из лука. Узкий и крутой лаз вел на крышу, и оттуда, с высоты крепостной стены, велось наблюдение за коварными команчами, которые в любую минуту могли выйти на тропу войны. С многочисленных бельевых веревок свешивались разноцветные флаги белья и паруса простынь…
Старый добрый двор! Двор-прерия. Двор-фрегат.
Здесь они родились и выросли, Юра Костюков и Коля Потапкин. Здесь они придумывали свои первые игры и прочли свои первые книжки. Они носились по двору, стреляли из лука и накидывали лассо на фикусы, выставленные для поливки, и не раз их хватала цепкими пальцами за ухо старая ворчливая Тараканша, владелица фикусов (ее настоящая фамилия была Тер-Авакян).
А на первом этаже жил моряк. Мальчишки с почтением взирали на его черную фуражку с золотым «крабом» и золотые, с изломом нашивки на рукавах. Он плавал на пароходе и подолгу не бывал дома. А дома у него были живая черепаха и дочка — худенькая веснушчатая девочка с желтыми косичками.
Девчонок в индейские игры Юра и Коля не допускали, но для дочери моряка сделали исключение. Желтая Рысь (такую ей дали кличку) умела быстро бегать, перелезать через лестничные перила и съезжать по столбам вниз. Она не ревела, когда ее дергали за косы, а смело кидалась в драку, царапалась ногтями и тонким голосом кричала: «Полундра!» Вообще девчонка внесла в их игры немало морских словечек, заимствованных из папиного лексикона. Двор-прерия постепенно превращался в двор-фрегат. Теперь подвал назывался крюйт-камерой, балкон на втором этаже — капитанским мостиком, лестница трапом.
Иногда Желтая Рысь показывала фокус. Она втягивала живот под ребра и не дыша стояла так минуту и даже больше. Это внушало уважение. Ни один мальчишка с их двора не был способен на такую штуку.
В квартире моряка, кроме черепахи, были и другие интересные вещи. На одной стене висел настоящий морской кортик, на другой — барометр. Рысь иногда подходила к барометру, стучала по нему пальцем и говорила: «Падает. Будет шторм». На письменном столе, рядом с бронзовым чернильным прибором, всегда лежали два металлических бруска. На них были вырезаны какие-то замысловатые буквы. Рысь сообщила мальчишкам, что бруски очень ценные. Почему они такие ценные, она и сама не знала, но буквы, вырезанные на брусках, определенно хранили тайну. Рысь и мальчишки решили, что когда-нибудь обязательно докопаются до этой тайны.
Ранней весной 1941 года моряк уезжал вместе со своей семьей в Ленинград. Коля перерисовал из книги «Сказки Пушкина» картинку: к пристани подходит старинный корабль с огромным выгнутым парусом; на парусе изображение солнца; с пристани люди в длинных кафтанах палят из пушек. Рисунок он подарил Желтой Рыси на прощанье. Им не было тогда и девяти лет.
Вскоре в квартиру моряка въехал новый жилец — молодой человек атлетического сложения. У него был голубой мотоцикл, на котором он иногда катал дворовых мальчишек. Кроме того, он учил их приемам классической борьбы. В комнате у дяди Вовы — так звали атлета — красовалась цирковая афиша. Дядя Вова был изображен на ней, среди других артистов, очень красивым и мускулистым, с грудью колесом, в черном трико.
Когда началась война, дядя Вова забил свою дверь гвоздями и ушел воевать. Колин отец, мастер вагоноремонтного завода, тоже был мобилизован. Отцу Юры, инженеру нефтеперерабатывающего завода, дали «броню», да он и не смог бы воевать, так как был невероятно близорук.
Теперь мальчишки играли в разведчиков и партизан. Жилось им трудно, особенно Коле и его матери, день и ночь работавшей в госпитале. Она была медицинской сестрой. Отец Коли не вернулся с войны — он погиб на днепровской переправе.
Закончив семилетку, Коля заявил матери, что теперь будет работать. Мать убеждала продолжать учение, но он был упрям. Юрин отец устроил Колю у себя на заводе, в ремонтном цехе, учеником слесаря, и заставил его поступить в вечернюю школу.
Вскоре Юриному отцу дали квартиру в новом доме. Двор совсем опустел, но теперь у Коли и времени-то для игр не оставалось.
Юра считал, что обижен судьбой, заставившей его всю войну корпеть над учебниками, вместо того чтобы драться с фашистами. А тут еще Колька задается и тычет под нос руки, плохо отмытые от масла и металлической пыли. Так или иначе, после восьмого класса Юра очутился в том же цехе, где работал Николай. Они вместе окончили вечернюю школу и поступили в институт на вечернее отделение.
Вскоре после окончания институтского курса молодые инженеры стали работать в «НИИТранснефти», в отделе, которым руководил Привалов.
Друзья пересекли двор, прошли мимо фикусов, выставленных для поливки, и стали подниматься по лестнице. Двое мальчишек, размахивая деревянными пистолетами и возбужденно крича, обогнали их, перемахнули через перила и съехали вниз по столбам.
— Видал? — Юра проводил мальчишек любопытным взглядом. — До чего похоже!
Через застекленную галерею они прошли в комнату. Здесь было прохладно. Над письменным столом Николая громоздились полки с книгами. В углу стоял, как цапля на одной ноге, фотоувеличитель.
Юра взял со стола самодельное ружье для подводной стрельбы, осмотрел его.
— Пружина туговата.
— В самый раз, — сказал Николай. — Слабее нельзя.
— Давай заканчивай к воскресенью. Постреляем.
— В воскресенье гонки. Забыл?
— А, верно! — Юра бросился на койку и блаженно потянулся. — Летний план выполнен, а, Колька? — Он стал загибать пальцы на руке. — Акваланг сделали. Цветную фотопленку освоили. Ружье почти готово. Скоро я свой магнитофон закончу. — Он поцокал языком. — Зверь, а не магнитофон будет. Увеселительный агрегат.
— Юрка, — сказал Николай, вытаскивая из ящика стола листки, испещренные эскизами и расчетами, — посмотри-ка, что я набросал.
Юра взглянул на листки.
— Какие-то груши. — Он протяжно зевнул. — Убери. Неохота вникать.
— Ты послушай сперва. Помнишь разговор о поверхностном натяжении? Шеф интересную мысль кинул.
— Шеф велел ее из головы выкинуть.
Николай разозлился:
— Кретин! С тобой невозможно стало говорить на серьезные темы! Одна Валечка у тебя в голове!
— Сам кретин, — благодушно отозвался Юра. — Ну ладно. Излагай.
Николай включил вентилятор.
— Ответь, — сказал он, закуривая, — какую форму имеет жидкость?
Юра вскинул брови:
— Форму сосуда, в который она налита. Об этом догадывались еще первобытные люди…
— Обожди. Теперь берем каплю. Что удерживает жидкость в капле? Натяжение поверхности. Без всякого сосуда. Идеальная форма минимальной поверхности — шар. Но капля не круглая: земное тяготение придает ей грушевидную форму.
— Каплевидную, — поправил Юра.
— Именно. Слушай дальше…
Но тут в дверь постучали. В комнату вошел крупный, атлетически сложенный мужчина в белой майке и синих пижамных брюках. У него было щекастое лицо, мощная нижняя челюсть и веселый рыжеватый хохолок на макушке. Из-под майки выпирали мускулы, несколько заплывшие жиром.
— Наконец-то поймал! — сказал атлет густым хрипловатым голосом. — Где ты шляешься, Коля? Никогда дома нету! — Он сел на стул, и стул жалобно заскрипел под его тяжестью.
— Чего тебе, дядя Вова? — спросил Николай.
— По научной части пришел. Вот. — Атлет протянул Николаю листок бумаги. — Силомер хочу сделать, новой конструкции. Здесь все нарисовано. Ты мне силу пружины рассчитай. И размеры…
— Срочно нужно?
— А чего тянуть? Ты науки знаешь, у тебя на линейке быстро получается.
— Завтра, дядя Вова. Хорошо?
— Ладно, потерплю, — согласился Вова. — Теперь еще дело есть. Акваланг дашь? На пару дней.
— Акваланг? — переспросил Николай.
— Не бойся, ничего я ему не сделаю, — сказал атлет, заметив его колебания. — Я потом снова заряжу баллоны воздухом.
— Ладно, бери.
Вова взял из рук Николая акваланг, маску, пояс с грузами, осмотрел их и щелкнул языком:
— Вещь! Ну, спасибо.
— Ты когда приехал? — спросил Николай. — Уезжал ведь куда-то?
— В воскресенье приехал. Между прочим, видел я, как ты девицу вытащил из воды. Ловкач! — Гора мускулов затряслась от смеха.
— Черт побери, весь город, кажется, видел! — сказал Николай.
— А что? — насторожился Вова. — Еще кто видел?
— Целый теплоход видел. Ты разве тоже был на «Узбекистане»?
— Ну, на теплоход-то я плевал, — неопределенно сказал Вова и, кивнув, вышел из комнаты.
— Надоел со своими силомерами! — проворчал Николай. — Так слушай дальше…
Тут он заметил, что Юра спит, мерно дыша и свесив с койки длинные ноги. Николай потряс его за плечо — Юра дернул ногой и, не открывая глаз, рукой отпихнул друга.
— Сейчас же проснись! — заорал Николай. — Душу вытряхну!
Юра открыл глаза.
— Я, кажется, немного вздремнул, — сказал он, дружелюбно улыбаясь.
— Мне тоже показалось. Слезь с койки.
— Мне так удобней. Да ты излагай дальше. Мы остановились на том, что капля имеет каплевидную форму. Очень интересно.
— Иронизируешь, скотина?
— Нисколько.
— Ну, слушай. Размер капли зависит от величины поверхностного натяжения. Для воды оно составляет… — Николай заглянул в свои записи. Для воды поверхностное натяжение — семьдесят два и восемь десятых эрга на квадратный сантиметр. Для спирта — двадцать два с мелочью…
— А ртуть? — спросил Юра.
— Ртуть? Сейчас. — Николай достал с полки толстый справочник и перелистал его. — Ртуть… Ого! Четыреста семьдесят эргов. Вот это натяжение!
— Оно еще увеличится, если через ртуть ток пропускать. Помнишь, мы читали про старинный опыт — «ртутное сердце»?
— Верно! Молодец, что напомнил, Юрка! Это то, что нужно…
— Не стоит благодарности. — Юра сделал рукой царственный жест.
— Насчет ртути еще подумаем, — сказал. Николай. — Теперь такая мысль. Ты видел, как во время дождя вода бежит по провисшим проводам?
— Видел. Захватывающее зрелище.
— Она бежит струйкой каплевидного сечения, — продолжал Николай. Представь, что провод мы заменили каким-то энергетическим лучом. Луч создает поле. Поле усиливает поверхностное натяжение, сечение струи увеличится…
— Не трогай поля, старик. По части поля мы с тобой малограмотны.
— А мы в дебри не полезем. Нужен только генератор высокой частоты.
— Дай-ка твои бумажки, — сказал Юра, помолчав. — Это что за схема?
Николай подсел к нему на койку и начал объяснять:
— Смотри. Протянем проволоку. Наклонно. Сверху пустим воду, внизу банку подставим. Зная время и количество воды, подсчитаем скорость. Определим сечение капли, вычислим поверхностное натяжение. Это для начала. Потом окружим проволоку спиралью…
— Понятно: резонансная схема, наложенные частоты… — Юра соскочил с койки. — Тащи проволоку!
В серых глазах Николая мелькнула улыбка. Юрку надо только раскачать, а дальше — лавинообразное проявление энергии…
Юра стянул с себя рубашку, рывком головы отбросил со лба мягкие белобрысые волосы и вытащил из кармана отвертку. Отвертка была не простая: еще в студенческие времена Юра сделал для нее наборную рукоятку из цветной пластмассы, а внутри рукоятки поместил неоновую лампочку-индикатор. Он никогда не расставался с любимой отверткой. Подобно мечу Роланда, она имела собственное имя — «Дюрандаль».
— Сейчас немножко распотрошим твой приемник, — сказал Юра. — Не бойся, только входной контур используем. И гетеродин. — Он повалил радиоприемник набок и начал вывертывать болты крепления шасси. — Выпустим ему кишки наружу… Чего ты стоишь, Колька? Иди на галерею, растяни проволоку.
Он бойко орудовал отверткой, приговаривая:
— Кто-то из великих сказал — истинный экспериментатор поставит любой опыт, имея три щепки, кусок резины, стеклянную трубку и немножко собственной слюны…
Через час, когда пришла с работы мать Николая, Вера Алексеевна, эксперимент был в полном разгаре.
— Мама, не задень проволоку, — предупредил Николай.
Вера Алексеевна осторожно обошла проволоку и неодобрительно посмотрела на лужу воды на полу галереи.
— Опять мастерская! — сказала она. — Вы, конечно, не обедали? Кончайте, буду вас кормить.
— После!
Вера Алексеевна прошла в комнату. Она давно привыкла к тому, что галерея была то механической мастерской, то площадкой для настольного тенниса, а когда Юра притаскивал гитару, то и эстрадой. Это была хорошая, удобная галерея, вполне достойная великих дел, которые должны были в ней произойти. Только — не сегодня.
Я помедлил с ответом, раздумывая, что и как рассказать. Любому другому мог наговорить разного, но с Утером шутки плохи. Для любого, кто возвращался с любой встречи, тайной или незаконной, Утер представлял опасность. Не сказать, чтобы мне хотелось защитить Белазиуса, но я был совершенно не обязан давать объяснения кому-либо, кроме Амброзиуса. Во всяком случае, стремление уклониться от гнева Утера выглядело естественно.
Я встретился с ним взглядом, при этом попытался придать своим глазам искреннее выражение.
— У меня захромал пони, сэр. Слуга взялся отвести его домой, а я пересел на его лошадь.
Он хотел что-то сказать, но я опередил его, прикрывшись щитом, так любезно вложенным в мои руки Белазиусом.
— Обычно ваш брат посылает за мной после ужина, и я не захотел его задерживать.
При упоминании имени Амброзиуса он нахмурился, но ограничился лишь вопросом:
— Почему же так поздно и не по дороге?
— Когда Астер повредил себе ногу, мы заехали в лес. На перекрестке мы повернули на восток, на просеку. Там к югу отходила тропинка. Нам показалось, что по ней мы быстрее вернемся.
— Какая тропинка?
— Я плохо знаю лес, сэр. Она ведет к гряде и спускается к броду.
Продолжая хмуриться, он оглядел меня.
— Где ты оставил своего слугу?
— На второй тропинке. Прежде чем отпускать меня одного, он хотел убедиться, что мы на верном пути. Он, должно быть, поднимается сейчас на гряду.
Сбивчиво, но откровенно, я молился про себя, чтобы не встретиться с Кадалом.
Утер все глядел на меня, не обращая никакого внимания на гарцующую под ним лошадь. Впервые я увидел, насколько он походил на брата. Тогда же впервые почувствовал в нем силу, несмотря на молодость, и понял, почему Амброзиус называл его блестящим командиром. Он видел людей насквозь. Я знал, что он, чувствуя ложь, пытается узнать, что у меня за душой. Ему неизвестно, в чем и почему я лгу, но он решительно настроен разобраться во всем.
Видимо, поэтому он изменил тон и довольно приятным голосом, почти нежно, спросил:
— Ты лжешь, не так ли? Почему?
— Сказанное мною правда, господин. Если вы взглянете на моего коня, когда его приведут…
— Ах, да… Это-то правда. Я и не сомневаюсь, что он захромал. Если я пошлю людей на тропу, то они несомненно встретят Кадала, ведущего лошадь. Я же хочу знать…
— Не Кадала — Ульфина, сэр, — быстро вставил я. — Кадал занят. Белазиус послал со мною Ульфина.
— Двоих в одном лице? — вопрос прозвучал презрительно.
— Как это, господин?
Он неожиданно вспылил.
— Не препирайся, наложник. Ты врешь. Я чую ложь за версту.
Он поглядел мимо меня, и его голос изменился.
— Что у тебя в седельной сумке? — он головой указал на нее стоявшему рядом воину. Из нее выглядывал кусок робы Белазиуса.
Тот засунул в сумку руку и вытащил одеяние. На замусоленной и помятой белой ткани отчетливо проступали темные пятна. Запах крови дошел до меня даже сквозь дым горящей факельной смолы.
Почувствовав кровь, зафыркали и заволновались лошади. Люди переглянулись. Факельщики с подозрением поглядели на меня. Стражник выдохнул и что-то пробормотал.
— Клянусь богами, вот в чем дело! — со злостью сказал Утер. — Один из них, о Митра! Я так и знал! Даже здесь от тебя пахнет священным дымом! Ладно, побочный сын. Именем моего брата тебе дарована свобода и его расположение, но посмотрим, что он на это скажет. Теперь, по-моему, тебе нет смысла изворачиваться.
Я поднял голову. Наши глаза находились почти на одном уровне.
— Изворачиваться? Я отрицаю, что преступил закон или совершил деяние, которое не понравится Графу. Лишь эти две вещи могут иметь значение, господин Утер. Я объяснюсь с ним.
— Уж не сомневаюсь. Итак, тебя туда отвел Ульфин?
— Ульфин не имеет к этому никакого отношения, — ответил я резко. — К тому времени мы с ним расстались. Как бы то ни было, он раб и делает, что ему приказывают.
Утер внезапно пришпорил свою лошадь, и она заплясала рядом с моей. Он наклонился и ухватил меня за накидку. Сжав руку, он приподнял меня в седле. Его наколенник больно придавил мне ногу, зажатую между боками беспокойно переминающихся лошадей. Утер приблизил ко мне свое лицо.
— А ты делаешь, как прикажу тебе я. Кем бы ты ни приходился моему брату, ты подчиняешься и мне.
Он сжал руку еще сильнее.
— Понял, Мерлин Эмрис?
Я кивнул. Он поцарапался о мою брошь-застежку, выругался и отпустил меня. У него на руке выступила кровь. Я заметил, как он смотрит на брошь. Утер щелкнул пальцами факельщику. Тот приблизился, подняв факел.
— Это он дал тебе ее? Красного дракона? — Утер не договорил. Его глаза остановились на моем лице и расширились. Их ярко-голубой цвет стал невыносимым. Серый жеребец пошел под ним в сторону, он резко одернул его, так, что брызнула пена.
— Мерлин Эмрис, — едва слышно проговорил он. Потом неожиданно рассмеялся, задорно и громко. Таким я его еще не видел.
Страница 57 из 141
— Что же, Мерлин Эмрис. Тебе все же придется рассказать, где ты был сегодня ночью. — Он развернул лошадь и бросил через плечо воинам:
— Возьмите его с собой, да смотрите, чтобы не упал. Похоже, он дорог моему брату.
Серый жеребец взвился под ударом шпор, и отряд быстро тронулся вслед за Утером. Мои охранники, не отпуская поводьев гнедой, поехали сзади. В грязи осталась лежать жреческая роба, скомканная и истоптанная конскими копытами. Интересно, найдет ли ее Белазиус? Будет ли осторожен?
Вскоре я забыл о нем. Мне предстоял разговор с Амброзиусом.
Кадал находился в моей комнате.
— Спасибо богам, что ты не вернулся за мной, — проронил я с облегчением. — Меня подобрали люди Утера, а он сошел с ума от злобы, узнав, где я был.
— Знаю, — угрюмо ответил Кадал. — Я видел.
— Что это значит?
— Я все-таки вернулся за тобой. Решил проверить, хватило ли у тебя ума отправиться домой, после того как раздался этот… шум, и поехал следом. Не увидев на дороге следов, подумал, что ты слишком лихо погнал кобылу… Я и сам припустил так, что подо мной задымилась земля. Потом…
— Ты догадался, что происходит и где был Белазиус?
— Да, — он повернул голову, собираясь плюнуть на пол, но вспомнил, где находится, и ограничился знаком против нечистой силы.
— Когда я приехал сюда и не нашел тебя, то понял, что ты — своевольный дурачок — отправился смотреть, что там делается. Тебя могли убить, если бы ты попался этим друзьям.
— И тебя тоже. Но ты вернулся.
— Что мне оставалось делать? Ты мог бы и услышать, как я тебя зову. По меньшей мере ты поступил необдуманно. Я увидел отряд, когда до города оставалось меньше мили. Тогда съехал с дороги и дал им проехать. Знаешь тот старый разрушенный пост? Я спрятался там и видел, как они проезжали мимо. Тебя везли сзади под охраной. Я понял, что Утер догадался, и поехал следом, держась по возможности близко. В городе боковыми улицами я пробрался сюда первым. Получается, он все знает?
Я кивнул и начал расстегивать накидку.
— Придется дорого заплатить, уж точно, — заметил Кадал. — Как он узнал?
— Белазиус засунул свою робу в мою седельную сумку, а они ее нашли. — Я улыбнулся. — Если бы они примерили ее на меня, то им бы пришлось заново ломать голову. Но они не додумались. Лишь бросили ее в грязь.
— Тоже хороши. — Он опустился на колено, чтобы помочь мне расстегнуть сандалии. Сняв один, он задержался. — Выходит, Белазиус видел тебя? Говорил с тобой?
— Да. Я дождался его, и мы вместе вернулись к лошадям. Кстати, Ульфин должен привести Астера.
Сильно побледнев, он уставился на меня.
— Утер не видел Белазиуса, — сказал я. — Белазиус вовремя смылся. Он понял, что услышали ржанье лишь одной лошади, и послал меня вперед. Иначе, они нашли бы нас вдвоем. Должно быть, он забыл свое одеяние или понадеялся, что его не найдут. Если бы не Утер, то никто бы и не додумался.
— Тебе не следовало бы подходить к Белазиусу. Дела обстоят гораздо хуже. Подожди, дай сделаю я. У тебя холодные руки. — Он расстегнул застежку с драконом и снял накидку.
— Хочешь в этом убедиться — убедишься. Он опасный человек, и все они такие, но он самый опасный.
— Ты знаешь о нем?
— Не скажу, что много. Но догадываюсь. Главное — с этим народом опасно связываться.
— Он главный жрец-друид, по меньшей мере, глава секты. Поэтому он не совершит необдуманных поступков. Перестань так беспокоиться, Кадал. Он вряд ли способен причинить мне зло или позволить сделать это другим.
— Он угрожал тебе?
— Да, проклятием, — я рассмеялся.
— Говорят, подобные вещи действуют. Рассказывают, что друиды способны послать за тобой летящий нож. Он будет преследовать цель на протяжении многих дней; перед тем как нож попадет в человека, тот услышит сзади в воздухе свистящий звук.
— Много чего рассказывают, Кадал. Дай мне, пожалуйста, другую тунику, поприличнее. Вернул ли шерстянщик мою самую лучшую? Я хочу принять ванну, прежде чем отправиться к Графу.
Он искоса поглядел на меня, доставая из сундука новую тунику.
— К нему с дороги отправился Утер. Знаешь об этом?
— Конечно. И предупреждаю — я расскажу Амброзиусу правду, — рассмеялся я.
— Все без утайки?
— Все.
— Наверное, оно и к лучшему, — сказал он. — Если кто и может защитить тебя от них…
— Не в этом дело. Он просто должен знать. У него есть на это право. А кроме того, зачем мне от него скрывать?
— Я имею в виду проклятие, — медленно проговорил Кадал. — Даже Амброзиус не спасет.
— Катись оно… — я сопроводил свои слова жестом, редко встречающимся среди аристократов. — Забудь о нем. Мы поступили верно. Лгать Амброзиусу нельзя.
— Однажды тебе, Мерлин, придется побояться.
— Возможно.
— Разве ты не боялся Белазиуса?
— Почему я должен его бояться? — поинтересовался я. — Он не причинит мне зла. — Я снял пояс с туники и бросил его на кровать. — А ты бы испугался, Кадал, если бы узнал, как умрешь?
— Конечно, клянусь собакой! А ты?
— Иногда я вижу что-то, и это наполняет меня страхом.
Он, не двигаясь, глядел на меня. На его лице был написан испуг.
Страница 58 из 141
— Что тебя ждет?
— Пещера. Хрустальный грот. Иногда мне кажется, что это смерть, иногда — рождение, источник прозрения. Я не могу сказать точно. Но когда-нибудь узнаю. А пока мне не слишком страшно. В конце концов я приду в пещеру, равно как и ты… — Я запнулся.
— Что я? — быстро спросил он. — Куда приду я?
— Я хотел сказать «как и ты найдешь свою старость».
— Это ложь, — грубо парировал он. — Я видел твои глаза. Когда ты начинаешь предвидеть, твои глаза становятся необычными: зрачки расширяются и затуманиваются, будто ты мечтаешь. Но взгляд не мягчает. Твои глаза холодны, как металл, ты не замечаешь, или не хочешь замечать, что происходит вокруг. Тебя нет, будто ты перенесся куда-то. А остался один голос. Как рог, в который дуют и который издает звук. Конечно, я видел тебя таким всего пару раз, но зрелище сверхъестественное, пугающее.
— Это пугает и меня, Кадал. — Зеленая туника соскользнула с меня на пол. Он подал серое одеяние, которое я носил как пижаму.
— Я тоже боюсь, — задумчиво, как бы обращаясь к самому себе, сказал я. — Ты прав в отношении ощущения. Я чувствую себя пустой раковиной, которой что-то движет. Говорю, вижу и думаю о вещах до сей поры мне незнакомых. Но неправильно полагать, что я ничего не чувствую. Мне больно. Возможно, потому, что не могу распоряжаться тем, что говорит во мне. Не могу пока руководить. Но буду. Научусь. В этом заключается настоящая сила. Буду различать в своих предсказаниях человеческое предчувствие и божье провидение.
— Ты заговорил о моей смерти. Какова она будет?
Я взглянул на него. Странно, но Кадалу было труднее солгать, нежели Утеру.
— Но я не видел твоей смерти, Кадал. Не видел ничьей смерти, кроме своей собственной. Я собирался сказать «равно как и ты найдешь себе могилу в чужой земле» — мне известно, что для британца это хуже чем смерть. Но мне кажется, что тебя ждет именно это, если ты останешься моим слугой.
Его взгляд просветлел, и он улыбнулся. В этом и заключается сила, подумал я, если мое слово способно испугать таких людей, как он.
— Без проблем, — ответил Кадал. — Даже если меня не попросят, я останусь с тобой. Тебе легко и приятно служить.
— Неужели? Я думал, ты считаешь меня своевольным дурачком и занудой.
— В этом весь ты. Я не говорил подобных вещей никому из твоего сословия. Ты же, услышав их, рассмеялся. Ты ведешь себя вдвойне по-королевски.
— Вдвойне по-королевски? Не могут же мой дед и… — я остановился, увидев выражение его лица. Он сказал необдуманные слова и теперь, раскрыв рот, пытался поймать их и проглотить обратно.
Кадал молчал, стоя, где стоял, с грязной туникой в руках. Я медленно поднялся, забытая пижама сползла на пол. В его словах не было надобности. Как я не догадался об этом раньше, когда стоял перед Амброзиусом в зимнем поле, освещаемый светом факелов. Он узнал. Сотни людей догадывались. Мне вспомнились косые взгляды, бормотание командиров, почтение слуг, которое принял за уважение к приказам Амброзиуса. Теперь же я понял, что это являлось проявлением почтения к его сыну.
Комната по-прежнему напоминала пещеру. Пламя за решеткой мигало, его свет тонул в бронзовом зеркале. Я посмотрел в него. Освещенная огнем бронза отражала мое обнаженное тело, похожее на невесомую тень. Лицо, однако, в игре света и тени было различимо. Я увидел его лицо таким, какое оно было, когда он сидел у камина и ждал. Ждал, чтобы расспросить меня о Ниниане.
В этом месте Провидение вновь изменило мне. Я открыл для себя, что люди, обладающие божьим провидением, зачастую слепы как простые смертные.
— И все знают? — спросил я Кадала.
Он кивнул, даже не спросив, что я имел в виду.
— Просто ходят слухи. Иногда ты очень похож На него.
— Утер, наверное, догадался. Разве он не знал?
— Нет. Он уехал, прежде чем распространилась молва. Но он взъелся на тебя не поэтому.
— Рад слышать. Почему же? Из-за происшедшего в загоне у стоячего камня?
— Из-за этого и многого другого.
— Из-за чего же?
— Он думал, что ты являешься наложником Графа, — прямо ответил он. — Амброзиус не увлекается женщинами, равно как и мальчиками. Но Утер не может себе представить человека, который не побывал с кем-нибудь в постели семь раз на неделе. Когда его брат проявил к тебе такое внимание, поместил тебя в своем доме и приставил слугу, Утер сделал однозначный вывод.
— Понятно. Он сегодня сказал что-то об этом. Но я подумал, что он просто вспылил.
— Если бы он пригляделся к тебе или послушал, что говорит народ, то понял бы, в чем дело.
— Теперь он понял, — уверенно сказал я. — Он понял это на дороге, увидев подаренную мне Графом брошь с драконом. Конечно же, до него дошло, что Граф не подарит своему наложнику королевский вензель. Утер попросил даже поднести факел и всмотрелся в меня. — Здесь меня осенила еще одна мысль. — И Белазиус, наверное, знает.
— А, да, — ответил Кадал, — знает. Но почему?
— Судя по его поведению. Будто он знал, что не может меня коснуться. Возможно, поэтому он и попытался запугать меня проклятием. Он очень хладнокровен, правда? Должно быть, ему пришлось крепко подумать. Белазиус не мог просто убрать меня с дороги за святотатство, но ему было надо, чтобы я молчал. Отсюда и взялось проклятие. И… — я остановился.
Страница 59 из 141
— И что еще?
— Не удивляйся. Еще один залог того, что я буду держать язык за зубами.
— Бога ради, скажи, что?
Я передернул плечами, вспомнив, что до сих пор стою голый, и потянулся за пижамой.
— Он сказал, что возьмет меня с собой в святилище. По-моему, он хочет сделать из меня жреца.
— Он так и сказал? — к уловкам Кадала против нечистой силы мне не привыкать. — Как же ты поступишь?
— Отправлюсь с ним. Схожу разок. И не смотри так, Кадал. Сто против одного, что мне не захочется появляться там во второй раз. — Я прямо взглянул на него. — В этом мире не существует ничего, к чему бы я не был готов, даже бога, к которому я не могу приблизиться. Если мне нужно прибегнуть к его помощи, я должен познать его. Понимаешь?
— Откуда? О каком боге ты говоришь?
— Думаю, существует только один бог. Конечно, есть разные боги, они живут везде: в полых холмах, с ветрами, в море, в траве, по которой мы ходим, в воздухе, которым мы дышим, в тени, где их ждут люди, подобные Белазиусу. Но я верю, что существует только один настоящий бог, подобным бескрайнему морю. В конце концов все мы — маленькие боги, и люди, подобно грекам, стекаются к нему. Ванна готова?
Через двадцать минут я закрепил голубую тунику на плече брошью с драконом и отправился к своему отцу.
Губительная страсть завладела нами целиком и полностью. Алиция косилась на нас с ужасом, — к счастью, лишь изредка, потому как оставшееся до отъезда время решила посвятить исключительно Гуннару. Даже туфли из настоящего крокодила не смогли изменить ее отношение к азартным играм и негативное мнение о состоянии нашего с Михалом рассудка.
— Совсем рехнулись, — сурово провозгласила она. — Михала я еще могу понять, молодо-зелено, но ты-то, старая дура, мать семейства!
— Отстань, — отрезала я столь же сурово. — Имею право пожить и для себя. А потом, у меня предчувствие.
— Какое еще предчувствие?
— Сердце подсказывает, что в Стране Шарлотты меня ждет что-то необыкновенное, — торжественно объявила я.
— Я даже знаю, что именно. Будешь возвращаться темным лесом и получишь по кумполу от местных бандитов.
— Но сначала я выиграю? Иначе зачем им травмировать мой кумпол? — оживилась я.
— Пути бандитов неисповедимы, — вздохнула Алиция и примерила правую туфлю. — Хороши, ничего не скажешь… — Потом примерила левую и опять вздохнула.
— Это только начало, — задумчиво протянула я. — Чувствую, еще не то будет. Крокодил слегка лишь вынырнул.
— Не хочу напоминать Кассандру, но как бы этот крокодил не слопал тебя с потрохами. Брось дурить, пока не поздно.
— Отказаться от чуда, которое само плывет мне в руки? И не подумаю!
Соблазн перевесил — сколько Алиция ни вразумляла меня, все уговоры отскакивали как от стенки горох.
Однако чудо на то и чудо, чтобы не повторяться. Лошадки принялись капризничать, а уж с их номерами так и вовсе была настоящая чехарда. Форменное издевательство — если мы ставили на четверку, первым приходил четырнадцатый номер, если на одиннадцать — финишировала единица, и так далее в том же роде. Мы ставили на самые неожиданные пары, но они приходили в обратном порядке. Порок торжествовал черную крокодиловую победу, моими же собственными руками выставив на комод доказательство неограниченных своих возможностей — сверкающие черным лаком туфли на шпильках. Неотразимый соблазн, вывернувший наизнанку даже самые законопослушные души.
— Яна этом не успокоюсь, — зловеще предупредила я Михала.
— И что же у тебя на очереди? Бриллиантовое колье?
— Да нафига мне то колье? Я присмотрела себе зеленый «вольво-144» и несессер из крокодила. А к нему, естественно, набор сумочек, люблю, чтобы в комплекте.
— И правильно, куда это годится, садишься в «вольво» — и без крокодила! Все должно быть в комплекте. И во сколько тот комплект обойдется?
— За все про все двадцать кусков. Сумочки стоят от восьмисот до трех тысяч крон, но я за дорогими не гоняюсь. Вполне сойдут за полторы.
— Озверела баба, — резюмировал Михал и, подумав, добавил: — Стрелять таких надо. — Потом еще подумал и продолжил совсем другим тоном: – А я бы кое-куда съездил. Меня давно привлекает Бразилия. И Гималаи.
— Размахнулся! Альпы тебя не устроят ?
— В Альпы заверну по дороге. Может быть. Но никаких ночевок под мостами! И в скверах на лавках тоже. Люблю умываться теплой водой.
— Озверел мужик. Видать, не только я гожусь для отстрела. Тут парным не обойдемся, придется таки сорвать вифайф.
— Так в чем проблема?
Увы — вифайф был выше нашего разумения. Уж проще было сорвать в Служевце польский тройной. Ну мыслимо ли отгадать первых пять лошадей в пяти очередных заездах, со второго по шестой!
В довершение всего мы не могли как следует сосредоточиться, потому что Алиция собиралась уезжать и как раз начала светопреставление, называвшееся «собирание багажа». В один из таких апокалиптических дней она мне сказала:
— Слушай, чемодан я оставляю.
— Ага, — буркнула я в ответ, мало что соображая. Да и как тут не отупеть, когда живешь в таком невообразимом бардаке, урывая на сон по три часа в сутки!
Зато Алиция была как огурчик, по ней никто бы не сказал, что ложимся мы где-то под утро, а потом мчимся сломя голову на работу, стараясь если уж и опаздывать, то в меру приличий, Я переносила все намного хуже. А чтобы жизнь окончательно не казалась медом, Алиция запретила мне возвращаться домой пораньше — отвлекаю ее, видите ли, от процесса. Пришлось обойти с визитом всех знакомых, каких только удалось, просмотреть все французские фильмы, а под конец, исчерпав французский репертуар, переключиться на английский кинематограф, который маловразумительными датскими субтитрами доконал меня окончательно…
— Пускай себе стоит, ты его не трогай. С благодетелями я договорилась.
— Не беспокойся, передвигать эту махину я не собираюсь. А что в ней?
— Не знаю, не могу открыть. Ключ потеряла.
— Вот те раз! — От удивления у меня даже в голове слегка прояснилось. — Не знаешь, что в твоем же чемодане? А вдруг что-то нужное?
— Все нужное при мне, а открыть не могу, ключ посеяла. Там какие-то старые бумаги, пусть лежат.
— Дело твое, — равнодушно пожала я плечами.
— В тех больших коробках всякое барахло. Старое и не очень. Его я тоже оставляю, все равно вернусь. Если не вернусь, перешлешь мне потом. Кое-что отправишь Лауре.
Я записала самые важные поручения и имена добрых людей, дававших нам кое-какие вещи во временное пользование, с возвратом. Заодно записала, что и кому выслать, поскольку в таком состоянии на память особо не надеялась.
16 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Красен начал с самых богатых ювелирных лавок. Нет, денег Волчку было не жалко, но Спаске бы не понравилось ничего из того, что они видели. И… в самом деле, это напоминало выбор подарка для девки с заставы, только дороже.
Только в четвёртой по счёту лавке Красен вдруг ткнул пальцем в выставленные на обозрение самоцветы. Лавочник, дертский купец, залебезил вокруг, начал расспрашивать, что ищут богатые гости. И Красен очень быстро выбрал заколку с веткой красной смородины из камня.
Работа была тонкая, внутри каждой ягодки сквозь тонюсенькие прожилки просвечивали семечки – словно это была живая, настоящая красная смородина. Хотя сами по себе камни не были дорогими, вещица стоила немало.
– Я думаю, самое то, – довольно сказал Красен. – Со вкусом, но без кричащей роскоши. И ни к чему не обяжет.
После покупки Красена лавочник взбодрился и залился соловьём, рассказывая Волчку, какими полезными свойствами обладают самоцветы, от каких болезней лечат, в каких делах помогают, что означают.
– Вот. Кольцо с сапфиром – сапфир защищает целомудрие и скромность, предохраняет от беспочвенной ревности, это хороший подарок невесте, особенно если у неё синие глаза.
– Я не хочу кольцо… – проворчал Волчок.
– Вот, подвеска с сапфиром. В форме сердечка, в знак любви. Оправа из белого золота.
Волчок поморщился.
– Или изумруд. Тоже полезен для сбережения целомудрия, но больше подойдет к зелёным глазам. Тут золотая оправа.
– А это что? – Волчок показал на подвеску со странным сине-зелёным камнем. Он тоже был сделан в форме сердца, только настоящего, человеческого сердца. И оправлен в золотой ромб – будто распят.
– Это… – Лавочник помедлил. – Камень разлучённых. Он родственник кошачьему глазу, вот, посмотрите, характерный блик – будто смотришь в кошачий зрачок. Но этот камень намного дороже кошачьего глаза, потому что обладает свойством предупреждать об опасности. Его дарят перед разлукой, и если цвет его остаётся синим или зелёным, то с возлюбленным всё хорошо. Но если в его глубине появляется красный отлив, значит возлюбленному грозит опасность. Оправа почти не касается камня, чтобы видна была его глубина. Замечу, оправа тоже хорошей работы…
– В самом деле, оправа необычная и камень красивый, – сказал Красен.
– Я его куплю, – кивнул Волчок.
– Это дорогой камень… – скромно потупился лавочник.
– Мне всё равно.
Подвеска притягивала Волчка, ему непременно захотелось подарить её Спаске. Он не верил, что камни могут менять цвет, а потому надеялся, что Спаска перестанет за него бояться.
Но кроме этого в камне было что-то манящее, какой-то тайный смысл, который Волчок никак не мог разгадать. Он стоил не меньше, чем рубашка, присланная Спаской, а может и немного больше.
Волчок не считал возможным одалживать деньги у Красена, а потому сбегал домой и сам расплатился за подвеску.
За обедом Красен оставался весел, радовался приобретению Волчка, говорил о девушках, однако с каждой минутой его веселье всё сильней казалось наигранным. Иногда он замолкал задумчиво, словно просчитывал что-то в голове, и после этого продолжал разговор невпопад.
– Ладно, – мрачно сказал он, поднимаясь из-за стола. – Хватит. Пора за работу.
И Волчок понял, почему Красен тянул время и не хотел приниматься за письма: по-видимому, он получил приказ, который не очень-то стремился выполнить.
Даже после того как Красен вывез из Хстова Змая со Спаской и её добрым духом, Волчок не вполне ему доверял, да и Змай говорил, что полностью доверять чудотвору не стоит, но тот однозначно действует вразрез со стратегией своих начальников в Верхнем мире.
Диктуя письма, Красен запинался на каждом слове, требовал то вычеркнуть что-нибудь, то вставить, ходил по кабинету и надолго замолкал. Чудотворы требовали любой ценой вытащить Спаску из замка, а это означало, что Змай благополучно добрался до Верхнего мира, успел заявить о том, что он жив-здоров и мешает чудотворам.
Торопить храмовников с началом войны против замка Сизого Нетопыря не требовалось, но Красен писал третьему легату и об этом: требовал отчёта о продвижении дел и о том, что́ Храм предпринял в ответ на строительство оборонительной стены в замке, почему не предотвратил заранее помощь Государя Чернокнижнику.
Письмо Огненному Соколу он продиктовал быстрей: требовал обеспечить круглосуточные гвардейские дозоры вокруг замка. А также предлагал подумать, как выманить оттуда Спаску. Требовал отчёта, что о ней известно Особому легиону, чтобы человек чудотворов мог этим воспользоваться.
Волчок усмехался, когда писал это письмо, так что Красен даже спросил, что он находит в нём смешного.
– Если я правильно вас понял, письмо нарочно написано столь вызывающе, чтобы вывести Огненного Сокола из себя. Чтобы он ни в коем случае не поделился тем, что знает, а захотел обойтись без помощи вашего человека и присвоить все заслуги себе.
– Это бросается в глаза? – с тревогой осведомился Красен.
– Не очень. Я хорошо знаю капитана Знатуша, да со стороны и видней, а сам он этого не заметит.
– Может, немного смягчить?
– Не надо. Если, конечно, вы добиваетесь именно того, что я сказал.
– Я уже говорил, ты далеко пойдёшь… А с письмом третьему легату тоже все ясно?
– Нет. Тут я не очень хорошо понял, чего вы добивались. И… было бы интересно это узнать.
– Меньше знаешь – крепче спишь, – проворчал Красен. – Но если ты в теоретическом смысле, как приём добиться своего… Третий легат только и ждёт, как бы ускорить начало войны, а это не пойдёт на пользу храмовникам. Они начнут рубить с плеча, поссорятся с Государем до того, как смогут ответить ему силой оружия… Впрочем, это очень мало и… слишком зыбко. Но большего я пока сделать не могу. Мы напишем и третье письмо. Государю.
– Опять? – Волчок поднял глаза.
– Нет. Я напишу его от своего имени, не беспокойся. Должен же я возмутиться тем, что Государь помогает колдунам, а заодно припугнуть его гневом Храма… Может, это заставит его быть осторожней и пресечь лишние проповеди хстовичам, а главное – армейцам.
Когда Волчок распахнул двери в «Пескарь и Ёрш», сразу же увидел Огненного Сокола за ужином.
– Мамонька, это я! – крикнул Волчок, придержав рукой колокольчик.
– А тебя давно ждет капитан Знатуш. – Она улыбнулась Огненному Соколу, выйдя из кухни.
Ага, уже капитан Знатуш, а не господин гвардеец… И, судя по скучающей физиономии капитана, тот получил, что хотел.
– Я вижу, – угрюмо ответил Волчок, расстегивая булавку на плаще.
– Посмотрите, капитан, какую рубашку ему вышила моя племянница, не правда ли, её не стыдно надеть и Государю?
Огненный Сокол равнодушно глянул на Волчка и кивнул.
– Мастерица! Рукодельница! – продолжала мамонька, и чем больше она щебетала о тонкой работе и качестве арутского шёлка, тем кислей делалось лицо капитана.
И Волчок подумал вдруг, что мамонька не хуже Красена умеет настроить собеседника на нужный ей лад, ведь теперь Огненный Сокол ничего не спросит о рубашке, даже думать о ней больше не станет.
– Садись, чего встал? – усмехнулся капитан.
Он хотел знать, что говорил Красен, когда диктовал письмо Государю, – Волчок приврал немного, они с Красеном обсудили это заранее. Ещё Огненный Сокол требовал, чтобы Волчок непременно рассмотрел человека Красена из замка, и приуныл, когда Волчок рассказал о том, как стучал по засову.
Он спрашивал, что Красену известно о девочке-колдунье, есть ли у Красена план замка, знает ли он, где она ночует и как её охраняют. Говорил ли Красен об искусственном камне, что это такое и что нужно для его изготовления.
– Постарайся все это выяснить. Только осторожней. Мне показалось, вы подружились? – Огненный Сокол хлебнул вина напоследок.
– Господин Красен благоволит и своей прислуге. Я не питаю иллюзий на этот счёт, но он в самом деле иногда говорит со мной на отвлечённые темы. Мне кажется, ему просто скучновато здесь, а секретарь ему не очень нужен.
– Пятый легат не согласен отдать тебя ни за какие деньги, – усмехнулся капитан. – Но, мне кажется, Красен добьётся своего, заберёт тебя к себе. Может быть, для этого тебе придётся уйти из гвардии.
– И что бы вы мне посоветовали?
– Конечно, иди к Красену.
– Я не хочу до старости быть секретарем, даже самым лучшим в Млчане.
– Если ты будешь верен Красену, у тебя будет больше власти и денег, чем у третьего легата. Ему в самом деле не очень нужен секретарь – скорей, помощник.
– Я подумаю, – пожал плечами Волчок.
Доклад в замок оказался длинным, Волчок закончил его писать далеко за полночь, Зорича пришлось будить – дверь в «Семь козлов» была заперта.
Волчок побоялся отправить подвеску с голубем, запечатал в конверт вместе с запиской и попросил Зорича передать в замок с оказией.
– Прибарахлился, я смотрю, – зевая, сказал Зорич. – Хорошо живёт гвардия Храма, мне бы так.
– Рубаху мне подарили, – проворчал Волчок.
– А, так вот что тебе прислали из замка! А я-то думал, что-нибудь полезное… Милуш со своего плеча пожаловал?
– Нет. Какая тебе разница?
– Ба, да тут, никак, замешана женщина? Погоди, я угадаю…
Значит, Змай не говорил о Спаске с Зоричем. Ну и хорошо. Зорич не долго угадывал и тут же пробормотал:
– Ах ты сукин сын… А Змай знает?
– Да.
– Я бы тебя убил на его месте. Она ж невинное дитя! На улице Фонарей тебе девок мало?
– Я на ней женюсь.
– Да Змай её не отдаст, не надейся. Получше тебя женихи найдутся.
– Посмотрим… – пожал плечами Волчок.
– Вскружил ребёнку голову, подлец. Это всё твой плащ гвардейский, сапоги с подковками, кокарда белая. Девушки любят военных… Приди вот ко мне в «Семь козлов» вечерком, весь кабак заставлю над тобой смеяться.
– Давай, давай, – улыбнулся Волчок.
Зорич только прикидывался возмущенным, на самом же деле понимал Волчка как никто другой. И хлебного вина наливал вовремя, и утешить мог, и поддержать.
А что любил пошутить над «господином гвардейцем» – так это для пользы дела, чтобы никто не заподозрил, что Волчок ходит в «Семь козлов» не только выпить.
15 июля 427 года от н.э.с. (Продолжение)
В тот миг, когда милая шансонетка посмотрела в сторону Крапы озорным и испытующим взглядом, Хладан как нарочно отвлёк его неожиданным восклицанием:
– Взгляните-ка, Красен! Кто к нам пожаловал! Какая неожиданная встреча!
Крапа посмотрел по сторонам.
– Вон там, через столик от нас! Узнаёте?
– Признаться, нет, – с трудом сдерживая неудовольствие, ответил Крапа.
– Это же заметные политики Славлены, депутаты Верхней думной палаты. Их фото часто появляются в газетах. Вы, наверное, редко читаете славленские газеты.
– Не каждый день. Обычно я пользуюсь дайджестами.
– Спиной к нам сидит один из лидеров правых, владелец завода «Ветрен и сыновья», а лицом – не кто иной, как Йера Йелен.
Крапа слишком резко повернул голову в сторону пришедших – получилось не очень вежливо, тем более что Йера Йелен заметил взгляд Крапы, удивился и долгую секунду смотрел ему в глаза. В нём не было никакого сходства с сыном, даже отдаленного. Даже такого, которое неизбежно возникает между людьми, когда они долго живут вместе.
А шансонетка приготовилась петь, скрипка уже выводила безыскусную мелодию «Такой простой истории любви», и Крапа повернулся в сторону эстрады – было бы неловко просить спеть эту песенку ещё раз только потому, что он был занят разглядыванием отца Йоки Йелена.
Ах, как легко песенка слетала с губ шансонетки, порхала под высоким потолком, освещенным тысячами солнечных камней, позванивала хрустальными подвесками на люстрах, посверкивала на позолоте отделки, играла в струйках фонтана. Что за чудный голос…
Крапа никак не мог понять, что так тронуло его в этой незамысловатой песне – может быть, искренность? Простота? Легкость?
«Я спою о двух без памяти влюбленных,
Это вечная история любви».
Такие стихи институтки переписывают из альбома в альбом, большего они не стоят. Крапа решил было, что современная поэзия Исподнего мира, опустившаяся от золотого своего века к льстивому классицизму и, в противовес ему, скабрезному фольклору, окончательно испортила ему вкус, но тут заговорил Хладан:
– Прелестная песенка. Именно прелестная – как деревенская простушка в венке из васильков… Да, Красен, я ещё раз соглашусь с вами: Злата Венчанка не подходит для драмы, ей не хватает этой самой простоты и правдивости. И смелости. Заметьте, эта певичка не боится показаться смешной, не думает о том, в каком ракурсе её лицо особенно привлекательно, она не играет, а потому не скатывается до пошлой уличной патетики и жеманной лирики дамских салонов. Кстати, как вам тут нравится?
– Обилием блеска напоминает резиденцию Стоящего Свыше… – усмехнулся Крапа.
– Впрочем, и стол тут не хуже. Это в самом деле самая дорогая ресторация Славлены?
– Возможно. Здесь по большей части ужинают нувориши, аристократы предпочитают частные приёмы, отсюда блеск и позолота. Но мне нравится всё это, я немного устал от полутьмы камерных заведений, иногда мне хочется шума, света и многолюдья. Опять же, где ещё я увижу, с кем водит дружбу Йера Йелен… – Инда посмеялся.
– Я почему-то думал, что Йелен социал-демократ…
– Совершенно верно, он избран в Верхнюю палату от левой партии. В этом-то и состоит самое интересное. Нет, я бы не удивился, если бы Йелен ужинал с каким-нибудь правым аристократом, – политические убеждения не должны мешать дружбе с равными. Но Ветрен – безродный выскочка, скоробогач. Думаю, он с трудом окончил семилетку. О чем Йелену с ним говорить? Неужели об Исподнем мире?
Крапа удивленно воззрился на Хладана.
– Да, представьте себе! – со смехом ответил Инда на его взгляд. – Мне пришлось изъять у него три тома энциклопедии Исподнего мира, он раздобыл их у одного шарлатана, который предлагает всем желающим совершить мысленное путешествие в Исподний мир. Жена Йелена даже собирала благотворительную помощь детям Исподнего мира, когда узнала, как бедно они живут. Крупы, сахар, рыбий жир, игрушки… Не хотите переправить это в Хстов?
– Думаю, раздача помощи бедным – слишком кровавое мероприятие для хстовичей, – кашлянул Крапа. – И что, много она собрала?
– О, да. Только рыбьего жира – около трех гектов.
– Не думаю, что это хоть сколько-нибудь поможет детям Хстова, – поморщился Крапа. – Мне кажется, три солнечных дня дадут гораздо больше, и дадут всем детям сразу. Так что помощь Йоки Йелена Исподнему миру куда существенней, чем благотворительность его матери.
– Именно, Красен. Об этом я и хотел поговорить. Не знаю, бывали ли вы в окрестностях замка в последние дни, но думаю, там сейчас вовсю сияет солнце. Потому, что Йока ежедневно получает энергию за сводом…
– Его нашли? – Крапа постарался спросить об этом невозмутимо.
– Нет, но это и не важно. Я недавно говорил с Явленом, и он со мной согласился. И просил, чтобы я поговорил и с вами тоже. Так вот, он тоже считает, что солнце над Выморочными землями – расточительство, которое Исподний мир не может себе позволить. Там нет ни пахотных земель, ни густонаселённых мест, исключая окрестности Волгорода. Хстову и его землям солнце гораздо нужней.
– Хладан, вам есть какое-то дело до пахотных земель Хстова? – Крапа уже понял, куда клонит этот хитрый человек.
– Мне лично – нет, нисколько. Но с нашими стратегическими интересами в Исподнем мире эта точка зрения тоже совпадает. А мне нужен оборотень.
– Он же мёртв… – усмехнулся Крапа.
– Красен, давайте я хотя бы вам не буду доказывать очевидное. Я виделся с ним несколько дней назад. Он жив, здоров и полон сил. И мне он нужен. Для чего – мне бы не хотелось объяснять, это не соответствует вашей ступени посвящения. Но мне надо, чтобы он был в полной моей власти. Поэтому его дочь должна находиться не в замке Сизого Нетопыря, а в Хстовской башне Правосудия. Любой ценой, Красен. Вы слышали? Любой ценой. Это приказ. Сровняйте замок с землей, перебейте всех его колдунов и колдуний, вешайте невинных младенцев и рассыпайте золото гектами. Но девочка должна быть в Хстове не позднее начала сентября.
– Я так и знал, что этот увеселительный вечер вы задумали ради какого-то важного дела… – добродушно проворчал Крапа, проявляя чудеса артистизма.
– Ничего подобного. Приказ я мог бы передать вам и возле портала. Продолжим увеселения. У меня на этот счет есть одна идея: давайте позовем за наш столик видных политиков Славлены… Мне кажется, у нас получится занимательная беседа.
* * *
Йера не умел быть хитрым. А потому разговор с Ветреном не клеился. Тот в самом деле пригласил Йеру в ресторацию без всякого повода для встречи, предполагая, видимо, сойтись с ним короче, ну и поддержать его реноме.
Ветрен не осознавал своего магнетизма, не задумывался о том, какой талант помог ему стать видным политиком. Как уличный певец-самоучка, не зная нотной грамоты, всё равно поёт красиво и правильно, если имеет слух и голос. Вряд ли поющая в этой ресторации девушка училась вокалу, но пела она премило.
Сначала они с Ветреном беседовали на террасе, но к подаче горячего перешли в зал – Ветрен решил, что плетёные из соломки столики не соответствуют заказу. Это Йера ценил изысканную простоту – Ветрен искал золотого блеска, кричащей роскоши и… шума воды в фонтане.
Сотни солнечных камней, заправленных в многочисленные хрустальные люстры, заставили Йеру содрогнуться на пороге. Роскошь в самом деле кричала – о скором конце Обитаемого мира. И Йера не удержался:
– Знаете, Ветрен… За все это нам придется дорого заплатить…
– Надеюсь, вы говорите не о стоимости ужина, – улыбнулся тот.
– Я говорю о том, что цена нашего богатства – то, что происходит за пределами свода.
– Судья, я отношусь к тем людям, которые будут хорошо жить при любой власти. А потому уверен, что ответственность за это несут господа чудотворы, а не мы с вами.
Йера уже хотел с ним поспорить, но тут неожиданно заметил Инду – и спорить с Ветреном расхотелось. Йера даже думал немедленно уйти, но это было бы невежливо. И глупо. Приглашения за столик чудотворов он не ожидал. И надеялся, что Ветрен откажется, но тот счёл предлагаемое знакомство полезным.
Нет, он не был наивным, он прекрасно понимал, что ни о какой дружбе с чудотворами речи не идёт, однако сам факт ужина за одним столом уже мог сослужить политику неплохую службу.
Но когда Инда представил своего товарища, Йера тут же перестал считать ужин безнадежно испорченным – это был Крапа Красен, человек, писавший статьи в энциклопедию Исподнего мира, человек, который помог Йоке и сказочнику выехать из города Хстова!
Красен тоже смотрел на Йеру с интересом, которого тот не мог понять. И конечно, Инда пытался выставить Йеру в невыгодном свете – и перед Ветреном, и перед Красеном, – но это уже не задевало.
16 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
– Ах какая чудная вещь! – Мамонька поворачивала выглаженную рубашку под разными углами к свету. – Такие рубашки знать по праздникам надевает. Да что знать – такую и Государю надеть не стыдно.
Волчок спрятал улыбку. Рубашку ему накануне передал Зорич вместе с письмами от Спаски. Мамонька выгладила её к утру и принесла Волчку в комнату.
– Наденешь?
Он кивнул. Конечно, простому гвардейцу не пристало носить столь дорогие вещи – заказать такую вышивку стоило больше, чем Волчок получал за полмесяца. Но издалека это в глаза не бросалось, рубашка была повседневной, а не праздничной, что составляло её основную ценность и говорило о хорошем вкусе владельца.
Впрочем, для Волчка её ценность состояла в другом.
– Ай, рукодельница! – продолжала восхищаться мамонька. – Ай, умница! Ну что ты надулся, как мышь на крупу? Тебе хоть нравится?
– Нравится, – ответил Волчок.
– Нет, ты просто не понимаешь! Это же какая работа тонкая!
– Мамонька, я всё понимаю. И мне очень нравится.
– Ну смотри! Не порви, не испорти. Нарукавники ты надеваешь, когда чернилами пишешь? А то протрёшь рукава…
– Да, я надеваю нарукавники. Всегда. Иначе бы у меня вообще рубашек не было. Мне идти скоро…
– Хорошо, хорошо, одевайся. Я на завтрак манную запеканку сделала. С мёдом хочешь или со сметаной?
Несмотря на кажущуюся скромность рубашки, Красен сразу её заметил, хотя Волчок не снимал безрукавку.
– Ух ты, разоделся-то! – сказал чудотвор ещё с порога. – Откуда такая вещь? Неужели купил?
– Невеста подарила. Купить такое мне не по карману.
– Рукодельница… Не всякая белошвейка за такое возьмётся.
Красен явно не выспался и, похоже, мучился похмельем, но был странно весел и даже мурлыкал себе под нос какую-то песенку. Волчок долго сомневался, но потом всё же спросил:
– Как прошел ваш вчерашний выезд?
– На самом деле итог его довольно печален, у меня дурные новости.
– А… мне показалось…
– Но сам вечер был неплох, хотя я и отвык от подобных развлечений. И… я сегодня немного влюблён.
Наверное, Волчок слишком откровенно хлопал глазами, потому что Красен поспешил объясниться:
– А что тебя так удивляет? Или ты считаешь, что я для этого слишком стар? Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я тоже считал стариками тех, кому за сорок.
– Я вовсе не считаю вас стариком. Но обычно отношения с женщинами у зрелых людей строятся на других чувствах… – усмехнулся Волчок.
– Это ты об Огненном Соколе и хозяйке твоей комнаты?
– Например.
– Огненный Сокол – приземлённый человек, тебе не стоит брать с него пример. Хотя, конечно, победы такого сорта ценятся в среде военных, но у низших чинов, а ты собираешься пойти дальше, если я ничего не путаю. А там приняты дорогие подарки, красивые и долгие ухаживания, тайные страсти… Вот что́ ты намерен подарить своей невесте в ответ на её подарок?
Волчок задумался и ответил не сразу:
– Думаю, домик в Хстове ко дню свадьбы ей вполне подойдёт.
– Фу, как это неромантично! Домик в Хстове – это само собой.
– А… что нужно?
– Не знаю. Надо подумать. Больше всего девушки любят побрякушки – колечки, серёжки, подвески… Но такие вещи чаще дарят содержанкам, невестам – только по случаю, например, при помолвке. Сколько ей лет?
Волчок почему-то смутился.
– Ей? Четырнадцать… Почти…
Красен взглянул на него с удивлением и кашлянул:
– Я бы подарил ей куклу… У тебя ещё есть время накопить денег на домик в Хстове. Впрочем, сегодня я влюблен в девушку, которая моложе меня лет на двадцать пять, так что мы квиты. А давай бросим все дела и отправимся в лавку к ювелиру! Может, и я найду что-нибудь такое, что не оскорбит честь юной девушки и ни к чему её не обяжет…
– Наверное, у вас там есть вещи получше наших… – Волчок испытующе посмотрел на Красена.
– Ювелирное искусство везде одинаковое – либо дешёвая штамповка, как твоя золотая булавка, либо – уникальная вещь, как твоя новая рубаха.
– У меня с собой нет столько денег.
– Я тебе одолжу. Пошли. Мне не хочется сегодня сидеть в кабинете. И писать письма третьему легату и Огненному Соколу мне не хочется тоже. Хотя придётся. Кстати, завтра мы поедем на Змеючий гребень, на одну или две ночи. Я мог бы поехать без тебя, но скучно торчать там целый день одному, если в первую ночь ничего не выйдет. Да и в дороге будет повеселей.
Ага, Красен собрался встретиться со своим человеком в замке. Как и в тот, самый первый раз, когда заставил Волчка стучать по засову. Надо отправить голубя, может быть, Чернокнижнику удастся выследить чудотвора.
https://author.today/u/ann_iv
Оденар посмотрел на багровый диск низко стоявшего солнца и поправил перевязь шпаги. До Дуаренна не меньше десятка лиг. Им попалась деревня, однако дно единственного колодца покрывала жидкая грязь.Отпечатки множества копыт вокруг поилки для скота говорили, что недавно здесь прошел довольно большой отряд, тоже направляющийся в Дуаренн. Двери в ближайших к колодцу домах были выбиты. Глиняные черепки, обрывок кружевной накидки и раздуваемые ветром пестрые куриные перья свидетельствовали, что отступающие не гнушались мародерства. Деревня была пустой: люди успели покинуть дома. По мнению Оденара, ближайший лесок никак не мог служить надежным укрытием, однако испуганным селянам выбирать не приходилось.
Капитан задумался на миг, из какого отряда могли бы быть кавалеристы. Еще один осколок разбитой ноорнской армии? Наверняка, те, кто не попал в плен, будут прорываться на запад, к побережью — к Дуаренну или другому порту, надеясь на контрабандистские фелуки и близкий Эйрланд, лежащий по ту сторону Пролива. Или рассеются по Ноорну в попытке затеряться. А кто-то, может, и сдастся. Но не он, Раймон Оденар. Эйрландцам приходится постоянно сдерживать диких горцев севера, так что ему и его людям найдется способ заработать на кружку эля и ломоть вепревины. Однако до Дуаренна надо еще добраться.
А если галейцы их уже опередили? Вполне может статься. Оденар криво усмехнулся. Еще раз встряхнув пустую баклагу, он сдвинул широкополую шляпу на затылок и отер пот со лба. Воды нет и не предвидится. Придется свернуть к реке.
С ним поравнялся теньент ап Бенодет и протянул плоскую глиняную бутылку, оплетенную кожей.
— Оставьте себе, — хрипло ответил Раймон. — Повернем к северу. Онд в полулиге от нас. Сделаем привал.
— Онд? Но ведь там… — запинаясь, пробормотал теньент.
— Что — там?
— Арморийский лес… — краснея так, что это стало заметно под пороховой копотью и пылью, ответил Эрвью.
— Вряд ли Арморийский лес опаснее галейцев, — скептически изогнув бровь, сказал Оденар. — Люди не смогут и дальше идти без воды и отдыха. И не смогут сражаться, если нас настигнут.
Теньент кивнул. Ему с трудом удалось выдержать насмешливый взгляд Оденара. Борясь со смущением, он пробормотал:
— Конечно, сьер Оденар.
Узнав, что привал близок, солдаты приободрились, даже лошади зашагали быстрей.
***
Тускло поблескивающая в последних лучах солнца, извилистая лента реки Онд открылась с вершины очередного холма. Оденар, прищурившись, огляделся по сторонам. Пологий берег зарос ивняком, на противоположном, более высоком, темно-зеленая, почти черная стена Арморийского леса подступала совсем близко к Онду. Зачарованная Армория, овеянная легендами, которые старательно поддерживали местные жители, от крестьянина до высокородного сьера, где водятся волшебницы и великаны, только и жаждущие ублажить или погубить неосторожного путника. А то и все разом. Оденар хмыкнул: неужто великанов и волшебниц не распугала война и грохот пушек? Он махнул рукой. Сержант Стерен и пятеро мушкетеров, взяв мушкеты на изготовку, остались на гребне холма, остальные солдаты бросились к вожделенной воде.
Спешившись, Оденар свел фыркающего Дрого вниз, к воде; ослабил подпруги, позволяя напиться. Он раздумывал, расседлывать коня или нет, но решил, что вряд ли Лодо вместо празднования победы будет гоняться за побежденными, и несколько часов отдыха у них есть. Стерен, спустившись вниз, подошел к нему:
— Сьер капитан, какие будут приказания?
— Привал. Костров не разжигать, — ответил Раймон, снимая седельные сумки и седло. — Расставь караулы и вдоль берега.
— Есть, сьер.
— Раненые?
Стерен дернул щекой, заросшей рыжеватой щетиной:
— Те, что добрались досюда и дальше сдюжат.
— Хорошо. Выступаем за час до рассвета.
Про день рождения Лаки и про то, что нужно перенести «родительскую встречу» с субботы, Ригальдо вспомнил уже вечером, дома. Звонить из какого-то малодушия не хотелось. Хорошо Исли — уехал, развлекается, а ему тут разгребать. Ригальдо постоял возле окна, глядя на темный лес, а потом все-таки набрал номер куратора Бекки.
Как только он начал говорить, она его перебила.
— А, мистер Сегундо! Как хорошо, что вы позвонили сами. Встречу и так надо было отменять. Ребекка болеет. Давайте созвонимся через неделю.
Ригальдо невидяще уставился на качающиеся за стеклом лапы сосен. Он вроде как должен был почувствовать облегчение от того, что в навязанном ему марафоне наметилась передышка, но на самом деле его захлестнуло внезапным пониманием: блядь, дети болеют, болеют намного чаще, чем взрослые, и когда девочка будет жить с ними, им придется иметь с этим дело самим — еще одна хуйня, в которую он вляпался ради Исли.
— Миз Вайзли, а я могу… — неуверенно начал он.
— Нет, мистер Сегундо, к сожалению, вы ничего пока не можете, — неожиданно строго перебила она. — Я понимаю, о чем вы хотите спросить, но не стоит. Вот когда получите официальное разрешение, вас будут пускать и в Харборвью, и везде.
Выслушав эту отповедь, Ригальдо напрягся. Он только собирался спросить, с кем им с Исли лучше связываться, чтобы по телефону узнавать о самочувствии ребенка, но резкий тон куратора по-настоящему его зацепил, сразу напомнив: даже после бесконечных проверок, которые они прошли, после всех собеседований, опросов, заполнения тысяч бумаг, предоставления данных о доходах и погашении налогов, несудимости, психическом здоровье, они все еще никто — и у них нет никаких прав. Всего лишь одни из потенциальных соискателей положительного судебного решения.
— Спасибо, я вас понял, — отрезал он. — Давайте созвонимся через неделю.
И только когда в трубке раздались гудки, он осознал, что она сказала: в Харборвью.
Кот терся о его ноги, басовито пел, требовал хозяйской любви. Ригальдо поднял его под живот, покачал и пересадил себе на плечо — под могучей тяжестью Симбы ему пришлось немного согнуться. Придерживая торжествующего зверя, Ригальдо левой рукой набрал на телефоне другой номер.
Клэр взяла трубку не сразу. На заднем фоне у нее слышался детский плач и радостный рев Лаки — «Сихокс» сегодня играли с «Ковбоями Далласа».
— Да? — спросила она немного встревоженно. — Что-то еще случилось с твоей секретаршей?
Ригальдо стало смешно. Боже мой, чем он тут занимается, пока Исли ублажает свой зад в Майами.
— Нет, это другое, это… личное, — проворчал он. — Мне нужна помощь, очень нужна, но дело не совсем законное, и я никого, кроме тебя, не могу об этом попросить.
***
— Порядок, — объявила Клэр, проведя его мимо охранника. Ригальдо поправил на груди выписанный ею пропуск и промолчал. Сейчас авантюра уже не казалась ему разумной. По-честному, его сюда загнало раздражение на соцслужбу и что-то похожее на ощущения вкладчика, чьи долгосрочные банковские вклады внезапно оказались под угрозой.
Ну и смутная тревога за девочку, потому что социальному обеспечению Ригальдо не доверял.
— Я посмотрела в базе — у нее всего лишь бронхит, — быстро говорила Клэр, поднимаясь по лестнице. Ригальдо смотрел в ее спину в зеленой робе и сжимал губы. — Правда, с обструкцией; я прочла, что у нее с рождения не очень хорошо с легкими. Не волнуйся, на пятом этаже отличная педиатрия, вылечат на раз-два. Жди здесь, — скомандовала она, оставив его в залитом солнцем атриуме с кожаными диванами и могучими растениями, разметавшими тяжелые глянцевые листья на полпомещения.
Стены в педиатрическом отделении были веселого салатового цвета, с большими стеклянными вставками, что позволяло наблюдать за детьми в боксах.
Бекки вывели к нему в атриум, когда Ригальдо уже перестал на что-то надеяться. Она зевала и подтягивала пижамные штаны; одна коса у нее расплелась, другая смешно торчала в сторону. Ригальдо показалось, что Бекки стала чуть ли не вполовину меньше с их последней встречи — может быть, из-за того, что лицо у нее похудело, а под глазами залегли круги.
Клэр предупредила его, чтобы не привозил ни еду, ни конфеты, Ригальдо не возражал: приносить сладости в больницу он отучился еще лет двадцать назад, с тех пор как притащил тетушке с диабетом торт. Но сейчас он даже пожалел об этом. А если ребенок начнет капризничать, как он будет его… утешать?
— У вас десять минут, — предупредила медсестра, поглядев на настенные часы, и ушла на пост. Ригальдо чувствовал жгучую благодарность к Клэр: если бы она не уболтала дежурных, хрен бы у него что-нибудь получилось.
Бекки недоверчиво подняла на него глаза, внезапно просияла — и тут же закрутила головой.
Ригальдо правильно понял ее взгляд.
— Он в другом городе, малышка. Если бы он был в Сиэтле, он обязательно пришел бы к тебе.
Она кивнула и неуверенно сделала шаг к дивану, теребя фикус за глянцевый лист, и Ригальдо осознал: это первый раз, когда они видятся вдвоем, без сиятельного присутствия Исли, и даже без куратора, без психолога. Ему придется все сделать самому.
Часы отсчитывали минуты молчания. Девочка ковыряла дыру в фикусе. Ригальдо мучительно соображал, с чего начать.
Да блядь, подумал он. Так нельзя.
— Ну, иди сюда, — он похлопал по кожаному сидению. Подумал еще и выродил: — Расскажи мне, как ты тут?
Совершенно внезапно ее глаза наполнились слезами. Ригальдо пришел в ужас — он понятия не имел, что делать с плачущими детьми. И тут Бекки шагнула к нему и высоко подняла руки.
Он рефлекторно наклонился, и эти руки сошлись у него на шее. А в следующую секунду уже оказалось, что она стоит коленями у него на коленях и дышит в ухо.
— Так плохо? — спросил он, придерживая ее за спину. От растрепанной головы пахло потом, шея была влажной. — Что у тебя болит?
— Попа, — шмыгнула она носом. — Доктор сказал, надо колоть еще пять дней…
Она отвернулась в сторону и вдруг зашлась кашлем, прикрыв рот. Ригальдо вздохнул, отстранился — и вытер ее лицо ладонью.
— Как это ты умудрилась подхватить бронхит в мае?
— Не знаю… — Бекки смотрела на него виновато. — Зато можешь послушать, как я булькаю!
Она притянула его за шею к своей груди. Хрипело и булькало впечатляюще.
— Меня водят дышать через маску, — важно сказала она. — И на массаж. Это мне очень нравится, а уколы ужасно болючие. А ты можешь попросить, чтобы мне их поменьше кололи? Раз ты тоже мой папа… Ну, почти…
Ригальдо покачал головой, и она пригорюнилась.
— Зато я принес фломастеры и раскраски, — спохватился он, и она ожила. — И еще вот это, — он неловко ткнул ей в руки мягкого зверя, которого тоже купил по дороге. Первого же попавшегося, который не показался ему слишком слащавым. Зверь смотрел на мир огромными, грустными, антрацитово-черными глазами, как будто страдал от этой жизни, как сам Ригальдо. Уже в машине, вспомнив «хтонических зайцев», которых покупал Исли своему внуку, Ригальдо начал мучиться — может быть, он опять пожмотился, и нужно было выбрать что-то побольше и поярче?..
— Кажется, это тюлень.
— Это нерпа, — Бекки потрогала усатую морду. — Я смотрела по телевизору, видишь пятнышки на спине? Какая она бархатная… А глаза какие…
Она повертела нерпу и спросила с надеждой:
— А ты завтра опять придешь?
Ригальдо не ожидал такого вопроса. Ему-то казалось, он выполнил свой долг. И разве ей с ним… не скучно? Без Исли?
— Нет, — честно ответил он. — Я же пока не твой папа, по-настоящему. И, Бекки… Будет лучше, если ты никому не станешь рассказывать, откуда у тебя нерпа, а то нас с Исли перестанут пускать на «свидания».
Он договорил — и подумал, что слишком многого хочет от ребенка, которому еще даже не исполнилось пяти лет. Но Бекки кивнула неожиданно серьезно:
— Я понимаю. Спрячу ее в свой рюкзак, а если спросят, откуда, скажу, подарили волонтеры!
Ригальдо восхитила ее находчивость.
Она все вертелась у него на коленях, и Ригальдо поймал себя на том, что это совсем не противно — как будто у него завелся новый кот, только немного тяжелее и неуклюжее старого. За две минуты она успела рассказать ему, что привозят на завтрак и обед, какая медсестра делает уколы больно, а какая — терпимо, и что в соседнем боксе есть девочка, у которой торчат трубки прямо из носа. У него создалось чувство, что она рассказывала бы еще и рассказывала, но ее скрутил кашель. Ригальдо машинально постучал ее по спине, наклонив вперед, и вдруг поймал себя на мысли, что вытащил это движение откуда-то из недр памяти. Так поступала Маргарет, когда он болел.
В атриум заглянула медсестра:
— Бекки, тебе пора на ингаляции.
Девочка тут же соскочила с колен Ригальдо.
— Приходи, когда я выпишусь в приют, — она прижала раскраски к животу. — Приводи с собой того другого папу.
Ригальдо разрешили проводить Бекки до помещения с ингаляциями. Он еще немного постоял в дверях, глядя, как она сажает нерпу на стул рядом с собой, а медсестра закрепляет ей на лице маску.
***
«У тебя галстук съехал. Попроси Фортисью поправить».
«Отстань».
Исли покачал головой, наблюдая со стороны, как Ригальдо печатает сообщение.
Прошла уже неделя после шутки с видео, а тот все еще немного морозился. Исли извинился уже несколько раз и в конце концов слегка обиделся: что он, не человек, что ли, все время терпеть. Он, между прочим, старался, вложил в эти съемки тело и душу. Про то, что он все это устроил, потому что в Майами ему было одиноко, и говорить не стоило. Серьезно: посетив все свои запланированные мероприятия, повидав Лорелею и Джессику, погуляв на пляже и накидавшись коктейлями, он почувствовал хандру и желание оказаться в Сиэтле как можно скорее. Настолько сильные, что какое-то время он деланно повздыхал об утраченной полигамности, ни мгновения о ней не сожалея. Тогда ему пришла в голову мысль, что хорошо бы им с Ригальдо немного встряхнуться. Ну и встряхнул, чем мог.
Ригальдо шипел на него по телефону, как варан.
Исли вернулся ровно ко дню рождения Лаки, и уикенд они провели в горах севернее ущелья Колумбия, пройдя тропой до Водопадного ручья. Там ему было хорошо — лучше, чем в Майами. До сих пор, закрывая глаза, он мог представить все это: облезший на солнце нос Клэр, Лаки с рюкзаком на спине и болтающимся на груди ребенком, неестественно-яркая майская зелень, пружинящие под ногами мхи. Сырой запах леса и рев воды, срывающейся со скал, пронизанная лучами высокая водяная взвесь и брызги на губах. И ненормально красивый и строгий Ригальдо в спортивной куртке и синих бриджах, обтягивающих его задницу так, что это хотелось законодательно запретить. Даже смотреть на то, как он задирает ногу, чтобы перебраться через очередной поваленный ствол, было непросто, и в какой-то момент Исли утащил его за руку в лес — мириться, и ночью в шале, в котором они ночевали, снова мирился всеми доступными способами. Тогда Ригальдо снизошел к нему, опрокинул на спину и по-королевски выдрал, зажимая рот, и Исли мог только ошеломленно моргать, глядя в бревенчатый потолок, пока его пялили на деревянной кровати под стук изголовья. Почему-то в этот раз Ригальдо совершенно не беспокоило, что о них думают ночующие в другой половине домика Лаки и Клэр. А после возвращения в город Ригальдо опять стал дерганным и сердитым, сворачивался колючками наружу, с головой погрузившись в дела. Исли полюбовался на это несколько дней — и забил.
Сегодня был первый день ASFW: на пяти этажах торгового комплекса развернулась демонстрация всех отраслевых технологий лесной промышленности, а также измерительного и тестирующего оборудования, инструментов, компонентов и сопутствующего программного обеспечения. Здесь можно было потеряться между станками, метизами, текстилем, бревнами, светильниками, прессованными плитами и машинами.
«Нордвуд» торжественно занял свою почетную нишу: они предоставили решения для всего цикла производства, от поставок сырья до готовых изделий, и под их стенд был выделен целый пресс-тур. Честно говоря, здесь у Исли почти не было свободного времени: он дал несколько интервью и подписал договор на сотрудничество с водно-энергетическим альянсом, поучаствовал в круглом столе, посвященном коммерческому развитию, потом послушал, как Ганес рекламирует их инновации, полюбовался на девочек у стенда и оказался втянут в розыгрыш мебельных призов. Во время кофе-брейка он ускользнул от пикета экологов и, прячась за гофрокартонной инсталляцией, наслаждался холодной минералкой — пока не увидел Ригальдо. Тот сидел, весь такой неприступный и суровый, на аналитической сессии, озаглавленной «Обзор текущего состояния лесной отрасли: рынки сбыта, продажи, инвестпроекты, проблемы и прогнозы», и ни хрена не слушал докладчика, потому что листал романчик в мягкой обложке, а рядом с ним притулилась Фортисью — и тоже что-то читала с планшета. Время от времени они начинали шептаться. От Исли их отделяла стеклянная перегородка, поэтому он не имел возможности лично поломать им идиллию. Исли подумал — и начал закидывать Ригальдо сообщениями.
Подсматривать за тем, с какой осторожностью тот их открывает, точно боясь, что в любой момент оттуда вылетит дилдо, было забавно.
«Как мебельные тенденции?»
«Лажа».
«Зачем ты тогда тратишь на это время?»
«Исли, я сейчас занят. Я кое с чем разберусь и приду».
Фортисью почти прислонилась к плечу шефа, сосредоточенно тыча пальцем в планшет. На глазах Исли Ригальдо медленно кивнул, а потом вынул фирменную ручку и что-то подчеркнул прямо в книжке.
«И что ты там вычитал?»
Не отвечая на сообщение, Ригальдо поднялся на ноги и вышел из зала, увлекая секретаршу за собой. Та что-то жалобно говорила, а Ригальдо огрызался.
Исли обогнул инсталляцию с другой стороны и неспешно приблизился, вслушиваясь.
–…сказали, бутылка все равно вся захватанная: мной, вами, Сидом…
— И Клэр.
— Да. Это ничего не доказывает. Просто грязная бутылка, в которой остатки химического вещества, предположительно того самого… И даже то, что конфеты с тем веществом. Сначала я расстроилась, но… Ой, лучше, наверное, не здесь, вам надо работать?..
— Нет. Продолжайте.
–… в том частном агентстве мне посоветовали начать с папиного нотариуса. Чтобы вообще, ну, выяснить законную сторону наших отношений с Миатой…
— Ну слава богу. Наконец-то вы это услышали.
— Ой, что это с такими жуткими лезвиями?..
— Пыточный станок. Простите, это все книги вашей мачехи.
— Там, кстати, была одна про колесование в подвале… Ну вот, этот нотариус, он был странный. Он очень нервничал и так ничего мне и не показал. И выгнал меня, как только… Здравствуйте, мистер Фёрст!
— Здравствуйте, Фортисью, — ласково сказал Исли, перекрывая им путь к отступлению. — Как вам выставка?
— Интересная, — выпалила Кларисса. — Я еле успеваю раздавать наши каталоги.
— А что это вы такое увлекательное обсуждаете? — обаятельно улыбнулся Исли. Обычно его улыбка одинаково действовала на всех женщин — кроме, возможно, работниц социальных служб и Ирены Квиксворд.
Кларисса печально потупилась, и Исли был вынужден констатировать: не сработало. Ригальдо, не дрогнув, пихнул ему в руки книгу с кричащей обложкой.
— На, можешь при случае ознакомиться. Это детектив, называется: «Смерть в святом городе». Главная героиня — убийца… Не делай такие глаза. Это не спойлер; героиня как Декстер, только противная.
Мимо них рекой текли посетители выставки. Не смотря на мощные кондиционеры, в пиджаке было жарко. Запах металла, машинного масла и дерева ввинчивался в мозг. Исли решил, что нечего тут торчать у всех на виду, и сделал Ригальдо знак отойти за стенды. Там он раскрыл книгу и прочитал подчеркнутое место:
— «Она сделала глоток и вдруг заметила надпись на салфетке: «В твоем стакане яд, которым травят крыс, как ты и заслужила». Послушница бросилась к ведру со святой водой и начала жадно пить. Горло палило огнем, во рту появился странный привкус, она корчилась от спазмов в желудке. С трудом она выползла на лестницу и перегнулась через перила. Потоки крови хлынули из всех отверстий в ее теле, и с печальным криком она перевалилась через перила и рухнула, разбившись о камни монастыря. В это самое время леди Матильда, нежившаяся в своей ванне, посмотрела через витражное окно на часы на городской ратуше и подняла бокал. «И так будет с каждым посмевшим переступить мне дорогу», — прочитал он и поднял глаза на Ригальдо:
— То есть, по-твоему, это интереснее, чем обзор новых высокомаржинальных продуктов?
Ригальдо схватил его за руку, бросив через плечо печальной Клариссе:
— Я запрещаю вам сходить с этого места.
Затащив Исли за вертикально стоящие паллеты, с глубоким вдохом сказал:
— Ты не в курсе всего. «Послушница» — это прообраз Фортисью. Это ее травят.
И он прямо вывалил на Исли поток охуительной информации, морщась так, словно дилетантство «леди Матильды» наносило глубокую травму лично ему.
Конечно, все это звучало фантастически и ужасно, но Исли помолчал, а потом по-новому взглянул на Ригальдо:
— И давно ты тоже начал заниматься спасением одноногих котят?..
Тот предупреждающе зарычал. Исли махнул рукой:
— Да все нормально. Это приходит со временем. Становишься мягче, начинаешь понемногу опекать свой ближайший круг…
— Хуй, — веско сказал Ригальдо, тряхнув длинной челкой. — Моя секретарша — мой рабочий инструмент, моя собственность. Покушаться на нее — все равно что устраивать диверсию на пилораме. Конечно, и ту можно заменить, но это энерго- и времязатратно. Понимаешь?
— Понимаю, — задумчиво кивнул Исли. И добавил: — Пойду-ка я успокою нервы придирчивым изучением наших конкурентов и постараюсь не думать о том, кто ты у меня: добрый ангел или мудак.
Гитара рвала подсердечной болью,
Гитара звенела изломом стали,
Гитара шептала нам о печали,
Гитара швыряла на раны солью.
Строки пылали в порту кораблями,
Строки мостами вздымались в небыль,
Строки вскрывались бездонным небом,
Строки в судьбу прорастали корнями.
Душа избегала теплого крова,
Душа поднималась на крыльях норда,
Душа менестреля сияла гордо,
Душа в забытье меж былым и новым.
В легенде, что дышит гитарным аккордом.
В легенде, что бьется трепещущим словом.
Тело медленно пропитывается дневным жаром, который сжигает и обесцвечивает его, но я привык. Потом ночь туманит взор, пытаясь скрыть тебя, но напрасно – я привык и к этому, и тьма не угнетает меня, не томит, не погружает в дрему. Мое существование и так – либо вечный сон, либо вечная явь, уж не ведаю.
Горизонта не существует, я и ты это знаем лучше всех. Нет линии встречи – лишь пространство разлуки, сквозь которое можно глядеть друг на друга. Я скучаю по прикосновениям, но помню, что это опасно, может повредить им – тем, кто внизу.
Но терпение и понимание не вечны, а частички жара и частички тьмы копятся, оседают крупицами времени внутри, натирают мозоли на душе шершавым песком тоски. День за днем, круг за кругом чертят солнечные лучи, от которых меня некому и нечему укрыть. Они стирают мысли о долге и препоны между нами. Я гляжу в озера твоих глаз и, видя там себя, знаю, что ты ждешь.
Чувство против разума – тяжелая и неравная, злая борьба, и я всегда проигрываю ее, рано или поздно. Жажда близости, невидимая, но вездесущая, наполняет меня сизой чернотой до боли, с сухим треском разрывает на части.
И я тянусь к тебе, рвусь вниз, не думая больше ни о чем в порыве страсти, как не думают в такие минуты ни о чем они сами – те, кто внизу. В этом мы похожи, я и ты – ни них. Наши крохотные дети – или микроскопические создатели, ибо вдруг все наоборот, и их разум вылепил Урана и Гею?
Круша деревья и снося столбы, разнося по бревнышку дома, мимоходом сметая с пути и увлекая куда-то людей и животных – земля и небо, забыв обо всем, сливались в страстном объятии урагана.