По сложившейся традиции планы начнут рушиться еще до перехода от слов к делу.
Получившуюся ледяную статую никто рассматривать не стал. Как-то вот не срослось у нас в этот раз с гуманностью. Другие дела были…
Архат, мягко приподняв крылом голову упавшего Зеленого, всмотрелся в глаза, что-то тихонько рыкнул – и подскочивший маг тут же достал из «вложения» большую бутыль, оплетенную лозой, и знакомые пакеты с драконьим «концентратом».
— Пей давай. Давай-давай, спокойней, не бойся, тут вина не твоя… Держись, парень, все позади…
Еще один Огненный, тот самый Орраш, который меня когда-то допрашивал, посмотрел на мои дрожащие крылья, качнул короной и бережно перехватил контроль над Иррей.
— Прости, девчушка, — немного виновато проговорил он. – Так быстрее.
— Я… не против…
Я в этот миг мог только выругаться – себя крыл, зато от всей души. Говорил же Славка – учись, пригодится. Вот, пригодилось…бы… только я не умею ни хрена! Контроль – это не только власть над младшим. Это еще и контроль над его организмом – старший, перехватывая управление чужим телом, прекрасно видит, где и что с этим телом не так, может забрать или заблокировать его боль, подпитать и даже осуществить принудительный оборот – при необходимости. Судя по тому, что Орраш дрогнул и в три рыка выдал злую характеристику хозяевам острова, пришлось ему непросто. Эвки, материализовавшись рядом, перебросился с ним тремя словами и принялся деловито закатывать рукава.
— Я сначала обезболю? А то ничего не разберешь.
— Давай. А то не удержу надолго. Я Огненный, она Зеленая, контакт сложно… искры не передашь.
Ну да, у Зеленых с Огненными – стихии противостояния, Зеленым лучше с Водными или Земными. Но единственный Водный здесь – неуч. Прости, Иррей, прости, прости, прости…
Все, что я мог – держать ее в своих крыльях. И шептать, что все будет хорошо.
— Ну-ка…
— Макс, ответь Ерине.
— Что?
— Бабушке ответь, по шкатулке. Не слышишь?
Только сейчас я услышал задыхающийся голос из нагрудной шкатулочки.
— Максим, ответь! Максим, ты слышишь?
— Слышу. Прости, я тут…
— У вас там один не заснувший!
— Да… все в порядке. Я… мы с ним уже разобрались.
Шкатулка шумно выдохнула и уже более спокойным голосом поинтересовалась:
— Как ты?
— Я нормально. Иррей ранена…
— Сейчас буду, — кратко отозвалась моя неправильная бабушка и замолчала.
Орраш и Эвки работали слаженно: обезболивающее наконец-то заставило Иррей расслабиться, и сейчас маг сиял золотом Знаков, осматривая поврежденные крылья…
— Я старался… старался не сильно, — хрипло выговорил Зеленый. – Я только искрами… не должно было… сильно. Я не хотел…
— Знаем-знаем. Не тревожься. Кто хотел – тот уже свое получил, — и Архат снова мягко подпихнул ему паек. – Тебя зовут как?
— Шерх…
— Надо есть, Шерх, вам нужны силы для оборота. Иначе всех с острова не унести…
Над островом взлетел и расплескался цветной яркий ком, напоминавший перекормленную осветительную ракету. Оставляя за собой дымный след, «ракета» зависла над долиной. Посветлело. Не солнце, но самую малость поярче луны. Стали видны какие-то две горы справа, ажурные террасы, наполовину обваленные, груды мусора за ямами. Знакомого такого мусора: пластик, целлофан, стекло, бумага…
Следом поднялся еще шар и трансформировался в радугу. Потом еще одну, и еще. Стало светло, как днем. Очень хмурым грозовым, но днем. Я не знаю, как можно сделать радугу ночью. Но я и не Огненный…
А следом над долиной прокатился длинный драконий рык: Орха, Огненная, единственная в группе драконша, вскинула голову и потребовала внимания.
— Я Орха, род Огненных, Стая Жар-камень! – представилась она. — Проводится операция по спасению Крылатых сородичей! Есть те, кто желает остаться здесь?
Долина притихла почти мгновенно. А потом началось:
— Нет!
— Пожалуйста, помогите!
— На континенте драконы живут вольно?
— Что мы должны сделать?
Орха сглотнула комок, ее корона блестела неровно, нервно, будто Огненной было плохо… но голос снова прозвучал твердо:
— Сейчас к каждому подойдет дракон и маг. Они разомкнут цепи и помогут вам. Дадут немного еды и лекарственного отвара. Потом соберемся и все обсудим. До полуночи мы все должны отсюда улететь.
До полуночи? Собирались же до рассвета…
— Макс! – на меня налетела бабушка Ира, схватила за крыло, осмотрела с короны до хвоста. – Цел? Что с девочкой?
Бабушка Ира, ты… такая бабушка! Полуторатонный дракон — девочка! Причем впервые увиденный дракон. Не любил бы я тебя, сейчас влюбился бы. Только за один этот уверенный вопрос.
Иррей вопросительно посмотрела на меня, и я ободряюще мигнул коронкой.
— Это моя старшая родственница. Названая. И твоя теперь тоже. Все хорошо.
— Будет хорошо, но не сразу! – бодро отчитался Эвки, высовываясь из-под крыла. – Вот прилетим в город, там и поправим здоровье полностью. А почему до полуночи?
— А у них сеанс связи со своими в полночь. Дежурный сказал. Он не знает, что будет в случае пропуска сеанса, но подозреваю, что ничего хорошего. Лучше не рисковать. Макс, ты как? Поможешь или с Иррей посидишь?
— Я хорошо! – тут же прошелестел голос моей кувшинки. – Я совсем почти хорошо. Я тоже могу помочь!
Я прикрыл глаза. Сглотнул комок в горле. И старательно улыбнулся:
— Ты уже помогла. Без тебя мы бы про все это и не узнали. И, конечно, поможешь. Обязательно поможешь… Но для этого надо полежать и подождать, пока подействует отвар, чтобы хватило сил на оборот. Хорошо?
Темные глаза засияли:
— А ты поможешь другим. Я поняла. Ты хороший…
Драконы и маги вперемешку рассыпались по долине. Бабушка Ира с парнями Ветерка отбыла «потрошить базу», по ее выражению. А мы метались между ямами. Куппийцы были народом организованным. Ямы шли стройными рядами, ограды аккуратно размыкались перед людьми и были заботливо снабжены табличками с данными каждого «объекта» — если, конечно, вы умеете читать округло-хвостатые буквы с точками. Стандартный размер, стандартный бетон, квадратный прямоугольник в левом углу для отходов, стандартный бордюр с полоской земли внутри – как извращенное подобие клумбы… Нет, дело было не в стремлении куппийцев к красоте – полоска земли была еще одним видом контроля за поведением «объектов». Если на бордюре росли цветы или слишком активно зеленела трава, значит, дракон опять тратил магию.
В каждом углу — ярко-желтая коробочка с тремя точками и датчиком-диодом. Тот самый «полный контур», аналог силового поля и колючей проволоки, запирающий дракона изнутри. Поэтому Огненные и не чуяли своих столько лет. Далеко – раз, контур этот чертов – два. А ведь еще есть и дополнительный – по границе «загона». Подстраховались, гады желтомордые.
К третьей яме мы уже отработали последовательность действий. Первым в бетонную тюрьму спрыгивал маг и сбивал Знаком ошейник с цепью. Мы с драконом (облик я на всякий случай сменил) спускали в яму закрепленный справа трап. Если пленник был более-менее в силах, то мы оставляли ему паек с едой и отваром, белые штаны с рубашкой и показывали, куда идти потом. Если нет, то в яму спускался Огненный, кормил-поил и помогал обратиться, а потом волок на себе к пункту сбора…
Мы с самого начала не рассчитывали, что Зеленые смогут лететь, и планировали, что понесем их на себе. Правильно сделали, оказывается. Только на свои «контуры» хозяева не рассчитывали. У всех Зеленых были покалечены крылья. Просто так — на всякий случай.
Я пожалел, что так быстро отпустил на тот свет желтокожего надсмотрщика… Даже ничего не сломал на прощание.
Очередная яма оказалась пустой. Нет, почудилось. Просто ее обитатель был еще маленький. Лет десять? Или больше? На здешней кормежке драконыши наверняка росли плохо. Им никто не давал сыра и пастилы.
— Привет, малыш! Я Макс. А тебя как зовут?
Драконыш настороженно блеснул глазами:
— Так вот какие люди с белой кожей… А зачем вам мое имя?
— Да понимаешь, — я покопался в кармане, жалея, что не освоил «вложения». – Мы малышам с красивым именем сладости дарим.
— А что такое сладости?
Ну почему человека можно убить только один раз, а? Я снова старательно заулыбался:
— А вот сейчас мы цепь снимем… Гэрвин, что у него?
— Крыло.
— Крылышко подлечим… и попробуем. Идет?
— А чешую щипать не будете?
Я вытащил из кармана сверток, сунул его Гэрвину и снова сменил вид. Протянул драконышу крыло и блеснул коронкой:
— Нет, родич. Обещаю. Больше тут никому ничего щипать не будут.
Если только у этого «кого-то» не значится в карме работа на этом острове!
Сойдя с автобуса у отеля САС, я оставила свой чемодан в регистратуре, отправилась на площадь Ратуши и купила программку бегов на послезавтра. Потом уселась с нею на лавочку и стала решать, что буду делать дальше.
Был конец августа, и по Копенгагену слонялись несметные толпища туристов. Рядом со мной слева сидела какая-то девица в мини-платье, похожем на тиковый мешок, босая и с вульгарным перстнем на пальце левой ноги. Бородатый парень с буйными локонами до плеч принес ей мороженое. Справа восседал юнец той же породы, вот только локонов и прыщей у него было побольше, а борода покороче. Для меня всегда оставалось загадкой, почему в Дании у девушек потрясающе красивая кожа, а у парней такие же потрясающие прыщи. В предыдущий раз я до самого своего отъезда питала надежду, что здешняя привлекательность слабого пола заразна и я смогу ее подхватить — увы, надежда оказалась тщетной.
Я сидела и думала о том, что при таком наплыве туристов у меня нет ни малейшего шанса найти подходящее недорогое жилье. Платить по 200 крон за номер в «Англетере» очень уж не хотелось Жилье на площади Святой Анны давно уже не существовало — благодетели перестраивали верхний этаж, я съехала оттуда еще весной. Мое последнее пристанище наверняка тоже не пустует, уже при мне на него стояла очередь. Ситуация безнадежная.
Просмотрев программку, я с огорчением убедилась, что бега нынче проходят не в Шарлоттенлунде, а на Амагере, потом вспомнила, что в Шарлоттенлунд их переносят только с первого сентября, немного утешилась и решила во втором забеге поставить на Кивитока. Пора бы ему начать выигрывать. Удовлетворенная принятием хоть какого-то решения, я встала и направилась в офис, где раньше работала.
Офис был во всех смыслах замечательный — состоял он из двух отделений, центрального и филиала, а при последнем имелись, кроме основного помещения, еще две кухни и ванная. Но самым замечательным был персонал, и особенно милейшая девушка Инга, которая каким-то непостижимым образом понимала мою дикую трехязычную тарабарщину и помогала со всеми моими проблемами. Вот и теперь вся моя надежда была только на нее.
— Может, Оле? — подумав, предложила Инга, когда я с огромным трудом продралась через вступительную тираду, состоявшую из приветственных возгласов и вранья насчет цели своего приезда. — У него две комнаты, а Петер сейчас на каникулах. Оле тоже едет отдыхать, через неделю, но, думаю, пустит тебя пожить.
В растрепанных чувствах я понеслась на Кёбмагергаде, где размещался филиал нашего офиса и где, в том же здании, на том же этаже, жил Оле. То есть Бородатый. Из соображений экономии квартиру с ним делил его юный коллега Петер, студент архитектуры. Для меня это, конечно, был чрезвычайно подходящий вариант: во-первых, в самом центре, во-вторых — рядом с офисом, а в-третьих — в доме два входа, это могло мне пригодиться. Но имелась тут одна закавыка. Бородатый был записным красавцем и считался самым симпатичным мужчиной в офисе. В профиль вылитый Конрад Мазовецкий. Я, правда, лично не видела Конрада Мазовецкого и, насколько мне известно, Матейко тоже, но это не помешало славному художнику запечатлеть его образ. С тех пор и пошло — Конрад должен выглядеть только так. Короче, Бородатый напоминал профилем этого самого Конрада, анфас же был попросту красавцем, хотя и с бородой, в связи с чем меня довольно-таки сильно тревожила мысль о Дьяволе — как бы чего не вышло, если он узнает.
Но не забивать же себе голову подобными глупостями, она мне потребуется совсем для другого! И, когда Бородатый под двусмысленные смешки коллег выразил согласие, я недолго думая отправилась за своими вещами. Главное — поскорее устроиться и заняться расследованием.
Шлифованный обломок янтаря,
В моей руке он потеплел и ожил,
И в нем плывет холодная заря
Тех дней, когда Земля была моложе.
А.Лебедев, «Янтарь»
Ранним воскресным утром Николай Потапкин, помахивая чемоданчиком, сбежал по лестнице во двор. Рукава его белой рубашки были высоко закатаны, ворот распахнут во всю ширь, обнажая коричневую грудь. Николай поглядел на безоблачное небо, покачал головой. Его окружили мальчишки, играющие во дворе.
Страница 16 из 182
— Дядя Коля, вы на гонки? — спросил вихрастый подросток лет двенадцати.
— Ага.
— А ветра совсем нет.
— Сводка обещала слабый до умеренного, — сказал чернявый, смуглый мальчик.
— Жди! Про погоду всегда ошибаются, — возразил вихрастый. — Дядя Коля, мы выучили все, что вы объясняли. Курсы и повороты. Проверьте!
— Некогда, ребята.
— Проверьте, дядя Коля! — закричали мальчишки.
Николай посмотрел на часы.
— Ладно, — сдался он. — Только не галдите, соседей перебудите. Алька, сделай ветер.
Вихрастый Алька побежал в дальний угол двора и мелом провел на асфальте большую стрелу. Это был «ветер», вернее — направление ветра.
— Иди ко мне курсом фордевинд, — скомандовал Николай. — Стой, сперва скажи, что такое фордевинд.
— Когда ветер дует в корму, — отчеканил Алька. Глаза его азартно блестели.
— Ну, давай.
Алька прижал одну руку к боку, а другую широко отставил в сторону и побежал к Николаю, оглядываясь и проверяя, точно ли стрела «ветра» направлена ему в «корму».
— Теперь пройди бакштагом. Шурик, что такое бакштаг?
— Это когда ветер сзади, но не совсем с кормы, а немножко сбоку, скороговоркой ответил чернявый мальчик.
— А каким галсом идет Алька?
— Левым.
Действительно, «ветер» был направлен на Альку слева, а сам он бежал, откинув в сторону правую руку, изображавшую парус.
— Значит, как Алька идет?
— Бакштаг левого галса.
— Хорошо, — сказал Николай. — Теперь ты, Генка. Что такое курс галфвинд? [галфвинд — по-голландски буквально: полветра]
— Это когда ветер дует поперек дороги, — тоном первого ученика ответил паренек с круглой, наголо остриженной головой.
— Верно. Теперь так: ветер прямо на нас, а тебе надо в тот конец двора. Против ветра. Каким курсом пойдешь?
— Бейдевинд! — крикнул Алька, подбегая к Николаю.
— Ты молчи, старина. Не тебя спрашиваю.
— Я сам знаю, — обиженно сказал Генка. — Бейдевинд — это когда ветер спереди, только, конечно, не прямо в нос, а немножко сбоку.
И Генка, откинув правую руку, пошел через двор наискось, под углом к «ветру». Дойдя до стены, он повернул, прижал правую руку, откинул левую и снова пошел под углом к «ветру». Сделав несколько таких зигзагов и дойдя до стрелы, он оглянулся на Николая:
— Правильно, дядя Коля?
— Ничего не скажешь. А как называются повороты, которые ты делал?
— Оверштаг! — выкрикнул Генка, боясь, что Алька его опять опередит. — Я пересекал носом линию ветра. Я выбирался против ветра… это… в лавировку!
— Молодец, Генка! — усмехнулся Николай. — Только помните, ребята: оверштаг при малой скорости не всегда выходит. Это поворот хоть и медленный, но зато безопасный; А если надо быстро повернуть?
— Поворот фордевинд! — наперебой закричали мальчишки.
— Правильно. Шурик, покажи.
Чернявый мальчик побежал боком к «ветру», потом, не останавливаясь, повернул, оказавшись спиной к «ветру». При этом он резким взмахом сменил руку, изображая парус, перекинувшийся с борта на борт.
— Так, — сказал Николай. — А если сильный ветер и рулевой зазевается, вместо поворота фордевинд что получится?
— Поворот оверкиль, — сказал Алька. — Вот так… — Он стал на руки и ловко перекувыркнулся.
Мальчики засмеялись и тоже принялись кувыркаться.
— Ну, хватит, — смеясь, сказал Николай. — Молодцы, ребята! Усвоили. Будете яхтсменами.
Он быстро пошел по переулку. Под акацией, несмотря на ранний час, уже сидели со своими нардами два старика в бараньих шапках. Они бормотали, как заклинание, древние слова счета выпавших очков: пянджучар, дубара, шеш-и-беш, и со стуком передвигали шашки.
А ветра все не было. Между тем на сегодня были назначены классные гонки для швертботов «М-20», яхт «звездного» класса и яхт класса «Л-4» [швертбот — легкая яхта с выдвижным стальным килем — швертом; «шверт» — по-немецки «меч»; на старинных яхтах выдвижные кили были мечевидными и опускались через швертовый колодец вертикально; теперь шверты имеют форму сектора; яхты «звездного» класса и класса «Л-4» — килевые яхты].
Николай ступил на бон яхт-клуба. Он не увидел обычного предгоночного оживления. Правда, команды легких «эмок» и «звездников» возились на яхтах, причаленных к бону. Они еще надеялись: для них достаточно даже маленького ветерка.
Новички твердили «семь заповедей гонщика», каждая из которых начинается словами: «Если не уверен в своем праве — уступай». Уступай, будучи обгоняющим и будучи наветренным, уступай, идя левым галсом, уступай, уступай… Ты можешь прийти к вожделенному финишу первым, но штрафные очки по «протестам» отбросят тебя назад. Мало быть хорошим мореходом на хорошо настроенной яхте — надо тонко знать правила парусных соревнований и комментарии к ним, которые по своей сложности не уступают комментариям к священному Писанию.
Экипажи яхт класса «Л-4» отчаялись дождаться ветра, подходящего для их крупных судов. Собравшись в кают-компании яхт-клуба у телевизора, они с увлечением смотрели утреннюю передачу «для самых маленьких».
А вот и Юра. Он сидел на краю бона в одних плавках, обхватив длинными руками колени, и унылым ямщицким голосом напевал «Бродягу».
Николай подошел к нему, сел рядом и с полуслова включился в «Бродягу». Они пели, пока боцман Мехти не высунулся из шкиперской и не крикнул им свирепо:
— Где находишься? Тебе здесь Евгений Онегин или яхт-клуб?
— Зря ты отдал Вове акваланг, — сказал Юра немного погодя. — Понырять бы сейчас.
— Если гонки отменят, поедем ко мне. Попробуем изменить шаг спирали. Слышь, Юрка?
— Слышу, но не поеду.
— Почему? — Николай посмотрел на друга. — Ах, ну да, Валечка. Понятно.
— Валечка ни при чем.
— Так какого же дьявола…
— Ничего у нас не получится, Колька. Поверхность вещества — дело темное. Если мировые ученые не знают, как с ней обращаться, то где уж нам…
— Не хочешь — не надо. Обойдусь без тебя.
— Не обойдешься. Я хоть в электронике кое-что смыслю, а ты — слабачок.
— Все равно не брошу, — упрямо сказал Николай. — Должно быть поле, в котором натяжение поверхности усилится.
— «Поле»! — насмешливо подхватил Юра. — «О поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»
Подошел Привалов.
— Доброе утро, мальчики, — сказал он. — Зря я, кажется, приехал. Не отменены гонки?
— Пока нет, — ответил Юра. — Ждем. Садитесь, Борис Иванович.
Они сидели втроем, свесив ноги с бона, и солнце жарило их спины, и ветра все не было и не было.
— Борис Иванович, — сказал Николай решительным баском, — помните разговор о поверхностном натяжении?
— Ну? — Привалов поблестел на него стеклами очков.
— Так вот… — И Николай коротко рассказал про опыт с водой и проволокой, и про спираль, и про поле, которое должно же существовать…
Привалов выслушал все это, щурясь и морщась, а потом сказал:
— Кустарщина… Без солидной подготовки за такие дела не берутся. Есть книга — «Физика и химия поверхности». Автор — Адам. Могу дать почитать, если хотите… А вообще, — добавил он, помолчав, — у нас своих забот хватает. На очереди огромная работа: Транскаспийский нефтепровод.
— Уже который год говорят о Транскаспийском! — сказал Юра. — Мы уж и верить перестали.
— Напрасно… Вчера не успел спросить вас, Коля: были вы у Опрятина в институте?
— Был. А мог бы и не ходить: у них подготовлена информация насчет повышения уровня моря. Для всех заинтересованных организаций. На днях и мы получим.
— Что видели там интересного?
— Ничего особенного. По-моему, они собирают крупную электростатическую установку.
— Вон как! Электростатика… — Привалов задумался.
— Давно пройденный этап, — заметил Юра. — Дофарадеевские дела.
— Слишком категорично, — сказал Привалов. — Оно конечно, после Фарадея наука отвернулась от электростатики и прочно занялась электромагнетизмом. Но вот теперь снова вспомнили об электростатике, и оказалось, что старушка еще может сослужить службу диалектическая спираль развития…
Миллионы лет пролежали под землей куски янтаря — окаменелой смолы хвойных деревьев третичного периода, — прежде чем, пройдя долгий и сложный путь межплеменного обмена, попали с хмурых балтийских берегов в солнечную Элладу.
Древние греки очень ценили глубокую прозрачность и теплый желтоватый цвет _электрона_ — так назвали они янтарь. От этого слова они произвели красивое женское имя «Электра», то есть «Янтарная», — имя, прославленное в античных трагедиях. Но не только красотой и прозрачностью привлекал янтарь внимание греков. Один из семи мудрецов, прославивших древнюю Грецию, Фалес из Милета, упорно пытался разгадать, почему кусок янтаря, натертый шерстью, притягивает к себе соломинки и пушинки так же, как магнит притягивает железные опилки.
Что за неведомая сила таилась в янтаре? Позднее ученые, обнаружили, что не только янтарь обладает этим свойством. Но в память первооткрытия Уильям Гильберт в 1600 году увековечил янтарь-электрон в названии, которое он дал неведомой силе: электричество.
Это было статическое электричество — возникающее при трении.
Люди искали способы применения новой силы. Появились громоздкие электростатические машины. В 1785 году некий Ван-Марум построил для Гаарлемского музея машину с двумя дисками диаметром 1,65 метра. Она давала искру длиной в 610 миллиметров. В Парижском музее искусств и ремесел хранится машина с диском диаметром в 1,85 метра; в Лондонском политехническом институте — машина более чем с двухметровым диском, которая приводилась в действие от паровой машины.
Однако широкого практического применения электростатические генераторы не получили: они, правда, давали высокое напряжение, но сила тока была слишком мала, чтобы производить полезную работу. Впрочем, история техники сохранила любопытные сведения о попытках использования электростатики. В 1795 году испанский инженер Сальва построил пятидесятикилометровую телеграфную линию между Мадридом и Аранхуэсом. В телеграфе было столько же проводов, сколько букв в испанском алфавите; каждый провод оканчивался шариком. Заряд от электростатической машины передавался по проводу и притягивал к шарику бумажку с наименованием буквы, подвешенную на нитке. И этот телеграф работал!
Паровые машины надолго отбросили электричество на обочину дороги познания. Но вот появились химические источники электричества — они давали значительную силу тока при небольшом напряжении. Тогда-то сын лондонского кузнеца Майкл Фарадей воодушевился великой идеей единства сил природы. Он поставил перед собой задачу: раскрыть связь между электричеством и химическими процессами, между электричеством и магнетизмом.
Электромагнетизм! Сколько чудес, связанных с этим явлением, открылось людям! В проволоке, движущейся между полюсами магнита, сама собой возникала таинственная электродвижущая сила — возникала без трения, без химического воздействия. Первые электромагниты Фарадея — железные стержни, покрытые лаком, на которые навивалось несколько витков голой медной проволоки, — превращали неуловимую электрическую силу в привычную механическую. До практического использования оставался один шаг…
Этот шаг сделал в 1831 году американский физик Джозеф Генри, именем которого впоследствии была названа единица самоиндукции.
Генри задумал создать электромагнит с большим количеством витков. Первым в мире он изолировал медную проволоку, обмотав ее шелковыми нитками. Эффект многовиткового индуктора был колоссален. Появился первый бытовой прибор — электрический звонок, который без изменений служит нам до сих пор.
Через пять лет после открытия Генри русский ученый Павел Львович Шиллинг уже испытывал в Петербурге первый в мире электромагнитный телеграф. Прошло еще два года — и вот сентябрьским днем 1838 года по Неве промчался катер с электрическим двигателем Якоби.
А вскоре московская фабрика галуна и металлической канители для золотого шитья на мундирах освоила новый вид продукции — изолированный провод (впоследствии на базе этой фабрики вырос кабельный завод «Электропровод»).
Электромагнетизм начал свое победное шествие. В царстве электромоторов старая электростатическая машина была забыта почти начисто. Ее загнали в шкафы школьных физических кабинетов.
Но вот начался грозный век атомной техники. Для штурма атомного ядра потребовались высочайшие напряжения, и электростатические генераторы были извлечены из могильного склепа. Наивный стеклянный диск, оклеенный станиолевыми лепестками, вырос в огромные колонны генераторов Ван-де-Граафа — неизменных спутников ускорителей заряженных частиц.
Так электростатика восстала из праха. Она оказалась мощным средством для проникновения в глубь вещества.
— Товарищи! — Юра вскочил на ноги. — Товарищи, ветер!
И вправду, легкий южный ветер моряна прошелся над бухтой, расправил флаг главного судьи, зашелестел в ветвях деревьев Приморского бульвара.
Раздался мелодичный звон рынды, и на мачту взлетел флаг класса «М».
— Швертам готовиться! — возбужденно сказал Юра. — Если еще на балл раздует — и килям можно будет гоняться. Пошли на яхту!
После швертботов стартовали яхты «звездного» класса — маленькие, легкие, с огромной парусностью: для них ветра хватало.
А через полчаса ветер набрал силы, и настала очередь класса «Л-4». Частая рында возвестила, что до старта осталось пять минут.
Ах, эта предстартовая пятиминутка! Надо всячески изощряться, чтобы в конце пятой минуты быть поближе к старту, но не выскочить раньше времени.
Четыре удара рынды — осталось четыре минуты. Три, две, одна — и частая дробь разрешила старт. Яхты, выбираясь в лавировку против ветра, вышли на первую часть пятнадцатимильной дистанции.
Парусные гонки! Упругой ветровой силой налиты полотнища, и вздрагивают шкоты, зажатые в крепких ладонях, и вода говорит, говорит под гулким днищем, и все вокруг синее и золотое от солнца.
Футбол — всегда на виду у тысяч зрителей. Иное дело — парусные гонки. Массовый зритель может увидеть только старт и финиш, но самое главное редкое по красоте и напряженности зрелище того, что происходит на дистанции, — ему недоступно. Если вы хотите по-настоящему оценить всю прелесть парусных гонок, сделайтесь их участником, другого способа нет.
Еще в 1718 году, за два года до создания английского яхт-клуба в Корке, Петр Первый организовал первый в мире яхт-клуб — «Невскую флотилию». Сто сорок одно судно было роздано «служилым людям разного ранга» с характерным для Петра живописным приказом: «На тех судах ничего тяжелого, а именно кирпичу, извести, дров и протчего, от чего может маратца, не возить… ибо сии суды даны, дабы их употребляли, как на сухом пути кареты и коляски, а не как навозные телеги…»
К поворотному знаку «Меконг» выбрался одним из первых. Обогнув знак, пошли выгодным курсом — галфвинд, вполветра, — и Николай стал «дожимать» яхту, идущую впереди. «Меконг» приблизился к противнику параллельным курсом с наветра и завязал с ним ожесточенный лувинг-матч.
Давно ушли в вечность морские бои времен Ушакова и Нельсона, но многие их приемы еще живут в тактике парусных гонок, в частности — лувинг.
…Фрегат догоняет врага с наветра. Дюйм за дюймом, фут за футом громада его парусов заслоняет противника, «отнимает ветер». У противника обвисают паруса, он не может маневрировать, ему не уйти от абордажа.
Короткая команда: «Марсели и крюйсель — на стеньгу!»
Паруса разворачиваются так, что ветер наваливает фрегат на противника.
В пушечных палубах — крики, топот. Залп всех орудий подветренного борта обрушивается на врага. Заброшены абордажные крючья. Интрепель — в одной руке, кортик — в зубах, тяжелые пистолеты — за поясом, и, хватаясь свободной рукой за что попало, разъяренные бойцы прыгают на вражескую палубу…
Но противник не позволит так проста отнять у себя ветер. Как только вы станете его догонять, он начнет приводиться к ветру, чтобы стать поперек вашего невооруженного носа, угрожая всеми бортовыми пушками. Это и есть лувинг — мера против обгона с наветра.
Вам приходится тоже привестись к ветру, но вы теряете при этом скорость, а противник снова уваливает на старый курс, и все повторяется снова и снова…
«Меконг» жал противника, противник лувинговал, и команды обеих яхт в азарте забыли об остальных участниках гонок. И, когда «Меконг» вырвался наконец вперед, почти все другие яхты, обогнав их, уже огибали второй знак и выходили на фордевинд, поднимая белые «пузыри» огромных овальных спинакеров — специальных парусов для прямого курса.
— Препятствие на курсе! — крикнул Юра, привстав на одно колено и вглядываясь вперед. — Две шлюпки по носу стоят без хода!
«Меконг», покачиваясь, сближался с двумя шлюпками. В одной из них моторном катере — сидел человек в соломенной шляпе. Оттуда доносился звук работающего мотора, но катер не двигался с места.
Вторая шлюпка, стоявшая поодаль, была пуста.
— Эй, на моторке! — заорал Юра, перегибаясь через борт. — Дорогу!
Но человек в соломенной шляпе не слышал. Он встал, прошел на корму катера и резко взмахнул рукой, будто отгоняя кого-то, хотя вокруг никого не было видно. Потом быстро взглянул на приближающуюся яхту и снова отвернулся. Моторка резко качнулась, и тогда он сердито закричал, и до ушей экипажа «Меконга» донеслось:
— Прекратите, или я…
В этот момент произошла неприятность. Иногда можно поверить, что природа активно враждебна человеку. «Иначе — чем объяснить, что ветер «издыхает» в середине воскресного дня, в самый разгар парусных гонок?..
Паруса заполоскали и безжизненно обвисли. Пробежав еще немного по инерции, «Меконг» остановился в полукабельтове [кабельтов — одна десятая морской мили, 185 метров] от моторки.
— Все! Команде загорать, — сказал Юра. — Сплошной кабак сегодня, а не гонки!
Посвистывая, он поскреб ногтями гик, потом бросил за борт десять копеек, но и эти освященные столетиями средства не вызвали ветра.
— Прошу засвидетельствовать: я сделал все, что мог, — официальным тоном сказал Юра. И, растянувшись на баке, заунывно запел:
Речка движется и не дви-жется,
Хуже не было в жизни дня.
Неудобно мне громко высказать
То, что на сердце у ме-ня…
Еще прежде, чем обойти невысокий гребень и выйти на лужайку перед входом в пещеру, я уже почти все знал. Назовите это предвидением. Просто не было признака. Тишина. Но тишина стояла всякий раз, когда я подходил к пещере. Теперешняя тишина отличалась. Только спустя немного я понял, в чем дело. Не журчал источник.
Тропинка закончилась. Я прошел по траве и увидел. Можно было не заходить в пещеру, чтобы узнать, что его там нет и никогда не будет.
На мягкой траве перед входом в пещеру были разбросаны какие-то обломки. Я подошел поближе.
Все произошло не так давно. Здесь жгли костер, затушенный дождем до того, как все сгорело. На кострище высилась груда мокрого хлама: полуобгорелое дерево, лохмотья, пергамент, превратившийся в бесформенную массу, почерневшую по краям. Я перевернул ногой ближний ко мне кусок обугленной древесины. По резьбе догадался, что раньше это был сундук, в котором хранились его книги, а пергамент — это все, что осталось от свитков.
Наверное, в обломках среди хлама валялись и другие его вещи. Я не стал смотреть. Если пропали книги, значит пропало все, и Галапас тоже.
Я медленно подошел ко входу в пещеру. Задержавшись у источника, понял, почему пропал звук. Кто-то забросал его камнями, землей и рухлядью из пещеры. Но все-таки вода медленно просачивалась из камня, размывая земляную грязь.
Страница 69 из 141
Странно, но высоко на уступе у входа в пещеру сохранился сухой факел. Хотя под руками не было ни кремня, ни огнива, я разжег огонь и, высоко держа факел, вошел.
По коже побежали мурашки. Из пещеры дул холодный ветер. Я знал, что меня ждет.
Из пещеры все вынесли. Все выбросили наружу, чтобы потом спалить на костре. За исключением бронзового зеркала. Оно не горело и было слишком тяжелым, чтобы унести с собой. Его сорвали со стены, и оно, накренясь, теперь стояло на земле. Больше ничего. Даже шума и шепота летучих мышей. Пещера пустовала.
Я высоко поднял факел и поискал глазами хрустальный грот. Его тоже не было.
Факел успел несколько раз мигнуть. Мне подумалось, что он замаскировал вход в него, а сам ушел в убежище. Потом я увидел. Проем, открывавший вход в хрустальный грот, остался на месте. Но случай, называйте это как хотите, сделал его невидимым для непосвященных. Упавшее зеркало, бросавшее на вход отраженный свет, отражало теперь темноту. Свет от входа в саму пещеру падал на стену, бросавшую на хрустальный грот тень.
Для занимавшихся внизу мародерством и разрушением он оставался незаметным.
— Галапас? — обратился я в пустоту. — Галапас?
Из хрустального грота донесся легкий свист, тихое неестественное жужжание, похожее на слышанную мной в ночи музыку. Человеком и не пахло. Этого я не ожидал. Но все же забрался на уступ, встал на колени и вгляделся в темноту.
В свете факела показались кристаллы и моя лира, стоявшая за освещенным шаром. Она была совершенно невредима. И ничего больше, не считая угасавшего в блестящих стенах шума. Во вспышках и бликах света там должны быть видения, но сейчас мне неподвластны они. Я оперся рукой о камень и спрыгнул на пол. Пламя факела заколебалось. Проходя мимо покосившегося зеркала, я поймал в нем отражение высокого юноши. Его лицо было бледно, черные глаза расширены. Я выбежал на траву, забыв про пылающий факел. Сложив ладони рупором, я приготовился позвать Кадала, но звук, донесшийся сзади, заставил меня резко обернуться и посмотреть наверх.
С холма поднялись два ворона и черная ворона и принялись сердито каркать на меня.
На этот раз не спеша я взобрался по тропинке мимо источника на холм над пещерой. Не прекращая каркать, вороны набрали высоту. Из кустов молодого папоротника взлетела еще пара ворон. Остальные продолжали возиться среди цветущего боярышника.
Я размахнулся и швырнул в них горящим факелом.
Трудно сказать, сколько времени он был мертв. Я узнал его по выцветшим коричневым лохмотьям, трепещущим под скелетом. В апрельских маргаритках валялся старый сломанный сандалий. Кисть отломилась от руки, и белые хрупкие кости лежали теперь рядом с моей ногой. Был виден сломанный мизинец, криво вправленный на место. Сквозь пустую грудную клетку начала прорастать апрельская трава. Воздух был чист и наполнен светом. Пахло цветущим утесником.
Факел уткнулся в свежую траву. Я наклонился и поднял его. Не следовало бросать им в птиц. Они устроили ему подобающие проводы.
Я обернулся, услышав шаги. Это был Кадал.
— Увидел, как взлетели птицы, — сказал он и поглядел на останки под боярышником. — Галапас?
Я кивнул.
— Беспорядок у пещеры говорит сам за себя. Я догадался.
— Не думал, что пробыл здесь так долго.
— Доверь это дело мне. — Он наклонился. — Похороню его. Иди и подожди меня там, где мы оставили лошадей. Я посмотрю какой-нибудь инструмент.
— Нет, пускай лежит с миром под боярышником. Мы соорудим над ним насыпь, которая и поглотит его. Займемся этим вместе, Кадал.
Кругом было достаточно камней, чтобы соорудить могильный курган. Кинжалами мы нарезали дерна и положили его сверху. В конце лета он прорастет папоротником, наперстянкой и молодой травой, которые послужат ему саваном. Здесь мы и оставили его.
Спускаясь с горы, я припомнил, когда последний раз проходил здесь. Тогда я горько оплакивал смерть Сердика, потерю матери и Галапаса. Кто знает, что готовит нам будущее? «Ты еще увидишь меня, — сказал он. — Обещаю тебе». Да, я увидел его. Когда-то по-своему сбудется и его другое обещание.
Я вздрогнул и поймал на себе быстрый взгляд Кадала.
— Надеюсь, ты додумался взять с собой флягу, — отрывисто проговорил я. — Мне надо сделать глоток.
20–21 июля 427 года от н.э.с. (Продолжение)
И Внерубежье услышало его, приняло вызов. Небо с ужасающим треском лопнуло над головой, выплюнув молнию, землю тряхнуло, и Йока увидел чёрную воронку, несущуюся прямо на него со скоростью литерного поезда. Не искры, а горящие ветки полетели в лицо – Йока выпивал силу огня, гасил ветер, и тот припадал перед ним ниц, бросая к ногам прутья с тлевшими листьями.
Он вбирал в себя дрожь земли, и она катилась назад, к костру, разожжённому Внерубежьем. Удар смерча по своду был страшен, словно стоявшая волна натолкнулась на высокий утёс: охваченные огнём брёвна брызгами метнулись в сторону, в лицо хлынул ужасающий жар, но Йока выпил и его и остановил брошенный смерчем ствол в двух локтях от своих коленей.
Пепел осыпа́лся ему под ноги, ветер стелился послушным псом, бурелом под ним лишь вздрагивал, как в агонии дрожит побежденный вепрь. Пробитая в огненной волне брешь открывала взгляду целое поле огня, земля горела до самого горизонта.
Спаска вышла в межмирье, сосредоточенная и спокойная, Йока улыбнулся ей и вылил набранную силу широким и ровным потоком.
Внерубежье бросало на свод воронки, било молниями, поливало пламя дождем и окатывало Йоку раскалённым паром. Старалось выбить землю из-под ног. Швыряло брёвна. Грохотало до боли в ушах. Йока не чувствовал ни времени, ни усталости – захлебывался силой Внерубежья и собственной силой, способной ему противостоять.
Змай положил руку на плечо неожиданно, Йока на миг отвлёкся и получил по зубам тяжёлым и горячим деревянным обломком.
– Йока Йелен, если тебе хоть сколько-нибудь дорога моя жизнь, отходи назад медленно и спокойно, а главное – не вздумай податься в сторону.
Йока кивнул. Ему казалось, он мог бы продержаться ещё несколько часов, но насыщение (верней, пресыщение) всегда приходило неожиданно, а остановиться, перестать пить силу Внерубежья в таком положении было подобно смерти…
Шаг за шагом Змай отводил его назад, под свод. Медленно и осторожно, по шатким брёвнам, наваленным друг на друга. И когда пришло насыщение – а оно пришло довольно скоро, – Йока понял, что чудом остался жив, пробежав по бурелому около сотни локтей, перепрыгивая со ствола на ствол.
Довольно было однажды оступиться, чтобы переломать ноги и оказаться погребённым под шевелившимися брёвнами. Змай ощупью выбирал дорогу, плотно обхватив Йоку за пояс, и несколько раз удерживал его от падения в глубокие провалы между стволами, прикрывал от катившихся и встававших на дыбы брёвен.
И даже там, куда не добегали судорожные сотрясения земли, бурелом всё равно шатался под ногами. Сойдя на твёрдую землю, Йока едва не разрыдался от облегчения – дорога назад отняла не меньше часа, в то время как вперёд Йока промчался за считанные секунды…
Профессор, державший за руку Малена и наблюдавший за Йокой, ничего не сказал. Да и шумно было… Доковылять до домика еле-еле хватило сил.
Йока опустился на крыльцо, хотя предпочел бы немедленно улечься в постель.
– Даже не знаю, Йелен, заслуживаешь ты наказания или похвалы… – проворчал профессор. – Глупость это и шалость или… нечто иное…
– Йелен, это было… потрясающе… – выговорил Мален с придыханием.
– Профессор, я прорву границу миров, – сказал Йока, не поднимая головы.
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – ответил на это Важан со вздохом.
– Я прорву её, чего бы мне это ни стоило. Потому что я очень хочу это сделать.
21–22 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Чернокнижник до полуночи не выходил из своей комнаты – старался спасти Славуша. Спаска маялась под дверью, но не смела ни о чём спросить, когда Милуш выглядывал наружу и требовал поменять свечи, – на этот раз факелы он погасил, чтобы не было сильного чада.
Ему помогал один из деревенских колдунов, в начале лета перебравшийся в замок, – Спаску Милуш помочь не попросил. Она рассказала ему всё без утайки и соврала только об одном: будто Свитко попал под жёлтые лучи чудотвора, прибывшего с гвардейцами.
Если Славуш останется жив, он сам решит, рассказать ли о себе Чернокнижнику. А если нет… то пусть память о нём не будет омрачена подозрениями.
К ночи стало холодно, Спаска сидела на каменном полу, обхватив колени руками, и неотрывно смотрела на дверь. Над ней застыл Бойко Бурый Грач, лучший стрелок в замке, – Чернокнижник велел ему не отходить от Спаски ни на шаг.
Когда стало темнеть, в покоях Милуша появилась баба Пава, и Спаска испугалась, думая, что та сейчас поднимет крик – разве можно молоденькой девушке сидеть на камне? Но баба Пава подошла молча, закутала Спаску в овечье одеяло, поцеловала в лоб. И так же молча ушла.
В полночь Милуш распахнул дверь на всю ширину, вытер лицо платком – он был мрачнее тучи. Спаска хотела подняться ему навстречу, но запуталась в одеяле.
– Ну что? – спросил Бойко тихо.
Милуш смерил Бойко взглядом, потом посмотрел на Спаску сверху вниз и снова вытер лицо платком. А потом сказал, глядя Спаске в глаза:
– Болт перебил ему позвоночник, он никогда не сможет ходить. Но жить будет.
Из горла вырвался короткий крик, Спаска зажала рот одеялом и зажмурилась. От боли хотелось биться о каменный пол, и мысль о том, что Славуш всё же жив и лучше увечье, чем смерть, не помогала.
– Ещё легкое пробито, с этим и провозился так долго. Сейчас он спит, я дал ему маковых слёз. Спаска, что ты здесь расселась? С минуты на минуту тебя позовёт твой добрый дух, ты хочешь разворотить стену? – Милуш говорил устало, без привычной брюзгливости. – А мне ещё надо успеть сделать лекарство для Свитко.
– З… зачем? – спросила Спаска.
– Хочу его допросить, прежде чем повесить.
От этих слов Спаску передёрнуло: она почему-то не чувствовала ненависти к Свитко, только недоумение и жалость. И никак не могла взять в толк, почему раньше не угадала в нём болотника. Наверное, из-за его улыбки…
И вспоминая, как Свитко улыбался, она всё ещё не могла поверить в его предательство. Но если он придет в себя, то расскажет Чернокнижнику о Славуше…
– А что ты морщишься? Он отдал болоту пятерых детей. Он едва не убил твоего брата. Из-за него Славуш… навсегда останется калекой. Я бы казнил его на колесе, но пожалею женщин и детей замка. Пусть сдохнет в петле, как собака.
– Хотите, я сделаю ему лекарство? – Спаска снова зажмурилась, чтобы Милуш не заметил фальши в её словах. – Сделай, – неожиданно согласился тот и повернулся к слуге:
– Принеси мне хлебного вина.
И Спаска заметила, как у него дрожат руки. Милуш никогда не пил хлебного вина, только дорогое, виноградное. Бойко не отходил от Спаски ни на шаг, но и не мешал, к тому же он ничего не понимал в лекарствах от отравления жёлтыми лучами.
Она сделала всё правильно: притирание с ядом гадюки, микстура с ядом аспида, отвар сложной смеси трав, раствор из нескольких солей… Чаще всего отравленного колдуна убивают судороги, без лечения или выхода в межмирье при сильном отравлении они переходят в непрерывные, и тогда рано или поздно останавливается или сердце, или дыхание.
Она сделала всё правильно: втерла мази в нужные точки, дала отвары, микстуры и растворы. И даже вылила из его склянки арутскую соль, потому что для отравленных жёлтыми лучами она губительна. Свитко приходил в себя. Но если бы Чернокнижник его допросил, он рассказал бы о Славуше. А ещё…
Пока Свитко был жив, Огненный Сокол мог бы вытащить его из замка. И узнать имя Волче.
– Я не хочу смотреть ему в глаза, – сказала Спаска Бойко и поспешила выйти вон.
Она в самом деле не хотела смотреть Свитко в глаза. Арутская соль, которую она добавила в раствор, должна была подействовать через четверть часа, не раньше. Вызвать судороги.
И никто не угадал бы в его смерти действия яда – он ведь отравился жёлтыми лучами. Лечение помогает не всегда и не всем. Ей не было страшно, она не испытывала угрызений совести, холодная змеиная кровь, как шуга перед ледоставом, медленно ползла по венам.
Чтобы кого-то казнить, надо иметь на это право, и Спаска понимала, что этого права не имеет. И холодная змеиная кровь ей этого права не дает. Она не чувствовала даже ненависти, которая застит глаза. И смерть Свитко не избавляла от боли за Славуша… Спаска ощущала себя чудовищем, но это не ужасало её.
В тот миг, когда её позвал Вечный Бродяга, она была спокойна и сосредоточенна.
– И далеко бы ты убежала? – безжалостно спросил Милуш. – Твои воронки видны на двадцать лиг вокруг! Чем ты думала? Ты не думала вообще! Ты хотела встретиться со своим гвардейцем, и на остальное тебе было наплевать. Тебе ясно сказали, что Особый легион получил приказ вывести тебя из замка любой ценой. Да как только тебе предложили выйти на болота, сразу надо было бежать ко мне и кричать во всё горло: он хотел вывести меня из замка! Ну как ты могла поверить, что твой гвардеец такой недоумок! Как ты могла поверить! Ведь знала, что золотая булавка была у Огненного Сокола. Даже две золотые булавки! Яблочко от яблони недалеко падает: твой отец тоже никогда не думает, прежде чем что-то сделать, но он хотя бы рискует только собой.
Они сидели за столом вдвоём, и смотреть на пустое место Славуша было больно. Милуш пил хлебное вино и делал вид, что закусывает. Спаске тоже есть не хотелось, а вина ей Милуш не предложил. За открытым окном занимался рассвет.
– Это была золотая булавка Волче… – Спаска не оправдывалась, глупо было оправдываться. – А ещё… у меня с самого утра было предчувствие, что я его увижу. Я поэтому поверила.
– Предчувствие? Ну и как? Сбылось предчувствие?
Спаска покачала головой, а Милуш вдруг расхохотался:
– Так ты что, не узнала своего ненаглядного? Ох, хороша! Доверять надо предчувствиям.
Спаска ахнула: не может быть! Не может быть, чтобы она не узнала Волче! Тот верховой гвардеец, он был груб, он ломал ей руку! Но двести шагов на его коне спасли её… А Милуш продолжал:
– В следующий раз сначала подумай, что скорей всего вам уготована встреча где-нибудь в застенке башни Правосудия. А теперь это ещё верней, потому что если я разглядел его лицо, кто-нибудь из бригады Огненного Сокола тоже мог его узнать. Надеяться можешь только на то, что две трети из них убиты.
– Камень… В нём были красные сполохи… Будто пламя… – всхлипнула Спаска.
– А я говорил, что это трудный камень! Что он будет управлять тобой! Погляди, есть в нём красные сполохи?
Спаска взяла подвеску в руки и вздрогнула: в глубине камень снова светился красным!
– А теперь выйди на галерею и посмотри там. Он будет сине-зелёным, как и был. Потому что при свете огня этот камень меняет цвет! Впрочем, такое может быть и на закатном солнце. Кстати, если при свете дня он сохранит красный цвет, я пошлю голубя в Хстов. О том, что твоему гвардейцу не стоит возвращаться домой.
– Какое вам дело до него? – усмехнулась Спаска.
– Я очень дорого продал раздобытый им секрет храмовников. И чувствую себя его должником. Как ты думаешь, почему Государь тратит столько золота на новую замковую стену? Эту стену я выменял на точное указание мест создания и путей движения нового оружия. Мне не по зубам отбивать у гвардейцев обозы, лить пушки из сверхпрочной стали, устраивать взрывы в лаврах – пусть этим займется армия Государя.
Милуш не удивился смерти Свитко, лишь поморщился, когда ему об этом сообщили. Ему не пришло в голову, что Спаска в чём-то ошиблась, – он ведь знал, что в искусстве составления лекарств она ни в чем ему не уступает.
20–21 июля 427 года от н.э.с. (Продолжение)
– Йелен, я не раз слышал бессмысленные разговоры так называемых гуманистов о том, сколько людей было погублено, например, Ватрой Вторым во время войны с Натанией. И, в отличие от гуманистов, я хорошо знаю историю этой войны. Полководец редко стоит перед вопросом, посылать полк на гибель или не посылать. Чаще он имеет дело с альтернативой уничтожить один полк или два полка. Хороший полководец выбирает один полк. Да, потом злопыхатели долго вспоминают этот погибший полк, и никто никогда не думает о втором, оставшемся в живых. Плохой полководец выберет два полка. А тот, кто не умеет вовремя принять решение, кто колеблется, слишком долго выжидает и лишается не только двух полков, но и всей армии, – это вообще не полководец. И тот, кто сейчас любой ценой стремится сохранить свод, подобен этому неполководцу.
– Но, может быть, найдется другое решение? Ведь наука не стоит на месте…
– Уповать на другое решение – всё равно что играть в рулетку. Азартный игрок всегда надеется на крупный выигрыш, профессиональный игрок – никогда. Да, в рулетку ещё можно случайно сорвать куш, но я не видел ни одного счастливчика, случайно разбогатевшего в игре на фондовой бирже. Нет, Йелен, уповать на случайность при принятии такого решения – это безответственно. Решать нужно исходя из худшего развития событий, на лучшее можно только надеяться. Но, кажется, мы немного ушли от заданного тобой вопроса. Ты хотел знать, зачем это нужно лично мне.
– Я уже понял, профессор. Вы делаете это из альтруизма.
– Из альтруизма? – сухо засмеялся Важан. – Нет, альтруизм оставь кому-нибудь другому. Это обязательства. Каждый человек внутренне ощущает свои права и обязанности. Свою ответственность. Свои возможности. Если он думает только о себе и своем благополучии, это плебей, как бы высоко он ни взлетел. Этим грешат нынешние скоробогачи, и, к несчастью, скоро у власти встанут они, а не мрачуны и не чудотворы. Аристократию отличают те самые обязательства, ответственность за других. Альтруизм тоже присущ плебеям, только иного толка – как правило, получившим образование. Не жить для других, а отвечать за других – вот коренное отличие аристократа от альтруиста. Впрочем, я не склонен приписывать это одной лишь наследственности, потому что и среди простолюдинов рождаются ламиктандры. И ты тоже ощущаешь эту ответственность. Ведь тебя не очень-то волнует, что в случае прорыва границы миров произойдёт с тобой. Конечно, это ещё и счастливое свойство юности: молодые не дорожат жизнью, потому что не верят в собственную смерть. Однако вряд ли ты говоришь про себя, что ради других готов принести себя в жертву. Нет, ты взвешиваешь последствия, ты ищешь решение, и твоя собственная судьба при выборе решения не играет для тебя никакой роли. Заметь, твоего Охранителя тоже толкает вперёд ответственность перед миром, в котором он родился. Согласись, обладая его способностями, можно…
Звук приближающейся лодки с двигателем не дал профессору закончить пространную речь. Он оглянулся к ручью и кивнул Йоке:
– Иди на берег. А я, пожалуй, подожду здесь.
Как ни странно, управлял лодкой Змай, хотя в Брезен за продуктами обычно ездил Цапа. Йока, конечно, догадывался, кого увидит в лодке, но всё равно неожиданно для себя обрадовался до рези в глазах. И чтобы отогнать подступившие слёзы, закричал, размахивая руками:
– Мален! Мален!
Тот поднялся, качнув лодку, и тоже замахал Йоке рукой. И грустно улыбнулся, верней, выдавил подобие кривой улыбки. Змай довёл лодку до мостков и кинул Йоке верёвку. Трудно было и держать конец, и помогать Малену выбраться на берег.
– Йелен, Йелен… Как я рад, ты представить себе не можешь, как я рад! – выдохнул Мален, как вдруг у него из глаз покатились слёзы, и он разрыдался, закрыв лицо руками.
– Мален, ты что? Что-то случилось? У тебя какое-то горе?
Тот замотал головой, попытался что-то сказать, но не выговорил ни слова. Змай подхватил из лодки рюкзачок с вещами Малена и похлопал его по плечу, толкая к домику.
Профессор поднялся с крыльца и шагнул навстречу прибывшим, а потом, к удивлению Йоки, обнял Малена, прижимая его голову к своему плечу и поглаживая по волосам.
– Всё кончилось, мой мальчик. Теперь всё будет хорошо…
– Я знаю, – всхлипнул Мален.
– Что с ним случилось, профессор? – вполголоса спросил Йока.
– Ах, Йелен… Таким, как Дмита, очень трудно приходится в колонии. Он плачет от радости и облегчения. Потому что здесь он в кругу друзей и может позволить себе расслабиться. Считай его освобождение собственной заслугой.
– Не думаю, что моя заслуга велика. Если бы рядом со мной не было Змая, Инда бы меня не послушал…
– Нет-нет, Йелен! – воскликнул Мален сквозь слёзы. – Это ты спас меня. Я не думал, что ты обо мне вспомнишь. Спасибо.
– Как же я мог о тебе не вспомнить, ведь я же дал клятву… – пробормотал Йока.
– Да, Дмита Мален, Йока Йелен очень переживал, что не смог выполнить клятву, – подтвердил Змай. – Даже в бреду всё оправдывался перед тобой. Не хотел уходить и требовал, чтобы я освободил всю колонию.
– Да что ты, Йелен… – Слезы высохли у Малена на глазах. – Я никогда бы тебя не упрекнул. Ты должен быть на свободе, это правильно. Дядя Ничта, правда, он похож на Ламиктандра?
Мален поднял голову и посмотрел в лицо профессору, а Йока немного опешил от того, что Мален называет Важана так фамильярно. Профессор поморщился, прежде чем ответить:
– Пусть он будет похож на того Ламиктандра, о котором ты пишешь книгу.
– Я не хотел прерывать столь трогательной встречи друзей, – заметил Змай, – но у меня есть довольно важная новость. О ней говорит весь Брезен.
– И какая это новость? – осведомился профессор, продолжая обнимать Малена за плечо.
– Сегодня в полночь произойдёт сжатие свода. Замечу, нас это касается непосредственно.
– Я уже всё рассчитал, – сказал появившийся на крыльце Цапа. – Наш домик останется внутри свода, примерно в четверти лиги от его внутренней кромки. Но я ума не приложу, что случится с ручьём, откуда и куда он будет теперь течь.
– Хорошо, если ты ошибся в расчётах не более чем на четверть лиги, – проворчал профессор.
– Мой расчет проверил профессор математики. Граница свода не может изгибаться, как заблагорассудится чудотворам, это дуга. А Брезен, включая окраины, остаётся в пределах свода.
– И все же безопасней будет немного отойти в лес, – сказал профессор.
– Мы что, разве не увидим, как сдвигают свод? – искренне удивился Йока. И Мален посмотрел на него понимающе.
– Йелен, ты видел, что происходит за сводом? А теперь представь себе ветра Внерубежья в лесу. Ураганы будут с корнем вырывать деревья. Добавь сюда пожары, зажженные молниями. И, не исключено, разверстую землю.
* * *
Инда стоял на вышке новой метеостанции и смотрел, как Внерубежье пожирает кромку Беспросветного леса. Разъярённый зверь бросался на отвоеванную у людей территорию, рвал, крушил, сминал.
Отступал на секунду, чтобы ударить с новой силой. И вставал дыбом торф, вывернутый корнями вековых елей, как спички ломались стволы сосен, чёрные воронки тащили ободранную листву в небо. Дрогнула земля, основательно тряхнув вышку, и Инда увидел всплеск огненной реки – лопнула земная твердь, разлом молнией лег от обрыва к отступившей кромке леса, стремительно наполняясь магмой.
Ухнула в пекло бывшая метеостанция, и поднятую пыль тут же унёс чёрный ветер. Расплавленный камень вскипал, плевался, рассыпал фейерверки капель, и пожары не заставили себя ждать. Словно учуяв поживу, от горизонта к своду уже подползала сверкающая молниями грозовая туча, но, видно, разъярённый зверь знал, когда начинать дождь, – позволил пожарам разгореться в полную силу.
Дым, перемешанный с паром, клубился вокруг огненного разлома, а пожары ползли в обе стороны от него. Инда содрогнулся, представив на миг, что свода нет, что он рухнул…
Две лиги разъярённый зверь преодолел за несколько минут, не так много времени ему потребуется, чтобы добраться до Славлены. Одно дело наблюдать за Внерубежьем, которое беснуется в каменной пустыне, и совсем другое – своими глазами увидеть его расправу над живым.
Инда вспомнил встречу с Вотаном в Магнитном, посетившее его видение – и вдруг понял, что готов поклониться разъярённому зверю, признать его бездумную правоту, его неукротимую силу. Вотан недаром упомянул болотников – Инда сам почувствовал готовность служить этой силе, принять смерть от неё, влиться в неё собственным прахом. И носиться горсткой пепла над каменной пустыней до скончания веков…
Он не смог вспомнить, где встречал упоминание о людях, поклоняющихся Внерубежью, но попытка подумать об этом его отрезвила. Это начало. Это первое отступление. Если не обрушить свод, следующим городом, отданным в жертву зверю, станет Брезен, а это не какой-то там Магнитный…
А пройдёт ещё немного времени, и прорыва границы миров не хватит на то, чтобы спасти в Обитаемом мире хоть что-нибудь. Да, через несколько дней оба мира придут к равновесию, но что после этого останется от двух миров? И чем раньше рухнет свод, тем меньше жертв будет со стороны обоих миров.
Инда снова поразился, сколь простым и логичным было это решение, которое он с негодованием отметал столько лет. Внезапно в голову пришла интересная мысль: ему не видать первой ступени посвящения, пока он не заявит о необходимости скорейшего обрушения свода.
* * *
– Йелен! Не смей даже думать об этом!
– Профессор, совсем необязательно выходить за свод, довольно подойти к нему поближе.
– Не выдумывай. Или тебе не хватило того, что было прошлой ночью? Ветер ворочает поваленные деревья, тебя убьёт одним ударом!
Внерубежье грохотало в каких-то пятистах шагах от домика, Цапа всё же немного ошибся… Вода в ручье вздыбилась, он едва не потек вспять. А что сейчас происходит с Лудоной в Брезене?
– И что же, теперь мне вообще нельзя выходить за свод? – проворчал Йока.
– Пока Внерубежье не превратит кромку леса в пустыню – нет, – пожал плечами Важан.
– И… сколько оно будет превращать её в пустыню?
– Думаю, несколько дней.
– Змай! – Йока едва не топнул ногой. – Объясни же профессору, что несколько дней – это слишком долго! Спаска ведь ждёт, каждый день ждёт!
– Правда, профессор. Почему бы не подойти хотя бы к внутренней границе свода? Мне, признаться, тоже любопытно взглянуть, во что превратится Беспросветный лес, когда свод рухнет окончательно.
– Думаю, смотреть нужно было не отсюда… А внутренняя граница свода, похоже, проходит сразу за этими ёлками. – Важан кивнул на опушку леса возле домика. – И оттуда вы ничего не увидите. А слышно и отсюда неплохо…
– Профессор, ты можешь посидеть и здесь, пока мы с Йокой Йеленом сходим за эти ёлки. В самом деле, я Охранитель или нет? Только пусть наденет на голову лунный камень, всё какая-то защита…
Йока радостно бросился в свою спальню за «шлемом», который ему подарили мрачуны Храста. Важан говорил, что Йока долго не сможет принимать и отдавать энергию после вчерашней встречи с чёрными воронками, но он ощущал такое же нетерпение, как и накануне, его била дрожь, хотелось бежать навстречу ветру, корчевавшему деревья, навстречу его грохоту, грозовым раскатам и грому трясущейся земли…
Ураганы вязли в теле свода, и его внутренняя граница была хорошо видна: стоявшие прямо деревья, которые легонько трепал ветерок, сменялись склонявшимися под напором ветра; гнулись к земле кусты с сорванной листвой, за ними шла полоса бурелома, а дальше…
Признаться, Йока взял Змая за руку покрепче, когда разглядел, что делается там, дальше… Огненная волна поднялась с внешней стороны границы свода, на самом деле волна – из горящих поваленных стволов, которые ветер взгромоздил друг на друга. Её пологая сторона обращалась к Внерубежью, а внутренняя, крутая, дыбилась и шевелилась.
Сухая гроза швыряла молнии в деревья, они вспыхивали, и ветер раздувал пламя гигантского костра. Дым тоже увязал в своде, юзом вился вверх по кромке Обитаемого мира. Небо грохотало, грохотала земля, выл огонь, и выл ветер.
– Страшно? – спросил Змай, нагибаясь к уху Йоки.
Нет, страха Йока не чувствовал. Восторг и преклонение перед силой Внерубежья. И… непременное желание победить эту силу. И возможность её победить…
– Змай, я могу схватиться с ним… Я могу взять над ним верх… – шепнул он, осторожно высвобождая руку.
Важан ошибся. Никаких последствий Йока не взвешивал, никаких решений не искал. Ему не было дела до страданий Исподнего мира, как и до его спасения. Ему не было дела до того, рухнет свод или нет, перед прорывом границы миров или после.
Он хотел схватки, он желал её гораздо сильней, чем поцелуя Спаски тогда, на Змеючьем гребне. И жажда эта была непреодолима. Нет, не сейчас, не сегодня, но скоро, очень скоро… Йока сделал шаг назад, не думая обмануть Змая, просто отступил перед прыжком, но Змай, наверное, посчитал это отступление робостью перед Внерубежьем, а потому не успел ухватить Йоку за руку, когда тот с восторженным криком кинулся вперёд, навстречу ветру и огню.
Сломанный ствол сосны мостком лег под ноги, Йока поднялся по нему над полосой бурелома и, когда тот, шатнувшись, покатился в сторону, ловко спрыгнул на брёвна, в беспорядке сваленные на земле.
И остановился лишь тогда, когда почувствовал, что в лицо бьёт ветер и летят искры, а от дыма стало трудно дышать. Бурелом трясся вместе с землей, топорщился острыми обломками сучьев; Йока снова закричал и раскинул руки, подставляя ветру грудь.
Из дневника Петра Кремнёва
4 июня 2050 года
Эксперимент группы Вихрева по локальному изменению пространства неожиданно начал приносить результаты. Готовили его долго – проект считался не очень перспективным. Конечно, доказано, что в начале существования Вселенная имела более трех пространственных измерений, спорят лишь о количестве. Потом они свернулись, как сложная конструкция из бумаги, сплющенная нажатием ладони. Но воссоздать хоть что-то близкое к Большому Взрыву – это выглядит бредом!
И все же внутри ограниченного защитными полями полигона происходит что-то странное.
Из дневника Александра Вихрева
5 июня 2050 года
Я не ждал, что все пойдет так интересно. Верил, но не ждал… Странно – так, оказывается, бывает. Первые же опыты и измерения дают результаты настолько удивительные, что они кажутся просто невозможными, а Нобелевская премия – само собой разумеющейся деталью. Да что там премия…
Не все, конечно, способны понять значение происходящего. Сегодня со мной говорил Кремнёв. Он считает, что нужно минимизировать исследования и подготовить доклады правительству. Выразил сомнение в безопасности проекта.
Глупо – электромагнитные поля вокруг подземного зала способны удержать даже сверхмощный поток плазмы. По-моему, просто завидует: ему не видеть и сотой доли успеха, на пороге которого я сейчас стою.
Из дневника Петра Кремнёва
6 июня 2050 года
Ходил к Вихреву. То, что видно на экране, похоже на… Нет – я, как ученый, не должен описывать. Даже самая честная фиксация окажется искажением фактов просто потому, что я человек и вырос в нормальном трехмерном мире. Разум сформировался в нем и старательно пытается преобразовать наблюдаемое в привычные категории, поскольку не имел, не имеет, да и уже не будет иметь других.
За барьерами силовых полей – Вселенная, какой она была, когда не могли существовать планеты и звезды… Нет, лишь бледное отражение. Но и тень чуждого не осознать.
Константы за непроницаемым электромагнитным барьером абсолютно иные. Числа, которые определяют силу тока, гравитацию, взаимодействие атомов и химические реакции. Соотношения, на которых стоит мир.
А еще… нет, надо проверить.
Сегодня вечером поговорю с Ликой. Может быть, она все же переведется оттуда.
Из дневника Александра Вихрева
7 июня 2050 года
Глупость не знает границ – ни государственных, ни рамок приличия. Пётр был у шефа, процитировал чуть ли не все требования по технике безопасности. Директор его, конечно, спровадил, пообещав разобраться, а потом вызвал меня.
– Нарушаешь?
Я решил, что лучше будет, если он сразу выскажется ясно и определенно.
– О чем вы, Сергей Данилович?
– О чем, о чем… Сам знаешь: в экстренных случаях, когда есть подозрения, что принятых силами института мер предосторожности недостаточно, нужно приостановить исследования, вызвать правительственную комиссию…
– У меня нет оснований считать, что существует какая-то особая угроза, – улыбнулся я.
– А Кремнёв иначе считает, иначе… – он затянулся сигаретой. – Чтобы обеспечивать условия эксперимента и его защиту, основные генераторы работают на пределе. Конечно, резервные наготове, если что… И все же на такие случаи есть особые инструкции. А неизученное влияние? Это же, как я понимаю, почти мини-мир. Пётр измерил в одной из ваших лабораторий, расположенных недалеко от полигона, некоторые электромагнитные константы и силу тяжести. Они разнились от нормальных – совсем чуть-чуть, но за пределами погрешности. Один раз отличались, а в другой – нет.
– Пусть носит исправные приборы! – резко ответил я.
Данилыч глядел пристально. Он колебался – был директор и честолюбив, и осмотрителен. Я пошел ва-банк.
– Да, возможно, я пренебрегаю некоторыми бумажками, написанными людьми, которые давно забыли, что такое открытия. Да – это надо продолжить делать. Еще никто не перевернул науку пунктом одиннадцатым правил по технике безопасности; и двенадцатым – тоже. Пастер делал опыты на себе. Супруги Кюри носили в кармане радиоактивные элементы – но их имена помнят все, а результатами открытий мы пользуемся и теперь.
– Они рисковали в основном именно собой, – осторожно заметил шеф, постукиванием пальцев по столу выдавая напряжение.
– Любой ученый на линии фронта с неизвестным. И если Кремнёв этого не понимает… Хорошо. Просигналим наверх, отключим генератор. Приедут из Академии Наук – и в лучшем случае мы для научного мира станем соавторами публикаций. А то и помощниками в работе… Вы думаете, там упустят такой шанс? Впрочем, кто знает.
Ведь может быть еще хуже, Сергей Данилович. Если кому-то в правительстве придет в голову, что это может послужить военным. Представляете? Все станет тайной. Не будет ни прорыва и новых знаний для всех, ни статей и монографий, а нам придется довольствоваться правительственными премиями, о которых даже нельзя рассказывать – за что выданы.
Он молчал, закусив губу.
– Совсем немного времени, – попросил я. – Пока не будут получены и оглашены настоящие результаты – такие, чтобы нельзя было приписать кому-то или скрыть.
Шеф наконец кивнул:
– Иди, работай.
Я же знал, что он оценит.
Из дневника Петра Кремнёва
8 июня 2050 года
Может быть, я и впрямь кривлю душой? У меня нет, и никогда не будет элегантной непререкаемой самоуверенности Вихрева. И, скорее всего, исследования, равносильного по масштабу его нынешнему – тоже.
Может быть? Даже наверное…
Так что – отойти в сторону? Кому станет легче?
Из дневника Александра Вихрева
9 июня 2050 года
Я проверил результат Петра. Константы в близлежащих помещениях действительно слегка меняются. Возможно, проникновение идет вне обычных трех измерений, все пути по которым перекрыты полями. Интересно, наша это Вселенная – или иная? Холодок бежит по коже. Я до сих пор не знаю, как именно получилось создать небывалое. Не уверен, что смогу повторить все условия в случае прекращения эксперимента. А даже если смогу – повторится ли результат?..
Если можно говорить о повторяемости сейчас: одинаковые измерения дают разные итоги. Возможно, наши познания и методы окажутся бесполезными перед тем, для чего не написаны законы.
Возможно, это самое великое событие в истории человечества.
Из дневника Петра Кремнёва
10 июня 2050 года
Лика!..
Не хочется писать, но это помогает разобраться в себе. Наверное, натворил глупостей. Надо хоть чуть-чуть успокоиться, вспомнить все по порядку, а то события путаются, как и мысли, в голове даже не каша, а жидкий бульон.
Зашел поговорить с Ликой всерьез. Она была занята, и я спросил – придет ли вечером ко мне.
– Зачем? – спросила она.
Я не знаю, как описать то, что почувствовал и осознал. Конечно, она не забыла. Просто будто бы сама себе удивлялась – как, еще вчера было интересно ходить ко мне по вечерам? Странно, ведь сегодня уже нет, хотя ничего не случилось. Удивительная перемена… она ждала, что сейчас я поясню, и все станет понятно.
Потом чуть отстранила меня и пошла дальше – кажется, ожидание ответа тоже потеряло смысл, а важным стало другое, о чем я не только не имел ни малейшего понятия, но и не мог иметь.
Когда Лика была совсем рядом, мне показалось, что ее глаза блеснули. Не так, как обычно у людей, не отраженным светом, не особым выражением – просто серые глаза засветились на долю секунды изнутри чем-то холодно-синеватым и…
Я застыл… не помню, насколько. Не помню. Потом побежал за ней, в лабораторию. Дверь оказалась заперта – так иногда делают, чтобы не отвлекали. Я забарабанил, и тут рядом возник Вихрев.
– Пётр, ты решил во что бы то ни стало срывать мою работу? – холод в голосе показался издевательством. Я сорвался. Черт, как стыдно вспоминать… хорошо, что никого больше не было в коридоре. Хотелось быть хладнокровным, а я орал:
– Работа?! Там у тебя ад, дыра, черти что! Рискуешь жизнью – бес с тобой, но все на воздух взлетят!
– Люди трудятся добровольно, – насмешливо сказал Александр.
– И что для этого ты делаешь с ними?! Она… Они…
– О… – Вихрев приподнял бровь. – Ну да, ну да, она. Хороший работник, квалифицированный… и смелый.
– Что ты с ней сделал?
– Ничего. Пётр, ты пьян? Пойди проспись.
– Понимаешь, с чем имеешь дело? Ты воссоздаешь зародыш Вселенной! Знаешь, что будет завтра? Знаешь его законы?
Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня сверху вниз.
– Не знаю. Это чудо. Тебе, боюсь, не понять, да я сам не уверен, что ученый может употреблять такое слово, тем не менее – чудо. Знаешь, что значит это слово? Когда все происходит не так, как должно само по себе. Когда дважды два – не четыре. Человек должен разбиваться, сорвавшись со скалы… но волшебник взмахнет палочкой, и падение превратится в полет. Чудо – это когда возможно все… А ты боишься.
Помню, я вдруг почти успокоился, поглядел в его глаза – снизу вверх.
– Боюсь. Потому что чудеса должны случаться, только когда волшебник махнет палочкой, иначе перестанут быть чудесами! А мы живем каждый день – просыпаемся, готовим еду, ходим, берем друг друга за руку, зная, что чужие пальцы не раздавишь случайным касанием, огонь греет, а падать со скалы нельзя. Жизнь построена не на исключениях, Александр. Понимаешь?!
Я вдруг понадеялся, что совершится маленькое, редкое волшебство – когда удается донести до другого человека свои мысли.
Из дневника Александра Вихрева
10 июня 2050 года
Кремнёв ждал, что я соглашусь? Нет уж.
– Понимаю – что с тобой бесполезно говорить.
И я ушел.
Если он думает, что раньше всех заметил происходящее, то ошибается. Да, пространство меняется вокруг, люди тоже меняются. Пока не знаю, как. Иначе – не значит хуже, Пётр. Надо уметь подниматься над законами, на которых стоит мир, и смотреть оттуда. К чему бы это ни привело. Мне безразлично, поймешь ли ты это.
Из дневника Петра Кремнёва
15 июня 2050 года
Регулярно провожу измерения. С виду все необычное остается в коконе магнитных полей, но на самом деле аномальная зона расширяется. Говорят, энергопотребление на содержание полигона снижается, экономисты очень довольны. Они довольны, понимаешь, Лика! Я не знаю, почему вдруг обратился к тебе – кажется, тебе уже безразличны мои мысли…
Они не понимают, что это может значить – вдруг скоро росток иных измерений уже не надо будет поливать? Возможно, он продолжит развиваться сам.
Может ли статься, что военные, когда наконец узнают, решат для страховки сбросить атомную бомбу? Не уверен, к чему это приведет.
Чудеса бывают разными – жуткими тоже.
Возможно, если оставить все, как есть, мы погибнем. Или станем сверхлюдьми и откроем иные горизонты. Или не сверх – просто другими… Не знаю, хорошо будет или плохо, Лика. Не имею понятия, насколько эксперимент опасен. И никто не будет иметь понятия, пока не станет поздно, так или иначе. Придется решать, не зная. Отказ от действия тоже будет решением.
Пойду отключу ток. Если надо – устрою замыкание. Сейчас аномалию еще нужно поддерживать, иначе она исчезнет. Надеюсь, не поздно.
Из дневника Александра Вихрева
15 июня 2050 года
Почему-то не спится, хотя уже темно. Словно что-то усиленно толкает в бок. Не знаю, зачем, но чувствую, что надо навестить генератор. Возможно, стоит усилить мощность.
***
Ночь – тревожная, нервная – тихо шелестела листвой, боясь заглушить исходивший из невысокого здания во дворе ровный гул. В последнее время она вообще стала опасливой здесь – она, древняя, как Земля. Вот и сейчас была начеку, осторожно вглядывалась в окна. В одном мелькнул невысокий человеческий силуэт, и тут же навстречу отделился от стены второй, будто бы нарисованный второпях на крашеной поверхности и тут же оживший. Снаружи они казались плоскими.
Тьма застыла, сделалась еще тише, пытаясь услышать хоть слово, но стекла не пропускали наружу звуки, лишь открывались рты. Казалось, пантомима будет продолжаться долго, но внезапно две тени слились в одну и покатились по полу.
Ночь вглядывалась, пока комок не распался, ударившись о металлический угол распределительного пульта. Одна из фигурок осталась лежать неподвижно, вторая встала перед ней на колени и на время замерла, обхватив пальцами запястье. Затем медленно поднялась на ноги, приблизилась к усеянной лампочками, рычажками и кнопками панели.
Внезапно прямоугольник погас, и ночь облегченно вздохнула. Наступила неожиданная тишина.
https://author.today/u/ann_iv
Оденар с подчеркнутой любезностью пропустил сьеру Ивэн вперед и теперь сверлил взглядом ее напряженную, прямую спину. Злость уходила, сменяясь любопытством. Ему доводилось слышать о храбрых девах-воительницах, однако он относил эти истории скорее к солдатским выдумкам.
…Он начал службу в армии в шестнадцать. После смерти отца остались долги, и средств, вырученных от продажи имущества хватило лишь рассчитаться с кредиторами. Мать ушла за Предел несколькими годами ранее. И конечно, о карьере при дворе или в гвардии отпрыск захиревшего рода без протекции и влиятельных друзей мог только мечтать. Поэтому он оказался в мушкетерах сьера Лонея, для которого знатность и богатство не имели определяющего значения.
Через шесть лет галейцы вторглись в Ноорн. Первое военное лето особенно врезалось в память Оденара. Весьма быстро пришло понимание, насколько война отличается от эпичных баталий, воспетых в балладах, коими забиты головы романтических юнцов, и насколько отвратительны ее действительные лики. То лето тоже выдалось жарким. Вода в бочонках протухала едва ли ни прежде, чем ее довозили до лагеря. Отбросы, гниющие под солнцем, привлекали тысячи вездесущих мух, и к зловонию примешивался запах гари от сжигаемых летучими отрядами галейцев посевов.
Пехотный корпус сьера Лонея размещался близ городка Аньен, к юго-востоку от Туара. На северо-востоке, где находились основные силы ноорнской армии, галейцам пока не смогли значительно продвинуться в глубь Ноорна. Обе армии завязли в изматывающих стычках и тогда король Гаспар разделил силы, наметив новой целью Аньен. С падением города открывался путь в центральные провинции, и галейским войскам не пришлось бы продираться в обход, сквозь заболоченные леса восточного Ноорна.
Под Аньеном ноорнцы одержали первую победу, вынудив неприятеля отступить. Ликование наполняло сердца, казалось — еще немного, и захватчики будут отброшены за пределы страны. Через две седмицы к галейцам, отступившим к самой границе Ноорна, подошло подкрепление — полк графа Даве, что означало новое наступление.
Атака началась на рассвете. Оденар, следящий в подзорную трубу за приближением пехоты, готовился отдать приказ, но слова вдруг замерли на губах, а пальцы стиснули латунный тубус: перед собой галейцы гнали ноорнских пленных. Уловка врага? Но у людей не было никакого оружия. Он и без трубы уже хорошо различал бледные, искаженные ужасом лица и оборванные грязные мундиры. На принятие решения оставалась пара ударов сердца. Мушкетеры, изготовившиеся стрелять, растеряно оглядывались на него, опуская мушкеты. Тогда, словно шагнув в бездну, он прорычал:
«Первый залп поверх голов! Вторая шеренга, приготовиться!»
Он надеялся, что хотя бы кому-то из пленных хватит ума упасть на землю в момент залпа. И повезет не быть затоптанным. Так и вышло, и некоторым даже удалось добраться до своих. Но до сих пор ему во снах иногда виделся укор во взгляде умирающего солдата в ноорнском мундире.
…И они победили снова, и яростно преследовали отступавших, ни щадя бросивших оружие и добивая раненых. После боя Оденар надрался почти до потери сознания. Полог палатки был распахнут, на земляной пол падали отсветы костров. Слабый ветер доносил обрывки разговоров и радостные возгласы. А внутри палатки Стерен молча подливал ему ячменной водки.
Новаторские методы Даве не нашли одобрения у короля Гаспара, тем более, что среди погибших пленных оказались знатные ноорнские дворяне. Он прилюдно осудил действия графа, назвав их несовместимыми с честью, и даже заключил того под домашний арест. Однако для Ноорна это мало что меняло.
За четыре года Оденар научился пропускать мимо души кровь и грязь. Принимать неумолимость рока, когда удача сопутствует вовсе не благородству и доблести, а хитрости и жестокости. Чувства притупились, а смерть стала обыденностью.
***
Но сьера Ивэн — как она вынесла тяготы походов и сражений? Как столько времени ухитрялась выдавать себя за мужчину? Хотя в военной неразберихе и при большом скоплении людей трудно ожидать от них пристального внимания друг к другу. Если офицер храбро и толково сражается, кто будет придавать значение тому, что он не спешит скинуть рубаху в жаркий полдень на привале или не поглядывает на лагерных шлюх? Но… Что же она будет делать дальше? Ее дом, если и уцелел, то давно под властью галейцев. Однако, каким бы вероломным ни был Гаспар, Ноорн ему нужен не в качестве бесплодной пустыни. Туар был сожжен дотла, а его жители перебиты, но те города, что сразу открыли ворота, не предавались огню и мечу, а притеснения и страдания населения не выходили за рамки того, что требовали военная необходимость и обычные нужды захватчиков. Тем более — сьера Ивэн миловидная девица хорошего рода. Вот только у Оденара были глубокие сомнения, что она смирится с ролью наложницы или даже жены некоего галейского офицера.
Да ладно, из Брейтца корабли идут не только в суровый Эйр, а в Ибер или даже Альби. Ее конь, чистокровный иберец, стоит дорого. Хотя сейчас за него не дадут настоящей цены, но будет, чем оплатить место на корабле. В конце концов, она явно не нуждается в какой-либо опеке, учитывая ее историю. Главное сейчас — добраться до порта.
— Какая красота, — сказала вдруг Ивэн, останавливаясь, и показала на развалины храма.
Заходящее солнце будто бы зажгло камень изнутри, превратив святилище в сверкающий мираж.
— Альто Арте, — продолжала она. — Мне бы хотелось увидеть его таким, каким он был много лет назад. Жаль, что сейчас храмы возводят совсем по другим канонам…
— Красиво, — согласился Оденар.
Зрелище и вправду было великолепным. Но разглядывая руины, он поймал себя на том, что отмечает пути атаки противника и ищет глазами укрытия для своих мушкетеров. Он кивнул сам себе: война приучила его не отмахиваться от подобных мыслей.
— Я собираюсь разведать местность. Не желаете ли присоединиться, теньент? Заодно полюбуетесь на драгоценные развалины вблизи, — девушка взглянула на него с удивлением, и он добавил: — Впрочем, если вы утомлены…
— Ничуть, — с легкой иронией ответила она. — Купание весьма… меня взбодрило.
Они прошли мимо стоянки к остаткам мостика, когда-то соединяющего берега ручья. Повинуясь порыву, Оденар протянул было Ивэн руку чтобы помочь перебраться на другой берег, но спохватился: так ее тайне недолго оставаться тайной. Девушка то ли не заметила его порыва, то ли сделала вид и уверенно ступила на обломок каменной плиты. Наблюдая, как она перепрыгивает с валуна на валун, он еще раз удостоверился, что сьера Ивэн в состоянии позаботиться о себе, и тут же сам поскользнулся на мокром камне. Извернувшись, чтобы не упасть, Оденар в один прыжок оказался на берегу.
«Нечего по сторонам глазеть!» — язвительно поддел он себя, оглядываясь.
У подножия холма дорога раздваивалась. Вверх вели широкие каменные плиты. Пожалуй, в прежние времена здесь могла проехать повозка. Раймон начал решительно взбираться к храму, Ивэн не отставала, и вскоре они оказались у главного входа. Вблизи святилище казалось еще выше; покрытые искусной резьбой арки парили над головой. Солнце уже касалось краем верхушек деревьев, и цвет стен стал насыщенно-алым.
Капитан заглянул в широкий проем главного входа. Куски розового мрамора, бывшие когда-то колоннами, перемешались с обломками кровли. Пола было не видно из-за толстого слоя земли и прелой листвы. Стволы деревьев стали новыми колоннами, а вездесущий плющ цепко оплетал уцелевшие стены.
Оденар вошел внутрь, внимательно осматриваясь. Толщина древних стен и узкие окна позволили бы небольшому отряду обороняться от превосходящего по силам противника. До подхода подкрепления. А им ожидать подкрепления можно разве что от воинства Странника.
— Что думаете, хорошее место для обороны? — обернулся он к Ивэн.
— Несколько часов продержимся. Если не будет пушек, — серьезно ответила она. — Вы полагаете, что галейцы все еще нас преследуют, сьер капитан?
— Не знаю, — честно ответил Оденар. — Вернее — не думаю, что они шли по нашим следам. А вот зачем им Армория? Может, как и мы, хотели срезать путь. И потом ударить по Брейтцу. Но наводнение изрядно их задержит или заставит идти в обход. Да и дозор мы выставили, так что атаковать внезапно у них не получится.
До них донесся отдаленный выстрел, затем другой. Ивэн встревоженно обернулась за звук.
— Надеюсь, Стерену удалось подстрелить для нас ужин и завтрашний обед, — усмехнулся Оденар, шагая к одному из оконцев апсиды. Пружинящий ковер, покрывающий пол, подался под его ногой, и в следующий миг Раймон с треском ухнул вниз.
— Да чтоб тебя твари за Пределом жарили! — провалившись по пояс, Оденар застрял в переплетении сухих, угрожающе подвижных веток. Ивэн всплеснула руками и бросилась к нему. — Я не вам, сьера Ивэн, — раздраженно буркнул он и еще больше разозлился: — Прошу прощения, теньент. Не подходите, это может быть опасно.
Он попробовал пошевелить ногами и, о чудо, ему удалось нащупать подобие ступеньки и встать на нее. Тогда он начал разгребать землю вокруг себя, Ивэн помогала ему, по одной вытягивая ветки. Открылся квадратный лаз с уходящей вниз лестницей.
— Похоже, подалтарная целла.
Удивительно, но в целле не было полной темноты — видимо, на поверхность вели световые колодцы. В центре находился прямоугольный мраморный саркофаг; даже не спускаясь вниз, можно было понять, что он пуст. Крышка валялась рядом.
— Странно. Крышку будто отбросили… — пробормотала Ивэн.
— Не хотите же вы сказать, что тот, кто был погребен в нем, вышел прогуляться? — пожал плечами Раймон. — Мародеры. Обычно в целлах хранилось самое ценное. Откуда же проникает свет? Световые колодцы? Или еще один выход? Проверю.
Не без труда он спустился по узким осыпавшимся ступеням и остановился, ожидая пока глаза привыкнут к полумраку. Никаких световых колодцев не было и в помине, слабое свечение исходило от самих стен и потолка. Оденар присвистнул: фосфорит. Редчайший минерал, которым подобало инкрустировать королевский трон, а не отделывать каморку затерянного в лесу святилища. Значит, вряд ли здесь побывали мародеры. Неужто и вправду древний жрец покинул сам место своего упокоения? Находясь в сердце Армории, да после чудес прошедшей ночи еще и в не такое поверишь. Он усмехнулся своим мыслям, затем посмотрел на Ивэн. Та сидела на краю лаза, свесив ноги. Тьма! Их никто не видит.
— Прошу вас, сьера, — сказал он, протягивая руку. — Не сочтите за оскорбление, но не хотелось бы подвергать вас риску сломать шею.
Девушка заколебалась, но затем оперлась на его руку. Впрочем, оказавшись внизу, она тут же отстранилась и подошла к саркофагу.
На его стенках был выбит тот же символ, что Оденар видел у старика — рассеченный круг с посохом внутри.
— Здесь был похоронен Одаренный, — заявила Ивэн.
— Откуда вы знаете? — недоверчиво спросил Оденар.
Она обвела пальцем знак:
— Смотрите — в навершии посоха точка. Искра Странника. Я видела такой знак в одной из книг.
— Вы хорошо образованы. А вам не попадалось что-либо о храме в Армории?
— Нет, — улыбнулась она. — О Зачарованном лесе большей частью сложены романтические легенды.
— С участием богини Аэрис, — Оденар тоже улыбнулся: — Надеюсь, она действительно была так хороша, что те бедолаги из легенд были счастливы провести оставшуюся жизнь в ее объятиях.
Ивэн как будто смутилась. Присев возле крышки, она смахнула пыль и принялась рассматривать сложный орнамент.
Оденар, хмыкнув, заглянул внутрь саркофага:
— Тлен и запустение. Хотя… — он запнулся, как будто уловив тусклый блеск на дне саркофага, и разгреб слой мусора. На дне лежал продолговатый камень размером с мизинец, в оправе из серого металла. Оденар осторожно взял его, потер обшлагом рукава и посмотрел на просвет. Перед глазами как будто вспыхнула синяя звезда.
— Надо же. Откуда здесь взяться этакой побрякушке?
Ивэн с любопытством взглянула на находку и пожала плечами.
— Выглядит ценной… — он сунул камень в карман куртки: — Пригодится. Ну, разведка проведена. Пора возвращаться. Если позволите, я вновь помогу вам одолеть ступеньки.
В последний уикенд месяца тучи неожиданно расползлись и выкатилось поразительное жаркое солнце. Исли поддался на уговоры Лаки и снова выбрался в горы. Они с Ригальдо провели два дня в кэмпинге в Энчатментс, на альпийских озерах, и вдоволь нагулялись между светлыми гранитными ущельями, вылизанными ледниками чуть не до зеркального блеска и меняющими цвет в зависимости от цвета проплывающих облаков, и между разбросанных среди скал бесчисленных озер, озерцов, прудов, прудиков и просто луж с ослепительно синей водой, в которой отражалось непривычно яркое небо. Лаки приглашал их на хайк и на следующие выходные, но у них была запланирована «родительская встреча».
— А это правда, что ты король?.. — спросила Бекки, навалившись сзади Исли на спину.
Он ухмыльнулся и почесал ее за ухом. Искоса посмотрел на Ригальдо: тот следил за ними, сдвинув брови. Ну, хотя бы не пялился в телефон, как первую половину прогулки. Опять на что-то дулся. После возвращения из Флориды у Исли иногда возникало странное чувство, что Ригальдо пытается контролировать, как он общается с девочкой. «Тебе никто не мешает проявлять инициативу, — в конце концов сказал Исли, утомленный его ворчанием. — В следующий раз организовывай все сам, слова не скажу». Ригальдо заткнулся и проходил целый час со своим фирменным видом хмурого сыча.
Сегодня им разрешили самостоятельно гулять, взяв обещание вернуть Бекки к обеду, и Исли повел девочку к музыкальному фонтану. Ригальдо уже успел проворчать, что, если бы ему дали выбирать, он бы поехал в какое-нибудь тихое, тенистое место: в полдень на площади уже сильно пекло, воздух звенел от визга детей, стремящихся попасть под ритмично бьющие струи. Туристы радостно ахали каждый раз, когда включали «Нирвану»: тогда фонтан выстреливал, как исландские гейзеры, на десять метров вверх, что добавляло ора и шума. Бекки носилась с другими детьми почти полчаса. Она запыхалась, вспотела, но честно блюла наказ: никаких купаний в фонтане. Ее только пару раз немного обдало по косой. «Случайно», — лукаво сказала она, когда Исли вытирал ее мокрое лицо. Ригальдо мрачно напомнил про недавний бронхит, но в рюкзаке у Исли были запасные носки и футболка.
А вот теперь она обвила его за шею и спросила, король ли он.
— С чего вдруг такие мысли, моя хорошая?
— Я слышала, как об этом говорили две воспитательницы. Что «девочке повезет, если Фёрст заберет ее: он же лесной король». А вторая сказала: «Ну да, ну да, знаю я, во что превращаются все эти «папины принцессы»!
Слева раздался насмешливый фырк. Исли прищурился, разглядывая задранный подбородок.
— Немножко король, — признался он, чувствуя, как Бекки ерзает у него на спине. — Рассказать?
— Расскажи! У тебя есть свой дворец? А придворные? Ты правда живешь в лесу? А что случается с теми принцессами, папа?.. Во что они превращаются?
— Ты ни во что не превратишься, золотая, — нараспев начал он. — В моем королевстве нет злых волшебников. У нас с твоим папой есть большой лесной дом, а королевство — оно далеко отсюда. Я повелеваю…
— Пиломатериалами и целлюлозой. Обрезными досками. Плитами, брусьями, шпалами, горбылем…
— Ригальдо, — укоризненно вздохнул Исли.
— Комплектующими, профильными, ДПК, молдингами… Пеллетами, брикетами, круглыми бревнами, пиловочником… Вагонкой, филенкой, дратвой, сайдингом…
Исли попытался незаметно его пнуть, но Ригальдо с легкостью уклонился. Бекки хихикала Исли в ухо, а Ригальдо монотонно продолжал:
— Шпоном, фанерой, ламинатом… Стружкой, опилками…
— Детка, не слушай его.
— Мне нравится слово «пиловочник». Это такой зверек?..
— Бумагой гофрированной, мешочной, фенольной, гофрокартоном, кипованной макулатурой…
— Ты так прозаичен.
— Хочешь романтики? Ребенок, еще он повелевает гектарами леса. Пихта, сосна, ель, сосна Банкса; клен, дуб, ясень; бук, гикори и сикоморы…
— Прекрати.
— Это ты «прекрати». Не задуряй девочке голову. Хочешь, чтобы она любила тебя за бабло?..
— Я поняла! — обрадовалась Бекки. — Ты лесоруб!
Ригальдо расхохотался. А Исли запрокинул голову, тряхнул волосами и сказал:
— Да, милая. Я король лесорубов.
— Еще! Расскажите еще про королевство! Что там еще есть?
— Да все, — поспешил Исли, не позволяя Ригальдо снова влезть со своим унылым просвещением. — В моем королевстве дороги, большие здания, склады, грузовики, корабли. Вагоны, заборы, магазины, витрины. Стекло, дерево, металл, много бетона… цветы, рыба, сосны, свежие ягоды, овощи, всякий крафт… Туристы, продавцы, эквадорцы, китайцы, рабочие, менеджеры, парашютисты и растаманы, и еще бездомные, и их собаки, и дождевой лес, и порт, и горы, и вода. И кофе. И эта музыка, и фонтан, и маленькая любопытная девочка, вот я ее съем, чтобы не задавала вопросов…
Он принялся щекотать Бекки, а она завизжала и забилась от смеха в его руках. А потом вдруг замерла, распахнула глаза и с восхищением протянула:
— Ты так говоришь, как будто твое королевство — это вообще всё.
Исли щелкнул ее по носу.
— Ну нет, пока не всё — но я над этим работаю.
Он наконец посмотрел на Ригальдо. Тот глядел в ответ пристально и непонятно.
Исли широко улыбнулся ему.
— А еще в моем королевстве есть кот… И мой Лаки, и Клэр, и малыш, и наша домработница, и ее помощницы, и охрана… И еще один мрачный господин…
— Ох, заткнись уже наконец, — закатил Ригальдо глаза. — Сил нет слушать, как ты хвастаешься!..
Под эту привычную перебранку они ушли от фонтана и медленно двигались по дорожке в сторону Центра дошкольного развития, в котором их ждала женщина из соцслужбы. Исли все нравилось — легкость, с которой Бекки льнула к нему, и весь этот теплый день, и бездумная болтовня. Однако в какой-то момент, когда они с девочкой позабыли обо всем, Ригальдо снова ушел в себя — заткнулся и уставился в телефон, заперся в своей раковине, как беззубка.
— Кот! Кот! Покажи кота! — Бекки высоко запрыгала рядом с Исли. И вдруг пискнула и неуклюже споткнулась. Исли нагнулся к ней и увидел, что на босоножке лопнул растянувшийся кожаный ремешок, очевидно, промокший в фонтане. Он попытался скрепить разрыв, но убедился, что эта обувь уже не подлежит реанимации.
— Дай сюда, — Ригальдо вырвал у него босоножку из рук. — Исли, я говорил: не надо ей скакать там, где мокро.
Бекки притихла и виновато глянула на него. Ригальдо взвесил несчастную сандалию в руке. Та смотрелась чуть ли не вдвое меньше его ладони.
— Вот так-так, — сказал Исли, стараясь разрядить атмосферу. — И как же мы вернем эту Золушку?
— Я могу допрыгать до машины сама… — Бекки поджала одну ногу, как цапля, на всякий случай вцепившись Исли в рукав. Он усмехнулся и наклонился к ней:
— Я знаю способ получше.
— А-а-а-а-а! О-о-го!
Ригальдо только вздохнул, когда Исли поднял девочку на руках и усадил к себе на шею.
— Не тяжело?
— Нет, — Исли покрутил шеей. — Она весит, как воробей. Эй, наверху, ты не боишься высоты?
— Нет! — захихикала Бекки. — Очень клево!
Ригальдо еще раз внимательно посмотрел на них — и, развернувшись, ускорил шаги. Когда Исли окликнул его, он только махнул сандалией.
— Идите к кураторше, — донесся его голос. — Я куплю новую обувь и вернусь. Мне подберут такую же.
— Ригальдо!..
— Да идите уже, — тот обернулся на ходу. — Вам и вдвоем хорошо. Так я хотя бы не буду чувствовать себя мебелью.
Он направился к своей красной тачке. Исли вздохнул.
Похоже, он снова перетянул на себя одеяло. Но, если честно, он уже очень устал постоянно щадить чьи-то чувства и видеть в ответ каменную мину.
Так, с Бекки на шее, он и прибыл в развивающий центр. Куратор явно обрадовалась при виде него, но поцокала языком, глядя на одинокий грязный носочек на ноге Бекки.
— Садись за стол, Ребекка, и займи себя чем-нибудь. Вот тебе карандаши и раскраски, — она указала на свободный пластиковый стул. — А вы, мистер Фёрст, пройдите со мной, вам надо заполнить небольшой тестовый опросник. Это нужно, чтобы подвести итоги второго этапа. Но, думаю, у вас все будет хорошо. Ребекка довольно легко переносит «переход» к… Что ты опять хочешь?
Бекки стояла рядом и дергала Исли за рукав.
— А где другой папа? Когда он придет?
— Милая, — сказала куратор, раздражаясь. — Мы же договорились, что пока будем звать мистера Фёрста и мистера Сегундо по именам. Они не твои родители.
— Ригальдо поехал в торговый центр, — вмешался Исли. — Он купит тебе босоножки и сразу вернется.
Куратор оттягивала его внимание, поэтому он пропустил момент, когда лицо Бекки утратило всякое выражение. Она медленно развернулась и отошла к своему столу. В комнате также возились с игрушками несколько других детей, но было довольно тихо. За спиной Исли скрипел по бумаге фломастер. Внезапно, перекрывая куратора, раздался голос Бекки, неприятно высокий:
— Торговый центр, да? Торговый центр?..
Исли обернулся: девочка сидела на стуле, сжавшись в комок, и смотрела перед собой.
«Нет, — подумал он, осторожно откладывая ручку. — Не может быть».
— Ребекка, ты что, не знаешь, что нельзя вмешиваться в разговор взрослых? — наставительно сказала куратор. — Иначе мне придется попросить воспитательницу тебя увести…
Но Бекки не слушала, часто моргая:
— А если этот торговый центр тоже взорвется? А если тот папа, Ригальдо… будет внутри?.. Как Том и Лиз…
Забыв про тетку, Исли встал с дивана и опустился перед Бекки на корточки:
— Детка, торговые центры не взрываются каждый день. Все будет хорошо. Ригальдо скоро вернется и привезет тебе новые туфельки.
Она посмотрела так, будто видела его в первый раз. Как будто он был чужим дядькой, охранником, пытающимся достать ее из-под капота. Как будто весь яркий солнечный свет в помещении разом погас, и комнату накрыла тень от невидимого фасада «Сауз Кингдом». И напряженно повторила:
— Но что, если он все-таки взорвется?..
Он тронул ее за плечо, собираясь обнять. И тогда его милая ясноглазая девочка пронзительно завизжала.
***
Ригальдо ответил только с третьей попытки. Голос у него был недовольный, на фоне хором что-то твердили продавцы.
Исли догадывался, что происходит: этот перфекционист наверняка требовал «точно такую же обувь, только лучше».
— Быстро, — сказал ему Исли. — Давай назад. Тут… Ригальдо, у меня все очень плохо.
Ему показалась, что пауза в трубке растянулась на целый час, в течение которого он слушал звуки телефонных звонков, смех и музыку в обувном детском бутике. На самом деле, наверное, прошла пара секунд, после которых Ригальдо спросил совсем другим голосом:
— Что случилось?
Исли вдохнул и выставил трубку перед собой:
— Вот.
–…блядь, — сказал Ригальдо, рявкнув в сторону: «Упакуйте!» — Как это вообще… Сделай там что-нибудь!
— Я не могу. Первый раз в жизни. Не получается.
— Я уже еду!..
Исли отключил телефон, сделал глубокий вдох и повернулся лицом в центр комнаты, где две воспитательницы и куратор пытались успокоить рыдающую и визжащую Бекки. Минуту назад к ним присоединилась и медсестра, пытавшаяся вколоть девочке успокоительное, но Бекки выбила шприц из ее рук.
— Может быть, вызовем скорую? — неуверенно сказала та.
Раскачиваясь на полу, сжавшись в твердый комок, Бекки орала на ультразвуке. Сквозь этот крик и потоки слез прорывались слова: «Взорвется… Он тоже… Я не хочу… Не надо… торговый центр»…
И так по кругу. Ее тянули в другую комнату и хлопали по щекам, кто-то протер ей лицо водой. Все бесполезно: крик девочки метался под потолком. Слушая его, Исли думал, не мог не думать, как они все проебались. И социальный психолог, и воспитатели, и он сам. Бекки на удивление легко перенесла то, что случилось в марте. Слишком легко. И теперь эта бомба рванула.
Исли оттеснил женщин и попытался прижать девочку к себе, не прекращая ласково разговаривать с ней и поглаживать по голове, но, как и до того, успокоить ее не вышло. Все мышцы Бекки закаменели, а лицо стало багрово-синим, плач и визг сменились рваным лающим кашлем, и Исли казалось: вот-вот случится что-то ужасное. Что-то необратимо плохое. Например, судороги.
От этого у него самого принялось прыгать сердце и заболело в груди. Боль начала растекаться по ребрам, отдавать в левую руку и лопатку, а рука занемела так, что в кончиках пальцев появилось странное покалывание. Японский пульсометр предупреждающе заорал. Исли рванул галстук, понимая, что если отключится, это никак не поможет ребенку.
Дверь распахнулась так, что стукнула о стену, и на пороге появился Ригальдо. Взгляды присутствующих дружно скрестились на нем.
Он был раскрасневшийся, хмурый и запыхавшийся — видимо, поднимался на пятый этаж бегом. Под мышкой у него была зажата обувная коробка, и он не глядя отшвырнул ее на диван, оглядел картину — разметанную игровую комнату с разлетевшимися по полу фломастерами и опрокинутыми пластиковыми табуретками, измученных женщин и Исли. Потом его взгляд остановился на Бекки. Она уже не могла орать, только выла, захлебываясь соплями. Исли подумал, что вряд ли она сейчас поймет, кто это появился, но девочка бухнулась на четвереньки, поползла по полу и уткнулась мокрым лицом в брюки Ригальдо. И промычала:
— Я думала, ты у-у… Как тот дядечка на парковке. Что тебя раз… раз… ра-а…
Ригальдо молча снял пиджак. Ноги Бекки мелькнули в воздухе. Исли все видел, как в замедленной съемке: вот его муж наклоняется, берется за перекрещенные лямки джинсового комбинезона и рывком дергает вверх, а в следующую секунду Бекки оказывается на руках у Ригальдо, спеленутая и обездвиженная, и с всхлипом облегчения укладывает голову ему на грудь. Ригальдо сделал два шага вперед, и со своего места Исли теперь мог разглядеть только его спину в официальной, совсем не летней рубашке, и беспомощно торчащие из пиджачного кокона детские ноги.
И, прижимая Бекки к себе, Ригальдо прочистил горло и сказал:
— Ну хватит. Я ведь уже пришел.
Его голос звучал низко и напряженно. Куратор положила ему ладонь на плечо, но он смахнул ее и принялся беззвучно и неуклюже покачивать Бекки из стороны в сторону, никого не стесняясь, как будто просто не замечая людей в комнате. Исли смотрел на эти его неловкие встряхивающие движения, и резко вспомнил, как точно так же Ригальдо носил на руках замотанного в покрывало Симбу, которого требовалось успокоить после уколов.
До Исли не сразу дошло, что он делает это в абсолютной, звенящей тишине. Бекки молчала и только редко всхлипывала, вздрагивая всем телом. Ее руки обнимали Ригальдо за шею.
Кто-то опять сунулся к ним, предлагая свою помощь, и тогда Ригальдо, не оборачиваясь, прошагал к двери в игровой зал, пинком открыл ее, переступил порог и с треском захлопнул. Исли оглядел обомлевший, измученный персонал, поднялся на ноги — они его плохо держали — и поперся следом, потому что никак не мог оставить их там одних.
И замер, потому что его присутствия вовсе не требовалось. Ригальдо сидел в полосе горячего света, на краю одного из ярких круглых столов, наклонившись вперед, и что-то сдавленно и приглушенно говорил их ребенку — так много, как, кажется, никогда до того. Исли был совершенно уверен, что разобрал в общем потоке «девочка моя» и «глупый ты енот». Бекки зашевелилась и гнусаво произнесла: «А ты правда хочешь меня забрать?», на что Ригальдо ответил: «Да, разумеется», — и Исли понял, что он тут лишний. Поэтому он отступал назад, молясь, чтобы не скрипнули половицы, пока не уперся спиной в дверную ручку, и с облегчением вывалился в соседнее помещение.
Бросив сигарету в банку, она позвонила в дверь, обитую дерматином. За дверью долго стояла тишина. Через минуту девушка уже не отпускала кнопку звонка, а другой рукой без устали барабанила в дверь кулачком. Сердце бешено стучало. Наконец за дверью послышался шум отодвигаемого засова, снимаемой цепочки – длилось это долго, Альбине показалось, что Моисей возился целую вечность. Наконец, дверь открылась. Лицо Наппельбаума было бледно, как мел.
Он облизал пересохшие губы.
– Мне что-то нездоровится, Альбиночка, но сейчас должно отпустить… Так иногда бывало… После смерти Раисы Иосифовны… Раечки!
Альбина подхватила его под руку и потащила в комнату. Обстановка тоже почти до мелочей соответствовала рассказам мастера. Альбине даже показалось, что она здесь уже бывала раньше. Но сейчас было не время рассматривать интерьеры. Моисей не сел, а упал в продавленное кресло и закрыл глаза. Альбина заметила, что челюсть у него дрожит. Начинался приступ.
Она бросилась к окну, отдернула занавеску и распахнула настежь, вспугнув голубя на карнизе.
– У вас есть лекарства?
Рука с дрожащими пальцами протянулась в сторону кухни, и Альбина опрометью бросилась туда.
Она звонила в двери соседей Наппельбаума, стучала, потом сбежала вниз по лестнице. Где-то наверху заскрипела, открываясь, дверь, но девушка уже была на улице. Направляясь в гости к Моисею, она заметила телефонный аппарат на углу и теперь молила бога, чтобы он оказался работающим. Ей повезло, телефон работал, благообразный старикан с тростью как раз заканчивал разговор. Альбина вскочила в будку, схватила еще теплую трубку, другой рукой нащупывая в кармане мелочь. Потом вспомнила: ноль два – бесплатно.
Моисей рассматривал узор на обоях, выцветших под прямыми солнечными лучами, что проникали в эту комнату только с полудня до трех часов дня. В висках тяжело шумело, если бы не этот шум, слабость можно было назвать даже приятной. Моисей не был религиозным человеком, но в этот момент он попросил у создателя не дать ему умереть вот так, в одиночестве.
«Скорая» прибыла через десять минут. Альбина поджидала ее у ворот, чтобы показать путь. В машину девушку не пустили – в этот момент ее состояние было близко к истерике.
Она осталась на улице, провожала машину взглядом, пока та не исчезла за поворотом. Какие-то люди смотрели на нее с любопытством. Альбина снова поднялась в квартиру Моисея – нужно было найти ключи и закрыть ее.
Она действовала, как в тумане, стараясь не обращать внимания на редкие фотографии, выстроившиеся на полке – Моисей еще молодой, совсем не похожий на себя в старости, а вот он с покойной супругой… Ключи, к счастью, нашлись быстро. В любой момент кто-нибудь мог зайти и поинтересоваться – что она делает в чужой квартире. «Вот вам и дополнительный пункт к обвинению, – подумала Альбина. – И гражданин следователь был бы несказанно рад».
Впрочем, еще в предыдущий свой визит в ГУВД, Альбина почувствовала, что происходит что-то странное. Уверенность следователя куда-то улетучилась, папок на столе стало явно меньше, да и в те, что остались, он не спешил заглядывать. Тон из обвиняющего превратился скорее в недоуменный. Казалось, еще немного, и этот мерзавец начнет извиняться за причиненное беспокойство! Выглядел он совсем жалко – вероятно, очень большие надежды связывал «следак» с этим прогоревшим делом. Так тебе и надо, урод, так и надо!
Эти дни озлобили ее по-настоящему. Человек за столом казался ей воплощением злого рока, и она смотрела на него как партизанка на гестаповца. Следователь даже пытался пошутить сначала на эту тему, но шутки не вышло.
Ничто из того, что Альбина знала об этом деле со швейной фабрикой, не позволяло надеяться на благополучный исход. Может быть, произошло чудо, и ангел-хранитель встал на ее защиту? Иногда ей казалось, что кто-то следит за ней с того света, следит и оберегает. Может, это бабушка – почему-то именно она, а не мать, казалась Альбине подходящей кандидатурой на должность хранителя. Правда, был еще один человек – Женька. Говорят, что иногда души умерших не могут оставить тех, к кому были привязаны при жизни и следуют за ними, оберегая. Так или иначе, но Альбина иногда ощущала чье-то незримое присутствие. Только с мужем и отцом не хотела этим делиться, знала, что те посчитают ее истеричкой.
Однако в данном случае кто-то действительно должен был вмешаться – само по себе дело рассыпаться не могло. Альбина пыталась проанализировать ситуацию с точки зрения логики безо всяких там потусторонних заступников. Вполне могло быть, что история с фабрикой оказалась кому-то очень невыгодной, кому-то там, наверху, кто и понятия не имел о Моисее Наппельбауме. Значит, им c Альбиной просто повезло, хотя для умирающего старика это было слабым утешением.
Моисей Наппельбаум вернулся из забытья. Сначала ему казалось, что он у себя дома. Окружающие предметы расплывались в дымке – он пытался пробиться сквозь нее взглядом, зацепиться за что-нибудь знакомое, что помогло бы ему вернуться в реальный мир. Наконец туман стал рассеиваться, он увидел наполовину зашторенное окно с бледными сумерками снаружи, спинку кровати, крюк на стене, за который цепляются, чтобы подняться с постели. Подниматься не хотелось – тело было легким, где-то в глубине его пульсировала тихая ноющая боль, и пока что только она напоминала о том, что он жив. Руки казались ватными, он мог шевелить ими, но это было неприятно. Моисей уже пережил один сердечный приступ – это было давно, после смерти супруги. Но в этот раз все было гораздо серьезнее.
Пружины кровати скрипнули.
– Что же это такое?! – Альбина присела на край больничной койки.
Моисей повернул к ней голову. Сейчас он казался ей похожим на одного из библейских персонажей. Благообразная седая голова, достойная кисти гениев Возрождения и отрешенность во взгляде. Моисей вздохнул так глубоко, словно это был его последний вздох.
В палате было еще несколько человек. Это возмутило ее – они же видят, что ему плохо, неужели нельзя было положить в отдельную палату?!
– Ничего, Альбиночка, – успокаивал ее Моисей, – так лучше. Там за мной никто все время смотреть не будет. Вот уйду, и никто и не заметит. Тут хоть соседи за мной присматривают.
Под словом «уйду» Моисей подразумевал, конечно, не возвращение из этой ужасной палаты в свою квартиру. Альбина горестно качала головой.
– Все будет хорошо… – уверяла она, но ее опыт – печальный опыт – подсказывал, что Наппельбауму уже не будет лучше.
Соседей у Наппельбаума было двое – еще одна койка пустовала. Напротив старого портного лежал алкоголик – на бледном лбу его пульсировали синие вены, темные глаза навыкате. При мысли, что Моисею придется провести последние дни здесь, в подобном окружении, становилось не по себе.
Пришла медсестра, Альбина поднялась, уступая ей место. На прощание Моисей сжал ее руку – его пожатие было слабым и едва ли не лучше всех диагнозов говорило о том, что время его на исходе. Выходя из палаты, Альбина еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Олег разговаривал с дежурной сестрой у освещенного стола. По полутемному холлу слонялись несколько больных в халатах, похожие на те тени, что блуждают в Аиде.
Они оба вскинули на нее глаза – сестра и Олег.
– Идем, – Альбина, не останавливаясь, пошла дальше, к лифту, потом развернулась и подошла опять к дежурной, открывая сумочку.
– Вы не могли бы последить за ним…
– Не беспокойтесь, у нас хороший уход, – сестра взмахнула рукой, отказываясь от денег.
Альбине редко приходилось сталкиваться с бессребреничеством, и она никогда не удивлялась, как это бывало, например, с матерью, когда требовалось сунуть кому-то деньги или коробку шоколадных конфет. У нее была отцовская закалка – принимать вещи такими, какие они есть, исправлять только то, что можешь исправить. И она поняла, почему сестра отказывается от ее денег. Поняла и не говоря больше ни слова пошла прочь.
Умер Моисей, как и жил – тихо и незаметно. Около полуночи. Родственников у Наппельбаума не было. Никакой большой и дружной еврейской семьи, которая взяла бы на себя хлопоты по погребению. Старик не оставил перед смертью никаких дополнительных распоряжений. Насколько Альбина знала, он не был религиозен, значит, вопрос с кладбищем не мог быть принципиальным. И ей предстояло лично взяться за это скорбное дело. После смерти мамы и бабушки необходимый опыт у нее уже имелся.