Без Штуши Янке сначала было грустно. А уж без бабушки… Но Янка крепилась. Максику же было нужнее? А у нее Риник есть! И ребята. И тетя Катеринка. И вообще, в городе ждали новых драконов! Необыкновенных! Все думали, что они давно вымерли, как динозавры, а они живые. Дядя Миусс чуть сам крылья не отрастил – так рвался все успеть. Нужно было построить новый драконий дом – не лежать же гостям на холодной весенней земле? Они ведь пока побудут человеками; чтобы превратиться обратно в драконов, им сначала надо «хорошо откормиться и набрать массу», как сказал дедушка Урху из Гнезда. Нужно было подготовить мебель, припасы, подвести водопровод, проинструктировать желающих помочь новичкам. И еще куча всяких мелочей.
Над одной из мелочей Янка как раз и трудилась вместе с компанией – нужно было набить новые подушки душистыми травками. Сшили подушечки девушки из бабушкиной мастерской, а вот отобрать нужные травки и набить плотно, но не очень – это поручили Янке.
Город встретил весть о грядущем пополнении не дрогнув. Жители Тахко, еще полгода назад готовые спрятаться в подвал при вести о налете одной-единственной «кровавой твари», отнеслись к прилету новых драконов с философским спокойствием. Ну, драконы – и что? Не съедят же? Наоборот, сплошная же польза. Прилетали Огненные драконы – угробили местного бандита, что девушек крал и вообще вел себя нехорошо. Прилетал Снежный – подарил людям магию (как следует опробовав подарок, горожане уже не мыслили без нее жизни!). Привели Земного – он устроил туннель и детский городок, в котором ребятня готова торчать с утра до вечера, школу и то туда перенесли. А подвалы какие копает, а котлованы под фундаменты – загляденье! А счас вон Зеленые прибудут. Господин Поднятый все про них объяснил и книги старые показал. И сомневающихся в городе, почитай, и не было. Прилетают? Вот и славно, это ж как все расти будет! И здоровье рядом с ними укрепляется лучше не надо! Надо будет им чего-нито вкусненького принести, наверняка бедолаги голодны будут. Вспомнить хоть, как малышат драконьих маги спасали – ведь у детишек каждая косточка напросвет видна была! Эти наверняка не лучше. И горожане перебирали кладовки, выбирая какую-никакую одежку с одеялами, и бегали к Вииво, расспрашивая, чего такого принести, чтобы порадовать бывших узников. Хотя им, конечно, первым делом подлечиться надо будет…
С «подлечиться» проблем тоже не предвиделось. Старенький лекарь уже чувствовал себя вполне натренированным в вопросах драконолечения, а тут еще в группу целителей добавился дракон Урху и родственница госпожи Ерины Катерина, очень и очень понимающая в лечении девушка. Хотя, между нами, ее странные идеи о дезинфекции без магии… впрочем, почему бы нет. Лишним не будет!
И лекарь вдохновенно стаскивал в новый дом травы, котлы, мази, бинты, припасы, белье, одеяла и побольше, побольше!
Остров. Макс
Время стремительно уходило. Под взглядами желтых мы грузились, нацепляли «переноски» с будущими детьми, осторожно размещали пассажиров и «награбленное». Бегали в кустики, глотали остатки концентратов, утепляли наших пассажиров… Иррей с таким интересом рассматривала шубку-одеялко! Хорошо, что маги попрятали во вложения много теплых вещей. Пригодились. Самая большая проблема была с драконьим инкубатором. Разместить так, чтобы они были в тепле и безопасности, было той еще головной болью. Из-за них придется лететь сравнительно невысоко и не слишком быстро, а уж про аэродинамику такого полета я вообще молчу.
Желтые смотрели. Они уже поняли, что их вряд ли убьют (лингвистический феномен действовал на них тоже, и бабушкину речь они явно уловили), и взгляды эти мне все больше и больше не нравились. Нехорошие это были взгляды. Многообещающие.
И мне все больше не нравилась идея оставить их здесь просто так. Вельхо не враги, по крайней мере, не сплошь, маги Руки тому свидетели, рядовым вельхо можно попытаться что-то втолковать, объяснить. Желтокожие – враги настоящие. Мы для них не равные и вообще не люди, мы всего лишь «имущество». Наглая скотина, которая посмела взбрыкнуть и уволочь с бойни другой ценный скот… И они не успокоятся. Даже после потери памяти не успокоятся. Лучше бы остров все-таки уничтожили, как планировалось, и пусть куппийцы разбираются с природной катастрофой…
Бабушка тоже время от времени косилась на желтые лица и сжатые кулаки. Наконец, уже перед самой отправкой, подошла к ним. С минуту, не меньше, смотрела, потом заговорила:
— Вот что, господа. Я не буду говорить, что занимались вы делом мерзким. Гнусно это — ради собственной прибыли держать разумных в рабстве и разбирать их на части. Думаю, вы это и сами понимаете, но осознавать не хотите. Не буду говорить, чем такое карается у людей нормальных. Думаю, это вы тоже прекрасно понимаете.
Нет. Не понимали они. Точнее, не хотели понимать. У них была своя система координат, и бабушкины слова в них не вписывались. Ну не вписывалась в их мировоззрение уважение к словам добычи, что-то пытающейся говорить о морали. Пока она в силе – они послушают и даже возражать не будут. Но не услышат. Неужели она не видит?
Ирина Архиповна видела. И жестко усмехнулась:
— Но убивать вас мы сегодня не будем. Представьте, драконы за вас заступились. Они, те, кого вы считаете неразумными наборами нужных органов, в отличие от вас, действительно достойные существа. Будем надеяться, что урок пойдет вам на пользу, и в следующий раз нам не придется прилетать и разносить здесь все в хлам. А?
Ответа не было. Были только взгляды. Разные… От «слава-богам-они-сваливают» до «вот-идиоты-кто-ж-оставляет-врагов-за-спиной». От «ура-я-живой-где-бы-теперь-взять-чистые-штаны» до «дай-мне-только-оружие-тварь-пожалеешь-о-каждом-слове».
Наша нестарая бабушка только качнула головой:
— Что ж. Я иного и не ждала. Впрочем, вы все равно не вспомните этот разговор. Через короткий период времени сработает магический заряд, который заложили наши маги. И вы просто забудете эту ночь – вам сотрут ее из памяти. Погибнуть вы не погибнете – хоть мы и заперли ваше оружие в «транспортном отделе со стационарной установкой поликонтакта», здесь безопасно. А в полночь магия сработает и дверь разблокируется. Вы сможете позвать на помощь, уйти в свой мир, остаться здесь, тут выбор ваш, нас он не касается. Правда, если хотите…
Нескольких человек мы все-таки можем взять с собой. Если кто-то хочет искупить вину. Или если вы хотите по-честному наладить отношения, построить честное сотрудничество, торговлю. Хотите? Минута на размышление.
Эти слова тоже остались без ответа. Даже тот дежурный, что валялся в ногах и умолял разрешить ему поработать на великих белокожих хозяев мира, сейчас этого стремления не проявил.
Минута текла долго. Наконец, Ирина Архиповна невесело усмехнулась:
— Почему-то я так и думала. Что ж, вольному воля, мы не можем привезти в племя тех, кто этого не хочет. Об одном прошу. Обездвиживание с вас уже спадает… Если вы все-таки люди, посидите спокойно, пока мы не улетим. Хотя бы до полуночи. Просто посидите спокойно. Дайте вашим «объектам» хоть немного пожить… вы достаточно вытянули из них, дайте им хотя бы шанс на жизнь! Прошу вас… будьте людьми!
Тишина после этого настала… наверное, это называется – страшная. Мы ждали. Тихонько всхлипнула какая-то Зеленая на моей спине, тихо зашептала, утешая ее, Иррей. Переступил с ноги на ноги Архат. Мы ждали…
Они так и не ответили.
А нам было больше нечего им сказать. В этой тишине бабушка Ира с очень прямой спиной подошла ко мне. Я молча подставил крыло.
Зачем, зачем она это сделала?
Неужели она не понимает, что с этими не поговоришь и не договоришься, они ударят в спину сразу, как только смогут. Почему просто не наложить повторное обездвиживание, раз этому вышло время? Почему она решила полагаться на человечность тех, кто не человек? Не понимаю!
Взлетали мы быстро.
Съездить в Москву все-таки пришлось. Всему есть свои границы, и долгого невнимания к дочери маршал бы не простил. Переплет выбрался в столицу спустя две недели после звонка, даже это небрежение сумев обратить себе на пользу. Человек, для которого общественное выше частного, – таким он старался выглядеть в данной ситуации. А лизоблюды, которыми Акентьев обзавелся на удивление быстро, ему в этом помогали. Правда, всех обмануть не получалось.
Через неделю после маршальского звонка Игорь Иванович Черкашин – непосредственный начальник Акентьева – выбрался из своего склепа, где, по мнению Переплета, проводил большую часть времени, и навестил заместителя на рабочем месте. Дабы выразить приличествующее случаю сочувствие.
Секретарша предупредила Переплета по селекторной связи, так что он успел убрать с рабочего стола всю не относящуюся к служебной деятельности литературу. Это были старые каталоги ювелирных домов, вытащенные по специальному заказу из библиотек. Переплет изучал их на всякий случай, зная почти наверняка, что тратит время впустую. Каталоги отправились в ящик стола, на лицо Акентьев надел маску сосредоточенного советского чинуши. В его арсенале было много этих масок. Некоторые из них подходили идеально, к другим он прибегал редко и неохотно – например, сочувствие Акентьеву давалось нелегко. Впрочем, и лучшие из его личин работали не всегда – это зависело от зрителя. Взгляд Черкашина ясно говорил, что Акентьеву он не верит ни на грош.
– Вы бы съездили в Москву, Александр Владимирович, – сказал он, доверительно глядя ему в глаза, и взгляд его говорил, что это приказ.
Следующим вечером он уже был у Орловых – пил чай с Марией Григорьевной, поглощал ее пирожки с яблочным вареньем, которые не любил с детства, и слушал вполуха ее причитания. Ждали маршала. Встреча Переплета с дочерью закончилась быстрым поцелуем и вручением купленной по дороге куклы. Переплет так и не смог заставить себя поверить, что это его ребенок. Должно быть, Мария Григорьевна это уже хорошо поняла, потому что речь о Ксении больше не заходила. Говорили о чем угодно, о политике и видах на урожай, о пирожках и стоимости погребения в Ленинграде, но не о Дине и Ксюше. Можно было подумать, что совершенно посторонний человек зашел в гости. Да так, оно, в общем-то, и было.
«Идеальная жена для Орлова», – думал Переплет, глядя на седеющие волосы Марии Григорьевны, ее старомодную брошку со смальтой, которой она закрепила концы шерстяной шали. Большую часть дня Мария Григорьевна проводила за работой по дому, ревниво приглядывая за приходившей три раза в неделю домработницей и в оставшееся время исправляя все, что та успела испортить. По крайней мере, так все выглядело в ее пересказе.
Так или иначе, Ксения попала в хорошие руки. Акентьев бродил по роскошной квартире Орловых, сравнивая ее с домом своего отца. Квартира Акентьева-старшего четко ассоциировалась с театром, где отец проводил большую часть времени. Дом Орловых скорее напоминал музей или казарму. Здесь все было на своих местах. В таком доме трудно было забыть зажигалку или пачку сигарет – любая вещь, оказавшаяся не на своем месте, нарушила бы общую гармонию. Теперь Переплет понимал хотя бы отчасти причины Дининого поведения – но не стал углубляться дальше в бездны психологии, оставив это специалистам.
Вечером вернулся Орлов, подтянутый и бодрый. Лицо его было спокойным, даже веселым, и Переплет решил, что с Диной дела не так уж плохи. Они пили индийский чай – никакого спиртного не предлагалось. «В доме висельника о веревке не говорят», – вспомнил Переплет старую добрую пословицу.
– Завтра поедем навестить! – сообщил за чаем тесть.
Переплет кивнул, выбора у него в любом случае не было.
Пока они праздновали, жара спала, будто на солнце накинули покрывало. Небо потемнело, и повисла особенная разряженная тишина, какая бывает перед ливнем. От кинотеатра до автостоянки они не успели всего несколько метров — хлынуло бешено, город мгновенно накрыло теплым и сильным дождем. Бекки, семенящая между ними, взвизгнула от неожиданности и тут же взлетела вверх — Исли поднял ее на руки. Ригальдо сорвал с себя пиджак и накрыл их обоих. Исли обернулся на ходу — мокрый, смеющийся, блеснул глазами:
— Конкурс мокрых рубашек?.. Если ты еще что-то снимешь, я за себя не…
Ригальдо несильно двинул ему в плечо.
К дому подъехали, когда дождь уже прекратился. Кажется, к этому времени силы у Бекки закончились. Она душераздирающе зевала и терла глаза, вся перемазанная плохо оттертым клубничным сиропом, но подарок — коробку с конструктором — прижимала к себе крепко. Из правой косы у нее торчало фазанье перо, на груди висел «кулон феи». Влажные волосы, выбившиеся из прически, начали виться. Ригальдо часто поглядывал на нее в зеркало.
— Тебя не тошнит? — спросил он на всякий случай. Маслкар все-таки не был предназначен для перевозки детей.
Бекки помотала головой и вдруг встрепенулась.
— Ого, какие большие, — она вытянула шею. — А можно посмотреть?..
Стекло рядом с ней поползло вниз. Салон затопил густой сырой воздух, пахнущий хвоей, папоротником и заячьей капустой. Машина только-только въехала в лес, после дождя было сумрачно. Огромные сосны с толстыми неровными стволами заслоняли небо, по краям дороги топырили лапы мохнатые ели. Бекки смотрела на все это, открыв рот.
— Как в «Гравити Фолз», — прошептала она ликующе. — Тут как в «Гравити Фолз»!
Исли с интересом обернулся назад:
— А ты уже посмотрела все серии, детка?
— Нет, — сокрушенно сказала Бекки. — Мне не разрешали, потому что он очень страшный. Но я все равно немножко подглядывала…
— О, что ты, это совсем не страшно, такой добрый мультик…
— Ей же всего пять лет, придурок, с чем ты сравниваешь. С «Техасской резней бензопилой», что ли?
Бекки хихикнула:
— Пап, ты сказал «придурок»?
Ригальдо клацнул зубами, а Исли хмыкнул:
— Это еще самое мягкое, что папа может сказать!
Забор до небес и «мордорские ворота» произвели на Бекки неизгладимое впечатление. Она как-то притихла в своем кресле и молча таращила поблескивающие глаза. Охранник высунулся из будки:
— Привет, маленькая мисс.
— Привет, — прошептала она, озираясь. Машина въехала во двор. Бекки нервно затеребила ремень.
— Лапы, — сказал Ригальдо, и Исли сам отстегнул ее. Стоило снять блокировку с дверей, и Бекки мгновенно выскочила из машины и замерла. Ее босоножки утонули в жирно блестящей после дождя земле, но она даже не заметила. Ригальдо хотел сесть обратно, чтобы поставить «Мустанг» в гараж, но Исли схватил его за руку:
— Да хрен с ним!
Он мог и не объяснять: у Ригальдо и так не было сомнений, что первое впечатление Бекки об их доме — самое важное. Поэтому-то он и собирался малодушно пересидеть его в гараже. Черт его знает, а вдруг она представляла дом как-то уютнее? А тут сплошная геометрия и бесконечные окна.
Бекки по-прежнему молча озиралась, а потом сделала шаг в сторону. Еще один, и еще — и пошла вокруг дома, приглядываясь и принюхиваясь, как настороженный зверек. Чувствуя себя очень странно, Ригальдо двинулся следом. Исли положил ему на плечо руку, будто говоря: не спеши.
Их маленькая процессия обошла дом с севера, форсировала папоротник и спустилась к озеру. Бекки немного постояла на берегу, прижав к груди руки и даже не пытаясь потрогать воду, и поднялась к дому. Прошлась по веранде, стуча каблуками по доскам, подергала за перила и неожиданно сбежала с крыльца. Она потерла толстый коричневый ствол ближайшей сосны и вдруг размаху обхватила его руками, прижалась всем телом и замерла.
— Это все ваше? — спросила она, зажмурившись. — И дом?.. И сосны?.. И озеро?..
Ригальдо выдохнул про себя и решился:
— Нравится?..
— Очень, — пробормотала она с чем-то похожим на всхлип. — Так нравится, что у меня просто нет сил. Можно, я еще совсем немножко вот так постою?..
— Конечно, — произнес непривычно тихий Исли. — Конечно, Бекки, ты можешь, сколько захочешь. Но надо говорить правильно: не «ваше», а «наше». Ведь это теперь и твоя сосна. Ты тоже теперь здесь живешь.
И после этого произошел маленький взрыв.
Они с Исли были судорожно зацелованы, а после Бекки от избытка чувств повалилась в орешник. Когда ее вынули из куста, она сообщила, что ей надо немного побегать, и несколько раз с топотом пробежалась по ступеням веранды. Глядя, как она скачет как козлик, время от времени бросаясь во двор, к соснам, чтобы их обнять, Ригальдо покачал головой:
— Вот объясни мне, как из всех детей города ты выбрал себе ребенка со страстью к деревьям? Это что-то врожденное? Вы с ней носители одного гена?
— Конечно, — уверенно сказал Исли. — У нас общий ген лесоруба. Мы с ней любим одно и то же полено.
Он придвинулся ближе, и Ригальдо наугад ткнул его локтем.
Бекки в своей светлой футболке носилась в густых сумерках, как мотылек.
Исли поднялся наверх, включил свет, и дом заиграл, как игрушечка. Бекки остановилась как вкопанная, зачарованно вглядываясь сквозь ростовое окно. На первый этаж она поднялась почти чинно. Ригальдо придержал перед ней дверь:
— Давай, заходи. Заходи же, Бекки!
— Здесь так много места, — пробормотала она с опаской. — И так чисто! А кто это все убирает? А нам не попадет?..
И принялась расстегивать грязные босоножки. Ригальдо взглянул на веранду, истоптанную маленькими ногами, и вдруг отчетливо понял — все это по-настоящему. Ребенок теперь живет с ними, они за него отвечают.
На левом носке у Бекки была дырка, и из нее торчал большой палец. Носок был мокрым и грязным, а палец — трогательно-розовым.
— Так, сядь пока на диван, — велел Ригальдо. — Я пошел готовить ужин. Исли, сними с нее носки и найди, во что переобуться. Я…
Бекки сдавленно ахнула, и он, уже в дверях, обернулся.
Она сидела, слегка втянув голову в плечи и, кажется, не дышала. А на высокой спинке дивана во всей красе стоял Симба и заинтересованно нюхал волосы Бекки. Его усы вздрагивали.
Исли, даже не подумав заняться носками, снимал эту сцену на телефон.
— Ко-о-тик, — тонко позвала Бекки. — Можно погладить?..
— Только не по хвосту, цапнет, — предупредил Ригальдо.
— Конечно, можно, — синхронно с ним сказал Исли. — Хочешь взять его на руки?
Ригальдо только закатил глаза. Начинается!
К счастью, у Симбы были свои представления о личном пространстве. Поэтому он перескочил и диван, и Бекки одним королевским прыжком и величественно двинулся в обход стола. Двигался он, надо сказать, подозрительно медленно. Хвост его был гордо вздернут, уши смотрели назад.
Бекки на цыпочках шла за ним следом, а кот не спешил, красуясь и давая рассмотреть себя во всех ракурсах.
— Носки, — угрожающе напомнил Ригальдо и все-таки ушел на кухню, потому что его уже серьезно тревожило, что весь первый день их отцовства ребенок питался непонятно чем. А ведь он все, что нужно, приготовил заранее, оставалось только разогреть мясо и нарезать овощи…
В кухню всунулся Исли:
— Кот утек. Мы идем смотреть комнату.
Детская была его «звездным часом». Когда они обустраивали ее, Ригальдо наступил себе на горло и не мешал. Такие уж условия они когда-то поставили друг другу: «Я буду воспитывать ее так, как сочту нужным. Чтобы ты не вырастил еще одного разбалованного придурка». — «Ладно, — спокойно сказал ему Исли. — Но чур, я обставлю ее комнату сам. Чтобы ты не сломал ребенку психику своим минимализмом». И комната, переделанная из второй гостевой спальни, получилась что надо, таинственная и красивая, как будто продолжение леса. Симба туда пробирался при каждом удобном случае.
Ригальдо задумался, повязывая фартук.
— Идите, но через десять минут возвращайтесь, — решительно сказал он, и голова Исли исчезла.
Скрипнули половицы: на кухню пришел кот, легок на помине. Сел посреди комнаты, внимательно посмотрел на Ригальдо, принюхиваясь к запахам подливы.
— Извини, это не тебе, — Ригальдо развел руками. — Ветеринар запретил кормить тебя чем попало. Теперь тебе можно только корм для зрелых котов!
Кот взглядом высказал все, что о нем думает. На его морде было написано: «Только выйди».
— Не дождешься, — Ригальдо помахал над сковородой крышкой, разгоняя пар. — Пойми меня правильно. Теперь я вроде как кормилец целой семьи, и…
На этих словах его вдруг неслабо «коротнуло». Прямо-таки заполнило новым и острым чувством. Его повело, и он как стоял с крышкой, так и оперся о стол, чтобы не упасть. Целая семья. Как так получилось-то?
— Ну охуеть, — пробормотал он, чувствуя, как непривычно колотится сердце, а видимость ухудшается, потому что глаза заволокло. — Вот тебе и мудак из Эймса.
Кот снисходительно подошел, потерся о его ногу, будто говоря: что ты так разволновался, все когда-нибудь заводят котят. Ригальдо взял его на руки и бездумно постоял несколько минут, потом принялся сервировать стол. Когда все было готово, он взглянул на часы: половина девятого, давно прошли и десять, и пятнадцать минут.
— Пойдем, посмотрим, что там делает этот второй мудак, — вздохнул он и вынес кота на руках. Он не сомневался, что Исли втянул Бекки в какую-то игру на ночь глядя, поэтому пустая детская стала для него сюрпризом.
Он постоял, послушал тишину в доме. И где они? В гараже, в лесу, на озере?..
Ригальдо подумал и толкнул дверь спальни. И понял, что грел ужин совершенно напрасно.
Они оба были там. Исли самым безмятежным образом спал при ночнике. Он не переодевался, только снял галстук, и ворот рубашки врезался ему в шею, а брюки смялись. Книжка про «Любопытного Джорджа» упала ему на грудь. Бекки свернулась калачиком у него под боком, положив ладони под щеку. Локоть Исли отбрасывал тень на ее лицо.
Ригальдо долго смотрел на них от двери, потом прилег на кровать со стороны Исли. Тот немедленно повернулся на бок, притираясь спиной. Он перекинул свою тяжелую руку через шею Бекки, и Ригальдо пришлось ее отвести. Исли тут же открыл глаза, недоуменно оглянулся. Ригальдо взглядом показал ему на Бекки, и Исли расплылся в улыбке.
— Дебил, — прошипел Ригальдо ему на ухо. — А если бы ты ее придавил? Ты вообще представляешь, какой ты тяжелый?..
Исли зевнул и неспешно откинулся на спину, приподнял вторую руку, предлагая и ему лечь под бок.
— Я пиздец как люблю тебя, когда ты такой суровый, — сказал он и снова вырубился. Ригальдо понял, что переносить Бекки в детскую придется ему самому.
https://author.today/u/ann_iv
— Гидо… Почему так темно?
Послышались шаги:
— Ваше высочество! Хвала Страннику милосердному, опасность миновала…
— Это ты, Нукар? Откуда… — принц застонал и потянул руку к лицу. Его пальцы нащупали повязку, охватывающую левую часть головы.
— Я ничего не вижу!
— Вы потеряли левый глаз, ваше высочество. На правом лежит примочка. Воспаление затронуло и его, но я уверен, что смог сохранить вам зрение. Скажу, что вам необычайно повезло: пуля вышла через височную область и не затронула мозг. Верно, Странник даровал вам свою милость.
— Сколько…
— Неделя. Я давал вам Свет Луны* чтобы вы не навредили себе. Сейчас вечер, и раз вы проснулись, я уберу примочку.
— Так значит, мой отец извещен, — полуутвердительно произнес Лодо: как иначе, если личный королевский врач возле его постели.
— Его величество здесь и весьма обеспокоен.
Нукар убрал влажную, пахнувшую травами тряпицу. Лодо с трудом разлепил опухшие веки и тут же зажмурился, чувствуя, как правый глаз наполнился слезами.
— Замечательно! — обрадовался врач. — Вы различаете свет. Попробуйте снова.
На этот раз из полумрака выступило смутное белесое пятно — лицо Нукара. Проморгавшись, Лодо понял, что лежит не в своем походном шатре, а в незнакомой комнате.
— Где это я? И где Гидо?
— Вас перевезли в Кранн. Что касается господина Амарры, то мне неизвестно, где он находится. А сейчас я должен сообщить королю радостную весть.
Нукар с поклоном отступил от кровати. Принц тяжело вздохнул и закусил нижнюю губу. Зрение немного прояснилось, но даже вечерний рассеянный свет был мучителен и любая попытка двинуть головой отдавалась пульсирующей болью. Однако еще более мучительной была едкая досада и ощущение своего промаха.
***
В коридоре раздались громкие голоса, и в комнату стремительно вошел высокий мужчина в простом темном колете и кюлотах. Врач едва поспевал за ним.
— Отец…
Гаспар Галейский обернулся к врачу:
— Благодарю, Нукар, ты славно потрудился. А теперь оставь нас.
— Счастлив служить вам, месьер.
Дверь за врачом закрылась и тогда только Гаспар взглянул на сына:
— Зачем?
— Что именно? — невольно поежился Лодо.
— Не прикидывайся, что не понимаешь вопроса. — сурово произнес король. — Я уже допросил Амарру и твоих гвардейцев, они несут околесицу про набитый сокровищами храм в лесу.
Принц облизнул сухие губы:
— Я узнал… что в арморийском храме спрятан Звездный камень Странника, дарующий победу. Вы же знаете предание?
— Что за вздор? — Гаспар прошелся по комнате, затем обернулся к сыну: — Это лишь глупые байки. Если помнишь, последней обладатель чудодейственной реликвии обнаружился в Альби лет десять назад. Не сказать, чтобы ему была дарована победа. Принчепс Эрнан в одном сражении рассеял жалкое сборище бродяг, а сам избранный умер год спустя в цитадели Талассы.
— Древность манускрипта…
— Ты мой единственный сын, не заставляй меня жалеть об этом! Я сквозь пальцы смотрел на твою тягу к тайным знаниям. Но теперь… Гонец догнал нас на полпути к Ренну, — король помолчал, потом резко бросил: — Мне было бы отраднее застать тебя упившимся после славной победы или на какой-нибудь ноорнской девке. Твоя выходка чуть не стоила тебе жизни! И ты потерял немало не самых никчемных солдат, штурмуя пустые развалины!
— Я уверен, что сведения верны. Но было ошибкой взять с собой лишь гвардию… — твердо возразил Лодо. — В Арморийском лесу мы наткнулись на отряд ноорнцев, отступивших из-под Кранна.
— Что же, если ты осознаешь ошибку, это делает тебе честь, — уже спокойнее сказал Гаспар. — Но не извиняет.
— Галея, что должна обрести прежнее величие. То, что мы утратили еще до Эпохи Тьмы. Разве не об этом вы говорили? Ноорн… лишь первый шаг…
— Да, я говорил, — Гаспар тяжело вздохнул: — Но победа достигается не молитвами жрецов и побрякушками, а свинцом и доблестью.
— Отец! — Лодо попытался приподняться, но вновь распростерся на кровати.
— Мы побеседуем еще, но позже. Я рад, что ты выжил, Лодо. Нукар просил не утомлять тебя.
Гаспар повернулся, чтобы уйти, но Лодо остановил его вопросом:
— Отец, где Амарра?
— Заключен под стражу. У тебя оказался негодный телохранитель.
— Его вины нет в том, что случилось.
— Есть, раз это ты лежишь тут, изувеченный, а не он.
— Прошу вас…
— Я подумаю, как решить его судьбу. Спи.
***
Проснувшись, Лодо обнаружил возле постели телохранителя. Видимо, отец все-таки смягчился.
— Ваше высочество, прошу меня простить. Я готов понести любой наказание… — покаянно пробормотал Амарра
Принц шевельнул рукой:
— Мы не сделали главного, что толку в извинениях. Отец отбыл в Ренн?
— Его величество направился к Брейтцу. Говорят, город оказал неожиданное сопротивление.
— Это ненадолго, я не дам им и трех дней, — криво усмехнулся Лодо. — Их армия разбита. Но хорошо, что отец уехал. Гидо, ты уже доказал мне свою верность. Искра Странника в храме или была в нем. Возьми столько людей, сколько сочтешь нужным и отправляйся в Арморию.
— Будет исполнено, месьер
***
Амарра предпочитал действовать в одиночку, и поэтому взял с собой лишь десяток гвардейцев из ветеранов, опытных и невозмутимых, чем вызвал недоумение у капитана гвардии. Слухи о страшноватых чудесах Армории, несмотря на попытки пресечь их, таки распространились среди солдат. Амарра отмахнулся от возражений: против сил из-за Предела и армия не выстоит, а ноорнцы вряд ли до сих пор скитаются по лесу.
До Онда отряд добрался к вечеру. В прошлый раз на переправе из-за внезапной бури они потеряли двенадцать человек. Гидо, во избежание каких-либо новых сюрпризов, не собирался ночью соваться в Арморию и приказал разбить бивак в паре сотне туазов от воды, что, судя по облегчению на лицах солдат, совпадало с их желаниями.
Ночь прошла спокойно, а к полудню следуюшего дня они достигли долины. Запах разлагающейся плоти почувствовался за четверть лиги. Подъехав к самой опушке, Амарра остановил коня и спешился. Он велел солдатам ожидать его и бесшумно скользнул в кустарник. Пробравшись через заросли бересклета, он раздвинул ветки и застыл в изумлении. Даже тошнотворный запах перестал донимать его. На месте храма громоздилась груда камней вперемешку с обломками древесных стволов. Амарра был готов отвесить себе полновесную оплеуху, чтобы убедиться, что не спит. Ему даже на миг подумалось, что духи Армории, про которые то и дело вспоминали выжившие гвардейцы, сбили их с пути, и они вышли к месту другого сражения. Не таясь, он выпрямился и, обмотав рот и нос шейным платком, побрел вниз. Но мираж не думал рассеиваться, разве что зловоние усилилось. На полпути до ручья он обозвал себя болваном и сплюнул себе под ноги, подавляя рвотный позыв. Что тут искать? Цацка, даже если и была спрятана в храме, погребена под завалом, разбирать который можно несколько седмиц. А скорее всего, это выдумка досужих мудрецов. Но как, Тьма его задери, он будет отчитываться перед его высочеством?
***
Лицо полулежавшего в подушках Лодо исказилось от гнева:
— Как храма больше нет?!
— Ваше высочество, стены не выдержали. Да и в самом ли деле существует Камень…
— Не берись рассуждать о том, что тебе неподвластно! — оборвал его принц.
Но Амарра продолжил с неожиданной смелостью:
— Не сочтите за дерзость, но есть силы, куда могущественнее Странника. Если мне будет дозволено рассказать.
Он замолк, выжидательно глядя на Лодо.
— Говори — медленно произнес тот.
— Я родом из Луарна, что на самой границе с Пирреем. И мать моей матери — из клана Аратс, что значит Сумрак, а этот клан издревле славится своими шаманами.
— Пирры — демонопоклонники и дикари, прячущиеся в каменных норах и вечно грызущиеся между собой. Что мне за дело до их шаманов?
— Сумеречники были способны говорить со Старыми Богами.
— Старые Боги давно изгнаны за Предел.
— Но они могут вернутся. Сейчас, когда Одаренных больше нет.
Лодо неопределенно повел плечом.
— Месьер, — наклонил голову Амарра и попятился.
— Погоди. Если в небылицах есть хоть крупица истины… Ищи шаманов. Но прежде — призови хоть демонов из-за Предела, но узнай имя командира того отряда ноорнцев, что был в храме. Найди его. И — ты должен захватить его живым. Нельзя отбрасывать вероятность, что Звезда Странника у него, — Лодо слабо усмехнулся. — Я продиктую письмо для отца. Поезжай в Брейтц. Я уверен, они шли туда.
* опиат
Холод. Здесь всегда холод.
Слабый – после летней жары даже мог бы показаться освежающей прохладой. Он не хлещет по лицу лютыми пощечинами метели, не сковывает ледяной коркой смерти, но заставляет то и дело поеживаться и потихоньку проникает внутрь. Просачивается сквозь кожу, добирается до костей, до легких. До сердца.
До души.
День за часом и час за днем – я перестал отличать их друг от друга, их здесь нет, я их не помню. Я знаю, что есть солнце. Тепло. Синее небо. Знаю… но не могу представить, воскресить в мыслях. Лишь слова, написанные в памяти карандашом и почти стертые подземельем Лабиринта.
Он непрерывно играет мне мрачную симфонию забвения.
Неторопливо перебирает струны холод. Отбивают стаккато капли, пробуждая зловещие шорохи в темноте. Второй скрипкой звучит слабое, идущее из ниоткуда мерцание, но оно не в силах всерьез разогнать мрак. Почти ничего не видя, я веду рукой вдоль стены, и слизь под пальцами дуэтом с царапающими до крови каменными выступами вплетает свои визгливые ноты. Сбивая ритм, то и дело вырываются из-за поворотов тревожными аккордами волны запахов: затхлости, тления и почему-то книжной пыли.
Болезненно вздрагивает сердце, накатывает слабость, заставляя опереться о стену, а мелодия поднимается волной злого крещендо, бросается навстречу – забудь! Забудь, поверни, уйди. Тебе здесь нет места, ты лишняя нота, диссонанс!
Забудь.
Почему-то я уверен, что если бы сдался Лабиринту, тут же смог покинуть хмурые коридоры.
Не могу. Я и так почти все забыл, лишь знаю, что там, впереди, меня ждет нечто важное. Не помню, что, но пустота на его месте болезненно ноет, как пальцы давно отрезанной руки. Меня лишили чего-то, полоснув по живому, вырвав кусок, без которого нельзя продолжать просто жить.
Когда я дойду, то узнаю, кто это сделал – и горе ему! Пальцы сами сжимаются в кулак.
То, что я ищу, зовет меня. Переходы сплетаются в клубок, как змеи в спячке, хитрят, то и дело поворачивают назад – но я продвигаюсь в нужном направлении. Приближаюсь. Бываю совсем близок, и руки начинают, не повинуясь сознанию, дрожать от волнения. Но каждый раз на меня, разнося разум и волю на кирпичики, обрушивается беспамятство.
Очнувшись, я нахожу себя на прежнем месте, а цель вновь далека, будто между ней и мной за это время воздвигли еще один участок запутанных коридоров. Это случалось столько раз, что даже злость и безнадежность стали привычкой. Выцвели и превратились в труху.
Не знаю, где умещается Лабиринт. Кажется, я иду столько времени, что мог бы пересечь материк, и ни разу не возвращался назад.
Я впиваюсь ногтями в ладонь, и эта боль помогает. Ей, словно теплым пледом, я укутываюсь, укрываюсь от холодного напора симфонии подземелья. Музыка резко обрывается, и сразу же медленно, неторопливо начинает нарастать.
А я иду вперед.
Перья торопливо скрипели, то и дело ломаясь. Тут же их заменяли новыми, а старые выбрасывали, как гонец, несущий важную весть, бросает загнанную лошадь. Этот шум иногда перекрывали тихие шепотки, но тут же прерывались – заточенные перья спешили превратить в чернильные символы живой голос, слова единственного человека, который говорил вслух. Учителя.
– Это заклинание вы должны запомнить и к следующему занятию научиться произносить безупречно. Не у всех будет одинаковый результат, но это неизбежно. Он зависит от того, каковы вы сами, и от чародейского таланта. Урок окончен.
Уже выйдя в коридор, по которому в последнем задоре осени прыгали солнечные зайчики, Орилл услышал за спиной шаги. Он повернулся и увидел светлые вихры, вздернутый нос и любопытные глаза.
– Учитель! Можно спросить?
– Спрашивай, Кари, – голос был устал и бесцветен.
– А почему вы никогда не колдуете сами?
– Я не могу, – спокойно и искренне пояснил он, желая, чтоб разговор поскорей закончился.
Не потому, что причинял неудобства – просто отнимал драгоценное, как золото, время.
Лицо мальчика вытянулось, из круглого став овальным.
– Но…
– Я же говорил, многое зависит от личности и таланта.
– А… А откуда вы тогда столько знаете? Зачем?! – в голове парнишки изучение абсолютно бесполезных вещей явно не укладывалось.
– Мне некогда, Кари, – искорки слабого раздражения мелькнули в бесстрастных глазах и тут же погасли, как свеча на ветру. – До завтра.
Учитель повернулся и вышел из здания. Ветер нес сухие, ломкие листья с деревьев, бросал под ноги, но человек не обращал внимания на хруст. Ноги сами вели по знакомому маршруту.
Осень – это неважно. И то, что сегодня расшалилось сердце – тоже. Это лишь отвлекает от главного, отнимает время. Орилл был занят единственно необходимым делом. Идущий не должен добраться до своей цели, надо, чтоб он оказался как можно дальше! Иначе будет плохо. Очень плохо.
Уже вечереет, и надо успеть… В душе шевельнулся привычный, но острый, как укол иголкой, страх.
Он строил Лабиринт.
День за днем.
Три года.
Впереди шуршал листьями учитель. Ничего интересного не происходило. Упрямый Кари сам не знал, почему идет следом и что надеется увидеть. Наверное, что тот спрячется от всех и все-таки примется колдовать. Как тут учиться, как стать великим чародеем – а он, Кари, конечно, станет! – если только объясняют, но не показывают? Не может того быть, чтоб Орилл совсем не умел. Никак не может! Даже самого бездарного к волшебству, вон, как Арис с последней парты, можно научить хоть маленький огонек поджигать. Правда, толку никакого, кресалом проще, но можно же! А учитель не такой, он уйму всего знает… Только странный. Кажется, едва видит тебя, когда с ним говоришь. Смотрит в лицо, а мерещится – то ли вдаль глядит, то ли внутрь себя.
Чудно и страшновато.
Вот интересно, а можно к нему домой пролезть? Нет, не утащить что-то, а посмотреть! Может, узнал бы, откуда он три года назад приехал. Один-одинешенек. И никому ничего не расска…
Мысли Кари прервались, когда он увидел, как одинокая фигурка хватается за сердце, заваливается набок, падает, раскинувшись на траве сломанной куклой.
– Учитель! Учитель!
Я называл это пробуждением, потому что не знал других подходящих слов, хотя никогда не ощущал потребности во сне или еде. Сознание вернулось мгновенно, как всегда. И, как всегда, Лабиринт сразу бросил на меня в атаку такты своей вечной мелодии.
Лишь одно было не как всегда. Я понял, что моя цель гораздо ближе, чем обычно после пробуждения. Что-то похожее на возбуждение и предвкушение – чувства давно и прочно забытые – посетили мою душу. Посетили и ушли. Испугались, забились в дальний угол.
Я встал и побрел вперед – упрямо и отрешенно.
Лабиринт неистовствовал, как зверь, защищающий свою нору. Его симфония гремела барабанным боем – глухо рокотали вздрагивающие стены, то и дело от свода отрывались камни, от которых я чудом уворачивался. А когда воображаемые барабаны не выдерживали, отчаянно взвизгивали расстроенные арфы и накатывали волны невыносимой вони. То и дело скрежет из темных тоннелей раздирал уши. И лишь вторая скрипка тусклого мерцания пыталась дарить надежду.
Я шел, стиснув зубы, через силу. Пригибаясь, будто навстречу урагану.
Какой-то длинный, гибкий корень – откуда, раньше не было корней?! – обвил мои ноги и медленно потащил во мрак, откуда раздавались чавкающие звуки. Я извивался, тщетно и отчаянно бился в его бесчувственных объятиях, с ослиным упрямством отказываясь признавать поражение, но пальцы не могли разорвать хватку. Тогда я принялся грызть дерево. Во рту смешались смолистый привкус щепок и пряный – собственной крови.
Чавкающие звуки приближались, я дернулся, как припадочный. Неожиданно корень не выдержал яростного рывка, сломался; я вскочил, поспешно свернул за поворот…
И разом, внезапно…
Обрушилась тишина. Неожиданная, непривычная, как будто вдруг бессильно обвисли руки дирижера, и недоумевающие музыканты оборвали игру.
Симфония Лабиринта смолкла, и от беззвучия зазвенело в ушах.
Никто не гнался за мной. Сами вспыхнули три свечи в витом канделябре. Я находился в крохотной комнатке, где едва мог разделить место с высоким столиком-конторкой, на котором стояли канделябр и зеркало, и лежала ветхая, потрепанная записная книжка.
Я пришел за ней.
Руки затряслись, словно холод подземелья стократ усилился, когда я коснулся шершавого переплета, отвел его в сторону, открывая пожелтевшие страницы. Строгие очертания букв, мелкий наклонный почерк. Мой почерк. Странно, я вдруг вспомнил, что никогда не писал этих слов. Этих… слов…
Строчки казались живыми, они погребли меня под собой с яростью порожденного океаном шторма, накатываясь волна за волной…
Мутные зеленые воды памяти кружат, переворачивают, тянут вглубь, превращают в мальчишку лет семи. Никогда не видевшего своих родителей. Мир виден сквозь злые прорези глаз. Лохмотья вместо одежды. Живот вечно пуст. Острые зубы равно готовы впиться в украденное яблоко и пойманную крысу. Или прокусить до крови руку, норовящую отвесить оплеуху бродяжке.
Когда вырасту и смогу драться – возьму лук, стрелы и меч, чтобы отобрать у сытых и одетых то, что понадобится. Повесят? И пусть!
Волна откатывается, заставляя жадно, до боли в груди, глотать воздух настоящего. За ней уже подбирается следующая, вновь заставляя времена спутаться, меняясь местами.
Что замышляет этот колдун? Зачем забрал меня к себе? Кормит? У меня дар? Не верю. Никому не верю. Сбегу. Вот еще денек отъемся и посплю на настоящей кровати. А завтра сбегу. Или послезавтра. Или через неделю… Или весной, как потеплеет…
Зеленые листья на деревьях, солнце по утрам подмигивает в окно, но бежать уже не хочется. Хочется учиться волшебству. Ведь получается же! А наставник и правда добрый. Оказывается, так бывает…
Вновь схлынуло, вновь я в затерянной в Лабиринте комнатке. Одна свеча погасла, осталось две. Пламя тревожно дрожит.
Новая волна прошлого.
Я жадно глотаю, и хочется захлебнуться, до того эти воды сладки.
Мой мир дрожит от звонкого девичьего смеха, отражается в синих глазах.
– А ты правда волшебник, Неаррин?
– Да, Мелли.
Пальцы несмело тонут в волосах, и доброе время останавливается, продлевая поцелуй…
Свадьба. Я ловлю ее взгляд, счастливый и почему-то впервые – испуганный, и сжимаю тонкие пальцы…
Небольшой дом, затерявшийся в большом городе. Здесь чисто, уютно, моя синеглазка печет лучшие блины на всю улицу. Меня здесь ждут каждый вечер. Как это просто – и как много… Ждет жена и дочь, которую не только мы, но и соседи так часто кличут Попрыгушкой, что почти забыли имя.
Я люблю творить чары. Особенно когда удается создать новое заклинание и обычные законы природы смущаются, признавая, что не всесильны, а лишь часть иных, высших. Волшебство приподнимает завесу над тайнами мира.
Когда называют талантливым – это, гром меня разрази, очень приятно. Хотя я бы занимался волшебством и без похвал.
Но главное все же – что меня ждут дома.
Не хочется выныривать, но я снова на берегу настоящего, где стало темней: горит лишь одна свеча. Я жажду вновь погрузиться в былое, и новая волна накрывает с головой. Глотаю память с жадностью, с готовностью – и вместо сладости во рту разъедающая горечь горя.
Звонят колокола – и кажется, что не человеческие руки, а костлявые пальцы неведомой доселе чумы дергают за веревки, разнося над городом смерть. Горят дома, горят тела, и запах дыма смешивается с запахом болезни, отбивая обоняние.
И пятна на лицах жены и дочери.
И бессилие что-либо изменить со всем запасом известных и неизвестных чар. Я ничего не сумел сделать. Не сумел спасти их.
Больше некому было меня ждать.
Когда прошлое превратилось в сплошную рану, я решился воздвигнуть у себя в сознании Лабиринт. Придуманное мной в те дни заклинание – насилие над собой – показалось бы любому знающему волшебнику не только кощунственным, но и невозможным. Но мне было все равно. Забыть о потере! Навсегда. И, украв у самого себя кричащую, тяжко больную память, я спрятал ее за бесконечными запутанными коридорами.
Волна переворачивала меня среди миллионов капель времени. Бесследно, как в воду канул, исчез чародей Неаррин и появился в другом городе учитель Орилл. Вот только радости это не принесло.
По ночам был я. Цепляющийся за свою жизнь, за память, за прошлое. Пытавшийся вырвать их и вернуть себе. Повзрослевший мальчишка-волчонок.
Днями у Орилла, не ведающего, что именно он защищает, но знавшего, что это нужно охранять, едва хватало сил воздвигать передо мной – собой! – все новые и новые преграды.
И это было почти все, что он мог, хотя помнил, что раньше были послушны и другие заклинания. Но теперь они отказывались подчиняться – лишь насмехались, уносясь вдаль гонимой ветром паутинкой, пеплом, бессильными обрывками слов.
Я знал теперь, почему.
Плетение чар – одно из высших проявлений личности. Оно подобно танцу для тела, требующему его гармонии, чтобы стать не просто забавой, а искусством.
Овощ, который разрезали на части – уже не овощ, и не сможет расти. Дерево, расколотое молнией, сохнет. Человек, потерявший конечность, калека. Если кто-то добровольно отрезал себе ногу – некого винить, что он не может танцевать, как прежде.
Последняя волна шторма памяти наполнила меня былым до краев и иссякла.
Я посмотрел в зеркало и увидел себя – и не себя. Измученного, осунувшегося Орилла. И, когда гасла последняя свеча, прижался лицом к стеклу, ощущая, что больше нет меня и его. Река, разрезанная на рукава ножами островов, вновь сливается за ними в единое целое.
Дома у учителя ничего интересного не было. Жилье как жилье. Сам Кари Орилла, конечно, не дотащил бы, но добрые люди помогли. Всю ночь мальчишка у постели и просидел. Не бросать же! А тот все метался, стонал да шептал что-то… Ни слова не разобрать, но лицо было… страшное. Такое он, Кари, только у покойников видел, когда на похоронах был.
Тени в углах комнаты шевелились от заката до восхода, складываясь во что-то неведомое, жуткое – будто понимали учителя, будто к ним он и обращался. Под утро, когда солнечный луч разогнал их, сделав серыми, знакомыми и совсем нестрашными, мужчина поднял веки.
Кари подскочил, словно отброшенный. Это не были бесстрастные, похожие на задернутые плотными шторами окна, глаза Орилла.
Отец рассказывал, бывают вулканы, что еще не начали извергаться: черная пропасть невесть какой глубины, а далеко внизу – яростный отсвет огненной реки. Горячая лава обжигает молча сносящие нестерпимую боль корни горы… Вот такие были эти глаза.
И Кари отчего-то даже на осколок мгновения не усомнился – теперь он не единожды увидит настоящее чародейство.
6–9 августа 427 года от н.э.с.
Йера вполне доверял людям Пущена, тем более в вопросах слежки за авто, однако ощущение, что за ним наблюдают, не проходило.
На прямом участке дороги от Завидного к Славлене он несколько раз оглянулся, но ничего не увидел – других частных авто сзади не было, а несколько грузовых свернули с пути задолго до места назначения Йеры. Но поделиться новой информацией из отчёта агентов Пущена ему было больше не с кем – и посоветоваться тоже, а потому Йера не отказался от визита в Надельное, несмотря на свои смутные ощущения.
Изветен пробежал листок глазами и спросил:
– Скажите, судья, а тот человек, к которому вы не хотите обращаться, он мрачун или чудотвор?
– Это Инда Хладан, чудотвор, причем из верхушки чудотворов. Он с самого начала интересовался… – Йера осёкся. И хотя вполне доверял Изветену, но сообщать о Йоке не хотел. – Откровением Танграуса. И Врагом. Это он украл у меня ваши книги. Это его портрет я видел в храме Исподнего мира.
– Обратитесь к нему, судья. Это мой вам совет. И не для поисков профессора Важана, а для того, чтобы он устроил вам встречу с Приором Тайничной башни. Вы не сумасшедший Горен, вы всё ещё председатель думской комиссии. Познакомьте Приора с выводами Пущена.
– Изветен, вы сошли с ума.
– Почему же? Если чудотворы так ловко избавились от Пущена, значит, им известно, чем он занимался, и никаких секретов вы им не откроете. Но если Югра Горен хотел передать информацию Приору и за это был убит – может быть, именно это и стоит сделать? Хотя бы из уважения к его памяти…
– Я не уверен, что Югра Горен хотел именно этого. Он мог добиваться встречи с Приором по любой другой причине. Может, собирался выхлопотать себе пенсию, а может, хотел плюнуть ему в лицо. И, признаться, мне понятно его желание, но я ради этого встречаться с Приором не стану.
– Судья, вы прячете голову в песок, – мягко, с грустной улыбкой сказал Изветен. – Уверяю вас, это важней, чем рассказать людям о существовании Исподнего мира.
Он снова был прав: работа над статьями спасала Йеру от навязчивых и путаных мыслей – о Йоке и о собственном душевном нездоровье. Изветен не раз намекал, что поставленные Йерой цели и одержимость их исполнением – это и есть душевное нездоровье, но Йера не принимал его слов всерьёз.
И теперь повторил:
– Во-первых, без знания энергетической модели двух миров невозможно понять, по какой причине чудотворам необходимо обрушить свод. И это я тоже собираюсь включить в свой доклад и серию статей. А во-вторых, я расскажу людям о существовании Исподнего мира, считаете вы это важным или нет.
– Судья, подумайте ещё раз, для чего это нужно. Заставить людей испытать чувство вины и устрашиться Исподнего мира? Они и так боятся Исподнего мира, над этим работает немало газет и журналов.
– Но люди не понимают, что их богатство – украденное!
– Нет, судья, я не об этом. Подумайте, что изменит это знание. Может, это поможет удержать свод?
– Конечно. Тогда экономия энергии, если не отказ от её использования, станет нормой для каждого человека!
– Вы плохо знаете людей в таком случае. Как бы ни были вы убедительны, вам поверит горстка таких же, как вы, совестливых и наивных любителей пострадать. Те совестливые и наивные, которые страдать не любят, вам не поверят. Или найдут отговорки, чтобы совесть помалкивала. А остальные, коих подавляющее большинство, пропустят все это мимо ушей. В лучшем случае вы добьётесь недоверия к чудотворам, но это в самом лучшем случае. Судья, поймите, это нужно вам, и более никому. Ваша совесть не даёт вам покоя, и вы хотите, чтобы это беспокойство разделили другие. Града тоже хочет, чтобы все боялись крушения свода, как его боится он сам.
– Неправда! – вставил Горен. – Я хочу предупредить людей об опасности, только и всего. И судья хочет того же самого!
– Двое сумасшедших – это слишком для меня… – Изветен повторял это и раньше, каждый раз нарочито тяжело вздыхая. – Лучше бы вам поменяться местами.
– Кстати, судья! Мне сегодня опять снился тот же самый сон: девушка-призрак. Без косы. Я уже в пятый раз вижу этот сон: она рушит огромное здание. Это очень смутный сон, я просыпаюсь и не могу вспомнить, что это за здание, какого оно было цвета, где стояло, – только развалины, над которыми поднимается пыль. Девушку я тоже вижу смутно, но мне кажется во сне, что это та самая девушка, которую я рисовал.
– Как она, по-твоему, рушит это здание? – спросил Изветен.
– Очень просто. Это похоже на удар чудотвора. Она же призрак, она преобразует энергию так же, как чудотворы…
– Града, призраки отдают силу не так, как чудотворы. Они раскручивают вокруг себя ветер, вихрь.
Теперь Йера не сомневался, что Изветен узнал об этом из энциклопедии Исподнего мира, – там призракам (вернее, колдунам) посвящалось много статей. В том числе их отличиям от чудотворов.
– Девочек со стрижками тоже в Исподнем мире нет, – хмыкнул Горен. – И я ничего не утверждаю, это же просто сон, а не видение. Но ведь это вы мне сказали, что надо обращать внимание на повторяющиеся сны.
– Я имел в виду другое. Иногда во сне с нами говорит сверхсознание.
– Я не знаю, что со мной говорит, я просто рассказал, и все.
Возвращаясь домой, Йера почувствовал слежку в Завидном, когда садился в авто. Словно невидимка подбирался к нему потихоньку, шаг за шагом.
И… если это в самом деле чудотвор, убивший отца Грады и вернувший Пущена к приему морфия, то это очень опасный человек. Он, как хитрый зверь, смотрит из засады и ждет удобной минуты, чтобы напасть.
* * *
По вечерам Инда делал конспект дневников Драго Достославлена – он находил это занятие отдыхом, успокаивающим нервы и поднимающим настроение.
Отчёты наблюдателей об успехах Йоки Йелена почему-то настроения не поднимали, хотя успехи были несомненны. Иногда хотелось поехать и прямо заявить Важану, что тот убивает мальчишку. Не через две же недели ему прорывать границу миров!
Впрочем, до этого Йелену было ещё далеко. Инде казалось, что Йока просто шалит – как тогда с шаровыми молниями, под руководством Вотана. И Важан ничего не делает, чтобы прекратить эти опасные шалости!
Как, оказывается, ловко Вотан сработал! Доказал всем, что Йелен не станет сбрасывать энергию по принуждению, под руководством чудотворов и Мечена. Простейшая манипуляция – и мальчишка встал в позу оскорбленной добродетели!
Инда узнал об этом недавно, расспросив одного из свидетелей случая с шаровыми молниями. Инда даже отправил в Афран запрос, не стоит ли поручить обучение Йелена кому-нибудь более здравомыслящему, нежели профессор Важан (привыкший играть чужими жизнями) и одержимый прорывом границы миров оборотень. Однако Афран ответил категорическим отказом.
Инда и сам понимал, что лучше Важана наставника у Йоки не будет. Но ему очень хотелось хоть как-то влиять на происходящее, а не только наблюдать за ним со стороны.
Теперь, после приказа из Афрана, он не мог точно сказать, чего потребует от оборотня, когда храмовники возьмут-таки его дочь, но от этого плана не отказывался.
Логика говорила ему, что это бессмысленное действие, что сейчас Йока Йелен занят тем, что́ выгодно в первую очередь чудотворам в рамках любой стратегии, а потому пусть всё идёт своим чередом и пусть с каждым днем этой энергии будет всё больше. Оборотень этому не мешает.
Но… пресловутая интуиция (именно интуиция, а вовсе не желание прижать оборотня к ногтю!) кричала о необходимости держать девочку-призрака в своих руках. И держать покрепче. Инда не мог объяснить, зачем ему это надо.
Он съездил в Храст и встретился с Явленом – на этот раз Инда решил не посвящать Красена в новые планы храмовников о поимке девочки, и Явлен разделял эту точку зрения. Кончились времена, когда два куратора Млчаны должны были уравновешивать свои противоположные точки зрения, пришло время действовать жёстко и слаженно.
Инда подумывал об отзыве Красена. Ну а если чудотворам всё же нужны наблюдатели, созерцатели и прочие бесполезные представители клана в Исподнем мире, то хотя бы сместить его с должности куратора на должность какого-нибудь «созерцателя». Пусть себе изучает историю Исподнего мира и пишет учебники для хстовских оборванцев – это никому не помешает.
Но стоило заговорить о Красене с Приором, как в это дело тут же сунул нос Вотан! Оказалось, он не только дружил с отцом Сребряна, он ещё и когда-то был накоротке с Красеном! Впрочем, на этот раз Вотан собирался утаить этот факт. Он воспользовался служебным положением в личных целях!
С точки зрения Инды, это было немыслимо (так же как и применять внушение к своим). Но Вотан не только отговорил Приора, он добился (непонятно как) прямого указания Приору от тригинтумвирата – и Красен удержался на своём месте.
Инде оставалось скрипеть зубами и ждать какого-нибудь прокола Красена, который изменит мнение если не Приора, то тригинтумвирата. Тратить время на бессмысленную месть Вотану Инда не собирался, но всерьёз задумался о его «личных целях» – желание помочь старому товарищу немного не вязалось со столь бурной деятельностью, которую развернул мозговед.
И если его привязанность к Сребрену – фикция, то говорить об узах дружбы с Красеном вовсе не приходится.
Головоломка не складывалась, Инде не хватало информации. Вотан – мастер провокаций и комбинаций. И вряд ли действует в личных интересах, – скорей, в интересах децемвирата.
Удача сама приплыла Инде в руке, когда он её совсем не ждал. Недаром он решил заняться дневниками Драго Достославлена – работая над ними, он обнаружил «пророчество», обещавшее слащавое счастье жителям Обитаемого мира под светом солнечных камней. Без сомнений, именно вместо него оборотень отправил Танграусу его знаменитое Второе откровение.
На дне коробки Инда обнаружил полученные из архива и забытые бумаги, касавшиеся некоего Горена, сумасшедшего пророка, покончившего с собой за три дня до назначенной встречи с Приором.
Инда даже не собирался их просматривать, собирался отложить, если бы мельком, боковым зрением, не узрел там фамилию «Вотан», когда случайно рассыпал копии по полу. Вотан выдал жалкую бумажку, предписывавшую некоему нечистому на руку психиатру дать официальное заключение о психическом нездоровье Горена с целью закрытия уголовного дела о его гибели.
И поступок мозговеда был донельзя логичен: Горен много лет работал в Ковчене над проектом, отмеченным высоким уровнем секретности, и чудотворы не были заинтересованы в том, чтобы в его деятельности копались полицейские и судьи. Кроме того, Горен в самом деле был не вполне здоров, о чем свидетельствуют его «пророчества».
Инда посмеялся: два пророка в одной коробке, и один стоит другого! Но… Инда чуял. И на следующий же день попытался выяснить обстоятельства смерти этого «пророка». Надо сказать, он был поражен.
Смерть Горена не только соответствовала его собственному предсказанию – она показалась Инде страшным посланием Внерубежья, он ясно представил себе рокочущий голос разъяренного зверя: «Я иду».
Четыре года назад никто ещё не слышал этого «я иду»… Может быть, Горен, бывавший на рудниках за сводом, давно поклонился разъярённому зверю? Стал его голосом в этом мире? Убил себя сам?
Запросив же дело в полицейском участке Речины, Инда был удивлен ещё больше: дело Горена забрала думская комиссия в лице Йеры Йелена!
В проницательность и интуицию Йелена-старшего Инда бы никогда не поверил. Случайность? Совпадение? Неужели думская комиссия могла обойти Инду на повороте?
Скорей всего, Йера купился на «пророчества» Горена…
Выяснить, что дело Горена расследовали в агентстве Враны Пущена, не составило труда – выбор детектива Инда оценил по достоинству. И на всякий случай запросил материалы через Афран – в Славленской Тайничной башне у Пущена были знакомые.
Но когда стало известно, что Врана Пущен, лучший детектив Славлены, доктор математики, вернулся к приёму морфия и за месяц без малого полностью угробил мозги и потерял человеческий облик, Инда понял, что это оно!
Потому, что если вдруг случайно сумасшедший самоубийца Горен и выдавал ковченские секреты, даже если эти секреты оказались в распоряжении Йеры Йелена со товарищи, это ничего не значило. Йелен может нести какую угодно чушь с высокой думской трибуны, ему никто не поверит.
Информацию хотели скрыть не от Йелена. А Горен, между тем, умер за три дня до встречи с Приором… Приором Славленской Тайничной башни…
Инда пожалел, что обратился к агентству через Афран.
6–7 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Волчок перестал жевать, рука с ножом опустилась, и тот звякнул о тарелку до неприличия громко. Признаться, он испугался. А когда подумал немного, испугался ещё сильней.
– Зачем вы мне это сказали? – Волчок медленно поднял глаза.
– Во-первых, чтобы ты не перелистывал эту бумагу, – невозмутимо ответил Красен. – Да, можешь не опасаться, яд действует мгновенно, только если попадет в глаз или рот. Через кожу он впитывается гораздо дольше: если Государь умрёт, никто о бумаге и не вспомнит. Так что в канцелярии тебя не убьют, если Государь не почешет глаз и не станет слюнить пальцы.
– А во-вторых? – угрюмо спросил Волчок.
– Во-вторых, нужно придумать, как заставить Государя надеть перчатки.
– Я могу надеть перчатки сам, – пожал плечами Волчок.
– Это заметят и догадаются.
– Это заметят шпионы третьего легата, – кивнул Красен. – И догадаются тоже они. Не думаю, что тебе позволят войти в кабинет Государя или остаться с ним наедине, а кто-то из секретарей наверняка работает на третьего легата, судя по прошлому нашему письму.
– Я могу отдать документ с вложенной в него запиской…
– Это уже лучше, но ты уверен, что передашь бумагу Государю из рук в руки?
– Нет. Скорей всего, её передаст кто-то из секретарей. А нельзя послать записку во дворец сегодня?
– И завтра ты снова окажешься в подвале казармы, а меня отзовут в Верхний мир и лишат полномочий. Я думаю, Государь уже знает о завтрашнем вручении ему приговора, и обстановка будет церемонней, чем обычно.
Волчок задумался, а Красен как ни в чем не бывало продолжил есть.
– Послушай, а ты не знаешь, бывал ли кто-нибудь из канцелярии Государя в Рухе? – спросил Красен через некоторое время.
– Не знаю. Вряд ли.
– Может, кто-то из секретарей читает по-рухски?
– Не думаю.
– В Рухе до сих пор существует интересная традиция клеймения преступников. Своего рода искусство. Например, у вора на правой руке изображают ворона, клеветнику чернят губы, разбойнику на лбу рисуют волка. Рисунок наносят иглами и натирают порохом, от него нельзя избавиться. Рухские палачи соперничают друг с другом, в каждом городе – свои обычаи, по клейму можно узнать палача. Так вот, отравителя клеймят изображением скорпиона на щеке.
– Хотите меня заклеймить? – усмехнулся Волчок.
– Нет, клеймо на щеке вызовет недоумение у каждого встречного, не только у шпиона. А вот вышивка на безрукавке… Да ещё и скрытая плащом… Государь, без сомнения, хорошо знает этот рухский обычай. В любом случае изображение скорпиона должно его напугать, заставить проявить осторожность.
– Третий легат тоже наверняка знает этот рухский обычай… – проворчал Волчок. – Лучше сделать рисунок на ладони, чтобы незаметно показать Государю. А потом стереть.
– А ты сумеешь показать ладонь незаметно?
Волчок помедлил немного и ответил:
– Думаю, да.
– Тогда надо прикинуть, как нанести рисунок на ладонь, чтобы он не размазался раньше времени, и чтобы его можно было быстро смыть. Погоди, я сейчас вернусь.
Красен выскочил из-за стола и, судя по скрипу половиц на лестнице, поднялся наверх, в библиотеку. Волчок не ошибся, чудотвор вернулся с книгой в руках.
– Вот. Здесь есть рисунки рухских клейм. Сумеешь срисовать?
– Надо посмотреть, – пожал плечами Волчок и потянулся к салфетке.
– Ладно, ладно. Сначала поедим, – улыбнулся Красен.
Волчок уходил от Красена поздно, уже в темноте. Был готов трафарет, два лака, легко растворимых в крепком хлебном вине, краска на основе дёгтя.
Волчок трижды проверил, сколько времени нужно, чтобы нанести рисунок, высушить, а потом полностью смыть. От него разило хлебным вином и дёгтем, и он решил сделать рисунок загодя, дома, чтобы запахи успели выветриться.
– Волче… – У порога Красен положил руку ему на плечо. – Я забыл кое-что…
– Что? – испугался Волчок.
– Я забыл спросить, а согласен ли ты принимать во всем этом участие…
Волчок выдохнул с облегчением и усмехнулся:
– Ну надо же чем-то подтвердить бумагу, которую я предъявляю армейским дозорам.
– Мне сказали, что третий легат посмеялся над тем, что отравленный документ передашь Государю именно ты – он не забыл предыдущего покушения и твоего допроса. Сказал, что это судьба.
– А вы сами этого не слышали? Вам сказали?
– Третий легат мне не доверяет. Но он доверяет Явлену, а тот – своим многочисленным лакеям. – Красен улыбнулся. – И если никто, кроме Государя, не заметит рисунка у тебя на ладони, то мы с тобой останемся вне подозрений.
На Столбовой улице горели фонари, и Волчок тут же заметил отошедшего от стены человека. Силуэт его показался Волчку знакомым, и он нарочно подождал, что будет делать топтун. Тот остановился в нерешительности, и Волчок сам шагнул ему навстречу.
– Градко, я каждый день хожу к Красену. Он даёт мне уроки истории и естествознания.
– Я так и знал, что зажгут эти проклятые фонари… – рассмеялся Градко.
– Я не скажу Огненному Соколу, что видел тебя, – улыбнулся Волчок в ответ. – Можешь честно рассказать ему, что я был у Красена до самой ночи. Я и завтра сюда приду, можешь посидеть в кабаке и прийти на Столбовую к десяти вечера. Или завтра вместо тебя будет Муравуш?
– Нет, Муравуш уехал. Он каждый год уезжает к себе в деревню и до сентября не возвращается.
Заочный приговор Чернокнижнику принесли в канцелярию в числе других бумаг, ничем его особенно не выделяя. Волчок бы на приговор и не глянул, если бы не предупреждение Красена.
А вот во дворце к появлению Волчка готовились заранее – секретари навытяжку встали возле столов, едва он открыл дверь, и тут же с противоположной стороны распахнулись двери в кабинет Государя. Волчок тоже вытянулся в струнку, лихо прищелкнув каблуком.
И сначала из кабинета вышел первый легат армии в белоснежном мундире, потом два телохранителя, и только за ними на пороге появился Государь. Первый легат смерил Волчка взглядом и отошёл в сторону, телохранители разошлись лишь на полшага, готовые в любую секунду закрыть Государя собой.
Такой церемонной встречи Волчку здесь никогда не оказывали.
– Я слышал, храмовники осудили моего подданного на смерть? – весело спросил Государь у Волчка.
Волчок и без этого довольно волновался, а потому кашлянул, прежде чем ответить:
– Именем Добра.
От Государя его отделяло не меньше двадцати локтей, и каждый из секретарей разглядел бы скорпиона на ладони лучше, чем Государь.
– В этом мире зло всегда творят именем Добра, – проворчал Государь и протянул руку:
– Давай сюда.
Волчок вмиг сообразил, что нельзя медлить ни секунды, и широким шагом двинулся навстречу Государю. Это расценили не так, как он рассчитывал: телохранители сомкнули плечи, прикрыв Государя, а первый легат так же быстро двинулся навстречу Волчку, только не по широкому проходу, а бочком, незаметно. Из-за стола выскочил старший из секретарей и преградил Волчку дорогу, протянув руку вперёд.
Первый легат остановился в шаге от Волчка и буравил его недобрым взглядом. Волчок подал бумаги секретарю, снова прищёлкнув каблуком. Показать ладонь Государю не было никакой возможности: далеко, между ними – два телохранителя, трое или четверо секретарей увидят рисунок, и неизвестно, есть среди них шпион или его стол стоит ближе ко входу…
Зато первый легат не сводит с Волчка глаз, даже не смаргивает… И стоит так удачно – справа… Старший из секретарей уже повернулся к Волчку спиной, ещё секунда – и документ окажется в руках Государя.
Думать было некогда, Волчок небрежным жестом поднял левую руку и провел по правой щеке тыльной стороной ладони – рисунок не был виден никому, только первому легату. И тот мгновенно переменился в лице, подозрительность сменилась удивлением.
Он жестом остановил Государя, подошел к нему поближе и что-то шепнул на ухо. Государь кивнул и вынул перчатки из-за пояса. Волчок с облегчением отступил назад. А первый легат, всё так же бочком, подобрался к старшему из секретарей, уже отошедшему из прохода в сторону, и наклонился к его уху.
Волчок услышал только ответ – секретарь не умел шептать тихо:
– Это Волче Жёлтый Линь, секретарь пятого легата гвардейцев.
Первый легат армии кивнул и снова взглянул на Волчка. Пожалуй, лучшей рекомендации от Красена получить было трудно – теперь можно было в любую минуту переходить в армию Государя. И вовсе не пушечным мясом, и даже не в армейский дозор.
Государь вволю поглумился над храмовниками, сочиняя своё постановление. Он уселся за стол одного из секретарей, положив ногу на ногу, покусывал перо, то и дело обращался к секретарям за советом.
Волчок стоял ни жив ни мёртв, опасаясь, что Государь забудет об отраве, тронет перчаткой лицо… А ещё с ужасом думал, что на выходе из дворца его, Волчка, остановит Огненный Сокол и потребует показать руки. Ну кто же знает, может, Градко известно о чердаке над кабинетом Красена, может, он подслушал вчера их разговор…
Конечно, это были глупые мысли, потому что Огненный Сокол в таком случае потребовал бы показать руки до прихода во дворец, а не после. Волчок непроизвольно убрал левую руку под полу плаща и сжал в ладони спрятанную тонкую склянку с крепким хлебным вином, замотанную в тряпицу.
Этот жест не ускользнул от телохранителей – они насупились и приблизились к Государю. Нет, Государь не забыл об отраве: написав своё решение и поставив подпись, – подлинную, настоящую подпись, своей собственной рукой! – он снял перчатки (сначала правую, касавшуюся бумаги) и небрежно швырнул их в потухший очаг.
Волчок принял документ от старшего из секретарей без трепета, поклонился Государю кивком и вышел из канцелярии – от волнения едва не подгибались ноги. Больше всего хотелось глотнуть хлебного вина из склянки, что Волчок и сделал, оказавшись на лестнице, охраняемой многочисленными армейцами.
Каждый из них мог оказаться шпионом храмовников, Волчок спрятал склянку за пазуху и едва не раздавил тонкое стекло, так ему хотелось поскорей избавиться от рисунка на ладони. Это он сделал между тяжелых дворцовых дверей, где никого не было.
Спокойно, не спеша, намочив в хлебном вине приготовленную тряпицу. Никто не встретил его на выходе из дворца, и он, по своему обыкновению, зашел пообедать в трактир по дороге в башню Правосудия.
А поздно вечером вернувшись домой, Волчок нашел мамоньку в чрезвычайном возбуждении: в «Пескарь и Ёрш» явился какой-то мальчишка-оборванец и попросил передать господину гвардейцу костяной коробок – по виду очень дорогой.
Мамонька не удержалась, посмотрела, что́ принес мальчишка, и обнаружила в коробке капитанскую кокарду армии Государя.
Резюме отчета от 8 августа 427 года. Агентство В. Пущена
Слежки за Вашим авто нет. По нашим сведениям, никто не искал Граду Горена и не интересовался, чем он сейчас занят.
P.S. Обычно мы не работаем по субботам.
Быть может, жене нашего благодетеля, которая знала французский, я бы еще с грехом пополам сумела бы объяснить, зачем мне понадобился чемодан. Но втолковать это привратнику не представлялось никакой возможности. Оставалось действовать тайно. Постоянно следить, не идет ли кто по лестнице. Передвигаться бесшумно. Освобождать жизненное пространство вокруг чемодана так, чтобы совершенная мною перестановка рухляди не бросалась в глаза. Предвидеть необходимость перерывов на сон и еду. А тут еще и с дверьми получилась накладка.
Прачечная состояла из двух помещений, собственно прачечной и сушилки, и в ту и в другую с лестничной клетки вели отдельные двери. Мы с чемоданом располагались в сушилке, ключ же у меня имелся только от прачечной. Дверь в сушилку оказалась закрыта на засов, которого раньше не было, так что попасть к своему чемодану я могла лишь через прачечную. Он располагался почти под самой дверью, той, что на засове. Может, оно и к лучшему, никто не застанет меня внезапно, но, с другой стороны, в прачечную могли войти за моей спиной, отрезав путь к отступлению. Вряд ли этот путь мне понадобится, но на всякий случай пускай бы оставался.
С неспокойной душой приступила я к каторжному своему занятию, хотя и весьма активно. Но только открутила один болт и взялась за следующий, как с лестницы послышались чьи-то шаги. Почти бесшумные, но я сидела у самой двери, тихо, как мышка, поэтому услышала бы малейший шорох.
Я затаилась, даже дышать перестала. Кто-то поднялся на последнюю площадку и тоже затих. Я не дышала с одной стороны, а он — с другой. Минуты две стояла мертвая тишина, потом раздался стук. Ну на кой черт кому-то понадобилось стучать в заброшенную прачечную!
Я еле успела прикусить язык, чтобы не сказать «войдите». Вот же черт! Чуть не спалилась… Может, он для того и стучал?
Кто бы это мог быть? Не консьерж же — зачем ему стучать, он просто открыл бы одну из дверей и вошел. Кто-то из жильцов? Но какого лешего его сюда занесло? Нет, это мог быть только чужой.
В дверь снова постучали. Передо мной явственно возникла сценка из недавнего прошлого — кто-то стучал тогда в дверь, а Алиция не хотела впускать, — и почему-то сейчас начало казаться, что это один и тот же человек. Меня бросило сначала в холод, потом в жар. Таинственный субъект между тем вовсю старался довести меня до нервного расстройства — постучав третий раз, стал бренчать засовом. Наверное, вставлял ключ. Стараясь не попасть в зону видимости, если ему вздумается заглянуть в замочную скважину, я бесшумно переползла через рухлядь и забилась в угол прачечной. Если он справится с засовом, я дам деру, оставив ему на память инструменты Генриха.
Зловредная тварь на лестнице оставила засов в покое и теперь бренчала ключом в двери прачечной, как раз в той, через которую я вознамерилась удирать. Теперь все пути отрезаны. Я уже собралась было от страха лишиться чувств, как вдруг он угомонился.
Какое-то время на лестнице стояла тишина. Выглянуть в замочную скважину я не решалась — не дай бог на меня уставится оттуда тоже припавший к дырке глаз, я тут же околею от ужаса. Лучше не рисковать. Не дышать, не шевелиться, даже если мне суждено превратиться в тысячелетнюю окаменелость. Когда я уже была готова отдать концы, за дверью послышались удаляющиеся шаги.
Не прошло и тысячи лет, как я очнулась — с мыслью, что родилась в рубашке. Переведя дух, вернулась на свою уютную спинку от дивана, выкурила сигарету и слегка пришла в себя. Собственно, а что такого случилось? Я ведь с самого начала допускала возможность конкуренции. Кто-то чужой проник сюда, когда калитка была еще открыта, и пытался добраться до чемодана. Не для того же он сюда ломился, чтобы посидеть на диванной спинке. Кое-какие преимущества у меня перед конкурентом имеются — ключ от прачечной и знание местности. У них, наверное, с входным ключом те же проблемы, что у меня с ключом от чемодана. Диву даешься, до чего же тут непопулярны отмычки!
Получив с появлением соперников изрядную дозу адреналина, я с удвоенным остервенением накинулась на чемодан. На редкость неподатливая скотина! К вечеру я открутила шесть болтов, а чувствовала себя так, как если бы воздвигла пирамиду Хеопса, единолично и в рекордные сроки. Всю свою жизнь я ратовала за равноправие, но тут пришлось признать свою женскую слабость — ясно, что эта куча заржавелого железа требует мощной мужской длани. В моем исполнении работа затянется до греческих календ!
В исключительно скверном настроении ехала я следующим днем на Амагер. Проклятый рундук ни за что не хотел раскрывать свою тайну. В этом он был похож на меня: свои собственные я тоже не собиралась раскрывать. Ну не могла я сообщить в датскую полицию, что на ипподроме процветает наркобизнес, что замешан в нем Петер Ольсен с перебитым носом, что причастен к этому плешивый недомерок в шляпе и что наркоту следует искать в лавке его сына. Не могла, и все тут, потому как тогда пришлось бы признаться, откуда я сама все это знаю.
Ситуация сложилась дурацкая. Я была так поглощена попыткой найти из нее выход, что пропустила нужную мне «двойку». Добиралась я трамваем по привычке. В свое время мы с Михалом установили одну закономерность — чем скромнее транспорт, которым ты едешь к царству порока, тем вероятней выигрыш. Такси не способствуют везению, а уж белые «мерседесы» — однозначная гарантия неудачи. Белые «мерседесы», к несчастью, встречаются среди такси чаще всего, порой ничего другого и не попадается, так что лучше добираться трамваем или на своих двоих. Дорога пешком занимает часа полтора.
Пропустив трамвай и категорически отвергнув такси, я в результате чуть не опоздала к первому заезду. Все столики были уже заняты, я пробиралась между ними и высматривала знакомые лица, и лишь у самой сетки нашла Норвежца. Этот симпатичный юноша отличался незаурядным умом, не зря же он сразу признал Флоренс кобылой. Мы с Михалом уже давно познакомились с ним, как раз на том самом месте, где он сейчас сидел.
Я подсела к нему, когда он заполнял вифайф, и поторопилась сообщить, что во втором заезде придет Кивиток. Вифайф, значит, начнется с шестерки. Общение существенно облегчало то, что с Норвежцем можно было объясняться без труда, французский он знал даже лучше меня.
— Кивиток? — засомневался он. — Почему? Карат Ллойд выглядит намного перспективнее. Вообще-то Хаслевпиген еще лучше, но она склонна сбоить. А Кеннион? Почему Кивиток?
Такого рода советы, подозреваю, звучат на всех ипподромах мира, они вселяют замешательство в самых твердолобых игроков. Вот и Норвежец, теряясь в сомнениях, вопрошающе воззрился на меня.
— Даю голову на отсечение, что выиграет Кивиток, — решительно заявила я. Ну как объяснить ему на чужом языке, что на Кивитока я ставила еще с ранней весны, а он упорно не оправдывал моих надежд? Теперь я махнула на него рукой и ставить перестала, а рысаки, которые плохо финишируют, когда я на них ставлю, начинают приходить первыми, лишь только я от них отказываюсь. Так что Кивиток был верняк. Однако объяснить на чужом языке все эти тонкости я не могла, оставалось просто стоять на своем.
Я встал. Лица окружающих ничего не выражали. Все молчали.
— В чем дело?
— Выйдем, если не возражаешь, — повторил чернобородый. — Не хотелось бы…
— Я совсем не против скандала, — ответил я твердо. — Прежде чем тронусь с места, хочу знать, кто вы такие. А для начала уберите свои руки. Хозяин, кто они?
Страница 76 из 141
— Люди короля, сэр. Делайте лучше, как они говорят. Если вам нечего скрывать…
— И вам нечего бояться, — завершил я. — Знакомо, так не бывает. — Я скинул руку чернобородого с плеча и повернулся к нему. У Диниаса от удивления открылся рот. Он не узнавал своего мягкотелого кузена. Что ж, время прошло.
— Я не против, чтобы люди услышали вас. Поговорим здесь. Что вы хотите от меня?
— Нас заинтересовали слова твоего друга.
— Тогда почему не поговорить с ним?
— Всему свое время, — бесстрастно ответил чернобородый. — Не скажешь ли ты, кто такой и откуда?
— Меня зовут Эмрис. Я родился здесь, в Маридунуме. Ребенком уехал в Корнуолл, а теперь захотел вернуться домой, узнать новости. Вот и все.
— А этот юноша? Он называл тебя «кузеном»…
— Это лишь обращение. Мы родственники, но не близкие. Вы, наверное, слышали, что он назвал меня побочным сыном.
— Минуту! — из толпы раздался голос. Незнакомый пожилой человек с тонкими седыми волосами проталкивался вперед.
— Я знаю его. Он говорит правду. Это Мирдин Эмрис, точно. Он внук старого короля.
— Вы не можете помнить меня, — обратился он ко мне. — Я был одним из слуг вашего деда. Вот что я вам скажу. — Глядя на чернобородого, он вытянул по-куриному шею. — Люди короля или кто, вы не имеете права трогать этого молодого джентльмена. Он сказал правду. Он уехал из Маридунума лет пять назад, да, правильно, пять лет назад. Он исчез в ночь, когда умер старый король. Могу вам поклясться, что он никогда не выступил бы против короля Вортигерна. Он готовился стать священником и в руки не брал оружия. Подумаешь, он хочет выпить с принцем Диниасом, — они родственники, с кем ему еще пить, от кого еще узнать вести из дома?
На меня смотрели добрые глаза.
— Да, конечно, это Мирдин Эмрис. Уже не мальчишка, а взрослый человек. Но я узнал бы его где угодно. Позвольте мне вам сказать, сэр, я чрезвычайно рад видеть вас живым. Боялись, что вы погибли во время пожара.
Чернобородый даже не взглянул на него. Он не спускал с меня глаз.
— Мирдин Эмрис. Внук старого короля, — медленно проговорил он. — Незаконнорожденный? Чей же ты тогда сын?
Отрицать было бессмысленно. Я узнал слугу. Довольный собой, он кивнул мне.
— Моя мать была Ниниана, дочь короля, — ответил я.
Черные глаза сузились.
— Это правда?
— Сущая правда, сущая правда, — встрял слуга. В его бесцветных глупых глазах светилась доброжелательность.
Чернобородый снова повернулся ко мне. На его лице я мог прочесть следующий вопрос. Сердце забилось, и я почувствовал сильный прилив крови. Спокойно.
— А твой отец?
— Не знаю. — Возможно, он подумал, что я покраснел от стыда.
— Будь теперь внимательным, — предостерег чернобородый, — кто зачал тебя?
— Не знаю.
Он смерил меня взглядом.
— Твоя мать — королевская дочь. Ты помнишь ее?
— Очень хорошо.
— Разве она тебе не говорила? Думаешь, мы поверим этому?
— Мне все равно, поверите вы или не поверите, — с раздражением ответил я. — Всю жизнь люди спрашивают меня об этом и все время не верят. Мать в самом деле не говорила мне. Вряд ли она говорила и кому-нибудь другому. Насколько я знаю, она может быть близка к истине, говоря, что я родился от дьявола. — Я сделал нетерпеливое движение. — Зачем вам это?
— Мы слышали, что сказал другой молодой джентльмен, — не отступал чернобородый. — Лучше быть незаконнорожденным и иметь отцом короля, чем ничейным сыном, у которого вообще нет отца!
— Если я не обиделся, то какое вам дело. Вы же видите, он пьяный.
— Мы хотели подтверждения, и все. Теперь мы удостоверились. Король хочет, чтобы ты явился к нему.
— Король? — отсутствующим голосом спросил я.
Он кивнул.
— Вортигерн. Мы ищем тебя уже три недели. Ты должен поехать к нему.
— Не понимаю. — Наверное, я выглядел больше изумленным, чем испуганным. Моя миссия разваливалась, не успев начаться. Одновременно я почувствовал и облегчение. Раз меня ищут три недели, значит, Амброзиус здесь ни при чем.
Все это время Диниас тихо сидел в углу. Мне показалось, что разговор большей частью прошел мимо него. Он наклонился вперед, держась руками за залитый вином стол.
— Зачем он ему понадобился, скажите мне!
— Не стоит беспокоиться, — бросил он ему почти что презрительно. — Ты ему не нужен. Хотя скажу тебе, что, поскольку именно ты навел нас на него, тебе положено вознаграждение.
— Вознаграждение? — переспросил я. — О чем вы?
Диниас неожиданно протрезвел.
— Я ничего не говорил. Что вы имеете в виду?
Чернобородый кивнул.
— Мы нашли его по твоим словам.
— Он лишь расспрашивал о семье. Он находился в отъезде, — мямлил мой кузен. — А вы слушали. Все могли слышать. Мы не понижали голоса. Клянусь богом, если бы мы замышляли измену, разве стали бы говорить об этом здесь?
— Никто не говорил об измене. Я лишь исполняю свой долг. Король хочет видеть его, и он пойдет со мной.
Старый слуга забеспокоился.
— Вы не можете причинить ему зла. Он в самом деле сын Нинианы. Можете спросить ее сами.
Чернобородый быстро отреагировал.
Страница 77 из 141
— Она еще жива?
— О, она в полном здравии. До нее рукой подать, она в монастыре Святого Петра, что на перекрестке за старым дубом.
— Оставьте ее в покое, — сказал я, не на шутку испугавшись. Бог знает, чего она может им наговорить. — Не забывайте, кто она такая. Даже Вортигерн не посмел тронуть ее. Кроме того, у вас нет права трогать меня или ее.
— Думаешь, нет?
— Какое же?
— А вот. — В его руке сверкнул короткий меч, заточенный до блеска.
— Право Вортигерна, что ли? — спросил я. — Неслабый аргумент. Ладно, я поеду с вами. Но вы не выиграете, тронув мою мать. Оставьте ее в покое, говорю вам. Она расскажет вам не больше моего.
— Но по крайней мере нам не придется проверять, если она заявит, что не знает твоего отца.
— Но это так, — «затрещал» старый слуга. — Послушайте меня, я прослужил во дворце всю жизнь и хорошо это помню. Всегда говорили, что она родила ребенка от дьявола, от принца тьмы.
Замелькали руки, изображавшие знаки против нечистой силы.
— Отправляйся с ними, сынок, они не тронут ни Ниниану, ни ее сына, — обратился ко мне старик. — Наступит время, когда королю потребуются люди Запада. Кому лучше знать, как не ему?
— Похоже, мне придется все-таки поехать, имея под горлом такую острую королевскую гарантию, — ответил я. — Все в порядке, Диниас. Это не твоя вина. Скажи моему слуге, где я. Ладно, вы, забирайте меня к Вортигерну, но только уберите руки.
Я пошел к двери. Завсегдатаи расступились. Диниас поднялся и, спотыкаясь, поспешил вслед. Выйдя на улицу, чернобородый обернулся.
— Я и забыл. Вот тебе.
Кошелек с монетами, зазвенев, упал на землю к ногам моего кузена.
Я не остановился. И без того было видно, с каким выражением Диниас огляделся по сторонам и, подняв кошелек, поспешно засунул его за пояс.
Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует
своя великая минута, только она проходит прежде, чем
успеешь ее заметить.
М.Уилсон, «Живи с молнией»
— Рита, — сказал Бенедиктов, — ты уверена, что нож тогда упал за борт?
— Да.
— Совершенно уверена?
— Ну, знаешь… — Рита отложила книгу и встала с дивана.
— Не сердись, — сказал Бенедиктов. — Понимаешь, нож искали там… ну, в том месте… и не нашли.
— Легче найти иголку в стоге сена.
— Ты переменилась в последнее время. Стала относиться к моей работе… гм… не так, как раньше… Поэтому я и спросил.
— Нет, Толя, это ты переменился. Ты просто перестал замечать меня. Я очень, очень прошу: брось эти опыты. Они совсем изведут тебя. Они уже встали между нами… Вспомни, как было нам хорошо До этой злосчастной находки.
— Да, — сказал Бенедиктов. — В самом деле, было хорошо…
— Ведь правда? — с надеждой спросила она.
Бенедиктов посмотрел на часы:
— Сейчас ко мне придет один человек. Мы будем работать вместе.
Рита тряхнула головой и молча вышла из кабинета.
Несколько лет назад Анатолий Петрович Бенедиктов, преподававший тогда в университете, влюбился в веселую, своенравную студентку биологического факультета.
Незадолго перед этим он с блеском защитил диссертацию об электрических токах в живом организме и опубликовал интересное исследование об электрических рыбах, которое вызвало длительную дискуссию среди биологов.
Однажды во время лекции Бенедиктов, заметил, что несколько студенток, хихикая и перешептываясь, передают друг другу какой-то листок. Он быстро подошел к ним, и, прежде чем девушки опомнились, листок был у него в руках. Он посмотрел и нахмурился. Там был изображен он сам, Бенедиктов. Взлохмаченный, коренастый, довольно похожий, но снабженный рыбьим хвостом на манер русалки, он дирижировал трезубцем, а вокруг плясали рыбы. Под рисунком было несколько строчек, набросанных тонким, легким почерком:
Очень странны результаты изучения реликтов:
Не потомок обезьяны наш лохматый Бенедиктов.
Он — гибрид, соединенье электрического сома
С дикобразом. Вот обида для исходной хромосомы!
Он не физик, не биолог, он не рыба и не мясо,
Он — электроихтиолог промежуточного класса!
— Чье произведение? — спросил он, обведя сердитым взглядом притихшую аудиторию.
Поднялась тоненькая белокурая девушка и, смело глядя на Бенедиктова карими глазами, любезно сообщила:
— Мое.
Не сказала, а именно любезно сообщила.
— Благодарю вас, — медленно, немного в нос сказал Бенедиктов, сунул рисунок в карман и принялся дочитывать лекцию.
Потом, когда они поженились, Бенедиктов признался Рите, что в тот момент, когда она сказала «мое», он вдруг ощутил, будто его горячей волной окатило…
В том же году Рита окончила университет и стала преподавать биологию в школе, а Бенедиктову дали лабораторию в научно-исследовательском институте. Он продолжал увлеченно работать, исследуя биотоки. Молодые супруги жили весело. Ходили в кино и театры, вместе читали книги и спорили о них, и дом их всегда был открыт для многочисленных друзей.
Полгода назад Бенедиктов получил квартиру в новом доме, и тут при переезде произошло странное событие, с которого и начались все беды.
Решено было старый хлам не тащить в новую квартиру, и поэтому Бенедиктов запротестовал, когда Рита сунула в чемодан старенькую цветочную вазу с искрошенными краями и потемневший от времени железный брусок.
— Рита, ты нарушаешь уговор. Выбрось-ка эту дребедень!
Вазу Рита выбросила, но с бруском расстаться не пожелала, заявив, что это семейная реликвия.
— Матвеевские реликвии, — засмеялся Анатолий Петрович. Он взял брусок, повертел его в руках, встряхнул…
Из боковой стенки бруска вдруг высунулся клинок ножа.
Не веря своим глазам, Бенедиктов оторопело уставился на узкое лезвие. Оно было покрыто тонким прозрачным слоем жира, сквозь который проступал серебристый дымчатый узор. Бенедиктов несмело тронул лезвие рукой — рука прошла, как сквозь пустоту, испытав странное ощущение: будто ее коснулось мгновенное теплое дуновение…
Бенедиктов огляделся. Комната, раскрытые чемоданы на стульях, тахта, шкаф… Все было обыденно, прочно, привычно…
Он провел ладонью по глазам.
Клинок ножа торчал из бруска.
Нож был и в то же время не был…
— Что с тобой? — встревоженно спросила Рита.
Она подошла, взглянула на брусок. Глаза ее широко распахнулись…
Нет, она ничего не знала. Одно только знала: с бруском связано какое-то странное семейное предание о далеком предке, побывавшем в Индии. Отец всю жизнь хранил у себя брусок, а теперь она хранит, вот и все. Никогда никому не приходило в голову, что в бруске может что-то лежать…
Бенедиктов держал в руке брусок, как гремучую змею. Медленно сжал в кулаке лезвие. Пальцы сомкнулись. Пустота…
Рита вдруг встрепенулась:
— Подожди… Был еще один такой брусочек. Совсем ржавый. Под комодом лежал, вместо ножки… — Она побежала в комнату матери, потом вернулась, сказала растерянно: — Выбросили… Вчера старый хлам выбрасывали, и его тоже…
Первые минуты изумления прошли. Бенедиктов тщательно осмотрел брусок. На одной из его сторон были выгравирована какие-то буквы. В два ряда. Между рядами — нечто вроде изображения короны, а может, просто пятнышко ржавчины. Бенедиктов заметил тончайшую линию, опоясывающую лицевую сторону бруска. Значит, это не цельный брусок, а ящичек с крышкой. Крышка сидит на шипах, она хорошо пригнана и зачеканена…
После долгой возни Бенедиктов снял крышку. В ящичке лежал нож. Ручка его была плотно обмотана сукном. Видно, со временем сукно слежалось, обмотка ослабла, и при встряхивании лезвие высунулось наружу…
Бенедиктов потрогал красивую рукоятку из пожелтевшей слоновой кости. Рукоятка была обычная: ее можно было держать. Хвостовик клинка, должно быть, тоже был «нормальный»: иначе он не смог бы держаться в рукоятке.
А вот лезвие…
Оно свободно проникало сквозь все, не оставляя ни малейших следов. Будто из воздуха соткано…
Бенедиктов вонзил нож в стол. Что за черт! Дерево сопротивлялось, нож застрял. Еще раз — наискось — полоснул стол, теперь клинок прошел свободно…
До глубокой ночи Бенедиктов пробовал нож о разные предметы. Ему стало ясно: по всем направлениям нож свободно проникает сквозь любое вещество по всем, кроме одного: строго вертикального. Если вонзать нож вертикально, сверху вниз, то он вел себя, как обыкновенный, только немного легче вонзался. Снизу вверх он проходил беспрепятственно сквозь любой предмет.
Это особенно изумляло.
Минута, в которую они впервые увидели загадочный нож, легла резким водоразделом в их жизни.
Бенедиктов решил во что бы то ни стало докопаться до разгадки тайны.
— Проницаемость! Понимаешь, Рита? Проницаемость вещества — вот задача. Ты считаешь, этот нож хранился в вашей семье более двухсот лет? Ну, если еще тогда сумели сделать его проницаемым, то уж нам с тобой…
Дух захватывало от величественных картин свободно управляемого человеком Измененного Вещества — картин, которые Анатолий Петрович рисовал своей жене. И Рита тоже увлеклась. Она помогала Бенедиктову. Готовила опыты, вела дневник экспериментов, оберегала рабочие часы Бенедиктова от покушений друзей и знакомых. Постепенно друзья перестали их навещать.
— Не беда, Рита, — говорил Анатолий Петрович. — Как только я закончу работу, вот увидишь — от друзей отбоя не будет.
Шли недели, месяцы. Кабинет Бенедиктова превратился в маленькую лабораторию. Все чаще и чаше Анатолий Петрович засиживался там до утра. Обессиленный, засыпал в кресле, но через час вскакивал, снова набрасывался на работу. Однако от цели был далек почти так же, как в тот момент, когда впервые увидел нож. Он стал нетерпелив, раздражителен, даже груб. В поведении его Рита стала замечать странности: подавленное, угрюмое настроение резко сменялось бодростью и поразительной работоспособностью, он мог работать сутками без отдыха. Затем опять наступала апатия.
Рита встревожилась. Она уже понимала, что Анатолий Петрович взвалил на себя ношу, которая одному человеку не под силу. Но, когда она заговорила о том, чтобы сообщить о находке в Академию наук, последовала такая вспышка ярости, что она замолчала. С трудом удалось ей уговорить мужа взять отпуск и совершить поездку по Волге.
Мы уже видели, каким печальным эпизодом завершилась эта поездка. Бенедиктову лучше не стало.
В передней прозвенел звонок. Бенедиктов пошел открывать, но Рита опередила его. Вошел Опрятин — подтянутый, свежевыбритый, в щеголеватом сером костюме. Склонив аккуратный зачес, он притронулся холодными губами к руке Риты. Осведомился о здоровье.
— Мое здоровье в полном порядке, — очень внятно сказала Рита. — До свиданья.
— Постой, ты куда? — спросил Бенедиктов.
— В кино.
Щелкнул замок, мужчины остались одни.
— Тем лучше, — буркнул Бенедиктов и повел гостя в кабинет.
Опрятин критически оглядел оборудование.
— Так, так, — сказал он. — Электростатическая машина — правильно. А это — ваш ламповый Генератор, о котором вы рассказывали?
Он снял пиджак и, высоко вздернув брюки на коленях, развалился в кресле. Бенедиктов сел напротив.
— Анатолий Петрович, прежде всего расскажите, пожалуйста, подробно о ноже.
Он внимательно выслушал рассказ Бенедиктова.
— Индийские чудеса… Коли б не видел, не поверил бы, — сказал он. Значит, проницаемость лезвия кончатся возле ручки?
— Да, какая-то переходная зона — шесть миллиметров. Я снимал ручку. Хвостовик ножа — это обыкновенная сталь.
— Кстати: вы взвешивали металлическую часть ножа?
— Вес нормальный, соответствует объему.
— Очень интересный факт. Значит, в гравитационном поле ведет себя как обычное вещество…
— Да. И еще одна удивительная зависимость от гравитационного поля: вертикально вниз он колол почти как обыкновенный нож. Только меньше усилия требовалось, вот и вся разница.
— Вот как! Верно, по вертикали вниз действует только одна сила — земное тяготение… — Опрятин задумался.
— По-моему, — сказал Бенедиктов, — в ноже каким-то образом изменены межатомные, а может быть, и внутриатомные связи. Я убежден, что разгадку мы быстрее найдем через свойства живого организма. Жизненный процесс связан с выделением энергии в разных формах — в волновой форме, в форме биотоков…
Он подошел к круглому аквариуму с проволочной обмоткой, принялся объяснять. Опрятин не дал ему договорить до конца.
— Понятно, Анатолий Петрович, — вежливо сказал он. — Вы помещаете рыбок между обкладками конденсатора, в колебательный контур. Ищете резонанса с их собственной, рыбьей, биоэлектрической частотой, так?
— Именно.
— Разрешите взглянуть на ваши записи. — Опрятин полистал тетрадь. Бессистемно работаете, коллега. Смутное впечатление от записей. Так не пойдет. Нам нужна система.
— Знаем, знаем, — сказал Бенедиктов. — Рабочий «А» берет в руку «Б» лопату «В» и подходит к куче «Г». Знаем вашу систему.
Опрятин пропустил это мимо ушей.
— Итак, — сказал он, — что мы имеем в качестве исходных данных? Нож из проницаемого материала. Да и то — увы! — утерян… Говорите, предок имел отношение к Индии? Двести лет с лишком? Что ж, опустимся на уровень того времени. Искать там, среди лейденских банок… О структуре вещества только догадывались… Очевидно, набрели случайно. В ноже изменены межатомные связи, вы правы. Как же была преодолена энергия внутренних связей вещества? Вот вопрос… Если бы нож был у нас в руках… Кстати, вы говорили, что нож лежал в железном ящичке. Он-то хоть сохранился?
Бенедиктов вынул из шкафа ящичек, похожий на пенал, и протянул Опрятину.
Опрятин взглянул и…
— Ах, черт! — воскликнул он, вскакивая. — Те же буквы…
На крышке была гравировка: «AMDG».
Ниже — изображение маленькой короны, еще ниже — буквы помельче: «JdM».
Опрятин прошелся по кабинету. Шаги его звучали четко, как удары молотка.
— Что случилось? — спросил Бенедиктов, поворачивая голову вслед за Опрятиным. — Чего вы всполошились?
— Нет, ничего. — Опрятин уселся в кресло и снова принялся разглядывать ящичек. — Что означают эти буквы?
— Верхние четыре — начальные буквы девиза иезуитов. Забыл, что именно. Нижние три — неизвестно, что означают. Вряд ли это имеет отношение к научной проблеме.
Опрятин погрузился в раздумье.
— Вот что, — вдруг рассердился Бенедиктов, — если вы пришли для того, чтобы глубокомысленно молчать, то…
— Не торопитесь, Анатолии Петрович. Характерец у вас… — Он положил ящичек на стол и поднялся. — Ну ладно. Давайте, чтобы не терять времени, поставим начальный опыт. Когда вы в тот раз описали ваш генератор, мне пришла в голову одна идейка. Вам завезли сегодня чемодан с приборами?
— Завезли. Между прочим: не вы ли присылали ко мне раньше этого типа со зверской рожей? Под видом монтера.
— Что вы, Анатолий Петрович? Это мой лаборант. Весьма полезный и, я бы сказал, приятный мужчина. Надеюсь, вы измените свое отношение к нему… Помогите мне убрать аквариум. А столик — сюда, ближе к генератору.
Опрятин принялся собирать аппаратуру.
— Может быть, вы предварительно посвятите меня? — сказал Бенедиктов.
— Безусловно. Я предлагаю начать с минимальной поверхности — с острия.
Опрятин раскрыл футляр и вынул металлическую державку, снабженную длинной, хорошо отполированной иглой.
— Конечно, — сказал он, — кончику этой иглы далеко до пчелиного жала. Жало имеет острие, закругленное на конце радиусом в одну миллионную часть миллиметра. Приложите к такому острию силу всего в один миллиграмм, и давление его кончика на прокалываемое вещество составит около трехсот тонн на квадратный сантиметр. Представляете себе? А стальная игла в руках человека дает укол с давлением около четырех тонн. Впрочем, в иглах вы, кажется, разбираетесь…
— Что это значит? — хмуро сказал Бенедиктов.
— Виноват, просто к слову пришлось. — Опрятин устремил на биофизика немигающий взгляд. — Итак: с кончиком иглы нам легче справиться, чем с крупной массой вещества, согласны?
Он коротко изложил методику опыта.
На столике, под бинокулярной лупой, была собрана установка. Державка с иглой теперь помещалась в струбцине с микрометрическим винтом так, что острие иглы было подведено к стальному кубику. Все это помещалось в спирали между параллельными обкладками и было заключено в толстостенный стеклянный сосуд. Маленький моторчик через ряд зубчатых передач мог очень медленно вращать микрометрический винт, упирая острие иглы в кубик. В стекло были впаяны выводы проводов, соединяющих установку с электростатической машиной и генератором Бенедиктова.
— Посмотрим, на что годится ваш генератор, — сказал Опрятин. — Ну, начали. Попробуем воздействовать электрическим полем на внутренние связи вещества этого кубика.
Бенедиктов включил мотор, и диск электростатической машины с тихим жужжанием завертелся.
— Генератор! — скомандовал Опрятин.
Щелкнул тумблер. В стеклянном сосуде моторчик медленно-медленно вращал микрометрический винт, подводя острие иглы к кубику.
Опрятин и Бенедиктов прильнули к стеклам бинокуляра.
Звякнул звоночек: острие вошло в контакт с кубиком. Включились самописцы. Острие продолжало двигаться, вонзаясь в металл. Но чувствительные приборы не показали усилия… Игла входила в стальной кубик, не встречая сопротивления!
Это длилось один момент.
В следующий миг какая-то сила отбросила Опрятина и Бенедиктова к стене. Стеклянная камера со звоном разлетелась вдребезги…
Бенедиктов огляделся. Он был ошеломлен. Не померещилось ли ему это?..
Опрятин поднимался с пола. Лицо его было бледно, со лба стекала тонкая струйка крови. Он взглянул на Бенедиктова — и вдруг засмеялся, закинув голову и выпятив костистый подбородок.
«Тронулся, что ли?» — тревожно подумал Анатолий Петрович.
— Кубик! — хрипло сказал Опрятин, оборвав смех.
Они кинулись искать кубик и нашли его вместе с обломком струбцины в углу. Положили под микроскоп. Ни малейшего следа от иглы… Но лента самописца — бесстрастная свидетельница — говорила, что игла вошла в сталь на целых три микрона…
Ученые сели в кресла друг против друга. Помолчали. Потом Бенедиктов спросил:
— Что… что вы думаете об этом?
— Я думаю… Это была великая минута. — Голос Опрятина теперь звучал спокойно, но что-то отчужденное появилось в глазах. — На мгновение мы добились проницаемости. Мы ослабили связи вещества в кубике… Но силы, которые создают эти связи, высвободились… И вот — отталкивание…
Он долго молчал. Потом заговорил уже совсем спокойно:
— Мы в начале пути, Анатолий Петрович. Однако в квартирных условиях мы ничего, кроме скандалов с домоуправлением, не добьемся. Вторгаться в структуру вещества, знаете ли… Может и не так бабахнуть. Нужно собрать крупную установку. С генератором Ван-де-Граафа. Без него не обойтись. Нам предстоит множество опытов.
— Что вы предлагаете?
— Есть у меня одна возможность поработать уединенно. Но вы, к сожалению, не состоите у нас в штате… — Опрятин помолчал, потом сказал в упор: — Вам нужно перейти в наш институт.