Сердце ликующим зайчиком не то куда-то подпрыгнуло, не то вообще воспарило. Она ждала! Она меня…
Что творилось в моей бедной голове в этот момент – не знаю. Наверное, заговори со мной кто-то в этот момент про что угодно: про мои ненаглядные пуговицы-мясорубки, про вельхо или даже про мой личный смертный приговор в потенциале – я бы не то что не ответил, даже не понял бы, о чем речь!
Зеленые-зеленые глаза смотрели в мои.
Мне-в-первый-раз-так-хочется-быть-с-кем-то-рядом.
Мне-тоже…
Теплая рука оказывается в моей так просто и легко, словно ей там место. Нет, не так. Словно она всегда этого ждала и хотела, словно так было… предназначено? Я… у меня нет таких слов, чтобы сказать, что я сейчас чувствую. Вот сейчас, когда в моей ладони – ее пальцы. Теплые, тонкие, ее.
Это-так-удивительно… Я… так-странно… Я-не-знала-что-может-быть-так-хорошо…
Иррей огромными глазами смотрит на наши переплетенные пальцы. Ей тоже не хватает слов, и ее «мыслеголос» сбивчивый и растерянный. Наверное, как мой.
Так-хорошо… Это-потому-что-человеческое-тело?
Кувшинка моя… От невероятной нежности у меня кружится голова. От ее наивности. От неподдельной искренности. От безоглядной доверчивости, с которой она просто пришла, чтобы побыть рядом. От того, что она верит – я не совру. От ее мудрости, потому что она знает, что ей я не совру. От того, как она вздохнула, когда я погладил ее ладошку – потрясенно-недоверчиво, восхищенно, будто девчонка, увидевшая под новогодней елкой самый большой и удивительный подарок.
Нет. Это-потому-что-ты.
А они пахнут ромашкой, ее пальцы. И душистым мылом. И совсем немножко – талым снегом. Я касаюсь их губами.
Потому-что-ты. Ты-обязательно-будешь-счастливой-Иррей. Я-все-для-этого-сделаю-обещаю. Веришь?
Я-уже… Макс…
Я готов был вечность лежать вот так: ее рука у моих губ, ее глаза напротив моих, и в этих глазах все счастье мира.
Смотреть бы на нее и смотреть. И слушать… купаться в том тепле – тепле ее чувств и мыслей, которым она светится. Она такая… Я не знаю, как объяснить. После истории с той неудачной моей щенячьей влюбленностью вера в любовь у меня испарилась начисто. То, что потом было со случайными девчонками – это что угодно, только не любовь. И, останься я дома – вряд ли у кого-то получилось бы до меня достучаться. Да и кому я там нужен был? Макс Воробей, мелкая рыбешка мелкого бизнеса. Кому нужно тратить на меня слова, да и не поверил бы я – словам! Слишком хорошо сам умею врать.
Только вот Иррей не говорила. Я ведь ее тогда и не видел даже, в том нашем случайном странном первом Единении. Нет, увидел, но… по-другому. Я увидел, какая она – внутри. Почувствовал. Какая она хрупкая – и стойкая. Наперекор всему мечтающая о крыльях, верящая, что получится. Слабая – и одновременно настолько сильная, чтобы думать о других. Ничего не видевшая, кроме бетонной ямы и вивисекторов – но умеющая ощущать мир цельно и полно, каким его никогда не видел я. И «теплая», необыкновенно, удивительно «теплая». Тут-то меня и «накрыло». Никогда в жизни не ощущал такого. Понимал ли я тогда, что она не человек? Не знаю. Это было… просто неважно. Полюбит она меня в ответ или нет – тоже неважно. Ну, то есть… не слишком. Главное – вытащить ее, спасти, а дальше пусть выбирает сама.
А она, кажется, все-таки любит… Тот момент, у ямы, когда мы увидели друг друга в первый раз реально, не в Единении, когда я подошел, коснулся… нет таких слов в человеческом языке. Я… мы… нас просто сплавило тогда. И переплавило. Не знаю, как по-другому сказать.
Она была такая…
Она – я знаю! – примет меня любым, и поймет любым, но рядом с ней просто хочется быть лучше. Самому хочется. Что я сделал-то такого хорошего в жизни, за что мне это сокровище?
За что мне так повезло-то, а? Мама, Славка, бабушка наша расчудесная, Янка с ее чудным зверем – они все почему-то со мной. А теперь и Иррей.
Мир вспомнил про нас слишком быстро.
Точнее, я вспомнил, что он есть, потому что… Славка!
Меня с размаху будто в воду ледяную окунули. Который час? Если на то пошло, какой вообще сегодня день? Сколько я дрых, если я… если у меня ничего не болит? Черт, мне же надо бежать! Возвращаться в столицу! А то я тут разнежился, а…
А Славка там.
Иррей-прости-я…
Не-надо-просьбы. Я-слышу-что-это-надо. Все-хорошо.
Правда?
Ты-смешной. В-мыслеречи-можно-только-правду. Для-своих-можно-только-правду. И-тебе. Я-тебе-только-настоящее. Всегда.
Потому-что-я-свой?
Она еще не умеет улыбаться. Но в самых удивительных в мире глазах на миг мелькает лукавый огонек.
Нет. Потому-что-это-ты…
Я вылетел за дверь с такой скоростью и энергией, словно у меня не только отросли крылья прямо в человечьем виде, но еще и вмонтировали ядерный реактор в сердце и турбореактивный двигатель в… ну, в орган, отвечающий у большинства за интуицию.
Мозги плавились и кипели, не в состоянии работать на полную в затопившем их розовом тумане. Иррей-Иррей-Иррей. Сказка моя серебряная…
Но на что всегда можно положиться – это на умение нашей замечательной бабушки прочищать мозги.
Прямо напротив моей двери на стене коридора висел плакат, написанный по-русски:
«Макс, думаю, слова «переутомление» и «постельный режим» тебя не остановят. Так что сообщаю: совещание по освобождению Славы начнется на вечерней заре. До этого времени можешь отдыхать. Если нет, то сообщаю: твоего присутствия всей душой жаждут девочки-мастерицы по деловым вопросам, Старший Урху – по делам Гнезда и почтенный Миусс – по твоим торгово-партнерским. Если от тебя после этого что-то останется, знай: я очень хочу намылить тебе шею. Ты знаешь, за что. Бабушка Ира».
На минутку мне резко захотелось обратно – в теплую комнатку и мягкую постель, где нет никаких дел – зато есть самое удивительное в мире сокровище. Но минутка как наступила, так и ушла, и я отважно двинулся навстречу бабушкиному нагоняю, торговым делам и очередному наставлению от Старшего Урху. Мужчина не может бегать от угроз, как бы ему этого ни хотелось…
Совещание. Тахко. Макс.
К вечернему совещанию участники собирались по-разному. Размеренно ступая, прошел вдоль стола непривычно тихий Пилле Рубин, проверяя связные шкатулки. Перешучиваясь и посмеиваясь, влетели парни от ремесленников. Тихо переговариваясь и по привычке сливаясь с обстановкой, проскользнули представители от драконоверов. С головой погрузившись в какие-то расчеты, прошагал к своему табурету Гэрвин. Молча и как-то внезапно явился народу Вида, отчего-то вовсе не такой промороженный, как обычно. Что-то насвистывая, заявился наш туннельных дел мастер – Дари. Оживленно споря, ввалились наши боевые маги во главе с Ветерком. Рассеянно вошел и сразу прилип к подоконнику, где в длинных ящиках росли снежники, старичок-лекарь. Бабушка появилась вместе с Урху, Эвки Беригу и лично господином Миуссом Райккен Ирро, нашим драконоверским Поднятым правителем города. И с призраком – в смысле, с той Зеленой, старейшей. С ней и общались на ходу:
— Словом, полигона у нас больше нет, — донеслась до нас реплика отчего-то весьма радостного Эвки. Интересно, куда это он девал полигон? Пустырь доблестно пережил все неумелые тренировки магов-новичков и магов-недоучек, налет вельхо и попытки Дари построить туннель. И ничего, даже камни кое-где оставались…
— Отчего – есть! – оптимистично запротестовал Ветерок.
— О, точно! Если к тем джунглям, что у нас там растут, Земные еще и нароют туннелей…
— А Водные организуют озерца и болота…
— А Макс ледник… — мурлыкнул Эвки.
— …то это получится замечательный полигон на выживание в диких условиях! Того, кто его пройдет, можно смело отпускать в столицу — Нойта-вельхо ему будет на один зуб.
— Мы что-то не так сделали? – обеспокоенно проговорила Зеленая.
Эвки не очень воспитанно хрюкнул.
— Со всем моим уважением, Арин… — заинтересовался мэр-драконовер. – А что именно вы хотели сделать? Просто интересно. Потому что цветы – это конечно, замечательно, тем более, настолько красивые. И ценные, верно? Наши травники готовы возле них дежурить ночи напролет, чтоб такая ценность не пропала. Но такие шипы-колючки да переплетенные ветки… если эти кустики еще хоть немного подрастут, их можно на страх врагам разводить.
Арин прикрыла глаза. Выглядела она по-прежнему то ли призраком, то ли инопланетянином. Человеческое тело Зеленой было отчаянно непривычно, и двигалась она неловко, как человек на ходулях или роликах – скованно, неуверенно, иногда прерывая движение на середине. Надо будет попросить Урху прислать к Зеленым девушек из Гнезда. Те и к человечьему виду привычные, и к драконьему, и учить умеют неплохо. Вспомнить хоть, как нас Ритха учила складывать крылья и держать хвост так, чтобы он не волочился и не задирался, как у жизнерадостного щеночка. Нормально объясняла, даже я не бесился.
— Я спрашивала молодь, — наконец хрипловато проговорила Арин, и мне вдруг расхотелось улыбаться. Что-то было в ее голосе такое… — И прошу вас… быть снисходительными к их слабости. Нам очень долго запрещали что-то растить. Иногда только, очень-очень редко, можно было вырастить какую-то траву – по заказу. Но последние лет семьдесят почему-то запрещали совсем. Дети просто очень обрадовались свободе.
— И потянулись делать то, что им запрещалось. Понятно.
— Это не бунт, — чуть торопливее, чем нужно, пояснила Арин. – Это наша суть. Огненным нужно работать с теплом, дарить огонь и изменять неживое, Водным – очищать воду и объединять других. А мы дарим жизнь. Именно так мы уравновешиваем свой дар с миром – создаем живое и… Нам очень тяжело без этого.
— Арин, не волнуйтесь…
— Понятно, что никто не хотел плохого.
— А шипы? Зачем шипы-то у цветов растить? – недоуменно спросил шустрый русоволосый парень. И тут же поморщился от тычка в бок. – Чего ты?
— Сам подумай! – прошипел второй. – И зачем шипы, и почему мы город сразу в семь дополнительных защит укутали и в морок отпечатка дополнительные силы влили.
И как-то сразу все попримолкли. И я по-другому посмотрел на прикрытые глаза Арин и ее напряженные, неловкие движения. Плен даром не проходит. Пусть он кончился, пусть теперь Зеленые среди своих, но привычка жить не по своей воле и напряженно оценивать, во что обойдется им любой намек на своеволие, наверное, останется надолго.
Мне нужно срочно вытаскивать из Подвалов Славку. Он упрямый и очень сильный, даром что на вид соломинкой переломишь. Но…
— Все будет хорошо, — вырвалось у меня прежде, чем я додумал мысль про Славку. – Правда. Вы у своих. Все плохое для вас кончилось. Действительно кончилось. Вы сможете здесь жить и набираться здоровья – пока сами того хотите. Сможете растить снежники и пламенки, а может и что-то другое, что нравится. Сможете спокойно вырастить детей – без всяких шипов и ловушек. Вы сможете просто жить, не оглядываясь. Все будет хорошо. Поверьте. Все правда будет хорошо…
Я говорил, и видел, как расслабляются напряженные плечи женщины, как светлеет ее лицо. Надо почаще повторять им, что все будет в порядке. Пусть привыкают. И не только Гнездо подключать, а еще и Янкиных приятелей. Риника того же, его друзей. Те, говорят, тоже сначала имели проблемы с доверием. И снежников этих натащить в их домики побольше, полезные для успокоения цветочки, на себе проверял! И поручить что-то надо, когда человек (или дракон) занят, мозгам как-то некогда нервничать. Может, показать им тот глобус, копию из средоточия? Пусть прикидывают, где что вырастить, если что. Надо не забыть…
Пока я строил из себя психоаналитика и разрабатывал программу психологической реабилитации для драконов, жертва моих планов окончательно ожила. И даже сделала попытку улыбнуться.
— Хорошо.
— Хотите прилечь? Вам бы отдохнуть.
Пока не рухнула. Вот не лежится же им…
— Нет-нет. Я хочу помочь. Мы тоже многое можем.
Я глянул на бабушку, чтобы она повлияла на упрямую Зеленую, но бабушка вместо этого очень внимательно разглядывала меня. И почему-то улыбалась. Я поспешно сел, но, кажется, ситуацию это не спасло – бабушка оказалась не единственной заинтересовавшейся моим сольным выступлением. Кто меня вообще за язык тянул и что это было?
Арин тем временем продолжала доказывать, что их помощь может быть очень даже ценной:
— Хотите подслушивающие жучки?
Бабушка поперхнулась:
— Что-что?
— Есть такие насекомые. Они роевые, умеют слышать свою мать и передавать сигналы. Если немножко повлиять, они могут передавать то, что слышат, своим собратьям на расстоянии.
Ух ты! Вот это перспектива! Заслать такого в Нойта-вельхо… не везде же Рит может нос сунуть, он сам говорил, что к Понтеймо, например, ему хода нет.
— Как интересно, — прищурилась бабушка Ира. – А на какое расстояние?
— А на какое нужно?
— Скажем, отсюда – до полигона?
— Пожалуй, нет. Скорее, отсюда – до площади.
— То есть порядка двухсот метров. Интересно… очень. Продолжим, парни?
И совещание бодро покатилось вперед.
Они редко попадают в нашу благословенную страну и
ценятся за выносливость, ум и силу… Постой, он жив, о
хвала Амману!
И.Ефремов, «На краю Ойкумены»
Федор Матвеев открыл глаза. Он лежал у пыльной дороги, в степи, поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события этого страшного дня. Этого или вчерашнего?..
Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота, во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече…
Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся его кровью, был уже прохладным. Низко над головой нависло черное небо с крупными, яркими звездами. Хотелось пить.
Где-то поблизости возник скрип колес. Скрип колес и монотонная, тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня.
«Увидят — добьют… Замучают, — подумал Федор. — В сторонку бы… уползти…»
Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова в который раз — потерял сознание.
Несколько раз за ночь он приходил в себя. Видел те же яркие звезды, слышал скрип колес и ту же песню-стон.
Только чувствовал — к прежним ощущениям добавились несильная тряска и острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота.
Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и привез в свой кишлак. Он и его семья заботливо ухаживали за Федором, нехитрыми древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица, но молодая кость срастается быстро. Сначала рану растравляли, не давали затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости.
Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать.
Желтый от бараньего жира и красный от мелко накрошенной моркови рис, перемешанный с кусочками жареной баранины, он запивал бледно-зеленым настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду.
Молодая сила восстанавливалась с каждым днем.
Но что будет дальше?
Днем и ночью грызла Федора тревога…
Добродушный хозяин жалел молодого русского воина. Но, жалея, прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у себя? Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает какое… Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано или поздно узнают ханские стражники. И тогда пропал Садреддин. Отнимут последнее. И без того от налогов дышать нечем… Можно, конечно, отпустить русского — пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?.. Сам на себя сердился Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку…
Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все четыре стороны.
И Садреддин сделал по-другому.
В конце лета, запасшись на дорогу едой, он ночью посадил Федора в крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь.
Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый узбек везет его на продажу подальше от Хивы.
— Ты пушкарь? — спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз.
Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую речь, утвердительно кивал.
— А кузнечное дело знаешь?
Опять кивал Федор.
— А грамоту знаешь?
— Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую.
— Франгыз?
— Это французскую? Знаю.
— А еще?
— Голландскую.
— Галански — кто такие?
— Да не поймешь, раз не знаешь.
И Федор погружался в размышления. Справиться с неповоротливым Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда — все есть. А что дальше? Куда податься? До Гурьева — верст девятьсот. За месяц на арбе можно добраться, но по дороге ехать опасно, а без дороги, не зная колодцев, пропадешь в песках…
Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски.
Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо загорело. Только синие глаза отличали его от здешних жителей. При остановках в деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило.
— Ты человек ученый, — втолковывал Федору Садреддин, — всякое ремесло знаешь. Такие люди не пропадают. Попадешь к богатому купцу или к владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные купцы бывают, через них дома узнают, что ты живой. Хозяин выкуп назначит…
Федор горько усмехался.
Через две недели приехали в Бухару. Садреддин выгодно продал Федора заезжему кашгарскому купцу. На полученные деньги накупил бухарских товаров, жалостно попрощался с Федором.
— Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне за тебя хорошо заплатили. Если с бухарским товаром я живой, не ограбленный вернусь, семья хорошо будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет.
Смуглый хитрый кашгарец, уже знавший историю Федора, ухмыльнулся в густую черную бороду. Бедный Садреддин, считавший себя теперь, после продажи пленника, богатым человеком, не представлял себе, сколько стоит сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах…
Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал верхового коня знал, что бежать некуда. И тоже успокаивал, толковал, что такой, как Федор, простым рабом не будет.
Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с цепочкой вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах калам — перо из косо срезанной и расщепленной камышинки, — коротко описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как пойдут они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не так. Не разведчиком он идет, а пленником… Да кто знает, как обернется? Может, и пригодятся записки…
Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей тоски и злости не выказывать.
Недели через три начались горы. Десять дней забирались все выше узкой тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу — но и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы.
Наконец, пройдя перевал, спустились в цветущую Кашмирскую долину по речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд. Переправились через Инд и спустя несколько недель вошли в большой торговый город Амритсар.
Вот она, значит, Индия. Причудливые строения, неведомые деревья, пестрый базар, меднолицые люди — кто полуголый, кто в белых одеждах… С любопытством смотрел Федор на чужую жизнь.
Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом дворе запирал его и приказывал слугам стеречь: не так боялся, что Федор сбежит, как того, что могут украсть.
Однажды кашгарец привел высокого, плотного индуса, одетого во все белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты.
Немало пришлось потом прожить Федору на Востоке, немало усвоил он обычаев, но труднее всего было научиться сидеть на полу по-индийски, уложив пятки на бедра.
— Sprek je de Nederlandse taal? — спросил индус.
Федор, услышав голландский язык, изумился.
— Не бойся за себя, — продолжал индус. — Если все, что про тебя говорит купец, — правда, тебе будет хорошо.
«А, дьявол! — подумал Федор. — Все как сговорились — будет тебе хорошо да будет хорошо, пес вас нюхай!»
Индус устроил настоящий экзамен. Спрашивал о плотинах и водяных колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус заговорил с кашгарцем — уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и так было ясно: торгуются.
Торговались не спеша. Иногда кашгарец, привыкший к базарам, повышал голос в крик, а индус отвечал тихо, но властно. Потом индус размотал широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и подвижным по костяному коромыслу грузиком. Из мешочка извлек два камешка, — они засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и, левой рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил.
Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно взял камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без слов начал разматывать пояс, прятать самоцветы.
— Видишь, какова твоя цена? — сказал индус по-голландски.
Не понравилась Федору такая высокая оценка. Не знал он толку в драгоценных камнях, но понял, что если и назначат за него выкуп, то немалый. Родные небогаты — где им такое набрать. Государь его видел-то раза два, разве вспомнит? А ежели в иностранную коллегию попадет дело о выкупе, дадут ли?
— Теперь укрепи себя пищей, — сказал Федору индус. — У меня мало времени, а ехать нам не близко.
Караван-сарайный служитель принес плов с бараниной, вроде узбекского, поставил кувшин с холодным питьем. Федор с кашгарцем принялись за еду, а индус встал, отошел к двери.
— Почему он не ест? — тихо спросил Федор.
Кашгарец предостерегающе шикнул.
— Он брахман. Они ничего не едят с другими. И мяса не едят, и еще много чего…
— А кто он? — полюбопытствовал Федор.
— Наверное, большой господин, — неопределенно ответил кашгарец. — Знаю — зовут его Лал Чандр. Он откуда-то из ближних мест, из Пенджаба…
К вечеру крытая повозка Лал Чандра была уже далеко от Амритсара. Обнаженный до пояса возница погонял коней. Лал Чандр сидя дремал, привалившись к ковровой подушке, а Федор, лежа на дне повозки, весь ушел в думы о далекой родине…
Миновали Лахор, спустились берегом реки вниз по течению. Потом свернули на запад и долго ехали пустыней, напоминавшей Приаралье. Переезжали русла пересохших речек; наконец, свернув по берегу одной из них, повозка остановилась перед железными глухими воротами в высокой каменной стене.
Ворота открылись, пропустили повозку и закрылись. Федор, выглянув, не увидел у ворот ни души. Безлюдной была и длинная дорога, что вела через сад с незнакомыми деревьями. В нагретом воздухе стоял дурманный аромат должно быть, шел он от крупных, ярких цветов.
Повозка остановилась у высокого каменного строения; всюду ниши, а в них — изваяния странных существ.
Лал Чандр неспешно сошел на землю. За ним спрыгнул Федор, размял затекшие ноги. Следом за Лал Чандром прошел узким сводчатым полутемным коридором в прохладный зал. Там стояла большая фигура из полированного камня. Такая статуя Федору и в дурном сне не мыслилась: на невысоком, в три ступени, пьедестале сидела, подвернув под себя ноги, женщина с невиданно прекрасным лицом, слепыми глазами и загадочной, пугающей улыбкой на губах. У нее было шесть рук: две мирно сложены на коленях, две, согнутые в локтях, подняты вверх, и еще две — угрожающе простерты вперед. На ее обнаженном торсе разместились три пары грудей.
Лал Чандр сложил ладони перед лицом и пал ниц перед изваянием, замер надолго.
«Молится, — подумал Федор. — Божество какое-то. Значит, не мусульманское…»
Наконец индус поднялся, трижды поклонился богине. Потом повел Федора в небольшую комнату с голыми каменными стенами, со сводчатым потолком чисто монастырская келья. Комната была косо освещена солнцем через окно у потолка. В полу был бассейн с водой, видно — проточной. В бассейн спускались гладкие ступени.
— Не знаю, предписывают ли твои боги омовение, — сказал Лал Чандр. — Я прежде прочих дел должен очиститься. Если желаешь, можешь и ты совершить омовение.
Федор живо разделся и с наслаждением погрузился в прохладную воду. Начал шумно плескаться, не замечая недовольного взгляда индуса.
После омовения Лал Чандр провел Федора другим коридором в большой светлый зал. Окна выходили в сад, вместо стекол или слюды были в них затейливые ставни со сквозной резьбой. И здесь была статуя Шестирукой, только поменьше, медная, на высокой мраморной подставке.
Вдоль стен стояли низкие столы, над столами — полки. Все было уставлено стеклянными, глиняными и металлическими сосудами причудливых форм, весами, песочными и водяными часами.
В углу возвышалась печь, из кладки которой выступали изогнутые медные горлышки заделанных туда сосудов.
Одна из стен была облицована плотно пригнанными плитками матово-серого шифера. Она, видимо, служила черной доской, так как была испещрена надписями на неведомом языке, рисунками и схемами.
Но главным, что привлекло внимание Федора, была невиданная махина, стоявшая на возвышении посредине зала, против статуи Шестирукой.
Литые медные стойки, изукрашенные изображениями животных и растений, поддерживали горизонтальный вал, шейки которого лежали на медных колесиках в полфута диаметром. Посредине вала был насажен огромный, диск из какого-то черного материала. Его покрывали радиально расположенные узкие блестящие (не золотые ли?) пластинки. На одном конце вала сидел шкив, охваченный круглым плетеным ремнем; оба конца ремня уходили в отверстия, проделанные в полу.
Федор стоял перед махиной, пытаясь понять ее назначение. Нигде не приходилось ему видеть ничего подобного.
Лал Чандр тронул его за плечо.
— Мне нравится, — сказал он, — что, попав сюда, ты забыл о презренной пище. Но человек слаб. Иди туда, — он показал на узкую дверь, — там тебя ждет пища, к какой ты привык. Потом ты узнаешь свое назначение и не будешь им огорчен.
В соседней маленькой комнате на низком столике Федор нашел блюдо с дымящимся жареным мясом и тушеными овощами; на полу стоял узкогорлый кувшин. Стула не было.
— Придется привыкать, — со вздохом сказал Федор и неловко присел на корточки.
Читая летописи, можно подумать, что покорение Британии и воцарение на ее троне заняло у Амброзиуса два месяца. На самом деле у него ушло на это больше двух лет.
Воцарение не отняло много времени. Он и Утер недаром провели долгие годы в Малой Британии, создавая ударную регулярную армию, подобной которой не видела Европа со времен роспуска войска Князя Саксонского берега около ста лет тому назад. По существу, Амброзиус построил свои силы по образцу войска Князя. Они стали совершенным средством боя, будучи способными прокормить и обеспечить самих себя, а также перемещаться вдвое быстрее, чем любая другая армия; с цезарской скоростью, говорили еще во времена моей юности.
Он высадился у Тотнз, в Девоне. Ветер благоприятствовал, погода на море стояла тихая. Еще не подняли стяг с Красным Драконом, как сторону Амброзиуса принял весь Запад. Прямо здесь же, у моря, он стал королем Корнуолла и Девона. По мере продвижения на север в его армию вливались со своими силами местные лидеры и короли. К Амброзиусу явился Эльдоль из Глостера — жестокий старик, сражавшийся с Константином против Вортигерна, с Вортигерном против Хенгиста, с Вортимером против обоих сразу и готовый сражаться против кого угодно. Встреча произошла у Гластонбери, и там же Эльдоль присягнул на верность Амброзиусу. Его сопровождала группа менее значительных военачальников, не последнее место среди которых занимал брат Эльдоля — Эльдад, епископ, чья христианская добродетель заставляла языческих хищников выглядеть кроткими агнцами по сравнению с ним. Интересно, где он проводил темные ночи, когда приходило время зимнего солнцестояния? Несмотря на это, он пользовался влиянием. Моя собственная мать отзывалась о нем с почтением. Выступив за Амброзиуса, он увлекал за собой всю христианскую Британию, которой не терпелось отбросить обратно орды неверных, продвигавшихся в глубь материка от мест их высадки на юге и востоке. Последним приехал Горлуа из Тинтагеля в Корнуолле, явившись с новостями прямо из лагеря Вортигерна, который поспешно покидал уэльские горы. Горлуа был готов принести клятву верности Амброзиусу, и если тому не изменит счастье, то корнуолльское королевство впервые вошло бы в состав Верховного королевства Британского.
Основную проблему для Амброзиуса представлял не недостаток в силах, а их характер. Урожденные бритты устали от владычества Вортигерна, и им не терпелось вышвырнуть саксов из своей страны, получив обратно дома и земли. Однако большинство из них были знакомы только с партизанской войной, или тактикой «налетел-ускакал», способными причинить врагу беспокойство, но не сдержать неприятеля надолго, если тот замыслил серьезное. Более того, каждый отряд возглавлял свой командир, и оставалось лишь гадать, как они будут перегруппировываться и строиться под командованием чужаков. С тех пор, как сто лет назад Британию покинул последний римский легион, мы (как и в доримскую эпоху) сражались по племенам. Невозможно было себе представить, к примеру, как люди из Девета могли сражаться плечом к плечу с северными уэльсцами, пусть даже и во главе со своими командирами. Они перегрызли бы друг другу глотки до начала битвы.
В этом деле Амброзиус показал себя, как и во всем, хозяином. Как всегда, он нашел каждому применение по его силам. Для координации, не более того, он разослал по отрядам своих людей. С их помощью он ненавязчиво отвел каждому войску роль в соответствии со своим главным планом. Его собственные отборные войска принимали на себя всю тяжесть наступления.
Все это стало известно мне позже, да я и сам мог догадаться, зная Амброзиуса. Можно было догадаться также, что произойдет после сбора всех сил и объявления его королем. Его британские союзники призвали к походу против Хенгиста и саксов, к освобождению своей страны. Вортигерн их особо не волновал. И в самом деле, Вортигерн уже растерял большей частью свое могущество, и Амброзиус мог не брать его в расчет и сосредоточиться на саксах.
Страница 92 из 141
Однако он не уступил давлению. Сначала необходимо подготовить поле для генеральной битвы и выкурить старого волка, сказал он. Помимо этого, указывал Амброзиус, Хенгист и его саксы являлись северянами и легко поддавались страху и слухам. Как только Амброзиус объединит бриттов и разгромит Вортигерна, саксы начнут опасаться их как реальной силы. Он рассчитывал, что с течением времени саксы соберутся в единую большую армию, которую можно будет разбить одним ударом.
Для обсуждения тактики они собрались на совет к крепости у Глостера, стоящей у первого моста через Северн. Могу представить себе Амброзиуса на совете — слушающего, взвешивающего, высказывающегося, говорящего с присущей ему серьезной легкостью, позволяющего высказаться каждому для утоления собственной гордости. Вот в конце он принимает решение, заготовленное с самого начала, уступая по мелочам, и каждый думает, что он добился желаемого от своего командира.
В итоге они выступили через неделю на север и настигли Вортигерна у Доварда.
Довард расположен в долине Гая, которую саксы называют Уэй или Уай. Гай — это большая глубокая река, безмятежно катящая свои воды меж узких ущелий и склонов, поросших лесами. То там, то здесь долину покрывают зеленые пастбища, однако морской прилив поднимается вверх по реке до нескольких миль, и часто эти низинные луга заливаются зимой шумящим желтым потоком. Великий Уай бывает не так уж безмятежен, и даже летом там остаются глубокие озера с крупной рыбой. Течение же может порой перевернуть плетеную лодку или унести человека.
Дальше к северу, вне пределов досягаемости морских приливов, в широко изгибающейся долине находятся два холма, которые и называют Довард. Тот, который к северу, крупнее, на нем больше леса. Его испещряют пещеры, населенные диким зверем и преступниками. Холм, называемый Малым Довардом, также зарос лесом, но в меньшей степени. Его скалистая и крутая вершина возвышается над деревьями, образуя естественную цитадель. Не удивительно, что с незапамятных времен там строили крепости. Задолго до римлян на Малом Доварде построил себе крепость один король бриттов. Она стояла на самой вершине, откуда просматривалась вся округа, ее защищали скала и река, превратив в неприступную крепость. На вершине имелась широкая площадка с крутыми обрывистыми краями, и, хотя с одной стороны существовала возможность установить вне досягаемости осадные машины, от них все равно не было бы толку, поскольку там шли сплошные скалы.
Со всех сторон, кроме этой, крепость окружал двойной вал и ров, мешавшие добраться до основной стены. Даже римляне штурмовали ее однажды. Им удалось взять крепость лишь благодаря предательству. Это случилось во времена Каратакуса. Довард представлял собой крепость, которую, как и Трою, надо было брать изнутри.
На этот раз ее также взяли приступом изнутри. Но не предательством, а огнем.
Всем известно, что там произошло. Люди Вортигерна едва оправились после стремительного перехода из Сноудона, когда в долине Уая появилась армия Амброзиуса и встала лагерем к западу от Довардского холма в местечке под названием Ганарью. Мне неизвестно, сколько провианта имелось у Вортигерна, но говорили, что крепость была хорошо подготовлена к осаде, а внутри имелось два неиссякаемых источника. У Амброзиуса ушло бы немало времени на осаду. Осады же он не мог себе позволить. Хенгист собирал войска, а апрельские воды вот-вот откроются для навигации. Союзники-бритты также не привыкли сидеть долго на одном месте и не остались бы для продолжительной осады. Требовалась быстрота.
Осада была быстрой и жестокой. Говорили, что Амброзиус действовал так из чувства мести за давно погибшего брата. Не думаю, что так. Долгое озлобление было не в его натуре. Здесь проявились его качества прирожденного военачальника. Им двигала необходимость, а также жестокость самого Вортигерна.
Амброзиус осаждал крепость по всем военным канонам в течение трех дней. Там, где позволяла местность, он установил осадные машины и попытался пробить оборонительные укрепления. В двух местах ему удалось проломить внешний крепостной вал над ущельем, которое до сих пор называли «римской дорогой». Но когда его войска остановились перед внутренним валом, подставившись защитникам, он был вынужден отойти. Увидев, что осада займет немало времени, а некоторые британские союзники уже тихо откололись и направились в одиночку по следу «саксонского зайца», Амброзиус решил ускорить развязку. К Вортигерну был послан человек с условиями капитуляции, Вортигерн, наблюдавший, судя по всему, уход части войск и понимавший положение, в которое попал Амброзиус, посмеялся и вернул посланца без ответа, отрубив ему кисти рук. В пропитанной кровью тряпке они болтались у человека на поясе.
Он ввалился в палатку Амброзиуса на закате третьего дня и, с трудом держась на ногах, передал единственно сказанные ему слова.
— Они сказали, мой лорд, что можете оставаться здесь, покуда не растает вся ваша армия и вы не останетесь без рук, как и я. У них полно еды и воды, я видел собственными глазами…
Страница 93 из 141
— Так распорядился он лично?
— Королева, — ответил человек. — Это была королева.
При последних словах он упал к ногам Амброзиуса, и из промокшей кровью тряпки на пол выкатились кисти его рук.
— Придется тогда спалить осиное гнездо, королеву и прочее, — сказал Амброзиус. — Позаботьтесь о нем.
В эту ночь, к вящей радости осажденного гарнизона, от «римской дороги» забрали тараны, освободив бреши в крепостном валу. Вместо них в проемы положили хворост и нарубленные ветки. Армия плотно окружила гору. Наготове встали лучники и воины, чтобы добивать тех, кто попытается вырваться. В тихий предрассветный час прозвучал приказ. Со всех сторон в крепость дождем полетели стрелы, на концах которых были закреплены пылающие, пропитанные маслом тряпки. Агония продолжалась недолго. Крепость большей частью состояла из деревянных построек, внутри повсюду стояли телеги с провизией, толпился скот, был навален корм для него. Крепость горела вовсю. На рассвете запалили сушняк у внешнего рва. Спасавшиеся от огня изнутри, наталкивались на другую огненную стену: снаружи железным кольцом горящую крепость окружала армия.
Рассказывают, что во время приступа Амброзиус сидел на своем большом белом коне, пока тот в свете пламени не приобрел такой же красный цвет, как и дракон на знамени, развевавшемся у него над головой. А высоко над крепостной башней в клубах дыма виднелся Белый Дракон. Также покраснев в огне, он обуглился дочерна и упал.
Только на следующий день, выйдя около полудня из дому и наткнувшись на очередного лохматого юнца, на сей раз увлеченно созерцающего развешанные по ограде импрессионистские картинки, я заподозрила, что дело тут нечисто. Слишком уж часто путаются у меня под ногами сопляки с перманентными кудрями, одного из них я точно видела дважды, да и физиономия второго вроде бы уже попадалась мне на глаза.
Ясно — за мной следят. Знают, что я добралась до чемодана, заполучила конверт с письмами, и всполошились. Шпиков наверняка набрали среди наркоманов, а расплачиваются за услуги героином…
На всякий случай я прикинула, в чьи бы руки завещать унаследованную информацию, если придется и мне покинуть земную юдоль. В Польше парочка верных людей нашлась бы легко, а в Дании? Подумав, я остановила свой выбор на Аните и, решив ковать железо по-горячему, поперлась к ней на работу.
Я собиралась вытащить ее в кафе и потолковать в спокойной обстановке, но выяснилось, что она только что отлучалась и во второй раз ей уже неудобно. Вообще-то спокойно потолковать можно было и у нее в комнате, там сидел только ее шеф, ни слова не понимавший по-польски. Я пристроилась в кресле у стола, выжидая, когда она закончит разговор по телефону. Но пока ждала, напрочь успела напрочь забыть, зачем явилась.
— Слушай, может, ты вспомнишь… — начала я вместо того, чтобы высказать ей последнюю свою волю, но, не договорив, опять задумалась.
— Я главным образом забываю, — доверительно ответила мне Анита. — А что именно надо вспомнить?
— У него случайно не базедова болезнь?
Анита посмотрела на меня с живейшим участием. Похоже, плод моих размышлений оказался для нее недостаточно зрелым.
— Базедова болезнь есть у многих. Предупреждаю тебя сразу — – всех я не помню.
— Ну ладно, пусть не всех. Припомни одного. Он был у тебя на последней грандиозной попойке, как раз перед помолвкой Алиции. Журналист, ты с ним, кажется, когда-то работала.
Анита наморщила лоб и задумалась.
— Попойку помню! Но на ней толкалось человек двадцать. Большей частью журналисты, со многими я раньше работала. О ком из них речь?
— О самом лупоглазом, — уточнила я без колебаний.
— Самым лупоглазым тогда был Вигго, датчанин, только не журналист, а физик, и с ним я никогда не работала. Хотя не исключено, что со щитовидкой у него не в порядке.
— Нет, датчанин нам не нужен, тем более физик. Выбери самого лупоглазого из польских журналистов.
— Нельзя ли поточнее, кто именно тебя интересует?
— Но ты вообще-то помнишь, кто у тебя тогда был? Ты же всех их знаешь! Пошевели мозгами, он приехал из Польши недели за две до этого.
— Погоди-ка, — оживилась Анита, входя в азарт. — Ты меня заинтриговала. Дай подумать. Две недели, говоришь? Яцек отпадает, он приехал накануне. Стефан тоже, со Стефаном ты знакома. Улановский?
— Как он выглядит?
— Пожилой такой, сидел в углу и трепался с Евой. Приехал из Англии.
— Нет, мне нужен другой.
— Был еще Болек Томчинский! Как увидел накрытый стол, так шары и выкатил. Но он врач.
— Это тот, который весь вечер сладострастно похрюкивал над салатом? Нет, отпадает.
— Тогда остается только Кароль Линце. Но он не лупоглазый!
— Как ты сказала? Линце?
— Да. А что? Подходит?
— Не знаю, Черт, фамилия вроде знакомая, но не пойму, откуда. Линце…
— Может, ты путаешь с Линде? Был толковый словарь Линде. А может, он тебе представился?
— Нет, исключено. Когда представляются, бормочут себе под нос, ничего не разобрать. Я где-то видела эту фамилию написанной. Кто он такой?
— Журналист. Я работала вместе с ним и с Янушем.
— Анита, кончай издеваться! С каким еще Янушем?
— С зятем Алиции, он был моим шефом. Ты должна помнить. Кажется, Кароль Линце его закадычный друг.
«Приятель моего зятя…»
Да, это он. Неудачливый конкурент Зверька из прачечной, второй из двух подозрительных типов, материализованный силой моего воображения. Где мне попадалась на глаза эта фамилия? В Польше? В Дании? Под какой-нибудь статьей?
— Анита, будь милосердной! Скажи, где я могла видеть эту фамилию?!
— Может, в моей записной книжке? — с самаритянским терпением вздохнула Анита. — Я его туда вообще дважды вписала, случайно. А зачем он тебе понадобился?
— Да думаю вот. — Я тоже вздохнула. — Может, это он убил Алицию?
Вообще-то ничего такого я и в мыслях не держала. Просто само по себе выскочило, видно, голова совсем как решето стала.
— Очумела?! — ошалела Анита. — Что ты несешь? Кароль Линце — приличный человек! Полиглот и путешественник! Постоянно в разъездах, имеет выездной паспорт, да у него и времени-то нет на какие-то там убийства!
— Так я ведь не настаиваю, — поспешно согласилась я. — Наверняка у него и алиби есть. Поскольку он все время в разъездах, значит, был где-то в Бразилии или Груйеце…
— В Копенгагене он был! — отрезала Анита. — Как раз в те дни был у меня в гостях, я принимала команду из яхт-клуба, свалились как снег на голову с визитом дружбы, целых одиннадцать человек. Кажется, он с ними и приехал. Планировал задержаться здесь на несколько дней, а потом махнуть в Грецию.
— И махнул? — спросила я с надеждой на отрицательный ответ — очень уж не хотелось отказываться он кандидатуры Кароля Линце на роль убийцы.
— Наверное. Больше я его не видела. Нет, ну взбредет же такое в голову, зачем бы ему убивать Алицию?!
Пришлось признаться, что у меня маниакальный психоз. Вокруг меня эти убийцы прямо кишмя кишат — и здесь, и в Варшаве. Анита восприняла мое откровение с большим сочувствием и с не меньшим интересом, что послужило поводом для всестороннего обсуждения проблемы маниакальных психозов.
— Кстати, о психозе, — спохватилась она. — Генриху позарез нужна большая отвертка. Он уже интересовался, когда ты вернешь инструменты.
— Ох, да хоть сегодня.
— Лучше завтра. Сегодня нас дома не будет. Загляни завтра вечерком, ладно?
Мы договорились на шесть часов, и я покинула стены «Датского радио и телевидения», напрочь позабыв, что явилась сюда с намерением обсудить с Анитой последнюю свою волю. Что бы она там ни толковала, но фамилия Линце не выходила у меня из головы. Где-то я ее видела, под каким-то текстом. Сам ее обладатель меня вовсе не заинтересовал, а вот его фамилия…
Но что делать дальше? Вообще-то полагалось явиться к тому человеку, который ждал от меня вестей, и передать ему хотя бы имена преступников, не вызывающие никаких сомнений, но даже на этот шаг я никак не могла решиться. В итоге я не надумала ничего лучшего, чем позвонить Дьяволу, но мне ответили, что он отбыл в командировку. Только этого не хватало, нашел же время для разъездов! Мне, что ли, тоже рвануть куда подальше? Вернее, самолетом в родное отечество, дома, как известно, и стены помогают.
Вечером в офисе я стала подводить итоги. Требовалось разложить все по полочкам, уяснить для себя неоспоримые факты и уточнить вопросы, на которые еще не нашлось ответов.
Какие-то лица вознамерились сделать бизнес на наркотиках и таки его сделали. Это можно считать установленным фактом. Бизнес заключался в нелегальной доставке из Польши в Данию готового героина. Героин изготовляется из опиума и морфия, а этого добра в Польше навалом. Таможенные службы заточены препятствовать вывозу из страны антиквариата, произведений искусства, бриллиантов, водки и долларов, а также ввозу наркотиков, а не их вывозу, так что такая контрабанда имела все шансы на успех. Из Дании героин переправлялся дальше, в Соединенные Штаты и Швецию.
Чтобы ускорить и облегчить процесс, данная организация воспользовалась официальными каналами, переправляя нелегальный груз в легально экспортируемых продуктах. Возможно, магазин, который принадлежит сыну того плешивого недомерка, специально используют для этой цели. Возможно, дорогостоящая пакость прибывает туда не только из Польши, а еще из Франции, с Ближнего и Дальнего Востока — отовсюду, где она только водится. В консервах под видом польских рубцов и прочих бамбуковых супчиков…
Оплата за товар и заключение сделок происходит на ипподроме. Место выбрано идеально! Дважды в неделю на Амагере и в Шарлоттенлунде бывает без малого пол-Копенгагена, множество болельщиков приезжают на автомашинах, они там теснятся, дверца к дверце, бампер к бамперу, между ними снуют разгоряченные тотошники, идеальная обстановка для передачи грузов и денежных расчетов, в такой толчее можно спрятать слона! Хоть на голове стой, никто не обратит внимания. Хочешь — заключай сделки, хочешь — передавай деньги, можешь даже размахивать ими вместо флага,а потом что угодно утверждать и отрицать — мол, знать не знаю человека, с которым только что до хрипоты спорил. Мало ли с кем споришь на тотализаторе, тут уж действительно ничего не замечаешь, на уме одни ставки да рысаки.
Даже самую бдительную в мире полицию вряд ли заинтересует тот факт, что кто-то по дороге на ипподром покупает себе консервы и зашвыривает их в багажник, а потом едет дальше проматывать денежки. Ни одним законодательством это не возбраняется. У них наверняка все организовано так, чтобы опасный товар дольше двух-трех часов в магазине «Specialites des Pays» не залеживался.
Дело невероятно доходное. В нем замешано несколько интересующих меня лиц. Известные мне понаслышке Лаура и Зютек, известный мне понаслышке и вприглядку тип со сломанным носом, прозываемый Петер Ольсен, лично известный мне плешивый недомерок в шляпе и совершенно мне неизвестный Аксель Петерсен. А также играет какую-то свою загадочную роль Лешек Кшижановский, из всей честной компании наиболее мне известный, и я, согласно последней воле Алиции, должна об этом молчать как рыба.
Если дела у почтенной банды и впрямь поставлены на широкую ногу, то в афере задействовано гораздо больше участников, но об остальных приходится только гадать. Скажем, тот очаровательный юноша, выступавший в роли помощника маляра. Кто он такой? Может быть, это и есть сынок Лауры? Принцип семейственности: здесь сын плешивого недомерка, в Польше сын Лауры…
Один раз они попытались использовать для переправки крупного груза яхту Лешека. Груз загадочно исчез, о чем случайно узнала Алиция. Постепенно нечаянный свидетель становился все более опасным, до бандитов это тоже дошло, пусть и не сразу, и они убрали ее, заодно попытавшись отыскать план с координатами пропавшего сокровища. Нашли или нет, я не знаю. Возможно, бумажка с координатами затопленного груза хранилась в тех самых датских красных свечах, искромсанных в труху. По мне так тайник идеальный, разрезать свечу поперек, выдолбить сердцевину, воткнуть клочок бумажки и половинки снова аккуратно слепить под силу любому.
На этом известные факты кончались.
Далее у меня шли сплошь вопросы без ответов. Почему погиб один из матросов Лешека и что майору об этом известно? Кто украл у Аниты шампур и прихватил его с собой в Варшаву? Кто убил Алицию, если Петеру Ольсену раздвоиться все-таки не удалось? И самое главное — что мне, черт подери, делать с Лешеком Кшижановским?
Разбор известных фактов слегка прочистил мою голову, зато нерешенные вопросы снова нагнали туману. Вдобавок припомнилось странное поведение Гуннара. Объясниться с ним, да еще на такую деликатную тему, не представлялось никакой возможности. Гуннар из иностранных языков знал только немецкий, а я, как на грех, французский. Полная нестыковка. Тут как раз вспомнились и путающиеся под ногами бородатые и кудлатые юнцы — этот эскорт душевного равновесия мне не прибавлял. Получалось, что, пока никто ничего точно не знает и самая существенная информация у меня в руках, милиция точит зуб лишь на Петера Ольсена, да и то ничем конкретным не располагает. А преступники не лыком шиты, смекнут, откуда грозит им опасность, и уберут меня, как убрали Алицию. Слишком большая ставка в этой игре, чтобы мелочиться. Из-за своих дурацких колебаний я могу запросто распрощаться с жизнью, а мне она еще не наскучила.
Пока я не приняла решения, надо быть предельно осторожной, но беда в том, что решение, судя по всему, мне не суждено принять никогда. Чем дольше я размышляла, тем больше впадала в панику. Даже огляделась по сторонам, ища что-нибудь, что можно было бы использовать для самозащиты, но на глаза попадались лишь образцы плиток «ластрико» — из цветной керамики, на белом цементе. Оружие не слишком надежное, но в случае чего запущу им злодею в лоб. Я выбрала себе одну такую плитку, бежевую с белым, положила рядом на стол и снова погрузилась в размышления, пагубные для нервов.
Кто еще может быть связан с этой бандой? Кто курсировал между Польшей и Данией? Кто привез шампур? Бестолковый Зверек из прачечной? Таинственный Кароль Линце? Кто-то вообще мне незнакомый?
И снова мысли мои споткнулись на фамилии Линце. Выписанная аршинными буквами, она снова и снова всплывала у меня перед глазами. Где же я ее видела?
Рядом со мной на столе валялся чертежный карандаш. Я взяла его в руки и печатными буквами вывела на плитке «ЛИНЦЕ». Потом чуть помельче, еще раз. Потом еще и еще, меняя шрифты, пока светлый цемент полностью не почернел.
Додуматься ни до чего так и не получилось, и я решила, что утро вечера мудренее. Отправилась спать. Бумаги предусмотрительно прихватила с собой, решив спрятать под матрас, а про исписанную плитку позабыла напрочь. На лестничной площадке было пусто, я спокойно проскользнула в свою дверь.
16 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Запрет Государя на пытки? Жёлтый Линь подделал запрет Государя на пытки? Крапа обомлел: неужели парень предвидел, угадал его желание защитить ребёнка?
Жёлтый Линь лишь прикидывается циником, для которого нет ничего дороже собственного домика в Хстове. Или… или, угадав желание чудотвора, он надеялся заработать? А может, это просто совпадение и Жёлтый Линь подделал какой-то другой запрет?
Крапа не сдержался и крикнул вознице:
– Быстрее! Гони ещё быстрее! Нет ни секунды!
Возница засвистел пронзительным и долгим свистом и привстал на козлах. Может быть, еще не все потеряно? Может быть, что-то можно изменить? Рубаху Крапа всё же развернул и нашел перепачканные в крови серёжки и ещё одну подвеску, золотую: распятый в ромбовидной оправе тёмно-красный камень в форме человеческого сердца.
– О Предвечный… – пробормотал Крапа, холодея.
Камень разлучённых, за который Жёлтый Линь отвалил семнадцать золотых лотов!
Несколько минут он сидел неподвижно, осмысливая увиденное, и машинально теребил в руках обе подвески – золотую и серебряную. Всё становилось на свои места, но… Равнодушный, непрошибаемый, циничный Жёлтый Линь!
Неужели он и оказался тем самым гвардейцем, которого, сбиваясь с ног, искал весь Особый легион? Значит, не в Горький мох он ездил к своей невесте, а в замок? Значит, не Огненный Сокол приставил его к Красену, а Живущий в двух мирах?
Крапа перебирал в памяти всё, связанное со своим бывшим секретарём (лучшим секретарём Млчаны!), и качал головой, не зная, смеяться над собой или плакать над судьбой парня. Ладанка, спрятанная с обратной стороны лунного камня, расстегнулась неожиданно, со щелчком, – Крапа вздрогнул и едва не выронил её из рук.
И тут же подумал, что заглядывать в девичьи тайники непорядочно – не то что рыться в пакетах, отправленных «по частному делу». А впрочем, самую главную девичью тайну Крапа уже узнал…
«Милая моя маленькая девочка, самая прекрасная девочка на свете!» Равнодушный, непрошибаемый, циничный Жёлтый Линь! Он спасал свою маленькую девочку, самую прекрасную девочку на свете!
А Крапа-то думал, что она достойна стать невестой Государя…
«Мне сказали, что это камень разлучённых, и пока он сохраняет сине-зелёный свет, со мной всё хорошо. Смотри на него и не бойся за меня».
Вообще-то Крапа сомневался в заявлении лавочника, уверенный, что тот набивает подвеске цену. Он поднял подвеску к свету – камень был тёмно-красным. Жёлтый Линь не хотел денег, он спасал свою маленькую девочку. И, похоже, ценой своей жизни…
Такая простая история любви. Мелодия навязчиво крутилась в голове, слишком легкомысленная для безобразных трагедий Исподнего мира.
16 августа 427 года от н.э.с. День
Давно рассвело, только солнце не показывалось из-за низких рокочущих туч. Йока не чувствовал времени. Несмотря на то, что за сводом было жарко, он продрог под дождём и ветром. И, пожалуй, немного устал. Ему так казалось.
Он видел идущую Спаску, ощущал, как она сбрасывает переданную ей энергию, и понимал, что она держит её про запас. И запаса этого должно хватить на то, чтобы разметать по земле небольшую крепость. Видимо, препятствий на её пути становилось всё меньше, потому что сбрасывала она энергию всё реже.
Он не услышал – понял вдруг, что может остановиться. Ей больше не надо. Ей больше не удержать. Подождал, конечно, чтобы в этом убедиться, и только потом вышел из межмирья.
Руки опустились, Йока развернулся на подгибавшихся ногах и полез вверх по скользкому склону. Сполз в грязь и полез снова. И только на третий раз заметил протянутые сверху руки Змая и Важана.
Два ведра воды, приготовленные Цапой, смыли грязь и песок, пушистое полотенце легло на плечи. Йока дрожал и от усталости ни о чем не думал.
– Немедленно в постель, горячий чай и грелку под одеяло, – слышал он голос Черуты как сквозь вату – сильно шумело в ушах.
Чай и грелку принесла госпожа Вратанка. Профессор сидел на стуле возле кровати, а Змай стоял у изголовья.
– Змай, она ушла. Я видел, как она уходит. Я её проводил. Докуда смог. И у неё остался запас…
Змай вдруг опустился на одно колено.
– Почему ты мне не сказал?
– Почему? Да потому что! Потому, что ты всё равно не стал бы её спасать! Потому что она не может прорвать границу миров!
– Ох, Йока Йелен… – Змай покачал головой. – Тут ты сильно неправ. На худой конец я бы превратился в змея и долетел до Хстова быстрей, чем поезд идет из Брезена в Храст.
– Ты же клялся, что не явишься Исподнему миру в образе змея… – хмыкнул Йока.
– А кто сказал, что я бы летел по Исподнему миру? Впрочем, я бы все равно не успел. Я никогда не успеваю… И потому я очень благодарен тебе, Йока Йелен.
– Мне это ничего не стоило, – с достоинством ответил Йока.
– Все разговоры потом, – оборвал его профессор, – когда ты отдохнёшь и выспишься. Знаешь, который час?
– Нет.
– Ты брал и отдавал энергию более девяти часов подряд. Скоро полдень.
16 августа 427 года от н.э.с. День. Исподний мир
Спаска очень устала. Она не привыкла так много ходить, а после встречи с Вечным Бродягой её частенько несли в постель, потому что сама она идти не могла. Босые ноги стерлись в кровь, мучительно болели ожоги и ссадины.
И хотя Спаска понимала, что ничего страшного в этом нет, заживёт через два-три дня, но легче от этого не становилось. Её трижды нагоняли конные гвардейцы, но её провожал Вечный Бродяга, и бояться было нечего. Даже когда она отпустила его, у нее оставалось так много его энергии, что можно было справиться с легионом гвардейцев…
Когда она заметила впереди нагромождение из тяжелых валунов, то не рассмеялась только из-за усталости. Разбросать эти валуны ей ничего не стоило, нужно было лишь подойти поближе. Это была гвардейская застава, и за валунами пряталось десятка три гвардейцев.
Стрелка́ она не увидела – почувствовала нацеленный на неё лук. Лук бьёт точней и чаще арбалета, но её никто не собирался убивать. Она на расстоянии осязала яд на кончике стрелы, только этого яда не хватало, чтобы отравить ее насмерть. Стрелок тоже хотел подпустить Спаску поближе, потому медлил.
Сила «невидимого камня» рассеивается на расстоянии, пришлось отправить в каменную преграду довольно много энергии сразу – три валуна рухнули вниз, один из них придавил стрелка. За валунами началась паника, но вскоре наверх вскарабкался капитан и начал махать руками над головой, словно хотел что-то сказать.
Больше никто не пытался целиться в Спаску, и она потихоньку пошла вперёд, хромая и пошатываясь. Капитан спрыгнул за валуны, но через минуту верхом выехал на тракт навстречу Спаске.
Она не сразу поняла смысл его жестов, хотела сбросить его с лошади, но неожиданно догадалась: он пытался объяснить, что безоружен. Он хотел ей что-то сказать.
Спаска позволила ему подъехать к ней шагов на двадцать и жестом велела остановиться. Лошадь под ним плясала, он с трудом удерживал поводья – и ему, и коню было страшно.
– Я ничего тебе не сделаю, клянусь! – сказал он. В его голосе Спаска страха не заметила, это был отважный человек. – Я должен передать тебе кое-что. После этого путь будет свободен.
Спаска кивнула. Ни спрашивать, ни говорить не хотелось.
– Меня просили передать, что Волче Жёлтый Линь арестован и жить ему осталось несколько часов.
Если бы у Спаски было чуть-чуть побольше сил, она бы вскрикнула. Нет, если бы у неё было чуть-чуть побольше сил, она бы подумала и поняла, что это проверка, что она выдаст Волче с головой, повернув в Хстов.
Но она лишь вспомнила слова Чернокнижника о том, что встреча с Волче уготована ей в застенке башни Правосудия. И если она вернется в Хстов, храмовники отрубят ей ноги, чтобы она никуда не ушла, и посадят на цепь в какой-нибудь лавре. После этого можно сколько угодно кидать «невидимые камни», им только это от неё и нужно.
И пока Волче жив, она будет кидать «невидимые камни» туда, куда они прикажут.
И, конечно, отец рано или поздно освободит их обоих, но ног у Спаски уже не будет. Она заплакала не от страха, не от жалости к себе или к Волче – от того, что до Хстова так далеко идти и она может не успеть сказать им, что на всё согласна, только бы Волче был жив.
Капитан смотрел на неё и чего-то ждал, но Спаска ничего ему не ответила – повернула назад и прихрамывая побрела по тракту прочь от заставы. Она и хотела бы идти быстрей, но у неё никак не получалось.
– Погоди! – окликнул её удивленный капитан. – Зачем же идти пешком? Тебя отвезут.
Спаска замерла. Да, конечно, незачем идти пешком. Даже наоборот, в Хстов надо попасть как можно скорее, чтобы они не убили Волче. Но… Вот и всё? Храмовники победили? И вся её сила – сила Вечного Бродяги – ничего не стоит? Но как же, как же они догадались?
Спаска думала не долго, некогда было думать. Кивнула капитану, и тот спешился.
– Не бойся, я не причиню тебе вреда, – сказал он, протягивая Спаске руку. – Тебя никто не тронет.
Он сам боялся, и рука его подрагивала. Спаска не взяла протянутой руки, пошла рядом с капитаном и лошадью, и ему приходилось шагать у́же и медленней, чтобы её не обгонять. Они обогнули заграждение из валунов и вскоре оказались во дворе заставы. Капитан передал коня молоденькому гвардейцу и уверенно повел Спаску в маленькую кузницу.
Сначала она испугалась, увидев горн, наковальню и потного кузнеца в сером переднике и с ленточкой на лбу. Она думала, что ноги ей отрубят прямо здесь и сейчас, остановилась на пороге… Капитан побоялся её подтолкнуть, Спаска сама справилась с накатившим на неё ужасом.
Нет, с неё просто сняли цепи. Она давно перестала их замечать, и только когда освободилась, поняла, какие они были тяжёлые, как больно давили на плечи, как сильно сжимали запястья. Капитан, накинув на Спаску гвардейский плащ, вывел её обратно на тракт – несколько валунов уже успели убрать, а перед ними, ближе к Хстову, стояла богатая карета, запряжённая четвёркой лошадей.
И, конечно, Спаска её узнала, но, редко бывая на улицах Хстова, сомневалась – а вдруг таких карет несколько и она обрадуется напрасно?
Капитан распахнул дверцу и под локоть помог Спаске подняться внутрь. В полутьме она не сразу разглядела, кто перед ней, но дверца захлопнулась, и она узнала Красена по голосу. Он привстал и крикнул вознице:
– Гони! Теперь гони во весь дух!
Спаска едва не упала, когда карета сорвалась с места. Красен поддержал её, обнял за плечо и усадил рядом с собой.
– Я не могу отвезти тебя в замок, я очень спешу. Но в моём доме ты будешь в большей безопасности, чем где бы то ни было.
– А… Волче? – замерев, в надежде спросила она.
– Вот поэтому я и спешу.
* * *
Крапа вышел из кареты, задёрнув занавески на окнах, и велел Спаске сидеть тихо. Он хотел, чтобы девочка поспала в дороге, подложил ей под голову шелковые думочки, накрыл плащом – она лежала напротив него с открытыми глазами, а заснуть так и не смогла.
Но, видимо, немного отдохнула и успокоилась, потому что поднялась легко, закуталась в плащ, опустила капюшон и села в дальний угол – даже если бы кто-нибудь заглянул в карету, то не догадался, кого Крапа привез во двор казарм. Возле башни Правосудия суетились плотники – вешали на место тяжёлые двустворчатые двери.
Ни одного целого окна не осталось ни в казармах, ни в башне, а из её дверного проёма всё ещё летела известковая пыль. Крапа скорым шагом вошел в казармы и повернул к лестнице в подвал – на этот раз его не посмели остановить, помнили об ударе чудотвора. А может, и просто не ждали его появления.
И два гвардейца, стоявшие у входа в узкий подвальный коридор, тоже ничего у Крапы не спросили, лишь посторонились. Нет, Крапу здесь не ждали – дверь в комнату допросов была не только не заперта, но и чуть приоткрыта.
Он думал, что услышит крики Жёлтого Линя, и боялся их услышать, но в камере раздавался лишь голос Огненного Сокола, и это почему-то напугало Крапу ещё сильней. Он многое повидал за свою жизнь в Исподнем мире, но тут замер на пороге, не желая верить своим глазам. Не желая верить в то, что опоздал: кости рук и ног парня были раздроблены. Одного глаза у него уже не было, а Огненный Сокол держал над жаровней щипцы с раскалённым железным клеймом.
Сам, не доверяя палачу, который сжимал обеими ручищами голову парня. Жёлтый Линь что-то беззвучно шептал одними губами – пересохшими и посиневшими. Лицо его заострилось, как у мертвеца, и скудных медицинских знаний Крапы вполне хватило, чтобы понять: это вторая фаза шока, он умрёт.
Переломы крупных костей – огромная кровопотеря, здесь никто не сможет ему помочь.
Крапа не думая и не рассчитывая сил с порога кинул в Огненного Сокола «невидимый камень» – тот отлетел к окну, опрокидывая жаровню, щипцы зазвенели по каменному полу.
– Я не думал, что ты такой дурак, Знатуш… Чтобы держать девочку в руках, довольно было пригрозить ей смертью Жёлтого Линя, убивать его было необязательно.
Огненный Сокол медленно сел на полу, но подняться на ноги сразу не смог, палач кинулся собирать рассыпавшиеся из жаровни угли.
– У меня был приказ третьего легата.
– Не слишком ли много рвения ты проявил, выполняя этот приказ? Почему ты не поверил Жёлтому Линю? Я всё рассчитал до мелочей, но твоего рвения не учел.
– Желтый Линь – предатель, шпион Чернокнижника, – не очень уверенно сказал Огненный Сокол.
– Какая разница? Теперь у тебя нет ничего, чтобы удержать девочку. – Крапа оглянулся на двоих гвардейцев, застывших у двери. – Жёлтого Линя – ко мне в карету, быстро и очень осторожно.
– Он не жилец… – проворчал Огненный Сокол. – Ему в самом деле лучше поскорей умереть, чтобы не мучиться.
– Не стоило так обращаться с лучшим секретарём Млчаны. Где лекарь?
– Я… здесь… – раздался тихий голос из дальнего угла. – Я говорил капитану… Я предупреждал…
– Принеси мне маковых слёз. Быстро.
– Маковые слёзы его убьют… – пробормотал лекарь.
16 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Молочно-белый луч блеснул в темноте и тут же погас. Сердце подпрыгнуло к горлу и провалилось вниз живота. Надежда, мелькнувшая подобно маленькой искре, готова была разгореться пожаром, но Спаска знала, что такое напрасная надежда…
Надежде нельзя отдаваться бездумно, как бы этого ни хотелось. Она не стала вставать на ноги, но подняла голову, снова пристально вглядываясь в темноту.
И лунный луч блеснул снова! На этот раз Спаска отчётливо увидела в межмирье Вечного Бродягу, звавшего её к себе. Цепь помешала ей кинуться ему навстречу, потянула назад, как вязкая трясина, и Спаска испугалась, что не сможет ответить на его зов, но лунный камень в межмирье снова погас – и после его света темнота показалась совсем чёрной.
Так бывало уже не раз – Вечный Бродяга чего-то ждал, словно давал ей время отыскать дорогу к нему. Или дразнил? Или сам не мог найти её в темноте?
Спаска остановилась и приготовилась терпеливо ждать. Лунный камень то вспыхивал, то снова гас – словно подавал какие-то сигналы. Но Спаска уже поняла, что Вечный Бродяга видит её, знает, что она здесь. А ещё – что он готов отдать ей столько, сколько нужно ей, а не ему.
И его силы хватило бы не только на то, чтобы выбить дверь её камеры, но и сровнять башню Правосудия с землей. Он шёл ей на помощь! Её добрый дух услышал зов и явился, чтобы защитить её и спасти!
Энергия полилась к ней ровным широким потоком, а не толчками, которые иногда валили её с ног, – Йока Йелен всё понял, он сделал так, чтобы Спаске ничто не мешало освободиться и уйти.
И мрачное предсказание Милуша не сбылось, храмовники не догадались отрубить ей ноги. Она примерилась, сосредоточилась и послала невидимый камень в обитую железом дверь. И петли, и засов вырвало из стен с мясом – так ветер выворачивает корни деревьев из мягкой земли.
Дверь с ужасающим лязгом опрокинулась на каменный пол и проехала вперёд, сбивая с ног удивленного тюремщика. Вихрь забился меж сырых стен, задувая факелы. В пустом тёмном проёме появился человек, и Спаска безошибочно узнала Муравуша.
Руки, прикованные к стене, сжались в кулаки и задрожали, то ли боль, то ли ненависть поднялись к горлу рыданием – он убил Верушку! Он убил бабу Паву и Бурого Грача! Он обманщик, предатель!
Но вместо рыдания из горла вырвался звонкий смех. Спаска хохотала, из глаз ручьями лились слёзы, а Муравуш, сперва подавшийся вперёд, сразу отступил обратно. Но не успел спрятаться за углом – чтобы убить человека, нужен совсем маленький «невидимый камень», размером с тыкву.
Жалкое бренное тело – голова Муравуша раскололась об пол с хрустом. Он не напрасно пел о том, как хорошо жить и как не хочется умирать, – словно чуял близкую смерть. Он был чем-то похож на Волче…
Десяток мелких «невидимых камней» выбили кольца, заделанные в стену, и цепи, хоть и были тяжелыми, уже не держали Спаску на привязи.
Она сложила их на плечи, перекинув через шею, чтобы они не мешали идти, и шагнула в короткий коридор, метнув вперёд ещё один «невидимый камень», в замкнутом пространстве обернувшийся ветром. Пробивая завесу мокрой пыли, которую ветер обдирал со стен и потолка, Спаске светила путеводная луна доброго духа – Вечный Бродяга вливал и вливал в неё силу, и эта сила пролагала Спаске дорогу к выходу.
Ветер свистел в узких тюремных коридорах, факелы на стенах выли, плевались смолой и хлопали пламенем, словно знамена. Заспанные тюремщики только вначале стремились Спаске навстречу – и падали, разбивая головы о стены, и волочились по полу, влекомые небывалой силой Вечного Бродяги. А потом все – все! – бежали только прочь от неё.
На лестнице, спускавшейся вниз по кругу, ветер сам собою свился воронкой, взвихрился с отчаянным гулом – и снёс тяжелую крышу, выбрасывая в небо осколки черепицы.
Спаска сошла по лестнице, не встретив никого. И не было необходимости ломать всё на своём пути – уже ничто не могло её задержать. Но само осознание того, что она крушит башню Правосудия, наполняло Спаску странным, неведомым ею восторгом, она осознавала своё безумие и упивалась им, продолжая плакать и хохотать.
Внизу Спаска с удивлением разглядывала роскошные пустые коридоры, где не было тюремных камер, – в каком-то из них служил Волче, проходил где-то здесь каждый день… Может быть, завтра ему не придётся идти на службу, потому что некуда будет идти.
Двери слетали с петель, над ними рушились арочные своды, из окон дождем выплескивались цветные стекла. Огромное мозаичное полотно при входе в зал судебных заседаний брызнуло осколками и осыпалось на мраморный пол с сухим стуком, оставив после себя выгнутый свинцовый остов. Дубовая дверь в два человеческих роста, ведущая во двор гвардейских казарм, распахнулась перед Спаской, дверные полотна с грохотом ударили в каменные стены и осели на землю, покорёженные.
Гвардейцы в исподнем выскакивали из дверей и окон казарм, но вовсе не для того, чтобы преградить Спаске дорогу, – в панике метались по двору и ломились в узкие калитки в подворотнях. Лучше бы отсиделись в своих спальнях, рушить казармы Спаска не собиралась.
Не считая десятка капралов, это были новобранцы, молоденькие мальчики, некоторые – не старше Йоки Йелена… Спаска оглядела двор, пытаясь понять, какие ворота ведут на площадь Совы, в город, а какие – в запутанные дворы храма Чудотвора-Спасителя.
Ворота вылетели на площадь вместе с десятком гвардейцев, сгрудившихся в подворотне. Очень хотелось повернуть к Мельничному ручью, в «Пескарь и Ёрш», но Спаска понимала, что сила её не навсегда, что Вечный Бродяга, стоявший по колено в грязи под дождём, да ещё и почти без одежды, не смог бы бесконечно давать ей энергию.
И если она явится на площадь Восхождения, то выдаст и мамоньку, и Волче. Нужно было идти в замок, только в замок. И… нельзя вылить всю энергию, надо обязательно запастись ею, чтобы никто не мог к ней приблизиться, пока она туда не доберётся.
Спаска направилась к Северным воротам, на Волгородский тракт, – прятаться не имело смысла. Никто не посмел её преследовать.
* * *
Волчок стоял и смотрел, как Спаска выходит на площадь Совы. Вот и всё. Он победил. Теперь от него ничего не зависит. Не нужна даже помощь Красена – обладая такой силищей, Спаска доберётся до замка. И, возможно, ей навстречу уже мчится карета Чернокнижника, как в прошлый раз. Только на козлах нет тонкого юноши по имени Славуш…
Холодный рассвет поднимался над стенами казарм красным заревом. Боль прижала неожиданно, навалилась на плечи, и Волчок сел. Страх за Спаску давал силы, а тут словно выбили скамейку из-под ног – оказалось, что сил больше нет.
Теперь Огненный Сокол ничего не предложит. Разглядит шрам на плече. Обыщет комнату и найдет армейскую кокарду. Письма Спаски (рука не поднялась сжечь). Книги Змая.
И лучше бы умереть до того, как это случится. Мелькнула мысль свить жгутом остатки рубахи – ткань тонкая и прочная, выйдет надёжная верёвка. Но руки не поднимались. Не то чтобы больно было двигать руками – нет, они не слушались вообще. Волчок долго оглядывал камеру, но не нашел ни одного острого каменного выступа, ни одной торчавшей железки. Разве что угол деревянных нар…
Если как следует удариться виском…
Он с трудом встал, прошел два шага и опустился на колени у изножья своей постели. Нет, не хватит сил. Страшно. Не умирать страшно, страшно не умереть с одного удара. И тогда Огненный Сокол уже не поверит в деньги от Красена… Надежда шевелилась в глубине души: Красен мог бы помочь.
И эта призрачная, наивная надежда в последний миг не дала бы разбить голову об угол. Так, чтобы сразу насмерть. Даже если голубя Красену пошлют с рассветом, прямо сейчас, даже если голубь полетит в Волгород быстрее ветра – Красен-то быстрей ветра летать не умеет. Наивная надежда…
Надежда на долгий спокойный сон Огненного Сокола тоже оказалась напрасной. Он явился в камеру ровно в восемь утра, с боем часов на башне. Лицо его было угрюмым, в глазах застыла исступленная, спокойная злость. Вместе с ним пришел заспанный лекарь, который зевал, ёжился и потирал плечи. Велел Волчку встать и повернуться к окну левым плечом.
– Да, это шрам, – проворчал лекарь, снова зевнув. – Скорей всего от глубокой рубленой раны. Под ним ещё один, но небольшой.
– Это шрам от сабельного удара? – переспросил Огненный Сокол, и злость в его глазах стала ещё спокойней, ещё уверенней.
– Возможно. Очень похоже, – пожал плечами лекарь.
Глупо. Нужно было заранее придумать, откуда взялся этот шрам. Найти тех, кто подтвердит его «законное» появление… А впрочем, капитан Знатуш не верит в совпадения.
Огненный Сокол долго смотрел Волчку в лицо, а потом сказал тихо и медленно:
– Ты будешь завидовать казнённым на колесе.
* * *
Возница гнал лошадей в Хстов. И не было смысла его торопить, он любил быструю езду, радостно покрикивал: «Посторонись! Дорогу!», свистел, крутил кнутом и привставал на козлах.
Крапа мог лишь смотреть в открытые окошки на проплывавшие мимо болота и мучиться бездействием. Ну и платить на каждой почтовой станции за смену взмыленных, едва не загнанных насмерть коней.
Третий легат явился к нему в спальню рано утром и спросил, не отдавал ли он приказа своему бывшему секретарю подделать запрет Государя на пытки. И Крапа едва не сказал, что вчера не видел Жёлтого Линя, но вовремя спохватился. Третий легат был разговорчив: подделка документа была очевидной, доказанной неопровержимо.
Жёлтый Линь сначала отказывался давать показания, но под пыткой сознался, что подделать запрет ему приказал господин Красен. Третий легат нисколечко не сомневался, что Жёлтый Линь солгал, а потому от Крапы ему скрывать нечего. Впрочем, что́ это был за запрет, третий легат так и не сказал.
Если бы голубя послали на рассвете, он бы не добрался до Волгорода к этому часу. Значит, третий легат знал об этом ещё вчера, но Крапу ни о чем не спросил. Значит, боялся ответа. Какого? Положительного или отрицательного?
Крапа ничего не ответил третьему легату и через двадцать минут выехал в Хстов. На одну минуту из этих двадцати его задержал Явлен: попросил заехать на Змеючий гребень и передать в Тайничную башню пакет для Хладана. На Змеючий гребень Крапа заезжать не собирался, но не стал говорить Явлену, что слишком торопится, и решил передать пакет через портал в Храсте.
Спросил, срочно ли это, но Явлен покачал головой и сказал, что это их с Хладаном частное дело.
Если Жёлтый Линь подделал документ, а потом прикрылся его, Крапы, именем, то, наверное, у него не было другого выхода. Может быть, он спасал друга, родственника? Может быть, приказ отдал кто-то другой, но Жёлтый Линь не должен был его выдать? Какая разница! Он не из тех, кто будет пользоваться дружбой с Красеном из мелкой корысти.
Если он сделал это, у него была на то очень веская причина. Но почему третий легат не спросил об этом вечером? Сейчас Крапа уже давно добрался бы до Хстова. Он ещё уверенней подумал, что чего-то не знает. От него что-то скрыли. От него, но не от Явлена.
Мысль эта пришла ему в голову неподалеку от поворота к Змеючьему гребню, и он прикинул: магнитовоз от Тайничной башни до Храста доберется быстрей, чем четверка лошадей. Но, взвесив все за и против, Крапа решил, что сэкономит не более получаса и при этом рискует завязнуть в Тайничной башне, – вдруг кому-то придет в голову его задержать?
Нет, пусть лучше будет Северный тракт и карета. У са́мого поворота к порталу в голове снова некстати закрутилась мелодия «Такой простой истории любви» и Крапа подумал о пакете для Хладана. Когда он принимал пакет из рук в руки, ему некогда было разглядывать лицо Явлена, прислушиваться к его словам и раздумывать над ними.
И теперь, вспоминая, как тот опустил глаза, говоря о частном деле, Крапа предположил, что никакого частного дела не было, Явлен просто не хотел ставить Крапу в известность об этом пакете и уповал на его порядочность. Пакет не был запечатан, лишь завернут в мешковину и перетянут бичевой.
О порядочности Крапа рассуждать не стал, лишь обратил внимание на хитрый узел, которым была завязана веревка, и постарался его запомнить, – возможно, это не прихоть Явлена, а заранее условленная примета, что пакет никто не вскрывал.
В пакете лежала скатанная девичья рубаха с обережной вышивкой Выморочных земель. Из дорогой тонкой ткани. Наверное, Крапа догадался, кому принадлежит эта рубаха, до того, как её развернул. И когда из неё выпал тяжёлый лунный камень в серебряной оправе, Крапе не нужно было вспоминать, где он его видел. И пучок волос, стянутых лентой, подтверждал его догадку неопровержимо.
Вот он, козырь в рукаве храмовников: они взяли дочь Живущего в двух мирах, лишили замок оружия и, возможно, надеялись, что девочка послужит оружием для них самих. Явлен, зная Крапу, верно рассудил: узнай он об этом вчера, и… он бы не позволил искалечить ребёнка. Любой ценой, даже ценой своей карьеры. Он бы отдал состояние за то, чтобы узнать об этом вчера и спасти девочку.
Первый случай произошел вскоре после того, как Андре исполнилось тринадцать. Он выбрал самую дальнюю дорогу домой, вдоль набережной Сены, и помахивал сумкой с купленным батоном. Летний вечер был неспешен, как пожилой лавочник на прогулке в Люксембургском саду. Медлительно он подкрашивал киноварью и охрой парижскую синь небес, которая от этого казалась натянутым над головой куполом огромного цирка.
Мальчишка представил себя акробатом и подпрыгнул, чуть не толкнув при этом пожилого худощавого мсье. Тот что-то недовольно проворчал, отстраняясь. Юный «циркач» смущенно извинился, но прохожий, не слушая его, последовал своей дорогой. Вокруг его головы дрожало в сгущаемом сумерками воздухе призрачное свечение. Как завороженный, Андре последовал за ним.
Это что ж такое? Ангел с нимбом? Так крыльев нет, да и лик какой-то неправильный… Не бывает носатых ангелов! Тем более старых.
А мираж прорастал деталями, будто рука уличного художника с Монмартра наносила штрих за штрихом. Это… это же уменьшенная копия того, что их окружает! Вот небо; не громадный купол – так, зонтик. Синей ленточкой – полоска Сены. Только там, в видении, краски кажутся ярче, и еще оно подрагивает. Нет, не от шагов – как будто бы маленький город фей танцует в такт мелодии.
Мальчишка так загляделся, что не сразу сообразил, почему удивительное зрелище уносится и исчезает. Грохот колес, стук копыт по булыжнику… Он непонимающе смотрел вслед фиакру. И только дома, очнувшись, вспомнил, что видел фото сегодняшнего старика в газетах.
Да это ж Берлиоз, композитор! Ух ты!
Увиденное осталось маленькой тайной, которую так приятно хранить, чувствуя себя мудрецом, вроде индийских йогов, про которых он читал невероятные истории…
Воздух вокруг людей продолжил вспыхивать полупрозрачными коконами. Профессор, зашедший в переплетную мастерскую отца; старый ворчливый антиквар, немало путешествовавший раньше; отставной генерал… И дальше, больше – отец, мать, соседи.
Оказалось, каждый нес вокруг себя маленький мир, призрак того, что окружал всех, и у каждого он был своим.
Однажды мальчик не выдержал и выложил все отцу. Тот приложил руку к его лбу, озадаченно хмыкнул – температуры нет – и отвесил легкий подзатыльник, велев не выдумывать, а учить уроки. Приятель Жан долго глазел на прохожих вместе с ним, ничего не увидел и обозвал обманщиком. Тогда они подрались, затем помирились – быстрее, чем зажил разбитый нос, – но больше Андре никому ничего не пытался рассказать.
Зато он любил смотреть. Видения у отца и матери мало отличались от того, что было вокруг, и потому это было не очень интересно. Зато, к примеру, антиквар… Он охотно вспоминал былое, и тогда словно два призрака пытались обняться – на один нереальный мир накладывался другой, проступая, как дно реки сквозь отражения на поверхности.
Андре казалось, что он вот-вот разглядит комнаты Пале-Рояля, куда почти двадцать лет назад ворвались толпы восставших и поставили точку в череде королей Франции, прогнав с трона Луи-Филиппа. А вот блеск морских волн – пароход плывет в далекую Америку, туда, где янки с кольтами и индейцы…
Даже если просто долго смотреть на задумавшегося человека – картина уплывала в сторону, комната исчезала. Что внутреннему взору кирпичная кладка? Мелькала река, небо, другие города, друзья, знакомые…
В мирах целыми днями сидевших на лавочке соседок все мужчины и все женщины были очень похожи между собой, будто лица стирались, и отличались они по одежде и украшениям. Новая золотая цепочка сияла для них ярче, чем взгляд.
Скучно.
С годами он различал картины все легче и легче, и в пятнадцать впервые увидел блики в зеркале. Тогда подросток просидел перед ним полночи, до рези в глазах, но так ничего и не различил. Смотреть на других и не увидеть того же у себя? Нетушки!
На это понадобились еще долгие часы бдений, вырванных украдкой у занятий, у игр, у беспечных прогулок по городу. Все яснее становился слабый, колеблющийся маленький мираж комнаты вокруг. А за этой кисеей ярко и четко, как золотое тиснение на обложке книги, проступал рассвет такого оттенка, словно впитал в себя всю сирень с парижских бульваров. Он горел над высокой лимонной травой, отвоевывая ее у отступающей ночи.
Здесь всегда был рассвет, сколько Андре ни смотрел.
Иногда пролетали птицы, травы шевелил ветер или прошуршавший среди них невидимый зверь, но граница дня и ночи не двигалась, и небо все так же горело нежной цветочной лиловостью. Со временем ему удалось сдвинуть поле зрения ближе к далеким холмам, возле которых виднелось нечто, похожее на жилища…
К этой поре предстояло выбрать путь в жизни. Отец, имевший старшего сына-наследника, прочил второму карьеру врача, и Андре не был против. Уважаемая профессия, и…
А что происходит, когда человек умирает?
Юноша получил ответ скорее, чем ему хотелось. То, что вокруг мертвых ничего не видно, он знал давно, а расставание с жизнью впервые увидел, когда разбитые войска отступали от Шатильона. Это была последняя попытка отбросить пруссаков от столицы и не допустить осады. Кольцо вокруг города смыкалось, и грохот колес звучал зловеще; гремел предвестником обстрелов. Студент-медик Андре, не отрываясь, смотрел на усатого пожилого солдата, тяжело стонавшего на телеге. В его мире светился не Париж – раненый в забытье не видел ничего вокруг, – а берег моря, белый песок и теплое солнце. Лазурный берег?
Мужчина захрипел и дернулся, его ладони с неистовой силой сжались в кулаки, тело выгнулось, будто под электрическим током. А потом усач затих, расслабился. Юноше казалось – слышно было, как внутри в последний раз испортившимся метрономом стукнуло сердце.
Телега проезжала мимо. Берег, видимый только Андре, стал истончаться, словно застиранный до дыр тюль. И призрачная ткань не выдержала, истерзанная холодным злым воздухом военного утра, пахнущего поражением и страданием. Разорвалась на клочки, растворилась, исчезла без следа.
Он глядел вслед еще долго, стоя соляным столбом. Жена Лота узрела гибель Содома, а он – гибель мира. Маленького личного космоса, которого больше нет.
И не будет.
Никогда.
Если только Бог не подобрал его где-то там, в заоблачной выси. Хотя в конце просвещенного девятнадцатого века, когда мсье Верн уже описал путешествие на Луну, не верят, что на облаках сидят ангелы. А жаль. Хоть бы одного увидеть.
Господи, если ты есть где-то там, откликнись! Скажи, что ничто не исчезает без следа. Скажи, ну что тебе стоит!
Тишина.
Месяцы, пока пруссаки стояли у ворот Парижа, и на город с севера и юга падали снаряды, слились в сплошной кошмар. Он ухитрялся помогать опытным врачам, и то и дело, раз за разом наблюдал, как исчезает одно сияние за другим. Никто не видел мир так, как те, кто еще недавно был жив, и никто не увидит больше. Даже взгляд росших вместе близнецов отличается. Слегка, неуловимо – но иной. Все эти миры ушли до срока, хотя и так были обречены.
Обречены. Обречены. Обречены.
Андре гнал от себя эту мысль, но она возвращалась, сжимая сердце холодом городского морга. В детстве казалось, что он будет жить вечно. Что небо будет всегда, и солнце будет всегда. И то, другое небо, неистово-сиреневый рассвет – тоже будет всегда.
Сейчас затянувшееся, спрятанное в душе детство умерло, истекло кровью, будто каждый раз, проходя мимо, смерть чиркала по нему холодными когтями. Стремительно утратив инстинктивную веру в бессмертие, он спасался лишь тем, что всматривался в собственный мир, мысленно зарываясь лицом в траву цвета лимона и солнца.
И искал выход. День за днем. Не находил.
Он когда-то умрет, пусть так, но нельзя, невозможно, недопустимо, чтобы призрачный восход погиб с ним, развеялся по ветру. То, что видит он и никто больше, дороже жизни. Но как? Как? Как?! В голову приходили самые дикие идеи – и отвергались. Он побывал на собраниях мистиков и духовидцев, вот только все они оказались жуликами.
Наука? Она могла проложить рельсы и пустить по ним поезд, могла передать новость по телеграфным проводам через всю Европу. Могла вложить в пушки новые снаряды – но не способна была помочь ему.
Кошмар осады на самом деле был раем… или хотя бы чистилищем. Андре понял это через несколько месяцев, после капитуляции и мартовского восстания. Поднявшая знамя коммуны, которую тут же принялись раздирать противоречия, столица осталась в одиночестве. И в мае, словно подожженная свечами каштанов, запылала. Под цветущими деревьями восемь дней солдаты правительства и защитники Парижа, версальцы и федералисты истребляли друг друга. Французы убивали французов – как не ново, правда? Великая, гордая, прекрасная и несчастная страна – ты привыкла к этому. С тех пор, как в 1789 году собрались Генеральные штаты, не проходило и двух десятилетий, чтобы улицы древнего города не рассекались баррикадами и не обагрялись кровью. Но подобной резни не случалось, пожалуй, с Варфоломеевской ночи.
Правда, на этот раз бойня длилась целую неделю и еще день, в течение которых версальцы занимали квартал за кварталом, а коммунары пытались сжечь дома, которых не могли удержать. Французы убивали французов, забывшись во взаимной ненависти. Не щадили ни пленных, ни заложников. Многие на обеих сторонах истово верили в свободу, равенство и братство, за которые просто умереть, и еще проще – убить.
Антихристово царство, конец света.
А для Андре это было нечто неизмеримо более страшное. Лавина Апокалипсисов, град концов света, которые видел только он один. Видел – и пытался спасти те миры, которые мог.
Отчаянно. В отчаянии.
Тогда он впервые услышал звуки в миражах. То доносился порыв ветра, то шум реки… Но это – от умирающих, которым был уже безразличен бой. Живые и способные держать оружие видели только врагов и слышали лишь выстрелы.
Он почти не спал, почти не ел, пил много воды. Ввалившиеся щеки обычно аккуратного молодого человека покрыла щетина. Но, в минуты отдыха глядя в зеркало, Андре находил там небо вечного рассвета, под которым вдруг, стремительно, стали открываться тайны. Он видел горы и реку, странных животных и необычных людей, с которыми происходили удивительные истории. Слышал, как растет трава и вдыхал запах озера. Прикасался к воздуху. Казалось, это занимало много времени, но наяву проходили считанные минуты…
И он писал. По ночам, неровным почерком, лихорадочно, пытаясь запечатлеть все, что было там. Про то, что здесь – напишут другие. Торопливые строки скелетом видений ложились на бумагу. Неумелые, они не в силах были запечатлеть и сотой доли его мира. Он не имел достаточно таланта и мастерства, и понимал это, но что еще делать?! Нарастало ощущение – мерными взмахами, будто коса смерти, убивает секунды невидимый маятник.
Андре был схвачен в последний, восьмой день, когда помогал раненым федералистам. Версальцы были разъярены недавней казнью заложников…
У офицера, командовавшего расстрелом, был очень странный мир. В нем по земле грохотали колоннами сотни солдатских сапог, и юноша был уверен, что там, за пределами поля зрения, их еще тысячи. Миллионы – топчут Европу. Безжалостное будущее, призрачный пока грядущий век глянул на него из стволов. Но страх, преследовавший в последние месяцы, почему-то совершенно исчез.
В миг, когда раздались выстрелы – Андре увидел, как там, в мире вечного рассвета, восходит солнце.
Солдат, которому он сунул пакет, торопливо написав адрес, со словами «передай отцу», отнесет посылку. И не увидит: когда молодой человек упадет на землю, мираж вокруг него вздрогнет. Но не истает, а отделится от тела, нежным облачком окутает завернутую рукопись, просочится сквозь бумагу и незримо уляжется между страниц, готовый встать за строками, когда дождется того, кто поймет и увидит.
Он дождется.
«… поступательное снижение магии на протяжении
последних пяти сотен лет ведет не только к исчезновению
редких представителей флоры и фауны Тверди, не только
к дисбалансу общей структуры мира и тому, что в каждом
последующем поколении рождается все больше людей,
полностью лишенных дара (а их количество сейчас
превышает количество истинных шеров в десятки раз,
и это если мы договоримся причислять к истинным и
шеров третьей нижней категории, и я имею в виду
третьей нижней по сегодняшним критериям, когда
к шерам, пусть даже и почти условным, принято
причислять всех, у кого есть хотя бы самая ничтожная
частица дара), но и к определенным морально-этическим
и поведенческим девиациям. Не имеющие дара не
просто не способны воспроизвести шерские
практики энергообмена — они не способны их даже увидеть и
понять, сводя к бессмысленным ритуалам и суевериям, окружая
многочисленными табу и ненужными условностями. В частности
это касается и секса, при котором обмен стихийными энергиями
происходит наиболее полным и естественным образом. Во
всяком случае, так должно быть в идеале, если уровни шеров
отличаются не более чем на треть ступени. Это не значит, что
при более крупном разрыве обмен сексуальными энергиями
невозможен вообще или же невозможно при нем получить
удовольствие. Просто я бы рекомендовал практиковать с
осторожностью и первый раз под присмотром опытного
менталиста. Если же разрыв составляет полторы или более
ступени, то таким шерам я бы советовал держаться друг от
друга подальше. Если, конечно. они не хотят послужить
наглядной иллюстрацией анекдота про любовь слона и
мартышки…»
Бруно светлый шер Майнер, «Введение в сексуальные
практики», учебник для первого курса Магадемии.
— Только после вас, мой темный шер!
— Только если вы настаиваете, мой светлый шер!
Смех все еще клокотал в горле остаточной горечью, дождь и ветер толкали в спину живым перламутром, хотя… нет, не дождь и не ветер… вернее, не только они. Дюбрайн шагнул следом, приотстав на полшага. Полшага — много это или мало? Наверное, все зависит от ситуации.
Все и всегда зависит от ситуации. А сейчас ситуация такова, что не важно, куда шагнуть. И насколько.
Все равно выхода нет.
Остается только расчистить место для ритуального поединка. Своеобразной замены дуэли, все по кодексу. А в сущности, просто драки. С некоторыми последствиями..
И можно в который уже раз посмеяться над тем, что эта драка не будет началом большой и светлой мужской дружбы, как это было в обычае лет хотя бы триста назад. Если, конечно, старые записи не врут… Потому что какая может быть дружба после того, что сейчас произойдет… В смысле, не вот прямо сейчас, а после драки… или даже вместо.
Никакой.
В том-то и горечь.
Еще и дурь потом из светлого шера придется выбивать, долго и нудно. Он ведь наверняка решит закрепить статус верхнего и в обычной жизни, к Шельме не ходить. Тот, кто хоть раз оказался снизу, должен быть снизу всегда. Все они так думают. И снова придется драться. На этот раз тоскливо и по-настоящему. Практически насмерть. Хорошо, если не придется на самом деле убивать, не хотелось бы. Не этого… Но драться придется точно, и это тоже дружбе как-то ну совсем не способствует.
Ну так что же теперь? Не сложилось. Бывает. Глупо было надеяться, еще глупее жалеть о несложившемся. Лучше смеяться.
Шисова дрянь!
Сидит себе в углу, вроде как прикрывшись вроде как щитом вроде как невидимости и невнимания. Смотрит. Давит своими ничем неприкрытыми хотелками. Лучше бы их училась прятать, хотелки эти свои, устрица безмозглая, лишь о себе и думающая! Впрочем, с ее-то умениями и безмозглостью помогло бы ей такое, пожалуй. Как той же устрице парасолька.
Рональд шер Бастерхази всегда был реалистом, в отличие от малолетней глупышки, уверенной, что ее до сих пор никто не заметил (ну да, ну да, конечно. Очень старательно не заметили). И наивного светлого, который, похоже, если даже и заметил чего, то до сих пор не понял масштабов катастрофы. Тоже мне, менталист, мастер иллюзий, не умеющий отделить собственное от наносного и трезво понять границы своих возможностей! Мечтатель он все-таки и романтик, этот светлый шер, даже смешно временами. Сам Рональд не мечтатель ну вот ни разу, он понимает, что нет ничего более глупого, чем обманываться собственными иллюзиями. И раз уж выхода нет, то лучше побыстрее со всем покончить.
И выжать максимум удовольствия даже из проигрыша, раз уж все равно более выжимать его не из чего.
— Разрешим наш маленький спор до ужина, мой светлый шер?
— Всегда к вашим услугам, мой темный шер.
Дюбрайн красовался вовсю: специальным акустическим заклинанием раскатывал голос по залу, чтобы слышали все и прониклись тоже все, что-то плел о наслаждении зрелищем победы света над тьмой, и что мол нельзя лишать публику подобного поучительного удовольствия. Даже позу эффектную принял. И закручивал вокруг себя смерчем холодные световые выплески, осыпающие его искристым конфетти, кутался в них, словно в мантию…
Стоп. А ведь это не его сила. И не его стихии!
Цвета не те.
Хотя… воздух-ментал-вода, вроде бы похоже… но… У него — бирюза и перламутр, а аметист ментала скорее золотисто-розовый. А тут — бирюзы нет совсем, только темная грозовая синь, уходящая в черноту, только лиловый сумрак. И перламутр тоже темный, с лиловым отливом. И аметист слишком насыщенный, темный, почти до потери прозрачности.
Точно, не его!
Вон он как даже дотронуться опасается, вокруг пальцев наиболее настырные потоки крутит. Да и не свет это вовсе — молнии, вот что это такое. Сумрачной принцессе любопытно попробовать на вкус именно светлого, темный ей не особо и интересен. Ну еще бы! С тьмой она и без того слишком близко знакома, восемь из десяти…
Напряжение в таверне нарастало стремительно, потоки переплетались, вихрились и скручивались, оплетая пространство паутиной юрких сиреневых молний и полупрозрачным перламутровым кружевом вспененного ментала, лишь изредка пронизываемого огненными протуберанцами: собственные щиты Рональду еще удавалось держать почти полностью плотно сомкнутыми, но это вряд ли надолго. Впервые он позавидовал бездарным — на них озабоченная соплюшка давила своими желаниями не так сильно, не имеющие собственного дара просто не способны были ощутить их в полной мере. Так, самым краешком и только на грубом физическом плане. Разве что порадуют сегодня жен или местных шлюх, ну или подерутся во славу Хисса, тоже хороший способ снять напряжение. На худой конец позволят себе оттянуться по полной, на всю ночь рванув во все тяжкие и закусив удила… а утром побегут каяться в храм Светлой Сестры, так ничего и не поняв.
Не умеющий себя контролировать темный менталист опасен для окружающих. Опасен именно тем, что, сам того не желая, выволакивает у них на поверхность все самое тайное, грязное, стыдное, тщательно подавляемое и загоняемое в самые темные углы самого глубокого дна… То, например, с чем ты вполне успешно справлялся последние пятнадцать лет. И так же спокойно справлялся бы и далее, если бы Двуединым не вздумалось пошутить.
Самое забавное, что Дюбрайн так и не понял еще, чем неминуемо должен закончиться этот поединок, и вынужденности его не особо понял, похоже. Иначе не распинался бы о публичности так самодовольно. Ничего-то он не понял. Совсем… Наивный мальчишка. Почему-то это добавляло горечи, хотя вроде бы должно было только радовать и заставлять лишний раз гордиться превосходством собственного дара. Или собственных мозгов. Или опыта. Или… Ну, чем-нибудь, да гордиться, это не сложно, если твой противник такой идиот.
Наверное, горечь просто от лени: ведь теперь, раз светлый так ничего и не понял, Рональду придется самому обеспечивать им обоим приватность.
Поправка: им троим…
— Думаю, публика обойдется. Победа тьмы над светом — дело сугубо… интимное. Мой светлый шер.
Может быть, до тебя, придурка, непонятно за какие глаза (вернее — как раз понятно за какие — за бирюзовые! фамильные императорские!) ставшего полковником Магбезопасности, хоть так дойдет, во что нас втравила своими хотелками эта мелкая аномальная дрянь? Вряд ли тебе так уж хочется трахаться с темным на глазах у почтеннейшей публики, весьма удивленной подобным зрелищем… И если сказать тебе вот так, практически в лоб и почти прямым текстом, может быть, до тебя все же дойдет?
Хотя… вряд ли.
Светлая тупость непрошибаема.
https://author.today/u/ann_iv
Посетители понемногу заполняли таверну «Красный петух», но самое веселье пойдет вечером. Огюст бросал цепкие взгляды то на компанию подвыпивших рыбаков, то на двух молодчиков самого разбойного вида, занявших столик напротив выхода. Ничего покамест не внушало беспокойства. Впрочем, он удивился, вновь увидев старика, да в обществе флотского лейтенанта, но виду не подал, продолжая невозмутимо протирать тряпицей стойку. Ну и ну. Дождался, стало быть… сына.
— Почтенный, есть ли у тебя закуток, где можно поговорить без помех? — тихо спросил лейтенант. В его руке блеснула медная крона.
Огюст кивнул на коридор слева от стойки: за свою жизнь ему не раз приходилось проявлять понимание в деликатных делах самого разного толка, в которых и благородные сьеры бывали замешаны. А тем более, если означенные сьеры щедры.
— Пройдите туда, слева дверь. Будьте спокойны, месьеры, вас никто не потревожит. Я принесу вам пива и поджаренных колбасок, ежели не возражаете.
***
За дверью обнаружилась каморка, едва вмещающая колченогий стол и два стула. Но, сюда по отсутствию пыли, она пользовалась популярностью среди посетителей «Красного петуха».
— Сьер Арно, я принес горестные вести… — прерывающимся голосом начал Роан.
— Говори, — сурово сдвинув брови, велел лейтенант.
— Пять дней назад сторонники Вермадуа попытались свергнуть короля.
— Отец был с ними?
Подбородок Блеза задрожал:
— Да, сьер Арно. И ваш старший брат. Сьера Льюка арестовали на другой день…
На лице Арно резче обозначились скулы:
— Они в замке Гайярд**?
— Их казнили третьего дня Гроз.
— Люто… — Арно втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
В груди, там, где положено быть сердцу, образовалась гулкая пустота. Сознание напрочь отказывалось вместить слова старого слуги. Льюку не было и семнадцати…
— Как потом объявили глашатаи, заговорщики знали, что на маскараде король будет в костюме сахрейнского эмира. И собирались подменить его и добиться отречения в пользу сьера Ренье, — монотонно забубнил Роан. — Однако их планы были раскрыты. Вместо короля в костюме эмира оказался телохранитель Амарра. Дворец был полон переодетых гвардейцев, изображающих гостей. По приказу короля, ворота Ариджа все эти дни были закрыты, чтобы никто из заговорщиков не ушел от возмездия. Как только стало возможно покинуть город, я бросился сюда, чтобы предупредить вас. Король назвал трех вождей заговора — Вермадуа, Мьюлери и вашего отца врагами короны. Приказано схватить и доставить в Гайярд всех мужчин, связанных с ними родственными узами, даже тех, кто не принимал участия в заговоре и не сочувствовал идеям сьера Ренье. Выкорчевать корни зла — так написано в эдикте. Родичам остальных заговорщиков даровано прощение, — из горла Роана вырвалось рыдание, он сглотнул и горячо зашептал: — Вам надо бежать! Ох, простите мою дерзость и что смею указывать вам…
— Благодарю тебя, Блез. Ты много лет служил Брикассам и по праву можешь считаться другом, а не слугой, — глухо проговорил Арно. — Что с семьей Мишеля?
— Женщинам предписано покинуть столицу на неопределенный срок. А ежели им некуда идти, обратиться к милосердию Странника и просить приюта в одной из обителей. Насколько знаю, сьера Изабель и девочки уехали в Бри, к родителям сьеры. Но прошу вас… Бегите! Я опередил королевских дознавателей, но вряд ли намного. В Гайярде палачи выбиваются из сил! А воды Арры покраснели от крови, и над городом кружат стаи ворон…
— Бежать… — Брикасс закрыл глаза и откинул голову на стену. Древняя богиня рока Ананк взмахнула своим серпом, отсекая прежнюю жизнь, где остались отец и братья, «Разящий», вздымаемый волнами, и вера в долг и справедливость: —Отец не хотел, чтобы я шел во флот, а я не разделял его политических взглядов. В последнюю встречу мы поссорились из-за ерунды, а помириться теперь сможем лишь за Пределом.
В дверь поскреблись.
— Месьеры, позвольте, — Огюст, несмотря на свои внушительные размеры, ловко протиснулся в каморку. На подносе у него были две оловянные кружки и тарелка с дымящимися свиными колбасками. Он аккуратно поставил поднос на стол и приглушенно прогудел:
— Ежели еще чего надобно, так скажите.
Арно мотнул головой, но хозяин добавил еще тише:
— Забегала Маго, на рынке сегодня только и говорят про Аридж.
— А что там стряслось? Я, уважаемый, больше седмицы в море провел, — ровным голосом произнес Брикасс.
— Не доверяете и правильно делаете, сьер лейтенант. Однако доносчиком Огюст Молье никогда не был, — доносчикам в гавани долго не протянуть. И вот еще что. Чайка в клюве принесла, что в Боннен важные гости прибыли. Из столицы.
Старик неожиданно подал голос:
— Не найдется ли у вас другой одежды для моего господина?
— Блез!
Но Роан твердо возразил:
— Нет времени на споры, месьер.
— Отчего же не найтись? — степенно вставил Огюст. — Найдется.И словечко могу шепнуть кому надо, чтобы доставили до Эйра или еще куда. За плату, разумеется.
Он смотрел выжидающе. Деньги у Арно были — как раз сегодня выдали жалование сразу за два месяца. Довериться весьма сомнительному и внезапному предложению мэтра Огюста?
— Зачем тебе этот риск, почтенный? Торговал бы себе контрабандой, да мелкому ворью услуги оказывал. Так недолго и самому с палачом познакомиться, — глядя ему в глаза, спросил Брикасс.
— И то верно, да только заповедано нам и благие дела вершить, а то Удача отвернется, — неожиданно философски отозвался хозяин:- Помогу вам — и год смогу снова жизнь неправедную вести. А то и больше. Ну так что?
Какими бы диковинными ни были воззрения хозяина, особого выбора не оставалось. Ананк вновь заносила свой серп.
— Эрминаль? — спросил Арно, подумав, что в Эйре вряд ли будут рады галейцу, кем бы он ни был.
— В Эрминаль Фернан-Акула не ходит, не обессудьте, сьер лейтенант.
— Тогда Ветанг?
Из Ветанга он сможет добраться до Ибера, пусть даже переход через Пиррей рискован. Но безопасного пристанища для него не осталось. Из Ибера открываются пути в другие земли. Мало ли где пригодится моряк. И в Ветанге его точно не будут искать.
— Не близок путь. Но сговоритесь.
— По рукам, мэтр Огюст.
— Одежда пойдет в счет той кроны, что вы мне уже дали. Матроса или торговца?
— Торговца, — подумав, решил лейтенант.
— По рукам. Будьте уверены, не обману, месьер.
— Смотри же, плут, я из-за Предела за тобой приду, — пробурчал Роан.
Хозяин, проигнорировав выпад старика, открыл дверь, и в каморку хлынул гвалт из зала.
— Принесу сейчас одежду. И пошлю за Маго. До ночи у нее побудьте. Выйти придется через кухню. Не стоит людям глаза мозолить.
_______________________________________________
* порода лошадей, тяжеловозы, выведенные на севере Галеи
** тюремный замок в Аридже
С внеплановой встречи с директором будущей школы Ригальдо возвращался усталым, но окрыленным. Он ехал не домой — Исли сообщил, что забрал ребенка из сада и выгуливает в районе площади Первопроходцев. Ригальдо только вздохнул. Если он хоть что-нибудь понимал, гуляли они по магазинам, а в обществе Исли любой шопинг грозил превратиться в шоу. Обычно Ригальдо старался держаться от этой феерии подальше, строго следуя алгоритму: «пришел — проанализировал — купил». Сейчас же его тянуло в магазин как магнитом, и было глубоко все равно, что именно Исли там покупает для Бекки, хоть золотую корону, хоть крокодила.
Сегодня, когда Клэр спросила у него, что случилось, он мужественно сжал челюсти, чтобы не брякнуть: ничего, просто я скучаю по Исли так, что кишки в узел завязываются, и день ото дня становится все хуже и хуже, и я не знаю, блядь, что мне с этим делать.
Конечно же, он никогда не сказал бы ничего такого вслух. Но он не мог не думать, как же так получилось, что Исли превратился в гребаный айсберг с вежливым голосом и холодными глазами. Херово получилось, если честно.
Исли блистательно выполнил его пожелание взять тайм-аут — он полностью удалил себя из личного пространства Ригальдо, и в этом пространстве внезапно оказалась незаполнимая дыра.
Паркуясь в стороне от центральной площади, напротив маленьких магазинчиков, скрывающих в себе бутики, продавцов хэндмейда и суккулентов, тату-салоны и музыкальные кафе, Ригальдо старательно убеждал себя, что поступил правильно. Ведь все, чего он хотел, это защитить Бекки.
Что, в общем-то, никак не отменяло того, что он первым ударил Исли.
Мудак недальновидный.
Теперь Исли спал в комнате для гостей, рано вставал и поздно возвращался, мягко переводил любой личный разговор на рабочие дела, а если и улыбался, то улыбка была, как трещина во льду. Конечно, на Бекки это не распространялось. Вчера Ригальдо двадцать минут проторчал на втором этаже, не рискуя войти в ванную — подслушивал, как Исли смеется, запуская кораблики в пене, и как хохочет Бекки, брызгаясь в ответ.
Его подушка пахла одеколоном Исли, он снимал длинные светлые волосы со своего пиджака, в ящике с носками под руку постоянно попадались чужие, а когда из кладовой на голову Бекки свалился старый свернутый плакат, заставивший ее ахнуть — «Папа, почему у этого дяди солнце вместо головы!» — Ригальдо резко столько всего вспомнил — Магритт, «Принципы удовольствия», солнечный зимний день, довольную, вздрагивающую улыбку Исли, его руки на своих плечах, — что почувствовал лютую тоску.
Он привык считать Исли константой: ему казалось, что так и будет всегда. Тот иногда так раздражал, самоуверенный, насмешливый, жадный до удовольствий, что хотелось приглушить ему и звук, и сияние, но иногда Ригальдо смотрел на него — и забывал, как дышать.
Он как-то успел позабыть, что, кроме всего прочего, Исли еще и гордый. Ригальдо хотел бы донести до него свои извинения, но сдавать позиции насчет Бекки не собирался, а как в такой ситуации помириться без секса, он не знал.
И да, когда он пытался представить себе это перемирие, у него моментально вставал.
Уже потянув на себя дверь в магазин, на витрине которого был нарисован ковбой в шляпе, Ригальдо услышал смех Исли и загадал: если тот будет весел и благодушен, у них все получится. Они сегодня же вечером как-то поговорят.
А потом он шагнул за порог — и все пошло по пизде.
В стильно оформленном помещении почти не было посетителей. На стенах были развешаны лассо и шляпы, а над кассой висело внушительное седло. В одном углу дама гоняла из примерочной к зеркалу унылого мальчишку. Даме все время что-то не нравилось, движением пальца она заставляла сына крутиться и мерить все новые джинсы, а тот уныло косил обоими глазами в айфон.
В другом углу в кресле сидел Исли, заложив ногу за ногу, и развлекал сразу четырех продавцов-консультантов.
И улыбался. В отличие от строгой дамы, ему все здесь нравилось.
— Мы это возьмем, — говорил он, держа на весу чашку с чаем. — И вот те синие тоже. И те, с железными блямбами, и с бахромой. А с сердечками не возьмем.
Юноша с бейджиком заблеял про новую коллекцию. Исли поднял на него смеющиеся глаза, и мальчик внезапно покраснел.
— Бекки, ты хочешь на попе сердечки?
— Фу! — завопили из примерочной, которая ходила ходуном. — Гадость какая! Я хочу такие джинсы, чтобы везде были дырки! Папа, можно? Пожалуйста!
— С дырками на попе нельзя, — серьезно сказал Исли. — Мы никак не сможем объяснить социальной службе, почему на ребенке дырки! Так они, пожалуй, решат, что мы тебя держим в черном теле!
— Это очень крепкие джинсы! — обиделась девушка-консультант. Она отпихнула юношу и бочком подвинулась к Исли. — Смотрите, у меня точно такие же! Прорези очень аккуратные!
С этими словами она согнула ногу в колене, подсунув дырявую штанину под нос Исли.
Тот задумчиво оглядел джинсовое бедро и легкомысленно сунул мизинец в одну из дыр на колене. Дернул плотную ткань, проверяя на разрыв.
У Ригальдо потемнело в глазах.
Он знал, что Исли относится к женщинам с восхищением и симпатией, знал, что у него их было не меньше, чем мужчин. Заинтересованных мужчин Ригальдо так и не научился вычислять, гей-радар у него не заработал, а вот красивые молодые женщины рядом с Исли одним своим присутствием заставляли насторожиться. Ему казалось, что они могут дать мужу что-то такое, чего не может он сам.
Исли видел его насквозь. Смеялся над его ревностью, обзывал ее «призраком Терезы». Ригальдо каждый раз чах и злился, слушая эти подъебки.
Девчонка в рваных джинсах Терезе и в подметки не годилась, но кто знает, что взбредет в голову вынужденному воздерживаться мужчине?
И Клэр была права. Исли все еще оставался охуенно красивым.
Ригальдо решительно прошагал к нему, сунул в руки мальчику с бейджем стопку джинсовой одежды, освобождая соседнее кресло, и демонстративно в него плюхнулся.
— Привет, — сказал он довольно громко, пододвигаясь ближе к Исли. — Я записал детку в школу. Внезапно — в нормальную. Там работает отец Клэр.
И торжествующе подумал: сосите.
По профессионально-приветливым мордашкам продавцов нельзя было понять, о чем они думают, а вот дама с сыночком внезапно оказалась разочарована.
Исли помедлил — и кивнул.
— Сложно было?
— Да, — признался Ригальдо, понизив голос, и радуясь, что они разговаривают нормально. У него над ухом кто-то прошелестел «чай-кофе-вода». — Сперва я будто побывал под допросом, а потом сорок минут слушал воспоминания о детстве Клэр. Когда-нибудь мы тоже станем такими же занудными пердунами, — он специально сказал это «мы». Исли улыбнулся краем губ, его глаза немного смягчились, и Ригальдо подумал: победа.
Тут из примерочной выпорхнула Бекки в джинсовом костюме, задрала штанину, показала осенние ботинки и яростно попрыгала в них. Ригальдо взглянул на ценник — в торговом центре напротив все можно было купить в три раза дешевле. Вот только Бекки не приближалась ни к одному торговому центру.
— Еще что-нибудь желаете? — деловито спросила консультант. — Обувь, головные уборы, сумки, коллекционные перчатки, украшения из кожи, цепочки…
— Подтяжки у вас есть? — спросил Исли. Перебивая его, Бекки звонко сказала:
— Ой, ничего не надо! Мы уже купили столько одежды, нам теперь ее не унести!
— Но это не страшно, — продавец стрельнула глазами в Ригальдо. — Вам, наверное, поможет второй папа. Главное, чтобы все это поместилось в твоей гардеробной, малышка.
— У меня нет гыр-де-робной, только шкаф в стене, как в поезде, — Бекки болтала ногами, пока продавец пыталась продеть ей ремень в шлейки джинсов. — А еще папа обещал мне сделать дом на дереве. Может, если все эти одежды не влезут в шкаф, складывать их прямо в комнату? Я тогда буду жить на дереве, а ко мне будут приходить гости с ночевкой…
— Бекки…
— Потому что комната для гостей занята. Там теперь живет папа Исли. Раньше они жили в одной спальне, а теперь спят в разных комнатах, и я к ним прихожу поздороваться…
— Бекки! — рявкнул Ригальдо.
Повисла неловкая тишина. Ригальдо поймал косой, понимающий взгляд консультанта.
История о разводе — вот как это звучало со стороны.
Он посмотрел на Исли — тот выглядел безмятежно. Сидел ровно, улыбался, следил за отбором вещей. Почувствовав на себе взгляд Ригальдо, он не повел и бровью. Только сказал:
— Пожалуй, достаточно. Упакуйте все это.
Из магазина Ригальдо вышел угрюмее, чем был утром.
Уже вечерело. На красных кирпичных домах в центре, на облаках, на асфальте лежал красно-желтый свет. Было безветренно и странно тихо, торжественно, как не бывает в центре мегаполиса. Через тротуар протянулись длинные тени — тень Исли с пакетами, тень самого Ригальдо и маленькая непослушная тень Бекки.
Бекки подергала его за штанину.
— А мы купили настоящий рыцарский замок, — похвасталась она. — Только его еще надо собирать. И альбом, и краски, и бусики, и выжигатель для дерева… Пап, можно я поеду в твоей машине? Я тебе все это покажу!
Чувствуя настоятельную потребность выматериться, Ригальдо остановился и сделал выдох-вдох.
— Исли, — сказал он, не оборачиваясь. — У меня просьба. Поужинайте сегодня в городе, чем хотите. Все равно дома ничего нет.
— Ладно, — медленно сказал Исли. — А ты как же?
— Я что-то не могу, — не кривя душой ответил Ригальдо. — Устал, похоже.
И он поехал прямо домой, сквозь теплый и сухой красно-желтый вечер, мимо залива, мимо смотровых площадок и видов на далекий Рейнир, мимо машин, бомжей и эстакады, и дома его встретил только кот. Ригальдо взял его на руки и долго стоял перед окнами, глядя, как алое солнце поглощается лесной темнотой, а потом негромко включил в спальне «Нацию Зет». Он слышал, как вернулись Исли и Бекки, но не стал выходить. Бекки повисла на ручке двери, но голос Исли произнес: «Оставь, он, наверное, уже спит», и ее торопливые шаги удалились.
Ригальдо заснул, прижимая к себе подушку Исли, а с утра обнаружил, что совершенно недостойно трется об нее стояком.