Последний перевал дался им сложно, заняв несколько долгих, муторных, наполненных тяготами часов. Бабушка Аглая едва ли могла карабкаться сама по нескончаемой стене обвалившихся камней, перепуганную и обессилевшую женщинуприходилось буквально передавать из рук в руки. Атрей первым оказался на вершине завала и замер, широко распахнув свои серо-голубые глаза, и спустя несколько мгновенийк сыну присоединилась Кибела, так же застывшая в смятении от увиденного.
Их родной край, живой, цветущий, наполненный красками и солнечным светом, исчез, умер, и прах его теперь лежал повсюду, витал в воздухе, закрывая собой небо и окрашивая серым весь окружающий мир. Пожар был потушен, всю ночь, не переставая, природа оплакивала свой потерянный в огне оплот жизни и процветания. Ливень стихал, и на тот момент, когда группа выживших преодолела завал, лишь мелкие одинокие каплиизредка падали с мрачных небес.
Не было слов, дабы выразить ту бурю эмоций и чувств, что не стихая, бередила души людей, в одну ночь лишившихся крова. В скорбном молчании, с трудом передвигая ноги, выжившие путники брели по некогда родной, обескровленной земле, и не узнавали ее. Ни древесных рощ, ни пышных кустарников, еще вчера щедро цветущих то тут, то там, лишь оголенная серая степь, упокоившая в себе обгорелые пеньки и остовы.
— Что же это? Как же…
Не выдержав, бабушка Аглая зарыдала в голос, опустившись на колени в пепельную грязь. От их уютного родного дома ничего не осталось, лишь пепелище. Скорбь, отчаяние и безнадежность витали в воздухе серым дымом, овладевая душами уцелевших, но не знающих, как жить дальше, людей. Даже вечно невозмутимый, всезнающий Кастор поник и, обхватив мать за плечи, глядел на выжженные осколки их былого мира. Атрей прижался к Кибеле, и та, крепко обняв сына, тихо заплакала. Ки Мей, казалось, уснула на руках своего отца, но, неожиданно встрепенувшись, вытянула руку, указывая куда-то вдаль.
— Что там, милая? – Лао направил взгляд туда, куда направлена была маленькая ладошка.
Серый туман витал в воздухе, обволакивая все в округе, разглядеть что-либо не представлялось возможности. И все же вскоре Кун Лао смог различить очертания небольшой фигуры, неспешно крадущейся в дымном мареве. Мужчина напрягся и, передав дочурку в руки матери, жестом показал сидеть тихо и медленно, тихим шагомнаправился к бредущему незнакомцу. Семья смотрела ему вслед, не в силах двинуться с места, пока туманная дымка не скрыла из виду удаляющегося Лао.
Вернулся Кун Лао не один, ведя за руку испуганную и чумазую девочку-подростка. Атрей сразу узнал ее, внучку одного из старейшин, что была его сверстницей. Илания, кажется, так ее звали, так непохожая на ту надменную особу, коей являлась раньше,беспрестанно рыдала, растирая слезы вперемешку с грязью по щекам.
— По… Там… де… деду… — слова проглатывались, перемежаясь с всхлипами. – Помо… нуж… пом… щь.
— Тише, тише, милая. – бабушка Аглая, не менее чумазая и заплаканная, прижала ксебе трясущуюся девочку, стараясь успокоить, поглаживая по взмокшим коротким волосам.
Кое-как, сквозь всхлипы и слезы, Аглая смогла выяснить, что старейшина и его внучка, гостившая в эту безумную ночь в доме своего дедушки, выжили благодаря тому, что вовремя смогли спуститься в подвал и отсидеться там, пока все не стихло. Но сам хозяин дома упал по дороге, повредив ногу, и сейчас лежал без сознания. Юная особа взывала о помощи, и путники последовали за девочкой, недоумевая, каким же образомудалось уцелеть подвалу старейшины, когда все остальные жилища, были выжжены под корень.
Дом этот был чем-то вроде реликвии в их племени. Аглая помнила, как ее бабка рассказывала легенды о нем. Одно из первых строений, возведенных основателями их поселения, маленькое крепко сбитое здание, простое, ничем не примечательное, и очень старое. Было таковым! От памятника былых времен не осталось и следа, лишь пепелище, в центр которого и вела выживших юная попутчица.
Припорошенный черной золой люк, растерянные люди увидели не сразу, толькотогда, когда девочка схватилась за ручку, пытаясь поднять металлическую крышку. Кастор и Лао поспешили ей на помощь, удивляясь тому как же смогла эта трясущаяся юная особа вылезти из подвала, открыв такую тяжесть. Откинув толстенный люк из прочной на вид стали, они увидели металлическую лестницу, ведущую в полумрак.
Девочка начала спускаться первой, за ней полез Кастор, после долгих уговоров решилась старушка Аглая, которую сын буквально принял на руки. Когда все очутились внизу в узком длинном коридоре, в конце которого виднелся тщедушный мерцающий свет,то выстроились в колонну и, держась за руки, двинулись за внучкой старейшины, осторожно переступая ногами.
Вскоре отряд уставших измотанных людей очутился в небольшом, тускло освещенном помещении, где на кушетке лежал бледный сухой старичок и, тяжело дыша, тихо постанывал. Кибела кинулась к больному человеку, осмотрела, вытащила из сумки какую-то склянку, капнула пару капель пострадавшему на язык.
— Дедушка! – Илания кинулась к старику, но тот не откликнулся, пробормотав лишь что-то нечленораздельное.
Кибела осмотрела ноги пострадавшего, правая ступня казалась неестественно вывернутой, и женщина устремила взгляд на мужа. Лао сразу понял безмолвную просьбу, он не раз вправлял вывихнутые суставы своим собратьям там, в прошлой, далекой жизни. Неприятный звук резанул уши, Илания сдавленно вскрикнула, и стопа больного встала на место. Кибела вновь порылась в своей котомке, и, выудив оттуда небольшую коробочку, натерла ногу старика пахучей мазью.
Помещение, где пребывал больной оказалось не единственным в этом убежище. Целый дом, добротный и крепкий, был сокрыт под землей. Здесь нашлась каморка сприпасами еды и воды, комната с десятью двухъярусными кроватями, на одну из которых Лао уложил умаявшихся сонных детей. Кибела уговорила Иланию тоже пойти вздремнуть, клятвенно заверив, что присмотрит за дедушкой. Бабушка Аглая тоже прилегла ненадолго, дабы дать отдохнуть натруженным ногам и затекшей пояснице, и тут же забылась в объятьях морфея.
Ночь растянулась, и время, казалось, замерло. Кибела обтирала влажным полотенцем кожу больного, чья лихорадка отступила, сменившись спокойным умиротворенным сном. Лао и Кастор еще раз провели тщательный осмотр необычного убежища, а также небольшую ревизию в каморке с припасами. Мужчины достали из кладовой нехитрый паек из галет и вяленого мяса, и, подкрепившись, все трое уставших, обессиленных людей не заметили, как задремали, сидя на своих местах, так и не добравшись до кроватей.
За обедом Нина подумала, что можно предложить работу няней Але — но вовремя вспомнила, при каких обстоятельствах Аля попала в ОЗК. Она была первым киборгом, пришедшим в только что созданный офис и имела кличку Машка. Тогда пришлось даже просить помощи полицейского, дежурившего в универмаге, где тогда был офис ОЗК, переподчинить киборга — и программист ОЗК смог посмотреть её записи. Вряд ли она захочет сейчас заниматься ребёнком… после того, что с ней делала прежняя хозяйка.
Пока она так думала, позвонил Григорий. Платон перевёл звонок с видеофона на терминал в гостиной — и Григорий сказал, что ему, как единственному человеку из трёх управляющих колхозом, позвонили из областного Департамента сельского хозяйства, чтобы все зоотехники колхоза срочно прибыли в город на какое-то совещание и это очень важно. Платон собрался лететь сам вместе с Джуной, Ингой и Туром.
— А Полкан, Соня, Лайма и Рик? – спросил волхв, — то есть… бригадиров ты не берёшь?
— Только зоотехников. Ничего толком не понял, слетаю-узнаю-позвоню. К ужину буду. Возьму Самсона для охраны. Не помешает.
— Хорошо. До вечера, — и Нина, проводив мужа, вернулась за стол и после разговора с Велимыслом о воспитании детей по его совету позвонила Лёне и спросила, нет ли в их офисе списанной мэрьки с опытом воспитания детей. Дексист мгновенно ответил: «Привезу на днях!» — и волхв поблагодарил за обед и вышел.
***
Делегация вернулась почти в семь вечера и удивлённо-радостный Платон после ужина рассказал Нине, что в Департаменте специалистам колхоза “Заря” было предложено организовать генофондную конеферму по мезенской породе на островах:
— …я ещё тогда сказал Полкану, чтобы он прекратил выпрашивать у тебя лошадей, так он стал действовать в обход меня! Представляешь, он попросил Руслана позвонить Андрею Ивановичу, чтобы тот поговорил с куратором породы в Ново-Архангельском НИИ сельского хозяйства… чтобы нашу конюшню перевели в разряд племенных. Существует федеральная программа спасения редких уникальных пород животных…
— И нам предложено в программу включиться? Это… ещё куча отчётов и спущенный сверху план племенной работы с породой… и постоянные гости… — Нина задумчиво посмотрела на мужа. Он уже наверняка в курсе, что Тур и Самсон уже скинули на её терминал запись разговора колхозников со специалистами племпредприятия. И в курсе, что Тур по сети успел всё скинуть Полкану, Соне и Рику.
— Да, я хотел отказаться, — кивнул Платон, — ведь это не просто горы отчётов, но и постоянные приезды учёных и зоотехников, курирующих эти породы. Но… Тур успел скинуть всё ребятам… а потом оказалось, что за сохранение генотипа редких пород полагается федеральная дотация на покупку молодняка.
— И ты согласился?
— Если бы я отказался, что бы ты сказала? Что я сглупил? Так бы и сказала. Поэтому я согласился… и через неделю или через две к нам прилетят специалисты из трёх НИИ. Мы вошли в программу по мезенской породе лошадей, по романовской породе овец и по северной русской породе пчёл. Сначала кураторы пород проверят условия содержания животных. А потом нам будет дана дотация на покупку молодняка.
— Это же замечательно! — воскликнула Нина, — мы спасём от сдачи на мясо ещё десяток жеребят! Дадим им шанс жить!
— Только чем мы их кормить будем? Денников у нас хватит, левад тоже… и овчарня в порядке… а вот с пастбищами хуже. Надо увеличивать площади под зерновые…
— За счёт пастбищ? Можно устроить поля у Темногора, ему дано разрешение на строительство дома с гаражами и мастерскими и расчистку участка под поле и пастбище.
— Завтра срочное собрание правления колхоза… будем думать.
***
Утром следующего дня, девятнадцатого марта, на собрании правления колхоза было подтверждено на участие колхоза «Заря» в федеральной программе по сохранению редких пород животных. Составленный и подписанный документ по сети сразу отправили в отдел по племенной работе Департамента сельского хозяйства — и через пару минут по сети пришёл список документов, которые было необходимо заполнить для получения дотации на покупку молодняка, и инструкция по заполнению этих документов.
Списки породных животных и результаты бонитировки Тур отправил сразу, через четверть часа Амина подготовила справки о прививках и состоянии здоровья этих животных, а с заполнением остальных форм пришлось повозиться всем – и даже обоим волхвам, так как Велимысл позвонил Пасечнику о включении его пасеки в эту программу, а Темногор изначально планировал ограничиться строительством только одного большого жилого дома для киборгов, а не целой деревни с пасекой и коровником.
В конце собрания встала Аглая:
— Если мы собираемся разводить пчёл и увеличивать пасеку, то нужна программа по охране медоносных растений. Есть такая федеральная программа? Нет? А должна быть. Пчёлы без медоносов бесполезны. А для сохранения медоносов надо или площади под посевы трав увеличивать… или лишних животных убирать. Нам их на своих кормах не прокормить! Мы не в состоянии столько кормов заготовить!
— Значит, будем увеличивать площади, — спокойно ответил ей Платон, — за лето сделаем ещё по насыпи на внутреннем и наружном берегах Жемчужного острова. Соединим и увеличим часть малых островов на внешнем круге. Комбикорма будем покупать. И часть сена тоже купим. Денег заработаем. К тому же можно продать часть молодняка. На хуторе Пасечника сейчас пять киборгов, за лето будет построен дом, поселятся ещё киборги и можно будет увеличить его пасеку до ста сорока ульев. Плюс увеличение поголовья овец и коз вдвое, там заливные луга, заготовить сено возможно. Да и Темногор поможет… ему разрешено строить не только большой дом, но и коровник на двадцать голов, и овчарню, и курятник на полторы тысячи кур… уговорили и на пасеку на сорок ульев. И разрешено вырубить ползучие кустарники под сенокосы, укрепить берег и подготовить поле под зерновые.
— А про федеральную программу?
— Я узнаю, есть ли такая, прямо сейчас, — Платон на несколько секунд замер, посылая запрос на терминал Департамента, получил ответ и озвучил его: — Такая программа существует. И мы примем и её. Лови бланки справок и инструкции к заполнению, — скинув Аглае полученные файлы, спросил: — Ещё вопросы есть? Тогда собрание закончено, — и Платон закрыл вирт-окна с инструкциями по заполнению документов по породам животных.
Как только все стали расходиться – собрание проходило в столовой большого дома – на видеофон Нины пришёл звонок от Лёни. Она сначала молча взглянула на мужа – и он тут же по внутренней связи вернул в столовую Саню, Фриду и Ральфа и попросил встать так, чтобы не попасть в камеру видеофона – и потом приняла звонок.
— Утро доброе! Вы просили мэрьку… потрясающе вовремя. Только что привезли на утилизацию. Mary-4, десять с половиной лет, была всё время у одних хозяев, но воспитывала мальчика. Он вырос, улетел учиться… нянька стала не нужна. И поэтому её сдали обратно. Возьмёте?
— Да, конечно, — ответила Нина, облегчённо подумав, что хоть эту не надо будет лечить. И тут Лёня, сам того не зная, её надежду разбил вдребезги:
— А с ней привезли двух DEX’ов. Парней, на которых этот мужик типа тренировался. Мастер спорта по боксу. «Шестёрки», по восемь лет… короче, готовьте палату реанимации. Они сейчас в нашем офисе в Янтарном, через час буду, — и Лёня отключился так же неожиданно, как и позвонил.
— Палата будет готова, — сказал Платон, глядя на убегающего на медпункт Саню, — примем. Мэрька тоже может побыть на медпункте пару дней, пока детская не готова. Там с девочкой и познакомится.
Лёня прилетел не через час, а почти в половину второго, и Нина, пригласив ближайшего знакомого программиста, вся извелась от ожидания, сидя с Фридой в гостиной модуля за чаем.
Мэрька оказалась высокой худощавой темноволосой женщиной лет пятидесяти – классическая английская гувернантка – но выглядела совершенно здоровой и потому после передачи прав управления Нина хотела сразу отвести её в палату Сребренки, но Фрида посоветовала сначала проверить её на разумность, потом накормить, переодеть и при необходимости подлечить – Нина с ней согласилась и попросила Саню временно разместить новую Mary в одной из свободных палат медпункта и проводить к ней прилетевшего Драгана.
DEX’ы из салона флайера вышли сами, но в медпункт Хельги и Сильвер заносили их на руках. Внешне на телах парней повреждений не было заметно, но в отчётах о состоянии оба сообщили о многочисленных переломах и отбитых внутренних органах. Так как в палате реанимации до сих пор находилась Сребренка, то их разместили в обычной палате. Мрак тут же принёс обоим кормосмесь, так как нормальную еду им было пока нельзя, а Саня сделал уколы обезболивающего.
Лёня взял в качестве оплаты сделанное Вороном ожерелье из янтаря с жемчугом и улетел обратно, а Нина, проводив дексиста, с Фридой и Хельги пошли в палату, где находилась новая мэрька. Она вела себя совершенно по-машинному, хотя Драган по результатам проверки сказал, что она скорее всего разумна, да и киборги-медики пытались её расшевелить, посылая запросы на связь.
Она выглядела обиженной и на вопрос Нины о состоянии ответила стандартно:
— Система к работе готова.
Тогда Фрида спросила у неё по внутренней связи: «Что случилось? Ты же разумна, и мы это знаем. Мы можем помочь. Тебя хозяин сдал на утилизацию, но дексисты тебя не убили, а привезли к нам, чтобы ты стала воспитывать трёхлетнюю девочку».
Она мрачно взглянула на неё и холодно ответила голосом:
— Мой мальчик просил дождаться его дома. Он не знает, где я. Мне надо обратно.
Хельги передал запись её ответа Платону, а Фрида спросила:
— Кто он и где? – и новая Mary скинула ей видеозапись, где было видно, как высокий юноша лет восемнадцати на вид собирает вещи и говорит ей: «Я всего на пару лет улечу, дождись меня. Обязательно дождись!».
Фрида спросила по внутренней связи имя и фамилию парня, получила ответ и переслала всю информацию Платону, Змею и на всякий случай Гранту. Змей, мгновенно получив от Гранта сведения о парне, пришёл в медпункт и попросил Саню включить терминал в комнате отдыха, там попросил искин набрать номер видеофона её воспитанника и отправил ему сообщение с голографией и вопросом, знает ли он эту Mary.
Через пару минут на терминал пришёл вызов – и Змей, прежде чем принять его, попросил Mary встать так, чтобы её не было видно в кадре, так как неизвестно, кто в данный момент находится рядом с «её мальчиком». Когда Нина, проводив Драгана, вошла в комнату отдыха, на мониторе был виден парень в камуфляжном комбинезоне, который орал:
— Она предала меня! Я просил её меня дождаться… а она… отец сказал, что она сбежала! Разве плохо ей было? А она… а я…
— Прекрати истерику! – крикнула ему Нина, — твой отец сдал её на утилизацию, как только ты улетел из дома. Или ты не в курсе, что она киборг? А если в курсе, то почему не позаботился о ней до отлёта? Мог бы сообщить о ней в ОЗК… уж там она бы точно дождалась тебя.
— Как это сдал? – прошептал парень, — как… сдал? Она что… и правда кибер? А я ведь любил её… она мне вместо матери… была. Она же… сама сбежала… предала…
— Это ты её предал, — остановил его Змей, выводя мэрьку в кадр, — ты мог её защитить, отвести в ОЗК или хотя бы сообщить о ней. Ты уже давно не ребёнок и точно знал, что она не человек. Твоё имя значит — «медведь», соответствуй ему. Где ты находишься? Тебе есть восемнадцать? Документы у тебя с собой или есть сопровождающий?
Парень отошёл в сторону и сзади стал видна бетонная площадка космодрома в Янтарном, освещённая мощными прожекторами, с одного края кадра был виден тёмно-зелёный полувоенный флайеробус, с другой стороны кадра – гражданский транспортник, а вдали виднелись космические корабли разных размеров и форм.
— Да, моё имя Бьёрн… — медленно отвечал парень, — восемнадцать? Да, неделю назад исполнилось. Документы с собой… нас тут собирают, чтобы лететь колонизировать Медузу… значит, отец продал не только их… но и её… и отправил меня колонистом… вместо призыва в армию, — он оглянулся и быстро сказал, — но я не хочу туда, там стреляют. Я хочу быть садовником…
— Так чего ты ждёшь? – почти крикнул ему подключившийся к разговору Грант, — вот тот транспортник, «Норд», — и махнул рукой в сторону, — сейчас летит на Новую Самару, есть одно свободное место. Всего три дня полёта… если с ними. Поступишь в университет на агронома, выучишься…
— Я понял! Спасибо! Перезвоню! – и парень сорвался с места и помчался к указанному транспортнику.
— Ну, хоть одно решение в жизни он принял сам, — тихо сказала Mary, — мой мальчик… он выучится и вернётся. А я буду его ждать…
— И воспитывать Серебренку, — тут же сказал ей Платон, — а когда он выучится и повзрослеет, сможешь вернуться к нему. Мы поможем. Кстати, у тебя есть имя?
— Хорошо. Я поняла, — успокоилась мэрька, — и… да, у меня есть имя. Герда.
— Хорошее имя. Значит «защита», — одобрила Нина, — успокойся и займись девочкой. Можешь общаться с Бьёрном, но только в свободное время. Номер его у тебя есть… да и у Пушка он есть тоже.
— Спасибо вам всем… теперь он знает, где я. И прилетит за мной. Я буду ждать. И ухаживать за серебряной девочкой.
— Тогда сегодня отдыхай, а завтра Саня познакомит тебя с девочкой — улыбнулась ей Нина, — а когда она поправится, переселишься в большой дом. Там приготовлена комната для неё и для тебя. Ты будешь жить вместе с ней. А завтра мы снова зайдём, — и Нина вышла из комнаты отдыха.
Герда вышла вслед за ней, но пошла не в свою палату, а к девочке – и Нина попросила Саню поставить в палате реанимации ещё одну кровать.
4. БЕНЕДИКТОВУ И ОПРЯТИНУ ПРИХОДИТ В ГОЛОВУ НОВАЯ ИДЕЯ, ДЛЯ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ КОТОРОЙ НУЖЕН МАТВЕЕВСКИЙ НОЖ
Вторая цепь сейчас в Лионе, третья — в Анжере,
а четвертую, говорят, утащили, черти, чтобы
связать ею Сатану.
Ф.Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль»
— Наконец-то! — воскликнул Опрятин, прочитав письмо, отпечатанное на официальном бланке.
Бенедиктов оторвался от микроскопа, взглянул на физика:
— Что случилось?
Тонкие губы Опрятина кривились в улыбке. Он прошелся по лаборатории, привычным жестом погладил себя по жидким волосам.
— Ничего, — сказал он, покосившись на Бенедиктова. — Занимайтесь своим делом.
Чем же обрадовало Опрятина письмо с московским штемпелем?
Страница 88 из 182
Еще летом, когда Бенедиктов показал ему ящичек от исчезнувшего ножа, Опрятина взволновали латинские буквы, вырезанные на одной из стенок ящичка. AMDG… Сразу встало в памяти: древний подземный ход в Дербенте, труп диверсанта, небольшое распятие на груди и рядом — толстая пластинка на золотой цепочке и те же буквы, выгравированные на ней… Теперь Опрятин знал, что существует три ящичка. И третий — дербентский — хранил в себе некий «ключ тайны».
Опрятин завязал осторожную переписку — вначале с Дербентом, а потом и с Москвой, потому что диверсантское снаряжение, как выяснилось, было отправлено куда-то в столицу.
И вот — долгожданное письмо: диверсант оказался итальянским морским офицером-подводником из Десятой флотилии торпедных катеров, известной внезапными нападениями человекоуправляемых мин на английские военно-морские базы в Гибралтаре, Александрии и на острове Мальте.
В сорок втором году часть флотилии — «Колонну Маккагатта» — перебросили в Крым. А когда гитлеровцы прорвались на Северный Кавказ, «Колонна Маккагатта» сконцентрировала в Мариуполе подводные лодки-малютки и самоходные торпеды, управляемые «подводными всадниками» в аквалангах, чтобы перебросить их к новому морскому плацдарму — на Каспий.
Темной осенней ночью лейтенант Витторио да Кастильоне, офицер Десятой флотилии, прыгнул с парашютом над каспийским побережьем возле Дербента. Вероятно, ему было приказано изучить подводные подходы к порту и наметить объекты для налетов человекоуправляемых торпед. Итальянец забрел в старые каменоломни — и нашел там свою гибель. Должно быть, он так и лежал бы, придавленный обвалившимися камнями, если бы Опрятин случайно не наткнулся на него…
Впрочем, Опрятина не слишком заинтересовала история диверсанта. Почему именно у него оказался ящичек, связанный с загадочным ножом, — это тоже не вызвало у Опрятина особого интереса. Гораздо важнее было другое: ящичек не пропал, и Опрятину теперь известно, где он находится.
«Подведем итоги, — подумал он. — В одном ящичке была рукопись Матвеева. В другом — нож. Что же в третьем? Наверное, нечто очень важное, проливающее свет на древнюю тайну».
Что ж, скоро он овладеет этой тайной.
Николай Илларионович удовлетворенно потер руки.
Институт физики моря вел подготовку к подъему уровня Каспия. Это была грандиозная работа, но основывалась она на чрезвычайно простом расчете: проливной дождь может дать 1,5 миллиметра осадков в минуту. Если такой ливень в течение года будет непрерывно низвергаться на участок моря длиной и шириной по тридцать километров, то к концу года уровень моря поднимется на три метра.
Воду для ливневания должно было «одолжить» Черное море — там предполагалось создать мощный ядерный реактор-кипятильник. Новый отечественный способ получения ядерной энергии позволял создать такую установку.
При термоядерных реакциях материя превращается в дикий хаос, в котором свободные ядра и электроны носятся с бешеной скоростью, развивая в веществе температуру в сотни миллионов градусов. Но, использовав идею, высказанную еще в 1950 году Таммом и Сахаровым и несколько позже сформулированную академиком Курчатовым, можно изолировать плазму электронно-ядерный газ, — придав ей локальную форму мощным магнитным полем. Новая отрасль науки — магнитогидродинамика — позволила приступить к решению этой проблемы.
Когда из глубины Черного моря взовьется гигантский фонтан водяного пара, целая система направленных антенн заставит нескончаемое облако серой змеей ползти над Кавказским хребтом. А каждый кубометр облака — целый грамм воды!
Дойдя до участка ливневания на Каспийском море, облако попадет в зону мощного электростатического поля, и сконцентрированные водяные пары, потеряв тепло и превратившись в воду, ливнем обрушатся в море.
Проблемой занимался большой коллектив ученых и инженеров. Надо было поставить массу экспериментов и разрешить тысячи мелких и крупных вопросов, самых разнородных: как отразится снижение солености моря на самочувствии каспийской сельди; насколько увеличится скорость течения в Босфоре; чем возместить потерю пастбищ — полумиллиона гектаров кормового тростника, которым порос обмелевший северный берег Каспия…
А чего стоили ведомственные разногласия! Нефтяники желали гибели древнему морю: обнажатся новые нефтеносные площади. Химики стояли за немедленный подъем: надо было спасать залив Кара-Богаз-Гол — крупнейшее в мире месторождение мирабилита. А испарение воды в этом мелководном заливе снижает уровень моря на три-четыре сантиметра в год.
— Только три сантиметра, — успокаивали химики.
— Целых четыре сантиметра! — ужасались гидрологи…
Восьмая лаборатория готовилась к экспериментам по конденсации облаков, и у Опрятина, руководителя лаборатории, было много хлопот. Чего стоило одно только создание опытной установки! Сейчас на отдаленном, безлюдном островке заканчивался ее монтаж, и Опрятин лично руководил работами. С островной экспериментальной базой он связывал и некоторые другие планы.
Опрятина в институте уважали за деловитость, но не очень любили за холодно-ироническую вежливость. Как-то раз в предпраздничной стенгазете дали серию дружеских шаржей на сотрудников института. Отношение к Опрятину было выражено двустишием:
Страница 89 из 182
Всегда подтянут, всегда опрятен
Все, что мы знаем о вас, Опрятин.
Николай Илларионович прочел и хмыкнул: шарж ему понравился.
— Холодноватый стиль у вас, — сказал ему однажды директор института. Вы бы как-нибудь потеплее… Знаете, совместные обсуждения, беседы, что ли. Это объединяет коллектив…
Опрятин поднял бровь:
— Вы хотите сказать, что мой коллектив недостаточно целеустремлен?
Нет, этого директор сказать не мог. Восьмая лаборатория отличалась превосходным порядком и четкостью.
Появление двух новых сотрудников внесло некоторую дисгармонию в строгую обстановку опрятинской лаборатории. Лохматый, рассеянный Бенедиктов разливал по столам реактивы, бил много посуды и часто устраивал короткие замыкания. Он шумно ругался с Опрятиным, и последний терпеливо сносил это — вот что было особенно удивительно.
С появлением Бенедиктова рыбный вопрос вдруг занял важное место в институте. Во всяком случае, все лучшие места в коридорах: Бенедиктов расставил там свои аквариумы. Он без церемоний брал за пуговицу людей из других отделов и подолгу рассказывал им о тайнах рыбьих организмов. Кроме того, он допекал замдиректора по хозяйственной части требованиями на разнообразный корм для рыб.
Кормление рыб входило в обязанности нового лаборанта, здоровенного щекастого мужчины с узенькими глазками и рыжеватым хохолком на макушке. Вова быстро освоился с научной обстановкой. Когда он, мурлыча песенку, возился у спектрографа, казалось, что хрупким кассетам и шлейфам угрожает неминуемая гибель.
— Ну и лаборантика добыл себе Опрятин! — говорили в коридорах. Типичный гангстер.
Ко всеобщему удивлению, оказалось, что огромные лапы нового лаборанта умеют легко и даже нежно обращаться с точными приборами. Вова прекрасно паял, старательно проявлял спектрограммы и не очень грамотно, но подробно вел журналы установок, — этого не ожидал от него и сам Опрятин.
А когда Вова организовал кружок классической борьбы, к нему прониклась уважением вся институтская молодежь.
Дольше всех с опаской поглядывал на Вову замдиректора по хозяйственной части, так как лаборанту приходилось иметь дело со спиртом-ректификатом. Однако тайные наблюдения и опрос институтских шоферов и мотористов, быстро сдружившихся с Вовой, показали, чти новый лаборант не пьет.
— Удивляюсь, — пожимал плечами замдиректора. — Такая зверюга — и непьющий… Что слышно у вас на острове, Николай Илларионович?
— Заканчиваем монтаж. Завтра как раз собираюсь съездить. Не составите компанию?
— С удовольствием бы, да некогда. Уж очень далеко вы забрались, и сообщение неудобное. Задует норд — сиди потом на острове, как Робинзон…
«Начальство не склонно к поездкам на остров — что ж, тем лучше», подумал Опрятин.
Быстроходная моторка выбежала из бухты и, задрав нос, потянула за собой пенные усы. Утро было тихое, солнечное, пронизанное октябрьской свежестью.
Вова, надвинув кепку на брови, сидел у мотора и думал о том, что вряд ли удастся на обратном пути заскочить на рыбный промысел. В прошлом месяце ему удалось завернуть туда по дороге, купить по дешевке черную икру и потом, в городе, прибыльно ее продать. Но сегодня Опрятин не собирается ночевать на острове, придется везти его обратно, так что об икре можно не думать.
Вдруг он навострил уши: сквозь мерный рокот мотора до него донесся обрывок интересного разговора.
— Нет, — сказал Опрятин, — не думаю, что они знают про нож.
— Почему же они приходили ко мне? — возразил Бенедиктов. — Рита говорит, они интересовались тремя железными коробками. Откуда три? В одной нож, в другой, как вы говорите, они нашли эту рукопись, а что еще за третья?
— Это моя забота, Анатолий Петрович. Вы занимайтесь своим делом.
— Я-то занимаюсь делом, а вы…
— Перестаньте, — прервал его Опрятин. — Мы не одни.
Плавно покачиваясь, бежала моторка по сине-зеленому осеннему, прохладному морю. Ветер струился навстречу. Опрятин плотнее запахнул непромокаемый плащ. Бенедиктов чиркал спичками; они гасли на ветру, он сердился и бросал их в воду.
Вот и остров. Моторка вошла в маленькую бухточку с приглубым берегом. Заглушив мотор, Вова ловко выпрыгнул на мокрый песок и обмотал фалинь вокруг компрессорной трубы, которую он вбил в грунт еще в один из первых рейсов.
Этот неуютный необитаемый островок и был экспериментальной базой восьмой лаборатории.
Два месяца назад тупоносая самоходная баржа вылезла плоским брюхом на песчаный берег. Ее передняя стенка откинулась и превратилась в сходню. Морские ужи и черепахи, составлявшие население острова, оторопело смотрели, как из темного нутра самоходки с лязгом и грохотом выползали на берег трактор и гусеничный кран.
Со времен войны на острове остался старый дот. Теперь Спецстрой по заказу Института физики моря переоборудовал это приземистое бетонное сооружение под опытную установку конденсации облаков.
Бенедиктов и Опрятин поднялись на невысокий глинистый обрыв и скрылись в бывшем доте. Вова остался внизу. Он походил взад и вперед по песку, разминая ноги, потом сел на камень и задумался.
Страница 90 из 182
А задуматься было о чем. Вот уже два месяца он «вкалывает», как никогда раньше, номерок на табель вешает, а толку? Где ножик, ради которого он согласился работать лаборантом? Где красивая афиша, на которой он, Вова, изображен в белой чалме, с ножом, торчащим из шеи?..
Перед дружками совестно. Приходят, смеются: работничек, в науку ударился. Кончай, говорят, лямку тянуть.
Надо кончать. Вот силомер только бы сделать. Занятная будет штука — с кварцевыми пластинами и с этими… тензометрами. Стань на подножку, напряги мышцы — и пожалуйста: прибор силу покажет. Никаких тебе лампочек и звонков — не то что старые уличные силомеры. Наука!..
Ребята из кружка классической борьбы помогают ему с силомером. Хорошие ребята, ничего не скажешь, уважительные. «Владимир Антоныч, Владимир Антоныч»… «Правильно я захват делаю, Владимир Антоныч?» А он им в ответ: «Думать надо! Куда вы ему руку загибаете? Надо в другую сторону! Мы, научные работники, творчески должны подходить…»
Эту фразу Вова слышал на собрании по перевыборам институтского месткома. Она ему очень понравилась…
Тут он рассердился на собственные мысли. Подумаешь, нашел о чем жалеть! Нож — вот что ему нужно. Гастроли с ножиком по районным центрам…
Неподалеку на камень села чайка. Вова свистнул, замахал руками — чайка тяжело взлетела, часто хлопая изогнутыми крыльями.
Вова вскарабкался на обрыв и пошел к доту. Соскочив в траншею, он открыл наклонную стальную дверь и вошел в подземный коридор, заставленный стеллажами с аккумуляторами. Коридор вел в круглое помещение с куполом, где стоял двигатель внутреннего сгорания. Отсюда через узкий проем Вова прошел в каземат.
Здесь было тесно от лабораторного оборудования. Электрокамин светился докрасна раскаленным нихромом. За столом в ярком свете аккумуляторной лампы сидели Опрятин и Бенедиктов.
Опрятин вскинул недовольный взгляд на вошедшего:
— В чем дело?
Вова стал посредине каземата — руки в карманах, ватник нараспашку, в глазах непочтительная дерзинка.
— Ножик обещали? Обещали, — сказал он. — Когда готов будет?
Опрятин забарабанил пальцами по столу.
— Вот что, милейший, — сдержанно сказал он, — если будете мне надоедать, вообще не получите ножа. Не видите, что ли, — оборудование еще не полностью установлено. Терпение надо иметь.
— Я имею, — вызывающе ответил Вова. — Чересчур даже имею терпение. А только предупреждаю: давайте поскорее.
— Идите, идите, Бугров. Ознакомьтесь получше с силовым агрегатом — вам придется его обслуживать.
Вова сбил кепку на затылок и вышел. Бунт на острове был подавлен.
— Не понимаю, — сказал Бенедиктов, — чего вы нянчитесь с этой гориллой?
— Какая неблагодарность! — Опрятин покачал головой. — Ведь не кто иной, как эта горилла, добывает вам ваше любимое снадобье. — И в знак того, что это шутка, он вытянутой рукой трижды похлопал Бенедиктова по плечу — так, как это сделал бы робот.
Бенедиктов промолчал, только отодвинул подальше свое парусиновое кресло.
— Он прав: надо поскорее, — продолжал Опрятин. — Мы не всегда будем здесь одни. Конденсацией облаков тоже придется заниматься, значит — будут приезжать сотрудники. Конечно, вниз я их пускать не стану, но все же…
— Послушайте, — прервал его Бенедиктов, — давайте говорить начистоту. Мы с нашими опытами зашли в тупик. Я ищу новые пути, работаю двадцать часов в сутки, а вы… То у вас собрание, то совещание, то вы обхаживаете какую-то девчонку…
— Девочку не трогайте, — холодно сказал Опрятин. — Я у нее выведал весьма полезные сведения.
— Оставим это. — Бенедиктов поднял тяжелые веки и посмотрел на физика. — Помните наш первый опыт? Вы изволили назвать его великой минутой. Как вы его оцениваете теперь?
— Я вам уже докладывал. Проявились силы отталкивания. Но проницаемость была. Пусть на мгновение, но была.
— Почему же нам ни разу не удалось повторить тот результат?
— Очевидно, общая концепция имеет дефект. Сработало нечто, не учтенное нами.
— Значит, случайность. А раз так — придется вашу концепцию выбросить в помойную яму.
Опрятин пожал плечом.
— Ценю ваше умение сильно выражаться, — сказал он сухо. — Что вы предлагаете взамен?
— Вернемся к нашему исходному материалу — к ножу. Этим самым ножом, как утверждает Федор Матвеев, он убил какого-то Бестелесного. Как вы объясняете индийское чудо?
— Я не очень-то верю в Бестелесного. Но, поскольку нож — это факт, можно допустить, что вещество ножа относительно вещества Бестелесного было нормально, — медленно сказал Опрятин. — Относительно других тел оно было проницаемо-проницающим. И превращение, очевидно, производилось посредством очень несложного оборудования. У меня, Анатолий Петрович, появилась новая мысль…
И он рассказал о недавнем разговоре с Колтуховым, об эпизоде из рукописи Матвеева и об электретах.
— Понимаете? Очень возможно, что индусы применяли электреты как источник энергии. Есть у электретов одно странное свойство, о котором я много размышляю…
— Какое?
— Перемена полярности. Скажем, вы приготовили электрет, а через несколько часов он начинает терять свой заряд. Заряд снижается до нуля, а потом возникает снова, но плюс и минус меняются местами. И дальше электрет с поменявшимися полюсами существует неопределенно долго. Иногда это бывает, иногда нет… Какие изменения происходят в веществе электрета? Что за нулевой порог, через который проходит его заряд? Вот вопрос…
Страница 91 из 182
— Магнит намагничивает, не теряя своих свойств. Электрет заряжает, не теряя заряда, — сказал Бенедиктов, прикрыв глаза и будто вслушиваясь в свои слова. — Прекрасно! Это подтверждает мою мысль… Слушайте! Нужно создать установку, в которой нож будет датчиком. Нож будет заряжать своими свойствами другие тела, перестраивать их структуру подобно своей. Точнее «заражать» проницаемостью.
Несколько мгновении Опрятин молча смотрел на Бенедиктова.
— Заражать проницаемостью, — повторил он негромко. — Нож — датчик… Это идея!
— Слушайте дальше, — продолжал Бенедиктов. — Если идти по линии «заражения», то надо учесть, чти нож сделан, конечно, не из химически чистого железа, а из стали. Какие еще элементы могут входить в него?
— Ну, прежде всего, разумеется, углерод — постоянный спутник железа. Дальше — вредные, но неизбежные сера и фосфор. Нитраты. Известное количество кислорода. Может быть, хром, никель, марганец…
— Отлично! Надеюсь, вам известно, что все это, в иных пропорциях, встречается и в живых организмах? Так! Теперь рассмотрим их магнитную восприимчивость. Какова она? Это по вашей части.
Опрятин озадаченно смотрел на биофизика:
— Вы куда клоните?
— Извольте отвечать на вопрос.
— Ладно, — подчинился Опрятин. — Вещества бывают: ферромагнитные — с положительной магнитной восприимчивостью, парамагнитные — с ослабленной, и диамагнитные — с отрицательной. Большинство веществ — парамагнетики… Но все это не имеет никакого отношения к живому организму. Белковые соединения обладают особыми свойствами. То, что вы сказали о «заражении», очень любопытно, но живой организм, дорогой мой, оставьте в покое. Он не поддастся.
— Не поддастся?
Бенедиктов выпрямился в кресле.
— Да будет вам известно, — сказал он не без торжественности, — что белок — основа жизни — обладает ферромагнитными свойствами.
— Должно быть, вы переутомились, Анатолий Петрович…
— А вы отсталый человек! Вам, наверное, известно, что если на парамагнитное вещество одновременно наложить два взаимоперпендикулярных поля — сильное постоянное и слабое переменное, — то вещество начнет поглощать энергию переменного поля. Но вы не знаете, что недавно установлено: в белке, в нуклеопротеидах, есть частицы, которые в этих условиях проявляют ферромагнитные свойства…
Бенедиктов вытащил из портфеля толстую тетрадь и начал ее перелистывать.
— Вот, я сделал выписки.
Опрятин взял тетрадь и погрузился в чтение. Закончив, он поднял глаза на Бенедиктова:
— А вы молодец!
Он заходил по каземату — прямой, сухощавый, будто приготовившийся к прыжку.
— Выходит, мы и с живой материей справимся? — спросил он.
— Именно с живой. Не зря я возился с рыбами…
Опрятин повернулся на каблуках.
— Подведем итоги, Анатолий Петрович. Мы приготовим электрет с перевернувшейся полярностью, он создаст постоянное поле. Усилим его мощным зарядом статического электричества — генератор Ван-де-Граафа у нас есть. Потом создадим второе поле — переменное, высокочастотное. Соберем установку так, чтобы поля перекрещивались. В одном из узлов перекрещивания поместим источник «заражения» — матвеевский нож. В другом узле излучатель. Ультракоротковолновый, Вроде этакой клетки… Туда поместим ваших рыбок. Или собачек. Что угодно! Будем менять напряженность полей, искать угол между ними, будем искать, пока не добьемся… — Опрятин был возбужден как никогда. — Мы заставим нож передать свои свойства другому предмету!
Споря и перебивая друг друга, ученые принялись набрасывать на бумаге варианты будущей установки. Вдруг Бенедиктов отбросил карандаш и встал, хрустнув суставами.
— Нож, — сказал он. — Нужен нож. Без него ничего не выйдет. Вы плохо ищете, Николай Илларионович.
— Я уже трижды обшарил дно в том месте. — Опрятин помолчал. Потом спросил, понизив голос: — Есть у вашей супруги какие-либо основания препятствовать нашей работе?
— Препятствовать?.. Последнее время она усиленно уговаривала меня бросить опыты, вот и все. А к чему вы, собственно?..
— К тому, что нож не утонул. Сдается мне, Маргарита Павловна спрятала его.
— Не может быть! — Бенедиктов помрачнел. — Зачем ей прятать?
— А почему она отговаривала вас?
Бенедиктов не ответил. Он стоял перед электрокамином, алые отсветы легли на его хмурое лицо.
— В общем, предоставьте эту заботу мне, — сказал Опрятин. — Нож я добуду.
Когда же наступила Пасха, у меня не было желания покидать Брин Мирддин. (Верный своему слову, Утер подарил мне холм вместе с пещерой, и люди уже начали связывать его с моим именем, а не с богом, называя его холмом Мерлина.) От короля пришло письмо, приглашавшее меня в Лондон. Но на этот раз это был приказ, а не просьба, и настолько срочный, что Утер прислал за мной эскорт, дабы избежать задержки, которая могла бы случиться, если бы я стал ждать для себя попутчиков.
В те времена было еще небезопасно ездить по дорогам группами меньше десяти человек. Путешествовали с оружием и настороже. Люди, которые не могли обеспечить себе охрану, собирались в компании, а купцы даже платили за то, чтобы их охраняли. Укромные места еще кишели беглецами из армии Окты и ирландцами, которые не могли попасть к себе на родину. Встречались и саксы, отчаянно скрывавшие свою внешность: если их узнавали, то убивали беспощадно. Они обитали у деревень, в горах, болотах и диких местах. Временами они совершали дерзкие набеги в поисках еды и устраивали на дорогах засады против одиноких путников, не имевших с собой оружия. Любой человек в накидке и сандалиях считался богатеем, которого стоило ограбить.
Но меня это не остановило бы, если бы мне надо было совершить путешествие в одиночку с Кадалом из Маридунума в Лондон. Никакой преступник или вор не выдержали бы моего взгляда, не говоря уже о риске получить проклятие от меня. После событий в Динас Бренине, Килларе и Эймсбери моя слава неимоверно возросла, воспетая в балладах и песнях. Я уже с трудом узнавал свои собственные деяния. Динас Бренин переименовали в Динас Эмрис, чтобы увековечить как мое деяние, так и высадку Амброзиуса, а также крепость, которую он там построил. А жил я так же, как и раньше, как в доме моего деда или во дворце Амброзиуса. Ежедневно у входа в пещеру люди оставляли мне еду и вино. Ничего не имевшие бедняки приносили дрова и сено для лошадей, сработанную ими простую утварь, или предлагали свою помощь, чтобы что-нибудь построить. Так прошла зима, в мире и спокойствии, пока не наступил ясный мартовский день, когда в долине появился посланец Утера, оставивший эскорт в городе.
Выдался первый сухой день после двух недель дождей и сырого ветра. Я поднялся на холм над пещерой собрать первые появившиеся растения и задержался на опушке у нескольких сосен. На холм легким галопом скакал одинокий всадник. Кадал, наверное, услышал конский топот. Казавшийся сверху маленьким, он вышел из пещеры ему навстречу и приветствовал. После того как он показал ему дорогу ко мне, всадник, не задерживаясь, пустился наверх, дав шпоры своему коню.
Остановившись в нескольких шагах, он с некоторым трудом — от долгой езды — выбрался из седла и, сделав знак, подошел ко мне.
Это был молодой человек с каштановыми волосами, примерно моего возраста. Его лицо показалось мне знакомым. Наверное, я встречал его при дворе Утера. Он был заляпан грязью с головы до ног и смертельно устал. Должно быть, он сменил лошадь в Маридунуме. Конь выглядел бодрым и вместе с тем отдохнувшим; я увидел, как молодой человек поморщился, когда тот вскинул голову и натянул поводья.
— Милорд Мерлин, король шлет тебе приветствие из Лондона.
— Большая честь для меня, — ответил я официально.
— Он просит тебя присутствовать на церемонии его коронации. Он послал за тобой эскорт, милорд. Они в городе, их лошади отдыхают.
— Ты говоришь, просит?
— Мне следовало сказать «требует», милорд. Он сказал, что я должен немедленно привезти тебя.
— Это все?
— Больше он ничего не передавал, милорд. Только то, что ты должен немедленно явиться к нему в Лондон.
Страница 120 из 141
— Конечно, я явлюсь. Поедем завтра, когда отдохнут лошади.
— Сегодня, милорд, сейчас.
Жаль, что вызывающее требование Утера было передано в извиняющемся тоне. Я посмотрел на него.
— Ты сразу явился ко мне?
— Да, милорд.
— Не отдыхая?
— Нет.
— Сколько заняла дорога?
— Четыре дня, милорд. Это свежая лошадь. Я готов в путь сегодня же.
Посланец снова поморщился, когда его конь мотнул головой.
— Ты ранен?
— Пустяки. Вчера я упал с лошади и повредил кисть, но не той руки, в которой держу поводья.
— Зато правой, в которой должен держать кинжал. Спустись в пещеру и передай моему слуге то, что ты рассказал мне. Он тебя накормит и напоит. Когда я спущусь, я займусь твоей кистью.
Он заколебался.
— Милорд, король очень настаивал. Это нечто большее, чем приглашение присутствовать на коронации.
— Тебе придется подождать, пока слуга соберет мои вещи и оседлает коней, а также пока я сам поем. За это время ты расскажешь мне лондонские новости и объяснишь, что стоит за срочностью короля. Мы еще и быстро вправим тебе кисть. Спускайся, я скоро подойду.
— Но, сэр…
— К тому времени, когда Кадал приготовит нам всем поесть, я подойду. Ты не можешь торопить меня больше. Теперь иди.
Он с сомнением поглядел на меня и пошел вниз, скользя по грязи и ведя за собой упирающуюся лошадь. Я запахнулся в плащ и прошел по сосняку в сторону от входа в пещеру.
Я встал на краю скалистого отрога, где дующие из долины ветры трепали мою накидку. Сзади шумели сосны, а внизу, над могилой Галапаса, шелестел боярышник. В сером небе раздался крик ранней ржанки. Я посмотрел в сторону Маридунума.
С этой высоты весь город был как на ладони. Мартовский ветер гулял по блекло-зеленой равнине. По реке, под серым небом, бежали серые завитки. По мосту двигалась повозка. Над крепостью цветной точкой маячил флаг. Ветер наполнял коричневые паруса лодчонки, спускавшейся по реке. Холмы, еще в своей зимней мантии, зажали долину, как стеклянный шарик, который берут в ладони.
Мне в глаза попала с ветром вода, и вид затуманился. У меня в руках лежал холодный шарик из хрусталя. Взглянув в него, я увидел в самой середине город с мостом, движущуюся реку и крошечный бегущий по ней кораблик. Вокруг города вились поля, искажая картинку в кристалле до такой степени, что начинало казаться, что поля, небо, река и облака обволакивают город с жителями, как лепестки и листочки бутон, который вот-вот раскроется. Казалось, весь Уэльс, всю Британию можно взять осторожно в ладони маленьким сверкающим шаром, словно нечто застывшее в янтаре. Я взглянул на землю в шарообразном кристалле и понял, для чего я родился на свет. Время пришло, и я должен был воспользоваться им по своему усмотрению.
Хрустальный шарик растаял в моих руках, и там осталась лишь пригоршня растений, которые я насобирал, холодных и мокрых. Они выпали из моих рук, и я вытер ладонью воду в глазах. Вид внизу изменился. Повозка и лодка исчезли, в городе воцарился покой.
Я спустился в пещеру. Кадал возился с кухонными горшками, а молодой человек уже готовил седла для наших лошадей.
— Оставь их, — обратился я к нему. — Кадал, есть горячая вода?
— Уйма. Но для начала имеются приказы от короля из Лондона, не так ли? — Кадал был, кажется, доволен, и я его не винил. — Должно было что-то случиться, если уж на то пошло. Как ты думаешь, в чем дело? Он, — Кадал кивнул на молодого человека, — не знает или не говорит. Судя по всему, неприятности.
— Возможно. Скоро узнаем. Лучше высуши-ка это. — Я подал ему свой плащ, сел у костра и позвал парня. — Покажи мне твою руку.
Его кисть превратилась в сплошной синяк и распухла. Наверняка, ему было больно, но кость, похоже, осталась цела. Пока он умывался, я приготовил компресс и наложил его ему на руку. Он напряженно наблюдал за моими действиями и, казалось, вот-вот отдернет руку, но не от боли. Сейчас, когда он смыл грязь и я мог рассмотреть его получше, ощущение, что я его где-то видел, усилилось.
— Я знаю тебя, не так ли? — взглянул я на него поверх повязки.
— Вряд ли вы меня помните, милорд. Но я вас помню. Вы однажды были ко мне очень добры.
— Это такая редкость? — рассмеялся я. — Как тебя зовут?
— Ульфин.
— Ульфин? Что-то знакомое… Подожди-ка. Ага, вспомнил. Слуга Белазиуса?
— Да. Ты помнишь меня?
— Отлично. Тогда, ночью, когда мой пони захромал, тебе пришлось вести его домой. Ты все время по пути находился рядом, но был неприметен, как полевая мышь. Это единственная оказия, которую я помню. Белазиус будет присутствовать на коронации?
— Он мертв.
Что-то в его голосе заставило меня оторвать глаза от повязки.
— Ты его так сильно ненавидел? Не надо, не отвечай, я и так помню, несмотря на то, что прошло столько лет. Не буду спрашивать, почему. Видят боги, он мне тоже не нравился, а ведь я не был его рабом. Что с ним случилось?
— Он умер от горячки, милорд.
— Как тебе удалось пережить его? Я помню старый варварский обычай…
— Принц Утер взял меня к себе. Я сейчас у него — у короля.
Он говорил быстро, не глядя на меня. Я понял, что это все, чего я смогу от него добиться.
Страница 121 из 141
— Ты по-прежнему боишься всего на свете, Ульфин?
Он не ответил. Я закончил бинтовать ему руку.
— Что же, это суровый и неистовый мир, да и времена жестокие, но станет лучше. Я думаю, ты тоже поможешь сделать его добрее. Вот, все. А сейчас перекуси. Кадал, ты помнишь Ульфина? Мальчишка, который привел домой Астера в ту ночь, когда мы встретили у Немета отряд Утера?
— Надо же, так оно и есть, — Кадал осмотрел его. — Ты выглядишь получше, чем тогда. Что случилось с друидом? Умер от проклятия? Ну, пойдем, поедим. Вот тебе, Мерлин. Поешь, наконец, по-человечески. А то клюешь, как твои любимые птички.
— Попытаюсь, — смиренно ответил я и рассмеялся, увидев выражение лица Ульфина, переводившего взгляд с меня на Кадала.
В ту ночь мы остановились на отдых на постоялом дворе у перекрестка, от которого дорога ведет на север к Пяти холмам и золотому прииску. Я ужинал один в своей комнате, мне прислуживал Кадал. Не успела закрыться дверь за слугой с подносом, Кадал повернулся ко мне, спеша поделиться новостями.
— Судя по рассказам, в Лондоне завязался нешуточный флирт.
— Можно было ожидать, — мягко заметил я. — Я слышал, там побывал Будек с королями всего побережья и со своими придворными. Они понавезли дочерей, заглядываясь на пустующую половину трона. — Я засмеялся. — Это наверняка устраивает Утера.
— Говорят, он уже перезнакомился с половиной лондонских девушек, — сказал Кадал, ставя передо мной блюдо с уэльской бараниной под луковым соусом. Горячая еда пахла вкусно и аппетитно.
— Наговорить могут что угодно. — Я приступил к еде. — Это даже может оказаться правдой.
— Если серьезно, то назревают большие неприятности по женской части.
— О боже, Кадал, пощади меня. Это судьба Утера.
— Я не в этом смысле. Люди из нашего эскорта поговаривают — поэтому и Ульфин молчит, — что неприятности связаны с женой Горлуа.
Я взглянул на него, пораженный.
— Герцогиня Корнуолла? Не может быть!
— Это пока. Но поговаривают, что это только дело времени.
Я выпил вина.
— Можешь быть уверен, это лишь слухи. Она вдвое моложе своего мужа и очень недурна собой. Утер, наверное, оказывает ей знаки внимания, так как герцог его помощник, а люди и рады посплетничать, зная натуру Утера и учитывая его высокое положение.
Кадал положил кулаки на стол и поглядел на меня. Голос его звучал непривычно серьезно.
— Знаки внимания? Рассказывают, что он от нее не отходит. Каждый день угощает ее лучшими блюдами; следит, чтобы ей подавали первой, даже раньше его; поднимая кубок, он пьет только за ее здоровье. Никто больше ни о чем не говорит от Лондона до Винчестера. Говорят, даже на кухнях заключают пари.
— Несомненно. А что Горлуа?
— Сначала старался вести себя так, как ни в чем не бывало, но обстановка такая, что не мог он больше притворяться, будто ничего не замечает. Он пытался представить дело так, как будто Утер оказывает почести им двоим, но когда дошло до того, что леди Игрейн, так ее зовут, посадили по правую руку от Утера, а старика на шесть мест дальше… — Кадал замолчал.
— Должно быть, он сошел с ума, — смущенно заметил я. — В данный момент нельзя нарываться на неприятности, особенно такие, что связаны с Горлуа и его людьми. Клянусь всеми богами, Кадал, ведь именно Корнуолл помог Амброзиусу завоевать страну, а Утеру стать тем, кем он сейчас является. А кто выиграл для него битву у Дэймена?
— И люди говорят о том же.
— В самом деле? — Я задумался, нахмурясь. — А сама леди? Что, кроме обычных вымыслов, говорят о ней?
— Что она с каждым днем становится все молчаливей. Я не сомневаюсь, Горлуа есть о чем потолковать с ней по вечерам, когда они остаются вдвоем. Рассказывают, что она теперь не поднимает глаз при народе, боится встретиться взглядом с королем, когда он пристально смотрит на нее из-за кубка или наклоняется через весь стол, чтобы заглянуть за ее декольте.
— Это то, что я называю навозными сплетнями, Кадал. Я имею в виду, что она собой представляет?
— Об этом как раз умалчивается, говорят лишь, что она молчунья и невероятно хороша собой. — Он выпрямился. — Видит бог, Утеру нет необходимости вести себя подобно изголодавшемуся перед вкусным блюдом. Он может наполнить свою тарелку доверху в любую ночь. В Лондоне не найдется девушки, которая не мечтала бы поймать его взгляд.
— Я тебе верю. Он не ссорился с Горлуа? Открыто, я имею в виду?
— Об этом я не слышал. Напротив, он был чрезвычайно сердечен, и попервоначалу ему все сходило с рук, старик был польщен. Но сейчас, Мерлин, назревают неприятности. Она более чем вдвое моложе Горлуа и проводит свою жизнь взаперти в одном из холодных корнийских замков, вышивая ему боевые накидки, погрузившись в мечты, как ты понимаешь, отнюдь не о старике с седой бородой.
Я отодвинул тарелку. До сих пор мне было совершенно все равно, что делает Утер. Но последнее замечание Кадала попало в цель. Когда-то жила другая девушка, которая сидела дома, вышивала и мечтала…
— Ладно, Кадал, — резко сказал я. — Хорошо, что я узнал. Надеюсь только, что мы сами не окажемся замешаны в этом деле. Бывало, Утер и раньше сходил с ума из-за женщин, но все они были досягаемы. А это — самоубийство.
Страница 122 из 141
— Сумасшествие, ты сказал. Люди говорят о том же, — медленно проговорил Кадал. — Говорят, что его околдовали. — Он посмотрел на меня искоса. — Возможно, именно поэтому он послал за тобой молодого Ульфина в такой спешке, призывая в Лондон. Может быть, он хочет, чтобы ты снял чары?
— Я не снимаю чары, — кратко ответил я. — Я их налагаю.
Кадал поглядел на меня, хотел что-то сказать, но раздумал. Затем он отвернулся, чтобы взять кувшин с вином, ибо когда при полном молчании наполнял мой стакан, я заметил, что его рука творит знак против нечистой силы. Тем вечером мы больше не разговаривали.
Десятого сентября я получила приглашение из Копенгагена.
Милейшие господа из датской следственной службы не подвели и исполнили свою часть уговора. Предстояло опознать кое-каких завсегдатаев ипподрома, и мое присутствие было там просто необходимо. В этой ситуации паспортное бюро пошло мне навстречу и, учитывая, что срок действия моего загранпаспорта еще не истек, оформило визу за пару часов, так что я пятнадцатого снова оказалась в Дании.
Шестнадцатого я действительно опознала нескольких известных мне молодчиков и уже семнадцатого была свободна как ветер. И этот ветер дул строго в одну вполне определенную сторону. Семнадцатое сентября было великим днем, в Шарлоттенлунде меня в этот день ждало дерби. Потому что, сговариваясь с этими галантными господами,я самым наглым образом держала в уме свой шкурный интерес.
В жуткой толчее и давке, не веря своему счастью, я с замиранием сердца упивалась происходящим на дорожках. Первой должна была прийти Ибон, любимица Михала, — вообще-то особа капризная и ветреная, на сей раз она пребывала в отличной форме. Три километра Ибон неслась как шайтан, как вдруг на последнем этапе ее обошел аутсайдер, которого я поставила последним номером! Мерзкая Ибон пришла второй!
Впрочем, я по сей день не уверена, точно ли Ибон кобыла. Может, и жеребец. От тако мерзавки всего можно ожидать, так меня наколоть! Надо полагать, это она от обиды, что не удалось порисоваться перед верным поклонником Михалом…
Настоящий тотошник никогда не сдается после первого проигрыша, да еще такого пустякового. Судьба ко мне все-таки смягчилась, и в финальном забеге я выиграла. Ожидая выплаты, я по сложившейся уже привычке поднялась наверх и поела. Отужинала с толком и расстановкой, стараясь продлить последнее пребывание в дорогом моему сердцу месте, и в результате покинула ипподром в числе последних.
Лес был безлюден и живописен, я брела сквозь него не спеша, наслаждаясь прогулкой. Почти совсем стемнело. Сумерки меня не смущали, доводилось ходить тут и в потемках. С тропки, ведущей к станции, я не сбилась бы и с закрытыми глазами. Да и луна уже взошла, хоть и ополовиненная, но освещала она не хуже фонаря.
Я дошла до небольшой полянки. Прогалину создавало отсутствие всего лишь одного дерева, здоровенный его комель валялся тут же, у тропинки. Я уселась на него и закурила, грустно размышляя о том, что нескоро снова сюда выберусь. Интересно, кто выиграет в будущем дерби? Кто из этих великолепных, дебютировавших на наших глазах трехлеток, все имена которых начинаются на «К»? Доживу ли до той поры, когда, заглянув в программку, где все дебютанты начинаются уже на «П», растроганно скажу о каком-нибудь жеребце: «Смотри, это же дочь Кариссимы!» Хотелось бы также узнать, будет ли когда-нибудь побит рекорд вифайфа — 248 тысяч крон… Какая все-таки милая, очаровательная страна эта Дания, вот только зачем они с таким странным упорством носят свои отвратительные штаны в черно-желтую клетку! Ладно уж бороды, но штаны…
Предаваясь философским размышлениям, я докурила свою сигарету, загасила окурок, придавив туфлей из черного крокодила, поднялась и посмотрела в ту сторону, куда убегала тропинка. И ощутила, как волосы поднимаются у меня на затылке.
В какой-нибудь паре шагов от меня, ясно освещенная луной, стояла Алиция.
5 сентября 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Там, впереди, стояли, наверное, лучшие люди Государя. Те, которые догадались, что защищают колдунью. Не только догадались за долю секунды, но и успели закрыть её от жёлтых лучей.
В этот миг из межмирья на Спаску хлынул поток силы Вечного Бродяги, и выбора не было – или умереть и убить Йоку Йелена, или выбросить эту силу наружу. От ужаса, от перенапряжения, по многолетней привычке Спаска едва не повернулась вокруг себя, едва не свила энергию в вихрь вместо невидимого камня – и это был бы конец всех замыслов Государя, двух армейских легионов и самого Дубравуша, стоявшего за спиной.
Да и её, Спаски, – не жёлтые лучи, так стража со стен немедленно расстреляла бы её из арбалетов.
– Уберите щиты! – вскрикнула она – а могла бы не кричать, просто снести защищавшую её преграду и лучших людей Государя вместе с нею.
Наверное, так и надо было сделать, наверное, так было бы сделать правильней… И если бы армейцы на секунду замешкались, она бы не стала ждать.
Первый «невидимый камень» рванулся в двери храма быстрей пушечного ядра, устремился в далекий его конец, туда, где сходились, терялись в глубине две колоннады – храм Чудотвора-Спасителя вмещал несколько тысяч человек.
Спаска не успела заметить, насколько он прекрасен: как бы быстро ни летел её снаряд, как бы ни прикрывала она руками лицо, а жёлтые лучи успели обжечь её (мысли?), перебили дыхание. Рухнула далёкая стена, зазвенела осколками мозаики, погребла солнечный камень под обломками кирпичей – вверх поднялось облако пыли, по земле покатилась дрожь…
– Разойдитесь! – шепнула Спаска еле слышно. Ей было плохо, очень плохо.
Бешено кружилась голова, жар катился к горлу, не хватало дыхания, не держали ноги. Государь подхватил её сзади под мышки, застонал – не от досады, от испуга. Энергия Йоки Йелена лилась и лилась на Спаску из межмирья…
В основание колонн, начиная с дальней стороны… Иначе смерть. Спаска выбрасывала сгустки силы один за одним, тяжёлые и быстрые, нарастал грохот, тряслась земля, тучами клубилась пыль, застилала развалины – огромное здание, может быть самое большое в этом мире, складывалось карточным домиком…
Так хотел Волче. Эта мысль придала сил, обрадовала – нет, развеселила! Так хотел татка! Так хотел Славуш!
Они все – одержимые! – так хотели!
Спаска расхохоталась, из глаз хлынули слезы, а сила лилась и лилась из межмирья, пыль из-под обломков хлынула на площадь, спрятала Спаску от выстрела.
– Разойдитесь! – крикнула она. – Шире! Разойдитесь шире!
В стены храмового двора толщиною шесть локтей, в ворота (они сорвались с петель и пролетели по мостовой, сминая разбегавшихся мальчиков-гвардейцев), в крепкие, основательные дворовые постройки: спальни, трапезные, пекарни, мастерские – накрывая метавшихся в панике людей; в ажурные галереи, взрывавшиеся стеклами, в фонарные столбы – пыль, битый камень, кровь и смерть; по опустевшим гвардейским казармам и, наконец, в основание башни Правосудия, погребая под обломками всё и всех…
Пыль… Пыль поднималась всё выше, где-то черная, где-то красная, кирпичная, где-то бело-серая, известковая. Пыль клубилась на том месте, где только что был храм.
На том месте, где пятьсот лет назад стоял университет.
Дубравуш подхватил Спаску на руки, и последнее, что она увидела, – его пристальный, полный нежности взгляд. Наверное, он ещё не осознал своей победы.
* * *
– О Предвечный… – Черута сокрушенно качал головой. – Ну что же вы делаете! Ну привяжите его к кровати, наконец!
Ничта тоже качал головой.
– Черута, я не хирург, но я и то понимаю – если его привязать к кровати, он порвет верёвки. А если ему это не удастся – я не знаю, чем это закончится. Психозом, наверное. Или еще каким-нибудь видом помешательства, которое лечить трудней, чем электрические ожоги…
– Он и без этого одержим, – проворчал Черута. – Он же убивает себя, неужели вам обоим не видно?
Змай лежал на траве, сложив руки на груди и уткнувшись лицом в колени. И громко, с сердцем ругался на языке Исподнего мира. Важан присел возле него на корточки, не подумав о том, что не сможет самостоятельно встать.
– Больно?
– Да чтоб вашу мать, профессор!
– Что-то серьёзное?
– Как кувалдой по пальцам… – Змай выругался снова. – Никогда не задумывался, почему у нас так любят эту пытку. Теперь понял. У Йоки Йелена очень крепкая голова… Как наковальня. Ох, чтоб-в-твою-душу-мать…
– Пальцы очень чувствительны, – заметил Черута, взваливая Йелена на плечо, – тот не терял сознания, просто… спал.
Не в первый раз: выбирался из-под обрыва, проходил несколько шагов и засыпал, как убитый. И Ничта догадывался, что будет, когда Йелен проснется. Не все молнии оставляли ожоги – иначе бы Йелен давно умер, – часть ему удавалось выпить до того, как они обожгут кожу.
По мокрой коже молния идёт легче, вода улучшает проводимость, не пускает молнию вглубь тела – Йелен, сам того не подозревая, накапливал бесценный опыт.
Ничта годами собирал редчайшие случаи поражения людей молниями… Чаще это были чудотворы, сопровождавшие грозовые тучи на поля, и заключённые, работавшие за сводом.
Черута не накладывал на ожоги повязок – говорил, что так быстрей заживёт, – но старался смазать и присыпать все повреждения до того, как Йелен проснётся.
Ничта считал, что давно потерял страх перед чужой болью, оставил только малую толику сострадания – чтобы не превратиться в отъявленного негодяя. Он обольщался – на семидесятом году жизни неприятно открывать в себе что-то новое…
Йелен проснулся около десяти утра и, надо отдать ему должное, крепился не меньше четверти часа – отворачивался к стене, сжимал и разжимал кулаки, кусал губы. До того, как Черута вколет мальчишке морфин, нужно успеть его накормить, и если обычно это делал Змай, то сегодня профессору пришлось взяться за ложку самому.
Ничта был против морфина – Йелен и без дурманящих препаратов был не в себе. Но пирамидон перестал помогать ещё три дня назад. Есть мальчишка отказывался, Змай находил способы его уговорить, а профессор не умел уговаривать.
– Йелен, открывай рот немедленно. Пока ты не доешь кашу, Черута не сможет сделать тебе укол.
Тот ничего не отвечал, отворачивался к стене и морщился. Потом из глаз у него побежали слёзы.
– Йелен, не мучай ни себя, ни меня. Открывай рот.
Мальчишка вместо этого прикрыл глаза, и из них на виски выкатились две особенно крупные слезы…
Заглянул Змай, показал повязку на правой руке.
– Йока Йелен, если ты и дальше будешь издеваться над профессором, я больше не выпущу тебя за свод, так и знай.
– Я не хочу… есть… – выдавил парень сквозь слёзы.
– А я не хочу подставлять пальцы под летящие камни.
– Тебя никто не просил подставлять пальцы! – окрысился Йелен неожиданно зло. – Уйдите! Уйдите! Оставьте меня в покое! Я и сам не пойду за свод, я не могу больше! Не могу!
Он разрыдался надрывно, а не капризно. И когда Черута принес успокоительных капель, выбил стакан у него из рук.
– Йока Йелен, сейчас я наплюю на разбитые пальцы и начну кормить тебя насильно. Ты этого хочешь? Я и один с тобой справлюсь, а втроем – можешь не сомневаться, будешь давиться, но глотать.
Профессор скрипнул зубами – мальчишке больно, он на грани нервного истощения, он выкладывается каждую ночь на пределе возможностей организма… А если к его упрямству прибавить одержимость – он в самом деле может подавиться (то есть скорей умрёт, чем позволит такое над собой насилие).
– Черута, а нельзя… ну… поставить ему какую-нибудь питательную капельницу? – спросил Ничта вполголоса.
– С манной кашей? – осведомился Змай. – Я знаю другой способ, менее сложный технически и не такой опасный для здоровья.
– Можно сходить к чудотворам, у них в аптечке должны быть инфузионные системы… – задумчиво пробормотал Черута. – Но это не метод. Глюкоза – способ поддержать организм лежачего больного, а Йока тратит очень много сил.
– Говорю же – я знаю способ… – вставил Змай.
– Твой способ не очень хорош для домика без водопровода и в отсутствие прачки, – мягко ответил Черута.
– Ну как поступают в таких случаях? Что делают? – спросил профессор.
– В клинике доктора Грачена применяют кормление через зонд. Но вряд ли зонд есть у чудотворов.
– Уйдите оба, – вздохнув, сказал Ничта.
– Как скажете, профессор, – пожал плечами Змай. И добавил в дверях:
– Желаю удачи.
Черута ничего не сказал, выходя из спальни. Профессор закрыл дверь и вернулся к постели Йелена, грузно опустился на стульчик. Поставил тарелку на тумбочку. Неумело провел рукой по голове мальчишки.
– Сейчас Черута сделает тебе укол. Сразу станет легче, и ты уснёшь. Сильно жжёт?
Йелен кивнул и непритворно, рефлективно всхлипнул.
– Оно тебя перехитрило. – Ничта снова погладил его по голове. – Оно не сумело убить тебя одним ударом и добивается своего не мытьем, так катаньем. Оно убивает тебя медленно, постепенно.
– Не успеет… – снова всхлипнул Йелен. – Сегодня Спаска разрушила их главный хстовский храм. Осталось несколько дней. Вот оно… Свершилось… Обитаемый мир начал падение в пропасть. Он уже не балансирует на грани, он медленно качнулся вперед, центр тяжести висит над бездной…
– И ты хочешь к этому дню приползти на карачках, накачанный морфином?
– Нет, – тихо обронил Йелен.
– Может быть, ты не любишь манную кашу? Попросить у Черуты сделать что-нибудь другое?
– Свеклы, что ли? – поморщился Йелен.
– Нет, есть мясные консервы, яйца, сахар, мука. Может быть, оладьи?
– Я просто не хочу есть. Меня тошнит.
– Съешь одну ложку. Только одну.
– Ага… За папу, за маму… Я не хочу даже одну ложку. – Он снова залился слезами.
– Одну ложку, через не хочу. Назло Внерубежью. Это компромисс, Йелен. Надо уметь идти на компромиссы.
Он подумал. Пожал плечами.
– Только я сам. Не надо меня кормить, у меня с руками всё в порядке.
– Нет вопросов, – хмыкнул Ничта и устроил тарелку у Йелена на груди.
Тот долго рассматривал ложку, примеривался, с отвращением приоткрыл рот и протащил ложку сквозь зубы. Как и предполагалось, первая ложка решила проблему – Йелен с удивлением зачерпнул вторую. Через пять минут тарелка была чистой.
– Я… хочу ещё… – медленно и недоуменно произнес парень.
– Очень хорошо. Сейчас принесу.
– И… оладий тоже можно…
– Прекрасно. Чай? Сладкий, с ягодой?
– Да. Чай, – кивнул Йелен. – С ягодами. Сладкий. Да.
Когда Ничта вернулся, мальчишка снова плакал. Ел и плакал. Боль, нервное истощение. Осталось несколько дней. Жить ему осталось несколько дней… Жизнь одного мальчика – и жизнь двух миров.
Почему из всех людей в двух мирах Ничта увидел своё продолжение именно в том мальчишке, который должен умереть? Сколько дней? Пять? Семь? Когда иссякнет энергия аккумуляторных подстанций? Почему люди так мало знают о небесном электричестве?
– Если завтра утром ты снова соберёшься за свод, облейся солёной водой. Черута приготовит ведро у выхода. Не забудь, хорошо? – Ничта поднялся. – Сейчас он сделает тебе укол.
Парень замотал головой и заплакал сильней.
– Не надо. Я не хочу. Я не хочу… приползти на карачках… Я должен его убить. Я должен. Иначе всё бессмысленно. Иначе я просто умру, и всё. Зачем тогда умирать?
Предвечный! Ничта опустился обратно на стульчик – тот заскрипел под его весом, едва не сломался…
– Йелен, ты не умрёшь. Я обещаю тебе. Ты мне веришь? Ты прорвешь границу миров и останешься в живых. Веришь?
Парень медленно покачал головой.
5 сентября 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
На площадь Чудотвора-Спасителя ехали в скромной карете с закрытыми окошками. На губах ещё держался поцелуй.
По дороге Дубравуш расспрашивал, хорошо ли Спаске в Тихорецкой башне, не хочет ли она о чем-нибудь попросить, довольна ли она прислугой, не докучает ли ей охрана. А потом сказал:
– Жаль, что ты убила Знатуша. Я хотел перетащить его на нашу сторону. Он, в сущности, был неплохим человеком.
Спаска шарахнулась от Государя – неплохим человеком? Он был чудовищем! Он не сомневался в своей правоте!
– Он служил Храму не за страх, а за совесть, – холодно сказала она.
– Такие мне и нужны, – пожал плечами Государь.
– Если бы он предал Храм, он бы и вас когда-нибудь предал.
– Вряд ли. Душа наёмника – кто ему платил, тому он и служил. Не за страх, а за совесть. Но я тебя не осуждаю, ты имела право его убить. Говорят, его похоронили вместе с соколом.
– Как? Почему? – Спаска с ужасом представила, как в землю закапывают живую птицу, а потом из-под земли долго-долго доносится её жалобный крик.
– Говорят, что у птицы разорвалось сердце…
Мороз прошел по коже.
– Я не жалею. Слышите? Я не жалею! Он… – Спаска перевела дух. – Он заслужил долгую и страшную смерть! Пусть скажет спасибо, что умер так быстро и… не завидовал казнённым на колесе. Пусть скажет спасибо, что я не захотела увидеть страх в глазах бесстрашного человека!
Поцелуй – память о нём – вял, как цветок, растворялся в пространстве… И на смену ему приходил страх. Холодный страх смерти.
Государь остановил карету в проулке, выходящем на Столбовую улицу, – Спаска должна была дождаться, когда её позовёт Вечный Бродяга. Вокруг было тихо, вдалеке цокали копыта конного дозора – то ли армейского, то ли гвардейского; где-то мёл мостовую метельщик.
Здесь жили богатые люди, не привыкшие рано вставать. Шум толпы, собиравшейся в это время у Тихорецкой башни, сюда не долетал. И Спаска малодушно надеялась, что Йока Йелен сегодня не выйдет в межмирье…
– Ты, наверное, никогда не видела храма Чудотвора-Спасителя изнутри, – сказал Дубравуш. – Не мне тебя учить, но центральный неф храма держится двумя колоннадами. Чтобы разрушить храм полностью, лучше начать с задних от входа колонн.
Он ещё долго рассказывал о том, на чём держится здание храма, но Спаска не слушала – она и так знала, куда ударить, ощущала телом, где самые уязвимые его точки.
5 сентября 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
* * *
Йока поёжился: стылая сентябрьская ночь шла на убыль, самое холодное время – перед рассветом. Ему нравился этот предрассветный час, предрассветный холод – даже больше, чем черная полночь. Время зверя.
В полуночи нет острой смертной тоски, безысходности, есть только беспричинный страх. К рассвету страх уходит и остается пустота. Холод и пустота.
Это его время – время Внерубежья, время зверя, что беснуется за пределом Обитаемого мира. Жаркую его энергию лучше всего вливать в холодную пустоту. Энергия нужна Спаске на рассвете.
Это Йока отметил про себя несколько дней назад и забыл. Пусть она разрушит храм. Пусть. Йока сам даст ей силу на это – силу, чтобы убить самого себя. Он каждое утро надеялся, что посланные им тяжелые сгустки энергии наконец достигнут цели.
Он хотел покончить с чудовищем, схватиться с ним в последний раз – и победить. Он знал, что победит, и знал, что умрёт. Но сначала победит. Он вожделел, он жаждал, он мечтал о линейной молнии, она снилась ему ночами.
Майки и трусов вполне достаточно – прорезиненный комбинезон раздражал. Душный, неудобный – он мешал пить энергию всем телом, со всех сторон.
А Йока давно научился собирать силу будто комбайном, впитывать её до капли, оставляя за собой и вокруг себя полосы и круги мёртвого штиля. Он шагал по Внерубежью, окруженный штилем, как коконом. И чудовище боялось его.
– Йелен, мне кажется, ты неважно себя чувствуешь… – проворчал Важан, когда Йока проходил через кухню.
Не спится профессору!
– Я чувствую себя прекрасно, – не повернув головы ответил Йока и вышел на крыльцо.
– Я имел в виду совсем другое.
Было совершенно всё равно, что имел в виду Важан. Змай догнал Йоку у самого обрыва, запыхался и не успел надеть комбинезон.
– Йока Йелен, погоди. Не надо сегодня. Неужели ты вчера не наелся?
Йока не помнил, что было вчера, а потому не понимал, на что намекает Змай. В теле свода накрапывал дождь, появились первые заметные порывы ветра. Спаска ждала его с особенным нетерпением. Наверное, он задержался?
Йока не смотрел на часы, опираясь только на внутреннее чутье.
– Йока Йелен, ну постой. Не хочешь же ты сдохнуть, не прорвав границы миров, а?
Йока приостановился, равнодушно смерил Змая взглядом с головы до ног. Спросил:
– Что тебе нужно?
– Ты забыл, что ли, как вчера клялся, что больше никогда не выйдешь за свод?
– Я ни в чём вчера не клялся. Оставь меня в покое, – бросил Йока через плечо.
Он хотел только одного – воронку. С её маленькими линейными молниями, с закрученными в воздухе камнями, со столбом разреженного воздуха в центре, – этот разреженный воздух тоже был энергией, странной, вливавшейся в тело необычайно приятным хлопком – пок! И нету его, столбика пустоты.
Йоке это показалось не столько забавным, сколько радостным, и он рассмеялся.
– Тебе вкололи морфин не для того, чтобы ты побежал за свод, едва очухавшись… – крикнул Змай ему вслед.
– Я не просил вкалывать мне морфин, – пробормотал Йока сквозь зубы – самому себе.
Чудовище откатилось в притворном испуге, чтобы броситься на Йоку с удвоенной силой. Он уже умел держать слишком большие воронки на расстоянии, выбирая ту, которая ему по силам. Сегодня ему хотелось выбрать самую большую. Чтобы в ней непременно были молнии.
Столбики пустоты – это приятно, да, но молнии – это… Это было ни с чем не сравнимо. Они прокатывались по телу жаром и дрожью, они были слишком коротки во времени, чтобы пить их на входе, – Йока впитывал их за ту долю секунды, пока они бежали через него в землю. Широким, полным глотком.
Вроде бы днём болели ожоги, но это Йока помнил смутно. Он машинально посмотрел на себя – под майкой ничего видно не было, а по ногам до пяток спускались ветвистые отпечатки молний – язвы отвратительного вида (вспененное мясо), обугленные по краям.
Внерубежье приготовило ему сразу несколько воронок, впереди шли мелкие, не больше двух-трех локтей в диаметре, их Йока выпил и не заметил. Отбросил воронку среднего размера, вобрал в себя ещё несколько маленьких (сбросил немного энергии Спаске) и нацелился на самую большую… Она была прекрасна.
Серо-бурая, пыльно-водяная, мохнатая, широкая, как квашня, – высокая, с хвостом, уходящим в небо. В ней точно есть молнии… Не может не быть!
Сосредоточение давно стало для Йоки естеством, он без этого просто не мог. Теперь он ставил перед собой другие задачи – раскрыться. Раскрыть всё тело, раскрыть пустоту и холод внутри, чтобы пить энергию в несколько потоков, верней – бесчисленным количеством потоков.
Одни клетки впитывают силу воды (и она лениво сползает по телу вниз, лишенная энергии), другие клетки берут силу камней (камни осыпаются под ноги, а ступни подбирают капельки силы падения), третьи глотают столбик пустоты (пок!), четвертые ловят молнию…
Человек не может заметить, где и когда рождается молния, но Йока предугадывал, телом ощущал её будущую траекторию – и подставлял себя под её удар. Дрожь и жар… Молния впивается в тело на миг, на долю секунды! И гаснет. Ещё раз! Ещё! Ещё!
О, как это было волшебно! И восторженные вопли рвались из груди – Йока выбрасывал звук из горла вместе с энергией для Спаски. Энергия уходила за границу миров, а крики доводили чудовище до исступления. Внерубежье слышало голос Йоки, слышало, бесилось, а взять его не могло!
– Я убью тебя! – крикнул Йока, сложив ладони рупором, когда от воронки ничего не осталось. – Ты слышишь? Я убью тебя! Смешаю с вонючей болотной жижей!
Ещё одну… Ещё одну – и пока хватит. Жёсткие руки ухватили его под мышки и поволокли назад, к своду. Йока сопротивлялся, но сил на сопротивление было немного: выпить воронку – не шутка, ещё неделю назад он бы отлеживался несколько дней. И хотелось, хотелось ещё немного, но как вырваться?
– Ещё немного, дай ещё немного… – прошептал он.
То ли тем рукам, что его волокли, то ли Внерубежью. Притянуть воронку, притянуть сильней, чем обычно…
Воронки слушались его, нужно было просто немного побыстрей. Получилось… Не самая большая – средненькая, можно сказать, – разогналась и настигла Йоку у самого обрыва. Чужие руки прикрыли его темя – вовремя…
Вообще-то глупо Йока сделал – довольно крупный камень, потеряв энергию, просто упал с высоты. Чужие руки помешали впитать его силу до дна. В воронке не было молний, ни одной. Но Йока всё равно выпил ее с удовольствием.
Пок! – столбик пустоты прекратил своё существование.
Позади слышалась ругань и вой. Йоку за руки втащили наверх – обрыв с каждым днём становился всё выше. Он избавился от назойливых рук, прошел несколько шагов и заглянул в межмирье в последний раз.
Вообще-то мрачун не видит Исподнего мира, но тут картинка выкристаллизовалась на секунду – Йока увидел Спаску.
* * *
Йока Йелен появился скоро, почти сразу бросил Спаске немного энергии, и она кивнула Дубравушу: пора. Карета сорвалась с места, загремела колесами, раздался свист возницы, ему ответили рога с трёх сторон.
На площадь Чудотвора-Спасителя сперва вырвалась конница – стук копыт загрохотал по мостовой, порвал рассветную тишину, заполонил все улочки и проулки, ударил в ворота храма, стукнулся в дорогие резные ставни и мозаичные стекла храмовых построек, подкинул заспанных стражников с нагретых местечек, разбудил богатых и жирных обитателей особняков, выходивших окнами на площадь, поднял на ноги слуг.
Хлопнули пушки, над площадью зашипели, рассыпались огни фейерверка – толпа у Тихорецкой башни колыхнулась и устремилась к центру Хстова. Под армейскими сапогами дрогнула мостовая, два легиона строем выходили на площадь, закрывали подходы гвардии, смыкали плотные ряды перед стенами храма.
Карета остановилась, со всех сторон клацали подковы – её окружало множество всадников.
И когда Дубравуш распахнул дверцу, Спаска не увидела впереди ничего, кроме стен – стен из тяжёлых щитов. Издали неслись речи глашатаев, Спаска разобрала несколько слов: «злые духи, отнимающие у людей сердца».
Дубравуш подтолкнул её вперёд, на мостовую, а Спаска ощутила, что сейчас Вечный Бродяга выльет на неё столько силы, сколько она не сможет удержать в себе и минуты.
Было бы наивным надеяться, что храмовники сложат оружие, едва Государь покажет им зубы, – со стен храмового двора посыпались арбалетные болты, по тревоге поднялись гвардейские казармы – Спаска видела (осязала) сквозь стены, как молодые перепуганные мальчишки суетливо натягивают штаны и сапоги, как несутся, спотыкаясь, к храмовым воротам, поправляя на ходу пояса и сабельные ножны…
Арбалетчиков было не много – усиленная ночная стража на стенах, не больше тридцати человек, армейцы прикрылись щитами, стрелки́ ответили градом стрел с крыш особняков – и мальчишки-гвардейцы падали, не успев добежать до храмовых ворот.
Государь предусмотрел всё – забыл только об одном. А храмовники вот сообразили сразу.
И как только стена из щитов разошлась в стороны, открывая путь Спаскиным невидимым камням, так сразу пошли в стороны створки широких храмовых дверей в четыре человеческих роста. Они ещё не успели приоткрыться, а Спаска уже поняла, что там, за ними…
Не надо стрел, сабель, арбалетных болтов – довольно жёлтых лучей солнечного камня, зажженного в глубине храма. Впрочем, ей угрожали не только жёлтые лучи – три арбалетчика спустили тетивы в тот миг, когда перед ней раздвинулись щиты. Все трое тут же рухнули на пороге, истыканные стрелами с ног до головы, от болтов Спаску загородили щитами (один из щитов болт пробил насквозь, и державший его армеец упал на мостовую).
Но жёлтые лучи уже пробились в двери, на миг Спаска растерялась, вскинула руки, успела вскрикнуть…
«Тот, кто считает, что Свет и Тьма
так же различны, как день и ночь,
и что им точно так же
никогда не сойтись
— несчастнейший из обитателей Тверди.
Возможно, он слеп от рождения.
А может быть, просто слишком зануден
для любованья закатом.
И все рассветы его никчемной жизни
тоже прошли мимо его внимания…»
Киприус с.ш. Линг, бард,
черновик баллады «О Западе и Востоке».
Хиссов ублюдок светлый вел себя совершенно неправильно.
Наверное, это можно было объяснить влиянием Аномалии. Наверное, да. Это было хорошим объяснением. Самым безопасным. Потому что иначе следовало признать, что Дюбрайн действительно задумал какую-то глобальную пакость, смысла и целей которой Рональд никак не мог разгадать — а этого Рональду почему-то признавать не хотелось. Хотя такое предположение вроде бы и было самым правильным и естественным, и весь жизненный опыт предостерегал и советовал не расслабляться и бдеть
Хиссов светлый ублюдок обращался с Рональдом так нежно, осторожно и бережно, словно тот был вовсе не темным, шисов дысс, полпредом конвента под сраку лет, а нежным девственным цветочком из специлизированного клуба для удовлетворения потребностей высших шеров! Но при этом Дюбрайн вовсе не сошел с ума и отлично помнил, кто такой Рональд, а кто он сам. И кто они друг для друга — он тоже помнил.
«Мы враги, — говорил он между поцелуями с печалью в бархатном голосе, — мы враги. Не забывай об этом, мой темный шер. Пожалуйста…» И слова его горчили на языке так явственно, что Рональд и сам ощущал эту горечь. И самым подлым тут было то, что думал ублюдок то же самое, один в один, менталист шисов! Ну кто кто в наше время правду-то думает, а он туда же…
И при этом — обнимал, крепко и жадно. Зарывался носом в волосы, вылизывал все, до чего мог дотянуться. Кусался… Злые боги…
Светлый! Кусался.
Расскажи кому — не поверят… Да только не станет Рональд никому об этом рассказывать.
Трахался и трахал шисов ублюдок тоже с одинаковым энтузиазмом, словно ему абсолютно все равно — снизу быть или сверху. Словно ему действительно наплевать. И — обнимал, обнимал, обнимал, всегда, из любой позиции, неважно, насколько удобной или неудобной, крепко, горячо, нежно, ласково, осторожно… Словно понимал, насколько же Рональду это нужно, словно мог догадаться… да нет, чушь, неоткуда ему было догадаться… Обнимал крепко, но осторожно, словно боялся повредить или сделать больно. Словно ему вот это как раз-таки не все равно.
Это… завораживало.
Нет, Рональд, конечно же, не идиот. Две диссертации чего-то да стоят, и материал на третью уже почти собран, дело за систематизацией и правильным концептом. А еще Рональд сумел выжить в ученичестве у Паука, целых пятьдесят лет выживать, и это кое-что да значит. Первое, чему там учится любой, желающий выжить — не доверять никому. И особенно светлым.
Потому что темным любой темный не доверяет и так. Чему тут учиться? * про себя каждый темный все знает и не питает иллюзий, что другие темные чем-то отличаются в лучшую сторону. А вот по поводу светлых кое-кто еще склонен обольщаться.
Кое-кто — да. Только не Рональд.
Никогда больше.
Светлый ублюдок такой заботливый не просто так и наверняка предполагает впоследствии поиметь с этой ночи какую-то свою светлую выгоду. Все они, светлые, такие. Глупо было бы даже думать…
Но все равно — завораживало.
И пусть эта восхитительная аномальная магия только на одну ночь — что ж, прекрасно. И Рональд будет трижды идиотом, если упустит хотя бы секунду этой потрясающе восхитительной завораживающей ночи, в которой до одури сладко кусаются светлые, а полковник Магбезопасности стонет и выгибается под натиском его губ, умудряясь при этом не размыкать объятий.
Самому стонать, сладко и голодно, подставляя шею и плечи под острые поцелуи до крови, слизывать ее потом с прокушенных светлых губ, восхитительно вкусную, терпкую, свою и чужую вперемешку, и от этого еще более сладкую, сплетаться огненным мраком с солнечной бирюзой, пронизанной бело-фиолетовыми прожилками, до скрипа, до искр перед глазами, до невозможности дышать… И лежать потом в обнимку, переплетясь конечностями так, что сразу, наверное, и не распутать без магии, и аурами тоже переплетясь, словно это самое естественное — вот так сплетаться темной и светлой аурам… чувствовать невесомые прикосновения спящей Грозы… наверное, поэтому спине и не холодно, хотя по полу должно сквозить… лежать, уткнувшись носом в шею, одуряюще пахнущую удовлетворенным мужчиной и немножечко морем и соснами, дышать этим запахом, пропитываясь и ощущая чужое дыхание в районе подмышки, щекотное и сонное. И мысленно — только поглубже, чтобы точно никто не услышал, — иронизировать над самим собой в том смысле: как дешево же можно тебя купить, Рональд темный шер Бастерхази, а еще полпред Конвента, называется!..
И давить, давить, давить тоску о том, что теперь о нормальных отношениях с шисовым ублюдком Дюбрайном глупо даже мечтать.
Шисов секс! Он всегда все только портит.
Не то чтобы Рональд шер Бастерхази (Роне. Дайм называет его Роне, и это звучит так глупо и так приятно, что просто не удержаться) не любил секс. Покажите хотя бы одного темного… Ладно, пусть не темного. Просто истинного шера покажите! Который бы не любил. Шерам не подходит обычная мораль бездарных, с точки зрения обывателей все шеры жутко развратны и на сексе просто помешаны. Вот и Рональд… ладно, пусть Роне… тоже. Как все. Просто конкретно у Роне с сексом были связаны некоторые… хм… нюансы. Хисс, он всегда в них, в мелких деталях и нюансах. Вот и тут.
И эти хиссовы нюансы приводили потом к определенным… скажем так, неприятностям.
Не проблемам, нет. Всего лишь небольшим затруднениям, вполне поддающимся корректировке, но требующим для этого приложения определенного рода усилий (о да, навык успешного оперирования канцелярскими формулировками очень удобен, за ним много чего можно спрятать — например, собственное нежелание убивать полковника Магбезопасности, хотя это выглядело наиболее рациональным решением возникшей проблемы).
Устранение негативных последствий отнимает слишком много времени, сил и… нет, не нервов, просто времени и сил. А потому Роне последние пятнадцать лет старался всего этого избегать. Тем более что на этих самых нюансах ветра не встали, ведь правда же? Он давно не забитый подросток, шарахающийся от собственной тени или желающий эту тень уничтожить, он вполне себе состоявшийся магистр-трехстихийник, менталист пусть и не подтвержденной пока, но категории дуо, да что ему какие-то там глупые желания и предпочтения, тем более что он отлично знает, откуда у них растут ноги? И каковы будут последствия, он знает тоже. Да чтобы он с ними да не справился?
Ну да.
Мастер самообмана категории дуо.
Да что там дуо! Тут, пожалуй, светит категория зеро. В полный рост, дери ее семь екаев, Ссеубех наверняка выразился бы именно так, Хисс бы его побрал, дважды дохлого некроманта…
https://author.today/u/ann_iv
Джузе, дрожа, стоял на самом носу шебеки. Боль толчками билась в висках.
«Твоя душа не погибла…»
Ой ли? Однажды он хотел бы храбрым. Не удалось. Тогда он познал, как низко может пасть. Жрец давно ушел, а он так и корчился у ног статуи Сейд Тахрира, лепеча бессвязные мольбы. Потом его купил Эль-Сауф, и он был счастлив — как может быть счастлив пес или другое бессловесное животное.
Но во сне его преследовал цепенящий взгляд жестокого бога…
Почему он сразу не выдал Фальго?! Сегодня все случилось по словам проклятого северянина. Впередсмотрящие заметили потрепанный штормом альбийский полакр*, и Эль-Сауф решил захватить его…
«Неуж наука о флюидах не предполагает занятных фокусов? Или Паук выел не душу, а мозги?»
Ректор считал студиоуса Джузе из уважаемой семьи Орсала лучшим из курса. Поэтому и отправил на Коэрт. И Джузе-раб все еще помнил немало занятных фокусов, предполагаемых наукой о флюидах. Например, сделать так, чтобы корабль окутал густой белый дым. Суеверные сахрейны увидели бы в этом неблагоприятный знак. В любом случае, беглецы могли бы воспользоваться заминкой. Но у него есть только соль, и нет ни купоросного масла**, ни поташа, ни кристаллов нушадира***.
Позади послышался гогот. Джузе оглянулся на вселившихся пиратов.
Груз полакра составляли шелковые ткани, высоко ценимые в знойном Сахрейне и превосходное этруррское вино. «Кровь Дракона». Терпкое, темное, как кровь пущенная из жил… Капитан, вознося благодарственные молитвы, приказал взять курс на Саэтту. Еще бы! Богатая добыча, новые рабы и призовое судно. А для свободных от вахты он выставил бочонок вина.
Орсала презрительно скривил губы. Привыкшие к дурному пойлу пустыни, эти собаки вряд ли могли оценить тонкий букет «Крови», и уж тем более не подозревали о коварстве вина из вяленого на солнце винограда. Вахтенные и вооруженный мушкетом часовой, поставленный у люка в трюм, жадно поглядывали на товарищей, явно желая поучаствовать в веселье.
А может, пробраться в пороховую камеру и разбить там лампу? Отправить сахрейнцев к обольстительным девам их посмертия? Верные Страннику уйдут за Предел, а что уготовано ему?
— Эй, Джузе! Капитан желает видеть тебя! — крикнул стоящий посреди палубы Мусайед.
Кивнув, Орсала поплелся на корму.
Помощник раздраженно пыхтел. В отличии от остальных, он не слишком жаловал вино и поэтому разве что пригубил. Вполголоса помянув Аль-Бахра, он пошел вместе с лекарем в капитанскую каюту. Эль-Сауф, в белоснежной сорочке и шароварах, полулежал на обтянутой цветастым бархатом кушетке. Перед ним на низком столике стоял кувшин и два бокала; аромат «Крови Дракона» плыл в воздухе.
— Чего… изволит господин Эль-Сауф? — спросил Орсала.
— Взгляни, — капитан протянул правую руку. Вокруг глубокого пореза на большом пальце расползалась багровая припухлость, а ноготь посинел. — Я считаю, что это пустяк, а Мусайед возражает.
Джузе наклонился, пристально осматривая порез.
— Даже такая рана может быть опасной, господин. Я принесу целебную мазь.
В своей каморке Джузе открыл лекарский ящик, достал баночку с экстрактом акилеи**** и прополиса и моток бинтов. Он хотел было уже уйти, но взгляд упал на фляжку, в которой он хранил Свет Луны. И пришло решение, испугавшее его до озноба. Слово во сне, он положил банку с мазью и бинты обратно, затем скрутил с фляжки крышечку; осторожно, чтобы не пролить зелье, взял ящик и понес его в капитанскую каюту.
— Порез глубокий, его надо почистить, чтобы огневица***** не пошла, господин, — побормотал он, водружая ящик на стол.
… Самым сложным было унять дрожь в пальцах. Но Орсала представил, что все происходит не с ним, он лишь смотрит спектакль бродячих актеров. Обработав и перевязав рану, он принялся копаться в ящике и неловким движением смахнул бокал капитана со стола.
Эль-Сауф, беседующий с Мусайедом, бросил на него досадливый взгляд. Джузе заохал, гнусаво запричитал, воздевая руки. С гримасой отвращения пират отвернулся. Лекарь поднял бокал и, постаравшись встать так, чтобы закрыть собой столик, щедро плеснул лунного зелья в кувшин, затем наполнил вином оба бокала.
— Что ты возишься, раб? — подозрительно спросил Мусайед.
— Боюсь оплошать, почтенный… Ведь это же «Кровь Дракона»!
Орсала обернулся и, угодливо склонившись, протянул вино капитану. Руки подрагивали, а жалкая улыбка намертво приклеилась к губам. Эль-Сауф, поморщившись, взял бокал и отхлебнул из него.
— Этрурри — никчемные воины, но вино делают не самое плохое, — он в два глотка осушил бокал и приглашающе кивнул помощнику: — Выпей, мой верный Мусайед, пусть никакие печали не омрачат сегодня твое чело.
Кажется, оба забыли о лекаре. А Орсала зачарованно смотрел, как капитан вновь разливает вино. В груди было холодно и вместе с тем — пьяно кружилась голова, будто он сам одолел целую бутылку солнечной крови Этррури.
* поларк -в истории Земли — суда Средиземноморья, которые в основном занимались торговыми перевозками. Они имели три мачты, на грот-мачте несли прямые паруса, а на фок- и бизань-мачтах латинские.
** купоросное масло — старинное название серной кислоты
*** нушадир — аммиак (речь идет о реакции «дым без огня»)
**** акилея — тысячелистник
***** общее заражение крови
— О господи, — произнес Ригальдо, осторожно по кругу обходя разложенные на ковре схемы. Он даже не снял пальто, и на пол уже нападал снег.
— Это эскиз, — скромно потупился Исли. — Его надо будет перенести на ватман.
— М-да. Не думал, что твоя родословная настолько длинна.
— Не от «Мейфлауэра», конечно. Всего лишь первые поселенцы на северо-западе, Нью-Йорк-Алкай. И среди них Фёрсты-выходцы из Норвегии. И лучшие лесорубы, само собой.
— Так ты норвежец? Вот почему ты такой белобрысый…
— Папа, тебе нравится? — вмешалась Бекки.
Она лежала на ковре на животе.
— Оху… охренеть можно, — Ригальдо изогнул шею, читая наброски Исли. — Я думаю, из всего класса эту родословную переплюнет только мальчик Йицхак. Слушайте, а почему ваше геральдическое древо — пихта Дугласа?
Бекки встревоженно заморгала:
— А это плохо, да?
Исли крепко ухватил Ригальдо за руку и оттеснил к окну:
— Потому что так захотела твоя дочь. Не придирайся. Она каждый день видит из окна сосны, кедры и тсуги. Что еще она могла нарисовать?
— Да я не придираюсь. Пихта — значит пихта, — Ригальдо снял пальто. — А как она отнеслась к тому, что почти все на ее картинке уже умерли?
— Я показал ей в интернете родословную Габсбургов и сказал, что все эти люди тоже уже умерли, но их до сих пор очень уважают.
— О, — Ригальдо помолчал и взглянул на Исли с каким-то новым прищуром. — Ну тогда хорошо. Пошли, оживим еще парочку мертвецов на этой схеме. Мне тоже есть, что добавить со своей стороны.
Через пять минут они сидели на корточках, и Ригальдо чиркал маркером по листу. Бекки воодушевленно вырезала портреты из фотографий, которые Исли пожертвовал из задвинутого на полку семейного архива. Получилось довольно выразительно: от цифровой фотографии к снимкам на пленке, от репортажной съемки девяностых к чинным черно-белым снимкам двадцатых годов.
— А как Фёрсты пережили Депрессию? — внезапно спросил Ригальдо.
— Благодаря Блэкмэнам, — неохотно ответил Исли. — Эти засранцы всегда умели держать нос по ветру.
— Пап, ты сказал!..
— Я знаю. Не надо это повторять, милая.
— Ладно, вернемся на правую сторону пихты, — вздохнул Ригальдо. — Я знаю, что у бабки было еще два брата, а у деда — родственники в Су-Сити. Все они были фермерами. Много-много фермеров. Все, кроме самого первого Сегундо. Он… черт, я надеялся, что это никогда не всплывет.
— Ты вряд ли чем-то удивишь меня, моя радость. Давно хочу узнать о твоем предке с красивой испанской фамилией.
— Маргарет говорила, он был укротителем львов.
Бекки восторженно взвизгнула, а Исли положил маркер:
— Скажи, что это ты сейчас так пошутил.
— Да прямо, — Ригальдо смешно сморщил нос. — Бродячий цирк, уроды, акробаты, шапито… На вторую неделю гастролей в Эймсе лев сдох, и предок с тоски увлекся бурбоном и фермерской дочкой, а когда протрезвел и обнаружил, что женат, цирк уже давно съехал…
— Ты врешь, — уверенно сказал Исли. — Такая история… Ты стопроцентно раскололся бы раньше!
Ригальдо несильно двинул ему под ребро, а Исли в отместку шлепнул его по затылку. Они повалились на ковер, хохоча. Бекки обежала их, оседлала ногу Ригальдо и затеребила его штанину:
— Папа, скажи, что это неправда! Ужасненько льва жалко!
— Конечно, правда, — прорычал он. — Откуда, по-вашему, в почти стопроцентно белом штате мог взяться какой-то Сегундо!..
Пока они так барахтались, на разложенные документы пришел Симба и опустил толстый зад на семейную пихту, выражая глубокое довольство собой.
— Свали, мужик, тебя тут только не хватало, — слегка потрепанный Ригальдо нежно пересадил кота на диван. — Не хотите верить — и не надо. И так родственников хватает.
— А что за предки у тебя со стороны Смита?
— Пусть идут к черту вместе с ним. Я вообще не знаю, зачем ты его распечатал. Не хочу, чтобы он был на этом листе.
Исли покосился на «арт-проект». Он нагуглил довольно ранний снимок «Детей Салема», где Харви Смит, еще не очень спившийся и очень молодой, потрясал лохмами со сцены. Рядом лежала еще не обрезанная фотография Деборы-Эстелы, из тех, которые они привезли из дома Маргарет.
— Потому что тебя не в капусте нашли, моя радость. Уж какой был, такой был. Или ты хочешь выпилить с пихты и Джессику, и Сару?
— Не хочу, — проворчал Ригальдо. — Эти дурочки мои сестры, зачем их выпиливать.
— А без Смита непонятно, откуда они взялись.
— Ладно, хрен с ним, пусть остается.
Некоторое время они сосредоточенно клеили и рисовали, пока, в очередной раз взглянув на лист, Ригальдо замер и произнес:
— А она что здесь делает?!
Исли взглянул на снимок перед ним — и почувствовал, как занемела левая рука, а лицо, наоборот, запылало огнем.
Он быстро встал на ноги, потянув Ригальдо за собой:
— Давай не при ней. Отойдем.
По пути на кухню Ригальдо все время оглядывался, как будто не мог поверить тому, что увидел. Стоило двери за ними закрыться, как Исли сразу же оказался припертым к стене.
— Поверить не могу! — слово в слово озвучил Ригальдо его мысли. — Ты поместил Присциллу рядом с теми, кого она… Исли, я не особо силен в этике, но это нихуя не этично.
Исли прикрыл глаза, потер лоб, чтобы прогнать легкое ощущение головокружения, и невпопад сказал:
— Ей там тринадцать лет.
Он помолчал, собираясь с мыслями. Ригальдо тоже молчал, на удивление не торопя его.
Исли налил себе воды и попытался объясниться:
— Вначале я не хотел, но Бекки… Она спросила: кто это там рядом с маленьким Лаки, и я бездумно ответил: это его сестра, а она принялась ее вырезать… И я подумал: ничего уже не изменишь. Это всего лишь родословная, а Присцилла ее часть, как ни крути. Но если хочешь, я уберу фото, — торопливо сказал он. — Останется только подпись.
Ригальдо молчал. Его грудь медленно вздымалась, руку он держал на животе. Исли подумал о рубцах у него под рубашкой — и повторил, уже более уверенно, положив ладонь ему на плечо:
— Я потихоньку отлеплю фото. Скажем, что отвалилось.
Ригальдо дернул плечом, взял недопитый стакан и сделал долгий глоток. И сказал, повернувшись спиной к Исли:
— Оставь. Я не Вальпурга Блэк, чтобы выжигать родственников с фотографий.
Они вернулись в гостиную. Бекки самозабвенно штриховала пихту зеленым маркером, от усердия высунув язык. Исли оглядел «арт-проект» и не удержался:
— По-моему, здорово получилось.
Ригальдо косо покосился на него, но промолчал. Бекки поместила их портреты внизу, друг напротив друга. «Папа Исли» безмятежно сверкал зубами, «Папа Ригальдо» смотрел своим фирменным взглядом «через прицел». По стволу пихты Дугласа карабкалось что-то, похожее на белку-мутанта.
— А это кто, детка?
— Это Симба, — важно сказала Бекки. — Он тоже должен быть в нашей… гинекологии!
— Генеалогии, — поправил Ригальдо. Он обошел плакат, скрестив руки на груди. — Господи, ну и компания подобралась.
— Ни одного программиста, — вздохнул Исли. — Для Сиэтла прямо нетипично…
— Что значит «компания подобралась»? — спросила Бекки.
— Ну как тебе объяснить. Я думаю, ни у кого в классе больше не будет так, чтобы на одном листе оказались промышленные магнаты, укротитель львов, рок-музыкант, королева красоты штата, фермеры, учительница, хирург, плотник…
«И даже серийная убийца», — подумал он и уставился себе под ноги.
Ригальдо издал сдавленный смешок и вдруг обнял Исли за плечи:
— Бедная наша учительница, миз Норрис. Мы-то нарисовали, а ей теперь с этими знаниями жить!..
***
Посреди ночи Исли проснулся от тихого стука в дверь.
— Папа, открой, — еле слышно скреблась Бекки. — У вас заперто…
Он включил ночник, посмотрел на часы — третий час; соображалось на редкость туго. Ригальдо спал сном младенца, приоткрыв рот и разметавшись на две трети кровати — в пижаме; значит, можно было открывать дверь. Они заперлись с вечера, вроде как с желанием продолжить вчерашний марафон, но два бокала вина, выпитых за ужином, недосып и ленивая снежная погода сделали свое дело — Исли вырубился, пока ждал Ригальдо из ванной.
— Что, детка? — он впустил ее вместе с котом. Симба тут же прыгнул на кровать, крадучись обошел Ригальдо и свернулся на одеяле. — Опять надо поменять простыни?
— Нет, — Бекки смотрела очень внимательно, наклонив голову к плечу. — Я сходила в туалет, все в порядке. Просто я лежала и думала про родословную и вдруг поняла, что мы не нарисовали Тома и Лиз.
Исли зевнул так, что свело челюсть. Нет, все-таки две бессонные ночи подряд — это перебор. Иначе его запасы спокойствия истают, как заряд батареи в севшем телефоне Ригальдо. Уже не мальчик, с какой стороны не взгляни.
— Бекки, мы всех нарисовали, кого хотели. Я сейчас не могу ни во что играть. Надо лечь спать, а то завтра утром нам будет плохо.
— Но ведь снежногеддон! Завтра не надо никуда идти!
Она таращилась так жалобно, что он сломался:
— Ладно, не стой на полу, иди в постель. Ложись с краю, вот так, чтобы папа не проснулся.
Бекки немедленно уместилась рядом, подтянула одеяло до груди. Исли вздрогнул, почувствовав ее ледяные стопы даже через пижаму и сжал их, согревая. Приглушил свет и шепотом спросил:
— Я не понял, что у тебя случилось. Кого мы забыли?
— Тома и Лиз, — ответила Бекки тем же несчастным шепотом. — Которые были до вас с папой, и до Майкла и Энн. Которые, ну, тогда…
Она зябко вздрогнула, а Исли нахмурился. Он вспомнил. Фостеры, которые потеряли ее в «Сауз Кингдом». Они тоже планировали ее удочерить.
— Но ведь они не были нам родственниками, — осторожно заговорил он. — Мы же не можем вписать в родословную всех друзей…
— Но ты же вписал меня, хотя я ни от кого не родилась, — упрямо сказала Бекки.
— Это другое. Мы семья. Ты, я и папа.
— Но Лиз тоже говорила, что мы семья!
Исли вобрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Два часа ночи — не самое лучшее время для кустарной проработки травм, но просто так выставить Бекки он не мог.
Ригальдо рядом с ним мотнул головой по подушке, перекатился на другой бок. Исли подумал, стоит ли его разбудить, и решил, что нет.
— Скучаешь по Тому и Лиз? — вместо этого спросил он.
Бекки заерзала под одеялом.
— Иногда, — призналась она наконец. — Лиз была очень добрая. У нее были такие мягкие руки, и глаза черные, как изюм в булочке. Ты пробовал булочки с изюмом?..
— Пробовал.
— Она все время говорила: «Ты моя золотая детка». И в тот раз они купили мне шар. Полицейский сказал, что они взорвались, а психолог — что они на большом облаке. А Колин — что на них упал потолок. Мне плохо, когда я про это думаю, папа.
Спина Ригальдо, прижатая к боку Исли, вдруг закаменела. «Не спит, слушает», — подумал Исли и дотронулся под одеялом до напряженных лопаток.
— Я думаю, Лиз и Том были очень хорошими, — негромко сказал он. Бекки тут же села в постели, открыла рот, но Исли не дал ей заговорить. — Я совсем не против, чтобы ты нарисовала их рядом с деревом. Как будто они там гуляют, взявшись за руки.
— Правда?.. Как здорово! А можно, я нарисую сбоку свой «дом на дереве»? И наш лес, и Джоанну, и охранников, и лодку «Мария»?
— Господь, жги, — отчетливо произнес Ригальдо. — Школа будет в восторге от этого зоопарка.
Исли пятерней расчесал ее растрепавшиеся волосы.
— Видишь, папа тоже не возражает.
***
Конечно же, вернуть сон оказалось нелегко. Бекки давно сопела носом в теплом коконе из подушек и одеял, а Исли смотрел через темноту на прямоугольник окна. Снег снова падал, рыхлыми необильными хлопьями. Снаружи стекла нарос небольшой сугроб.
Ригальдо тоже не спал, Исли знал это по тому, как тот ворочается и как дышит.
Заснуть не получалось, хоть убей.
— Кофе? — предложил он со вздохом. — Парадокс, но после полуночи иногда помогает вырубиться.
— Клин клином, — буркнул Ригальдо, выпутываясь из одеял.
На лестнице Исли чуть не грохнулся, наступив на игрушечную машинку. Ригальдо поймал его за футболку в последний момент. А сам, задумавшись, напузырил им в кофе по полчашки молока, как привык делать ребенку. Запоздало осознав, чертыхнулся и хотел вылить в раковину, но Исли ему не позволил:
— Да черт с ним. Давай сюда, может, так срубит быстрее.
«Теплая сладкая гадость», — подумал он, сделав глоток. Они ушли с кухни в гостиную и сели на диван, не включая свет. Ригальдо раздвинул шторы и оказалось, что снег уже не идет — небо было залито глубокой звездной чернотой. Звезды пульсировали, выпуклые и холодные. Застывшие в безветрии сосны топырили снежные лапы, как великаны.
Ригальдо пошевелился, положил руку на спинку дивана и с мягким ворчанием сказал:
— Прямо захотелось каких-то глупых признаний, но я теряюсь, с чего начать.
Исли засмеялся и завозился, приваливаясь к нему полубоком:
— Можно признать, что кофе сегодня фантастическое говно.
— Мне тоже не нравится! — с облегчением воскликнул Ригальдо. Получилось слишком громко, и Исли прижал пальцы к его губам. Ригальдо накрыл его руку своей, но вместо того, чтобы убрать, поцеловал ладонь.
Через секунду они уже целовались, вжимаясь друг в друга переплетенными ногами, с мычанием и вздохами комкая одежду. Исли не заметил, когда они поднялись и пошли, не размыкая объятий, чертыхаясь и спотыкаясь о раскиданные игрушки. Их швыряло от стены к стене, они налетали на двери, но не прекращали целоваться и потираться друг о друга. Ригальдо открывал двери и тянул за собой Исли, и тот шел и думал, до чего же хорошо.
Когда Ригальдо толкнул его в темноте к каким-то полкам, задрал пижаму и опустился на колени, выцеловывая живот, Исли вдруг содрогнулся от холодного воздуха и отстранился:
— Господи, где мы?..
— В гараже, — невнятно произнес Ригальдо.
— Ты ебанулся?..
— Здесь хорошая звукоизоляция. Не мешай, я не смогу говорить с членом во рту.
Исли запрокинул голову и рассмеялся.
Все верно — он сразу почувствовал запахи железа и масла, а уже после опознал контуры обеих машин в полумраке, и аккуратно составленные пластиковые канистры, и стеллажи у дальней стены. Было свежо; голый зад покрылся мурашками.
Ригальдо стоял перед ним на коленях и терся колючей щекой о живот. Когда щетина задевала член, Исли простреливало от удовольствия. Он пошире расставил ноги, прижался спиной к стеллажам. Делать то, что они собирались, вот так — посреди зимней ночи, в темноте, среди воняющих растворителем и маслом железок — было странно, неуютно… и здорово. Возбуждение концентрировалось в животе. По прерывистому, шумному дыханию Исли чувствовал, что Ригальдо тоже заведен.
Исли положил ему ладони на плечи, коснулся затылка, пропустил сквозь пальцы скользкие прямые пряди. Между ними проскочила искра — волосы наэлектризовались от холода. Исли отдернул руку — и задохнулся, потому что в этот момент Ригальдо наконец вобрал член в рот. Сперва только головку, сильно надавливая губами, массируя влажным широким языком так, что Исли очень быстро стал задыхаться — чувствовать это было просто невыносимо, страшно хотелось вогнать поглубже, двигаться сильней и быстрей. Он нетерпеливо толкнулся бедрами, но Ригальдо отстранился и снова расчетливо медленно его облизал. Исли испытывал что-то близкое к обмороку — головка почти потеряла чувствительность, яйца поджались, скользкий от стекающей слюны член ныл, требуя, чтобы по нему поводили рукой. Ноги подкашивались, он с трудом сдерживался, чтобы не ухватить Ригальдо за волосы и не воткнуть мордой в пах за инквизиторские замашки. Когда тот наконец заглотнул целиком, Исли ахнул — стало так хорошо, что потемнело в глазах. В ушах гудела кровь, ноздри щекотал запах машинного масла; Ригальдо сосал с чмоканьем и прихлюпыванием, смело насаживался горлом на ствол. Его ладони, обнимающие ноги Исли, дрожали. Когда он опустил одну руку вниз, чтобы сжать себя через штаны, Исли вцепился ему в плечо:
— Нет, не хочу так, давай вместе!
Ригальдо выпустил его с протяжным горловым звуком, шумно сглотнул и с заметным напряжением произнес:
— Уверен? Мы уже близко…
— Уверен, — прошептал Исли в холодную темноту. — Хочу тебя целовать.
Ригальдо встал на ноги резким, неловким движением, с грохотом свалив что-то на зацементированный пол; Исли проворно притянул его к себе, дернул вниз резинку штанов, стиснул оба горячих и мокрых члена. Ригальдо вжался в него всем телом, взялся руками за стеллажи. Его лицо было совсем рядом — бесшумно раздувающиеся ноздри, скользкий от нестертой слюны соленый рот, длинные вздрагивающие ресницы. Исли дышал ему в приоткрытые губы, задыхаясь от нежности и азарта, не прекращая быстро дрочить. Ригальдо толкался ему навстречу, пытался навязать свой ритм, но Исли опережал его, двигая кулаком слишком быстро и жестко. Он торопился, и его первым накрыло оргазмом, похожим на электрическую вспышку в темноте. Он задохнулся, жадно проживая все это — протяжное судорожное удовольствие, тут же накатившую слабость, разом обрушившиеся острые запахи возбуждения, холодного помещения и машинного масла. Ригальдо тяжело дышал, наваливался всем телом; его голова легла Исли на плечо — доверительно, как будто в безмолвной просьбе; и Исли знал, что от него требуется, и двигал рукой, пока Ригальдо не содрогнулся всем телом и не повис у него на плечах.
Потом они приводили себя в порядок. Исли включил свет и обнаружил, что Ригальдо свалил банку с гвоздями. Пока тот, ругаясь, собирал их по всему полу, он пошел проверить, все ли в доме в порядке. На этажах было тихо; кот не бродил, Бекки досыпала в родительской спальне.
Шторы в гостиной по-прежнему были раздвинуты, звездное небо все так же лениво мерцало. Исли устало опустился на диван — и понял, что засыпает, только когда стало тесно и тепло, потому что Ригальдо накрыл их обоих пледом.