Подобная постановка вопроса, видение ситуации и оправдание деяний столь отвратительных для её высочества были непостижимы. Заставить её перейти на ту сторону и влезть в чужую жизнь было равносильно просьбе пройти сквозь стену. Она бы презрительно фыркнула в ответ и назвала бы просителя опасным безумцем.
А вот Геро мог без труда преодолеть крепостные стены и примерить жизнь самой герцогини, как случайно подобранный плащ. Она с тревогой подумала, что под строгой личиной он обнаружит лишь жалкую покинутую женщину, а не грозную всемогущую богиню. Ей на мгновение стало страшно, будто разоблачение последует незамедлительно.
— Ты дурак или… святой, — вдруг сказала она.
— Дурак, — поспешно ответил Геро, избавляя её от подступающих страхов.
Почему она боится? Кто он? Такой доступный — и такой далёкий. Бледный юноша, едва прикрытый простыней. Такой желанный — и такой чужой.
Она вспомнила, что в замке гостит целая ватага несостоявшихся богинь, этих олимпийских пастушек в кружевах и корсетах. А ей назначена роль предводительницы этого неземного воинства. Остаться она не может, как бы не были притягательны его сухие от волнения губы с трещинкой и трепетные ресницы. Ей нужно уйти.
Уже на пороге на неё снизошло не то вдохновение, не то странная благодать. Она обернулась и сказала:
— Если тебе так уж нужна эта девчонка, пусть Анастази привозит её раз в месяц, по воскресениям.
Она тоже умеет быть богом.
Как он тогда взглянул на неё? Неужто с благодарностью? Похоже на то. Нет, не может быть. Он слишком горд, недоверчив.
Да, он был изумлён. Он не ждал милости, не ждал пощады. Была только усталая покорность. Он даже не смел просить. Ибо выданный аванс был исчерпан. Он ничего не получал даром, только на условиях сделки. И вдруг такая неслыханная щедрость. Его помиловали.
Ему не придётся больше разбивать зеркала и наносить себе увечья, он получил в дар единственно желаемое.
Как странно, непривычно он смотрел на неё. Будто не узнал. Будто она преобразилась, стала другой, близкой, человечной. И тот его взгляд, брошенный вслед, пойманный украдкой, был ей приятен. И приятность иная, совсем не та, что приходила с победой и торжеством, не упоение могуществом, унижением врага, а другая, забытая, будто из детства.
Эхо летней грозы в зимнюю ночь. Она давно забыла, как это бывает. Да и знала ли? Тепло материнской руки, улыбка друга. Воспоминание слишком смутное, пыльное. Это — волнение в сердце, ненужное и запретное. Но он взглянул на неё, и она вспомнила.
Он мог бы смотреть на неё так всегда, без страха, без тревоги. Он мог бы улыбаться — без приказа и окрика, потому что был бы рад её видеть. Он мог бы идти к ней навстречу, ждать с нетерпением, предлагать ей руку, касаться её пальцев, а потом шептать на ухо нежные безумства.
В то утро ей впервые пришло это в голову. Всё могло быть по-другому. Не так стыдно и уродливо. Не пришлось бы прятать эту ущербную связь даже от самой себя. Возможно, он не любил бы её так, как ей бы хотелось, но он мог бы стать её другом. И кто знает, со временем, проявляя терпение и великодушие, она могла бы завоевать его.
К счастью, к ней пришло понимание того, что победы над ним не одержать ни золотом, ни властью. Для блаженных золото мёртвый металл, суетная тщета, а власть – разновидность рабства. Она уверилась в том, что он не притворяется, не ведёт замысловатой трёхмерной игры с тайным подтекстом, он в самом деле немного сумасшедший, вроде тех чудаков, что бродят босыми по снегу и улыбаются своим палачам.
Тут уж ничего не поделаешь. Эта его неприязнь к роскоши, к драгоценностям, сродни душевной болезни, а её настойчивость, то жестокое упорство, с каким она до сих пор действовала, эту болезнь только усугубляла. Ей необходимо сменить тактику. Силой от него ничего не добьёшься. Он будет защищаться, всё глубже уходить в себя, и в конце концов, в самом деле лишится рассудка от горя и одиночества.
Она вернулась к своим гостям, к этим подурневшим богиням с набрякшими веками, с кривыми от неудовольствия ртами, с жидкими прядками на висках, и ощутила не то злорадство, не то торжество.
Некоторые из них, этих дам, так же провели ночь с мужчиной. Кто-то разделил ложе с дворянином из собственной свиты, кто-то соблазнил приближённого гостеприимной хозяйки, а кто-то, следуя тайным склонностям, воспользовался услугами хорошенького пажа с щенячьими глазками. Герцогиня безошибочно читала знаки на лицах. Томная небрежность, а за ней скрытое разочарование.
Они пытаются играть в живых, через этот мимолётный грех, без страсти, без чувств, от одной лишь скуки, призывают к себе подобие жизни, через магическое слово язычников, что оживляет глину и песок. Изучив себя в зеркале, герцогиня улыбнулась. На её лице, свежем и гладком, мраморном, ни единого штриха и вмятины. Она не нуждалась ни в прохладном компрессе из розовой воды, ни в свинцовом гриме.
Её кожа натянулась, налилась и даже светилась изнутри. Она ловила на себе удивлённые взгляды и вновь улыбалась. Им не понять и не узнать. Потому что никто из них не лежал в постели бога — и этот бог не смотрел им вслед с робким доверчивым изумлением.
Она сдержала клятву, которую произнесла перед невидимым алтарем. Она управится со своей гордыней и добьётся того, что он будет вновь так смотреть. Она желает вновь испытать этот трепет, эту живую радость в груди.
Геро больше не узник, он тот, кем ему назначено быть – её фаворит. Пусть это знают все, она не намерена скрывать то, что давно всем известно.
Он привык к заточению, но эту привычку следует сломать. Следует всё изменить в корне, в самом источнике. Она не в силах больше выносить его холодность и отчуждённость. Тот красномордый соглядатай, что был спасён от петли и отделался несколькими ударами кнута, не раз докладывал ей, что Геро мог часами оставаться в полной неподвижности, устремив взгляд в невидимую точку.
Он мог с утра до ночи смотреть на дождь, на бегущие облака, на огонь в камине, пережидая в спасительном оцепенении эти ненужные ему промежутки жизни. Он выпадал из бытия, как отставной механизм. Он нёс службу только определённые часы, заполняя их единственно легитимным смыслом. Как только эта служба подходила к концу, он забывал о настоящем и возвращался в прошлое.
Герцогиня не сомневалась, что он ищет спасения у памяти. Для него время остановилось в тот злополучный день у епископского дома, где осталась его жизнь, и он сам остался там. А в настоящем есть только его двойник, слабая полуживая копия, которая при малейшей возможности стремится к воссоединению с далёким оригиналом.
В настоящем он жил только, когда боролся за свою дочь. Тогда он боялся, страдал, надеялся, тогда слепил своим бесстрашием, своим презрением к смерти. Но стоило ему победить, как надобность в чувствах отпадала. И он становился вещью, игрушкой. Лишь тот изогнутый кусок зеркала на время вернул ему чувствительность.
Она внезапно открыла ещё одну истину. Ещё один закон, прежде от неё скрытый. Есть некий срединный путь, едва заметная тропа благоразумия и умеренности, которой следует придерживаться даже олимпийскому богу. Если лишить смертных всякой надежды, увести за горизонт череду неудач, загасить все светильники, то души этих смертных истлеют, обратятся во прах раньше их дряхлеющих тел, и сам этот бог останется без привычного лакомства – молитв и курений. Смертные забудут такого бога. Тот же распад душ произойдет и в прямо противоположном случае. Если наивное божество, или покладистый правитель, возьмётся исполнять все прихоти и желания, избавив своё племя от тревог и страданий. Тогда души, как и неподвижные пресыщенные тела, разбухнут и разжиреют. Сверкающие стрекозиные крылья этих душ обратятся в оплывшие отростки, в эфирные окорока с прослойками лености и чревоугодия. Такие подданные так же бесполезны для бога и правителя и сгодятся разве что мяснику.
Нет, оба пути ошибочны и ведут в некуда. Нужен срединный путь, когда день сменяется ночью, а вслед за тьмой приходит рассвет. Тогда надежда не даёт душе рассыпаться в прах, иссохнуть в ожидании рассвета, а подступивший голод не позволяет сытости обратиться в икоту пресыщения.
Она совершила ошибку, лишив Геро надежды. Подобно цветку в засуху, он стал умирать, чахнуть.
Она полагала, что осуществить его чаяния так же легко, как это происходило с другими — золотом, благополучием, королевской милостью. Но он желал иных целей, в силу своей душевной болезни и ей никак не удавалось это понять. Ибо она мнила его рассудочным и даже расчётливым, одним словом, здоровым, здравомыслящим, способным видеть свою выгоду и понимать действующие правила. Но она ошибалась. Он всё-таки блаженный, почти юродивый, и рассудок его силён в других, замысловатых пределах.
Что ж, она примет это во внимание. Уже приняла. И кстати, мгновенно обнаружила преимущество. Она вернула его из тьмы отчаяния на срединный путь, на тот, где ещё нет света, но уже просыпаются звёзды.
Что-то изменилось, неуловимо, без улик, без потрясений. Как меняется на перепутье между зимней безысходностью и весенней оттепелью. Что-то такое возникает в воздухе, рассыпается влажным ароматом, небеса избавляются от свинцовой тяжести и обретают прозрачность. Всё происходит без уведомлений и звуков, крадучись. То же случилось с ним. Он изменился. Принял смысл и ценность настоящего, даже согласился испытать его. Он вдруг стал слышать, понимать и даже отвечать на вопросы.
Герцогиня заметила эту робкую перемену, эту брешь в то утро, когда позволила ему остаться не только в спальне, но и на время завтрака, принять участие почти в священном ритуале с секретарём и казначеем.
По утрам, когда её высочество, после трудов горничных и куафера, покидала свой будуар, чтобы сесть за лёгкий завтрак, у неё было заведено выслушивать новости, досадные и победные, а затем отдавать распоряжения.
Прежде до участия в этом малом совете, кроме коротышки дю Тийе и сухопарого носатого крещёного еврея месье Бенедикта, допускалась только Анастази. Всем прочим — фрейлинам, лакеям, пажам, горничным — предписывалось ожидать за дверью. Быть допущенным к этой тайной утренней мессе означало милость неслыханную.
Геро знал об этом и тут же сделал попытку подняться из-за стола, чтобы покинуть малую столовую. Но герцогиня предостерегающе повела бровью. Геро смутился.
Эти двое с их постными лицами, оба в чёрном, будто вороньё, пугали его. Он прежде видел их только издалека — презрительно, горделиво шествующих под грузом своих счетов и доносов. Сами приближённые не удостаивали юного фаворита даже взглядом, искренне полагая его за кратковременную прихоть.
Их лица ничего не выражали, кроме скользкого раболепия, но Клотильда безошибочно читала их мысли.
Дю Тийе, лысый коротышка, с бугристым черепом, в которым жил самый злопамятный, мстительный и расчетливый мозг, метнул из-под набрякших век злобный взгляд. Он был некрасив, почти уродлив, презираем женщинами, ненавидим за свою скупость, и потому этот красивый стройный юноша, непременно ветреный и пустой, был для секретаря олицетворением мирового несовершенства. Он, утончённый царедворец, преданный, умный мастер интриги, служивший без отдыха и наград (Вот это наглая ложь! Мошенник купил себе каменный особняк в квартале Маре, а также приобрёл в Сен-Жермен дю Пре несколько доходных домов и гостиницу у ворот Сен-Мартен), наживший подагру и прострел в спине, внезапно оказывался уравненным в правах и привилегиях с каким-то пустоголовым вертопрахом. У этого вертопраха копна волос и длинные ноги. Он неутомим в постели.
Правду говорят, что женщины, каких бы высот они не достигли, всё равно остаются… женщинами. А герцогиня, при всем её уме — женщина, а это значит…
Но свой взгляд секретарь благоразумно скрыл, вновь укрываясь за раболепием. Что ж, на все воля её высочества.
Казначей, мэтр Бенедикт, носатый еврей, тоже наполовину плешив, с густой порослью над ушами, был настроен более философски. Губы его тронула чуть заметная усмешка. Если богатой даме угодно трогать под столом колено этого смазливого мальчика, то его это мало заботит. Тот, кто обладает властью и чей доход исчисляется сотнями тысяч золотых полновесных ливров, которые, чарующе звеня, проходят через его, Бенедикта, ловкие руки, волен усаживать за свой стол и укладывать в свою постель целую дюжину смазливых мальчишек. Забота казначея — следить за тем, чтобы расходы на этих мальчиков не превышали допустимой сметы и не грозили разорением. Что же касается нынешнего фаворита, то он вызывал скорее недоумение, чем неприязнь.
Минуту спустя в малую столовую вошла Анастази, так же с ворохом писем, и не смогла скрыть изумления. Её мысли герцогиня угадать не смогла, но заметила, как они обменялись взглядами, её придворная дама и Геро, будто руки друг другу пожали. Друзья!
А может быть, нечто большее? Но подозрение показалось столь неуместным, что Клотильда его отогнала. У её придворной дамы напрочь отсутствует женская привлекательность, будто Анастази каким-то образом удалила её, как бородавку. С тех пор, как эта бывшая уличная девка поступила к ней на службу, она отреклась от своей женской сути и обратилась в существо женского пола. То, что она испытывала к хозяйскому фавориту некоторые чувства, секретом не для кого не являлось.
Но эти чувства были странными, не то материнскими, не то сестринскими, а скорее всего — собачьими.
Анастази любила его, как собака любит своего хозяина, создание богоподобное, и в тоже время крайне уязвимое, требующее заботы. Подобные чувства к мужчине, красивому, молодому, могли у кого угодно вызвать недоумение, но герцогиня находила их вполне естественными.
Анастази так же мало походила на обычных женщин, как Геро – на мужчин. Но природа их странности была в корне различна и потому могла привести только вот к такой, собачьей разновидности служений. Анастази была обязана ему жизнью, а Геро, вероятно, чувствовал своего рода ответственность за спасённую жизнь, будто вмешательством нарушил планы судьбы.
Могли эти двое стать любовниками? Герцогиня поочередно оглядела их обоих. Она попыталась даже представить их вместе, но у неё ничего не получилось.
Это потому, что её придворная дама не женщина, она существо женского пола.
0
0