— Тогда почему ты винишь себя?
— Потому что сделала это по слабости своей, по неосторожности. Потому что веры моей не хватило. Когда вера слабеет, душой завладевает дьявол. Я не христианская великомученика, не святая Агата и не Цецилия Римская. Я всего лишь жалкое порождение этого города, без надежды и будущего.
Геро вздохнул. Судить он не смел. Да и не за что было судить.
— Это не ты, — произнес он тихо. – Это Рене Аджани, она видела меня, уже после… «смерти». С этим свидетельством прочие доказательства стали косвенными. Я сам повёл себя неосторожно.
Анастази ничего не знала о странном порыве её высочества удочерить Марию. Краткую повесть она выслушала в молчаливом изумлении.
Стечение обстоятельств. Геро предпочитал усматривать в этом судьбоносное вмешательство. Рок, фатум. Так было сказано и записано в книге судеб. Анастази вдруг приободрилась. Со скамьи оправданных она переместилась к свидетельской трибуне.
— Но зачем, Геро? Зачем?
— Что зачем? – Этот вопрос стал его утомлять.
— Зачем ты вернулся? Я знаю, ты сделал это добровольно.
Добровольно? Он взглянул на бледное, неподвижное лицо. Волосы разметались, глаза – тлеющие угли. В самом деле не понимает?
— Разве не бывает так, что осуждённый поднимается на эшафот, лишь сопровождаемый священником, без стражников, без цепей, без тычка в спину и окрика, и на колени опускается перед плахой, будто признание готов произнести, а не умереть? По-твоему, он делает это добровольно? Он всего лишь избавляет и себя, и зрителей от некрасивой, тягостной возни.
— Но Жанет могла тебе помочь! Она не Мадлен!
— Я не хочу, чтобы она мне помогала. И прятаться… не хочу.
— Но…
— Она всё ещё пыталась.
— Я никогда не подвергну опасности тех, кого люблю, — тихо и твердо проговорил Геро. – Я сам это выбрал и сам решил. Я не могу защитить их… по-другому.
Анастази села рядом и взяла его руку.
— Что теперь? Что будет?
Он пожал плечами.
— Не взваливай на меня эту ношу… сейчас. Как быть… что делать… что будет. Я не знаю. Что-нибудь да будет. Что-нибудь всегда происходит. По-твоему, я должен был вовлечь Жанет в эту войну? Сделать её уязвимой? Ты лучше меня знаешь, на что способна твоя… принцесса. Самолюбие ранено, покорёжено, обожжено. Ей не так нужен я, как месть. Она как тот скупец, обнаруживший пропажу давно забытой и ненужной вещи и объявивший эту вещь бесценной. Он нанимает сыщиков и подкупает судейских, чтобы эту вещь вернуть, чтобы вновь ощутить радость владения. А затем упрятать эту вещь в сундук и оставить догнивать. Этому скупцу и дела нет, что вещь могла бы кого-то порадовать, удивить или согреть, что для самого владельца эта вещь давно утратила привлекательность, что он обрекает эту вещь на забвение и тлен.
— Не называй себя вещью, — буркнула Анастази. – Ты не вещь.
— А кто я? Кто я сейчас? Каждый из нас либо вещь, либо покупатель, купец или товар. Я вещь, я уже родился вещью, меня выбросили, как ворованный излишек. И таких, как я, большинство. Законодательно всеми нами владеет король, но он не в силах уследить за столь многочисленной собственностью, поэтому есть менее значимые владельцы. И вещи делятся по рангам, ценам и категориям. Вот я вещь редкая, незаурядная и даже престижная. Утратить такую вещь для владельца позорное фиаско. Такую вещь надо вернуть. И сделать это любой ценой. Самой неоправданной и кровавой. Или затеять войну. Совершить преступление. А тут ещё… другая женщина. Соперница. И заметь, счастливая соперница. Кто стерпит такое? Кто простит? Ты веришь в её милосердие, её христианскую терпимость?
Анастази качнула головой.
— Вот и я… не поверил. Да, я мог бы остаться. Она предлагала мне выбор. Уподобиться рыбе, которая проглотила крючок, но плавает, ничего не подозревая. Удилище длинное, отпускает несчастную рыбу до самого дня. А рыба начинает выбирать нить, тянуть, и крючок раздирает рыбе гортань. Рыбак немного ослабит хватку, чтобы рыба не дёргалась, что не сорвалась ценой развороченной глотки, позволит снова нырнуть, поводит добычу, даже успокоит её, а потом дёрнет. Снова дёрнет, и стальной крюк вонзится глубже. Вот что она хотела, когда предлагала мне остаться и время от времени выплачивать дань, крюк и бесконечную шелковую нить, которая будет разматываться, убеждая рыбину в иллюзии выбора.
— Но Жанет…
— Ты опять хочешь повторить, что Жанет не Мадлен. Я уже ответил. Не имеет значения, кто она, богата или богата. Она женщина, которую я люблю, женщина, которая будет страдать, и страдать по моей вине, женщина, чья жизнь обрушится, обратится в пыль.
— А если она… — вновь сделала попытку Анастази, — если она приедет?
Геро взглянул на неё с искренним недоумением.
— Куда приедет?
— Сюда.
— Зачем? – Геро задал вопрос с кристальным первородным невежеством.
— Дельфина не отказала себе в удовольствие поведать мне об условии, которое изобрела герцогиня. Ты получишь свободу, если Жанет… если Жанет согласится обвенчаться с тобой. Приговорённому даруют жизнь, если его помилует женщина. Вероятно, её высочеству припомнился этот старинный обычай.
— И со свойственной ей изобретательностью обратила его в утончённое мучительство, — ответил Геро.
— А если Жанет тоже вспомнит этот обычай?
Геро покосился на неё с тем благоговейным ужасом, с каким взирают на умалишенных.
— Это… невозможно, — с трудом выговорил он.
И зажмурился. Сжался от подреберной боли. Он только что признал за своей возлюбленной право на предательство.
— Выбор есть всегда. – Жанет не заметила, как произнесла эти слова вслух. – По крайней мере, выбор между позором и смертью. Собственно, никакого другого выбора и не существует. Позор или смерть. Третьего не дано.
— А что при данных обстоятельствах подпадает под определение «смерть»? – задал вопрос Липпо, размешивая в фарфоровой чашке медовый настой черного тмина.
Жанет сидела, скорчившись, поджав ноги под укрывший её дорожным плащ. Плащ был на лисьем меху, тёплый, даже преждевременный, учитывая золотистый, сентябрьский обман, усыпляющий зимние страхи, и комната жарко натоплена, и ступни обласканы нитью ангоры.
Но ей по-прежнему холодно. Она свернулась в настороженный кошачий узел на кровати в доме Липпо, там, где её возлюбленный выбирал между тягостным пробуждением и туманным покоем. Кровать пребывала в древесной наготе, постель сожжена. Лючия покрыла скрипучее днище старым тюфяком.
Жанет пыталась согреться, как утомленная уличным скитанием домашняя кошка. На этом куске дерюги, после грохота и смрада улицы, она чувствовала себя дома.
— Смерть, если разобраться, и есть самый благополучный исход, — продолжала она, будто не замечая сказанного Липпо. – Нам с детства предлагают её как самую бесхлопотную alternatus. Конечно, есть вероятность немного помучиться, пострадать от голода или жажды, заплатить небольшой телесный аванс, зато после непродолжительных трудов бесчувственная эйфория. Но мы всегда выбираем позор. Почему?
0
0