…ты же темный, как кошкины сны,
потеряешься в городе этом, найдет полицейский,
а ты только «мяу» да «ы-ы».
Д. Воденников
Заболела она глупо, в разгар лета. ОРВИ, сказал доктор. Да какое там, к черту, ОРВИ? что это вообще за зверь?
И еще этот обморок, в самом начале. Ленка, словно став на миг гуттаперчевой, вдруг скользнула на пол, свернулась эмбрионом и затихла.
Болела долго. Металась на простынях, и легкое тело ее стало вдруг жарким и неуклюжим. Никита заметил, что днем ей легче. Возвращался с работы, заставал почти в норме. А вечером она опять бредила, скатываясь в полусон, или вдруг открывала глаза, глядела с испугом.
А после оказалось, что она от Никиты отвыкла. Смотрела в упор, словно чужая. Даже домой не хотелось: словно его выдавливало из общего их пространства. Сегодня, наконец, прорвалось.
— Я не знаю, почему так. Ты входишь — мне дышать трудно. Как аллергия… — Она осунулась, желтые тени залегли под глазами, скулы стали резче.
— И что мне делать? — спросил он растеряно.
— Не знаю, — она смотрела виновато. — Может, мне пока к маме уехать? Одна я боюсь. Сны… я сама себе снюсь, представляешь? В зеркалах. Двойниками. Не страшно бы, но это — не я. Смотрит, просит: отдай. Я сто раз спрашивала, что? Что? А она — отдай, и плачет…
— Уедет она… давай без резких движений? Ты отдыхай, а я за снотворным схожу, — Никита погладил ее по плечу. Она не отстранилась, но было видно, как напряглась спина.
Он вышел на улицу. Аллергия на мужа. Нормально, да? Представилось, как в оскаленной мине рекламный агент протянет ему упаковку: — аллергия на мед, пыльцу и супруга? Аэрозоль «недышин» — мы вам поможем!
Но не игра это, не притворство. Другое. Ладно, там видно будет…
Питер мок под дождем. Глядя по сторонам, Никита думал привычно: почему у нас не моют окна домов? Вся Лиговка в грязных стеклах. Вот, полюбуйтесь: витрина, сто лет как не мытая, в ней — странная жестянка: то ли самогонный аппарат, то ли — робот из старого советского фильма. На синем бархате — звезды из фольги. Цирк! Сверху вывеска — «Трактир на Млечном пути». Внизу меню мелом на дощечке: кофе, бизнес-ланчи, банкеты, свадьбы… Цветным мелом приписка: КОЛДУНЬЯ. ВХОД СО ДВОРА.
Он пожал плечами и почему-то прошел во двор. Желтый колодец неприязненно щерился окнами. Единственное крыльцо в три ступеньки заканчивалось облупленной дверью. Белела табличка: «прием с 11 до 23». Пока Никита стоял и думал, зачем он тут, дверь приоткрылась.
— Заходи, — сказали ему, — чего стоять, раз пришел.
Колдунье было за шестьдесят. Смуглая, словно выдубленная солнцем и ветром кожа, седой еж волос и пронзительные глаза делали ее похожей, скорее, на флибустьершу в отставке, чем на деревенскую бабку-шептунью.
Он сидел в кресле напротив и следил, как маленькие крепкие руки тасуют колоду. Женщина смотрела без улыбки. Спросила дату рождения. Достала планшетник, поводила тонким ногтем по сенсорному экрану. Никита хмыкнул: даешь смычку метафизики и нанотехнологий! Сейчас еще, в ногу со временем, клонирует гипоалергенного Никиту и решит их с Ленкой проблему.
— Два года назад, в августе, — спросила она, — у вас что случилось?
— Ничего, — не сразу ответил Никита. Пальцем в небо, наверно, тыкала, а — попала. Раз такая умная, пусть сама скажет, и спросил: — А что?
Женщина сказала, перейдя почему-то на «ты»:
– Я скажу, а ты слушай. Если ошибаюсь — уйдешь. Она у тебя светловолосая, высокая. Мерзнет часто, в рукава руки прячет. Два года назад, когда… ты знаешь, что было, она чуть с ума не сошла.
Верно, подумал Никита, какой-то доброхот из агентства позвонил ей… перепутал, дебил. Их с Чижом перепутал. Ленка чуть не спятила тогда…
– Она боится. Каждый день боится, что ты не вернешься. Страх у нее с тех пор. Сны у нее…
В цвет, подумал Никита.
– Она задыхается иногда, — продолжала колдунья, — ей все мерещатся те завалы. Кажется, что воздуха нет…
…Воздуха нет. Каменное крошево, пыль, песок во рту, на зубах, на языке. Рот сухой, хочется сплюнуть, а нечем. Дышать тоже хочется. Невыносимо, мучительно хочется дышать. Заорать никак, сдавлена грудь. Ччерт. Откуда она это знает?!
Колдунья не спускала с него глаз. Никита медленно кивнул.
Из-за двери появился мужчина. Небольшого роста, юркий, в улыбчивых морщинах, он принес с собой запах табака и мангала. Встал за спиной, положил женщине руки на плечи и чмокнул в макушку:
— Подхалтуриваем?
— Мешаешь, Рик, — она поморщилась. Сказала Никите: — Подожди здесь. Мы с мужем на минутку…
Оба вышли. Из приоткрытой двери долетали обрывки разговора:
— …опять за старое? Отберут же лицензию!..
— …сам, представляешь? Надо же, как, — женский голос был растерян.
— Прошлый раз нас вышибли из Мюнхена, — гнул свое мужчина. — Вот почему я шкурой сейчас чувствую неприятности?..
— Две недели назад, — женщина заговорила тише, до Никиты долетело последнее слово, — с той стороны…
— Марго, — простонал мужчина, — и ты открыла?..
Снова женский шепот, потом возглас мужчины:
— Ну, ведь безобидный же, да? Из местных травок? Корень женьшеня там, репей, ваниль с подорожником?..
После ответа женщины повисло молчание, потом дверь со стуком захлопнулась.
Какое-то время Никита не слышал ничего. Потом мужчина заголосил:
— …открыть! А если ты ошибаешься? Ты представляешь, как можно влипнуть?! Господи, какое место удобное: центр, метро, аренда нормальная. Повара приличного нашел! — он причитал, как дервиш.
— Хорошо, — женский голос стал ледяным, — сейчас я пойду и скажу ему «до свидания», так? — и столько в этом «так» было силы, что моментально представил Никита, как взметнулся на мачте Веселый Роджер, тугим влажным ветром выгнуло паруса, и по воле маленькой крепкой руки рванула лихая шхуна на абордаж…
Муж пошел на попятный:
— Тихо, тихо. Не кипятись! А если…
Неразборчивая скороговорка. Рик сдался:
— Тоже, вроде, ничего страшного… Ладно, идем. Человек ждет…
Будет сейчас клоунада, решил Никита. Впарят ему про дорогу дальнюю и даму треф, продадут жабьей икры полкило или хвост убитой в полночь гадюки — на счастье. Только откуда она про Ленку-то знает?
– Иди, — сказала Марго. — К ней иди. И не волнуйся. Все у вас хорошо теперь будет. Муж проводит, — и, кивнув на прощание, вышла.
И все?! — подумал Никита.
Мужчина повел его через коммунальные дебри. Остановился у обшарпанной двери, не той, через которую его впустили.
— Ну, бывай, — сказал хозяин. Если что — до четырех утра я тебя подожду. Вечер у тебя впереди и полночи.
Никита пожал плечами: с какой бы стати ему сюда возвращаться? И вышел.
Дворик был уже другой. Обычное дело — сквозная квартира на два выхода. Только зачем этот цирк?
Дождь кончился, ошметки облаков скользили по небу. Путь домой оказался длиннее — проходной двор, через который он привык срезать дорогу, был забран решеткой. Окольными тропами выбрался на Марата, нырнул в колодец родного двора.
Позвонил, дверь открылась. Ленка распахнула глаза, прижала к губам ладошки, смотрела, будто не веря, потом бросилась на шею:
— Ты…
– Я, — опешил Никита, — а кто еще?
– Ничего не говори, — она повела его в дом, — потом, все потом. Сейчас ребята придут! Сейчас будет праздник.
Она сновала из кухни в комнату, накрывала на стол и щебетала. Как здорово, что он вернулся. Как теперь классно все будет. Теперь и окончательно все у них станет хорошо. Он хмыкнул. Может, потом и расскажет, как Никитушка-дурачок за чудом ходил. Но не теперь. Кого она, интересно, позвала? Сюрприз будет.
И сюрприз — был. Они ввалились все и сразу, хлопали его по плечу, жали руку. Сенька с Кайзером, года два их не видел, Карась… а этот как? Он же вроде… того? Никита слышал, говорили о каком-то страшенном ДТП на Кольцевой. Слухи? Конечно, слухи! И Серега пришел. Этот живей всех живых, шуршит себе — от Зимнего до Смольного. Чиж ввалился, огромный, громогласный…
Чиж? Не может этого быть.
Он сам, Никита, ходил к его матери. Не хотел, боялся, а — пошел. Кто-то должен был. Никита тогда с ним фотографом напросился, командировка была на месяц, от агентства новостей…
…Пустая улица, вода журчит из раздолбанных водопроводов, коты орут, как оглашенные. И они с Чижом, два идиота под южным небом в городе Н, где гортанная речь, а звезды злы и огромны, как блюдца. Где эхом войны — мины в домах, в тех странных домах, где вперемешку слепые глазницы выбитых стекол и стеклопакеты с дымами буржуек.
И дом. Вернее, уже не дом, а обрубок. Дурацкое это пари, рулетка гусарская, после которой он намертво бросил пить… Он да Чиж, оба пьяные в дым, хихикают и идут. Туда…
Никита вспомнил, как сидел на кухне, мусолил ложечкой кофе, смотрел в прозрачные, выплаканные до бесцветья, глаза…
Два года тому, ровнехонько. Чиж, Саня Чижов, город Н. Тела не нашли… как же это?!
Чиж крепко пожал ему руку, потом отвел глаза:
— Живой, черт! А мы тебя чуть… — и тут уже кто-то другой окликнул его, полез здороваться, и Никиту подхватило потоком. С непривычки, с развязки он как-то быстро сделался пьян, но никто не заметил. А за столом совсем не стало времени расспросить, потому что во всем этом шуме, бликах, запахах каждый говорил о своем и со всеми сразу:
— …ору что есть мочи: Зенитушка, дави! чуть сердце не выскочило!..
— Ленок, да не суетись ты, присядь. Тут все свои…
— Да какой это, к черту, движок? Вот у бэшки — да, это — движок…
Они шумели, чокались, и всем хватало еды и места. Ночь качалась, звенели подвески на люстре, лица краснели, и над столом висел тот праздничный шум, в котором невозможно говорить с кем-то одним и серьезно, а только со всеми — и про разную ерунду.
А когда обе стрелки на часах замерли в верхней точке, ставни на окнах с уличной стороны вдруг захлопнулись сами собой. Дом дрогнул, зазвенели приборы.
— Это что?.. — спросил ошалело Никита. Отродясь не было в доме ставен, никогда не закрывались снаружи окна.
— Разводят, браток, — весело пояснил кто-то, — ты что, придремал, что ли? Полночь уже. Первый развод.
Ставни открылись. Никита подскочил к окну и оторопел: вместо привычного колодца двора под окнами плескалась Нева.
Теперь дом выходил фасадом на набережную. На том берегу красиво светились купола Смольного собора.
— Что за бред?! — вырвалось у него.
— Охта? — разочаровано протянул Карась, подходя, — Да уж, не повезло. Пилить мне теперь до Гавани хрен знает как. Такси, что ли, вызвать?
— Подожди, — Лена подошла, обняла Никиту, положила голову на плечо, — еще в полчетвертого переедем, будет поближе.
— Да пора мне уже, — засобирался Карась, — сейчас тачку вызову. Кто со мной, ребята?
Никита тупо смотрел в окно. Лена погладила его по волосам и сказала:
— Знаешь, а когда ты пропал… нет, лучше не буду… Хотя, скажу. Я ставни сломала. Представляешь? Специально. Садилась у окна. Все смотрела тебя среди них. Среди прозрачных, — она заговорила тише. — Потом кто-то наябедничал, механики приехали и доктор. Грозил. А мне было все равно.
Она словно очнулась:
— Нет, не думай, что я сумасшедшая. Просто ждала… не верила, что ты пропал. Глупости разные делала… последний раз, недели две назад… — она оглянулась. — Ой, ребята собираются, пойду провожать, — и скрылась в прихожей.
Подошел Саня Чиж и встал рядом.
— Что-то ты не в себе, Кит, — сказал он, — Ты прости, — он замялся, — я, как вернулся тогда, хотел к матери твоей зайти, но… не смог. А ведь и к лучшему, да? — он был уже сильно пьян, и бас его гудел, как труба.
Никита молчал. Что происходит? Как они из центра переехали на набережную? Почему Нева? Что за бред? Может, он спит?
— Стукни меня, Сань. Только легонько, — попросил он.
— Да ты что, браток? — застеснялся тот, — думаешь, я тогда сбежал? Меня оттуда выдернули, после твоей истории, словно морковку с грядки.
— Ага, — продолжил Никита, не сводя с него глаз. — Позвонил Леонидыч, весь на измене, и визжал в трубку: в двадцать четыре часа! Чтобы духу не было!
— А ты откуда знаешь? — удивился Чиж.
Потому что это на меня Леонидыч орал, хотелось сказать Никите, это я из Н в двадцать четыре часа сваливал, это меня откопали, а ты остался лежать в той дыре, разметало тебя, так, что и пуговиц не нашли. Два года тому…
Но сказал другое:
— Ничего я не знаю. Я даже не врублюсь, как это мы сейчас переехали.
— Дык разводят, Кит. Первый развод — в полночь, потом — после трех, забыл, что ли? Где ты пропадал-то, братишка? Хотя — не сейчас. Зайду на днях, и расскажешь.
— Мосты разводят? — уточнил Никита.
— Мосты?.. — Саня заржал, — Мосты… разводят? Ну ты дал! Помнишь песенку: в этом городе нет постоянных, кроме солнца, мостов и котов? Похоже, ни хрена ты не помнишь. Город разводят!
— Зачем? — спросил он.
Саня сказал терпеливо:
— Чтобы пропустить корабли.
— А мосты?
— Что — «мосты»? что ты докопался до мостов?
— Ну, мост разводится и корабли идут.
— Куда идут?
— Куда надо. По Неве.
— А откуда они знают, где в этот раз Нева потечет?!
Никита вытаращил глаза. Чиж помотал башкой и сказал:
— Харе дурака валять! Ты ж не настолько контуженый. Может, тебе пока с выпивкой завязать, а? Мосты — константа. Растут по графику, глянь расписание. За триста лет раз двадцать всего менялось, теперь постоянно. Не зря же место выбрано? Мосты растут, формируют русло, а город уже разводят вокруг, чтоб удобно было. График можно в интернете скачать… Что тебе еще из напомнить? Из букваря? Мама мыла раму. Дважды два четыре. Слушай, — оживился он, — А давай я тебя, действительно, стукну? Для освежения…
— Я тебе стукну, — улыбаясь, пригрозила Лена, которая подошла неслышно и встала рядом, — Саша, тебя ребята просили поторопить…
— Ладно, бывай, — Чиж сунул ему лапищу, — созвонимся на днях. Мосты разводить, — повторил он, — юморист контуженный…
На посошок, прошуршало в прихожей. И все опять улыбались, жали клешню, а потом удивительно быстро для таких больших, шумных, нетрезвых всосались в задверную ночь и исчезли.
— Ну-с, господа президенты, кто из вас ответит: где надо держать голову? Вот вы, мистер Грант. Что? Правильно. В холоде. А ноги? Да, в тепле. Вы молодец, мистер Грант. Не зря вы украшали собой пятидесятидолларовую купюру. Но не вы это придумали, насчёт, значит, головы в холоде. Это до вас было придумано, и вообще до людей. То есть когда это придумали, людей ещё на Земле не было. Кто же тогда придумал? Тот, кто придумал и всё остальное: деревья, зверей, людей. Мать-Природа. Мать-Земля. Только нам-то что? Мы знай, сверлим свои дырки, где ни попадя, не печалясь о последствиях. Вот и досверлились. И я поучаствовал. Своими, вот этими, значит, руками, чуть всё не погубил. А может, уже погубил. Не знаю… Вы будете меня слушать, господа… э… портреты?
Я родился здесь, в Цинциннати, рос тихим мальчиком. Отец служил морским офицером, я его почти и не видел. Он уходил в море на два, а иногда и на четыре месяца. Мать помню, как вечно уставшую женщину. Шумных игр я не любил, зато читал книги. Перечитал к десяти годам всё, что было дома. И даже те две книги, в которых ничего не понимал. «Популярная астрономия» и неизвестно откуда взявшаяся «Тектоника литосферных плит». Астрономия поддалась раньше. В двенадцать я «заболел» звёздами. Телескопа, конечно, не было, но отец держал дома прекрасный, абсолютно новый морской бинокль, в хрустящем кожаном футляре. И разрешал мне им пользоваться. Планеты, звёзды… Я соорудил деревянную подставку для бинокля, чтобы не держать его в руках. Одно было плохо: зимой, когда темнеет рано, наблюдать и рисовать холодно. А летом мама не разрешала ночью выходить на улицу. К тому же сильно мешало городское освещение. Так что моё увлечение постепенно перешло в теоретическую область, я прочитал ещё две или три книги по астрономии, какие нашлись в нашей школьной библиотеке. Эти книжки стояли рядом с полками фантастики, которую я тоже полюбил. Годам к четырнадцати интерес к астрономии остыл, ведь предмет изучения никогдане удастся потрогать руками. Геология — другое дело, планета Земля — вот она, под ногами, образцы можно собирать хоть сейчас. Я стал чаще брать в руки «Тектонику». Спасибо моей учительнице по географии, она мне объясняла непонятные термины и места в книге. Я ходил на берег нашей Огайо и тайком собирал коллекцию разноцветных камешков, обкатанных водой, которые были на вид ничуть не хуже тех морских камней, что продавали в зоомагазине для украшения аквариумов. Почему тайком? Да очень просто. Мальчики моего возраста играли в баскет, думали о танцах и девочках, а я, видимо, созревал с опозданием, и возраст собирания коллекций пришёл ко мне позже. Я набрал множество красивых камней, и даже попытался их классифицировать, но все они, оказалось, были либо полевым шпатом, либо гладкими кусками гранита. Или просто щебнем, который когда-то рассыпали с дырявой баржи. Но я не разочаровался в геологии, будь она неладна. Хотя наука ни в чём не виновата. Это всё люди. Их жадность до подземных богатств, а также похвальная жажда знаний…
В университете Пенсильвании гляциологию нам преподавал профессор Ричард Элли. Он прямо-таки заразил меня своей любовью ко льду. Лёд, господа президенты, это просто песня. Застывшая песня погоды на матери-Земле. Машина времени, позволяющая заглянуть в прошлое.
Геологи — бродяги. Уже в процессе учёбы я ездил на полевые исследования в Гренландию. А потом… Африка, ледники Килиманджаро, горы Южной Америки, Тибет, Памир, Аляска, опять Гренландия. И, разумеется, кладезь ледяных сокровищ — Антарктида. Стажировался у профессора Лонни Томпсона, в университете Огайо… У него в специальном хранилище лежат сотни ледяных кернов со всего мира! Не думайте, господа, что лёд холоден и скучен. По льду можно узнать даже о принятии законов! Ага, вам стало интересно? Например, закон о запрете добавок в бензин. Скажем, тетраэтилсвинца. Этот яд с некоторого года не появляется в ледяных отложениях. Спасибо, господа президенты!
В Гренландии я стал изучать периодичность ледниковых периодов. Медленные колебания средней температуры с периодом в сто тысяч лет легко объясняются изменением эксцентриситета земной орбиты. Но есть ещё другие факторы: прецессия земной оси, а ещё нутации[4]… А ещё вулканизм и движение литосферы. Удары астероидов. Всё это вместе даёт труднопредсказуемое поведение средней земной температуры. Но при таком количестве влияющих факторов, последние десять тысяч лет она необычайно стабильна. Это поразительно. А последние пятьсот лет…
Что-то становится холодно, господа президенты. Где мои книги? Так-так, что там у нас на сегодня? Неделю назад я принялся за полки фантастики. Айзек Азимов? Никогда вас особенно не любил, с вашими роботами, мистер Азимов. А вы толстый! Придётся вас, уж извините, разорвать пополам, иначе не засунуть в печку…
Жить в библиотеке хорошо. Сперва, как всё началось, я таскал книги домой, тратя силы, и топил печку там. Но снегопад не прекращался, мой дом стало заносить по крышу, и я перевёз печку на оторванной дверце шкафа, прямо в библиотеку. Выбрал самую маленькую комнату, чтобы топить поменьше. Здесь, на четвёртом этаже.
Спасибо моему деду. Он купил эту печку у русского эмигранта, который не знал, что у нас в Огайо морозов не бывает. А, может, и знал, да был недоверчив и запаслив. Печка долго валялась у меня в подвале, а теперь вот спасает от смерти. Русские называли её «буржуй», что есть по-французски «городской». Правда, города как такового уже нет. Хорошо, что библиотека на четвёртом этаже. А всего в здании их шесть, этажей. Это тоже хорошо, потому что медведи наглеют, а сюда они не доберутся. Пока снегу не навалит доверху. Сейчас рыхлый снег заносит второй этаж, и белые медведи в нём тонут. Они, кажется, учуяли мой подснежный туннель, который я выкопал через улицу, к супермаркету. Там я беру консервы и замёрзшие продукты, до которых звери ещё не добрались. Вот песцы — те хуже медведей. Они не ленятся прокапываться на первый этаж магазина. Снег всё заваливает, а они — знай себе копают. Жрут всё подряд, сволочи. Я, сколько мог, стаскал продуктов в кладовку магазина, и закрыл там. Но и мне туда добраться не просто. Пистолета у меня нет, а тащить М-16 тяжело и неудобно. В тесном туннеле с ней не развернуться. Вот и приходится ходить безоружным. Рано или поздно они меня съедят, это уж точно.
Ну вот, уже теплее. Не отворачивайтесь, мистер Джефферсон! Вам стыдно смотреть, как американец-учёный сжигает труды американца-писателя? Но я не доктор Геббельс, и жгу книги вовсе не из идеологических соображений. Что? Вы считаете, что разницы нет? Что факт сожжения не зависит от причин? Обращение в пепел людских мыслей есть уничтожение истории? Да, наверное, так это выглядит. Но прошлое нужно для тех, у кого есть будущее. А если будущего нет? Род людской если и возродится, то с самого начала. С каменных топоров и набедренных шкур. Сейчас они едят друг друга там, на экваторе. И вряд ли им понадобятся книги из этой прекрасной библиотеки в ближайшие пять тысяч лет. Так что же добру пропадать? А так хоть я поживу, сколько получится. На чём я остановился?
Да, последние десять тысяч лет средняя температура Земли необычно стабильна. А последние пятьсот лет, как я выяснил, колебалась не более, чем на полградуса. В геологии я не нашёл больше таких стабильных периодов. Нормой являются «малые» ледниковые периоды, резкие скачки климата по всей планете. Но когда человек стал, собственно, человеком, не в смысле вида Homo sapiens, а в смысле существа социального, с климатом произошло ну, просто чудо. Как будто Кто-то (пусть пока это будет привычный вам Бог), создал тепличные условия. Как будто не обошлось без разумной, дружественной и могущественной воли. В результате численность людей возросла с каких-то четырёх миллионов аж до шести миллиардов. И не говорите, уважаемый мистер Вашингтон, что всё это благодаря стойкости духа, упорству и трудолюбию. Потому что все эти замечательные качества ничто против льда толщиной в две мили. Не тот, извините, уровень.
Для учёных было бы крамолой искать высших покровителей рода человеческого, будь то Бог, или пришельцы со звёзд, или ещё кто-то. А чтобы совсем не замалчивать тему (что тоже ненаучно), была изобретена некая уловка, под названием «антропный принцип». Вы, господа, политики, вряд ли с ним знакомы, поэтому я вам объясню. Ведь теперь торопиться ни вам, ни мне решительно некуда.
Оказывается, эту странность Вселенной давно заметили астрономы. И физики. И астрофизики. И химики. И геологи. По всему выходит, что мир устроен именно так, что в нём может появиться человек. Можно сказать сильнее: в нашем мире должен былпоявиться человек. И задать вопрос: а почему мир именно таков? Почему таков заряд электрона, и гравитационная константа, и сильные взаимодействия нуклонов внутри ядра именно таковы, как есть? И множество других физических постоянных? Стоит одной из них быть иной хоть на йоту, как станет невозможным существование звёзд, и ядерных реакций, не говоря уж о планетах и жизни. Наука невнятно отвечает: случайность. Допустим. Хотя если просчитать вероятность такого совпадения, оно будет настолько малым, что уже берут сомнения.
Ну, хорошо. Звёзды возникли. Планеты тоже. Покаоставим космос в покое. А жизнь? Вот тут извините. Рассмотрим в лупу нашу Землю. Опять невероятное совпадение случайных факторов: расстояние от Солнца, наличие жидкой воды и большой ложки, перемешивающей раствор, полного набора нужных элементов и условий для образования органики. Какой ложки? Да Луны, конечно! Даже удары молний, провоцирующиенужныереакции. Опять совпадение? А знаете ли вы, господа президенты, что вероятности событий, приведших к искомому событию, перемножаются? И если подсчитать вероятность случайного возникновения живой клетки, то она не превысит единицы, делённой на число атомов во Вселенной. Здесь наука начинает наступать себе на пятки. То есть строго научный расчёт приводит к крушению строго научных принципов. К примеру, бритвы Оккама. По строгому расчёту, жизнь существовать не может. А поскольку она существует, то объяснить её без привлечения чьего-то изначального замысла не получается. Церковь ликует!
Чтобы как-то вывернуться, наука провозглашает: она, видите ли, отвечает не на вопрос «ПОЧЕМУ?», а только на вопрос «КАК?» Ей, мол, не надо знать, «ПОЧЕМУ?» А почему? Нет ли здесь кризиса науки? Некоторые считают, что антропный принцип обсуждению не подлежит. Что принцип этот не более чем логическое упражнение, которым заниматься вовсе не обязательно. Мир таков как есть, и это не обсуждается. Другими словами, так угодно Богу. Вот и пойми, научно это или нет. Я всё же предпочитаю термину «Бог» другой термин: «мать-Земля». Для этого у меня есть все основания.
Да, жизнь появилась. И развивается. Но она слишком хорошоприспособилась к существующим условиям. И даже в меловом, не столь уж далёком периоде, нет никаких причин для возникновения разума. Если Она хотела создать разум, то перестаралась с условиями. К концу мела Ей уже совершенно ясно, что динозавры не подходят на роль разумных существ, ввиду своей холоднокровности. Мама настолько их взлелеяла, что они даже не создали свою внутреннюю «печку». В таких шикарных условиях «печка» просто ни к чему. Узкий температурный диапазон динозавров расширить было нельзя. Это качество навсегда приковало их к жарким тропическим болотам, где только и могли они жить. А разум предполагает исследование мира. Значит, «дино сапиенса» не будет. Что же делать? Логично — убрать бесперспективных ящеров, резко ухудшить условия и создать новые виды. Борьба с природой — вот ключ к разуму. И в первую очередь — с низкими температурами. Можно было подождать очередного большого оледенения. Но Она не такова. Она не хочет ждать. На теплой Земле нет нужного инструмента. И Она обращается к космосу. И вот, в конце мела, астероид сметает девяносто процентов видов. Не сто, и не двадцать, а именно, сколько надо. Быстро и эффективно. Вскоре расцветают теплокровные. И приматы! Малые оледенения довершают дело. Без разума приматам не выжить. А жить-то ужас как хочется. Вот вам и люди. Очень вовремя вымирают саблезубые тигры, пещерные медведи, огромные леопарды и прочие опасные для людей хищники. Опять совпадение? Не смешите меня…
Скоро первые люди начинают смутно что-то подозревать. Что существует некий Куратор, незримо ведущий их за руку. Возникают религии.
А последние десять тысяч лет, как я уже говорил, на Земле просто тепличные условия. Да что там говорить! Понадобилось топливо? Пожалуйста — каменного угля запасено столько, что весь так и не сожгли. Нужен металл? Нет проблем! Изобретаете двигатель? Молодцы, вот вам нефть. Хотите атомную энергию? Есть уран в достаточном количестве. Задумали электронику? Кремния — навалом. И даже есть красивые игрушки, вроде тех, что мы считаем драгоценностями… Список можно продолжать. Наша ослеплённая любовью Мама давала нам всё, что бы мы ни захотели…
А вот скорость света, наоборот, сделана очень маленькой, в масштабе Вселенной. Чтобы мы не разбежались от своей любящей Мамочки…
Что вы, мистер Адамс, хмуритесь? Вам надоела моя лекция? Так я не хочу сойти с ума, а других собеседников у меня просто нет и быть не… Опять вы про это, мистер Адамс!
Это был медведь, вы же все его видели! Мистер Форд, вы же висите как раз напротив окна, подтвердите! Скажите мистеру Адамсу! Вы наверняка его видели! Я не люблю, когда медведи подходят близко к зданию. Это опасно. И вы сами меня учили, что интересы Америки превыше всего. А он мог и не быть американцем. То есть мог быть совсем даже агрессором. Тогда уже смеркалось. Было плохо видно. Я не мог рисковать. И нанес превентивный удар. Из винтовки. Утром песцы таскали… Да какое еще окровавленное пальто! Это была шкура. Молодого медведя. Просто такого необычного темного цвета. Знаю! Это был бурый медведь. Я его застрелил. А песцы к утру съели. И хватит об этом! Мало ли, что он кричал! Просто ревел. Здесь не слышно. НЕ СЛЫШНО!!!
Вот ещё книга. «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту»! Мистера Брэдбери. Мистер Брэдбери написал целую книгу о сожжении книг! Ха-ха-ха! Он мог бы выпустить книгу просто с чистыми листами. Клянусь, тепла от неё было бы ровно столько же! Полезайте в печку, мистер Брэдбери.
А это что? Боже милосердный! «Тектоника литосферных плит»! С неё-то всё и началось! Погоди. Я же брал книги с полки фантастики. Как она туда попала?
Ха-ха-ха! Ой, не могу! «Тектоника» — фантастика?
Стоп. Минуту. Движение литосферных плит — фантастика?!
А ведь теперь это ПРАВДА! Страшная правда.
Материки больше не двигаются. И «Тектоника» попала на полку фантастики. Случайность? Может быть. Конечно. Пусть она разделит участь фантастики — в огонь. В огонь. В огонь!
О чём я говорил? О Мамочке. Она перестаралась. У людей часто так бывает. Родительская любовь перерастает в свою противоположность. В тормоз. Или, того хуже, капризный ребёнок получает в руки заветные спички. А то и дедушкин револьвер. Мы и есть дети. И погубили свою Мамочку.
Ну, ладно. Итак, надеюсь, я вас, господа, убедил в существовании Куратора. Или Бога, или Мамы, называйте, как хотите. Высшего разума. Поскольку я учёный, то для меня совершенно естественно возник вопрос: а где он находится? Этот самый мозг? Как реальный объект. Ничего придумать так и не смог. До тех пор, пока…
В своё время начались космические исследования. Нам, геологам, без образцов камней и грунта, в космосе изучать нечего. Золотой век космогеологии только маячил на горизонте. Мы получили лунный грунт, и даже один из нас посетил Луну, но это была пока больше символичная, чем научная работа. А вот открытие океана Европы — спутника Юпитера, стало началом конца. Океан тот покрыт льдом толщиной более двух миль. Возможно, там даже есть жизнь. Но до него не добраться. Аппарат летит туда три года, и нет даже проекта, как пробить там толщу льда… нам бы очень этого хотелось. Европа — наша последняя надежда найти в Системе жидкую воду, то есть шанс на внеземную жизнь. И тут наша Мама, видя новое увлечение дитяти, предоставило ему для опытов модель океана Европы — линзу подледниковой воды, так называемое озеро «Восток». Как я теперь уверен, свою голову. Собственно, озеро так не называлось. Просто оно находится на самом Южном полюсе, в центре Антарктиды, где стоит русская научная станция «Восток». Не мудрствуя лукаво, его так и назвали. Толщина льда в этом месте — полторы мили. Ну, просто идеальная модель. Скажете, совпадение? Так вовремя и так похоже? Даже отвечать не буду.
Как вы сказали, мистер Грант? Голову надо держать в холоде? Вот именно. Мама так и делала. Она нашла для своего мозга идеально холодное, очень стабильное и недоступное место. А мы, из космоса, его обнаружили. Температура воды, по данным радиозондирования, тридцать пять по Цельсию. Вот тут бы и задуматься…
Мама легко могла бы пресечь наши попытки бурения, вообще смести с ледника и буровую, и саму станцию «Восток». И не допускать нас туда, пока мы не поумнеем, и не поймём, что не везде можно бесцеремонно совать свои сверла… Она, к сожалению, этого не сделала. Говорю «к сожалению», хотя сам наверняка погиб бы при этом; я был участником варварского бурения. Но остались бы живы моя жена, сын и дочка, и ещё много-много других жен, сыновей и дочек, и внуков, и внучек…
Не смотрите на меня, мистер Рузвельт. Да, это слёзы. Да, я плàчу. Это я их всех убил. Я запустил дизель. Я вот этой рукой нажал рычаг. И прошёл последние метры скважины. А ведь Она предупредила! Тот внезапный и сильнейший шквал, чуть не сваливший буровую. При ясном-то небе… Толстые тросы-растяжки выдержали. Я чудом увернулся от упавшей откуда-то сверху доски. Русские сказали: родился в рубашке. Не уверен. Может, лучше бы тогда погибнуть, чем видеть теперешний кошмар, и знать, что это ты его причина. Тогда никто не понял… И вся наша команда, с весёлым криком «русские не сдаются!», продолжила бурение. А потом…
Подброшу-ка ещё книжечку. Плохо они греют, книжки. Дерево лучше. Но я давно сжёг всю мебель. Что теперь? Артур Кларк. Многоуважаемый мистер Кларк. «Космическая одиссея», бог мой! Любимая книга юности. Но нет, читать не буду. Теперь всё в печь. Немного тепла, мистер Кларк. Простите, мистер Кларк.
Потом? Когда бур пробил лёд и зацепил мозг Мамы… конечно, озеро, покрытое трехкилометровой толщей ледника, находится под давлением. Заранее прикидывали: около трёхсот атмосфер. Ну и что? По расчётам, вода поднимется по скважине метров на пятьдесят, подождём, пока замёрзнет, потом спокойно высверлим керн уже озерного льда. И тихо-мирно получим образец подлёдной водички. Биологи ждали сенсации. Жизни, не знающей Солнца. Уже потирались руки в предвкушении диссертаций, наград и званий… Но все ошиблись. С давлением — на порядок. Самое меньшее. Так вот, когда бур прошёл насквозь… что? Диаметр? Несколько дюймов…
Сначала вылетели трубы. Одна за другой. Они били снизу в буровую вышку, ломаясь и круша на мелкие обломки промёрзший металл. Трубы срубили одну «ногу» буровой, и трос растяжки потянул её вниз. И тут…
То, что вылетело следом за трубами, явно водой не было. Фонтан горячей красно-серой массы с яркими белыми прожилками. Она хлестала из скважины на высоту десяти этажей. Снег вокруг буровой стал красным. Налетел шквал, один, другой. Порывы ветра валили с ног. Раздался грохот падения вышки. Что? Что вы сказали, господин Рейган? Взять жидкость на анализ? Да, мысль мелькнула. Но тот звук, что раздался… Это был вой, жуткий, будто миллион волков разом затосковали о своей волчьей доле, будто сто тысяч вьюг и метелей, в желании похоронить мир, вторили им. Многоголосый вой на одной смертной ноте… Волосы встали дыбом. Нас охватил панический страх. Какие анализы! Все побежали. Кто куда. Мы и не заметили, что небо уже заволокло тучами. Началась метель. Мама старалась закрыть снегом свою, возможно, смертельную, рану в голове. Видимость упала до десяти футов. Никто не знал, куда бежать. Мне повезло. Я и один русский, Виктор, до станции добрались. Остальные бросились не в ту сторону, и навсегда сгинули в метели. Они стали первыми жертвами.
Как я добрался до Цинциннати, рассказывать не буду. Скажу одно: русские лётчики — отчаянные парни. Если бы не они… В мире творилось ужасное. Волна холода и снега, расширяясь от Южного полюса концентрически, захватывала всё новые, более северные, параллели. Люди в поисках тепла рванули к экватору, на транспорте царил хаос. Южные моря замерзали. Многие гибли в давках, кто-то прокладывал дорогу к кораблям и самолётам с помощью оружия. Те, кто не сумел уехать (а таких, естественно, было большинство), умерли в своих домах, засыпанных снегом. Без электричества, газа и пищи. Люди, рвущиеся к экватору с юга, не знали, что такая же волна идёт к нему с севера. Только белые медведи получили новый огромный ареал обитания, полный замёрзших трупов людей и животных. Надо лишь немного покопаться в снегу. Песцы тоже не обижены, их вроде стало больше. Две встречные волны… нет, они не встретились, не дойдя до экватора, думаю, градусов по пять с каждой стороны. Солнце их остановило. Там, в этой полосе, шириной в десять градусов, остались условия для жизни. Но что там творится сейчас — я не представляю. И не хочу туда. Там, наверное, уже друг друга доедают… я лучше умру здесь.
Здесь, в библиотеке, я понял всё. Почему Она так сделала. Почему Мама позволила нам провертеть дыру в её голове. У Неё не было выбора. Да! Так она, может, ещё выживет и когда-нибудь оправится. И будут другие разумные существа. Или Она разочаруется в разуме, и не будет больше играть в эти опасные игры. Будут просто животные. Разве это плохо? А то, что эволюция обязательно приводит к разуму, далеко не факт. Так случилось на Земле, да, но я, надеюсь, доказал вам, господа, что это была вполне сознательная селекция. Ведь акулы с крокодилами за двести миллионов лет не стали разумными. А других планет, имеющих жизнь, мы не знаем. Так чего же она испугалась? Я долго думал, вопрос казался неразрешимым. Но потом, уже здесь, прочитав книги по астрономии… конечно!
Кто могущественнее Её? Кто помог Ей повернуть эволюцию к разуму, уничтожив динозавров? Только Он, повелитель комет и астероидов, Юпитер! Это Он, по её просьбе, в конце мелового периода подобрал подходящий астероид из Пояса, не большой и не маленький, а в самый раз, и ювелирно отклонил его орбиту так, чтобы нанести прицельный удар в Землю, не задев Мамину голову.
В Солнечной системе имеется единственное тело, не имеющее метеоритных кратеров. Угадайте, какое? Правильно, мистер Эйзенхауэр, это Европа. Это не та Европа, которую вы освободили от наци. А другая, маленький спутник большого Юпитера. Маленький, но очень важный. Голову надо держать в холоде, мы это знаем. Но на самОм Юпитере нет холодных мест, он весь состоит из горячих газов, и свои мозги он держит подо льдом Европы, точь-в-точь, как Мама держит мозги подо льдом Антарктиды. Отсутствие кратеров объясняли тем, что вода заполняет трещины после ударов метеоритов, замерзает, и поверхность льда остается гладкой. Но мы-то с вами теперь знаем, что повелитель гравитации просто-напросто не позволяет камням бить себя по голове, отклоняя их траектории.
А что же Мама? Она поняла наши замыслы. Что мы рано или поздно доберёмся до Европы и просверлим скважину там. И тогда старина Юп в гневе швырнёт в Землю, нашу колыбель и обитель, астероид побольше, чем в тот раз. Размером этак миль в сто. Чтобы гарантированно уничтожить всякую жизнь, в том числе и саму Маму. То есть она имела выбор между смертью и тяжёлой травмой, которая, уничтожив огромную часть её бестолковых разумных детей, позволит ей жить дальше — или в безмятежности, среди нового животного мира, или в страхе, ожидая от возродившегося человечества новых научных подвигов. Она выбрала второе. И подставила голову под наше сверло.
Теперь она без сознания. А у нас ледниковый период. Когда она очнётся — не знает никто. И очнётся ли? Наверняка это будет нескоро. В геологии все происходит медленно. Теперь, господа президенты, вы всё знаете.
Я когда-то ездил на Канарские острова — там был просто рай земной. Синее небо, синее море. Белые цветы, белые одежды. Что там теперь? Ужас. Синие трупы под слоем белого снега… песцы и медведи их выкапывают… Ужас, ужас…
***
— Ну, что, Доктор, как там наш американец?
— Пока плохо. Сильнейшее сотрясение мозга. Бредит. Я в английском не очень, но он вспоминает то президента, то маму.
— Вот что значит настоящий патриот. Сначала президента, и только потом маму. Представляю, что бы я нёс в бреду, получив доской по голове…
— Ты, Витя, такого удара не выдержал бы. А у него на удивление прочный череп. Парень просто родился в рубашке. Я больше боюсь за ключицу: как бы не перелом. Опухло всё. Как же так вы доску на вышке не закрепили?
— Всё мы закрепили. Но такой шквал налетел — оторвал. Сорок пять метров в секунду, представляешь? Анемометр просто взбесился. Метео обычно предупреждает. А тут ничего, да и небо ясное… я такого раньше не видел. Хотя в Антарктике всякое бывает. С Мак-мердо[5] связались?
— Конечно. Они обещали своего врача с оборудованием прислать, но у них сейчас погоды нет. Не разрешают вылет. Наш-то рентген не работает. А парень не транспортабелен пока. Бурение прекратили?
— С чего бы? Русские не сдаются! Осталось метров десять. Эх, Доктор, закончим бурить, и домой. Надоела холодрыга. Поеду на Канары, отогреваться. Небось, премиальных хватит, а, Доктор? Да хрен с ними, с деньгами, ещё где-нибудь набурим. Эх, Канары-канарейки! Синее небо, синее море. Ладно, побежал на буровую. Блю-у-ууу канари-и-иии…
==Владимир Голубев==
Голубев Владимир Евгеньевич. Родился 12 августа 1954 года в г. Кинешма Ивановской обл.
Живу в Рязани, работаю электриком на заводе.
Имею более сорока публикаций, в том числе журнале «Полдень XXI век», «Шалтай-Болтай», «Уральский следопыт», «Порог» (Украина), «Безымянная звезда», сетевом «Магия ПК». В 2009 г. вышел мой авторский сборник «Гол престижа», изданый на грант администрации Рязанской обл., по итогам литературного конкурса.
Награды:
1. «Золотое перо» — награда лауреата конкурса «Галилей».
2. «Звезда Ампары» — награда лауреата конкурса «Звезды ВнеЗемелья».
Сергей несколько раз выходил наружу, обходил лагерь по периметру и возвращался обратно, к жилкомплексу.
Яркое солнце полыхало как глаз разгневанного Одина в скандинавских мифах. «Кроты» продолжали методично копать, и чуть слышный шелест песка, поднимаемого ими на поверхность из раскопов, казался неприятной музыкой. Она нервировала и раздражала.
Шилова нигде не было видно, и Сергей понял, что начальник опять ушёл на охоту. Даже в такой день не мог оставить своей любимой забавы! Совсем уже сбрендил — активное солнце на него так действует, что ли? Как он вообще может жрать этих змей? Сергей сплюнул в сердцах.
Плевок угодил на грудь, и, размазывая слюну ладонью, Сергей тихо матюкался, всё больше осознавая, что его злость на Шилова вызвана просто-напросто чувством вины. Легче на душе не становилось.
Постояв немного на крыльце, Сергей вошёл в жилкомплекс и снял защитный костюм. Выпил стакан воды. Диагностика закончилась, и он просмотрел результаты. Всё в норме, как и должно быть. Повреждённые файлы восстановлены, вирусов нет…
Сергей вновь запустил программу определения возраста находки. Он успел пообедать и поискать Шилова с помощью зондов — не нашёл, — прежде, чем комп выдал результат. Возраст металлической штуковины: больше четырёх миллиардов лет.
Это потрясло Сергея. «Как же так? — шептал он. — Как же так?» Улетучилась надежда на то, что предмет был секретной военной разработкой и попал глубоко под землю при ядерных взрывах Последней войны. Если он в самом деле из далёкого прошлого, почему так хорошо сохранился? Особые свойства материала? А почему комп сумел правильно определить возраст? И вообще — правильно ли определил? И если вспомнить первоначальную ошибку с датировкой…
Сергей медленно качал головой, закрыв глаза, и чувствовал, что сходит с ума. А Шилова всё не было и не было. И ждать его было невыносимо.
Сергей несколько раз выходил наружу, обходил лагерь по периметру и возвращался обратно, к жилкомплексу.
***
Шилов появился ближе к вечеру.
— Попрятались все. — Пояснил он, снимая защиткостюм. — Не хотел пустым возвращаться. Так-то нашёл парочку, не зря мотался по пустыне.
— Сан Саныч… — начал Сергей и замолчал.
— Ну что, что?
— Короче, возраст теперь за четыре миллиарда зашкалил…
— Ага, понятно. Что-то ещё?
— Нет, ничего, — выдохнул Сергей и отвернулся.
— Есть какие-нибудь новые версии?
— Да нет…
— А я вот поразмышлял сегодня хорошенько. Кажись, придумал кое-что…
— Сан Саныч! — Вскинулся Сергей.
— А?
— Да нет, ничего. Я так… — Сергей умолк.
— Поня-атно… — тихо протянул Шило. — Ужин готов?
— Нет, я сейчас, быстро.
— Не спеши, вместе приготовим.
На ужин были змеиное мясо с рисом. Шилов удивлённо поднял брови, когда увидел, что Сергей не собирается открывать тушёнку. Но не спросил ничего.
Во время еды Шилов нацарапал пару фраз в полевой тетради. Кое в чём он придерживался вековых традиций. И пусть тетрадь уже давно была не бумажной, а стило только внешне напоминало карандаш, суть свою дневниковые записи сохраняли.
Выпили за находку. Потом ещё. В какой-то момент Сергей обнаружил, что рассказывает о том, как выдал диспетчеру всё, что знал о штуковине, а у Шилова темнеет лицо, дыхание становится тяжелее, руки сжимаются в кулаки. Осёкшись, Сергей опустил глаза.
И почувствовал, как в лицо впечатывается кулак Шилова. Сергей оказался на полу и, пытаясь встать на ноги, забарахтался на чуть отпружинивающем пластике, как слепой щенок в воде. Поднялся, наконец, — в этот момент его мотнуло в сторону — поставил на место упавшую табуретку и сел, старательно отворачиваясь от Шилова. На глаза наворачивались слёзы обиды и злости.
— Эх ты… — в голосе начальника сквозило неприкрытое презрение. — Духоня…
Сергей, не поднимая головы, молчал: оправдываться смысла не было.
— Ты же знаешь, — сказал Шилов, — это был очень хороший шанс выйти в люди. Ты-то ещё молодой, успеешь… А вот мне пора задумываться об уходе на покой. Я бы хотел уйти в момент успеха. А теперь…
Он махнул рукой. Сергей вжал голову в плечи. Отберут ведь, отберут у них находку те, из Феникса. Припишут заслугу себе. Отберут…
Сергей едва удерживался от того, чтобы не провести ладонью по ноющей скуле. Но притронуться к ней на виду у Шила было бы равнозначно новому унижению. Выпили ещё. Молча.
Пришёл в чувство Сергей около компа. С экрана в ярости кричала Настя:
— Ну и что?! Не нужен ты мне, понимаешь? Не нужен!
Сергей что-то мямлил, но она не слушала:
— Не звони сюда больше! Слышишь? Не звони! Сиди в своей Америке и копай песок! И не мешай мне жить!
Настя обрубила связь, а Сергей ещё долго сидел перед компом, наблюдая за вращением электронной модели, изображавшей металлическую штуковину. А потом вальнулся в постель.
Утром вставать не хотелось. Сергей долго лежал с закрытыми глазами, ни о чём не думая, ничего не желая. Болела голова, во рту было погано, а на душе — ещё хуже.
— Сергей, ты не видел мои бритвенные принадлежности? — Спросил Шилов ровным голосом.
— Нет, не видел, Сан Саныч, — мигом откликнулся Духонин и закашлялся оттого, что в горло попал песок. — А кх-где они были, вы, кх-кх, помните?
— Да выкладывал я их, кажется…
Они долго искали шиловский бритвенный набор, пока, наконец, Сергей не предложил начальнику свой. Отказа не последовало.
Дожидаясь, когда кухонный комбайн сготовит завтрак, Сергей задумался над тем, почему Шилов вдруг пожелал сбрить бороду. Может быть, начальник просьбой о помощи старался наладить отношения? Что ни говори, а экспедицию нужно дотянуть до завершения, и лучше при этом вести себя как приличные люди, без скандалов и ссор.
— Э-э… Сергей, а где звездарка?
Сергей не сразу понял, о чём идёт речь. О штуковине, конечно.
Выбритый начальник смотрелся непривычно молодо. Вдобавок он надел цивильные брюки со стрелочкой и белую рубашку с коротким рукавом — вместо своей полевой формы: голый торс и мятые штаны. Из-за радикальных изменений во внешности Шилов казался незнакомцем. И это, конечно же, вызывало чувство дискомфорта. С вечно нечёсаной бородой и неряшливой наружностью Шилова Сергей давно сжился, и новый (точнее — старый, до-экспедиционный, забытый) облик начальника… Ноги, правда, остались босые, и, уцепившись за привычную деталь, Сергей отвлёкся от размышлений:
— Я ещё не доставал из темпора. Должна быть там, вообще-то.
Шилов извлёк из ниши темпорометра штуковину и начал разглядывать, оглаживая голый подбородок. Затем неопределённо хмыкнул и положил вещицу в чёрный бокс, на мягкую пластмассу. Ещё некоторое время не сводил глаз с серебристой финтифлюшки, потом резко захлопнул крышку. Поставил на полку, отошёл.
Комп просигналил о вызове из Феникса.
— Я отвечу, — твёрдо сказал Шилов.
Сергей вышел из-за компа и отправился завтракать. Накатила обида, хотя он и понимал, что обижаться не вправе. «Нет, всё нормально, — подумалось, — так и надо. Я не справился, он теперь вообще перестанет подпускать меня к компу. Да, всё нормально. Так и надо». Сергей чувствовал, что на глазах вот-вот появятся слёзы. Завтракая, он прислушался к разговору Шилова с диспетчером.
— Нет, мой подчинённый не сошёл с ума. Просто в пустыне у многих людей начинаются лёгкие психические расстройства, в этом нет ничего странного. К сожалению, я слишком поздно узнал о его замысле, поэтому не смог помешать ему отправить вам ложную инфу…
Сергей низко склонился над тарелкой. Очень уж гладко излагает Шилов, наверняка готовился заранее. А то, что он выставляет подчинённого свихнувшимся дураком, просто бесило, уязвляло сильнее вчерашней настиной злости. И шиловского удара. Сергей потрогал синяк. Надо задействовать медлаб.
— Да, — продолжал Шилов, — весь ход наших раскопок отражён в полевом дневнике. Когда вы почитаете его, убедитесь, что ничего подобного мы не находили…
Та-ак, значит, Шилов намерен ещё и документы подделать. Интересно, как он собирается это выполнить, если в компах ничего не смыслит и умеет лишь нажимать две-три клавиши? Не иначе, думает запрячь в это Сергея. Хорошо, посмотрим, посмотрим…
Ничего смотреть Сергей не собирался. Прикажет Шилов — придётся делать. Ведь надо как-то искупать вину.
— Нет, сейчас выслать не могу. Я в компах не силён, а Сергею медлаб прописал на ближайшие несколько дней полный покой… Нет, помощь не нужна… Да, я уверен.
Когда разговор закончился, Сергей пил чай. Шилов подошёл, опустился на стул — грузно, несмотря на сухощавое телосложение, — напротив Сергея, и спросил:
— Ты свою задачу понял?
Сергей поднял голову, наткнулся на утомлённый взгляд начальника, и вновь уставился в чашку.
— Понял.
Сергей занимался чисткой данных и не видел, что случилось. Шилов был снаружи, когда раздался сигнал компа об опасности. Сергей вывел на экран изображение с зонда, и обнаружил, что возле пятого «крота» начальник катается по земле, а от него спешно уползает змея. Сергей выскочил под солнце как был — не надевая защиткостюм.
Кисть правой руки Шилова посинела, на ней отчётливо выделялся след змеиного укуса. Сергей бухнулся на колени рядом с Шиловым и срывающимся голосом прокричал:
— Что делать?..
— Перетяни руку…
Сергей вытащил ремень шиловского защиткостюма, из-за спешки застревавший в шлёвках, и крепко стянул им запястье начальника. Тот извивался на песке и дышал часто-часто.
— Что дальше?
Но Шилов уже был без сознания.
Сергей схватил его под мышки и потащил к жилкомплексу. Было тяжело, сцепленные пальцы рук сводило от неудобной крепкой хватки, но он сумел втащить начальника внутрь. Медлаб сразу принялся за работу. Когда первая и самая необходимая помощь была оказана, Сергей решился, наконец, обработать ожоги, которые получил под неистовым дневным солнцем.
Шилов пришёл в себя. Первое, что он сказал:
— Не сообщай в Феникс.
— Хорошо.
— Мне осталось немного. Запоминай всё, что скажу.
— В каком смысле?
— В прямом!
Шилов не мог пошевелить укушенной рукой, и, по сводкам медлаба, правый бок . терял чувствительность.
— Уроборос, — прохрипел Шило. Черты лица у него заострились.
— Что-что?
***
Шилов успел рассказать о том, что такое Уроборос.
Абсолютно верно, считал он, сравнение времени со змеёй, свернувшейся в кольцо и кусающей свой хвост. С Уроборосом. И неважно, просто ли держит змея свой хвост в пасти, или пожирает саму себя, или рождается из самой себя — всё это суть одно: время, Время — непознаваемое и таинственное Время.
Сергей говорил, что всё это знает, что нет нужды тратить время на пересказ этой ерунды — пусть начальник лучше говорит что-то на самом деле необходимое… Но тот не слушал, не слышал ни единого слова, и продолжал тихим срывающимся голосом выдавливать из себя инфу по Уроборосу.
Изображения змеи, кусающей собственный хвост, были ещё у древних египтян. Продолжили традицию финикийцы и греки, индийцы и китайцы. В скандинавской мифологии существует змей Йормунганд, который обвивает мир людей — Мидгард. Землю. Когда наступит Рагнарёк, Йормунганд поглотит Землю. И придёт конец всему. Правда, Мир возродится… Но это уже будет другой Мир. Другая Земля, другие люди.
Шилов говорил натужно, лицо его налилось кровью, на лбу выступил пот. Временами по его телу прокатывались судороги, заставлявшие умолкать. А потом хриплый голос продолжал сбивчивый рассказ.
Рагнарёк — Конец Света — наступит очень скоро, так думал Шилов. Не случайно их экспедиция сумела добраться до изначальной Земли. Это знак… Сергей уже не прерывал его, какими бы глупыми и ненужными ему ни казались звучащие слова. Он изрядно бы позабавился, услышав подобные сказки в другое время и в другом месте. А сейчас, если честно, весёлого было мало. Человек умирал.
Шилов всё же ощутил скептическое настроение Сергея, но сказал, что верить в это и не нужно. Положение дел не изменится от того, веришь ты или нет.
— Как ты думаешь… что я нашёл в раскопе ещё, кроме звездарки? — спросил Шилов.
— Не знаю, — ответил Сергей.
— Я нашёл там, — просипел Шилов, — помнишь… у меня не хватало пуговицы на рубашке?
Сергей не помнил, но кивнул.
— Так вот, — просипел Шилов, — эту пуговицу я всё время… забывал пришить. Всё откладывал… на потом… Я нашёл её в раскопе. Её откопал четвёртый… И тогда я пришил. Вон, посмотри…
Сергей посмотрел — не хотелось расстраивать умирающего. Пуговица действительно оказалась пришита вручную, но это подтверждало слова начальника, разумеется, лишь отчасти. Сергей очень хотел отвернуться, чтобы не смотреть в лицо полутрупу, но пересилил себя.
— Да, — прошептал Шилов. — Вещи, которые нам не нужны… Которые мы теряем… Все они оказываются там… За гранью времён… под слоем изначальной… Земли. Не всё можно найти… видимо. С ходом времени… предметы должны как-то… уничтожаться. И здесь ведь тоже… не вечно. Но то, что попало туда… совсем недавно… Это обнаружить… можно…
А потом он умолк.
Шилов успел рассказать о том, что такое Уроборос.
***
Сергей вытащил консервы из кладовки и поместил мертвое тело на освободившееся место. Затем принялся сворачивать лагерь: дал команду трудолюбивым «кротам» выбираться из раскопов, приказал жилкомплексу начинать сборы. Позвонил в Феникс, рассказал о произошедшем.
На этот раз отвечала не Марина, а горбоносый незнакомец с холодным взглядом. Стервятник как он есть. Сходство усиливала длинная кадыкастая шея, торчавшая из ворота серой сорочки. А под строгим серым костюмом вполне могло скрываться тщедушное птичье тело. Мужчина не задавал лишних вопросов, спокойно выслушал Сергея и обещал, что скоро прибудут люди для помощи. Сергей обнаружил, что его раздражает невозмутимость и деловитость стервятника, а также доверие незнакомца к его словам — к словам человека, который, предположительно, являлся психически не вполне здоровым.
Итак, времени осталось совсем мало. Тщательно зачистить следы инфы о находке не успеть. Ну и пусть. Пусть это будет сделано грубо, топорно — объяснения можно выдумать после. Главное — удалить достоверные сведения из полевого дневника: видеокадры с зондов, личные записи Шилова (почерк у него — корявый и малопонятный, поэтому придётся стирать всё подряд) и данные, поступавшие с «кротов». Оставить нужно только то, что мог бы натворить человек в состоянии помрачённого сознания. Кстати, вот и нашлось хорошее оправдание неаккуратной работе.
Сергей принялся за работу.
К вечеру он всё сделал в общих чертах. Помощь из Феникса ещё не прибыла, и ожидание выматывало хуже ломовой работы. Сергей старательно отводил от себя мысли о Шилове, но соседство с мертвецом серьёзно напрягало.
Начальнику теперь беспокоиться было не о чем. Шилов тихонько лежал себе в кладовке — на тысячи километров вокруг не было места холоднее — и не мучился больше ни от жары, ни от прочих человеческих невзгод. Как последний истинный археолог, он умер в экспедиции, и раскоп стал ему могилой.
Решив проверить выполнение отданных команд, Сергей обнаружил, что «кроты» уже заползли в «норы». Все, кроме пятого. В движущиеся части набился песок, и робот вышел из строя. В который раз.
Сергей оделся в защиткостюм, взял тюбик смазки и вышел к раскопу, возле которого вяло шевелил лапками пятый. Сняв с него кожух, наскоро вымел песок, смазал механизм и направил робота в «нору». Потом забрался в раскоп — напоследок.
Под ногами скрипнуло. Сергей смахнул песок, налетевший в раскоп сверху, и обнаружил ещё одну находку. Это был уоки-токи, потерянный Шиловым ещё в начале экспедиции. Якобы потерянный. Сергей пошевелил землю вокруг… Так и есть — ну конечно же! Бритвенный набор Шилова.
Сергей рассмеялся. Да — это, видно, очередная шуточка начальника. Вернее, последняя. Он сам закопал свои вещи, чтобы подтвердить бредовую теорию о Времени-Уроборосе. Интересно получается…
Выкашляв песок, Сергей вспомнил про штуковину. Она никак не вписывалась в предположение о розыгрыше. И комп… Шилов же не мог подстроить результаты анализа темпорометра. Значит…
Ничего это не значит. Комп глючил — глючил из-за попавшего под кожух песка. А финтифлюшка — это какая-нибудь вполне обычная вещица, которая во время Последней войны была трансформирована ядерным взрывом в нечто непонятное. И не такое бывало.
Сергей успокоенно выдохнул и ковырнул ногой песчаный холмик. Оттуда вывалилась распухшая человеческая рука, и на краю ладони горели две багровые точки змеиного укуса. Сергей попятился, запнулся об уоки-токи и упал навзничь.
Небо ещё не остыло, при взгляде на него резало глаза. Сергей опустил веки. Шилова не могло быть здесь. Он должен лежать в холодной кладовке, куда его с таким трудом удалось засунуть. Если только… У Сергея перехватило горло, он вздрогнул и с трудом принял сидячее положение.
Неужели Шилов был прав, когда сказал, что у Сергея психическое расстройство? Неужели у него было умопомрачение, и он сам оттащил тело начальника не в кладовку, а в раскоп? Сергей вскочил, выбрался наверх и побежал в жилкомплекс. Кладовка была пуста.
Сергей сел на коробку с консервами и закусил губу. Нужно откопать его и притащить в кладовку. Нужно откопать и притащить… Но сначала…
Он вынес наружу бокс со штуковиной и зарыл в песке — прямо так, не открывая. Боялся, что финтифлюшка снова его зачарует. Расскажешь стервятнику ещё и про эту находку с её возрастом — сразу упекут в психушку.
Мимо прошелестела серенькая ящерица, быстро перебирая лапками. Сергей проводил её взглядом. Может, и зря Шилов не охотился на рептилий поблизости от лагеря. Глядишь, выловил бы всех, и не умер бы… Не убил бы его Уроборос с чешуйчатым телом…
Сергей выплюнул несколько песчинок.
Рагнарёк — это просто красивая легенда. Но если всё же верить в неё, а не в своё сумасшествие, то сколько осталось человечеству?
Пятьдесят лет. Около того. Не так уж и мало. Сергей взглянул на запад.
Солнце закатывалось.
Андрей Бударов
Андрей Бударов родился в 1981 году в городе Вологда, там же и вырос.
Освоил ряд профессий – от автоэлектрика до охранника, от грузчика до библиотекаря, от сотрудника хлебозавода до журналиста.
Окончил филологический факультет ВГПУ.
Публиковать фантастические произведения начал в 2004 году. Рассказы печатались в антологиях издательства «Эксмо», в альманахе «Полдень, XXI век», в региональных изданиях.
В последнее время занялся переводами рассказов Дэшилла Хэммета, а также англоязычных фантастических произведений.
Солнце дамокловым моргенштерном повисло в зените, беспощадно обрушивая вниз обжигающие лучи. Всё живое спряталось, пережидая дневную жару. Только роботы продолжали терпеливо ковырять песок. Раскопки велись шестую неделю, а каковы результаты? Несколько осколков костей да глиняные черепки. И то, и другое не представляло особого интереса, поскольку возраст находок был невелик. Такого добра навалом в музеях по всему миру.
Сергей Духонин стоял на белом крыльце жилого комплекса и с тоской осматривал унылый пейзаж пустыни. Здесь, под козырьком, было хоть какое-то убежище от нещадно палящего солнца. Да и то — долго не простоишь.
Вытерев пот со лба, Сергей в который раз оглядел горизонт. Песок, один песок. Жёлтый, высветленный добела полуденным солнцем на вершинах холмов, и тёмный, почти чёрный, в тени. Песок был всюду. Он постепенно заносил жилкомплекс, и на крыльцо уже не приходилось подниматься по ступенькам. Крыльцо теперь не возвышалось над уровнем земли… над уровнем песка… Оно было вровень. Но песку и этого мало. Он стремился засыпать всё. Даже роботы-уборщики внутри жилкомплекса не справлялись — песок умел проникать и туда. Песок хрустел на зубах во время еды, песок был в постели…
Когда же всё это кончится?
В сухом воздухе звуки разносились далеко, но, кроме тихого шороха, производимого «кротами», слышно не было ничего. И неудивительно — кто по доброй воле полезет под яростные лучи солнца, рискуя заработать ожоги?
Только Шило.
Куда он запропастился? Отсутствует уже час. Жаль, не связаться — дурак-Шилов не берёт с собой уоки-токи. Возможно, когда-нибудь это подведёт его. Лишь бы не сейчас, не в этой экспедиции. На вопрос: почему не пользуется рацией? — Шилов неизменно давал один и тот же ответ: потерял.
Не верилось.
Ещё минут тридцать — и придётся отправляться на поиски. А это, строго говоря, запрещено инструкцией: в лагере всегда должен оставаться хотя бы один участник экспедиции. Духонин плюнул.
Слюна не хотела отделяться от губ, пришлось наклониться и подождать, когда медленный тягучий плевок оторвётся и плюхнется в желтизну песка рядом с крыльцом.
Сергей зашёл внутрь, в одуряюще-могильную прохладу жилкомплекса. Стащил с себя остро пахнущую пьтом тенниску. Утёр ею подмышки и бросил на пол. К тенниске сразу засеменил уборщик, чтобы утащить в стирку.
Духонин сел к компу. Всё в норме. «Кроты» в порядке, только пятому скоро придётся смазку поменять. Как обычно. Тоска.
Может, поискать Шило? Как бы не спёкся он там, на солнце. Помрёт — что делать тогда? Сергей вывел на экран изображение с камер, установленных на зондах. Угу, вот и сухонькая фигура Шилова — белая на жёлтом. Начальник с мешком идёт домой. Тьфу ты — в лагерь, конечно. Дожили, теперь домом стал называть.
А для Шила, наверное, это и есть дом родной — всю жизнь в таких экспедициях провёл. Есть люди, которые считают его лучшим археологом современности.
Шилов вошёл в жилкомплекс и поинтересовался бодрым голосом:
— Ну что, Серёга, как там? Ничего нового?
— Ничего, совершенно ничего, я уж весь извёлся — когда ж, наконец, появится что-то стоящее?
Сергей был счастлив попасть в команду Шилова. Поначалу. Теперь жалел, что отправился сюда, в эту глушь. Нет, в общем-то, ничего сложного, сиди у компа и следи за тем, чтобы роботы не разбежались, как шутил начальник.
Да, его шуточки тоже достали. Вот и сейчас…
Духонин вздрогнул. Шило швырнул на стол рядом с компом, поближе к Сергею, изжелта-коричневую змею. Пришлось, тыкая с осторожностью маркером, проверить — мёртвая или нет. Начальник мог и живую подбросить — с него станется.
Вроде дохлая.
— Не боись, не боись… — протянул Шилов, стягивая белый защитный костюм.
— Сан Саныч, что, сегодня опять змей будете готовить?
— Ага. Тебе самому-то не надоели консервы? Всё равно, что падаль жевать.
— Ну и что. Зато она сертифицирована, и точно ничем не заболеешь. А у этих змей неизвестно какая зараза внутри.
— Так ведь у тебя же есть медлаб. Сделай анализ, — посоветовал Шилов. Он вытряхивал на пол песок из седой шевелюры и короткой неухоженной бороды, и робот-уборщик уже суетливо крутился под ногами, подметая сор.
— Не все анализы можно сделать в полевых условиях, — поучающим тоном произнёс Сергей. — Опасность всё равно остаётся, а я не собираюсь рисковать здоровьем.
— А-а, — махнул рукой Шилов. — Тебя не переспоришь. Хочешь, так ешь свои консервы.
Он ушёл мыться, а Сергей просмотрел текущую инфу. Больше для очистки совести — будь что-то важное, комп давно бы уже просигналил.
Всё по-прежнему.
Сигнал компа раздался ближе к вечеру, когда стала падать температура снаружи, и можно было выходить без особых предосторожностей.
Один из «кротов» что-то раскопал. Тот самый, пятый. В сущности, так он назывался по привычке — на самом деле его следовало именовать четвёртым, ведь номер два уже давно вышел из строя. Но мозги в монотонной рутине экспедиции отупели, и менять названия категорически отказывались.
Голый до пояса Шило выскочил из жилкомплекса и побежал к месту находки. Сергей не стал проглядывать инфу на компе, а поплёлся следом. Всё какое-то развлечение. Не черепок же там глиняный…
Робот уже докопал до горизонта, относящегося к протерозою, а значит, даже костей динозавров быть не могло. Спина Шилова с остро выступающими лопатками закрывала обзор, и Сергей не видел, что именно «крот» нашёл там, на дне раскопа.
— Сан Саныч, может быть, вам помочь чем-нибудь нужно?
— А? — отозвался начальник. — Да нет, сам справлюсь.
Сергей пошёл обратно.
Шило совсем спятил в этом пекле. Экспедицию надо было сворачивать ещё неделю назад, но он упёрся: это же такой шанс, такая возможность!
Духонин сплюнул, избавляясь от нескольких песчинок, неизвестно как попавших в рот. Экспедиция завязла надолго. В последние годы у Шилова появилась мания: докопаться до начала. До поверхности первоначальной Земли. Прокопать насквозь всё, что отложилось за четыре с половиной миллиарда лет геологической истории планеты.
И здесь, именно в этом месте, он был максимально близок к осуществлению своей мечты. В Канзарадо взрывы во время Последней войны смели в сторону верхние геологические слои, и образовался гигантский котлован на полконтинента. Работа археологов, специализировавшихся на палеозое и более ранних эпохах, значительно облегчилась.
На крыльце Сергей на секунду обернулся. Раскалённый добела солнечный диск уже коснулся огненным краем линии горизонта, до наступления темноты остались считанные минуты. Вытянувшиеся тени песчаных барханов пролегли на восток, указывая, в какой стороне ожидать завтрашний рассвет.
Шилов вернулся нескоро. На седой шерсти груди его блестели бусинки пота.
— Чем хороши эти «кротяры», — сказал он, расчёсывая пальцами спутавшуюся бороду, — так это тем, что хоть и медленно копают, но уж ничего не пропустят. Вот, смотри.
Он показал пакетик с находкой. Что-то вроде мелких косточек. Сергей равнодушно отвёл взгляд. Останки трилобита.
— Ну, Серёга, теперь попрёт, — бодро сказал Шилов.
Угу. Это Духонин уже слышал от него несколько раз. Но предсказатель из Шила был как… Сергей задумался над сравнением, и обнаружил, что в голову ничего не идёт. А раньше, до экспедиции, подобных проблем не возникало. Ведь Настя — студентка-филолог. Каких-то словечек и выражений удалось нахвататься у неё, какими-то перед ней красовался…
Эх, Настя, Настя… Когда же доведётся увидеть тебя живьём, а не на экране? Этот придурок Шило, похоже, не собирается сворачивать раскопки, хотя ничего достойного не нашли до сих пор.
Вечерний разговор с Настей только усилил желание поскорее вернуться домой. Она была, как всегда, озорна и весела, много шутила, и Сергей в который раз пожалел, что поехал сюда.
***
День проходил за ночью, сутки складывались в недели, но экспедиция продолжалась, а песок оставался песком.
Сергей дурел в монотонности серых дней, каждый из которых был томительно-бесконечен, пока длился, пока был «сегодня», но казался лишь одним мгновением, когда становился «вчера».
Шилов приносил со своих прогулок змей и ящериц, чтобы хоть немного разнообразить рацион. Сергей пару раз тоже ходил погулять на солнцепёке… Была мысль предложить Шилу охотиться ночами, ведь холод — не жара, вынести можно. Вот только у начальника был свой резон для дневной охоты. Сергей подозревал, что так Шилов избавлялся от скуки, ведь выпивка всегда планировалась на вечер, а днём делать было нечего. Должно быть, в таком режиме «главный археолог современности» работал во всех своих экспедициях.
Настя стала избегать виртуальных встреч с Сергеем. Когда звонил он, не всегда отвечала, а сама звонить прекратила вовсе. Сергей злился, но ничего поделать не мог. Он начал подозревать, что Настя нашла другого, ближе и доступнее.
Иногда Сергей ловил себя на мысли о том, что тупеет в этом пекле. Он перестал читать, забросил комп-игры, а фильмы смотрел без малейшего интереса. Всё это казалось ему далёким и ненужным, как зажигалка для некурящего. На ежеутренних сеансах связи с Фениксом часто отвечал невпопад. Диспетчер — обычно это была Марина, брюнетка с короткой стрижкой, — хмурилась, но терпела. Постепенно разговоры с ней сокращались, пока не стали минимальными — по две реплики с каждой стороны.
Вечерами Сергей начал пить с Шиловым. Откуда тот брал спиртное, не спрашивал. Должно быть, доставляли вместе с продовольствием, по личной просьбе, подкреплённой деньгами. Оказалось, что у Шилова организм гораздо крепче, и Сергей к полуночи непременно напивался до бесчувствия. Жаловался на сложности с Настей, а начальник уверял, что, когда вернутся, найдёт Серёге девку лучше, — но это нисколько не могло утешить. Спасало одно — всегда было достаточно алкоголя, чтобы забыться. Порой Шилов сам начинал плакаться, как ему тут плохо, в этом песке, но на справедливый вопрос: кто виноват, что экспедиция застряла? — впадал в раж и доказывал пользу раскопок для науки…
Потом Сергей отключался. Начальник укладывал его спать, а по утрам шутил про опухшую физиономию и красные глаза, на что оставалось только скрипеть зубами и беззвучно ругаться.
День проходил за ночью, сутки складывались в недели, но экспедиция продолжалась, а песок оставался песком.
***
Утром Сергея разбудил сигнал компа. Шилов уже давно был на ногах и бегал где-то снаружи, так что к экрану пришлось тащиться самому.
С трудом продрав глаза, припорошённые песком, Сергей обнаружил: наконец что-то случилось. Что-то серьёзное. Однообразность серых дней нарушилась яркой отметиной неожиданного праздника. Настоящая находка, похоже.
Быстро умылся, посмотрел в зеркало. Там отразилось вполне обычное лицо. Правда, весьма болезненного вида — из-за похмелья. Тёмные круги под глазами, морщины недовольства на лбу. Лицо заросло многодневной рыжеватой щетиной, что определённо не шло Сергею. «Надо бы побриться, наверное…» — появилась вялая мысль. Появилась — и умерла. Сергей принял таблетку от головной боли, обул ботинки и отправился к раскопу. Начальник уже был там. Возился на самом дне. Шилов никогда полностью не доверял роботам, но с облегчением сваливал на них рутинную работу. Зато когда появлялась находка…
Подойдя, Сергей встал на край раскопа, и вниз потекли струйки песка.
— Уйди, уйди, — закричал Шилов.
Сергей отскочил, что привело к неслабому обвалу. Шилов длинно, обстоятельно выругался. Его голос глухо доносился снизу, и слов почти не разобрать было, но общий смысл улавливался.
Раствор, которым «кроты» укрепляли стенки раскопов, пересыхал на солнце, терял клеящие свойства и переставал держать песчинки вместе.
— Что там, Сан Саныч?
Ответа не было.
Сергей взглянул на небо. Солнце ещё только начинало подъём к зениту, но уже стало жарко. Невдалеке прошуршала ящерица. Оглянувшись на звук, Сергей бездумно проследил за ней.
— Эй, — позвал Шилов.
Сергей приблизился к краю раскопа, и начальник подал ему тщательно упакованный в непрозрачную плёнку увесистый предмет величиной с ладонь.
По инструкции не полагалось перемещать находки таким образом. Но мало кто пользовался спецзажимами и боксами, выложенными изнутри мягким пластиком.
— Иди сделай анализ, а я тут ещё повожусь, — проворчал Шилов. Но глаза блестели так радостно, что Сергей удивился. Странно — почему начальник доверился ему, а не отправился сам определять возраст находки? Может быть, там, на дне, есть что-то ещё?
Вернувшись в жилкомплекс, Сергей развернул плёнку.
И чуть не выронил предмет на пол. Финтифлюшка из белого металла с красноватыми искорками, пробегавшими по её поверхности.
— Так не бывает, — почти беззвучно прошептал Сергей.
Он не мог даже предположить, что это за предмет. Для чего предназначен. Не говоря уж о том, как эта штуковина оказалась в докембрии, когда ещё только-только начали появляться животные.
Палеоконтакт?
Сергей минут десять смотрел на игру рубиновых искорок, размышляя, чем бы могла оказаться находка. Что бывает размерами в ладонь? Да всё, что угодно! Простая игрушка? Коробочка для хранения чего-нибудь? Ящичек? Угу, шкатулка Пандоры. Сергей с осторожностью поместил находку в нишу чёрного темпорометра. Вжал кнопку до упора. Ниша закрылась непроницаемым щитком, аппарат начал работу, мелко дрожа, будто показывая усердие.
Сергей принялся готовить завтрак. Ткнул пару кнопок на панели кухонного комбайна, убрал со стола всё, что осталось от вчерашней гулянки, выбросил мусор.
Шилов не возвращался, и Сергей забеспокоился. Выскочил наружу, трусцой добежал до раскопа и замер, не ступая на самый край.
— Сан Саныч, есть там что-нибудь ещё?
Начальник покачал головой. Совершенно непонятно было, почему он не выбирается со дна раскопа, чего ждёт — ведь робот сообщит, если что-то обнаружит. Сергей потоптался на месте, развернулся, намереваясь уйти, но задал ещё один вопрос:
— Может быть, вы тоже сейчас завтракать будете? Я приго…
— Уже, — отозвался Шилов.
Сергей отправился восвояси. Не задерживаясь, чтобы не обгореть.
Во время завтрака устроился за компом, периодически бросая нервный взгляд на экран, чтобы просмотреть свежую инфу, выданную машиной о находке. Виртуальная модель белого металлического предмета медленно вращалась в верхней части дисплея. Теперь можно было разглядеть подробности, от которых раньше отвлекала игра красноватых искорок.
Прямоугольный параллелепипед с закруглёнными рёбрами и вершинами, как бы истёршимися во время использования. Впрочем, для чего находка предназначена, ещё предстояло выяснить. Размеры: длина — чуть больше ста пятидесяти миллиметров, ширина — почти сто, толщина — тридцать. На всех гранях, кроме одной, нечёткое рельефное изображение: стилизованные цветы.
Ниже модели на экран выводились строки полученных сведений, непривычно скупые. Сергей удивлённо качал головой и подгонял комп ругательствами. Тот не обращал внимания. А время шло. Время ожидания, которое тянется в несколько раз дольше обычного. Наконец раздался сигнал о завершении операции первичного сбора данных. Сергей поперхнулся.
Возраст — плюс пятьдесят лет. Или около того. Это было невозможно, да вообще немыслимо. Сергей засмеялся. Комп определил, что эта находка — из будущего. Неужели такое предусмотрено программой?..
Впрочем, кто бы поставил ограничения в программе? Кто мог предположить, что комп заглючит и вычислит возраст находки неправильно?
Сергей покачал головой. Нет, что ни говори, но шутка отличная. Может быть, и экспедиция не такая зряшная, как раньше казалось? Хотя нет, о подобных казусах всё же лучше узнавать из СМИ, сидя дома, чем находить их самому, неделями глотая песок и боясь высунуться на улицу, под солнечные лучи.
Вошёл Шилов, странно тихий и молчаливый.
— Сан Саныч, — с энтузиазмом начал Духонин, но осёкся, взглянув в лицо начальнику. — Ну, это… Темпор говорит, только через пятьдесят лет такие штуки появятся.
— Я не удивлён. Нисколько.
— Вы там ещё что-то нашли, да?
— Нет, Серёжа, — тихо сказал Шило. — Ничего там больше нет.
— Нужно сообщить в Феникс…
— Нет, подожди пока. — Шилов посмотрел на часы. — Они скоро позвонят, но ты ничего не говори им. Понял?
— Понял, — опустил глаза Сергей.
— Сообщим потом, когда сами точно выясним. А пока молчи.
— Сан Саныч, ведь не может быть, чтобы там был предмет из будущего?
— Кто его знает. Может — не может… — Шилов подёргал бороду. — Попробуй разобраться, может, с компом что-то? Ещё раз запусти программу.
— Конечно, я и сам об этом думал.
Феникс вышел на связь как обычно — в десять. К этому времени Сергей побрился, умылся, переоделся в чистое и сидел у компа в напряжённом ожидании. Шилов натянул на себя защиткостюм и вышел на улицу — видно, снова направился к пятому. Начальник, похоже, решил больше не выпускать «кротов» из поля зрения. Что же он там ещё отыскал? Так ведь и будет молчать.
Сергея слегка трясло, но он почти не замечал этого.
— Здравствуйте, — сухо произнесла диспетчер.
Нервно облизнув губы, Сергей ответил:
— Здравствуйте.
— Всё нормально?
— Да, у нас всё в порядке, — закивал Сергей. — В совершенном порядке.
И заискивающе улыбнулся. Это его и выдало.
— Точно? — Марина бросила недоверчивый взгляд из-под чёрных бровей. И переменила тон. — Есть что-нибудь новое?
Сергей отвёл взгляд в сторону. И замер, понимая, что утаить ничего не смог и спасать положение уже поздно.
— Что вы нашли? — мягко спросила Марина.
Сергей почувствовал в её голосе поддержку, ободрение, и начал рассказывать — другого выхода не оставалось. Он выложил всё в подробностях и переслал по Сети добытую инфу о непонятном предмете. Диспетчер покачала головой, но обещала немедленно отправить данные начальству.
Уши Сергея — он прямо физически ощущал — горели, руки норовили спрятаться под столом, чтобы не было видно их дрожи, а голова сама собой вжималась в плечи. Сергей несколько раз оглядывался, чтобы убедиться: Шилов не стоит за спиной.
Марина отключила связь, и Сергей быстро выскользнул из-за компа, как будто кресло стало раскалённой сковородой, на которой черти поджаривают грешников в Аду. Метнулся в санузел, набрал в ладони холодной воды и погрузил в неё лицо. И долго стоял так, пока жидкая прохлада утекала сквозь пальцы.
***
Старый лорд ходит по комнате, его голос журчит, уговаривает, пытается достучаться до гордячки-дочери:
— Ты можешь ненавидеть меня, хоть я и твой отец. Ты можешь ненавидеть наш замок — хотя это и твой дом. Но ты не можешь ненавидеть наш род! Наш род должен править этой землёй. А ты — баронесса! Хочешь ты этого или нет. Я не призываю полюбить меня, — старик задыхается, снова пьёт из графина, вино капает на атлас рубашки — как кровь.
— Мне всё равно, — звенит девичий голос. — Я ушла с этого пути: мой новый путь дали мне жонглёры, и к старому возврата нет.
— Нет ли? — хитро щурится зеленоглазый старик.
— Нет, — твёрдо отвечает молодая волчица. — За мной встали на этот путь ещё трое. Я не могу предать тех, кто передо мной — и тех, кто идут за мной, не могу оставить без помощи.
— Любашь! — гремит барон, — Что тебе в этих оборванцах? Ты одна из нас, ты из баронов, как все твои предки. Как я. Как твоя мать…
— Не смей, — устало просит девушка. — Прошу тебя, отец, не смей говорить о ней.
— Если тебе станет легче — мне жаль, — шепчет старик. Рвёт ворот рубахи, глотает из окна дурманящий степной воздух. — Я пытался вернуть её, ты знаешь? Ты видишь на мне эти отметины?
— Не слепая, — ехидно срезает зеленоглазая. — Сначала довёл до ада, потом пытался (ключевое слово — пытался) вытащить.
Барон роняет голову на руки, надолго замирает в глубоком кресле:
— Любашь… Может быть, ты ещё поймёшь меня…
— Никогда!
— Не перебивай. Но сейчас прислушайся — в тебе должен быть зов крови. Зов пути. Что говорит он тебе?
— Зов пути, — медленно, потусторонне вещает девушка, — велит мне идти с труппой. И защищать того, кто идёт с нами.
— Этого я и боялся, — шепчет лорд. — Именно этого я ждал. И боялся.
— Ты? Ты боялся, отец? — подскакивает баронесса. — Поверю чему угодно, только не этому. Ты просто давишь на меня: столетиями не было такого калдана, чтобы наша кровь застывала, дрожа, как у дикого зайца!
— Ага, — улыбается лорд, — всё-таки голос крови ещё не умолк в тебе. Но сейчас — просто поверь, я боялся. И был прав.
Он позвонил, велел принести новый кувшин и новую рубашку. Баронесса надела маску, и в молчании ждали слуг. Смотрели на тонкую алую полоску нового дня.
Когда хлопнула дверь, старик просто сказал:
— Хозяин издал приказ любой ценой захватить этого младенца. Ты знаешь, кто он?
— Знаю. Но с каких пор волки степи слушают чьих-то приказов? — девушка тянется к вину, наливает себе бокал. — Хозяин — для псов. Так мы всегда говорили.
— Я и сейчас повторю это. Но боюсь, нашего мнения никто не спросит. Дворня кишит его шпионами. Я просто ничего не смогу сделать — сюда уже вылетели. Потому и спрашиваю тебя ещё раз…
— Ты всё-таки чудовище! — вскакивает девушка, — и ты молчал всё это время?
Она бросается к двери, но лорд нажимает кнопку на подлокотнике, лязгает тяжёлый замок.
— Подожди.
— Выпусти меня, ты всё равно не удержишь степную волчицу, будь ты хоть трижды матёрый…
— Заткнись и слушай, — отец наотмашь бьёт её по лицу. — Если ты не можешь уйти с нового пути — давай его мне. Я пойду с тобой.
— А голос крови? А «владеть землей»? — недоуменно трёт щёку баронесса.
— К чёрту. Мой путь — твой путь.
— Мой путь — твой путь, отец. Что будем делать?
Старик бросает за окно антиграв-площадку, она призывно подрагивает.
— Быстро. К юрте!
Степь расцветала навстречу новому дню. Где-то далеко слышалось пение свирели — Любашь показалось, что она разглядела высокую чёрную фигуру музыканта с ослепительно белым, гладким ликом и тёмными провалами глаз.
Мелодия брала за душу, говорила о вечном покое и вечном невозвращении, о том, что будет время — и дряхлое солнце, наконец, погаснет — и звёзды потухнут одна за другой… Музыкант приближался, теперь волчьи глаза баронессы и старого лорда превосходно видели его — и ошибиться было невозможно. Сама смерть спешила заступить им дорогу к юрте.
У откинутого полога сидел старый пастух. Давешние кости лежали перед ним, белые отметины показывали «два-один». Узкий глаз смотрел грустно — дед видел только своего визитёра, степные волки не интересовали его:
— Твой ход. В этот раз у тебя неплохие шансы.
Музыкант остановился, любовно протёр костяную свирель, спрятал в рукав. Наклон, бросок костей. Чёрные точки сверкают в высоком утреннем небе.
«Один». Вторая костяшка катится по подстилке, игрок останавливает её длинным белым пальцем. «Один».
— Ты поддаёшься, — укоряет древний, как степь, пастух. — Ты поддаёшься?
Звучит бесстрастное:
— я никогда не поддаюсь. просто такова судьба. я буду рядом, старик.
И тает, как морок. От замка слышно гудение — на лёгкой циклетке спешит взволнованный Хельги.
Барон и Любашь, наконец, могут двигаться, говорить. Любашь первая спрашивает:
— Дедушка, это была сама Смерть?
— Да, — тихий шелест, как сама степь ковыльным шёпотом делится своими тайнами. — Это смерть звёздного рода. Когда-то она косила тысячами, а теперь у неё осталась последняя работа. Мы играем с ней в кости, и пока мне везёт…
— Можешь не продолжать, — резко прерывает барон. — Сюда летит хозяин, до полудня он будет здесь. Замок мне не отстоять — прятаться в нём бесполезно. Но я задержу его. Бегите. Собирайте пожитки, гоните коней…
Из палатки слышится смех, ему вторят птичьи трели. Внутри как будто светлее, чем снаружи.
Подъехавший Хельги спрыгивает с циклетки:
— Это правда, что я слышал?
— Правда, — качает головой барон.
— Правда, — неожиданно звонким голосом отвечает кормилица Ирге. — Мы все должны задержать его. Мальчик выживет — об этом позаботится одна из них.
Она широким жестом показывает на табун.
— Эти клячи? — не верит барон.
— Клячи! — смеется старик. Достаёт нож, не жалея, режет себе ладонь. — Смотрите!
И протягивает сочащуюся кровью руку ближайшей лошади. Та лижет, преображается. Глаза блестят, из ноздрей валит дым.
— Не медлите! — призывает Ирге. — Сажайте ребёнка на лошадь, она вывезет. Судьба…
— Погодите со своей судьбой, — прерывает барон. — Судьба помогает тому, кто сам себе помогает. Вы знаете про Медведь-гору?
Старики и Хельги кивают. Из ворот замка выезжают одна за другой машины — видимо, он успел отдать приказ выдвигаться.
— Вам нужно как можно скорее достичь Медведь-горы. Любашь разбудит спящего. Тогда мы ещё посмотрим — кто будет прятаться!
— Но это далеко. С двойным грузом она столько не протянет, — с сомнением шамкает Ирге.
— Протянет, — рубит воздух ладонью дед. И пока никто не успевает ничего сказать, с размаху всаживает нож себе в горло. Алый фонтан бьёт в небо, кобылица вздрагивает, прядёт ушами, на лету ловит раскрытым ртом алую струю. Жадно пьёт. Её бока на глазах круглеют, ноги наливаются силой. Изо рта валит огонь.
Не снимая маски, Любашь взлетает на спину, горячит лошадь пятками. Ирге заботливо отдаёт ей младенца:
— Справишься, дочка? Это тебе не просто лошадка…
— Я дочь степного барона! — кричит девушка, вонзает каблуки в бока огнедышащей демонице:
— Хейййййййй-йа!
И бешеная скачка сквозь степную пыль, по ковыльным просторам — к Медведь-горе.
Замок опустел. Челядь разбежалась, несколько явных шпионов пойманы, связаны, лежат в жонглёрских фургонах. Фургоны не жалеют топлива, летят над степью к неведомой никому цели.
Старый барон остаётся в замке один. Слышен стрекочущий звук. Чёрные стрекозы — пропеллеры наточены, фасеточные глаза источают злобу — летят к замку. Разговаривать с ними не о чем. Сам хозяин послал их, и следом по земле тянутся вереницей грозные дизельмехи. У них нет пути назад — победить или не вернуться.
Барон поднимается на стену замка, парит на своём антиграве. Поднимает церемониальный посох, начинает читать заклинание:
— Вот север, тучи нагоняя, дохнул, завыл — и вот, сама: идет волшебница-зима!
Небо над замком темнеет. Холод. Резкий холод сковывает степь, ломает траву. Ветер бросает в фасеточные глаза вертолётов ледяную крошку. Ледяные стрелы пронзают летающих монстров.
Их много, они мечут в ответ огненные шары и куски раскалённого свинца. Но барон не сдаётся:
— Под ледяной своей корой ручей немеет; всё цепенеет, лишь ветер злой, бушуя, воет и небо кроет седою мглой.
Ничего не видно в снежном мороке. Дизельмехи разрушают замок, камень за камнем, строение за строением. Вертолёты стреляют в человечка — такого маленького — посмевшего бросить вызов могуществу хозяина. Он ищет — и почти нашёл — последнего из звёздного рода. Он ищет — и торжествует победу, роет механическими окулярами землю, поднимает горные хребты гидравликой мышц.
Наглый волк, маленький человечишка будет уничтожен. Распилен лопастями-ножами. Растерзан свинцом из шестиствольных картечниц. Свален огненными шарами. Он обречён.
Но сначала — сначала он уничтожит своим упорством воздушный флот хозяина. Раздавленные стрекозы валяются на заснеженном степном просторе, отогревают своими кострами помороженный ковыль.
Дизельмехи добрались до топливных складов. Взрыв. Адский, чудовищный взрыв.
Любашь не слышит его — слишком далеко. Но чувствует — у неё больше нет дома, и сердце сжимается от тоски: «Отец!»
— Будь сильной, дочка! Теперь ты — полноправная баронесса, — слышит она.
— Я не подведу, отец!
Вдалеке туманной дымкой видна уже Медведь-гора. Но далеко. Слишком далеко. А демоница выдыхается, вновь превращается в простую лошадь. Ещё немного, и под ними окажется обычная кляча. Её драгоценная ноша — последний из звёздного рода — смотрит раскосыми голубыми глазами, улыбается. Он повелевает грозами — и сам скоро станет грозой народов и стран — но сейчас он беззащитен и беспомощен.
Острыми жемчужинами клыков она вспарывает вену на руке. Наклоняется к пасти кобылы, на ходу заставляет её слизывать кровь. Скачка. Бешеная скачка.
Те, кто разделил с ними путь, ставят фургоны кругом — испытанная временем таборная тактика. Сколько-то они продержатся против дизельмехов. Слуги-предатели пущены на корм лошадям, степные демоны теперь рвутся в бой.
Схватка безумна, огненное дыхание кобылиц против железной хватки машин, автоматическое оружие жонглёров против огненных шаров нанятых волшебников.
Актёры тоже обречены. Их меньше. Они слабее.
И кобылица снова сдаёт. Вены почти пусты. Баронесса чуть не падает от слабости. Последнее решение — наклоняется к бедру. Зубами выдергивает кусок мяса. Бросает в пасть кобылице. Падает без сил в мягкий белый ковыль, чудом успев подбросить младенца.
Он вцепляется ладошками в гриву, смеётся в полную силу. И этому смеху вторит гора. Стонет. Рычит. Ворочается.
Падают камни с вершины, во все стороны летят деревья, разбегаются зайцы и лисы.
Медведь — огромный бурый медведь встаёт на задние лапы, потом тяжело опускается на одно колено перед младенцем на истощённой кобыле. Нежно сажает его себе на спину. Осторожно поднимает девушку, кладёт рядом.
Идёт медленно. Кажется, не торопится — но через мгновение он уже у места побоища.
Перевёрнутые фургоны горят, защитники лагеря держатся вокруг головной машины. Хельги машет рукой — мол, всё кончено.
Не всё. Победный рык — и вновь торжествующий смех младенца-шамана.
Спящий проснулся.
Последний из звёздного рода, и дева на буром звере — теперь движутся на запад. Теперь — кому-то другому предстоит прятаться.
Голубые раскосые глаза смотрят в бездонный степной небосвод, прозревая иные времена.
И тогда, уже очень скоро, глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый его волей и мчащийся в никуда по багряной закатной степи, он вновь и вновь будет думать: где «я» в этом потоке?
Город, которого нет
Он хохочет в лицо пурге. Злая старуха бросает в лицо мальчику острые ледяные иголки, а он радостно смеётся навстречу им. Он знает, что стоит махнуть рукой — и всё стихнет, и ночной лес застынет снежною сказкой, и мириады разноцветных искр вспыхнут под луной.
Малыш откидывает капюшон тёплой куртки из оленьей шкуры, ветер треплет светлые волосы, раскосые голубые глаза щурятся, но не моргают. Пять лет — самый хороший возраст, чтобы наслаждаться первой настоящей зимой в лесу, метелью, скоростью сумасшедшей гонки по целинной дороге.
Его спутница не так весела. Девушка постоянно оглядывается, вслушивается в вой ветра и отдалённый вой волков. Её волчьи глаза ищут опасность повсюду, ждут засады, ждут нападения.
Над дорогой, не езженной сотню лет, как арка, склонилось тонкое деревце. Его согнул ветер, придавил к земле холодной тяжестью снег. Снегоход с волокушей не пройдёт под ним сходу. Придётся останавливаться. Ловушка? Возможно. Глушит мотор. Достаёт из кармана «гюрзу», осматривается, прислушивается. Только волчий вой — да вой ветра.
Малыш спокоен:
— Мы оторвались, капитан. Он не мог бежать за нами так быстро по глубокому снегу.
Девушка гладит его по голове, грустно улыбается:
— Ему не обязательно бежать, чтобы достать нас. Острым клювом он разрывает реальность — и ходит, как хочет и где хочет.
— Если он придёт сюда — я убью его молнией!
— Не успеешь. В его руках — смертоносные стволы, он не знает промаха.
— Тогда нам нет смысла бояться. Пусть будет как будет, капитан.
Девушка невесело смеётся:
— Ты мудр не по летам, малыш. Если так — давай ставить юрту. Заночуем здесь.
Когда юрта готова и в очаге приветливо горит огонь, мальчик доверчиво кладёт голову на колени спутнице:
— Расскажи про город, которого нет.
— Я сто раз рассказывала!
— Расскажи ещё.
— Хорошо. Далеко-далеко от нашей степи, и далеко отсюда (хотя может быть, уже и не так далеко) есть город, которого нет. Он занесён снегом и зимой и летом, и тёмными громадами высятся дома — до самого неба.
— До самого-самого неба?
— Да. И никто не знает, где этот город — люди ушли оттуда столетия назад, и птицы боятся залетать туда, и самые отважные волки обходят его стороной. А посреди города, на холмах — замок из красного кирпича с высокой белой башней. С вершины этой башни видны все уголки земли, а в подвалах — несметные сокровища.
— Золото? Рубины?
— Книги. Знания.
— И мы возьмём их?
— Конечно, милый. Спи, скоро тебе стоять на часах.
— Если он придёт, я убью его молнией!
— Да, родной. Спи.
Мальчик закрывает тёмные-тёмные раскосые глаза, а девушка задумчиво треплет его волосы. Она не верит тому, что говорит — она просто ищет жилище древних в надежде найти хоть что-то ценное. Она не знает ещё, что уже утром сквозь туманную пелену они увидят тёмные громады давно покинутых домов, проедут по заброшенным мостовым и в лабиринте безмолвных улиц — отыщут красный замок с рубиновыми звёздами на шпилях. И поднимутся на самый верх белой башни, и спустятся в подвал, и примут по закону и по обычаю наследие предков.
А если за ними придёт подосланный хозяином — мальчик убьёт его молнией.
==Влад Копернин==
Коренной москвич. Вырос в районе, приравненном к Крайнему Северу, среди доски, трески и тоски. Живет в городе ветров и шпилей, дворцов и болот, островов и туманов. Поэт на службе вечности и прозаик у истории на полставки.
Победитель и призер литературных конкурсов. Счастливо женат.
C’etait la republique d’emportés par le vent
Старая республика была легендарной республикой. Блеск и богатство, роскошь и великолепие, пышность и мощь. Все это было, и все ушло. Заброшены дворцы и фабрики, стоят без плуга поля, и коса не касается цветущих лугов. И уж тем более – никто не работает в шахтах. Один порыв мятежного ветра – и все унесло прочь. Глубокие слепые норы, глухие слепые окна, и ветер – ветер везде. Ветер, который дует сам для себя. сам играет с бумажным мусором, сам себе играет колыбельную в трубах – и сам спит под нее в детских кроватках и в изящных альковах. Только там, где нет ветра – спрятался человек. В самой глухой норе самой глубокой шахты маленькая тусклая лампа освещает грубо сколоченный стол, выхватывает из мрака корешки энциклопедии, сваленной в углу. Отблески желто-синего огонька скачут по бороде и усам человека, склонившегося над книгами. Он старается меньше дышать, чтобы не расходовать драгоценный воздух, он терпит смрад и спертость этого места, где нет всемогущего ветра – нового Короля Над Горой. Он терпит. Он знает, что его работа – как труд мальчика с совочком, который хочет построить плотину. Он знает, что ткань его исследований трещит и рвется, как крепдешин легкого платьица в железных челюстях механического гиганта. Он знает, но не оставляет своей работы. Поддерживает необходимую жизнь, охотясь на крыс. Когда в его дверь стучат мертвецы, он открывает дверь без страха – нужны свечи и мыло, даже такой ценой. Он знает. Он знает, что пока его записи – как письмо дикаря созвездию большой медведицы, но он знает так же, что только ему под силу повернуть время. Он знает, что дикарь улыбнется и запоет, когда с большой медведицы прилетит помощь. Он знает, что однажды, стоя на берегу укрощенного океана, повзрослевший мальчик будет с гордостью любоваться могучей плотиной, отбросив старый стертый ненужный совок. Дорога в сорок тысяч километров начинается с одного шага. и этот шаг сделан.
Ce sera la république d’emporté par le vent[2]
Бескрайняя степь дала им приют, травяной ковер — пищу истощенному табуну, а две кобылицы — молоко не только для хилоногих чахленьких жеребят, но и ребёнку. Тому, кого нужно было спрятать. Тому, кого нужно было лелеять и беречь, как кощееву иглу. Тому, кто был беззащитнее слепого кутёнка и опаснее безумной акульей тигрицы.
Младенцу-шаману, лишённому права видеть. Младенцу-царю, лишённому царства. Последнему из звёздного рода.
Когда-то его предки вели за собой несметные дружины — теперь только двое стариков сохранило верность: пастух, древний, как сама степь, да беззубая кормилица, груди которой забыли про молоко, как полярная ночь забывает о печальной рыбе-солнце.
Когда-то его держава касалась всех великих морей, и драгоценные каменья венчали величие дворцов, а чудные машины вели войну и облегчали бремя мира. Теперь только полсотни кляч вяло плелось за железными конями труппы бродячих актёров — тех, кто приютил эти осколки титанического зеркала. Кто укрыл от непогоды беспомощного птенца. Кто дал им путь.
От головной машины к деревянной повозке со сложенной юртой движется человек. Чёрная хламида скрывает фигуру, на лице клювастая чёрно-жёлтая маска. Кормилица Ирге улыбается, этот странный даже для жонглёра человек — единственный посторонний, к которому доверчиво тянет ручки малютка. Юношеский голос звучит озабоченно:
— Главный говорит, за нами погоня. Видимо, в городке что-то заметили. Через час ожидаем гостей.
Ирге спокойна:
— Часом раньше, часом позже… В этой степи тысяча лет как один час — что делать, когда он наступит?
— Но, бабушка Ирге, — не унимается маска, — может, вам лучше занять место в середине каравана? В случае чего — мы прикроем. Главный сказал: раз вы взяли наш путь, будем идти вместе до конца.
Ребёнок смеётся. Запрокидывает в бездонное степное небо бездонные голубые глаза.
— Вот видишь, — качает его кормилица, — у нас общий путь, но разные судьбы. И наша судьба встретит нас в середине каравана, и в начале, и в конце — если так суждено.
Маска пожимает плечами, не выдерживает, щекочет младенца. Младенец доволен, его смеху вторят дальние птицы.
— Что ж, я передам Главному твой ответ, бабушка Ирге. Наш путь — ваш путь.
— Наш путь — ваш путь, молодой капитан, — щурит узкие тёмные глаза старуха. — Иди с миром.
Вечернее марево дрожит над степью. Издалека видны клубы пыли. Преследователи не жалеют топлива, они мчатся выполнить приказ хозяина. Младенец кашляет, сжимает маленькие кулачки. Ровно-лазоревое небо начинает темнеть, островки облаков растут над процессией.
Ребёнок не ел с утра — и очень мало пил. Веселье минуло — на смену ему идут злость и обида. Вечерний час — когда старый пастух доит кобылиц и приносит ему парное молоко — наступил, прошёл, давно прошёл — а вместо живительной белой влаги приходится глотать пыль.
Издалека начали стрелять. Щепки от повозки больно вонзаются в нежную детскую кожу. Голубые раскосые глаза темнеют, небо наливается грозным свинцом.
Ребёнок кричит — и раскаты грома отвечают ему, глушат канонаду, глушат на миг всё, что ни есть в великой степи. Одноглазый пастух достаёт из кисета чёрные кости с блестящими отметинами, подбрасывает и ловит на лету. Разжимает кулак: дубль. Пять-пять. Снова бросок: пять-четыре. Улыбается, довольный.
Малютка-шаман бьёт ногами в дощатый пол — и одновременно раскалённые иглы молний бьют в чёрные джипы преследователей. Переворачивают, сметают с воздушной подушки, несут, волочат по ковыльному ковру.
Взрыв. Ещё, и ещё один — и только догорают на обочине остовы. Бесполезно искать живых. Те, кто видел чудо, не могут — не должны вернуться к хозяину и доложить об увиденном.
Ветер в лицо, в спину, в бок. Ветер со всех сторон. Чёрная хламида хлопает гигантскими крыльями, но маска бесстрастна и сурова. Тот, кого старуха назвала капитаном, видел всё.
Ветер свистит — удушливый, жаркий. Дышать невмочь. Последний из звёздного рода — такой могучий, и такой беззащитный — заливается плачем. И с неба сплошной стеной падает на степь ливень.
Хлопает дверь головной машины:
— Я всё видел, Хельги. Это сделал он, я клянусь тебе! Боже, что нам делать, куда бежать? Ты главный, сделай же что-нибудь!
— Спокойно, кэп. Спокойно, — раскатистый басок Главного обволакивает фургон, уносит проблемы, заставляет их развеяться, как облака табачного дыма. — Мы дали им путь, не в последнюю очередь по твоей просьбе. Что теперь? Придётся идти до конца — правильно говорит старуха.
— Но Хельги, я видел другое. Я видел, как этот оборванец, пастух, подбрасывал кости и ловил их, и улыбался — перед самыми молниями.
— И что?
— А то, что он играет в кости с самой смертью. Останови. Чёрт возьми, останови же машину, останови караван! Стёкла заливает водой, ты не видишь куда едешь!
— И что будет?
— Не знаю. Но в такой ливень мы всё равно… — мальчишеский голос звенит от напряжения. — Нужно свериться с картой. Нужно выбрать дорогу. Останови же, тормоз, тормоз дави! — выкрикивает, пытается отобрать руль.
Главный резким ударом поддых отбрасывает его на место. Ворчит:
— Сиди спокойно, пацан! Мало ещё разбиться из-за тебя. Здесь замок одного из баронов. Я там был лет десять назад — встретили хорошо. Если старый барон жив — встретят хорошо и теперь.
А ещё раз такое выкинешь — как шут свят, рёбра тебе пересчитаю, и ряса твоя не поможет. Неделю не встанешь, понял?
— Не пересчитаешь, — нагло скалится из-под маски юнец. — Иначе кто в вашем «Гамлете» будет капитана Кирка играть? Пушкин?
Хельги суеверно сплёвывает через правое плечо, делает охраняющий знак. Хоть и доброе имя произнесено — но кто их знает, этих древних богов? Лучше поберечься. Капитан сдвигает маску на лоб, так что прорези на длинных щеках приходятся вровень с глазами — а нижняя половина лица открыта. Довольный, скалит жемчужины зубов.
А глаза — глаза бегают, в их уголках безумие. Страха? Отчаяния? Надежды?
Во дворе замка раскисшая земля. Ливень кончился, но грязь скользит под ногами, вязнут колёса машин. Ругается челядь — приютил барон на свою голову! Ругаются жонглеёры — ливнёвку не чистили, проходимцы, только баронский хлеб зря пожирают.
Сам барон встречает гостей, не замочив щегольских лаковых туфель. Антиграв-площадка парит над двором, и уже неважно, магия или чудеса древней науки удерживают её. Он выдёргивает из общей толпы и сумятицы Хельги, обнимает как старого друга.
Перешёптываются. Делятся новостями. Челядь и труппа за это время находят место и машинам — по гаражам на нижних ярусах, и людям — по флигелям и пристройкам, и даже табуну — за стенами замка, на широком степном приволье. Там же разбивают юрту скитальцы, утратившие старый путь и нашедшие новый.
Толчея и сутолока сменяется весёлой суматохой: объявлено, что несмотря на усталость, труппа даст представление нынче же вечером. Солнышко, пробившее тучи, радует закатным багрянцем.
Вот уже готов помост, вот вся свободная от обязанностей дворня собралась на редкое развлечение — дрессированные акульи тигры грациозно вертятся на карусели, ловят зубами на лету подброшенных голубей. Карликовые слоны забавно топочут по направляющим в мини-гонках, и самые азартные из зрителей делают ставки.
Но это всё пока светло. Это для разогрева. Это для приведения публики в надлежащее состояние и надлежащий вид. А когда зажигают факелы, когда наступает мрачное время двойного света и на балконе занимает резной трон сам хозяин замка в древнем фраке и не менее древнем церемониальном цилиндре — тогда начинается главное. Пьеса. Ещё не виданный, но известный по слухам и пересказам «Гамлет». С таинственной новой звездой — он, говорят, даже спит в маске.
Со сцены стекает густая красная краска, призванная обозначить реки пролитой крови, и приветом потустороннего звучит из-за кулис знаменитая начальная фраза:
— Пусть Гамлета к погосту отнесут, как воина, четыре капитана!
Под мерный звук барабанов из кулис выходят четыре высоких фигуры, тащат носилки. Зрители замирают — узнают знакомых с детства по бабкиным страшным сказкам героев. Капитан Сорви-голова в рваном камуфляже, с головой подмышкой правой руки. На голове огромные тёмные очки: кажется, злая стрекоза сейчас сорвётся с места, чтобы жалить, жечь, рвать и хватать. Капитан Очевидность с завязанными глазами и нерабочими электронными весами в руке. Капитан Джек-воробей в серой птичьей маске с коротким клювом, на деревянной ноге. И, конечно, любимый всеми Капитан Кирк — с золотой киркой, всё в той же черной хламиде и чёрно-серебряной остроклювой маске:
— Достиг я звёзд и к терниям спустился, где черви правят бал и горы тлена. Что человек, что концентрат из праха — мне шут один святой, бедняга Юрик, сказал в беседе пьяной (кстати, где он?)
— Я здесь, — замогильный голос со всех сторон хлынул на площадь, заставляя собравшихся в сумеречном свете содрогнуться если не от страха, то от неожиданности — и в распахнувшихся кулисах возник огромный, в человеческий рост, череп в островерхом шлеме.
Барон не отрываясь смотрит на сцену. Так смотрят приговорённые к смерти в ожидании милости хозяина. Так смотрят преступники, собравшиеся в тёмной комнате, на комиссара-сыщика: кому из них придётся отвечать за всех? Так смотрят на икону, на фамильное привидение, на восставшего из гроба или до срока почившего.
Сидящий рядом на табурете Хельги радуется — редко искусство настолько сильно задевает сильных мира сего.
Но не изгибы сюжета, поединки на световых шпагах, вспышки огненных шаров и потусторонние явления влекут барона. И не философские глубины монологов, не едкий сарказм разговоров притягивают степного лорда.
Он следит только за чёрной фигурой в чёрно-серебряной маске. Когда Капитан Кирк покидает сцену — старик безвольно откидывается на спинку резного трона и рассеянно блуждает взглядом за далёким степным горизонтом, среди первых звёзд и последних рубиновых лучей дневного светила.
В такие моменты его рука треплет за ухо любимую гончую — только успевай отдёргивать пальцы, чтобы не попасть под огненную струю дыхания — и не замечает ожогов. Стоит же на помосте появиться восходящей звезде театра, барон каменеет. Взгляд прикован к бесформенной фигуре, пытается прожечь маску, сбросить чёртову хламиду — чтобы не мешала, к чёрту, к дьяволу, к самому хозяину.
Вот — последняя сцена. Свет гаснет на помосте, гасят факелы по всему двору, строго предупреждённая прислуга затемняет окна замка — и в полной черноте степной полуночи слышен стук — несомненно стук в крышку гроба. И финальный вопрос несчастного немёртвого принца: «Кто там?» — переходит в вопль истерики и ужасающего потустороннего понимания: «КТО ТАМ!?»
Вспыхивает на балконе огонёк — барон слишком сильно скрутил ухо адской гончей. В этой вспышке старик хватает за ворот Хельги, тянет к себе, горячо шепчет на ухо:
— Кто это был?
— Ну, трактовка пьесы неоднозначна, — хрипит в железной руке барона Главный жонглёр.
— Дурак, — отпускает его лорд. — Я про Капитана Кирка — в прошлый раз у тебя был другой.
— А, — потирает шею актёр. — Это наш новенький. Тот умер от красной смерти, а нужно было ставить пьесу. Вы же знаете наш путь, господин барон — шоу должно продолжаться…
— Не части, — прерывает его старик. Во дворе гром аплодисментов, музыка, яркий свет, салют, общее ликование. Перекрикивает: — Я спросил — кто это? Отвечай быстро, понял?
— Да, ваша милость. Я не знаю его. Он пришёл перед самой пьесой — уже в этом костюме, когда я искал и не мог найти никого. Предложил сыграть. Потом остался.
— Имя? Фамилия? Документы?
— Нет ни того, ни другого, ни третьего, — снова потирает шею Хельги. — Для нас это не требуется, вы же знаете.
— Когда появился?
— Чуть больше года назад.
— И ни разу не снял маску? Так и ходит, как дурак?
— Так и ходит, господин барон. Мы ему всё прощаем — сумасшедшие сборы, сами понимаете.
— Понимаю, — барон теребит седые волосы, проводит рукой по дочерна загорелым щекам: — Вот что, пришли-ка мне его в башню через час.
— Но… — пытается протестовать жонглер.
— Никаких «но». Ты знаешь мои правила, — отрезает барон. Адская гончая весело хрипит синими искрами.
Белый свет стосвечных ламп заливает апартаменты барона. Белый шёлк обоев, белые кружева алькова, белый атлас костюма. Снежно-белые волосы на дочерна загорелом лице. Белая лайковая перчатка обтягивает одну руку — вторая чернеет, обожжена адским огнем.
Зелёные глаза сверлят безмолвную чёрную фигуру, замершую посреди комнаты:
— Кто ты? Откройся.
— Я Капитан Кирк. Так меня называют все, господин барон.
— Я не спрашиваю, как тебя называют! — кубок с вином летит в стену, багряные разводы украшают белизну. — Я спрашиваю, кто ты?
— Я жонглёр, господин барон.
Дребезжащее старческое хихиканье:
— Да уж вижу, что не епископ. Кто ты, сам хозяин тебя забери? А, дрожишь! Не хочешь, чтобы призывали его?
— Вовсе не дрожу, господин барон, — юношеский голос спокоен. Только видно, как нездоровым блеском сверкают из-под маски глаза. — Но я действительно бродячий жонглер Капитан Кирк, и мне нечего больше рассказать о себе, ваша милость!
Барон обходит упрямца по кругу, оценивает с ног до головы, как купец в базарный день. Пытается прикоснуться к хламиде — с серебряной накладки срываются искры. Лорд довольно жмурится, баюкает обожжённую руку:
— Силён. Хитёр. Горд… — медлит, повторяет: — Сильна. Хитра. Горда. Не так ли?
Капитан медлит — то ли набирает воздуху в грудь для достойного ответа, то ли в растерянности. Резким движением лорд хватает серебряный клюв маски рукой, затянутой в белую лайку. Искры не причиняют вреда — рывок, и маска сброшена. Тёмные волосы тяжело падают на чёрную хламиду, фигура переламывается пополам, садится. Белизна комнаты давит, заставляет собраться, грозно алеет пятно на стене.
Радостный хохот:
— Вот видишь, глупышка! Я вижу насквозь и без сказочных икс-потоков. Ну что ты? Что? Я хочу видеть твои глаза! Не прячься.
Капитан обхватывает колени руками, прячет лицо от назойливого старика. Слышны сдавленные рыдания. Барон торжествует:
— Я хочу видеть твои глаза, красавица моя. Посмотри на меня. Посмотри! — грозно кричит, бьёт чёрной ладонью наотмашь. Фейерверк искр, на белом великолепии комнаты остаются прожжённые чёрные отметины: — Посмотри на меня, чертовка! Посмотри, чёртова дочь!
Отпущенной пружиной взвивается фигура, тёмные волосы отброшены с лица, в волчьи зелёные глаза степного лорда смотрят такие же: волчьи, зелёные, злые:
— Да, я чёртова дочь! Если мой отец по своим мерзостям сам чёрт, то что остается дочери, как не быть чертовкой?
— Любашь, — тянет барон. Тяжело опускается в кресло, пьёт из графина. — Так вот какая ты стала. Я знал. Я сразу знал, как только вы въехали в ворота…
— И я знала, что нельзя сюда приезжать. Но выхода не было, — просто говорит красавица. Берёт со стола яблоко, хищно вгрызается жемчугами зубов. — Ну что, теперь попытаешься запереть меня здесь?
— Тебя, пожалуй, запрёшь, — хихикает старик. — Вся в мать.
Чёрная молния сквозит по комнате, звук пощёчины — и барон потирает обожжённую щеку, а его дочь уже снова в своём кресле, тяжело дышит:
— Не смей говорить о матери! Ты не достоин называть её, чудовище, изверг! Ненавижу тебя. Ненавижу!!!
Стрельчатые окна раскрыты настежь, крик из высокой башни далеко разносится по степи. Разбуженный, плачет в юрте младенец. Плачет. В ответ ему снова начинает собираться гроза. Первые тяжёлые капли бьют по черепице замка. Кормилица гладит дитя, подносит к его губам флягу с молоком. Белые струйки стекают на пол, ребенок доволен. Смеётся. Засыпает под пение птиц.
Я давно не боюсь того, кто живёт в шкафу.
Когда я ложусь спать, мама не оставляет включённым ночник, как раньше. И мне не страшно ночью подняться и в полной темноте пройти к туалету. Меня даже совсем не пугают огромные пауки в кладовой.
Но я боюсь того, кто дышит за дверью.
На часах половина первого. Мама вернётся только утром. А за дверью Он.
И Он намного страшнее живущего в шкафу. Потому что тот, кто живёт в шкафу, никогда не скрёбся о дверь, он никогда так низко и протяжно не стонал, он просто был ненастоящим.
Тот, кто дышит за дверью, пришёл вечером вместе с большой снежной бурей, из тех, что так часто бывают здесь в эту пору года. Ураган, как обычно, обрушился внезапно. Быстро стемнело, я запустил генератор, чтобы включить свет. Генератор стоит в предбаннике. Предбанник — такая комната, где стоит генератор. То есть, конечно, никакой он не предбанник, просто это помещение отделяет остальные комнаты от входной двери, за которой вечный холод и лёд.
Потом я вернулся в комнату. Не так часто мне приходилось оставаться одному, нужно было брать всё от этих недолгих часов свободы. Но чувство вседозволенности, которым я наслаждался весь день, к вечеру угасло. Ветер выл в трубе, жёстко колотил в плексиглас окон и кидался снегом. Радиоприёмник на всех частотах шипел как змея, иногда тонко взвизгивая, недовольный тем, что я кручу настроечную ручку. Закончив издевательство над приёмником, я замер у книжной полки. Все книги в доме я прочитал по несколько раз, но что ещё было делать. Старая бумажная книга с залистаными страницами. Я сел на диван, стал читать.
Скрипнула дверь в мамину комнату. Взгляд вправо. Луч света из комнаты пробивался через щель, выхватывая из темноты куски мебели. Я продолжил чтение, но смысл упорно скрывался от меня. Пару минут я тупо водил глазами по одному и тому же месту, пока строки не стали плавать и двоиться. Звук повторился. Я отложил книгу. Подошёл к двери. Слабой струйкой из маминой комнаты полз холод.
Резко толкнул дверь, включил свет. Ничего. Почти ничего…
Оконная рама была распахнута. Улица вытягивала тепло, снег усыпал кровать и письменный столик. Я подбежал, захлопнул окно. Под ногами лужей растекался талый снег. Сердце бухало тугими ударами, над головой раскачивалась лампа, убаюкивая тени. С криком я побежал по всем комнатам, везде включая свет. Почему-то свет мне казался надёжным спасением.
«Дурак, трус, это всего лишь ветер»,- говорил я себе, когда, убедившись, что все окна и двери закрыты, упал в кресло.
В комнате сгущалась тишина. Это странная тишина, в трубе на разные голоса поёт ветер, ураган стучится в окна, но это она. Чтобы как-то погасить её гнетущее давление, я снова включил приёмник. Снова одно и то же на всех частотах. Я испугался, что шум помешает мне услышать… Что? Я сам не знал.
Я лёг на диван и укрылся, посчитав, что сон сможет украсть меня из этого неприятного вечера. Но сон не приходил. Едва я закрывал глаза, мерещилось, что кто-то крадётся, совсем рядом. Тишина рисовала пугающие картинки. Я открывал глаза. Ничего.
Посмотрел на часы. Одиннадцать. Время тянулось медленно, слишком медленно. Но я почти заснул. И Он пришёл на границе сна.
Протяжный вой, глухой и мрачный. Мне хотелось верить, что это часть сна, но вслед за воем я услышал скребущий звук. Будто огромная когтистая лапа пробовала дверь предбанника на прочность. Я вскочил. Мурашки бегали по телу. Взгляд пойманной мухой метался по двери.
На цыпочках прошёл туда, откуда раздавались звуки. Дверь в предбанник, естественно, была надёжно заперта. Я прислонился ухом к холодному дереву. С другой стороны раздавалось лишь ровное бормотание генератора — ещё один звук, выпадающий из восприятия, если слышишь его ежедневно. Но это был не единственный звук, я различал отчётливые повторяющиеся: хлоп, хлоп… Этого не могло быть! Наружная дверь, что закрывалась на щеколду, хлопала от порывов ветра. Значит, кто угодно мог быть в предбаннике!
Я осадил себя на этой мысли. Снаружи буря, ни живой души на десятки километров кругом. Это бред.
Дверь содрогнулась, и я услышал, как что-то твёрдое скребёт по ней, разрывает волокна древесины. Я отшатнулся в сторону и, замерев, остался стоять. Наверное, я был похож на восковую фигуру в тот момент. Но ведь я не мог показать тому, кто за дверями, что я здесь рядом. Может, он не услышит меня, не учует, уйдёт туда, откуда пришёл… Опять я обманывал себя. Ну не уйдёт же он в бурю.
Пять минут, десять, полчаса. Гость больше не заявлял о себе, я немного успокоился. Ноги затекли, больше стоять я не мог. Медленно, чтобы не скрипнул пол, я опустился на корточки. Минута, пять, десять. Тишина. Я почти поверил, что мне всё это показалось. Я сел на пол, с трудом вытянув онемевшие ноги. Скрип. Тихий-тихий. Воображение стократно усилило звук. Но ничего не случилось. Ни воя, ни поскрёбывания. Ничего.
Я уткнулся в колени и заплакал. Заплакал, как маленький. Скорее бы утро, скорее бы мама вернулась. Я шмыгал носом. Было тихо. Совсем тихо.
Когда он работает, ты не слышишь его, но стоит отключить генератор — и ты понимаешь — вот она тишина. Обглоданный страхом мозг не сразу сообразил, что произошло, но когда понял, всё внутри меня сжалось, кровь отхлынула от лица и рук. Мгновение — и свет плавно угас.
Мрак. Это ещё хуже тишины. Это уже не мурашки. Это был леденящий давящий ужас.
Я поднялся. Почему-то представилось, что дверь должна открыться именно сейчас. Не дожидаясь этого, я бросился на кухню. Там в шкафу были свечи. В темноте я ориентировался неплохо, оставаться без света было не в первой. Но рядом был ужас, он стоял за моим плечом, и я чувствовал его дыхание. Чтобы хоть как-то развеять свой страх, я говорил вслух какую-то бессмыслицу, постоянно раздвигал воздух перед собой руками и оборачивался.
Вот они. Свечи, спички. Дрожащий огонёк. Не скажу, что стало лучше. Полумрак куда страшнее мрака. Свечка освещала совсем мало пространства. По-хорошему надо было спуститься в кладовку, чтобы взять лампу. Но для меня это было просто немыслимо.
Я прошёл обратно и в нерешительности замер у всё тех же дверей. Я — слух. Звук из предбанника. Глубокое мерное дыхание с небольшой хрипотцой. Оно страшило и завораживало. И в конце концов совпало с моим собственным. Это ещё больше напугало. Я представил, как с другой стороны стоит Он и, так же как я, прислушивается.
Порхающие тени от пламени свечи добавили беспокойства. А если кто-то ещё и внутри? Может, один из них пролез через окно и спрятался в маминой комнате. Я почувствовал давящий взгляд. Воображение нарисовало фигуру за спиной. Я резко обернулся. Никого.
На руке часы. Смотрю на время. Половина первого. Мама вернётся только утром. За дверью Он. Моё тело по двери сползает на пол. Спиной чувствую Его.
Дыхание у Него тяжёлое, неровное. Он кажется больным.
Эта мысль поражает меня и отрезвляет. Во мне просыпается новый голос. А вдруг это человек, может, ему нужна помощь? Второй голос: почему он молчит? А если это страшная местная тварь?
Чушь! Здесь нет фауны…
А что ты знаешь об этом месте?
Я знаю, что сегодня разбился самолёт. Я знаю, что мама их ищет. А если это один из них?
Мой внутренний спор обрывает хлопок наружной двери. Дыхания больше нет. И того, кто дышит за дверью тоже.
Я встаю. Прислоняюсь к двери ухом. Слушаю изо всех сил. Буря утихла. Наружная дверь едва-едва постукивает.
Проходит четверть часа прежде, чем я решаюсь это сделать. Но я это делаю. Моя рука ложится на дверную ручку. Срабатывает механизм замка. Двери распахиваются, сквозняк тушит свечу. Но за краткое мгновение до того, как меня окутывает темнота, я вижу: передо мною Он.
***
Вездеход шёл на пределе скорости, но женщина подгоняла водителя как могла. Рядом с ней сидевший мужчина без уверенности в голосе говорил:
— Анна, это лишь собака, да ещё со щенком. Они не смогли бы преодолеть и половины этого пути.
— Это берсерки, они выведены для этого места.
Вездеход качало на ухабах, заносило в стороны.
— Вижу станцию,- произнёс водитель.
— О, Боже!
— Что такое?
— Он никогда не выключил бы свет!
Женщина выпрыгнула из машины, едва открылся люк, и, проваливаясь по колено в снег, побежала к строению. Луч фонарика, привязанного к дулу её автомата, метался из стороны в сторону. Вслед за ней бросились остальные. Женщина добралась до дверей первая, она распахнула их и осветила предбанник. Щеколда оказалась сломанной, дверь напротив исполосована царапинами когтей, будто ножами.
Гримаса слепой материнской ярости исказила лицо женщины. Бегущие следом ворвались в здание как раз в тот момент, когда она дёрнула ручку дверей. Внутри было темно, но три луча фонарей сошлись в одной точке, там, где лежал мальчик лет десяти.
Автомат выпал из рук матери. Он был бесполезен. Её сын просто спал. И во сне чему-то улыбался. Рукой он укрывал маленького пушистого щенка.
Геннадий Ядрихинский
Родился в 1988 г. в бывшей Азербайджанской ССР, в городе Сумгаит. Прожил там крайне короткий срок и еще в младенчестве был транспортирован родителями в Беларусь, где проживаю и сейчас. Работаю в правоохранительных органах, заочно получаю историческое образование.
Публикациями и наградами избалован не был. Участвовал в некоторых сетевых конкурсах, иногда побеждал. В последнее время отошел от написания рассказов, засел за крупную форму.
Он проснулся резко, словно подброшенный подземным толчком. Он никак не мог запомнить, отчего происходит такое — то ли судорожное движение во сне, то ли какое-то влияние извне, а может и что-то третье, о котором ему не рассказывали.
Но сейчас его озаботило совершенно другое.
Холодно.
Холодно, холодно, холодно.
Ветер бьёт о тушу, в которой он лежит, скорчившись, как эмбрион-переросток, и словно каким-то непонятным, немыслимым способом пробирается внутрь, дотягивается до него своими холодными пальцами, проникает под кожу и уже гуляет там, внутри него, вымораживая и выхолаживая всё, до чего может дотянуться.
Холодно, холодно, холодно.
Холодно.
А ещё хочется есть.
По отдельности это было бы терпимо — но вот вместе превращается в гремучую и совершенно смертельную смесь.
Необходимо — жизненно необходимо и так же жизненно важно — обогреться и поесть. Иначе через несколько часов здесь будет уже два трупа.
Труп, нафаршированный трупом — мысленно хихикнул Денис. И тут же оборвал себя — так, сейчас не до чёрного юмора. Пусть тот и не дает упасть духом — но так же и отвлекает мозг от более важных мыслей. А конкретно — что сейчас делать. Точнее, нет, что делать, было ясно — обогреться и поесть.
Но как обогреться и что поесть?
Он пошарил по карманам.
Да, НЗ-запас активного топлива у него есть, зажигалка по умолчанию встраивается в краги перчаток.
А как быть с едой?
А никак… — ответил голос у него в голове. Ты сидишь на еде, под едой и в еде. А ещё часть еды у тебя прикопана в снегу. Поэтому просто-таки и не могу тебе даже и посоветовать, как же быть с едой?
Да, конечно, был определённый риск, связанный с тем, что мясо — а, точнее, требуха — могла оказаться ядовитой. Это было риском даже в условиях плотно укомплектованной всеми медикаментами базы — и совершенно фатальным здесь, в заснеженном нигде и никогда.
Но если пища могла оказаться ядовитой — а могла и нет, то в случае голода исход был ясен и однозначен. Без пищи Денис начнёт замерзать уже через час, а часа через четыре встанет на прямой и неумолимый смертный путь.
Он прикинул варианты и провёл примерные аналоги с известными ему земными животными. Да, конечно, никто не гарантирует схожий метаболизм и тем более, никто не получится за такую скользкую вещь, как усвояемость вообще — но выбора, как он уже понял, не было.
Так что он, закрыв лицо очками и задыхаясь от ветра, пополз к закопанной требухе. Там решительно отмел всё, более-менее напоминающее кишки, желудок, мочевые и прочие пузыри — и вытащил явное сердце.
Есть в этом что-то сюрреалистичное, достойное кисти старых мастеров, как Ле Бойе, Грачевский или Дали… мда. Сидеть в туше гигантского животного и жарить там его же мясо… мда… Но самое сюрреалистичное в этом мире — это сама жизнь.
***
Р’Лан тихонько пищал.
Чёрная пустота навалилась на его сознание и стала медленно поглощать и засасывать. Р’Лан был боец, лучший на курсе — но что можно поделать против врага, с которым не знаешь, как бороться? Что можно поделать против врага, которым, по сути, являешься ты сам?
Одиночество, одиночество, одиночество…
Никого нет рядом.
Никого нет в тебе.
Никого, никого, никого…
Словно от тебя отрезали кусок… даже нет, нет, нет… словно ты сам — кусок бывшего себя. Кусок даже не отрезанный, нет — вырванный, выгрызенный, безжалостно и жестоко, и выкинутый прочь, как можно дальше, без надежды на нахождение, без надежды на приживание. Без надежды ни на что…
И тебе остаётся только гнить, замерзать, иссыхать, вянуть — любой вариант на твой выбор. Любой вариант. Только вот исход — один.
Р’Лан ворочался в снегу и, краешком сознания понимая весь ужас происходящего, не мог выбрать, что же будет лучше — сойти с ума, прежде чем замёрзнуть — или же замёрзнуть прежде, чем сойти с ума.
И тут…
— Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором. Двор стоял у самой реки, и по вёснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами — раздался тихий голос.
Р’Лан открыл глаза и резко сел.
Перед ним стоял человек, кажется — ллеу не очень хорошо разбирался в человеческих возрастах, но кажется, это был молодой парень, невысокий и черноволосый.
— К-кто вы… — выдавил ящер.
Парень улыбнулся и одновременно мелко-мелко заморгал.
***
Итак, мрачно размышлял Денис. Разумеется, надежда умирает последней и всё такое. Это чудесно и великолепно. С одной только поправкой — она нередко умирает на мгновение позже смерти самого носителя надежды. А такой расклад ему совсем не улыбался.
Однако нужно быть реалистом. Он на ледяном щите. Рации нет — вопрос, почему рации нет, спишем на собственную непростительную халатность. Еды ограниченное количество — и с каждым разом принятие еды уменьшает кров. Кров… ну вот только что кров ещё некоторое время — помним о еде, да? — может послужить, а потом уже и с ним начнутся проблемы. Самостоятельно он никуда не доберётся — будь то путь назад, вперёд или в какую угодно сторону.
Остается только сидеть и ждать. Смотрим чуть выше на пункты еды и крова. Сидеть и ждать остаётся совсем немного. Может, даже день. А то и меньше. Холод — коварная штука. Чёрт.
Он закрыл глаза.
***
— Что означает «бороться и искать, найти и не сдаваться»? — спросил его тогда, кажется, целую вечность назад, Р’Лан.
— Эмн… — растерялся Денис. — В смысле?
Ллеу задумался.
— В прямом.
Теперь настаёт черед Дениса задуматься.
— Это… это строчка из стихотворения.
— Стихотворения? — переспрашивает ллеу.
— Да, это… это… — Денис щелкает пальцами, пытаясь пояснить наиболее понятными ящеру словами и при этом не сильно вдаваясь в подробности, о которых он сам не имеет никакого понятия. — Это такой… такой тип книг.
— Ааааа… — тянет ллеу, и по интонации Денис догадывается, что тот ничего не понял.
— Я потом покажу, — обещает он.
Р’Лан согласно кивает.
— Ну так что это за строчка? — напоминает ллеу.
— Ах, да… это строчка из стихотворения «Улисс»…
— Ул’лис? — интересуется, видимо, услышав что-то знакомое по звучанию, Р’Лан.
Денис было открывает рот, чтобы сделать краткий обзор гомеровской поэмы, но тут же осекается:
— Так… думаю, что в этом случае мы уползём так далеко, что про первый вопрос придётся забыть…
— Логично, — кивает ллеу. — Ну так что тогда означает «Бороться и искать, найти и не сдаваться»?
***
— Мечты исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении представлялось наивной сказкой… — тихо говорит парень, шагая рядом.
— Что такое сказки? — спрашивает ллеу.
Снегоход был совершенно разбит, так что пришлось идти пешком, то и дело поскальзываясь на неверном и коварном насте.
Парень идёт рядом, и ллеу так и не может разобрать черты его лица. Иногда ему кажется, что тот похож на Дениса, иногда — на генерала, которого часто показывали по видеофону, а ещё иногда — видится, что у парня не человеческое лицо, а такое знакомое, ллееное. Но каждый раз, как Р’Лан пытается приглядеться, его спутник начинает таять в воздухе, словно относимый резким ветром — и тогда ллеу скорее отворачивается, чтобы не потерять его.
Чтобы не остаться одному.
***
— Бороться, — говорит Денис. — Бороться… это значит… значит биться.
— Бьются на войне, — резонно отвечает ллеу. — То есть, эта фраза неприменима в невоенное время?
— Как раз нет, — качает головой Денис. — Как раз наоборот… именно в мирное время она чуть ли даже не более важна.
— Но почему? Почему, если бьются только на войне?
— Отнюдь… Биться можно и в мирное время. И даже нужно.
— Но с кем? Неужели… неужели создавать себе врагов?
— О нет… — смеётся Денис, но тут же осекается, увидев, как серьёзен ллеу. — Вовсе нет.
— А с кем тогда?
— С собой. С обстоятельствами. С судьбой. Со всем тем большим и малым, что всё время встречается на пути в обычной жизни. Неужели у вас такого нет?
Ллеу не отвечает.
***
— …что всю жизнь всегда бывало так: всё хорошо — и вдруг крутой поворот, и начинаются «бочки» и «иммельманы».
— Да уж… — смеётся Р’Лан. — Совершенно точно. Как-то раз мы решили пойти в дерверакс, так вот там…
Он рассказывает этому неизвестному парню свою жизнь — а тот слушает, слушает, слушает, кивает головой, и снова слушает — как будто он сам был ллеу, как будто сам ходил в дервераксы, пил гресст, воевал с драбами… как будто он сам был Р’Ланом.
***
— А искать? — спрашивает ллеу. — Ищут же только потерянное. Значит, сначала надо что-то потерять?
— Нет, — качает головой Денис. — Иногда просто ищут. Да, и потерянное тоже… но так же ищут… просто ищут… то, что никогда не видели… просто знают, что оно есть.
— А если это знание ошибочно? — резонно спрашивает ллеу.
— Иногда дело не в находке, а в поиске, — отвечает Денис.
***
— «Вперёд» — называется его корабль. «Вперёд», — говорит он и действительно стремится вперёд. Нансен об Амундсене…» — толкает его под локоть парень.
— Вперёд! — выкрикивает Р’Лан.
И с этим выкриком бросает вперёд свое сильное, гибкое молодое тело и преодолевает ещё пару метров.
— Вперёд! — кричит ллеу во всю мощь своих лёгких, перекрикивая ветер. — Вперёд!
И не оглядывается назад, зная самое главное — тот парень идёт рядом с ним.
Тоже идёт вперёд.
Вперёд — рядом с ним.
Рядом с ним.
С ним.
С ним?
***
— Но найти? — спрашивает ллеу. — Тут так же говорится и о найти?
— Находят не только что-то. Находят ещё и себя.
***
— И вот огромное, великолепное чувство охватило меня. Жить! — раздаётся из-за плеча.
— Жить! — повторяет ллеу.
Жить! Жить каждой минутой! Каждым мгновением!
Жить даже сейчас, в этом холоде и ветре, в снегу и морозе — просто жить! Неважно как — главное что.
Главное — просто жить.
***
— И не сдаваться… — задумчиво произносит ящер.
— Это… — пытается пояснить Денис.
— Не надо, я понимаю, — мягко останавливает его ллеу.
***
— Я просто видела, что за тем миром мыслей и чувств, который я знала прежде, в нём появился ещё целый мир, о котором я не имела никакого понятия, — вдруг тихо говорит девушка, которая всё это время шла рядом с ними, и которую всё это время чувствовал, но никак не мог увидеть Р’Лан.
И тут ллеу задыхается. Нет, не от недостатка кислорода, сильного рывка ветра или еще чего — нет. Он задыхается от того самого мира мыслей и чувств. Того самого — человеческого — мира, о котором ему дотоле лишь объясняли.
Он задыхается — и яркой вспышкой приходит воспоминание, как их в детстве учили плавать, как вообще учат плавать маленьких ллеу.
Бросают в воду и ждут.
Просто ждут.
А они — малыши с только-только прорезавшейся чешуей — задыхаются, точно так же задыхаются в воде, потеряв из лёгких последний воздух — как вдруг в единый момент раскрываются жабры и они получают в подарок ещё один мир.
Мир подводных чудес — в придачу к миру надводных диковин.
И сейчас, так же в единый момент после долгого удушья, словно жабры раскрываются в душе ллеу — и он видит, обоняет, охватывает, и понимает, понимает, понимает — хотя знает, что понять придётся ещё больше — весь новый дивный чудный мир.
Мир людей.
***
По окаменевшей от мороза шкуре тарлана постучали.
— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь? — насмешливо, да, да, да, эта интонация считается у них насмешкой, проскрипел знакомый и такой родной — странно, как быстро что-то может стать родным? — голос.
Денис кубарем выкатился из импровизированного жилья.
И только там, снаружи, щурясь от слепящего света, он понял, как дико и пугающе выглядит — потрёпанный, перемазанный в требухе — рядом с подтянутым и аккуратным ллеу.
Стоп.
Ллеу?
Одним ллеу?
Голограмм вокруг Р’Лана не было, как не было и столь привычной коробочки на поясе.
— Ты пришёл… — выдавил Денис и тут, же, спохватившись, поправился, хотя в этом не было никакой нужды: — Вы пришли?
Ллеу помолчал, обдумывая вопрос.
— Нет, Я пришёл, — сказал он вдруг, делая ясное и не оставляющее никаких сомнений, ударение.
Потом щёлкнул кнопкой маячка и тот, замигав красным диодом, стал посылать беззвучный, но при этом такой громкий сигнал об их местонахождении.
— Нет… — вдруг поправил сам себя ллеу, оглядываясь по сторонам и назад, словно ища кого-то. — Нет… МЫ пришли. МЫ.
И в тот момент, и даже годы спустя Денис готов был поклясться, поклясться всем самым ценным и дорогим — он ясно и невозможно отчётливо увидел на снегу следы.
Следы двух людей рядом с отпечатками лап ллеу.
— МЫ, — повторил Р’Лан, с нежностью, гордостью и — неужели это была дружба? — глядя на эти следы.
А потом следы развернулись и пошли прочь.
==Елена Щетинина==
Родилась 9 марта 1981 года в Омске. Закончила Омский Государственный университет по специальности «культурология» и магистратуру «история». Работала журналистом в газетах, журналах и на радио, ведущим кинопремьер и киноклубов, преподавателем вуза, экскурсоводом, музейным работником.
Имею ряд научных публикаций; ряд «журналистских» публикаций; художественные публикации: проза (фантастические рассказы) в альманахе Б. Стругацкого «Полдень ХХI век», коллективных сборниках «Складчина», «Когда-нибудь мы встретимся», «Годовые кольца», «Можно коснуться неба», литературно-критические статьи в сборнике «ПарОм», поэзия в альманахе «Переводчик», коллективном сборнике «Когда сильна уверенность в тебе…»
Лауреат областной молодёжной литературной премии Ф.М. Достоевского (2010, поощрительная, проза; 2012, основная, проза).
Всё будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы верим, ещё живут на земле…
В. Каверин.
— Нам очень сложно это читать, — входя в кают-компанию, сказал Р’Лан, по обыкновению окруженный голограммами.
Денис взглянул на ллеу и на мгновение прикрыл глаза. В самих ллеу — теплокровных прямоходящих ящерообразных чуть выше человеческого роста — не было ничего особо неприятного человеческому восприятию. Однако эти призрачные двойники/тройники/четверники-голограммы, создаваемые небольшим прибором на поясе, который всегда носил каждый ллеу, по какой-либо причине оказывавшийся единственным представителем своего рода в радиусе хотя бы пары сотен метров… они… как бы это правильно сказать… нервировали…
— Мы не можем выключить аппарат, — поняв причину гримасы, извинился Р’Лан.
— Нет-нет-нет, всё в порядке, — искренне запротестовал Денис. — Все в порядке. Я же рассказывал, что это просто… ммм…чуть непривычно для нас — и всё.
— Да, мы помним, — кивнул ллеу. Голограммы так же синхронно закивали. Денис еле удержался, чтобы снова не зажмуриться.
Ллеу были весьма непривычными для человеческого понимания существами. Нет-нет, не в физическом смысле, к внешнему облику всегда можно привыкнуть, что и происходило достаточно быстро — спасибо, правда, тому, что и сами ллеу были более-менее антропоморфны. Гораздо сложнее дело обстояло с образом мышления ящеров и их социальной структурой. Учёные называли это достаточно мудрёными словами и приводили в пример то пчёл, то муравьев — но суть была примерно одна: ллеу не мыслили себя вне коллектива. У них не существовало индивидуума, индивидуальности — и, как следствие, всего того, что эти моменты влекли за собой — то есть именно того, что и свойственно каждому человеку, от ребёнка до старика.
На внешнем уровне это выражалось в том, что ллеу всегда говорили о себе во множественном числе и там, где не могли появиться кучкой, использовали суррогат в виде немых и абстрактных голограмм. А что было на более глубинном уровне…с этим не смогла бы разобраться и целая армия психологов, даже с клонированным доктором Фрейдом во главе.
Но, в общем-то, это всё не мешало людям и ллеу работать вместе — пусть и не в очень тесном контакте. Или вот даже, как сейчас, лететь вместе до пункта назначения на одном челноке-беспилотнике.
— Так почему сложно? — поинтересовался человек. — Плохой перевод?
— Не думаем, — покачал головой Р’Лан. Голограммы повторили его движение. Денис отметил для себя, что они чуть запаздывали. Наверное, необходимо время для того, чтобы считать действие носителя и затем отзеркалить его с некоторыми вариациями в трёх лицах…то есть мордах…то есть…ну да ладно, в общем.
— А тогда почему? — они летели уже три дня и от скуки стали обмениваться литературными текстами — они сошлись на этой формулировке — своих цивилизаций. Что-то нашлось на планшетнике Дениса, что-то оказалось на комкопе Р’Лана — в общем, было как убить собственно и не сопротивляющееся этому убийству время.
— Нам очень сложно… — ллеу задумался, подбирая слова. — Нам очень сложно, когда думает один.
— Да, но это наше мышление, — кивнул Денис. — Точно так же думают люди. Так думает каждый человек. «Я» — а не «мы».
— И никогда-никогда не бывает «мы»?
Теперь настала очередь Дениса задуматься.
— Нет, ну почему же… Такие прецеденты бывали, и не раз… и до сих пор бывают.
— Например? — спросил Р’Лан, поудобнее усаживаясь в кресле. Кстати, а почему у ллеу нет хвостов? Ведь тогда бы их образ ящеров был бы целиком укомплектован… — мелькнуло в голове у Дениса.
— Нуууу… — протянул Денис, отмахнувшись от попытки мысленно приладить Р’Лану хвост. — Например… например… Вот, например, цари нередко писали в указах что-то вроде «Мы, Николай Второй»…
— И? — заинтересованно наклонился вперед ллеу. Вкупе с голограммами над Денисом нависло сразу четыре ящера.
— И ничего, — развел руками тот. — Это просто… это… это так было принято. Этикет, в общем.
— Хм… — задумался ллеу. — Но это немного не то, что у нас.
— Я знаю, — кивнул Денис. — Я рассказал это для того, чтобы пояснить, что у нас тоже есть «мы».
— Ваше «мы» не «тоже есть», — покачал головой Р’Лан. — Это совершенно иное «мы». Поэтому нельзя сказать, что оно «тоже есть». Можно, наверное, сформулировать, как «есть» — но «тоже» не совсем корректно, так как…
— Хорошо, хорошо, хорошо… — миролюбиво поднял руки вверх Денис. — Сдаюсь. Я не мастер в лингвистике, ты же знаешь.
— «Вы», — поправил ллеу. — Знаем.
— Да, да, да, извини…те… — смутился Денис. — Никак не могу привыкнуть.
— Всё в порядке, — беззлобно кивнул ллеу. — Даже ваши дипломаты долго не могли сориентироваться, что ваше «Вы» уважительное и наше «мы» обычное — совершенно разные вещи.
— Ну а вообще, как книга? — спросил Денис, чтобы сменить и одновременно поддержать тему.
— Книга? — удивленно поднял планшет ллеу.
— Книгой мы называем не только материальный предмет, — пояснил Денис, — но и текст, сюжет…историю, в общем. Такой…несколько архаический момент.
— Ааааа… — протянул Р’Лан и тут же хитро прищурился: — «Мы»?
— Да, «мы», — усмехнулся Денис. — Ну так как?
— Сложно.
— Ну да, да, да… я помню…речь от первого лица, да.
— Не только, — ллеу постучал когтями друг о друга — жест, аналогичный человеческому пощелкиванию пальцами. — Не только…Ваш индивидуализм, конечно, является краеугольным камнем невозможности абсолютного понимания текста…
Денис тихонько вздохнул — ллеу были прирождёнными лингвистами, только вот то и дело сбивались на сухую терминологию. Видимо, ещё одно следствие их психологии — невозможно обезличенному существу говорить лично.
— …однако мы можем абстрагироваться от него и принять как данность, — невозмутимо продолжил Р’Лан. — Но кроме этого существует и некоторое количество других вещей, которые затрудняют…
— Мммм? — отозвался Денис, так и не сориентировавшись — то ли ему это интересно, то ли он продолжает слушать из вежливости — хех, «краеугольного камня» любой дипломатии.
— Например, банальное незнание фактов вашей истории…
— А, Великая Отечественная, — кивнул Денис.
— Это что?
— Это война…ну, про которую там рассказывается…
— Если мы не ошиблись, там упоминается две войны, — задумчиво повернулся к голограммам ллеу.
— А, точно, — сделал неопределённый жест Денис. — Но та, так… как бы это сказать… менее известна у нас, что ли…
— А у вас войны делятся на более известные и менее известные? — удивился ллеу.
— Ну разумеется, — не меньшим удивлением парировал человек. — Само собой. Во-первых, это зависит от того, в твоей стране она была — или нет. Это раз. Во-вторых…
— Хммм… — задумчиво и протяжно произнес Р’Лан. — Но для нас нет разницы, в какой из точек планеты произошла катастрофа. Это является общим для всех ллеу.
— Не забывай… — предупредил Денис, и, увидев, как непроизвольно поморщился ящер, спохватился: — Не забывайте, у нас разное восприятие.
— Да понятно, понятно, — махнул лапой ллеу. — Точнее, нет, не понятно — а известно. Понять я этого всё равно не могу. Но вот смотрите…
— Смотри, — улыбнулся Денис.
— Да, смотри, — ллеу неуклюже растянул тонкие губы, подражая человеческой улыбке, а потом часто-часто заморгал тяжёлыми веками — собственно, улыбаясь по-своему. — Такая мелочь — и в то же время такая важная…
— Да нет, — махнул рукой Денис. — Не настолько важная, как для вас. Если вы говорите мне «смотрите» — это очень вежливо, официально, а если «смотри», то это более дружески, что ли.
— Дружески?
— Так… — опешил Денис. — У вас, что, нет такого понятия как «дружба»?
Ллеу пожевал нижнюю губу — типично человеческий жест. Интересно, он их, исконный — или же Р’Лан подхватил его на какой-то из человеческих баз?
— Не думаю, — наконец покачал головой ящер. — Сам принцип слитых индивидуальностей исключает возможность рассматривать некое единение индивидуальностей как особую категорию, которую вы именуете дружбой.
Денис развёл руками.
— Ну тогда ясно, почему вам непонятна эта книга. Но может хотя бы…любовь?
Ллеу снова покачал головой.
— Тоже проблема в индивидуальностях? — догадался Денис.
Р’Лан кивнул.
Денис вздохнул.
— Но тогда я никак не смогу объяснить. Это слишком… слишком человеческая книга.
— Но нам нужно научиться понимать людей, — возразил Р’Лан. — И не только дипломатам — но и простым ллеу, тем, кто будет работать вместе с вами. Или хотя бы рядом.
— Я не смогу, понимаете, не смогу, — покачал головой Денис. — Я всего лишь капитан облегчённых разведчиков — не психолог, не учёный… я даже изъясняться красиво не умею.
— А мы — капитан буровых истребителей, — прикрыл глаза в своей улыбке ллеу. — Так что, возможно, это даже к лучшему, что тут нет психологов и учёных. Давайте, попробуйте.
Денис снова вздохнул.
— Но как?
— Ну хотя бы… хотя бы… — ллеу поднял планшетник. — Хотя бы на этой книге?
***
Еще через три дня они добрались до покрытого льдами и снегом астероида ДГ-16, на котором находились их базы.
Там они достаточно сухо простились — ибо так и не успели — а может, и не очень хотели? — а может, просто не смогли? — или не сумели? — или это было просто невозможно по причине их такого разного мышления? — подружиться и достаточно легко расстались, каждый окружённый своими сородичами.
Денис ещё несколько раз оглядывался и видел, как исчезли голограммы, когда ллеу оказался среди своих.
И долго-долго потом, на пути к базе, пытался представить — как это, когда ты никогда не бываешь один?
***
Спустя сутки на базе ллеу в шатре старейшины надрывался передатчик.
Ещё полчаса назад майор базы землян был корректен и даже вежлив — но сейчас вежливость и дипломатия полетели ко всем чертям, и он не выбирал слова, выражения и интонации, наговорив уже на пару-тройку хорошеньких галактических войн.
Ллеу же были вежливы — но непреклонны.
— Вы должны нас понять, — медленно сказал старейшина. — Мы не хотели бы быть причиной межпланетного конфликта.
— Какой конфликт? — прохрипел уже сорвавший голос человек.
— Обыкновенный, — пожал угловатыми плечами ящер, словно собеседник мог его увидеть. — Мы не найдём вашего человека, что послужит предлогом для мыслей о том, что мы его и не хотели-то искать, что в свою очередь послужит основой для…
— Но вы его и так не хотите искать! — взревел майор.
— Да, — кивнул ллеу. — И честно вам говорим об этом, а также выдвигаем разумные доводы, чтобы вы поняли, что это не исключительно личностные элементы, а всего лишь здравое и логическое рассуждение.
— Чёртовы ящерицы, — прошипел передатчик.
— Мы не обратим внимание и на данную попытку оскорбить нас, — спокойно ответил ллеу. — Принимая во внимание вашу родовую специфику взаимоотношений в коллективе, мы понимаем, насколько наш отказ вам неприятен. Но мы бы попросили вас учесть, что наша специфика отличается от вашей. И, обращаясь за помощью к нам, вам необходимо учитывать, что вы начинаете играть на нашем этико-моральном поле.
Рация промолчала.
— Надеюсь, вы войдёте в наше положение, — сказал старейшина.
— Кто бы вошёл в наше… — пробурчал майор, но его тут же перебил женский голос: — Прошу прощения, с кем я имею честь беседовать?
— Третий ингердард пятой кальзы P’Лоо, — отчеканил ящер.
— Третий ингер… — растерянно протянула женщина, но ей тут же зашептали невидимые помощники: «Полковник, полковник». — Полковник P’Лоо, с вами теперь разговаривает майор Ольховская.
— Нам очень приятно, — туманно ответил ллеу.
— Мне бы хотелось попробовать переубедить вас…
— Попробуйте, — покорно согласился старейшина.
***
Денис мрачно смотрел на огромную тушу, с хрипом выталкивающую воздух из лёгких. Надо же было такому случиться, что тарлан умудрился поскользнуться — или попасть в какую-то яму под снегом — и сломать — или же сильно вывихнуть себе лапу. Денис плохо знал, как в таких случаях поступают с тарланами — а точнее, не знал вообще — но старая фраза «загнанных лошадей пристреливают» и сцена из «Анны Карениной» неумолимо всплывали в его памяти. Всё осложнялось ещё и тем, что было более чем полсотни градусов ниже нуля по Цельсию — а до ближайшей базы полсотни же километров. К тому же наступала ночь, температура грозила упасть ещё градусов на тридцать, и не было и мысли о том, чтобы самостоятельно добираться до ближайшего жилья.
Денис ещё раз обошел тарлана кругом. Нечто вроде бегемота на мосластых тонких ногах, покрытого длинной грубой шерстью — как вообще можно было подумать о том, чтобы такое животное использовать в качестве средства передвижения? Понятно, конечно, что это автохтон, но они же явно не предполагали того, что на них сверху ещё кто-то будет сидеть. А уж тем более, что этот кто-то будет гнать их куда-то против воли.
— Чёрт, — попытался сплюнуть Денис, но плевок превратился в льдинку и, упав, пробил червоточинку в рыхлом снегу. На ум пришли рассказы Джека Лондона. Пилот поежился — как он помнил, в тех рассказах подобная ситуация обычно заканчивалась плачевно.
В общем-то, ничьей вины в происходящем не было.
Обычная стандартная ситуация — «тревога, тревога, гипс снимают, клиент уезжает!». Кто-то не успел что-то сделать — и кому-то поручили срочно успеть разрулить. Учитывая, что первым «кто-то» Денис никогда не был — ему выпала роль «кого-то» второго. Собственно и требовалось-то всего — добраться до соседней базы, что в паре сотен километров, и сообщить о том, что тамошний радист уже три дня как несёт несусветную чушь, и надо бы проверить код-процессор, пока не приехало начальство и все десять земных баз не облажались единым и стройным махом.
Снегоходы все были заняты — собственно, их и так было немного — так что к его услугам предоставили ленивого и вечно что-то жующего — что тут можно было достать жевательного под вечной же мерзлотой?! — тарлана. И вот надо бы Денису ещё тогда, когда он скептически разглядывал эту слоноподобную тушу, к которой словно по какой-то дурацкой ошибке — или по не менее дурацкой шутке — приделали оленьи ноги — надо бы ему ещё тогда было отказаться и подождать глайдер. Так ведь нет!
Тарлан дёрнулся и попытался встать.
Надо рассуждать логично.
Итак, животное сейчас недееспособно. Это раз.
Надвигается ночь. Это два.
На ледяном щите при ночной температуре животное станет окончательно и бесповоротно недееспособным. Это три.
И как четыре — так же унедееспособится и сам Денис. Если, конечно, не позаботится о себе. И причём, прямо сейчас.
Ну что ж…
Денис глубоко вздохнул, приставил пистолет чуть повыше левого уха тарлана и спустил курок.
Животное мелко задёргалось и стихло.
***
Через час майор Ольховская в полной мере прониклась пословицей «Скорее ветерок подвинет скалу, чем изменится мнение ллеу». Старейшина был непреклонен — и, что самое неприятное, находил совершенно чёткие и логические доводы в свою пользу.
— Хорошо… хорошо…хорошо… — наконец сдалась она. — Я поняла…мы поняли… Извините, что побеспокоили… извините… Мы просто думали, что хотя бы во имя дружбы…возможной дружбы…извините.
Послышалось что-то, очень похожее на сдавленные рыдания, и передача прервалась.
— Людей так сложно понять… — сказал старейшина. — И при этом они так и не могут понять, что нас понять не легче. Не понимаем такого непонимания простейших понятий.
Все остальные ллеу базы, присутствующие при этом, застыли внимательным кругом.
— Они не могут понять… — P’Лоо задумался, подбирая слова. Он не был хорошим — по меркам не только ллеу, но и людей — лингвистом, но чуял, что совершил некоторый перебор со словами, однокоренными к «пониманию». — Они не могут проникнуться… — это слово было более близким по смыслу тому, что хотел сказать ллеу. — …не могут проникнуться тем, что их ценности не только отличны от наших ценностей, но и совершенно не коррелируют с нашим образом мыслей.
— Разве ценности могут быть отличны? — раздался задумчивый голос из круга.
Старейшина задумался в ответ.
— Это сложный философский вопрос… Мне кажется, что его стоит обсуждать дольше, глубже и в несколько иной обстановке, чем здесь и сейчас.
— Да, — согласился тот же голос. — Но дело в том, что этот вопрос был одним из основных в их доводах. Они пытались сказать нам, что если бы мы обратились к ним с такой же просьбой, то они бы нам помогли.
— Это голая теория, — покачал головой Р’Лоо. — Более того, теория, направленная на то, чтобы нас переубедить.
— Тем не менее, в ней, как и в любой теории, существует скрытая возможность стать аксиомой, — возразил голос.
Старейшина прикрыл глаза тяжёлыми веками, покачался несколько секунд туда-обратно и медленно открыл глаза.
— Нам кажется… нам кажется… дело тут не в желании обсудить определённый вопрос, — хитро сказал он.
— Да, — признался голос.
— Тогда…?
— Мы знаем его, — сказал высокий молодой ллеу, делая шаг вперёд.
Окружающие прислушались к чему-то внутри них и согласно закивали головами.
— Да, да, да, мы летели с ним на «Ван Дер Граафе»…
— Он хороший человек, — продолжил Р’Лан. — Может быть, он мог бы быть и неплохим ллеу.
Окружающие вгляделись во что-то внутри них и снова согласно закивали головами.
— Мы пойдём, — сказал Р’Лан.
Старейшина долго молчал. Все доводы молодого ллеу он прочувствовал в себе и колебался, стоит ли с ними соглашаться.
— Р’Лан, — наконец произнес он. — Вы же работали с людьми не больше любого из нас… но в чём же дело?
Ллеу рассеянно постучал когтями.
— Это сложно объяснить… — задумчиво сказал он. — Очень сложно… очень… это так просто… и в то же время очень сложно…
— Но это… путь для понимания людей? — подсказал Р’Лоо.
— О да! — с жаром воскликнул ллеу. — О да! Это краеугольный камень в человеческих ценностях.
— Хм… — задумался старейшина. — Тогда вы очень важны для нас — и мы не можем отпустить вас.
Р’Лан замер.
— Л-логично, — выдавил он.
— Только вы смогли хотя бы немного приблизиться к пониманию человеческих ценностей, — продолжил Р’Лоо. — В любом случае для нашей базы это лучше, чем ничего.
Р’Лан кивнул.
— Таким образом, — логично закончил старейшина. — Мы не можем вами рисковать. Во всяком случае, пока вы не передали свои знания нам.
— Но… — попытался запротестовать Р’Лан. — Если я сейчас не пойду, то таким образом всё мое знание человеческих ценностей будет абсолютно ненужно — ведь я совершу поступок, противоречащий им.
— Хм… — снова задумался полковник. — Логично.
Наступила тишина.
— Мы не считаем, что этот поступок верен, — наконец сказал старший ллеу.
Р’Лан кивнул.
— Мы думаем, что это может лишить нас вас, — продолжил тот.
Р’Лан снова кивнул.
— Но мы уважаем ваше решение так, как если бы оно было наше, — вздохнул старейшина.
***
И привилегия европейских дворян греть ноги в вспоротом животе вассала, и даже та старая сказка про звездные войны, когда героя прячут от холода в брюхе животного… Да, конечно, старый приём — очень неприятный и дюже вонючий — но позвольте, жить-то как-то надо. И очень, надо сказать, хочется жить…
Он ещё раз скептически окинул взглядом тушу тарлана. В общем, из неё бы получилась неплохая палатка… вот только…
Следующие полчаса он занимался тем самым «вот только». Анатомию тарланов он не знал совершенно — но в данном случае она была ему совершенно ни к чему. Вырезать всё, что вырезается — и закопать в снег неподалеку. Хищников здесь не водилось — по одной простой причине, что здесь также не водилось ничего из того, что могли бы жрать эти самые хищники. Изредка появлявшиеся в данных краях путники наподобие Дениса в расчёт не принимались, так как даже в таких критических случаях мяса с них было мало — и это мясо ещё надо было выгрызть из термокостюма, который, между прочим, весьма сильно сопротивлялся любой попытке извлечь из него человека — даже если это извлечение было, собственно, инициировано самим человеком.
Да, надо сказать, воняло… Он, конечно, постарался максимально аккуратно вырезать всю требуху, чтобы ничего не лопнуло и не разлилось — но всё равно, внутри воняло. Хотя в принципе, да, да, да, как там говорилось у классика — «ко всему привыкает человек». Вспомнить бы ещё, у какого классика…
Какое-то время Денис размышлял над вопросом — если бы тарлан не сломал ногу, то смог бы он пристрелить того ради… хм… крыши над головой? Скорее всего, долго бы пытался изобразить из себя древнего монгольского кочевника и спрятаться под брюхом, в шерсти — что он, собственно, и пытался сделать некоторое время назад с трупом — но рано или поздно всё-таки ему бы пришлось цинично выбирать — или он или тарлан. И выбор был бы очевиден. Да, конечно, он любит животных и всё прочее — но не ценой же собственной жизни. Только вот… кто гарантирует, что за время этого выбора он бы не получил фатальных простуды или обморожений?
Старательно выскребя брюшину от всего, что могло ещё сильнее испортить ему пребывание в ней, он залез внутрь и аккуратно прикрыл разрез лоскутом шкуры.
Мда.
Капитан облегчённых разведчиков… восемь удачных вылетов… три медали… и прячется в брюхе дохлого животного. Какой позор… какой пассаж… какая ирония…
Но жить хочется.
Как же хочется жить!
Снаружи стало холодать.
***
Р’Лан уже выбрался на основную траекторию, на которой затерялся его бывший коллега по кораблю, когда что-то тихонько хрупнуло в районе пояса.
Ллеу замер и, боясь даже подумать о том, что произошло, опустил глаза вниз.
Из развороченной коробочки торчали маленькие платы и разноцветные провода. Словно выпотрошенное живое существо.. — мелькнуло в голове у Р’Лана.
Хрупкий прибор не выдержал низкой температуры, его попросту разорвало.
Ллеу коротко пискнул.
Руль вырвался из внезапно дернувшихся лап, машину занесло, перевернуло, седока выкинуло в снег — и к счастью, потому что ещё долгих полминуты снегоход кувыркался по жёсткому насту, постепенно превращаясь во что-то малоузнаваемое.
Но Р’Лана судьба машины уже совершенно не волновала.
Лежа на снегу, он сворачивался во всё более и более тугой клубок, подобный тому, какими юные ллеу появляются на свет — и тихо пищал — как пищат те же юные ллеу.
И вовсе не боль была тому причиной.
Точнее, не физическая боль.
Ллеу не могут быть одни.
Ллеу никогда, ни единого мгновения своей жизни не бывает один.
И даже потом, в смерти, его прах смешивается в Хранилище с прахом всех тех тысяч ллеу, что жили до него — а потом и с теми тысячами, что жили после — но никогда, никогда, никогда, ни один ллеу не бывает один.
В их народе ходят истории о том, как ллеу терялись, пропадали, оказывались вдруг в оглушающем, ослепляющем, убивающем одиночестве. Если их успевали найти — то это были потерявшие рассудок жалкие существа. Если же приходили слишком поздно — то к праху сотен предков добавлялась ещё одна горсточка.
Ллеу не может быть один.
***
Когда ваш локатор парсеков за тридцать
Увидит, что кто-то вам целится в зад,
Не падайте духом, ведь это убийцы,
Космических файтеров славный отряд.
Сначала вам всадят по полной программе
Ионным тараном в подставленный тыл,
А после пойдут автогеном поганым
Обшивку уделывать эти скоты.
И это зверье сковырнет, как болячку,
Неделю назад лишь починенный люк.
И ваша совсем еще новая тачка
Толпою маньяков наполнится вдруг.
Осклабятся члены разнузданной банды
И, следуя знаку, что даст им главарь,
О светлые головы вашей команды
Начнут корабельный ломать инвентарь.
На камбузе кока посадят в кастрюлю,
И будет он булькать в подливке мясной.
А робот-уборщик нарвется на пулю
И будет гоняться за вами с метлой.
Размазан по стенке бедняга механик,
На кучке зубов прикорнул капитан.
А в рубке командной сидит атаман их
Веганским ликером блюя на экран.
Главарь от ликера совсем косоглазый
Велит с колымаги валить до поры.
И ухнет она, как на дно унитаза,
В разверстую варежку черной дыры.
А где-то стадами проносится мимо
В своих суперкрейсерах славный патруль…
Но все же по-прежнему недостижимы
Маньяки-убийцы, как кельвинский нуль.