Осень 101 год до н.э.с.
Они спорили до крика, а однажды подрались: Глаголен ткнул Войту носом в книгу – в прямом смысле, – Войта в ответ, едва выпрямившись, перевернул страницу и надел открытую книгу, будто маску, Глаголену на лицо. Глаголен ответил пощечиной, Войта выломал ударившую руку, уложил Глаголена грудью на стол и трижды приложил лбом к написанной в книге формуле. Глаголен извернулся и врезал Войте по ногам тяжелым набалдашником трости – исключительно с тем, чтобы, освободившись, перевернуть страницу назад и обрушить открытую книгу Войте на голову…
Опомнились они нескоро, но когда на шум в лабораторию подоспела охрана, то застала обоих ученых хохочущими и утирающими слезы с глаз.
– Я должен был предположить, что сын наемника окажет мне достойное сопротивление, – выговорил наконец мрачун.
– У меня большой опыт – отец прикладывал меня носом к открытым книгам с завидным постоянством. Лет в четырнадцать я начал сопротивляться.
– Ты и в детстве был таким же упрямым ослом?
– Ничуть не более ослом, чем вы сегодня.
Они имели множество совместных трапез (на краешках лабораторного стола, заваленного бумагами и книгами), и вместе пили вино (между делом прихлебывая его из стаканов), и даже вместе спали, Войта – уронив голову на стол, Глаголен – откинувшись в кресле во время пространной тирады, неожиданно прерванной.
Войта из окна смотрел на световые представления, собиравшие публику со всех концов Обитаемого мира, но восхищался не разноцветьем огней, а механикой их безупречно сложного движения. И зажигал в лаборатории солнечные камни, горящие гораздо ярче свечей.
Он привык в ветреные дни подниматься на самый верх башни и оттуда выходить в межмирье одновременно с Глаголеном.
Да, в башне Глаголена в самом деле были собраны заспиртованные уродцы, человеческие органы (включая сердца), люди без кожи, люди с разобранными мускулами, люди в продольных разрезах, человеческие кости и целые скелеты, но медицина Войту не интересовала – он находил ее дисциплиной далекой от истинной науки, так же как и герметичную антропософию. Гораздо больше его занимали перспективы создания энергетической модели двух миров, и он надеялся от трехмерной теории сложения несущих когда-нибудь перейти к многомерной.
В простеньком опыте с созданием энергетического поля при помощи электрических сил ему виделась идея описания различных полей и их сродства, а то и единой их природы.
Прошел год, теория предельного сложения несущих двигалась вперед, усложнялась и расширялась – упрощая числовое описание любого (!) энергетического поля. У Войты из головы выветрились идеи о тайнах чудотворов – теоретические его изыскания ставили на одну ступень и способности чудотворов, и свойства мрачунов, и электрические явления, и природный магнетизм. Он, пожалуй, уже согласился с Глаголеном: незачем черпать энергию Исподнего мира ради того, чтобы двигать магнитные камни, – для этого есть много других способов. И Глаголен в свою очередь был согласен с тем, что притеснение чудотворов рано или поздно пагубно скажется на равновесии между мирами.
В тот осенний день на башне было особенно промозгло и сумрачно, и Войта не ожидал, что Глаголен начнет столь важный разговор именно там. Но, видно, мрачуна вдохновлял ветер…
– Мы оба успели забыть о том, что ты являешься моей собственностью. Или я ошибаюсь и ты никогда не забывал об этом?
– По-честному, сейчас мне все равно, – усмехнулся Войта.
– И тем не менее… Теперь я не считаю нужным удерживать тебя силой. Ты волен покинуть мой замок и вернуться в Славлену, к своей семье. Можешь считать это платой за свой вклад в науку.
– Это же не ваша наука, – пожал плечами Войта. – Почему же вы решили расплатиться за вклад в нее своим имуществом?
– Если бы никто не жертвовал своим имуществом ради науки, ее бы не существовало.
– Слушайте, Глаголен, вы же прекрасно знаете, что я никуда не уйду. Во всяком случае пока. Зачем эти красивые широкие жесты?
Мрачун рассмеялся.
– А ты немного поумнел. Мне казалось, мои хитрости работают потому, что ты не умеешь их распознать.
– Некоторые ваши хитрости я в самом деле не умею распознать. Например, зачем вы третьего дня оставили включенным электрический элемент? Чтобы я сравнил силу электрического удара с ударом чудотвора?
– Я уже говорил, что не намерен оправдываться, – проворчал мрачун. – И ты ничуть не лучше: кто пролил кислоту на каменный пол и не подумал ее вытереть? Я лишился домашних туфель.
– Ну я-то точно не имел в этом никакого умысла.
– Поверь, я тоже. Ты совершенно, безукоризненно невыносим! Ты ведешь себя как глупый избалованный ребенок! И я безропотно терплю тебя целый год, чего на моем месте не выдержал бы ни один человек.
– А, так это вы меня выгоняете? – рассмеялся Войта.
– Нет, напротив. Я предлагаю забрать в замок твою семью.
– Это что-то вроде бесплатного приобретения еще четверых чудотворов?
Они стояли рядом и не смотрели друг на друга, более того – Глаголен обращал лицо к ветру, а не к собеседнику, а потому влепил Войте пощечину с разворота. Получилось довольно ощутимо.
– Я понятно объяснил? – равнодушно переспросил мрачун.
– Вполне, – ответил Войта. – Для вас оскорбительно подозрение в корыстных мотивах. Если, конечно, я более не ваша собственность, которую можно наказать в любое время по своему усмотрению.
– Я часто тебя наказывал?
– Вполне достаточно для того, чтобы я потерял способность к энергетическому удару. Или это были не вы?
– Об этом мы уже говорили, и оправданий от меня ты снова не дождешься. – Глаголен помолчал. – Признаться, врезать тебе как следует мне хотелось с первой нашей встречи в лаборатории. Но тогда ты бы неверно это истолковал.
– Так сильно хотелось, что ради этого вы решили меня освободить?
– О, Предвечный! Я знал, что за моим жестом доброй воли последует каскад оскорбительных колкостей, но надеялся, что ты быстрей исчерпаешь их запас.
– Да ладно вам, Глаголен. Я рад, едрена мышь, неужели не видно?
– Разумеется видно! Мотивы твоих слов и поступков примитивны и очевидны любому мало-мальски наблюдательному человеку. Что и позволило мне свободно управлять тобой в течение этого года. И я вовсе не ждал, что ты рассыплешься в благодарностях и начнешь целовать мне руки.
– А вам бы этого хотелось? – Войта расплылся в глумливой улыбке.
– Сейчас я врежу тебе по второй щеке. Впрочем, это будет абсолютно бессмысленный шаг, потому что ты не считаешь пощечину ни оскорблением, ни позором, как всякий плебей. В моем кругу этот позор принято смывать кровью.
– В моем кругу за это принято давать сдачи, чаще всего – кулаком в зубы. Не испытывайте судьбу, никакой кровью позор драки с плебеем вам не смыть. Вы, конечно, можете призвать на помощь стражу и примерно плебея наказать – не потому, что он в вашей собственности, а просто по праву сильного, – но это будет лишь месть, позор она не смоет.
– Безукоризненно невыносим… – вздохнул Глаголен. – Так что насчет твоей семьи?
– Вы хотите, чтобы мои дети прыгали по кабинету, когда я занят расчетами? А жена зажигала мне свечи и подавала ужин в постель вместо Лепы?
– Ты глупое, беспомощное, недоразвитое и безалаберное существо, Воен. Ты не способен жить без того, чтобы кто-нибудь не управлял твоей жизнью в самых примитивных ее аспектах, как то: есть, спать, мыться, брить бороду и стричь ногти. Не говоря о материальной стороне твоего существования. Если бы рядом не нашлось людей, способных об этом позаботиться, ты бы умер от голода и уморил семью. Я положу тебе ренту, которая позволит вести образ жизни, приличествующий твоей образованности. Кроме этого, я готов понести расходы на образование твоих сыновей, и это образование превзойдет Славленскую школу экстатических практик. Твоя дочь получит приличное воспитание и соответствующее ему приданое, а жена возьмет на себя обязанность распоряжаться деньгами и прислугой.
– Это вы меня сейчас заново покупаете, Глаголен?
– Нет. Это я воздаю должное таланту ученого, который в противном случае погубит себя с упрямством и глупостью осла. Ренту тебе будет приносить земельный надел, и при желании ты можешь переселиться на собственную землю или переселить туда семью. Ты также волен продать эту землю или перебраться в Славлену, если сочтешь нужным. Но мне бы этого не хотелось, мне кажется, в одной упряжке каждый из нас добьется большего. В данном случае речь идет не о суперпозиции, а о синергизме.
Ладна прижималась щекой к его груди, робко и судорожно гладила его плечи – будто не верила происходящему, боялась и спугнуть, и упустить. И флигель у подножья башни, отремонтированный к их приезду, разглядывала как личное достижение Войты, не богатством восхищалась, а его способностью дать ей это богатство.
Дети стояли чуть в сторонке, забыли и смущались отца. Маленькая Румяна осмелилась и дернула мать за юбку.
– Мамочка, мы будем жить в этом прекрасном доме?
Ладна будто опомнилась:
– Дети, обнимите отца. Поблагодарите за то, что он для вас сделал. Ну же, что ты стоишь, Юкша?
Старший сын шагнул к Войте, потупив глаза. Сколько ему уже было? Лет восемь? Девять? Войта не мог припомнить, в каком году он родился.
– Это правда, что ты предал чудотворов? – Сын вскинул голову. Что-то знакомое увидел Войта в его глазах, в сжатых губах, выдвинутом вперед подбородке…
Ладна ахнула, дернула пацана за челку, принялась смешно ругаться – и при этом будто невзначай прикрыла сына собой. От Войты. Войта отодвинул ее в сторону и взял мальчишку за подбородок, посмотрел ему в лицо. Тот глаза не опустил, хотя на дне его взгляда и плескался страх…
– Мой отец за такую дерзость избил бы меня в кровь, – усмехнулся Войта.
– Мой дед тоже… – вздохнул мальчишка.
Войта рассмеялся и потрепал сына по щеке.
– Я не знаю, предал ли я чудотворов. Наверное, нет. Я занимаюсь теорией предельного сложения несущих. Думаю, более всего она пригодится чудотворам.
Флигель, к радости Войты, не был чересчур роскошным (ну разве что по меркам их славленского дома), с множеством небольших уютных комнат, которые отапливались системой дымоходов башни. Разглядывать убранство нового жилища ему быстро наскучило, и он незаметно оставил Ладну и детей предаваться этому занятию, направившись в лабораторию Глаголена.
– Ты не пробыл с семьей и часа, – заметил тот, увидев Войту на пороге.
– И что?
– Ничего. Я нашел ошибку в твоих рассуждениях о зависимости степени поля от времени.
– Там нет никакой ошибки.
– Там есть ошибка, и ошибка грубая.
– Едрена мышь, там нет никакой ошибки!
– Повтори это еще раз, если у тебя нет других аргументов.
Ладна в постели всегда бывала ласкова, и Войта вспомнил, как скучал по ее ласке, снова ощутил вину перед ней – за то, что сбежал, что не пришел к ужину (доказывая Глаголену свою правоту). Вдыхал ее запах, мял ее так и не ставшее пышным тело, которого она всегда стыдилась. И уснул, едва насладившись ею. Чувствовал сквозь сон, как она гладит его по спине, перебирает волосы, целует плечи и шею, трется щекой о его щеку. И даже пробовал ей ответить, повернулся лицом, обнял – но снова заснул, уткнувшись носом ей в грудь, будто младенец. Она гладила и целовала его до утра, во сне он был счастлив этим. И, проснувшись, хотел взять ее снова, но она застыдилась света, испугалась прихода детей или прислуги – новый дом казался ей непредсказуемым. В результате мысли о жене весь день мешали Войте сосредоточиться.
За месяц Юкша перессорился и передрался со всеми мальчишками в замке, коих было человек двадцать, не считая совсем маленьких и совсем взрослых.
Осень 102 года до н.э.с.. Продолжение
Ступать грязными пятками на белоснежный мрамор спуска в купальню казалось глумлением над святыней, но Лепа и тут понял замешательство Войты не так: услужливо поддержал его под локоть.
Горячая вода обожгла ссадины, впилась в рану будто острыми зубами, но слуга оказался прав – через минуту боль отпустила, блаженно закружилась голова, тепло полилось в каждую клеточку тела, опьянило, одурманило запахом трав; Войта вытирал лицо мокрой рукой и не чувствовал слез, бегущих на щеки, – вода была горяче́й. Он клялся самому себе, что через три дня повторит отказ, что Глаголен не заставит его выдать тайны чудотворов мрачунам, не принудит работать против Славлены, – и не верил своим клятвам. Сутки назад он, раненый, избитый, прикованный цепью к стене, валялся в грязной луже под ледяным дождем и принимал это как данность. Если бы ему и довелось подремать сегодня, то в холодном погребке при пекарне, где Рыба никогда не появлялся, на каменном полу, по-собачьи свернувшись в клубок, – и он бы счел это удачей, блаженством.
В купальне с мягким, выстланным мочалом подголовником Войта быстро задремал, согревшись. Слышал сквозь сон, как Лепа добавляет в купальню кипяток – осторожно, по стенке. И как с этого места к телу идет волшебный, усыпляющий жар…
Он провалялся в купальне часа три, убеждая себя в том, что это в последний раз. Что он готов прямо отсюда вернуться в ледяную лужу на заднем дворе или в погребок при пекарне.
Ночная рубаха с мягоньким легким ворсом и три перины на кровати поколебали его решимость, равно как и богатый ужин, поданный в постель. Приходил лекарь и вместо хлебного вина и уксуса использовал жирную, дурно пахшую мазь, которая быстро успокоила боль в потревоженной ране.
Войта спал долго, до следующего утра (не раннего вовсе), и, проснувшись, долго не мог понять, где находится. Потом думал о побеге (понимая, какую выдумывает ерунду: из башни не убежишь), потом хотел встать, но Лепа (будто дежуривший под дверью) принес завтрак. Пушистый белый хлеб из пекарни был еще теплым…
Он бы пролежал весь день: мечтал, что когда окажется на свободе, вернется домой – тогда обязательно пролежит в постели целый день. Может быть, даже не один. Но снова пришел лекарь, потом Лепа предложил одеться, и Войта понял, что лежать ему вовсе не хочется, а хочется посмотреть, что за книги стоят на полках в кабинете.
Три книги лежали на столе. Лепа развел огонь в очаге у Войты за спиной и услужливо зажег три свечи в лампе под абажуром – через узкое окошко пробивался серенький свет тусклого осеннего дня, и лампа пришлась кстати.
Книги, хоть и в кожаных переплетах, оказались рукописными. И автором всех трех значился господин Глаголен: доктор оккультной натурфилософии, герметичной антропософии и естествоведения, учредитель кафедры предельного исчисления и движения материальных тел, создатель теории электрических сил.
Первая из книг посвящалась предельному исчислению, от метода исчерпывания восходившая к описанию материального движения. Войта думал, что не вспомнит и десятой доли того, что знал когда-то, и даже отложил книгу с мыслью, что пока это слишком сложно для мозгов, заржавевших на дожде и накрученных на мукомольный жернов. Заглянул в две другие книги: теорию электричества счел ненужной чудотворам, а книгу по общей теории энергетического поля нашел для себя слишком простой. Его манила книга по математике – как брошенный вызов.
Да, сначала мозги скрипели и поворачивались с усилием, подобно жернову в пекарне. А потом Войта забыл, что может чего-то не помнить. Язык символов всегда давался ему лучше языка слов, в формальной записи он видел больше образов и смыслов, чем в пространных пояснениях: логические цепочки стройны тогда, когда коротки и однозначны. И… вообще-то Войта рядом не стоял с Глаголеном по уровню знаний… Во всяком случае, в математике.
Лепа сообщил, что накрыл обед в столовой (и вроде бы даже заранее об этом предупреждал), но Войта так и не вышел к столу – каждую минуту собирался закончить и встать, но минута бежала за минутой до тех пор, пока Лепа не принес первое блюдо в кабинет (да-да, обед подразумевал перемену блюд!).
Примерно то же произошло и с ужином.
Удивительный механизм управлял лампой, Войта не сразу его заметил: по мере того как свечи сгорали и становились легче, груз на шарнире постепенно (!) поднимал их под абажур… Лепа менял свечи, будто подглядывал за ними в замочную скважину. Впрочем, Войта не удивился бы, если бы узнал, что слугу оповещает звонок, механически связанный с высотой противовеса.
Он исчеркал стопку бумаги (плотной и белой, сделанной на заказ, с филигранным вензелем Глаголена), изломал с десяток перьев (руки отвыкли, огрубели), заляпал чернилами стол – и все потому, что некоторые выкладки старого мрачуна были ему непонятны. Оставить все как есть, принять доказательство на веру или спросить Глаголена он считал ниже своего достоинства – пришлось разбираться.
Лепа, заходя менять свечи, зевал, жмурился и ежился, но как Войта иногда не замечал жену, так теперь не обращал внимания на слугу. Наверное, если бы лампа погасла, он бы задумался о том, почему это произошло, но она не гасла… Тусклый день давно сменился черной ночью, а потом в узком окне забрезжил следующий тусклый день – спать не хотелось, просто немного ело глаза.
Появление лекаря стало для Войты досадной помехой: чтение книг такого рода требует предельной сосредоточенности, отвлечешься на минуту, потеряешь мысль – и нужно возвращаться назад на несколько страниц. За лекарем последовал завтрак, и по-хорошему надо было поспать, но, облачившись в ночную рубаху, Войта так и не лег – заглянул в книгу, чтобы уточнить не дававшее ему покоя утверждение, и снова принялся переводить именную бумагу Глаголена. Лепа принес ему теплый халат.
Едрена мышь, это был прорыв. И в математике, и в механике. Простота и изящность описания материального движения потрясала. У Войты захватило дух от раскрывшихся перед ним возможностей: обладая таким инструментом, можно свернуть горы – в прямом смысле, горы магнитных камней. К обеду его охватило лихорадочное возбуждение: изысканная еда вызвала вдруг отвращение, кусок не пошел в горло; Войту бил озноб, несмотря на пылавший за спиной очаг, – но он не ощущал озноба. Бдительный Лепа позвал лекаря, но Войта наорал на него и выгнал вон. Лекарь оказался настырным, вернулся через четверть часа, подсунул под руку крепкого успокоительного настоя – и вскоре Войту водворили в постель с грелками под пуховыми одеялами. Лекарь больше не называл его Белоглазым, а обращался учтиво: «Господин Воен». Засыпая, Войта пробормотал:
– Я не господин. Можешь называть меня просто магистром.
Во сне он решал уравнения из области предельного исчисления и никак не мог решить.
Глаголен пожелал встретиться с Войтой не в лаборатории, а на башне. И с богатством замка это место не вязалось вовсе: голая площадка с тонкой кованой оградой по краю. Ну да, мрачуны пьют ветер, ничто не должно ему мешать… Ветер в тот день, да еще и на высоте, дул неслабый. А Войта-то недоумевал, зачем Лепа накинул ему на плечи теплый плащ…
Мрачун стоял посреди площадки с тростью в руке, а когда воевода привел Войту наверх, оглянулся и, ни слова не говоря, тростью указал на каменную скамью в одном из углов. Воевода убрался, и в голове мелькнула мысль, что здесь нет лабораторного стола, а ограда столь невысока, что не помешает столкнуть хозяина с башни… Это разрешило бы все сомнения…
Господин Глаголен стоял, обратив лицо к ветру, просто стоял – а капли косого дождя не долетали до его лица, падали под ноги. Струи ветра вихрились вокруг мрачуна, звенели и… входили в его тело.
И Войта понял, что мысль убить хозяина замка была несерьезной – он вовсе не собирался убивать Глаголена. Не потому, что испугался расправы или сопротивления, – потому что это было бы несправедливо.
– Эта трость весит шесть гектов, – не глядя на Войту сказал Глаголен. – Ею можно крошить кости, ломать хребты и раскалывать головы. Оставь глупые мысли об убийстве мрачуна, я не настолько стар, чтобы не постоять за себя.
Каменная скамья была мокрой от дождя, и Войта не стал садиться, остановился рядом.
– Я слышал, тебя заинтересовала книга по предельному исчислению? – спросил Глаголен, подойдя ближе к скамье. Он тоже не садился, продолжал пить ветер и на Войту не смотрел.
Войта не стал ломаться:
– Это значительный труд. Мне было полезно его прочесть.
– Надеюсь, не для усовершенствования мукомольного процесса.
– Это вопрос? – хмыкнул Войта.
– Нет. Я уже говорил: тебя никто не спрашивает. И теперь как раз хочу рассказать о твоих новых обязанностях.
– Я не… – попытался вставить Войта, но Глаголен не дал ему вставить и двух слов.
– Ты будешь решать для меня поставленные задачи, и это будут сложные задачи. Возможно, неразрешимые. Я не буду устанавливать сроков для их решения, это бессмысленно. Ты волен сам определять, как и когда тебе работать. Если тебе потребуется провести тот или иной опыт – моя лаборатория в твоем распоряжении, ты можешь в любое время туда прийти и делать то, что сочтешь нужным. Равно как и пользоваться моей библиотекой – она находится ярусом ниже лаборатории, – хотя я старался собрать у тебя в комнате те книги, которые могли бы быть тебе полезны. Если ты хочешь о чем-то меня спросить – можешь делать это в любое время дня или ночи, но не ранним утром. Тебе запрещается лишь покидать башню без сопровождения.
– А если я не буду решать задачи? – Войта изогнул губы.
– А что ты будешь делать, интересно мне знать? Нежиться в купальне или на перинах и плевать в потолок? Это занятие уже наскучило тебе, или я ошибаюсь?
– Я мог бы читать книги или изучать ваши труды.
– Разумеется, тебе придется читать книги и изучать мои труды. Возможно, именно с этого и нужно начать. Славленская школа экстатических практик не может сравниться с Северским университетом, особенно в области естествоведения. И моя библиотека много богаче Славленской.
– Пока богаче… – Войта вскинул взгляд, но мрачун на него не смотрел.
– Я не заглядываю в будущее, мне это неинтересно.
Глаголен сунул руку в карман и вытащил небольшой круглый прибор со стеклянной крышкой.
– Ты знаешь, что это? В Элании каждому матросу известно, для чего нужна эта вещь.
– Я знаю, что это. Славленская школа экстатических практик не до такой степени отстала от Северского университета.
– Я рад, что мне не придется объяснять тебе устройство компаса. А теперь посмотри на стрелку.
Мрачун извлек из кармана кусок железа и поднес к компасу.
– Стрелка отклонилась от севера и показывает на магнит. Я переверну его, и она повернется в противоположную сторону. Я поставлю магнит прямо над стрелкой, и она будет вращаться. Тебе это ничего не напоминает?
– И что с того?
– В общем-то, не так уж много… с того… Это всего лишь доказывает, что для движения магнитных камней не требуется энергия чудотворов.
Войта расхохотался.
– Если бы вы позволили мне выйти в межмирье на несколько минут…
Мрачун снова не дал ему закончить – ком энергии толкнул Войту в грудь, впитался до капельки.
– Спасибо. – Войта убрал с лица улыбку. – Жаль, я не могу ответить вам той же любезностью…
– Ты считаешь, что это моя вина? – усмехнулся Глаголен.
– А чья?
– Ты слышал о молодом Ламиктандре и его путешествиях на Восток? Так вот, на Востоке говорят, что упрямство – это мудрость осла. А твое увечье – закономерный результат этой мудрости.
Войта не стал спорить, создал в ответ совсем слабое поле – стрелка компаса закрутилась так быстро, что ее не стало видно.
– Ну да, ты же волшебник, – с презрительной миной кивнул Глаголен. – Ты умеешь творить чудеса.
– Да, я умею творить чудеса. – Войта задрал подбородок. – И опыт с магнитом доказывает, насколько мое чудо значительней вашего.
– Я не творю чудес, – поморщился мрачун. – Мой опыт хорош тем, что не зависит от способности творить чудеса, с которой надо родиться и которой можно лишиться, как ты лишился способности к энергетическому удару. И он не зависит от энергии Исподнего мира.
– Не вижу в этом преимущества.
– И напрасно. Всеобщий естественный закон был известен уже древним философам. Чтобы сообщить движение магнитным камням, мы должны от чего-то это движение отнять. Забирая движение у Исподнего мира, мы нарушаем всеобщий естественный закон.
– А вы сейчас не нарушаете всеобщий естественный закон? – усмехнулся Войта.
– Ты имеешь в виду передачу энергии моему призраку? Эта энергия вернется в межмирье и достанется кому-то из чудотворов, например тебе.
– И я раскручу ею стрелку компаса. Так в чем же нарушение всеобщего естественного закона? Только в том, что движение пройдет не напрямую между вами и мной, а через Исподний мир?
– Если ты раскрутишь стрелку компаса, ничего противоестественного не произойдет. Но, насколько мне известно, чудотворы собираются вращать жернова и качать челноки станков. А это совсем другая мера движения. Исподний мир не даст вам столько сил.
– Насчет жерновов вы пошутили удачно. Рад, что мне не пришлось качать челнок какого-нибудь станка… – съязвил Войта. – Вам дешевле использовать силу чудотвора, чем силу ветра. Или в ветряной мельнице вы тоже усматриваете нарушение всеобщего естественного закона?
– Я не интересуюсь черной работой заднего двора. Но не думаю, что ради сотни гектов муки в день необходима мельница, способная перемолоть три сотни гектов за час. Однако вернемся к стрелке компаса. Ты ввел две меры энергетического поля, в котором движутся магнитные камни: степень магнетизма и натяжение поля, так?
– Ну да. – Войта пожал плечами.
– Когда мы спустимся в лабораторию, я покажу тебе прибор, способный двигать стрелку компаса подобно магниту. Мне нужно, чтобы ты определил степень энергетического поля этого прибора и силу его натяжения.
– Это простейшая задача. Довольно нескольких опытов.
– Боюсь, несколькими опытами задача не ограничивается – мне нужна формула, а не число. Обоснованная, а не выведенная эмпирически.
– Хотите двигать магнитные камни подобно чудотворам? – Войта презрительно поморщился. Это была простейшая формула, натяжение энергетического поля убывало пропорционально квадрату расстояния от источника и зависело от его степени. Неужели Глаголен этого не знал?
– Меня не интересует соперничество. Я занимаюсь наукой, а не играю в салки с чудотворами.
– Не понимаю, почему, при ваших знаниях, вы сами не можете получить эту формулу, – проворчал Войта.
– К сожалению, моя жизнь конечна. Передав тебе работу над формулой, которая мне необходима, я сберегу время.
– Я не буду искать для вас эту формулу. Вы можете меня убить, можете заставить меня крутить жернов, но принудить меня думать вы не можете.
Войта надеялся вывести Глаголена из себя, и ему это почти удалось – на лице мрачуна мелькнуло с трудом подавленное раздражение.
– Упрямство – мудрость осла. И если бы наглость твоя проистекала из безнаказанности, я бы велел тебя наказать. Если бы ты набивал себе цену, я бы велел отправить тебя обратно в пекарню. Но ты же искренне веришь в себя и свой отказ! Это поразительно. Я имею в виду поразительную глупость. Прибор я тебе все же покажу, потом его поставят у тебя в кабинете. Можешь искать формулу, можешь не искать – воля твоя. Пока тебе запрещается лишь покидать башню без сопровождения.
Три дня Войта старательно отводил взгляд от стоявшего на лабораторном столе громоздкого прибора. Прочел две рукописные книги Глаголена и перешел к трудам на книжных полках. На четвертый день сделал первую попытку измерить натяжение поля, долго провозился с изготовлением магнитоскопа (а все необходимое давно лежало на лабораторном столе) – невозможно было разметить шкалу без эталона, но, в конце концов, это не имело принципиального значения. Он испытал магнитоскоп на собственном теле, позвав в помощники слугу, и подступил к прибору Глаголена.
На удивление, прибор создавал довольно сильное поле, и, в отличие от намагниченного железа, создавал его по воле экспериментатора – нужно было только повернуть рычаг, чтобы соединить обмотанный проволокой металлический стержень с высокой стопкой медных пластин.
Но Войта обольщался, думая, что натяжение поля будет убывать пропорционально квадрату расстояния от источника… Поле вокруг прибора распределялось совершенно не так, как вокруг тела чудотвора.
Сначала Войта делал измерения и удивлялся, почему они не всегда совпадали с ожидаемым результатом, и только через несколько часов понял, что дело не в магнитоскопе…
Одного листа бумаги не хватило, чтобы нанести на него карту измеренных значений, и Войта попытался склеить несколько листов свечным воском, но лишь испортил бумагу – к ней перестали приставать чернила. Эта досадная мелочь неожиданно привела его в бешенство – он потребовал у слуги обычного столярного клея, но тот растерялся, пообещал отыскать клей, вернулся через четверть часа (Войте они показались вечностью!) и, довольный собой, объявил, что клей сварится через три часа.
Войта не хотел ставить Глаголена в известность о начале опытов (хотя слуга наверняка докладывал хозяину о каждом шаге Войты), а попросить о чем-то и вовсе считал для себя невозможным. А потому выругался и едва не швырнул в слугу настольной лампой. Тот исчез за дверью, но вернулся через минуту – в руках у него были свернутые трубкой большие листы бумаги и пузырек с отличным мездровым клеем. Будто господин Глаголен подглядывал в замочную скважину и только и ждал, когда его помощь Войте потребуется!
День клонился к вечеру, света настольной лампы давно не хватало, и Войта потребовал зажечь все свечи в кабинете. Перепуганный слуга исполнил его пожелание с поспешностью.
Карту измерений Войта делал всю ночь, до рассвета, постепенно расширяя круг. Но так и не понял закономерности, а потому не остановился. Не сразу стало ясно, что «правильно» поле ведет себя только на концах металлического стержня – и Войта сумел рассчитать степень магнетизма в этих точках, – но дальше дело существенно осложнялось. До ужина картина не прояснилась, но Войта, как всегда, не чувствовал времени и усталости. Он привык работать именно так, наскоком, одержимо, даже если решение задачи требовало месяцев, а не часов, – мало спал, плохо и не каждый раз ел и не замечал ничего вокруг себя.
Через двое суток, на самом интересном этапе, его свалил сон – Войта подозревал, что в стакан горячего молока, поданного на завтрак, лекарь добавил своих успокоительных трав, потому что сон этот был черным и пустым, а проснувшись посреди следующей ночи, Войта ощущал муть в голове и тяжесть во всем теле.
На втором большом листе он начертил изолинии натяжения поля, и картинка вышла логичной, прояснила наличие двух полюсов, создаваемых прибором, но их суперпозиция могла быть описана только с помощью предельного исчисления, а не простой алгебраической формулой. Впрочем, одного предельного исчисления для этого тоже было мало, ведь речь шла не только о числах, но и о направлениях действия поля, разных в каждой точке. В случае суперпозиции полей двух чудотворов задача была значительно проще, но воображение уже нарисовало Войте картинку – единое поле, создаваемое множеством чудотворов…
Он перерыл книжные полки в поисках трудов по механике, где рассматривалось направление действия сил и их координатное сложение в рамках метода исчерпывания, – не хотел заново изобретать колесо. Не нашел и уселся рисовать классические способы сложения несущих – держа перед собой открытую книгу Глаголена по предельному исчислению.
Задача, изначально представлявшаяся простейшей, проявилась перед ним во всей своей полноте и перспективе – речь шла не о формуле, а о прорыве в области естествоведения, о количественном описании энергетического поля не в частном, разделенном, а в общем, непрерывном случае. И, понятно, с наскока она не решалась.
Глаголен явился к Войте сам, через две недели. Но к тому времени Войта был настолько погружен в работу, что приход мрачуна не вызвал у него желания пререкаться. В Славлене ему не с кем было обсудить свои исследования, разве что иногда он отвечал на вопросы учеников да рассуждал вслух в их присутствии. Глаголен бегло просмотрел черновые наброски Войты, долго изучал изолинии натяжения поля, глянул, на каких страницах открыты разложенные на столе книги. И, присев за стол, спросил:
– Ты собрался самостоятельно создать теорию предельного сложения несущих?
– Мне ее не хватает, – ответил Войта, не поднимая головы от своих записей.
– У меня есть некоторые черновые наброски, еще не систематизированные. Вот, гляди. – Он забрал у Войты перо и немного поправил его рисунок. – Легче?
Войта поднял глаза, пораженный простотой, с которой из исправленного рисунка делались выводы…
– Не смотри с таким удивлением, я шел к этому не менее пяти лет. Жаль, в моих черновиках тебе будет трудно разобраться…
Осень 102 года до н.э.с.
Стрела догнала Войту на излете, застряла повыше локтя, не прошла навылет… Пустячная рана, если не загниет. Но даже от такого пустяка повело голову, сбилось дыхание, появилась дрожь в коленях. Шум со стрельбой поднялся, когда Войта уже спустился со стены замка и переплыл через ров: его случайно заметил кто-то из стражи – на сжатом поле даже в темноте осенней ночи можно разглядеть беглого невольника в светлой рубахе. И понятно было, что теперь догонят, что бежать смысла нет, но Войта был слишком упрям, чтобы остановиться. Слышал, как далеко за спиной опускают мост, слышал ржание и фырканье множества коней, мягкий стук копыт, но уже у подножья холмов, где конным не проехать. За узкой грядой каменистых холмов – непроходимые леса, там его не найдут и с собаками…
Войта обломил древко стрелы, чтобы не тревожить рану лишний раз.
Острые камни и ледяной дождь… Слишком трудно, с босыми-то ногами. Слишком медленно. Рука совсем онемела, пальцы ничего не чувствуют, ничего, а рану жжет, так жжет… Холодно. Погоня ушла в сторону, в обход, – и забрезжила надежда: не найдут, не успеют!
В гору, в гору, быстрей, еще быстрей… Какое там быстрей! Подъем все круче, и уже не идти надо, а карабкаться.
Войта подтянулся на здоровой руке в последний раз – вожделенная площадка, от нее дальше и вниз пойдет тропа.
– Ну что, Белоглазый? Попался?
Едрена мышь… Рука разжалась, подбородок ударился о камень. Мелькнула мысль: «Бить будут», но как-то вяло, без страха совсем.
Били, конечно. Потом, уже в замке. Больно, но чтоб назавтра мог подняться. На цепь посадили. Лекарь пришел, почесал в затылке, махнул рукой, а стрелу из плеча велел девчонке с кухни вытащить и уксусом покрепче прижечь. Тварь подлая, ленивая… Ну куда девчонке такое? Уж она пыхтела-пыхтела, а силенок-то нет, и стрела обломана. Войта терпеть хотел – жалко ее, старалась, – но как вытерпишь? На его вой из пекарни тетушка Сладка прибежала, дала девчонке подзатыльник. Придавила Войту тяжелой коленкой с одной стороны, левой ладонью с другой оперлась, да потащила стрелу потихоньку, чтобы наконечник не оторвать. Слезы градом покатились, от дурноты в глазах темно стало, но тетушка Сладка быстро вынула стрелу и наконечник не обломила. Лекаря не послушала: не уксусом – хлебным вином прижгла, привязала тряпочкой почище, а потом по-матерински, подолом, утерла Войте сопли.
Ему и суток отлежаться не дали, как стемнело – подняли на ноги и вместе со всеми повели к воротам замка. Войта упал по дороге – голова закружилась, – так десятник в зубы дал и пообещал добавить двадцать горячих, если еще раз упадет.
За ворота их, понятно, пускать было незачем, у стены стояли, под навесом хотя бы, не под дождем. И потребовалось же Глаголену устраивать свои иллюминации именно в этот злосчастный день! Говорят, полюбоваться на них приезжали даже гости из Элании. Из-под стены видны были лишь отблески света, а потому оценить зрелище Войте возможности не представлялось. Он был почти пуст, ни одного солнечного камня зажечь бы не смог, а сил на выход в межмирье не хватало. Мрачунов прихвостень и предатель Белен нарочно не выпускал Войту из виду, и в межмирье выходить пришлось поневоле. Сесть десятник не разрешил, да и прав был, конечно: если бы можно было сидеть, все бы спали, и Войта первый. Но к двум часам пополуночи в голове мутилось так, что земля кренилась под ногами, дрожь давно била – и от холода, и от усталости; рана, расковырянная и обожженная, уже не горела, а дергала, что было признаком нехорошим…
Под конец Войта все же упал во второй раз, но зевавший во весь рот десятник поленился даже дать по зубам. И про то, что Войта на цепи должен сидеть, забыл тоже, – загнал в барак вместе со всеми. Не напоминать же ему, в самом деле…
Войта считал, что сразу уснет, но рана помешала. И он подумал еще, что сегодня от него побега точно никто не ждет, даже встать попробовал – и понял, что никуда не убежит. До дверей барака не дойдет. Не судьба…
Войта родился в деревушке под названием Славлена, стоявшей в устье Сажицы – речки небольшой, но длинной, местами быстрой, местами глубокой. С его способностями путь в наемники был, казалось, предрешен – такие, как он, ценились в любой армии Обитаемого мира. И отец его был наемником, поздно завел семью, но и денег скопил немало. Войта, конечно, хотел быть как отец: другой жизни для себя не мыслил – и едва ли не с пеленок учился воинскому искусству. Таких семей, как у Войты, в Славлене было несколько: дружили меж собой отцы, вслед за ними матери, и дети тоже сбились в одну ватагу – никто в деревне лучше не дрался, не бегал, не плавал, не лазал по деревьям, а зимой не катался так ловко с горы и по льду на коньках. Да и понятно: другие ребятишки с малых лет помогали родителям с утра до ночи, до игр ли им было? А Войта с братьями и друзьями лет до семи играл в войну с утра до ночи – отцы их лишь умильно утирали набегавшую слезу и учили кое-чему без особенной докуки.
А потом воины потребовались самой Славлене. Войте еще не исполнилось семи лет, когда между Лудоной и Сажицей начала строиться крепость и в Славлену хлынули чудотворы со всего Обитаемого мира (и вдруг перестали бояться презрительного, ироничного прозвища «чудотвор»). Наверное, потому, что армия, состоящая из одних только чудотворов, смешной ну никак не была. Может быть, зажигать солнечные камни – дело и несерьезное, но смеяться над ударом чудотвора пока никому в голову не приходило.
От могущественного Храста Славлену надежно скрывали непроходимые леса и болота, и путь туда был один – вверх по Лудоне. Потому, наверное, да из-за удобства расположения крепости какой-то богач и выбрал Славлену, чтобы поставить здесь новый город – город, который станет костью в горле мрачунов.
Крепость росла: Лудону и Сажицу соединили рвом, отрезав крепость от суши со всех сторон, высоко поднялся земляной вал, взметнулись вверх черные стены из базальтовых плит; вокруг широко раскинулся посад, четыре деревни кормили новое – невиданное раньше – поселение.
Крепость еще не была достроена, а в Славлене уже открылось две школы: школа экстатических практик, где занятия вели лучшие ученые мужи Обитаемого мира, и школа для детей чудотворов. Это было удивительное время – время надежд, споров, смелых замыслов. И хотя Войта был еще ребенком, он хорошо это помнил.
Тогда начали говорить, что все дети чудотворов должны освоить первую школьную ступень: чтение, чистописание, арифметику, естествознание, логику, начала мистицизма. И отец, который едва умел читать и хорошо считал только деньги, загорелся этой идеей – в те времена идеи кружили головы многим. Войта еще хотел стать воином, нести дозор на стенах крепости и сражаться с мрачунами, буде те нападут на Славлену, а отец все силы бросил на обучение сыновей. Наверное, если бы не тяжелая отцовская рука, Войта, которому учеба давалась легко, так и валял бы дурака до окончания первой ступени, ничем не выделяясь среди однокурсников. Но (скорей усилиями отца, а не собственным старанием) он закончил учебу лучшим на курсе, обойдя даже своего дружка Айду Очена, который, в отличие от Войты, учиться любил и имел к этому незаурядные способности. Магистр школы экстатических практик, конечно, предложил Войте учиться дальше, и тот, с нетерпением ожидавший окончания ненавистной учебы, долго сопротивлялся – ему было четырнадцать лет, он мечтал о ратной славе, а не о перьях и чернильницах. Понятно, что отца Войта ни в чем не убедил, кроме, пожалуй, того, что розга для его вразумления уже не годится и пора переходить на хлыст.
Годам к шестнадцати дурь повыветрилась из его головы, да и вторая ступень здорово отличалась от первой. Не в пример Очену, поначалу свободное время Войта тратил на обучение ратному делу, а не на то, чтобы протирать штаны в библиотеке. Но в итоге его заворожила магия магнитных камней, за которой потянулись и алгебра, и механика, и общая теория энергетического поля. Тонкие материи, вроде экстатических переживаний, созерцания идей, и прочая метафизика так и не тронули сугубо материалистического ума Войты – он не верил в то, чего нельзя потрогать. Собственные способности интересовали его лишь в аспекте создания поля нужного натяжения и направленности. Иногда на попытки заставить магнитные камни двигаться так, как нужно, уходило столько сил, что Войта не мог зажечь и солнечного камня.
Он не заметил, как из ученика превратился в ученого, одержимого своими гипотезами и экспериментами: просто с каждым днем вокруг становилось все меньше и меньше учителей, которые разбирались в предмете лучше него. И пока Айда Очен созерцал идеи и считывал информацию со всемирных энергетических полей, Войта плодил эти идеи и наполнял всемирные поля (и славленскую библиотеку) информацией.
Он не заметил, как женился, – об этом позаботился отец, который смыслил в женщинах побольше Войты, и жена ему досталась хорошая, заботливая и непритязательная. В первое время Войта часто забывал, как ее зовут, а потом привязался к ней, ощущая иногда острую, щемящую нежность. Хотя и пользовался ее безответностью часто и беззастенчиво: мог поднять ее среди ночи, когда для опыта требовалось удвоить натяжение поля, а собственных сил не хватало, – и не думал при этом, что рано утром ее разбудят дети (а Ладна подарила ему одного за другим троих малышей); забывал о том, что детей надо чем-то кормить, когда тратился на свои эксперименты; молчал неделями, обдумывая что-нибудь важное, и выходил из себя, если его отвлекали. Он ненавидел работу по дому, и только увидев, как Ладна сама колет дрова, спохватывался, раскаивался, бросался сделать все и сразу, лишь бы избавиться от чувства вины и жалости к ней, благодарности за безропотность и всепрощение.
Отцовское тщеславие Войта удовлетворил с лихвой, за что отец выстроил ему отдельный – и очень добротный – дом и подкидывал денег сверх того, что перепадало Войте от учеников. Да-да, у него неизвестно откуда появились ученики, которыми он тоже беззастенчиво пользовался, не прикладывая никаких усилий к их обучению, что их почему-то не отталкивало. Жили они с Ладной небогато, но и не бедно.
В общем, когда пришло время нести дозор на стенах крепости, Войта принял это без особенного восторга, хотя и не думал отсиживаться в библиотеке, как Айда Очен. Он был довольно молод и здоров, худо-бедно умел держать оружие в руках, не говоря о способностях к энергетическому удару, и… ему было, что защищать.
Мрачуны и раньше нападали на Славлену, но такого удара не ждал никто.
С пленом Войта долго не мог примириться. Его продали богатому мрачуну, который славился в том числе устроительством грандиозных световых представлений, и желтый свет солнечных камней в этих иллюминациях требовался более, чем тусклые белые лунные камни, а потому господин Глаголен держал у себя около десятка чудотворов. О том, что чудотворы могут двигать магнитные камни, он, наверное, и не подозревал…
В первый месяц никто, кроме мрачунов, к Войте подходить не осмеливался. Ну разве что гуртом. Конечно, господин Глаголен держал стражников-мрачунов, человек шесть наверное; всего же знатному мрачуну служили ни много ни мало около сотни человек, а хлебопашцев, которые трудились на его землях, никто не считал.
К имуществу своего господина стражники относились бережно, только поэтому Войту не забили до смерти. И, наверное, так и не сумели бы усмирить, но… однажды он, как обычно, попытался ударить подходившего к нему стражника – и не смог. Не испугался, нет, – хотел и не смог. Тогда он не знал, что мрачуны давно умеют лишать пленных чудотворов их оружия, и делается это очень просто: нужно бить чудотвора побольней после каждого энергетического удара. Слабый сам откажется от сопротивления, а тот, что посильней, рано или поздно потеряет навсегда эту способность. Если бы Войта знал это заранее, он бы, наверное, раньше оставил попытки сопротивляться.
В первое время после этого он чувствовал себя сломленным, нагим, безоружным… Подчинение врагам тогда казалось ему потерей чувства собственного достоинства, но о каком достоинстве могла идти речь, если нечем ответить мрачунам и их прихвостням? Побои в наказание за удар он принимал злорадно, с некоторым торжеством, а тут расклеился, поставил на себе крест, начал вместе с остальными чудотворами зажигать солнечные камни на потеху господину Глаголену, потом не мог себе этого простить…
Выправился немного, конечно. Пробовал бежать – его ловили и возвращали в замок. Этот раз был четвертым. За полтора года в плену он успел забыть о своих магнитных камнях, отупел и стал мыслить категориями попроще: еда, питье, сон, тепло – холод, боль, жажда, голод, усталость. Иногда вспоминал жену, но тоже как-то тупо, плотски, – как вкусно она его кормила, как жарко топила печь, как мягко обнимала в постели. И, пытаясь бежать, Войта думал не о возвращении в Славлену, – он считал, что предал Славлену, когда в первый раз зажег солнечный камень для мрачуна, – он хотел домой, к Ладне и детям.
К утру рана разболелась еще сильней, а подняли Войту ни свет ни заря. Кормить чудотвора только за то, что он иногда зажигает солнечные камни на радость знатному мрачуну, было бы слишком расточительно, а потому каждый из невольников имел и дневные обязанности. Войта, как особо строптивый, работал в пекарне, в основном крутил тяжелый жернов, и топить печи тоже полагалось ему. Когда он будет спать, никого не интересовало, частенько после световых представлений господина Глаголена Войта отправлялся в пекарню не заходя в барак.
Понятно, раненая рука тоже была его и только его заботой… Над хлебопеками старшим стоял бедный (и очень дальний) родственник господина Глаголена по прозвищу Рыба, холуй по натуре, тварь подлая и, в отличие от лекаря, неленивая, несмотря на преклонный возраст.
– Давай, давай, Белоглазый! Шевелись быстрей! Тесто подходит, а печи холодные! Перестоит тесто – ты у меня схлопочешь!
Тетушка Сладка Рыбу не боялась – без нее бы в пекарне ничего, кроме горелых сухарей, не спекли бы. Она иногда заступалась за Войту и прикрывала его, когда он спал, – Рыба нашел бы ему работу быстро.
Печи Войта растопил, но дров больше не осталось – надо было и наносить, и распилить, и расколоть. Едрена мышь, одной рукой тяжеловато… Кровь из раны сильно пошла. Провозился долго, Рыба уже орал, что нужна мука…
– Да ты ослеп, старый хрен! – Тетушка Сладка выражений не выбирала. – Как он жернов будет крутить? И без того для битюга работа, не для человека! А парень без руки сегодня!
– Ты язык-то свой придержи! Мне до его руки дела нет, мне мука нужна. А будет плохо крутить – я силенок-то прибавлю, если ему вчерашнего мало было!
И Войта крутил, конечно, потому что вчерашнего ему вполне хватило. Не хорошо крутил и недолго: голова поехала сразу – если бы не держался за ворот, упал бы раньше.
Прибавить Войте силенок Рыбе не довелось – едва он собирался этим заняться, в пекарню явились два мрачуна посолидней и родством к господину Глаголену поближе: воевода замка и его брат.
– Белоглазого велено вести к хозяину, – вкрадчиво мурлыкнул воевода Рыбе, перехватывая того за руку с занесенным квасным веслом. – И тебе который раз говорить, что ты портишь имущество господина Глаголена?
– О то ж имущество! У меня этих весел…
– У тебя, может, и чудотворов много? Можешь с хозяином поделиться? – Воевода заржал. – Эй, Белоглазый! Вставай давай. Разлегся тут…
Войта начал потихоньку подниматься – голова сильно кружилась и слабость накатывала дрожью по всему телу, в коленях особенно сильная.
– А какого рожна у него из рукава кровища капает, а? – спросил воевода у Рыбы. – Как я его в башню поведу, а? Быссстро тряпку давай!
Рыба с готовностью протянул воеводе тряпку, которой обычно прихватывали противни, – засаленную и в саже.
– А че не половую-то? – Воевода поморщился. – Рушник давай.
Теперь поморщился Рыба и проворчал, что он рушники не рожает, но отдал, никуда не делся. Брат воеводы перетянул рану на плече у Войты прямо поверх рубахи, узелок завязал по-хорошему, за уголки, – опытного вояку сразу видно, отец Войты так же перевязывал раны.
Войта никогда не бывал в помещениях замка, не говоря о покоях господина Глаголена, а повели его прямо в святая святых – в башню, где хозяин предавался мрачению и творил свои страшные оккультные опыты. Опытами Войту напугать было трудно, и если поначалу, с год еще назад, он испытывал что-то вроде любопытства, то теперь ему было без разницы, чем господин Глаголен занят в своей башне.
Воевода Войту не подгонял, даже поддержал раз-другой под локоть, когда тот спотыкался босыми ногами о высокие каменные ступеньки. Ходить босиком Войта так и не привык – с детства носил обувь, отец мог себе позволить обуть всю семью, – особенно по камням, по брусчатке дворов и, конечно, по ступенькам. Лестница шла внутри стены по кругу, крутая и узкая, освещенная бледным светом лунных камней, – Войта не сразу понял, что воевода зажигает их впереди и гасит, едва они скрываются за поворотом. Под конец Войта запыхался и совсем ослаб – из-за раны, из-за того что крови много вылилось, – а потому запнулся о порог двери, которую перед ним распахнул брат воеводы, шедший впереди. Не упал, но, в общем, ввалился на верхний ярус башни совсем не так, как собирался, а собирался он это сделать гордо и с достоинством, которого и без того не много оставалось.
Ничего особенного он не заметил: лаборатория как лаборатория, чем-то похожая на его собственную, только побогаче, – никаких младенческих тел, человеческих сердец и заспиртованных уродцев, о которых шептались в замке. Господина Глаголена он видел и раньше, правда только издали: не старый еще был человек, сохранил и прямую осанку, и горделивый разворот плеч, брюха не отрастил, разве что седые волосы основательно поредели.
Глаголен стоял перед высоким лабораторным столом, коротко взглянул на Войту и тут же снова опустил глаза на рукопись, которую читал. Воевода кашлянул раз-другой, и хозяин не глядя махнул ему рукой в знак того, что можно идти. Дверь захлопнулась у Войты за спиной, и он подумал еще, что это они погорячились: старого мрачуна можно задушить голыми руками, несмотря на усталость, рану, потерю крови… Если бы не широкий лабораторный стол…
– Магистр славленской школы экстатических практик Войта Воен по прозвищу Белоглазый… – пробормотал Глаголен и снова поднял глаза. Именно потому, что в ответ очень хотелось опустить взгляд, Войта этого не сделал. – Подойди ближе.
Войта сделал несколько шагов к столу.
– Еще ближе.
Глаголен говорил так, будто каждое слово дается ему с трудом – или ему приходится преодолевать себя, обращаясь к невольнику.
Войта подошел к столу вплотную – стол был слишком широк, дотянуться до мрачуна возможности не было.
– Это твой труд? – Глаголен через стол подтолкнул к нему рукопись.
Войта, увидев чужой почерк, хотел ответить, что ничего подобного не писал, но, прочитав несколько слов, немедленно узнал собственный опус о движении магнитных камней. Вот как… Мрачуны добрались до Славленской библиотеки? Школы экстатических практик больше нет? Или сработали шпионы?
На этот раз Глаголен смотрел на Войту пристально, не мигая и не отводя глаз. И под этим взглядом хотелось поежиться.
– Откуда вы его взяли? – Ответ на вопрос вопросом в положении Войты сам по себе был вызывающим, а он еще постарался не опустить глаза.
– Он дошел ко мне в списках. Я не смог отследить его путь от Славленской библиотеки до моего замка. Это писал ты?
Наверное, отрицать столь очевидную вещь было бы глупо – на титульной странице стояло имя Войты. Без прозвища, правда.
– Да, это писал я. – Войта чуть приподнял подбородок, вспоминая, что кроме телесных ощущений есть в мире вещи поважней.
– Я не знал, что имею в собственности столь блестящего ученого. – Мрачун сказал это вполне серьезно, без улыбки, но и без презрения. Констатировал факт. – Насколько я понимаю, этот труд не освещает и десятой доли твоих знаний в области движения магнитных камней.
Войта промолчал.
– Что ж, думаю, моя лаборатория – более подходящее для тебя место, нежели пекарня.
В глубине души шевельнулось что-то: Войта старался не вспоминать Славлену, свои опыты, лабораторию – жар, который охватывал его во время работы, азарт, которому он привык отдаваться полностью, одержимость и упрямство в достижении результата.
Впрочем, он не думал над ответом.
– Нет.
– Что «нет»? – равнодушно спросил мрачун и придвинул рукопись обратно к себе.
– Я не буду работать в вашей лаборатории.
– А, то есть крутить жернов в пекарне ты находишь более интересным занятием? – И тени улыбки не мелькнуло на лице хозяина.
Войта пожал плечами. Можно принудить человека крутить жернов, но принудить его думать и делать открытия нельзя.
– Ты, наверное, считаешь, что я собираюсь выведывать у тебя тайны чудотворов… – На этот раз Глаголен покивал с иронией, но снова без улыбки. – Я не интересуюсь тайнами чудотворов. Во-первых, я не так мало знаю об опытах с магнитными камнями, а во-вторых, если понадобится, мне сделают списки со всех трудов Славленской библиотеки.
– Я знаю гораздо больше, чем записываю, – усмехнулся Войта.
– Ну да, конечно. – В словах мрачуна опять проскользнула ирония. – Я не умаляю ценности твоих знаний. Ценности для чудотворов, разумеется. Но меня более волнует умение думать и делать выводы, нежели те выводы, которые ты уже сделал. И замечу, что я не спрашивал тебя, будешь ты работать или нет, хочешь ты этого или не хочешь. Тебе отведут комнату в средних ярусах башни, и через три дня, подлечившись и набравшись сил, ты приступишь к своим новым обязанностям.
Отведут комнату? Набравшись сил? На глаза едва не навернулись слезы – так чисто было в лаборатории, так тепло и сухо, так хотелось этой комнаты – отдельной комнаты…
– Я не буду работать на мрачунов. – Войта снова приподнял подбородок, на этот раз – чтобы придать себе уверенности.
– Ты уже давно работаешь на мрачунов. И если ты надеешься, что я буду тебя бить, морить голодом, сажать на цепь, то твои надежды напрасны. Я расспросил своих людей и понял, что принуждать тебя бессмысленно. Но пока ты в моей собственности, я решаю, где тебе ночевать – на цепи под дождем, в вонючем бараке или в отдельной комнате. Сбежать в барак из комнаты в башне – это, согласись, выставить себя на посмешище.
Глаголен трижды повернул рычаг, заделанный в столешницу (откуда-то снизу раздался тихий мелодичный звон), и опустил взгляд на рукопись, давая понять, что разговор окончен.
Комната? Это были покои из четырех помещений: спальни, кабинета-библиотеки, столовой и ванной. Два очага, восемь окон (правда, слишком узких), отхожее место с сиденьем и бездонной дырой. Чистая одежда – без изыска, но добротная, удобная и дорогая. Нижнее белье! Ночной колпак и рубаха до полу. Шерстяные чулки. Домашние туфли. Слуга! Добрый, заботливый старикан по имени Лепа; в иерархии замка он стоял неизмеримо выше пленных чудотворов, потому никогда в их сторону не смотрел – но принял распоряжение хозяина со всей серьезностью и прилежанием.
Он очень скоро объявил, что ванна готова, и Войта зашел в жаркую чистую комнату с парившей купальней в центре. Начал стаскивать с себя засаленную, вонючую одежу, забыл о повязке из рушника поверх рукава – и слуга немедленно кинулся развязывать крепкие узелки, помогая себе зубами. Ком встал поперек горла, плечи тряхнуло, и слезы побежали по щекам – Войта стоял и плакал, глядя на горячую прозрачную воду, пахшую травами, и изредка неловко вытирал нос левой рукой. Лепа истолковал его слезы по-своему и принялся уговаривать его, как маленького:
– Не бойтесь, господин Воен. От горячей воды больно лишь в первую минуту, потом только хорошо – раны очистятся. Я добавил в ванну чистотела, шалфея и череды, как велел лекарь.
– Я не господин, – проворчал Войта сквозь слезы. – Называй меня просто по имени.
У него никогда не было слуг.
Самородок
Войта Воен Северский по прозвищу Белоглазый – магистр славленской школы экстатических практик, доктор математики, заложивший начала теории пределов, дифференциального исчисления, векторной алгебры и анализа, основоположник герметичной магнитодинамики(см. статью «Уравнения Воена»), открывший закон сильных взаимодействий, изобретатель магнитомеханического генератора, автор важнейших экспериментальных работ в области прикладного мистицизма.
В. В. родился в 132 году до н.э.с. в Славлене, в семье наемника, в 9 лет поступил в Славленскую начальную школу, которую окончил с отличием, в 114 г. до н.э.с. стал одним из первых выпускников славленской школы экстатических практик с ученой степенью бакалавра, в 108 г. до н.э.с. защитил работу по магнитодинамике, за которую ему была присвоена ученая степень магистра. Был близким другом и однокурсником А. Очена (см. статью «Айда Очен Северский»), их совместная научная работа позволила объединить основы ортодоксального и прикладного мистицизма.
[Большой Северский энциклопедический словарь для старших школьников. Славлена: Издательство Славленского университета, 420 г. от н.э.с. С. 286.]
Едрёна мышь, как нелепо инодни сущее… Нарушение всеобщего естественного закона преодолено может быть лишь посредством использования естественных магнитоэлектрических сил, но препятствие к тому непреодолимое есть: способливость чудотворов к возбуждению магнитного поля.
В. Воен Северский. Из черновых записей
2 марта 78 года до н.э.с. Исподний мир
Зимич сидел на коленях, кашлял, выплевывая кровь, и подвывал, прижимая к животу левое запястье (вкус смерти полз над берегом, не ослабевал, напротив – чувствовался все сильнее). Ненависть еще не ушла – дала передышку. Клокотала потихоньку где-то под подбородком, дрожала, зажатая в правом кулаке. И стоило бы осмыслить произошедшее, понять, как все это получилось, но страшно было думать, страшно.
– Деда! Деда! – крик пролетел надо льдом, оттолкнулся от противоположного берега и эхом вернулся назад. – Деда, ну миленький, ну нет же, нет! Ну не надо!
Крик заметался меж берегов – звонкий, как прикосновение серебра к хрусталю. Стёжка тормошила мертвое тело и ревела, размазывая слезы отворотами рукавов.
Айда Очен хотел вернуться в Славлену. Скучал. А впрочем… Нет, мысль о том, что он сам виноват в своей смерти, нисколько не помогла. Потому что теперь невозможно, никогда невозможно будет забыть, как жизнь выплескивается из тела и непоправимо меняет пространство вокруг.
Зимич поднялся на ноги и медленно поплелся наверх, стараясь не поскользнуться. Что-то осталось недоделанным, незавершенным. Нечто важное, то, ради чего все это затевалось.
– Это ты? Ты убил деду? – Стёжка вскочила, услышав его шаги, лишь когда он подошел вплотную.
В сумерках узкое лицо Айды Очена казалось еще бледней, чем было. Холодное, восковое лицо. Вкус смерти вблизи стал невыносим.
– Это не твой дед, – Зимич закашлялся. – Это злой дух, спустившийся в наш мир, чтобы его погубить. Мне так сказал колдун из Бровиц.
– Ну и пусть! Пусть злой дух! Как я теперь буду жить? – она заплакала с новой силой.
– Ты будешь жить со мной. На самом деле я твой брат. Я давно искал тебя по всему Лесу. Злой дух украл тебя, когда ты была совсем маленькой, и отнес к охотникам. А я, как только стал взрослым, сразу пошел тебя искать. И вот нашел. Но чтобы забрать тебя, мне пришлось убить злого духа.
Она раскрыла рот и на секунду перестала плакать. Дитя, совсем дитя. Но Зимич убил человека, который кормил ее и заботился о ней, – значит, должен его заменить.
– Пойдем, – он взял ее за локоть. – Не плачь. Так было надо.
Для чего? Для чего же это было надо? Чего-то не хватало… Самого главного.
И она пошла, но плакала опять, конечно. В Лесу легко относятся к смерти. Не потому, что не ценят жизнь, – наоборот: потому что мертвым мертвое, а живым живое. И поначалу кажется, что это должно рождать жестокость, но охотники не убивают друг друга. Им в голову не приходит убивать друг друга. Наверное, это тоже рациональность, целесообразность, но совсем другая, не та, что у чудотворов. Да, они бы убили Зимича (если бы догнали), они бы убили Айду Очена (если бы узнали, что он злой дух), но никогда бы не опустились до казней в назидание или во устрашение. Живи, если твоя жизнь никому не мешает. Умри, если твоя жизнь угрожает другим. Не жестоко, но жестко.
В лесу было совсем темно, и в окне горела одинокая свеча – ее огонек издалека мелькнул меж еловых ветвей (вкус дыма и вкус хвои наконец перебили вкус смерти, но тот еще тлел, еле слышный).
Раз Зимич убил человека, он должен его заменить. Поправить непоправимое? Или, напротив, то, что должно быть исправлено? (Безумный старик в постели приподнял подушку и насторожился.) Взгляд скользнул по сложенным дровам – для костра, который так и не зажег Айда Очен. Ненависть тут же вскинула голову, зашипела шутихой, стукнула промеж лопаток, чтобы Зимич развернул плечи. И не хотелось больше ненавидеть, и страшно было вспоминать ощущения змеиного тела, столь непохожие на человеческие: осязание времени и пространства, недоступное для восприятия умом. Еще страшнее было воспоминание о собственной – змеиной! – смерти.
Зимич думал, что если начнет вспоминать, то его мысли превратятся в кашу, сплетутся в колтуны, которые потом будет не распутать, сольются в гул голосов и вытянутся в цветные полосы бегущих мимо миров… И хотелось объяснить собственной ненависти, что человек не в силах пережить столько за один час – и не сойти с ума. Что человек устал, у него болит рука, ему холодно без полушубка… Что он лишь человек – жалкий, слабый, придавленный чувством вины и ужасом произошедшего.
Зимич споткнулся о свой брошенный на снег полушубок: тот промерз и, накинутый на плечи, не прибавил тепла. Ненависть снова ударила в спину: не человек. Не только человек. Не всем выпадает столь завидный жребий: стать змеем, а потом вернуть себе человеческий облик. Не для того змей корчился на льду реки, чтобы Зимич мог жить дальше так же, как жил, делая вид, что ничего не случилось. Случилось. И если прислушаться телом, то можно услышать, как корни деревьев тщатся глотнуть сока земли…
Будет цвести освещенный желтыми лучами мир чудотворов и чахнуть мир Надзирающих и колдунов. Вот что самое главное. Не чувство вины, не ужас змеиной смерти, не холод и не боль рождают эту пустоту внутри – безнадежность. Что толку вести войну, если знаешь ее исход? Что толку ненавидеть, если это ничего не изменит? До тех пор пока… Сотни лет, все как задумал Драго Достославлен, доморощенный пророк. И смерть Айды Очена ничего не изменит, ведь неважно, сообщит ли полоумный Танграус миру (тому миру) об этом будущем или не сообщит, – будущее не изменится.
Нет, не ненависть. Что-то другое шелохнулось внутри (и внутри ли?). Что-то другое, чему нет названия. Чего не было у Зимича до того, как он в одиночку убил змея. Шелохнулось, поднялось вдруг во весь рост и крикнуло что было силы: изменится! Чудотворы руками лепят будущее для своего мира; может быть, грязными руками, но будущее ложится под них, а не они под него.
Изменится! Если его изменять…
– Ты иди в дом, я сейчас, – сказал Зимич плачущей Стёжке.
Она послушалась, кивнула сквозь слезы. А он не стал дожидаться, пока она поднимется на крыльцо, – шагнул к неразведенному костру, разворачивая плечи. Полушубок снова упал в снег. Чудотворы видят межмирье и даже способны в него проникать. Так же как колдуны. Змею не нужны окольные пути – змей видит другой мир напрямую, сквозь вязкую, чуть мутноватую перепонку. Змей легко обращается с пространством, он осязает узкие проходы и короткие пути из мира в мир. И безумный старик, со стоном повернувшийся лицом к стене и повыше натянувший одеяло, не только услышит голос змея – он запомнит каждое слово. И – рано или поздно – эти слова изменят будущее.
Пусть будет костер. Он не нужен змею, но человека вдохновляет огонь. Что помешает сказочнику сочинить сказку? Чудотворы выдумывают будущее – почему бы не заглянуть туда чуть дальше, чем они? Не для этого ли им нужен был змей – диктовать откровения?
Сухие дрова вспыхнули бездымно, занялись в минуту, затрещали. И словно в ответ с реки дунул ветер – пронзительный, зимний. Огонь завыл, захлопал горячими языками, то ложась под порывы ветра, то выпрямляясь в полный рост. И ненависть всколыхнулась, поднялась, захлестывая дыхание, но не холодила кровь, напротив, жгла – словно вместо сердца в груди лежал раскаленный уголь.
Безумный старик с коротким «ах» отбросил подушку и сел рывком, опустив на пол худые ступни, испещренные выпуклыми синими венами. Глаза его расширились от испуга, он подался назад, к изголовью, прикрылся рукой, потянул к себе одеяло. И мелко трясся возле уха кончик его ночного колпака.
Ветер шумел мохнатыми кронами сосен, гнул высокие ели, взвывал, шныряя по лесу, свистел под оконными рамами – и гудел вместе с ним высокий огонь, рвался вслед за ветром, плевался искрами. Ненависть толкала: ну же! Все, что требуется, – это найти слова!
Зимич глотнул ветра (страшно, страшно снова смотреть туда, куда заглядывал змей: не глазами – телом заглядывал!), опустил веки, вспоминая мозаику – кожу Времен. И слова нашлись, на удивление быстро. Злые, отчаянные слова, продиктованные ненавистью. Они жгли глотку, и Зимич выплеснул их в лицо безумному старику:
Вывернется.
Наизнанку вывернется
Ваша земля…
Да, так и будет. Мир чудотворов рано или поздно ответит за все. И ужасен будет его конец.
Петля
И ужасом выбеленная висельница –
Будущее для
Мира цветущего и освещенного,
Мира ученого,
Мира, грядущего
В пропасть,
Чтобы пропасть.
В пасть
Выблядка
Из росомашьего брюха.
Врага –
Или могущественного духа…
Безумный старик дрожал всем телом и кивал. Он не забудет ни единого слова. И слова эти тоже назовут откровением, они тоже будут выбиты в камне, чтобы мир чудотворов не забывал о том, что за все надо платить. И он будет дрожать в ожидании восьмиглавого чудовища, которое рано или поздно явится к ним. Явится, чтобы защитить крохотную беззащитную жизнь того, кто уничтожит их мир.
Крылья нетопыря
Взрежут непрочный щит.
Вздыбится, затрещит
Твердь.
Смерть
Смерчами в мир помчит.
Вызмеится
Пепельная пурга
И землю утопит в прахе.
Хлынет огонь в леса –
В страхе
Дрогнут творящие чудеса…
Слезы потекли по щекам, их сдувал ветер и сушил огонь. И Зимич думал, что сейчас задохнется. Безумный старик тоже беззвучно плакал, продолжая быстро кивать.
Выгнется
Огненная дуга
Меж когтей росомахи,
Махом
Длани распорет грань
Отродье лесного зверя!
В двери
Вырвется
То, что рвется, –
Полутысячелетняя дань
Вернется.
Ветер не стихал, начиналась метель, а огонь вдруг опал сам по себе. Зимич стоял, опустив голову, а у его ног на угольях весело и покорно играли синеватые язычки пламени.
Стёжка незаметно подошла сзади и накинула ему на плечи длинный тулуп, согретый на печке. Зимич растерянно кивнул ей – он только-только снова начал чувствовать холод.
– Пойдем в дом, – всхлипнув, сказала она. – Холодно. Страшно.
Да. Теперь можно идти в дом: думать, как после этого жить.
18 мая 427 года от н.э.с.
Получив от Змая какие-то таинственные бумаги, Инда прервал разговор в столовой и удалился в библиотеку, а Сура объявил чудотворам, что мальчику нужен отдых.
Йока уже вовсе не хотел спать, он забыл об усталости. Слишком много всего было сказано, чтобы сразу уложить это в голове. Сура отвел его в ванную, где давно согрелась вода со взбитой белой пеной, – Йока лежал в ней и думал о том, что же вокруг него происходит.
И только когда после ванны его закутали в банный халат, мягкий и просторный, Йока вдруг почувствовал, как он разбит, как у него ноет все тело и как сильно хочется спать. Сура перевязал ему проколотую ступню какой-то вонючей мазью, помогающей от нарывов, и отвел в постель – чистую, с натянутой белоснежной простыней, с хрустящим от крахмала пододеяльником. Сразу вспомнился Стриженый Песочник и рудник – Йока почувствовал себя вором, укравшим эту белую постель, и эту ванну, и зелень за окном, и солнце, пробивающееся сквозь щель между задернутыми шторами. И красное веснушчатое лицо Песочника всплыло перед глазами, его голос ясно раздался в ушах: «Я знаю, кто ты, Йелен!» А кто он после этого? Надо было послушать, что хотят предложить чудотворы. Может быть, они согласны освободить Стриженого Песочника?
Ему не хватило сил сейчас же пойти и спросить у них об этом. Он решил, что сделает это немного позже. Когда домой вернется отец.
– Никто не войдет к тебе, Йока, – сказал Сура, подтыкая ему одеяло, – отдыхай спокойно. Я буду возле твоей двери.
– Спасибо, – пробормотал Йока. Он был уверен, что не уснет, но провалился в сон тут же, едва за старым дворецким закрылась дверь.
Ему казалось, что прошло не больше минуты, а Сура уже тряс его за плечо.
Йока с трудом раскрыл глаза и глянул на ходики на стенке: было около половины пятого.
– Что-то случилось?
– Господин Змай велел тебя разбудить. С минуты на минуту здесь будет твой отец.
– Что, заработал телеграф? – Йока вспомнил разговор в столовой, и сон улетучился в одну секунду.
– Да, заработал. И еще: господин Змай сказал, чтобы ты оделся так, чтобы… Ну, в общем, я сейчас все приготовлю.
– Сура, что-то случилось? – Йока сел на постели и протер глаза.
– Я не знаю. Принесли телеграмму доктору Хладану: твой отец приглашает его на ужин, – Сура скрылся в гардеробе, – он уже выехал из Славлены.
– Сура, а ты думаешь, Змай на самом деле господин?
– Конечно, – ответил тот из гардероба. – Это видно сразу.
– Откуда? Как ты это определяешь?
– Я думаю, господин Змай происходит из достаточно знатного, но не очень богатого рода. Он образован и хорошо воспитан, но, я считаю, ему пришлось многое повидать и испытать. Возможно, он сам зарабатывал себе на жизнь.
– Ты веришь в то, что он бог Исподнего мира?
– Всякое может быть, – уклонился от ответа Сура, – я не разбираюсь в богах.
– Сура, послушай… Ты даже не удивился, когда чудотворы сказали, что я мрачун…
– Я всегда это знал. – Сура вышел из гардероба со стопкой одежды в руках.
– Как? – Йока, не успев встать ему навстречу, сел обратно на кровать.
– Ты был еще совсем маленьким, а уже умел «толкаться».
– В смысле?
– Правильно это называется «энергетический удар мрачуна». – Сура улыбнулся и положил одежду на кровать.
– Что, и папа с мамой знали?
– Нет, они не догадывались. Только мама что-то такое чувствовала, но не догадывалась. Откуда господам знать о том, как «толкается» мрачун?
– А ты откуда это знаешь?
– Там, где я родился, было много мрачунов. Одевайся скорей.
Йока с удивлением посмотрел на одежду, выбранную Сурой: теплый спортивный костюм и тонкий шерстяной джемпер с высоким горлом.
– Это Змай такое велел надеть?
– Он велел одеться так, чтобы можно было переночевать в лесу, но чтобы при этом никто ничего не заподозрил.
– Он… считает, что мне надо сбежать? Но ведь сейчас приедет отец!
– Твой отец не всемогущий, Йока, – Сура грустно покачал головой. – Я думаю, господин Змай просто допускает и такую возможность тоже.
– И ты с ним согласен? – Йока сглотнул.
– Милый мальчик, я качал тебя на руках, когда ты весил не больше двух гектов. Неужели ты думаешь, что какие-то чудотворы мне дороже тебя? Вот эти туфли надень, у них хорошая подошва – прочная и гибкая. В карман положи солнечный камень и спички. Только обязательно полный коробок, чтобы они не стучали.
Когда под окном зашуршали шины авто, Йока уже взялся за ручку двери и в гостиную вошел одновременно с отцом. Он успел забыть о том, что должен быть в Ковчене, отец же замер у двери и даже шагнул назад, словно увидел привидение.
– Мы ждали тебя, Йера. – Инда, сидевший у камина рядом с мамой, поднялся ему навстречу. Вслед за ним встали Мечен и Страстан.
Змай же немедленно оказался возле Йоки.
– Я… я не понимаю… – сказал отец очень тихо, как будто ему было тяжело говорить. Но тут же словно пришел в себя и отдал плащ подоспевшему Суре.
– Не вижу ничего непонятного, – пожал плечами Змай.
– Что ж… – Отец прошел в гостиную, и глаза его странно засверкали. – Это даже хорошо, что ты уже здесь, Инда. Я не хотел бы откладывать объяснений.
– Ты хочешь услышать объяснения по поводу поступления Йоки в Ковчен? – Инда улыбнулся.
– Нет. Я хочу услышать объяснение вот этого! – Отец выдернул из внутреннего кармана картонную карточку и едва не ткнул ею Инде в лицо. Рука его дрожала, как у древнего старика, а лицо нездорово наливалось кровью. Йока никогда не видел отца таким.
Инда отстранился и взялся за карточку обеими руками. За его спиной тут же возникла мама, тоже стараясь эту карточку рассмотреть. Йока почему-то не испытал ни малейшего любопытства, скорей наоборот: ситуация напугала его еще сильней.
Инде потребовалось не меньше минуты, прежде чем он, выдохнув с облегчением, опустил руки и посмотрел на отца – снисходительно и по-доброму.
– Это провокация, Йера. Обычная провокация. И теперь мне ясно, зачем Важан задумал твое избрание в председатели Думской комиссии. – Инда улыбнулся обескураживающе искренно.
Отец беспомощно опустил дрожащую руку, но в этот миг вскрикнула мама, и, хотя все кинулись в ее сторону, никто не успел ее подхватить – она без чувств упала на ковер. Только отец не пошевелился, выронил карточку и замер, взявшись правой рукой за сердце. Карточку тут же подобрал Змай, мельком пробежав по ней взглядом.
На помощь отцу поспешил Сура, усаживая его в кресло, а маму Инда поднял на руки и уложил на диван. Йока стоял, удивленно разглядывая присутствующих, а потом взял Змая за руку и тихо сказал:
– Дай эту карточку мне.
– Зачем она тебе, Йока Йелен? – Змай поднял брови – он снова собирался шутить.
– Дай ее мне, – повторил Йока с нажимом.
– Ты уверен в том, что хочешь в нее заглянуть?
– Я не буду в нее заглядывать, просто оставлю у себя.
– Как скажешь, – равнодушно усмехнулся Змай, – возьми.
Карточка была сложена вчетверо, и Йока не стал ее разворачивать – сунул во внутренний карман спортивной куртки.
Мамой занялась прислуга, а отец, поднявшись на ноги, хотел что-то сказать, но получилось это так тихо, что никто его не услышал.
– Господа, – пришел ему на помощь Сура, – прошу вас пройти в библиотеку, где будет удобней вести разговор.
Отец кивнул, подтверждая сказанное, перевел дыхание и вытер лицо платком. Змай подтолкнул Йоку – они первыми оказались в библиотеке. В это время Сура, придерживая отца за полу пиджака, что-то быстро шептал ему на ухо.
В библиотеке для всех были приготовлены кресла, на журнальном столике стояли вина, бокалы, блюда с пирожными и канапе – Сура знал свое дело. Йока не сразу заметил, что толстое стекло, обычно покрывавшее столешницу, приставлено к стене. Оно было расколото пополам.
Змай за руку потащил Йоку в сторону зимнего сада и усадил в кресло возле самой двери на террасу, но не сел рядом, а встал у него за спиной, опираясь локтями на спинку.
– Не пей вина, – сказал он тихо.
Йока кивнул – он и без советов Змая не собирался этого делать.
– Что же ты не садишься, господин сказочник? – спросил Инда, входя в библиотеку.
– Не стоит за меня беспокоиться, господин чудотвор, – ответил Змай, – мне и так хорошо. Но в это кресло я бы попросил тебя не садиться – здесь сядет хозяин дома. А в это – я. Когда устану стоять.
– Ты словно боишься, что, сидя рядом с мальчиком, я причиню ему какой-нибудь вред.
– Ты уже посмотрел мой расчет? Сомневаюсь, что ты после этого захочешь причинить какой-нибудь вред мальчику.
– Твой расчет надо тщательно проверить. Я передам его нашим специалистам.
– Проверяй, – равнодушно пожал плечами Змай и тут же повернулся в сторону отца, который заходил в библиотеку следом за Меченом и Ведой Страстаном: – Проходи сюда, Йера Йелен.
Отец воззрился на него удивленно, но ничего не сказал, а потом мельком взглянул на разбитое стекло.
– Это я его разбил, – поспешил сказать Сура, – когда накрывал стол. Я завтра же закажу новое.
Отец скользнул взглядом по лицу Суры и снова промолчал.
Веда Страстан сел точно напротив Йоки и пристально посмотрел на Змая – как будто хотел разглядеть то, чего раньше не заметил. Профессор Мечен же больше заинтересовался столом.
– Йера, здесь и сейчас мы не будем обсуждать причин, которые привели к сложившейся ситуации, – начал Инда, показав глазами на Йоку и намекая, что не все разговоры взрослых предназначены для его ушей. Йока не обиделся, но удивился: после разговора за завтраком в столовой ему казалось, что скрывать от него взрослым нечего. Во всяком случае, они легко забывают о его присутствии и говорят, что им вздумается.
– Я бы сначала хотел выяснить, о какой сложившейся ситуации ты говоришь, – ответил отец, хотя Йока не сомневался: Сура ему все рассказал.
– Ваш сын – инициированный мрачун, – не дожидаясь, пока заговорит Инда, сказал Страстан.
– Это доказано? – спросил отец, и Йока удивился, как бесстрастно и деловито это прозвучало. Словно отец был в суде.
– Да, и разреши представить тебе директора Брезенской колонии, профессора Мечена – одного из лучших экспертов в этом вопросе, – вставил Инда.
Отец кивнул профессору, не успевшему прожевать канапе.
– Более того, – продолжил Страстан, – у нас есть доказательства того, что именно Йока Йелен нанес удар мальчику из Сытина, с очень тяжелыми для его здоровья последствиями. Не думаю, что этот удар был нанесен осознанно, но он был нанесен. И родителям пострадавшего нет дела до того, хотел Йока Йелен этого или не хотел.
– А я говорил тебе, Йера Йелен, – сказал Змай сверху вниз, – а ты мне не поверил.
Змай говорил с отцом? Когда? Йока запрокинул голову, но лица Змая так и не увидел.
– Предъявите мне доказательства. – Не обратив внимания на слова Змая, отец повернулся к Страстану.
– Вот тут – стенограммы допросов трех свидетелей. – Страстан достал из портфеля папку с бумагами и протянул отцу несколько исписанных страниц. – Это заключение медицинских экспертов, это – прикладных мистиков, это – специалистов в области энергообмена. Вы опытный правовед, судья Йелен, я думаю, вы понимаете, что этого вполне достаточно для обвинения.
– И вы отпустите Стриженого Песочника, если я во всем признаюсь? – спросил Йока вызывающе громко, чтобы ни Змай, ни отец не смогли его перебить.
Змай скрипнул зубами прямо у него над головой.
– Твоя вина не требует признания. Признание лишь сэкономит время на судебном процессе, не более, – ответил ему Страстан.
– Но вы отпустите Стриженого Песочника? – повторил Йока вопрос.
– Этот вопрос тебя не касается, – ответил Страстан, но тут же вмешался Змай:
– Они не отпустят Стриженого Песочника, даже если ты признаешься во всех преступлениях мрачунов, совершенных за последние пятьдесят лет. Ему предъявлено еще три обвинения, кроме того злополучного удара. Одно из них – сокрытие от правосудия твоей опасности для общества. Поэтому сиди и помалкивай, когда старшие разговаривают. – Он легонько щелкнул Йоку по макушке.
– Йока, это не так, – тихо сказал Инда, – этот человек передергивает факты и поворачивает их в выгодном для себя свете.
– Но ведь это ты, это ты велел искать мрачуна, который… сказал мне, что я мрачун! – вскинулся Йока. – Зачем ты это сделал? Я доверился тебе, а ты… Ты превратил меня в предателя!
– Йока, я уважаю твои чувства. Но, поверь, в этом мире есть вещи поважней твоей репутации в глазах друзей. Например, чужие жизни и рассудок. Твои обвинения легкомысленны. Тебе нужно учиться смотреть на мир шире, не только с точки зрения собственных интересов.
– Этот спор не имеет смысла, Инда, – оборвал его Страстан, – давайте лучше обсудим будущее мальчика. Я полагаю, судья Йелен не очень заинтересован в том, чтобы его сын оказался в заведении, которое я курирую.
– А закон допускает другие варианты? – медленно спросил отец.
– Закон чудотворам не писан, – обронил Змай, но его проигнорировали.
– Учитывая, что Йока не сознавал своих способностей по объективным причинам, а также его раскаянье и лояльность к чудотворам, возможно несколько вариантов. Первый – перевод в Брезенский лицей, что может стать для него хорошим началом карьеры. Второй – дальнейшее индивидуальное обучение сильными наставниками, что видится нам оптимальным вариантом, учитывая, что Йока обладает незаурядными способностями и Брезенский лицей не сможет в полной мере их раскрыть. Конечно, содержание мальчика обойдется вам дороже, но, насколько я понимаю, вы, судья, не бедный человек. Ну и, разумеется, вы полностью оплатите лечение пострадавшего подростка из Сытина и возьмете на себя все расходы на его содержание вплоть до полного выздоровления. Учитывая ваше положение в обществе, мы оставим все это строго конфиденциальным.
Йока считал, что отцу это понравится, и с ужасом думал, что тот немедленно согласится. Брезенский лицей почему-то казался ему хуже Брезенской колонии (наверное, потому, что Мечен был его выпускником), а недели индивидуальных занятий с Меченом ему хватило до конца жизни. Но отец только нахмурился еще сильней. Инда не дождался его ответа:
– Так что, Йера? Ты считаешь наше предложение неудачным?
Отец медлил и тер пальцем переносицу, взгляд его бегал по библиотеке, перескакивая с предмета на предмет. А потом он словно успокоился и вскинул голову.
– Господа, – начал он чопорно, – господа чудотворы. Я не только отец Йоки Йелена, я еще и председатель Думской комиссии. Поэтому мои личные дела тесно связаны с делами государственными. И сейчас я говорю как официальное лицо: Йока Йелен не должен покидать Славлену до того, как моя комиссия закончит работу. Я не могу перепоручить заботу о нем ни чудотворам, ни правоохранительным органам, находящимся в их подчинении. У меня сложилось впечатление, что мой сын стал разменной фигурой в политических играх между мрачунами и чудотворами. Не забывайте, как Дума определила цель работы моей комиссии: выяснить, с чьей стороны последовала провокация. И сейчас мне кажется, что не только мрачуны, но и чудотворы пытаются манипулировать мною в своих политических интересах. Либо я сложу с себя полномочия председателя комиссии, либо комиссия завершит свою работу – и тогда мы возобновим этот разговор. В данный момент я силой парламентской власти требую воздержаться от каких-либо действий в отношении моего сына.
– Господин Йелен, – Страстан кашлянул, – вы понимаете, как вы рискуете?
– Да, я отдаю себе отчет в том, что вам ничего не стоит смешать мое имя с грязью и поставить крест на моей карьере. Я понимаю, что меня обвинят в использовании служебного положения в личных целях. Но, поверьте, в данном случае я действую в первую очередь в интересах своих избирателей.
– Йера, – Инда вдруг вскинул озадаченное лицо, – Йера, ты что, поверил этой бумажке? Ты что, всерьез допускаешь…
– Я проверяю все версии, Инда. И если… это не провокация, как утверждаешь ты, то выводы из вашего сегодняшнего заявления… весьма печальны для Славлены.
– Йера, ты что, не в своем уме? – Инда привстал. – Это же… это же твой сын!
– Я полагаю, на это и сделан расчет.
Йока ничего не понял, но почувствовал страх. Какие интересы избирателей? Неужели отец на самом деле столь хитер? Или Йока просто плохо знает своего отца?
– Йера, послушай, в этом противостоянии с нами тебе не победить. Ты хочешь отправить мальчика за колючую проволоку? Ты хочешь огласки? Ты хочешь, чтобы завтра все газеты трубили о том, что твой сын – мрачун? Никто не оценит твоего благородного порыва, можешь не сомневаться.
– Я сказал то, что хотел сказать. Я обладаю депутатской неприкосновенностью, и до тех пор пока избиратели не лишили меня моих прав, я буду пользоваться этими правами на их же благо.
– По закону депутатская неприкосновенность не распространяется на твоих родственников.
– Но она распространяется на мой дом. Без моего согласия Йока не покинет этого дома.
Змай разогнулся и потянулся, хрустнув суставами, непринужденно прошелся за спиной Йоки, а потом распахнул дверь на террасу.
– Душно. А вечер такой замечательный… – пробормотал он сквозь зубы, но его никто не услышал.
– Йера, ты сошел с ума! – Инда едва не кричал. – Да мальчик на самом деле опасен, как ты не понимаешь! Это не провокация, это факт, подтвержденный документально!
– Я знаю цену таким документам. – Отец поднялся с кресла и пересек библиотеку. От его плохого самочувствия и растерянности не осталось и следа: словно приняв какое-то решение, он разом излечился от всех терзавших его сомнений.
С грохотом раскрылся ящик письменного стола, и через секунду перед Индой легла пачка документов и телеграмм.
– Вот, – отец указал на документы пальцем, – это не только приглашение в Ковчен на официальном и неподдельном бланке с настоящей подписью директора школы. Это телеграммы оттуда с подтверждением этих бумаг. Я проводил экспертизу документов, они подлинные.
– Йера, но это же была просто шутка… – Инда растерянно развел руками. – Это же… это наша с Йокой шалость, не более. Способ прогулять школу, только и всего…
– Шутка? Шалость? – вскипел отец. – Если шалости чудотворов оформлены столь профессионально, что же говорить о документах, предоставляемых в суд? Как после этого я могу поверить в эти протоколы и экспертизы? Нет, этим делом будет заниматься Думская комиссия. И, уверяю вас, я найду сторонников среди депутатов. Йока не покинет этого дома до тех пор, пока работа комиссии не закончится. Это мое последнее слово, и я не намерен это более обсуждать.
– В таком случае мы будем вынуждены применить силу. – Веда Страстан поднялся. – Мальчик опасен. В том числе для тех, кто находится в доме. Я призываю присутствующих не шевелиться и не сходить с мест. Чудотворы готовы дать отчет Думской комиссии постфактум, если судья Йелен обратится туда с жалобой.
– Одну минуточку. – Змай с грохотом подвинул кресло Йоки к двери на террасу и вмиг оказался между ним и чудотвором. – Это я призываю присутствующих не двигаться с места.
– Господин сказочник, вам показалось мало того, что произошло за завтраком?
– Я думаю, для вас настало время поверить в сказку, – ответил Змай. – А теперь беги, Йока Йелен!
Йока поднялся, но не успел оглянуться по сторонам, все произошло за какую-то секунду: с грохотом опрокинулись две бутылки вина, зазвенели разбитые бокалы, на колени Мечену слетело блюдо с пирожными, и все сидящие за столом хором ахнули и отшатнулись – на журнальный столик упало тяжелое тело огромной кобры, которая тут же поднялась в угрожающей стойке, раздувая капюшон. Она была не меньше восьми локтей в длину!
– Не двигайтесь… – одними губами прошептал профессор Мечен.
– Я не верю в сказки, – спокойно сказал Страстан, но пошевелиться побоялся, – нам просто отводят глаза.
Змея зашипела и сделала короткий выпад в сторону чудотвора – не укусила, просто хотела напугать.
– Это… королевская кобра… – прошептал профессор. – Я… хорошо разбираюсь в змеях… Не двигайтесь…
И только тут Йока пришел в себя от потрясения: пока они не смеют шевелиться, надо бежать! Он бочком начал обходить кресло, когда Страстан крикнул: «Задержите его!» и выкинул руку вперед. Йока успел увидеть, как голова змеи метнулась вверх и ядовитые зубы на долгую секунду впились в руку чудотвора. Тот с криком отшатнулся назад и навзничь упал в кресло, а раздутый капюшон кобры уже снова покачивался над столом.
1–2 марта 78 года до н.э.с. Исподний мир
Зимич выбежал из особняка на Дворцовую площадь и обомлел: перед дворцом Правосудия собралась толпа – разношерстная толпа из простолюдинов, знати, слуг, чиновников, придворных, стражи, гвардейцев… А на стене дворца, довольно высоко от земли, мутным зеленым светом (каким, бывает, светятся болотные гнилушки) переливалась огромная надпись: «Власть – не право казнить, а право миловать». И буквы в этой надписи были кривыми, разными по размеру, словно писали ее сразу несколько человек.
Зимич улыбнулся – или оскалился… Пусть теперь Надзирающие поборются с Государем за власть. И… некогда искать Ловче, некогда советоваться. Если Айда Очен выехал из Хстова с утра, он уже завтра к вечеру может быть в своей избушке. Если, конечно, останется ночевать на каком-нибудь постоялом дворе. А если нет, то гораздо раньше, тогда его будет не догнать.
Нужен конь, хороший, выносливый скакун. Но… Нет, верхом не получится, лошади шарахаются от змея. Значит – сани, быстрые сани. Это по городу хорошо разъезжать в карете, по тракту лучше ехать на санях. Зимич сунул руку в кошель: нанять возчика из деревенских? Да кто же согласится ехать в лес на ночь глядя? Купить лошадь с санями – денег не хватит, но если добавить к деньгам пояс с серебряной пряжкой…
Он едва не бежал к выезду из города, и на улицах, на площадях – даже очень маленьких – люди толпились возле светящихся надписей на стенах. Конечно, не таких огромных, как на Дворцовой, и написанных не так высоко. Нет, этого не мог сделать один человек. Не успел бы.
На постоялом дворе возле Южных ворот за сани с почтовой, а не ломовой лошадью с Зимича взяли еще и шапку… Хорошая была шапка, соболья… Впрочем, торговец был не зверь – отдал взамен потертый, местами лысый заячий треух.
И вороной мерин храпел и рвался вперед, чуя за спиной опасность. Так рвался, что Зимич боялся загнать его раньше времени. Но через полчаса конь выдохся, пообвык и пошел ровной широкой рысью, радуясь легким саням, доброй пустой дороге и звону бубенчиков под дугой.
Не много было желающих ехать по темноте: Зимич быстро обогнал нескольких попутчиков, и редко кто попадался ему навстречу. А пока вдоль тракта лежали поля, света хватало и чтобы не сбиться с пути, и чтобы не опасаться разбойников.
То придерживая коня, то пуская вперед рысью, до первого постоялого двора Зимич добрался далеко за полночь. Когда-то он ночевал здесь – в холодной клетушке с затянутым пузырем окошком. Хозяин еще не спал, и Зимич без труда выяснил: Айда Очен останавливался здесь и, отобедав, снова тронулся в путь.
Вскоре тракт нырнул в лес, стало темнее. Конь косил глазами по сторонам и время от времени вздрагивал: может быть, чуял волков, а может – разбойников. Но чего бояться человеку, в одиночку убившему змея? Видно, и те, и другие догадывались, что не надо вставать у Зимича на пути, – и рассвет застал его в лиге от следующего постоялого двора.
Да, Айда Очен ночевал здесь. Но уехал еще затемно – куда-то торопился. Может, как волк или разбойник, чувствовал погоню? Зимич накормил и напоил коня, позволил тому с часок отдохнуть и поехал дальше. Сам он не замечал ни голода, ни усталости.
Днем то и дело приходилось разъезжаться со встречными санями и обгонять тех, кто никуда не спешил. Попадались на пути и охотники, но не из той деревни, где Зимич жил, и, конечно, никто его не узнал. К полудню солнце – уже совсем весеннее – подрастопило наезженную дорогу, но конь (спасибо торговцу, не подвел и не обманул) был крепко подкован, не скользил – уверенно шлепал по тонкой пленочке талой воды.
Хуже пришлось на реке. Слежавшийся снег уже не сносило к берегам, от солнца он отяжелел, и копыта проваливались до самого льда, проламывая ставшую ненадежной корку утоптанного пути. Не раз и не два приходилось сходить с саней, но взять себя под уздцы конь не давал – боялся змея.
Солнце клонилось на закат, когда далеко впереди Зимич разглядел сани Айды Очена – тот вел коня в поводу. Догнал?
И не было ни усталости, ни страха, ни сомнений – одна только отчаянная ненависть, до слез на глазах, до скрежета зубов, до бешеного грохота сердца в висках. И если рассудить здраво, не имела смысла ни эта погоня, ни желание во что бы то ни стало помешать передаче «пророчества» полоумному Танграусу, ни даже сама эта ненависть. Но разве мог он тогда рассуждать здраво? Это была исступленная уверенность в своей (нет, не в своей – в высшей) правоте: то ли наитие, то ли несуществующая, но ведущая вперед тропинка, длинная ниточка судьбы.
Зимич оставил коня на льду реки (потому что не мог завести его на крутой берег), а сам по следам саней Айды Очена взбежал наверх, задыхаясь не от бега вовсе. Как раз тогда, когда ночная туча наползала на полыхающий закат, что разлился в полнеба и предвещал не просто непогоду – беду.
Непривычной была тишина леса. И, казалось, огненно-красное небо должно выть, как пламя на ветру, трещать прогоревшими балками, щелкать и шипеть смоляными сгустками, но оно горело в полном безмолвии, бездымно и неподвижно.
Вряд ли Айда Очен видел погоню – он ее чуял. Потому что спешил, но не таился, складывая возле дома костер. А может, считал, что ему нечего опасаться? Но тогда зачем спешил? Полоумный Танграус мог бы и подождать, пока Айда попьет чаю с дороги…
Зимич не таился тоже. Ненависть – не став ни на гран слабее – вдруг остудила кровь. Как по реке перед ледоставом плывет шуга, так по жилам побежал густой, холодный и колючий поток, и сердце перестало биться в виски, и высохли слезы. Ледяное спокойствие пришло на смену лихорадке.
– Айда! – Зимич окликнул его, подойдя едва не вплотную. – Отдай мне текст «пророчества».
Тот медленно разогнулся и повернул голову. Словно Зимич целился в него из лука или прижимал нож к горлу.
– Отдай. Не надо его никуда отправлять.
– Ты так уверенно об этом говоришь? – Айда усмехнулся – и тоже показался уверенным в себе и в своих силах.
– Да. Если ты не отдашь его, я убью тебя.
– Ты и в этом уверен? – он едва не рассмеялся. – Чтобы убить меня, тебе надо превратиться в змея, а ты же поклялся – кровью поклялся, – что этого не сделаешь.
– Я убью тебя не превращаясь в змея.
– Это будет не так просто. – Айда улыбнулся широко и доверительно, и глаза его стали щелочками.
Зимич медленно расстегнул полушубок и швырнул его на снег. Он еще никогда никого не хотел убить. Он не любил поединков с ножами. Он не понимал, как можно в драке стремиться к победе ценой жизни противника. Но не сомневался в том, что победит. Словно ждал его вовсе не поединок, исход которого не может быть заранее известен, а выполнение неприятной обязанности. Он даже не вспомнил о неработавшей левой руке.
Айда шубы не снял, как будто не собирался защищаться, как будто наивно надеялся, что Зимич не сможет убить безоружного. Он ошибался: ненависть, холодная и жесткая, как сталь на морозе, избавляла от благородства и голоса совести. Зимич взялся за рукоять ножа спокойно, без сомнений в своей (высшей?) правоте, и шагнул вперед. И немыслимы были последние предупреждения, долгие переговоры (уговоры), торг – Айда Очен не собирался отступать от своих намерений, а требование Зимича по сути было абсурдным: выполнить миссию Айды мог любой другой чудотвор после его смерти – или сам Айда после ухода Зимича.
Но стоило сделать еще один шаг, и все изменилось. Улыбавшиеся глаза-щелочки раскрылись, сверкнули красным в огне заката, и в грудь ударила тугая волна воздуха. Зимич никогда не думал, что воздух может быть таким тяжелым: это напоминало удар молота или – гораздо больше – удар огромной змеиной головы. Тупым бронированным рылом – с разлета. Только на этот раз щита у Зимича не было.
Он откатился назад на десяток шагов, ударившись о землю спиной, и не смог уберечь левую руку: слишком старался не выронить нож и не поранить самого себя. Дыхание остановилось, и от боли в запястье потемнело в глазах.
– А ты думал, чудотворам нечем себя защитить? – весело спросил Айда. – И учти, это удар вполсилы. Я-то убивать тебя не хочу, ты нам еще пригодишься.
Зимич сжал рукоять ножа посильнее и поднялся – коротким рывком, как в кулачном бою: вставать надо быстро. В большой драке затопчут, в поединке добьют. Тупая боль в груди мешала дышать, а острая в запястье – думать. И он не думал: ненависть, холодная и жесткая, думала за него. Он лишь качнулся навстречу Айде, когда новый толчок воздуха в грудь опрокинул его на снег. И Зимич поднялся снова, продолжая сжимать в руке нож, но следующий удар не уронил его, только оттолкнул назад. Айда посмеивался и наступал, глаза его вспыхивали – он теснил Зимича к крутому берегу реки, он играл, забавлялся, нисколько не опасаясь за свою жизнь. Так взрослый с улыбкой отбивается от трехлетнего ребенка, не причиняя тому вреда.
И, наверное, в другой раз это было бы обидно, унизительно даже, но ненависть не понимала человеческих обид и не ведала стыда. Зимич откатывался назад все дальше и дальше, спотыкаясь, иногда оступаясь и падая в снег, но вставал, и чувствовал кровь во рту, и видел перед глазами огненный закат вполнеба, который теперь шумел в ушах настоящим большим пожаром.
Последний удар воздуха в грудь (толчок бронированной змеиной головы) оказался особенно силен – Айда верно его рассчитал: Зимич сорвался с берега, но не упал с высоты, а покатился на лед по его склону, роняя нож и заново ломая левое запястье.
Конь заржал и метнулся в сторону, обрывая привязь и опрокидывая сани.
И подняться прыжком не вышло: красный закат кружился перед глазами, и множество солнц круглыми ослепляющими пятнами плавали в его водовороте. И кровь шла горлом, но не сильно, тонкой струйкой, от которой Зимич всего лишь закашлялся.
– Поезжай обратно в Хстов, Стойко-сын-Зимич. – Айда стоял на берегу и улыбался. – И еще раз посоветую: нарисуй на ладони линию ума; думается, это тебе поможет.
Ненависть. Не только холодная – разумная, расчетливая, дальновидная ненависть позволила выбросить Зимича на лед широкой реки из тесного леса. Айда не учел, что имеет дело с нею, а не с Зимичем, и сам подписал себе приговор. Потому что достаточно толчка одной мысли, чтобы сгусток силы из межмирья лавиной обрушился на берег реки. Этому сгустку не хватало лишь открытого пространства, на котором можно развернуть крылья.
И они развернулись – на полнеба, ночной тучей накрывая огненный закат, – мощные паруса-перепонки, натянутые меж пальцев; они ловили ветер, щупали его, гладили, и прикосновение это было похоже на шелк, прохладный и скользкий. И удивительное, податливое, совершенное тело прислушивалось к биению мира вокруг, к малейшей его вибрации. И это тело слышало, как вода подо льдом омывает чешую больших и малых спящих рыб, как древесные корни глубоко под землей тщатся глотнуть ее живительного сока, как грохочет солнечный огонь, разливая закат по небу. И как за вязкой перепонкой, разделяющей миры, безумный старик в ночном колпаке прячется под рыхлое одеяло.
Восемь языков коснулись ветра, и тот принес вкус дыма (смолистого, горячего, без привкуса гари), волчьего голода (болезненного, желчного), хвойной свежести (чуть кисловатой еловой и терпкой, сухой сосновой) и человеческого страха (потного, душного). Восемь пар неподвижных глаз вперились в комок тепла, источавший этот страх, – шестнадцать картинок лишь дополнили то, что слышало тело и ощущали языки. Восемь голов принимали сигналы извне, раздвигая пространство и время, проникая в миры и межмирья, в прошлое, настоящее и будущее. И ненависть витала над ними – рассудочная, державшая в руках сотни нитей-паутинок, сплетавшая воедино тысячи импульсов, бежавших по этим паутинкам.
Не семь – восемь. Странная полусимметрия куба, незавершенность, но замкнутость, невозможная для семерки.
Комок тепла – чужеродный по эту сторону вязкой перепонки, как заноза в собачьей лапе, – подался назад, к спасительной стене леса, но ненависть его опередила. Гибкий хвост хлестнул лед реки: не так много страстей могло кипеть в холодной крови змея, но ярость была ему доступна. Широкие крылья толкнули тело вперед и вверх, одна из голов пращевым снарядом метнулась в сторону теплого комка – в точку наименьшей толщины защищавшей мозг кости. На миг две из шестнадцати картин в глазах чудовища показали ненависти узкое лицо противника, но тонкая кость треснула под ударом пластинчатой брони, сминая человеческий мозг, и некая субстанция (не душа, а скорее жизнь) выплеснулась из тела человека в пространство, неуловимо (и непоправимо) это пространство изменив. Он еще оставался теплым комком, и тепло вытекало из него медленней, чем жизнь. Но ветер больше не приносил вкуса страха – его сменил вкус смерти: грубый, бесстыдный вкус неочищенной плоти.
А ненависть – успокоенная, сытая – стремилась выше и дальше, в многогранное пространство-время. Скользнула змеиным телом по вязкой перепонке меж мирами, изучая ее истончения, изгибы, впадины и жесткие наросты, зоны полной прозрачности и густой мути (безумный старик дрожал в своей неуютной постели). Заглянула в межмирье – пустое, как космос. Поднялась над реальностью, прорезала время синей молнией, которую так не терпелось выплюнуть змею. И не находила, никак не находила удовлетворения – финала? И неслись ей навстречу Времена (по нитям-паутинкам), мелькали миры и люди, и цвел освещенный желтыми лучами мир чудотворов, и чах мир Надзирающих и колдунов.
Все выше, все дальше, все тоньше нити, все быстрей полет (мысли?). И в единый гул слились голоса, в цветную полосу вытянулись миры – пока змеиное тело не услышало нарастающего содрогания чужого мира, глухого рокота, предвестника грубого вкуса смерти. Ненависть замерла (в восторге?), принюхалась, прислушалась: мозаичные полотна Времен отмирающими слоями кожи лежали друг на друге, и она сдергивала их один с другого. Конец чужого мира! Расплавленный камень и вывернутая плоть земли, раскаленные ветры и пепел. Вкус смерти на змеиных языках. Гаснет свет желтых лучей. Хохочет круглоухий зверь росомаха, живущий в двух мирах, рвет когтями вязкую перепонку. Восьмиглавое чудовище жалит молниями чудотворов и разбрасывает по земле их тела (вкус смерти) – чтобы ни один из них не посмел дотянуться до круглоухого зверя. Безобразная старуха прижимает к груди волосатого звереныша (младенца?), вырезанного из чрева росомахи, – и голова ее в петле, и в глазах ее ужас и счастье. Вкус старости и смерти – вкус крохотной беззащитной жизни.
Ненависть нашла то, что искала. Ненависть ли? Или некая субстанция, которая существует независимо от человеческого тела, вне его пределов? Неужели вся она стала ненавистью?
Змей плавно опустился на лед, тронул языками ветер – вкус смерти не принес наслаждения, заглушил вкус хвои и дыма, вкус тяжелого весеннего снега, заката, накрытого ночной тучей. И память о вкусе крохотной беззащитной жизни. Тело теперь слышало только холод. «А от холода змаи слабеют». Нетрудно убить змея зимой. «Собственно, убийство змея – это и есть перевод силы обратно в состояние неустойчивого равновесия».
Безумный старик повернулся на другой бок и накрыл голову подушкой.
Ненависть скорчила презрительную мину и выпустила из рук нити-паутинки. Ей больше не нужен был змей – по крайней мере, не теперь. И будь у него семь голов, он бы уже летел прочь, свободный и могучий, не связанный ничем и никем, неподвластный ни ненависти, ни любви, – безмозглый, замкнувший свои инстинкты на себе самом и повинующийся лишь желаниям своего тела.
Но он не мог взлететь: восьмая голова порождала хаос в движении его членов. Он не мог дышать: легкие сворачивались и разворачивались по велению восьми голов, и воедино эти сигналы не складывались. Его сердце не могло биться и разливать по телу кровь – холодную, колючую кровь, похожую на шугу перед ледоставом.
Человек способен преодолеть страх перед смертью, на то ему даны ум и воля. Змей – нет. И в запредельном ужасе билось о лед огромное беспомощное тело, ломая крылья, сплетая шеи в тугие узлы, и бесконечно тянулась его агония: жажда жизни – самый главный инстинкт всего живого – металась в восьми головах, искала выход, надеялась вдохнуть. Даже тогда, когда тусклый змеиный ум уже затянулся пленкой небытия, когда ослабели тугие мышцы, ужас еще бежал по гибким членам волнами предсмертной дрожи (запертый в бессильном теле, немой и лютый), и желание жить (надежда жить!) не угасла, и змей тянулся к ней всем существом, до последней секунды.
Ненависть (или некая субстанция, существующая вне пределов человеческого тела?) убила змея, отпустив его на свободу. Вернула сгусток силы в межмирье. Чтобы в тот миг, когда ей снова потребуется змей, столкнуть этот сгусток обратно – толчком одной мысли.
18 мая 427 года от н.э.с. День
Расследование комиссии топталось на месте. От обилия бессмысленной и бесполезной информации у Йеры Йелена голова шла кругом. Слухи и легенды мрачунов противоречили друг другу – как всякие легенды и слухи – и говорили то о волшебном зачатии росомахи, которая родила человека, то об «освящении» росомахой зачатья Вечного Бродяги, то о сложнейшей и кровавой операции, проведенной прямо в лесу на пне перед ритуальным костром, то о явлении призрака, который стал отцом Врага.
В понедельник после обеда Йера разглядывал присланные телеграфом заключения по двум мальчикам из Брезенской колонии. Ничего интересного в их характеристиках не было: оба считались агрессивными, но неинициированными мрачунами. Впрочем, инициация их могла состояться в любую минуту – в колонии хватало старших ребят, готовых ее провести, и администрация не смогла бы этому воспрепятствовать. К тому времени Йера уже знал, что мрачун такой силы, каким виделся всем Вечный Бродяга, не нуждался в инициации, у сильных мрачунов она происходит спонтанно. Значит, эти двое отпадают…
Когда к нему заглянул один из многочисленных клерков – принес новую партию карточек на умерших четырнадцать лет назад женщин, – Йера продиктовал ему две телеграммы, нисколько не надеясь на удачу. Одну из них он направил в дом Инды Хладана: приглашал чудотвора на ужин. Вторую – официальную – послал в Тайничную башню, где просил Инду Хладана срочно связаться с председателем Думской комиссии.
Клерк отправился выполнять поручение, а Йера машинально взял в руки пачку карточек – он уже не надеялся с их помощью прийти к какому бы то ни было заключению. Карточки относились к умершим в третьей декаде октября четыреста двенадцатого года. Их рассортировали по возрастам, и сперва с немногочисленных фотографий на Йеру смотрели тринадцати-четырнадцатилетние девочки. Это покоробило его и вызвало жалость – клерки в своем рвении допускали материнство столь юных созданий? Его романтическое представление о девочках рассеяли заключения врачей: трое из списка были больны сифилисом. Клерки оказались правы, рассматривать надо всех. И цинизм мрачунов, способных принести в жертву невинное дитя, после этого не выглядел непостижимым.
Йера перекладывал карточки, вертел их в руках, уже не всматриваясь в лица, отложил наиболее вероятную возрастную группу – от двадцати до двадцати пяти – в сторону, когда в глаза ему уперся взгляд с фотографии. Вначале он не понял, что его так поразило в этом взгляде, в этом лице. Но Йера на секунду отшатнулся и замер, ощутив, как пот выступает на лбу… Мирна Гнесенка, тридцати двух лет… Взгляд ее жег и резал, словно луч фотонного усилителя. Несомненно, она была красива, пожалуй очень красива: темные волосы, сложенные в высокую прическу, ровный лоб, прямой правильный нос и губы, словно вырезанные по камню тонким и острым инструментом. Но главное – огромные глаза… Фотограф оказался мастером своего дела: на маленькой фотографии были видны яркие точки зрачков и черный ободок вокруг радужки. И разлет бровей… Йера вытер пот со лба и с трудом оторвал взгляд от фотографии. «Причина смерти: ножевое ранение в брюшную полость». Не то?
Йера достал носовой платок и промокнул лицо. «Родители казнены в 406 году по обвинению в мрачении». Не то?
Что же тогда? Почему мерзенько трясутся руки и нездорово, глухо и быстро стучит сердце?
Потому что… Потому что Йера видел это лицо. Видел не раз и не два. Он знал это лицо так хорошо, что ему не требовалось его разглядывать столь долго, чтобы узнать… Стоит только убрать высокую прическу…
Йера снова вытер платком лицо. Мирна Гнесенка… Мрачунья, убитая ножом. Не ножом ли хирурга? Это было невозможно, невероятно! Лучшие ученые Славлены доказали, что это невозможно! Но Мирна Гнесенка умерла двадцать второго октября четыреста двенадцатого года, за шесть месяцев до рождения… до рождения Йоки Йелена, который был похож на нее как две капли воды…
Йера сложил картонную карточку вчетверо и убрал во внутренний карман. Он сделал это машинально, не задумываясь. А потом позвонил в звонок, вызывая секретаря, – тот явился без промедления.
– Да, господин Йелен?
– Будьте добры, принесите мне сердечных капель и немного успокоительного. И проверьте, не пришло ли ответа на мои телеграммы.
– Может быть, позвать доктора? – участливо спросил секретарь.
– В этом нет необходимости.
– Вы очень много работаете, судья Йелен. Это не может не отразиться на здоровье. – Секретарь кивнул с отеческим достоинством и вышел.
К недоумению Йеры, от Хладана пришел ответ: он с благодарностью принял приглашение на ужин. И хотя до ужина оставалось не меньше четырех часов, Йера велел секретарю вызвать Дару.
18 мая 427 года от н.э.с. Утро. Продолжение
До этого Йока никогда не видел ударов чудотвора, только слышал или читал о них. Змай упал вместе с тяжелым дубовым стулом, прокатился по полу и замер возле окна, обхватив руками грудь и зажмурив глаза.
Сначала Йока растерялся. Он знал, как редко чудотворы применяют свое оружие, и был уверен: они это делают только в случае крайней необходимости – например, помогая задержать или обезвредить преступника. Змай мог быть кем угодно, но преступником он не был! Да, сомнения в основах теоретического мистицизма расценивались как преступление, но совсем не такое, как убийство или грабеж… И… это было нечестно. Так же нечестно, как отправить на рудник Стриженого Песочника! Йока перевел взгляд со Змая на чудотвора и поднялся.
– Зачем вы это сделали? Почему? – выкрикнул он. – И вообще, зачем вы сюда пришли? Кто вас звал?
– Не ори, Йока Йелен. – Змай с трудом вдохнул, кашлянул и вытер струйку крови, появившуюся в углу рта. – Господин Страстан сделал это непроизвольно. Правда, Инда?
Инда сидел за столом бледный и – Йока не сомневался – испуганный.
– Веда… – тихо сказал он, – мы играем с огнем. Или ты этого еще не понял?
Змай начал подниматься с пола, и Йока увидел капельки пота у него на лбу. Ничего себе! Они только что говорили о кузнечном молоте…
– Тебе помочь? – спросил Йока, но Змай покачал головой и поднялся сам, придерживаясь одной рукой за подоконник, а другую все еще прижимая к груди.
– Йока Йелен, теперь ты убедился в том, что я не мрачун? Страстан, думаю, убедился.
– Подобные рассуждения об основах теоретического мистицизма не только преступны, но и оскорбительны… – возмущенно начал Страстан, но Инда оборвал его коротким выразительным взглядом.
– Оскорбительны? – Змай нагнулся, чтобы поднять стул. – Это интересно. Вот уж не думал, что Исподний мир желает оскорбить кого-то из чудотворов. Как раз наоборот. Исподний мир умирает, но продолжает любить чудотворов.
– А вы, я полагаю, хорошо знакомы с Исподним миром?
– Я бог Исподнего мира. – Змай сел и разложил на коленях салфетку. – Я его защитник.
– Он сумасшедший? – спросил Страстан, повернувшись к Инде.
– Думаю, нет. Он сказочник, – задумчиво ответил Инда.
Йока недоумевал: почему Змай не потребовал от чудотвора удовлетворения? Почему не вызвал его на поединок? Ведь видно, по всему видно, что Змай только одет простолюдином, на самом же деле… А кто он на самом деле? И, значит, не все чудотворы боятся Змая?
– Сказочник, который верит в собственные сказки, и есть сумасшедший, – проворчал Веда.
– Обрати внимание, Йока Йелен, – Змай словно не заметил оскорбительных слов чудотвора, – мрачуна за один такой удар, даже нанесенный в порядке самозащиты, или повесят, или отправят на рудник до конца его дней.
– Один удар мрачуна может отправить человека в клинику доктора Грачена. На всю жизнь, – словно извиняясь, заметил Инда: он все еще был бледен и напряжен.
– Может быть, позовем доктора Сватана? – вспыхнул Йока. – Пусть он определит, какой ущерб Змаю нанес удар господина Страстана!
– Молодой правовед? – улыбнулся ему Веда. И улыбка эта напугала Йоку: так, должно быть, улыбается хищник, когда его жертве некуда деваться.
– Да, я хорошо знаю основы права, – кивнул ему Йока, не опуская глаз, – и не только законы, но и правовые принципы. Мой отец говорит, что перед законом все равны. И наказание одинаково должно соответствовать тяжести преступления для всех без исключения.
– Веда, у мальчика чистые помыслы. Юности свойственно иметь идеалы и бороться за них, – тихо сказал Инда, – юношеский максимализм не порок. К тому же со временем это проходит.
Словно Йока нуждался в его защите перед этим чудотвором – вовсе не похожим на тех чудотворов, которые встречались Йоке до этого дня.
– Я пока ни в чем не обвиняю мальчика, – удивленно ответил Страстан. – Впрочем, мы пришли сюда поговорить именно с ним, а не с сумасшедшим сказочником.
– Боюсь, от сказочника нам избавиться будет нелегко, – ответил Инда, посмотрев на Змая.
– Я бы сказал, вам вообще не удастся от него избавиться, – проворчал Змай. – Тем более теперь, когда отец мальчика в Славлене, а мать, насколько я понял, будет рада от…
Он осекся вдруг и коротко покосился на Йоку.
– А ты имеешь к мальчику какое-то отношение? – спросил Инда. – Ты приходишься ему родственником? Это как-то подтверждено документально?
– Я гость в этом доме и не уйду до тех пор, пока Йока Йелен не скажет мне уходить.
– Йока еще мал, чтобы решать, кого приглашать в дом, – заискивающе то ли перед Йокой, то ли перед своим начальником вставил Мечен, не переставая лакомиться миногами.
– Это будет решать мой отец, а не вы, – презрительно бросил ему Йока.
– Тогда перейдем к делу. – Страстан обвел присутствующих глазами. – Мне все равно, кто будет при этом присутствовать. Хоть сказочники, хоть сумасшедшие. Итак, господин Йелен, у чудотворов имеются сведения о том, что в драке на сытинских лугах десятого мая этого года именно вы, а не Стриженый Песочник, нанесли энергетический удар одному из своих противников. Вашего подтверждения этот факт не требует, он доказан. Но я все же спрошу: вы это признаете?
– Йока Йелен, молчи. – Змай глянул на него так, как не смотрел ни разу до этого. Слишком серьезно. Так серьезно, что стало понятно: ему не до шуток. – Они не имеют права тебя допрашивать.
– Имеем. У нас есть разрешение Приора Тайничной башни и прокуратуры поселка Светлая Роща. Я могу его предъявить.
– Я несовершеннолетний. Меня можно допрашивать только с разрешения моего отца и в его присутствии.
– Или матери, Йока, – мягко сказал Инда.
– Его мать бьется в исте… простите, его мать пребывает в нервическом расстройстве, – оборвал Инду Змай.
– Это не подтверждено документально. И одного свидетеля будет недостаточно. К тому же я сомневаюсь в вашей правоспособности, господин сказочник, – ответил за Инду Страстан.
– Трех свидетелей, господин чудотвор, – раздался голос от двери в кухню. Йока оглянулся и увидел Суру, стоявшего рядом со своей женой и кухаркой. – Трех свидетелей будет достаточно?
Сура говорил очень тихо, но уверенно:
– Госпожа Йеленка приняла сильное успокоительное и только после этого подписала вашу бумагу, господин Хладан. Пока в доме нет хозяина, я отвечаю за мальчика. И я не могу позволить его допрашивать. Я немедленно дам телеграмму господину Йелену. И попрошу вас до его возвращения ничего не предпринимать.
– Йока Йелен – мрачун, – невозмутимо парировал Страстан, но ни один мускул не дрогнул на лице Суры, – он опасен для окружающих. Я могу заключить его под стражу без согласия родителей, адвокатов и тем более слуг. Покиньте столовую, любезный. Мальчика пока никто под стражу не заключает. Мы приехали поговорить с ним и решить вопрос миром.
– Как вам будет угодно, – Сура сжал губы и шагнул назад.
– Сура! – Йока вскочил с места – он сейчас был готов кинуться на шею старому зануде. – Сура, не смей его слушаться! Он здесь никто! Иди сюда! И вы тоже все идите сюда! Садитесь! Садитесь за стол, я сам принесу вам приборы, слышите? Он здесь никто!
– Хорошо, господин Йелен, – Сура кивнул, – приборы принесет моя жена, а я пока все же отправлю телеграмму.
Он прошествовал через столовую к дверям гостиной, высоко поднимая голову и расправив плечи. В другой раз Йока бы посмеялся над его чопорностью, а тут ему было вовсе не до смеха – он не ожидал поддержки от слуг и понял вдруг, что любит старика всем сердцем. И всегда любил.
– Йока Йелен, – Змай придвинул стул ближе и нагнулся к его уху, – ничего не говори, слышишь? Сиди молча. На вопросы не отвечай. Пусть ждут приезда твоего отца.
– В этом случае нам и в самом деле придется вести допрос в Тайничной башне, а не за столом, – мрачно сказал Змаю Страстан. – Я повторяю еще раз, мы пришли сюда в интересах мальчика.
– Мальчик не выйдет отсюда до приезда судьи Йелена, – ответил Змай.
– Интересно, кто сможет помешать чудотворам арестовать опасного преступника? – усмехнулся Веда, но Инда кашлянул, и его вилка стукнула по фарфоровой тарелке.
– Веда, мы не будем обострять конфликт.
– Да? Жаль, – вдруг сквозь зубы прошипел Змай. – А мне очень хотелось показать господину чудотвору, кто́ ему помешает. Он пока не верит в сказки, поэтому плохо понимает происходящее.
– Господин сказочник, мы на самом деле на стороне мальчика, – Инда словно извинялся, – мы не причиним ему вреда. Но, согласись, действовать в твоих интересах мы не обязаны. Предположим, к нам на самом деле явился бог Исподнего мира. Почему чудотворы Обитаемого мира должны пренебречь его благополучием и стабильностью и встать на сторону абсолютного зла?
– Абсолютного зла не существует, – усмехнулся Змай, – все абсолютное абсолютно только в некоторой системе отсчета. Я не сказал тебе утром и скажу сейчас: ваш свод рухнет гораздо раньше, чем кажется чудотворам. Ты знаешь, Йока Йелен, почему Обитаемому миру нужен свод? Потому что ваш мир разрывает энергия чудотворов. Потому что они качают ее, как кровососы, а отдать назад не могут. Ваш мир скоро лопнет, как обожравшаяся пиявка. И чтобы он не лопнул, надо погасить солнечные камни и остановить магнитные. Но и этого будет мало, потому что убрать свод чудотворы не смогут: Обитаемый мир снесут смерчи и извержения вулканов. Ты видел, что происходит за пределами свода? Здесь будет то же самое. Славлену зальет магмой и засыплет пеплом, потому что…
– Хватит! – Инда стукнул ладонью по столу. – Хватит, господин сказочник! Апокалиптические прогнозы оставь для сказок на ночь. Даже Откровение Танграуса не рисует столь фантастичных картинок. Йока, этот человек плохо понимает предмет, о котором говорит. И мы с тобой поговорим и об этом. Немного позже.
– Не работает телеграф… – В столовую вошел Сура, пожимая плечами. – И солнечный камень над ним не горит тоже.
– Это господа чудотворы позаботились. – Змай вытер пот со лба и перевел дыхание, а потом полез за пазуху: – А вот подарок чудотворам от бога Исподнего мира.
Он швырнул на стол пачку сложенных вчетверо бумаг.
– Что это? – брезгливо поморщился Страстан.
– Вряд ли куратор детской колонии в этом что-нибудь поймет, – Змай глянул на Веду с презрением, – а вот доктор прикладного мистицизма, коим является Инда Хладан… Ему этот расчет покажется интересным.
Инда нехотя потянулся к бумагам и не торопясь развернул сложенные вчетверо листы.
– И все же? – заинтересовался вдруг профессор Мечен. – Что это?
– Это гарантия безопасности Йоки Йелена, – улыбнулся Змай, – весьма и весьма надежная гарантия.
* * *
– Йока Йелен благополучно прибыл домой. – Цапа швырнул дурацкую зеленую шляпу на подставку для сапог у входа. – Змай привел, и, судя по всему, его провокация удалась. Парень отказался разговаривать с Хладаном.
Ничта Важан заметил своего эконома из окна спальни и спустился, чтобы его встретить: Цапы двое суток не было в особняке.
– Что-нибудь еще?
– Я побоялся, что меня заметят. К дому Йеленов прибыл профессор Мечен, а у него чутье на мрачунов. Но, думаю, Охранитель пока справится без меня. Ты знаешь, что он собирается натолкнуть Хладана на мысль о том, что свод рухнет не через сто лет, а через десять-двенадцать.
Ничта кивнул и направился в столовую – Цапа наверняка проголодался. Завтрак им подали через несколько минут.
– У чудотворов будет еще больше оснований иметь Вечного Бродягу в союзниках. Зачем Змай это делает, Ничта? – спросил Цапа, наворачивая жареную баранину суповой ложкой и закусывая куском хлеба, отломанным от буханки.
– Чтобы они побоялись уничтожить мальчика или запереть там, где мы его никогда не найдем. Змай обеспечил его безопасность.
– Но если мальчишка осознает свою силу и власть над чудотворами, он может вместо блестящей смерти выбрать блестящую жизнь. Да он будет властелином мира! А чудотворы станут ползать перед ним на брюхе!
– Да. Это так. Пока не рухнет свод. Я как-то говорил тебе: боги могут позволить себе быть легкомысленными, – Ничта улыбнулся углом рта, – и мне видится за этим желание поиграть. Поставить мальчика перед выбором.
– А ты не допускаешь, что легкомысленный бог просто снимает с себя ответственность за чужую жизнь? Предлагая мальчишке выбор? – Цапа говорил не прожевав. – Это ты с легкостью распоряжаешься чужими жизнями.
– Я взвешиваю ценность отдельной человеческой жизни на весах истории.
– И жизнь Мирны ты взвесил тоже? – Цапа сунул ложку в рот.
– Да. И теперь могу сказать: она сделала для Обитаемого мира много больше, чем могла бы сделать самая сильная мрачунья, дожившая до старости. И жертвы ее предшественниц тоже не были напрасными.
– Теперь говорить легко. Существование Вечного Бродяги оправдывает любые жертвы. Но тогда, пятнадцать лет назад? Что ты клал на чашу весов тогда? Вероятность? Ничтожную вероятность! – Цапа не смотрел в глаза, он, казалось, был занят исключительно бараниной.
– Я клал на чашу весов свою убежденность. – Ничто не дрогнуло внутри. Важан давно привык к тому, что ошибся. Его совесть столько лет придушенно молчала, не смея высунуть носа из своего глубокого и темного убежища. А теперь… Теперь она может успокоиться и вдохнуть полной грудью.
– В справедливости? Или в том, что вода точит камень? Или веру в Откровение Танграуса?
– Убежденность в своих расчетах и прогнозах, Цапа. Это пустой разговор. Тебе не кажется, что мальчику пора узнать, кто он такой?
– Сам ему расскажешь? Или поручишь мне?
– Он не поверит. В это нельзя поверить человеку в здравом рассудке. Тем более подростку, чья психика гибка, а ум изворотлив.
– И что ты предлагаешь? – Цапа облизал ложку и осмотрел стол взглядом голодного хищника.
– Для начала он должен увидеть документ об усыновлении. И лучше бы он увидел его случайно, нашел сам, понимаешь? Если ты дашь ему такой документ, он плюнет тебе в лицо и скажет, что ты его подделал. Заметь: он, похоже, еще ни разу толком не задумался о том, откуда у него взялись наследуемые способности мрачуна.
– Ничта, я сомневаюсь, что судья Йелен хранит этот документ в доме. Скорей, в банковском сейфе. Я не умею взламывать банковские сейфы. – Взгляд Цапы упал на жареных голубей.
– У этого документа есть копия. Она хранится в городской учетной палате.
– Еще лучше! Информация об усыновлении не подлежит разглашению. Я думаю, даже полиция не имеет доступа к этим бумагам. Разве что Думская комиссия может рассчитывать…
– Так почему бы тебе не стать представителем Думской комиссии, Цапа? – Ничта придвинул к нему блюдо с голубями.
– Да я-то могу. А вот как сделать представителем комиссии Йоку Йелена…
18 мая 427 года от н.э.с. Утро
На вокзале Змай купил Йоке булку с маком, и Йока вспомнил, что почти сутки ничего не ел. Всю дорогу до самого дома он рассказывал Змаю, что с ним произошло за последнюю неделю.
А когда они миновали рощу, у самых ворот им навстречу неожиданно вышел Инда Хладан. Йока едва не открыл рот от удивления.
– Здравствуйте, господин сказочник. – Инда раскланялся, словно Йоку и не заметил. Не в первый раз, встретившись, они оба переставали Йоку замечать.
– И тебе не болеть, – ответил Змай.
– Я рад, что ты доставил мальчика домой живым и невредимым. Но мне бы хотелось поговорить с ним наедине.
– Йока Йелен, я уверен, он будет оправдываться и рассказывать, что не имеет отношения к аресту Стриженого Песочника. Но он соврет. Он имеет к этому самое непосредственное отношение.
– Инда, я не хочу говорить ни с кем, – сказал Йока. Он почти не сомневался в причастности Инды к аресту Стриженого Песочника и не желал выслушивать оправданий, а к тому же устал и хотел спать. Его больше волновала предстоящая встреча с отцом.
– Иди домой, Йока Йелен, – посоветовал Змай, – а мы тут с господином чудотвором поговорим без тебя.
– Не много ли ты себе позволяешь? – с улыбкой отозвался Инда.
– Попробуй заткнуть мне рот, – Змай тоже улыбнулся. – Иди, Йока Йелен. Не надо тебе слушать, о чем говорят взрослые.
Йока подумал и решил послушаться Змая, поэтому забрал у него рюкзак и пошел к дому.
– Йока! – Инда направился следом, но Змай вдруг взял его за плечо и развернул к себе:
– Оставь мальчика.
Йока не ожидал такого от Змая – ничего веселого не было ни в его голосе, ни в его жесте.
– Ты так же не хочешь паники, как и я, – ответил Инда, перехватив Змая за запястье.
– Вопрос в том, насколько ее не хочешь ты и насколько – я. Оставь мальчика.
– Ты же понимаешь, что это невозможно. Даже если это потребует открытой конфронтации, мальчика я тебе не отдам.
Йока неприлично глазел на их стычку и не двигался с места.
– Ты хочешь открытой конфронтации? Ты ее получишь, – кивнул Змай. – Только я точно знаю, что чудотворам не хватит на нее сил. Всем чудотворам Обитаемого мира. Иди отсюда, Йока Йелен.
Змай посмотрел в его сторону и убрал руку с плеча Инды. И тот испугался – Йока видел, что тот испугался!
Стоять и глазеть, когда тебе ясно дали понять, что ты лишний, было неприлично, к тому же Йока не понимал, о чем говорят эти двое, но ему хотелось понять. И не только: гораздо интересней было узнать, кто же такой Змай, если его боятся чудотворы? Ведь не мрачун же! Мрачунов чудотворы не боялись. Может быть, он на самом деле бог? Бог, который стоит выше чудотворов? Мысль показалась Йоке нелепой.
– У меня есть одно предложение, – осторожно начал Инда. – Я бы его с тобой обсудил без мальчика. Йока, я зайду к вам после, и тогда мы поговорим, хорошо?
– Погоди-ка, Йока Йелен. У меня есть некоторые подозрения, – Змай вдруг крепко взял его за руку. – Мы сделаем иначе. Мы пойдем к тебе в гости, ты будешь мыться и спать, а мы с Индой посидим внизу и поговорим.
– Тебе не кажется, что мы… злоупотребим гостеприимством? – замялся Инда.
– Не думаю, что от дома Йеленов убудет.
– Не убудет, – подтвердил Йока. Ему давно хотелось, чтобы Змай пришел к нему в гости. Это казалось ему… забавным.
– Хорошо. Я приду минут через десять, – согласился Инда, сузив глаза. А потом развернулся и скорым шагом пошел прочь.
– Инда! – окликнул его Змай. – Будь осторожен со мной.
– Я всегда осторожен со всеми, – ответил тот, оглянувшись.
– Змай, а ты тоже мрачун? – спросил Йока, когда они двинулись к воротам.
– Нет, я не мрачун. Я бог.
– Я спрашиваю тебя серьезно, а ты опять шутишь.
– Я не шучу. Я говорю правду. Я почти всегда говорю правду. Только не все почему-то мне верят. – Змай распахнул калитку, пропустил Йоку вперед.
Мама увидела их из окна кухни и, когда он зашел в гостиную, уже стояла у дверей. Змая она словно не заметила, и тот скромно помалкивал, стоя в стороне.
– Йока! Что произошло? Ты должен был приехать через неделю!
– Так вышло, что я приехал сегодня, – он пожал плечами, – а где папа?
– Папа, разумеется, в Славлене. Ты можешь мне объяснить, что случилось? Ты провалил экзамены?
Йока совсем забыл о том, что Инда соврал отцу про поступление в Ковчен.
– Ну… Да, – ответил он первое, что пришло в голову.
– Как? Почему?
– Ну, провалил и провалил. Что в этом такого? Я не хочу в Ковчен. Мне там не понравилось.
– Не понравилось? Что ты говоришь! Ты думаешь, что ты говоришь? Инда нашел тебе место с таким трудом! А тебе не понравилось? И поэтому ты не стал сдавать экзамены?
– И поэтому не стал. – Он хотел сказать ей, что привел своего друга в гости, но она не дала ему вставить больше ни слова.
– Как ты мог? Как ты мог не поступить!
Это она выкрикнула громко и истерически, и из глаз ее вдруг покатились слезы. Йока этого не ожидал и испугался: она не часто плакала в его присутствии. А если плакала, то совсем не так, а… ну, из приличия, что ли? На похоронах, например…
– Мама? – спросил он тихо и даже виновато. Ну кто же знал, что невинный обман Инды так на нее подействует?
Змай невозмутимо подошел к дубовому инкрустированному столику у окна и выбросил из вазочки букетик нарциссов. А потом налил воды из вазочки в стоявший на подоконнике деревянный стакан для карандашей.
– Как тебе не стыдно? Сколько ты еще будешь надо мной издеваться? – закричала мама сквозь слезы. – Сколько можно? Ты ни о ком не думаешь! Ты отвратительный, распущенный мальчишка! Тебя едва не выгоняют из школы, а когда предоставляется возможность, ты говоришь, что не хочешь в Ковчен? Я не выдержу этого! Я больше не могу этого выносить! Это невозможно! Как… как ты смел! Объясни мне, о чем ты думал?
– Мама… – шепнул Йока: внутри что-то переворачивалось и болело. Если бы она просто кричала, он бы ей нагрубил и ушел. А тут совсем растерялся.
Йока забыл о том, что хотел есть, забыл про Инду и Змая, про предстоявший разговор с отцом и про Стриженого Песочника. Ему не в чем было оправдываться, но мамины слезы оглушили его, словно он был виноват перед ней на самом деле.
Змай подошел к маме со стаканом в руках.
– Мам, мама, – попытался сказать Йока, – это Змай.
Мама отпихивала стакан обеими руками, но Змай был явно ловчее ее и влил несколько глотков ей в рот. Она поперхнулась и замолчала, только слезы продолжали бежать у нее из широко открытых глаз. Змай удивился, понюхал воду и хлебнул из стакана сам, после чего сморщился и проворчал:
– Гадость-то какая…
– Мама добавляет в воду аспирин, – растерянно сказал Йока.
– А на вкус похоже на крысиный яд… Госпожа Йеленка, присядьте. – Змай взял маму под руку и усадил в кресло. А потом опустился перед ней на корточки, заглядывая в лицо снизу вверх и держа ее за руку. – Я должен вам сказать, что ваш сын сутки почти ничего не ел, прошел пешком больше десяти лиг, едва не утонул в болоте и не спал две ночи. А еще наколол ногу, и в рану попала грязь. Я бы посоветовал вам отдать распоряжение прислуге, чтобы мальчика накормили, перевязали, приготовили ему ванну и уложили в постель. Вы слышите, что я говорю?
Мама громко всхлипнула и кивнула:
– Да. Сейчас.
Словно она видела Змая каждый день! Как будто вовсе не удивилась его приходу!
– Вот и прекрасно. И незачем плакать из-за такой ерунды, как Ковчен. Уверяю вас, это не самое важное в жизни вашего сына.
Дверь за спиной Йоки распахнулась – на ковер упали солнечные лучи.
– Тем более что ни в какой Ковчен он не ездил, Инда Хладан возил его совсем в другое место, – невозмутимо продолжал Змай.
– Послушай, сказочник! – Инда крикнул это, не успев перешагнуть порог. (Змай не оглянулся, продолжая тискать мамину руку и улыбаться ей.) – Что ты себе позволяешь?
– Я думаю, госпоже Йеленке лучше уйти к себе, – ответил Змай, так и не оглянувшись.
Йока посмотрел на дверь: с Индой пришел еще один чудотвор и… профессор Мечен. Вот уж кого Йока видеть совсем не хотел!
– Инда! – вдруг вскрикнула мама. – Инда, ты же обещал мне! Ты мне обещал!
Видимо, последних слов Змая она или не услышала, или не поняла – поднялась с кресла и тут же оказалась в объятьях Инды Хладана, который пересек гостиную быстрей, чем можно было ожидать.
– Тихо, тихо, моя девочка, – он погладил ее по спине, – все хорошо.
– Ты мне обещал, обещал! – Мама снова разрыдалась и принялась молотить кулачком в его плечо. – Ты обещал, обещал, обещал!
– Вот до чего доводят женщину невыполненные обещания, – проворчал Змай, поднимаясь на ноги. – Да не переживай так, Йока Йелен.
Йока и хотел бы не переживать… Ну кто же знал, что невинный обман… И Инда тоже хорош, зачем он это придумал? Змаю легко говорить, это не его мама плачет.
Инда увел ее наверх, а в гостиную тут же вошел Сура.
– Господа, мы не ожидали гостей в столь ранний час, но если кто-то голоден, я могу предложить завтрак в столовой… Если нет – сейчас подадут напитки и пирожные.
– Я голоден, – тут же сказал Змай. – И Йока Йелен тоже. Очень голоден.
– Мы составим вам компанию, – сухо сказал незнакомый чудотвор.
Не прошло и пяти минут, как стол был накрыт и заставлен закусками: холодная курица, карп, копченая свинина, кровяная колбаса, сырные палочки, нарезанный пирог, маринованные миноги, салат из молодого зеленого лука с яйцом – у Йоки закружилась голова.
– Если не ошибаюсь, профессор Мечен? – поинтересовался Змай, выбрав луковый салат.
– С кем имею честь? – довольно грубо отозвался тот.
– Меня зовут Змай. Просто Змай.
– Вам не показалось бестактностью прийти в этот дом и усесться за стол вместе с порядочными людьми?
– Змай – мой гость. – Йока едва не поперхнулся, глотая кусок карпа (чтобы не говорить с набитым ртом), – а вас сюда никто не приглашал.
– Я пришел по приглашению Инды Хладана, – сдержанно кивнул Мечен.
– Инда Хладан – друг нашей семьи, но вовсе не хозяин этого дома, – ответил Йока угрюмо. – Я не возражаю против вашего присутствия, профессор, но ровно до тех пор, пока вы уважительно относитесь к моим гостям.
– Да ладно, Йока Йелен… Профессор решил, что я недостаточно хорошо одет для этой трапезы, только и всего. Люди его происхождения склонны кичиться положением в обществе, и это понятно: они добились его сами, а не получили в наследство.
– Это не повод не соблюдать приличий, – проворчал Йока. Профессор его раздражал. И вероятность – большущая вероятность – попасть в зависимость от него раздражение только усиливала.
– Между вами складывается странная дружба, Мечен, – неожиданно сказал чудотвор. И сказал он это уничижительно, свысока. Отец таким тоном не говорил даже с прислугой. Мечен лишь опустил голову и уставился в тарелку.
С минуту за столом царила неловкая тишина, прерываемая звяканьем приборов.
– А что, у чудотворов принято относиться к докторам прикладного оккультизма столь высокомерно? – нарушил тишину Змай. И лицо у него было такое, словно он всего лишь решил поддержать светскую беседу, зашедшую в тупик.
– Нет, – неожиданно раздалось от двери – вернулся Инда, – и не надо передергивать.
Он прошел к столу, сел, положив на колени салфетку, и продолжил, потянувшись к миногам:
– Но между начальником и подчиненным могут сложиться подобные отношения. Как и в любой работе. Разрешите вам представить куратора Брезенской детской колонии Веду Страстана.
– Хорошая компания для Йоки Йелена, – кивнул Змай. – Специалисты в психологии подростков?
– Подростков-мрачунов, – уточнил Инда, – и не столько в психологии, сколько в подростковых проблемах и методах их решений.
– У воспитанников Брезенской колонии есть проблемы? – Змай удивленно поднял брови.
– Не надо рассматривать нашу колонию как тюремное заключение, – ответил ее куратор. – Наша цель – возвращать обществу порядочных граждан, а не наказывать детей, не осознающих исходящей от них опасности.
– Да, об этом писали в газетах, – немедленно согласился Змай. – Именно такими словами: «возвращать обществу». И многих вам удается вернуть? В газетах нет статистики.
– В том, что не все они становятся на верный путь, основная вина лежит на их родителях. Это они не научили своих детей жить так, чтобы никому не причинять вреда.
Йока вспомнил, что говорил ему Стриженый Песочник, и неожиданно подумал, что чудотвор лжет.
– Это неправда, – спокойно сказал он, – мрачуны с пеленок учат своих детей управлять собой и своей силой.
– Ты так хорошо знаешь мрачунов? – спросил куратор Брезенской школы. – Или тебе об этом рассказал твой друг Стриженый Песочник?
– Это было бы логично с их стороны, только и всего. – Йока уклонился от ответа, но почувствовал некоторую неуверенность. – Если бы дети мрачунов не умели управлять своей силой, они бы выдавали и себя, и родителей.
– Ты прав, Йока Йелен. Мрачуны не идиоты. Да и чудотворы с пеленок учат своих детей управлять собой. – Змай глянул на Инду.
– Чудотворы не так опасны для общества, как мрачуны.
– Разве? А я читал, что удар чудотвора может не только проломить человеку грудину, но и расплющить легкие. – у Змая было такое невинное лицо, что Йока не сомневался: тот смеется над собеседниками.
– Это может сделать и кузнечный молот, однако никто не говорит об опасности, исходящей от кузнецов.
– Но дети кузнецов не ходят в школу с кузнечным молотом наперевес.
– Дети чудотворов воспитываются отдельно от других детей. А еще чудотворы не вызывают призраков, встреча с которыми губительна для обычных людей. И это самое главное.
– Разумеется. Чудотворам не нужны призраки. Ведь они не отдают энергию Исподнему миру, а отнимают ее. – И снова, как уже бывало не раз, от этих слов Змая по спине пробежали мурашки. И, конечно, он был неправ, потому что всем известно: чудотворы сами генерируют энергию, которую отдают людям.
Инда побледнел, и куратор Брезенской колонии переменился в лице тоже. Только профессор Мечен хмыкнул, словно удивившись глупости Змая.
– Эта гипотеза опровергнута теоретическим мистицизмом около четырехсот лет назад, – ответил Инда, положив приборы на край тарелки, – и впоследствии ее ошибочность нашла множество подтверждений в прикладном мистицизме.
– Мистицизм – герметичная наука, – пожал плечами Змай, – и среди нечудотворов нет тех, кто может убедиться в логике этого доказательства. Но мне-то ничего доказывать не надо. Я знаю, что говорю. И ты тоже отлично понимаешь, что мне никакие опровержения не требуются. А теперь попробуй заткнуть мне рот.
Лицо Веды Страстана полыхнуло огнем, он резко вскинул голову, поворачиваясь к Змаю, и…