1–2 марта 78 года до н.э.с. Исподний мир
Больше недели Зимич не выходил из трактира в надежде на вызов во дворец Правосудия, но никому он не понадобился, никто за ним не посылал. А в первый день весны утром по всему городу громогласно объявили о грядущей казни ученых-заговорщиков, назначенной на будущее воскресенье.
Даже хозяин трактира притих и подавал завтрак чуть ли не молча. Только иногда бормотал себе под нос фразу – словно пробовал ее на вкус: «Я люблю чудотворов. Я – люблю – чудотворов. Я… люблю… чудотворов?»
Хстов содрогнулся от этого известия. И хотя глашатаи расписывали в красках будущее покушение на Государя, выглядело обвинение малоубедительно: в глазах толпы ученые не очень-то походили на убийц и разбойников. Да и число заговорщиков впечатляло: девятнадцать человек приговорили к сожжению, одиннадцать – к отсечению головы, двадцать шесть – к повешению, больше пятидесяти – к бичеванию.
Едва ли не на всех площадях города начинали строить помосты, казнь обещала стать грандиозным зрелищем. Гвардейцы Храма наводнили улицы, высматривая ропщущих, шпионы беззастенчиво шныряли по кабакам и пивным, нисколько не скрывая того, что они шпионы. Надзирающие в храмах произносили пламенные речи, потрясая кулаками, и, конечно, им верили, но как-то отчасти: очень трудно выдать за правду совсем уж откровенную ложь.
– А знаешь, – сказал Ловче, когда Зимич вышел из храма и рассказал о том, что там происходит, – твой чудотвор не соврал: это и вправду придумали сами Надзирающие, без участия чудотворов. Слишком уж убого и неубедительно выглядит вся эта катавасия. Лучше бы они обвинили ученых в том, что те – пособники Зла, это было бы больше похоже на правду. Но без покушения они бы не добились поддержки Государя…
– Как думаешь, это может оттолкнуть людей от Храма?
– Не знаю. Но уважения к храмовникам не прибавит точно.
– Может быть… может, поднять бунт, а? – Зимич и сам не верил в то, что говорит.
– Ничего не получится. Времени мало. Посмотри, их шпионы не ставят целью кого-то арестовать, они просто мешают вести ненужные разговоры. Мы вдвоем ничего не изменим. Я не сомневаюсь: кроме глашатаев и Надзирающих, у них есть немало наемников, которые сейчас распускают слухи по рынкам и кабакам. К воскресенью половина города будет думать, что так и должно быть, а вторая половина перепугается так, что не то что бунта – даже ропота не будет.
– А если кроме нас двоих найдутся и другие?
– Кто? Давай поспорим, твой знакомый студент из рода Белой Совы скажет тебе: так им и надо. К тому же он еще мальчишка, денег у него нет и слушать его никто не будет. Нет, Зимич, ничего не выйдет. Ты и так сделал больше чем достаточно. И есть надежда, что Государь все же помилует кого-нибудь.
– В том-то и дело: кого-нибудь, – поморщился Зимич.
– Я бы на месте Государя помиловал всех. Это вызвало бы народное ликование, а он это любит. Но кто знает, достанет ли сейчас на это его власти? И нужен ли такой выход Надзирающим? Государь, получается, добрый и справедливый, а Надзирающие – злые и жестокие? Они на это не пойдут.
– Я никогда не прощу себе… – Зимич помотал головой. – Я…
– Чего ты себе не простишь? Что не стал унижаться перед чудотворами? Этого?
– Не знаю… Наверное, стоило себя переломить. Пусть бы я был подлецом, но они остались бы в живых. Ведь это гораздо важней – чтобы они остались в живых.
– Не бери на себя ответственность за все несправедливости мира. Иначе когда-нибудь ты не сможешь изменить то, что на самом деле можешь изменить. Если бы ученые не каялись таким дружным хором, еще неизвестно, чем бы все это закончилось.
– Знаешь, Ловче, ты очень умный. И я когда-нибудь последую твоему совету. Но сегодня я… попробую еще раз. Вдруг это как раз то, что я могу изменить?
– Что, пойдешь кланяться чудотворам? – Ловче усмехнулся.
– Не кланяться. Убеждать. Требовать. Она говорит, что любит меня, – вот и пусть сделает это для меня…
Неправда, он не хотел ее видеть. И по ночам ему снилась Бисерка, а не Дивна Оченка. Неправда, он вовсе не искал возможности ее оправдать. Он… в самом деле ненавидел ее, как и ее отца, как и Драго Достославлена. Он убеждал и требовал, но не просил.
Она согласилась неожиданно легко, словно для нее это не составляло никакого труда.
– Конечно. – Она улыбалась лихорадочной, натянутой улыбкой. – Я не чудовище, которым ты меня теперь считаешь. Я ведь тоже знакома с этими людьми и знаю, что они ни в чем не виноваты. Не думаю, что спасти их будет сложно.
Могущественная богиня? Она говорила так, словно это было в ее власти, а не только во власти чудотворов-мужчин. И Зимич в который раз подумал, что она гораздо старше, чем кажется.
Он хотел уйти и несколько раз порывался это сделать, но к крыльцу подъехала карета, и он услышал громкий голос Драго Достославлена под окном – не хотелось столкнуться с ними на лестнице. А потом она (она – это Дивна Оченка) зачем-то старалась его задержать, задавала какие-то глупые вопросы, что-то обещала и обещала. В окно смотрел закат, в особняке еще не зажгли свечей, и сумерки только-только начали робко выглядывать из углов, когда она сказала:
– Ты хотел знать о планах чудотворов? Тогда поспеши – сейчас самое время послушать, о чем они говорят. В Зеленой зале… Я отвлеку прислугу. А если чего-то не поймешь, возвращайся, я объясню.
Зимич ушел от нее в надежде скорей покинуть это место, а не что-то узнать. Но прислуги внизу и вправду не было видно, а из Зеленой залы доносились громкие голоса и дружный смех. Трое чудотворов из Славлены, которых должен был встретить Айда Очен?
Наверное, кто-то неплотно прикрыл дверь, потому что до Зимича донеслось отчетливое:
– …И вот просыпается старик Танграус рано утром, хочет изречь очередное пророчество – и никак не может вспомнить первую строчку!
Словам ответил дружный хохот.
– Один из «учеников» ему шепчет, потихоньку так, на ухо: «Белая дверь распахнется…» Танграус хлопает глазами и то ли не слышит, то ли не понимает. Тогда начинает и второй «ученик»: «Белая дверь распахнется навстречу…» В общем, все двенадцать учеников хором начинают декламировать пророчество, а Танграус за ними его рассеянно повторяет!
Они снова расхохотались. Зимич огляделся по сторонам. А что, собственно, он теряет? Ему ведь уже доводилось подслушивать разговор чудотворов… И, конечно, это была низость: вспыхнули щеки (как и тогда, в избушке Айды Очена), и испарина появилась на лбу. Зимич прижался к круглой колонне, обозначившей переднюю, и сглотнул от волнения.
– Я вам скажу, два моих последних опуса вышли намного лучше предыдущих, – это был самодовольный голос Драго. – Вы, наверное, их еще не слышали. Уверен, первый из них уже разносят из уст в уста. А второй подведет черту под пророчествами Танграуса, я бы даже назвал их откровениями, – не правда ли, это звучит серьезней, солидней…
– Драго, не тяни.
Может быть, прав Ловче, и не зря Зимичу так захотелось оказаться в особняке именно в этот день и час? Может быть, существует на свете судьба, предопределенность, некая высшая справедливость? Зимич обливался по́том и с ужасом прислушивался, не идет ли кто в его сторону, – а Драго Достославлен декламировал свои безвкусные вирши, и внутри становилось все холодней по мере того, как до Зимича доходил их смысл.
– Браво, Драго, – раздалось три нарочитых хлопка в ладоши. – Вот увидишь, эти слова останутся в истории. Скажу больше – они будут выбиты в камне.
Эра света? Мир, освещенный солнечными камнями? Так вот зачем им нужна «река любви»! И если колдуны получают силу, способную повелевать ветрами, то чудотворам нужна сила, чтобы зажигать солнечные камни! А чтобы осветить ими весь их мир, нужно очень много этой самой эманации, которая течет к ним через границу миров…
– Да, Драго, это здорово. Я и без этого не сомневался в нашей победе, но это поможет нам своротить мрачунов окончательно.
Своротить мрачунов. Осветить мир солнечными камнями. Тот мир, не этот. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея… Им наплевать на этот мир, им нужна власть не над этим миром, а над тем; они готовы разрушить чужой мир ради власти в своем. Чужаки… Мозаика, которую Зимич никак не мог сложить столько дней подряд, наконец обрела законченность. Чужаки – вот что главное. Не управлять этим миром они пришли, а обирать его. Вот в чем разница между властью Государя, Надзирающих – и чужаков.
– Ну, Драго, не заставляй себя просить. Давай последнее пророчество. Прошу извинить, откровение…
– О, это очень важное пророчество. Оно положит начало тотальному уничтожению мрачунов, подведет обоснование под нашу политику, и никто не обвинит нас в том, что мы расправляемся со своими соперниками. Я думаю, это самое важное из пророчеств: в него заложено не описание событий, а платформа для действий, и на сотни лет вперед.
– Драго, начинай, довольно слов.
– Погодите. Я хочу заметить: чем больше мрачунов будет уничтожено, тем чаще здешние колдуны будут тревожить мирных обывателей. Знаете, как колдуны называют этих обывателей? Глупыми духами!
– Драго, не тяни.
– Почему бы мне не потомить вас в ожидании? – Драго посмеялся. – Пророчества пока никто не слышал. Кроме Айды, разумеется. Утром он забрал у меня текст, и как только доберется до Леса… В общем, если старик Танграус снова забудет стихи, даже не знаю, кто сумеет ему подсказать.
Значит, мрачуны – это «добрые духи»… И если уничтожить колдунов здесь, а мрачунов – там, то…
И Достославлен с пафосом продекламировал:
Ни словом не солгу, ни мыслью,
Свой долг пророческий неся.
Сбирая по крупицам смыслы,
Свой дух и плоть свою круша,
Я, скромный подчиненный бога,
Речей своих златую нить
Веду неторною дорогой,
Чтоб вам всю истину открыть.
Наступит – это будет скоро –
Век светлых солнечных камней,
И каждый скит и каждый город
Забудут о суровой тьме.
Работу, что вели веками,
За вас, о смертный люд простой,
Магнитные исполнят камни,
Ведомы мудрою рукой.
И распахнутся чудотворно
Врата в златые времена,
Исчезнут войны, бури, штормы,
Пребудет свет, и сгинет тьма!
И люди радостно забудут
Болезни, страхи, холода,
И счастье это длиться будет
Всегда.
Шаги и голоса со стороны кухни заставили Зимича оторваться от колонны: старший из лакеев распекал привратника за долгий ужин. Не долго Дивна Оченка задерживала прислугу. А впрочем… все и так было понятно. Платформа, значит… На сотни лет вперед. Они собираются продолжать это сотни лет? Вот это все: храмы, костры, Надзирающие?
Чужаки. Они здесь чужаки, и им тут не место. Не будет никакого последнего пророчества. Не будет!
18-19 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Зимич снял у хозяина трактира комнату – даже не стал смотреть, прежде чем заплатить за неделю вперед. И не ошибся: хоть и маленькая была комнатка, а с той, что он снимал над пивной, не сравнить. Вот где стоило сочинять сказки и стихи, вот где непреходящее вдохновение подпитывал бы треск дров не в очаге – в изразцовой печурке! И снег за окном, выходившим в уютный дворик с единственным фонарем, и высокая кровать с перинами и пуховыми подушками, и жаровня для горячих камней под дубовым столом (чтобы греть ноги), и подсвечники, изображавшие зверей и птиц, и плед из тонкого сукна, и кувшин теплого вина над свечкой, плававшей в лодочке, – Драго Достославлен ничего не понимает в роскоши!
С Ловче они проговорили всю ночь, едва ли не до рассвета. Он жил небедно, но уединенно, закончил университет в Лицце, потому что только там была кафедра натурфилософии (закрытая во время Большого раскола Храма), и продолжал изучать мир как единый организм, как целостную систему взаимодействия материи и сознания. Он знал многих колдунов, как деревенских, так и лесных, и переписывался со многими профессорами из хстовского университета. Поэтому дяде Дивны Оченки так легко удалось выдать себя за него: никто не усомнился в том, что появившийся в Хстове человек и есть Ловче-сын-Воич.
Хвала Предвечному и его чудотворам, у Ловче не было племянниц…
Утром – верней, ближе к полудню – Зимич отправился во дворец Правосудия, а Ловче – к колдуну из гвардии Храма: если бы парень знал, что он колдун, и умел проходить в мир духов, он бы давно излечился от яда желтых лучей. Но уже не сам яд, а падучая болезнь разрушала его, и Ловче не обольщался.
Государственный обвинитель, хоть и заставил Зимича подождать, встретил его в отличном расположении духа.
– Государь растрогался и прослезился, читая твой опус. И загорелся идеей показать крылатую колесницу на Медведки, то есть, я хотел сказать, на первый Благовест Предвечного…
Зимич, конечно, был тронут, но предпочел бы услышать о каких-нибудь других выводах Государя из его опуса.
– В общем, мы еще потягаемся с Надзирающими, – обвинитель потер руки, – троих арестованных уже перевели из Службы дознания к нам, у нас они быстро призна́ются, что никакого покушения не было. Не уезжай никуда, вдруг понадобишься.
Зимич вышел на Дворцовую площадь, не зная, радоваться ему или плакать. Вряд ли можно было сделать больше, чем заставить Государя прослезиться, вряд ли можно было найти поддержку сильней и влиятельней, чем Государственный обвинитель. Кроме чудотворов, конечно. Именно это и не давало покоя.
Вокруг звучно цокали копыта, поскрипывали колеса карет, возницы покрикивали друг на друга, на лошадей и многочисленных прохожих. Ветреный, пасмурный день собирался вот-вот просы́паться на мостовую густым снегопадом. Февраль – месяц метелей, зима пугает мир напоследок. На Медведки всем и так будет ясно, что весна победила; куда важней увидеть ее сейчас, когда впереди еще столько холодов.
– Стойко!
Звонкий девичий голос вспорхнул над шумной площадью, и сердце вздрогнуло, затрепыхалось в ответ, и дыхание остановилось – словно от радости.
Ее зовут Дивна Оченка, это не Бисерка, Бисерки нет и никогда не было. Но как же он, оказывается, скучал по ней – по Бисерке, а не по этой чужой ему девушке. Нельзя любить собственные грезы, это ни к чему не ведет.
– Стойко, – она подбежала к нему, но обнять не посмела – остановилась, опустив руки. В пушистой куньей шапочке, в легкой шубке из ласки – совсем как Бисерка. Может быть, раз уж он все равно ее встретил, зайти за вещами?
– Да, это я. – Голос дрогнул, выдал. Зачем же она так на нее похожа?
– Я хочу все объяснить, я ни в чем не виновата перед тобой, что бы ты…
– Ты ни в чем не виновата передо мной, ты просто не та девушка, которую я любил. Я любил Бисерку, внучку колдуна.
– Выслушай меня. Пожалуйста! Какая разница, как меня зовут?
– Разница не в имени. Мне нужно взять свои вещи, и, пока я их собираю, могу выслушать тебя. Только в этом очень мало смысла. Разве что поподробней узнать о дальнейших планах чудотворов.
– Ты хочешь знать о дальнейших планах чудотворов? Я расскажу тебе! – На глаза ей навернулись слезы, но Зимичу не впервой было видеть плачущих девушек.
Он вытаскивал бумаги из многочисленных ящиков письменного стола и не оглядывался.
– Значит, ты меня не любил, если для тебя важно, кто я и как меня зовут…
– Я тебя не любил. Я любил другую девушку. Которая хотела со мной дружить. – Зимич усмехнулся самому себе.
– Глупый! Никто и никогда не будет любить тебя так, как я! Никто не согласится на то, на что согласна я. Я не знаю, назвать это дружбой или чем-то гораздо большим. Я хочу стать тобой, я хочу разделить твои мысли, я хочу соединиться с тобой в одно целое! Я люблю тебя самого, а не твое тело. Кто-нибудь еще способен на это?
Он замер и опустил уже сложенные бумаги на стол.
– Ты сама понимаешь, о чем говоришь? Ты представляешь себе всю чудовищность того, на что ты согласна?
– Да! Это ты не понимаешь, что любить – это не обязательно обнимать и целовать. Ты привык к девчонкам-пустышкам, для которых любовь не идет дальше постели и свадьбы, для которых любовь – это внешнее, а не внутреннее. Ты и представить не можешь, что любить можно иначе, любить изнутри, сливаться воедино. Что есть нечто более высокое, чем просто спать в одной постели и каждый день беседовать за ужином ни о чем.
– Ни о чем? Знаешь, я бы за ужином читал ей сказки, а по утрам – стихи, которые сочинил за ночь. Я бы говорил ей о том, что чувствую, о чем думаю, и она бы иногда не соглашалась со мной. Она бы сажала цветы в нашем саду и ругала меня за то, что у нас нет денег, но на самом деле гордилась бы мной и моими сказками. И я бы гордился ею – такой умной, каких нет ни у кого. А еще у нас родились бы дети, много детей, потому что я любил бы ее каждую ночь.
– Твоя судьба выше, Стойко… – помолчав и всхлипнув, ответила она.
– Выше? Пугать людей и диктовать чудотворам откровения? Жить в пещере и вылезать из нее по команде твоего отца, изображая воплощенное Зло?
– Не в пещере, Стойко. В замке. В сказочном замке на высокой горе. Парить над землей в полуночной мгле и раньше птиц видеть рассвет. Ты будешь богом, а я – самой счастливой и могущественной богиней в двух мирах. Зачем мне крылатая колесница, если у меня есть крылатый ты?
Мама, мамочка, это же невозможно больно… Это, конечно, не предательство, но как-то очень на него похоже… Вместо Весны на крылатой колеснице, увитой цветами, – могущественная богиня на спине чудовища…
– Могущественная богиня? – выговорил Зимич еле слышно.
– У нас будет одна судьба на двоих. Помнишь, я говорила тебе про линию любви? У нас будет не только одна на двоих линия любви – у нас будет одна на двоих линия жизни.
Зимич потянулся к ножу на поясе. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.
– Ты хочешь убить меня? – Она улыбнулась бесстрашно, но грустно.
Он покачал головой и изо всей силы вспорол тугой лубок на левом запястье.
– Ты… ты хочешь убить себя?.. – Она задохнулась, готовая кинуться на него, чтобы помешать.
– Нет.
Он давно не точил нож как следует и в последнее время использовал его, только чтобы чинить перья. Тем хуже – стоило позаботиться об этом заранее. Рубцы на ладони загрубели и сгладились – действительно, пока ни одной линии… Зимич сглотнул, воткнул нож между большим и указательным пальцем и медленно провел черту к синему, отечному запястью.
– Вот моя новая линия жизни. – Он показал ей ладонь, которую уже заливала кровь. – И я клянусь своей кровью, что никогда не явлюсь людям этого мира в облике чудовища. Никогда могущественная богиня не будет парить в полуночной мгле на спине многоглавого змея. И никогда я не буду жить в замке на высокой горе.
Она замерла, подняв руки к губам, – и в этот миг была особенно похожа на Бисерку, хотя еще секунду назад Зимич не сомневался, что перед ним Дивна Оченка. Бисерка не хотела быть могущественной богиней.
– Лучше бы ты нарисовал на своей ладони линию ума… – раздался от двери голос Айды Очена. Он был одет в шубу и сапоги, а шапку мял в руке. – Дивна, я еду в Лес – мне надо встретить гостей из Славлены. Зашел попрощаться. Стойко-сын-Зимич, не желаешь прокатиться со мной? Стёжка по тебе соскучилась.
Зимич покачал головой.
На выходе из особняка он еле отделался от трех подоспевших лекарей, оттолкнул в сторону дюжего лакея, пытавшегося помочь нести узел с вещами, выскочил на мороз – и тут же увидел деревенские сани Айды Очена. Тот сам сидел на облучке и улыбался.
Тяжелый, неудобный узел бил по ногам. Сначала Зимич не чувствовал боли – не столько в ране, сколько в потревоженном суставе, – но вдруг терпеть ее стало почти невозможно. И кровь уже насквозь пропитала косынку, грозя перепачкать полушубок. Он огляделся в поисках какой-нибудь телеги, шедшей в сторону Мельничного ручья, – вдруг кто-нибудь из возчиков не откажется подвезти? – но как назло в ту сторону никто не ехал.
Пришлось пока двигаться пешком, и вскоре Айда Очен нагнал его и приостановил сани.
– А ты ведь ее до сих пор любишь, Стойко-сын-Зимич. – Улыбка его была теперь немного романтичной, но при этом оставалась однозначно довольной.
Зимич покачал головой:
– Не ее.
– Давай подвезу. Куда тебе?
– Не надо. Я доберусь сам.
– Как знаешь. – Айда тронул вожжи, понукая лошадь, и та пошла вперед рысью.
Хозяин трактира «Пескарь и Ерш» суетился, сокрушался, послал мальчишку из соседней лавки за лекарем. Лекарь же не велел обедать, велел выпить полную кружку хлебного вина и сказал, что из-за тех пятерых шарлатанов, которые лечили запястье Зимича, тот мог бы совсем остаться без руки. От полной кружки вырвало сразу, но лекарь велел выпить еще – и так до тех пор, пока Зимич не напился до потери памяти.
И он действительно ничего не помнил, просыпался несколько раз среди ночи, пил огуречный рассол, поставленный возле кровати, и воду из кувшина, засыпал снова и окончательно пришел в себя только на рассвете: дрожавшим с похмелья, с шумом в голове и тошнотой в желудке. Рука болела так, будто ее до сих пор зажимали в тисках.
Но в изразцовой печке уже трещали дрова, и вскоре появился хозяин, принес завтрак: кринку молока, горячих оладий со сметаной, а потом (по просьбе Зимича) – жареного рябчика, кислой капусты, огурцов, соленых рыжиков с луком и пахучим маслом. Зимич ел все подряд не меньше часа – похмелье потихоньку проходило, в голове прояснялось. И когда в дверь постучал Ловче, уже мог говорить и сидеть (в подушках, заботливо уложенных хозяином).
– Здорово, парень, – Ловче сел в кресло возле кровати. – Как себя чувствуешь?
– Спасибо, пока неважно.
– Пройдет. Помнишь что-нибудь?
– Неа. Ничего.
– Ну и слава добрым духам… Лекарь – умница, может, и вправду рука теперь будет двигаться. Где порезался-то так?
Зимич поморщился: то, что накануне казалось важным, значимым, теперь виделось смешным и слишком высокопарным.
– Да по глупости…
– Забавно вышло: порез на линию жизни похож, – улыбнулся Ловче. – Словно взамен стертой. Я начинаю верить, что ты и в самом деле не превратишься в змея.
– Я и рисовал линию жизни… И поклялся, что не превращусь в змея. Так что – никакого волшебства.
– Я верю в судьбу, в предчувствия, в предсказания. Но гораздо больше я верю в то, что человек создает свою судьбу сам: ежедневно и ежечасно выбирает, в какую сторону шагнуть.
– Лучше расскажи, как ты сходил к этому гвардейцу. – С похмелья не хотелось вспоминать о вчерашнем.
– Да. Я, собственно, для этого и пришел. Не такой он и сумасшедший, этот парень, как тебе показалось. Мозги ему, конечно, прополоскали здорово, и я уже догадываюсь, что это за напиток храбрости… Но дело не в этом. Дело в том, что он говорил правду о реке любви… Он ведь колдун, он видит эманации, которые не дано видеть другим. Я нарочно зашел в храм, чтобы убедиться. Долго пришлось искать такой, где не горит солнечный камень.
– И… что?
– Любовь людей, обращенная к ликам чудотворов, в самом деле течет через границу миров, – если ты понимаешь, о чем я говорю. Тот чудотвор, что выдавал себя за меня, верно назвал межмирьем ту область, попадая в которую колдуны видят мир духов. Я бы предположил, что мир духов в чем-то подобен нашему, хотя это смелое предположение. И если чудотворы в самом деле похожи на колдунов, то истекающая отсюда эманация подобна силе, которую мы, колдуны, получаем от наших добрых духов.
И тут Зимич вспомнил: Борча говорил то же самое! Но тогда его перебил логик, выдвигая версию проще – о власти над умами. И всем она понравилась, потому что Борча говорил умно и путано, а логик – просто и понятно.
Тем временем колдун-ученый продолжал:
– Я бы пошел дальше: расширил эту аналогию. Дело в том, что эманация, исходящая от Надзирающих, много сильней, чем та, что исходит от простого человека. Возможно, для мира чудотворов Надзирающие подобны нашим добрым духам, а обычные люди – глупым духам, которые имеют мало силы, но способны ее отдавать. Мы редко стремимся взять силу у слабых и глупых духов, это делают лишь те колдуны, которых не научили находить сильных духов: деревенские знахари или гадатели, например. Но обычных людей в сотни раз больше, чем Надзирающих, и твой колдун-гвардеец был совершенно прав: истекающая эманация сливается в реки, широкие реки, вместо ручейков.
– Но… зачем им столько?
– Пока не знаю. И для нас это не главное. Главное в том, что нечто уходит из нашего мира в мир духов, а мир – это целостная система, и если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает. Я не знаю, к каким последствиям это приведет, но вряд ли это останется без последствий.
– А я ведь писал об этом… – вспомнил вдруг Зимич, холодея. – Я не мог объяснить, но я чувствовал… Посмотри, я притащил узел с вещами, там мои бумаги…
– Твой узел хозяин разобрал еще вчера. Бумаги – в столе.
– Посмотри. Я написал: медленная смерть мира.
– Возможно и такое. Если это будет продолжаться долго.
– Но тогда это точно нужно прекратить! Надо рассказать об этом… – Зимич приподнялся.
– Кому? Людям? Они не поймут и не поверят.
– Хотя бы Государю. Неужели он желает Млчане медленной смерти? Я не верю даже в то, что этого хотят Надзирающие.
– Да этого, наверное, никто не хочет. Но, я думаю, Государю, как и Надзирающим, нет до этого дела. Им это дает власть и деньги, а остальное их не интересует. Так устроены люди…
– Неправда, люди устроены не так!
Ловче грустно улыбнулся, но спорить не стал.
Они говорили до обеда, и за обедом (под воркотню хозяина о сочных шпигованных индюшачьих ножках, о неостывающей жирной бараньей похлебке с чесноком и печенных в меду полупрозрачных яблоках с блестящими боками), и еще немного после обеда. И пришли к выводу, что чудотворы, появившиеся в Млчане, – это что-то вроде колдунов-ученых, только их не единицы, а десятки, если не сотни. И к тому, что уничтожение колдунов многократно ухудшит положение, потому что некому будет обеспечить обратный приток силы из мира духов.
И, конечно, Зимич написал Государю еще одно письмо – на этот раз убедительное, – но, поразмыслив, понял: никто не захочет в это поверить, тем более Государь. А подтвердить правоту Зимича будет некому: ученых спрашивать не станут, не в чести́ теперь ученые.
И, конечно, он сочинил еще одну сказку, но она получилась слишком сложной для того, чтобы ее повторяли на каждом углу.
Похмелье прошло, боль утихла, а ощущение безысходности не кончалось, лишь делалось все тягостней и тягостней. Осознание бессилия нисколько не похоже на ненависть, от него опускаются руки. И хочется кричать во весь голос, но многого ли этим добьешься? Лишь прослывешь полоумным.
Полоумным? Как некий Танграус, которому диктуют безвкусные стихи Драго Достославлена с предсказанием чьих-то смертей… И смерти эти воспоследуют?
Так для чего же чудотворам нужна широкая река любви – неизвестной эманации, уходящей через границу миров? Что делается в том неизвестном мире, мире духов, куда ходят колдуны? Конечно, Ловче прав, это не имеет значения. Но… «Может быть, ты захочешь стать змаем не от злости, а от любопытства. Только чтобы одним глазком взглянуть на тот мир»…
Что толку глядеть на тот мир, если после этого не будет возможности никому о нем рассказать? Разве что могущественной богине…
18 мая 427 года от н.э.с. Раннее утро
Существо, отдаленно напоминавшее человека, готово было уступить Йоке свое ложе в небольшой пещерке – гнездо из травы, шерсти и перьев птиц. Гнездо воняло так, что у Йоки начали слезиться глаза. К тому же он не хотел спать: выспался в ящике под вагоном. Существо действительно не понимало человеческого языка, и Йоке показалось, что оно вообще не слышит. Зато обладает развитым боковым зрением – замечает движения чуть ли не за своей спиной. И даже в темноте. Йока специально провел несколько опытов.
– Лучше бы ты проводил меня к железной дороге, – проворчал он, разглядывая вонючую пещерку.
Существо заскулило, кивая на свое гнездышко, и отодвинулось от него в сторону, словно уговаривая его занять.
– Нет. Не надо мне такого счастья, – поморщился Йока, – иди сюда!
Он махнул рукой и направился к валунам. Не так-то легко оказалось в густых сумерках разыскать камень, где был нарисован вагон.
– Вот, гляди, – Йока ткнул в него пальцем, – мне надо туда.
Был ли в этой уродливой голове какой-то проблеск разума? Наверное, был. Потому что существо показало тощей грязной рукой на тропинку и, в ответ на кивок, направилось вперед. Но вдруг передумало, вернулось назад и подбежало к «надгробному памятнику», пытаясь ухватить Йоку за руку. Скулило и кивало то на могилу росомахи, то на Йоку.
– Что, я должен на прощание поклониться твоей мамочке-росомахе? – усмехнулся Йока, хотя смешно ему почему-то не было, напротив – слезы едва не навернулись на глаза, так трогательно-жалок был этот ритуал. – Изволь.
Он порылся в кармане и вытащил носовой платок, оторванную пуговицу, засохшую вишневую косточку, стеклянный шарик, два пера для ручки и три сломанные спички. Конечно, вишневая косточка была бы тут уместней, но Йока не хотел смеяться над несчастным существом, которое не поймет, что над ним смеются. И положил в изножье могилы стеклянный шарик.
Он шел по шпалам до рассвета, хромая и перекладывая рюкзак с одного плеча на другое. И добрался до станции в каком-то небольшом поселении, дрожа от усталости. На платформе, рассчитанной не более чем на два вагона, стояла скамейка, будка кассы и табличка: Речина. Речина! Такой удачи Йока ожидать не мог! Да это всего пять остановок от Светлой Рощи! Не больше трех лиг! Не надо ехать до Славлены, поезд за двадцать минут доставит его почти до дома! Йока сбросил рюкзак на скамейку и подошел к будке – касса была еще закрыта, но рядом с ней висело расписание поездов: первый отправлялся на Славлену в семь тридцать утра. Судя по солнцу, ждать оставалось не больше полутора часов.
Он развалился на скамейке и вытянул измученные ноги. Главное – не проспать открытие кассы. Йока так устал, что не мог думать больше ни о чем, как будто и мыслям в голове было тяжело шевелиться. Напряжение, толкавшее его вперед от выхода с метеостанции до последних шагов по платформе, вдруг иссякло. Внутренняя дрожь, клокотавшая в груди, стала ознобом, и он не столько задремал, сколько впал в оцепенение, бездумно глядя в чистое небо.
Его привели в себя голоса неподалеку от платформы, и Йока сел, подтягивая к себе рюкзак. Короткий отдых лишь вызвал ломоту и скованность во всем теле. Даже подумать было страшно о том, чтобы встать на ноги и взвалить рюкзак на плечо. Проколотая пятка пульсировала болью, и кружилась голова.
Йока огляделся: пятеро мастеровых парней, наверняка отправлявшихся на работу в Славлену, торопились, хотя до поезда, похоже, оставалось много времени. И Йока понял, куда они спешат: с другой стороны по платформе застучали каблучки – язык бы не повернулся назвать эту милую девушку грубым словом «кассирша», однако в руке она сжимала ключ и направлялась к будке с кассой. И тоже торопилась – исчезнуть.
– Эй, Сладка! Ну постой, Сладка! – крикнул кто-то из парней, и в голосе его не было никакого уважения к даме.
Его слова заставили девушку пробежать последние несколько шагов, она ловко сунула приготовленный ключ в висячий замок на дверях будки и скользнула внутрь. Йока услышал, как стукнул засов.
– А я говорил, надо раньше выходить! – в сердцах сплюнул парень, ступая на платформу.
– Да ладно! Подумаешь! Она сейчас окошко откроет.
Йоку они заметили только тогда, когда едва не споткнулись о его ноги.
– Кто это тут без спросу пялится на наших девок? – один из них остановился и уставился на Йоку сверху вниз.
Двое из них прошли мимо – к окошку кассы, а остальные встали возле скамейки. Наверное, напугать подростка, да еще и чужого здесь, показалось им не менее забавным, чем осаждать запертую девушку. Мастеровым было лет по семнадцать-восемнадцать, и в другой раз Йоке бы польстило, что к нему всерьез цепляются взрослые ребята.
– Я не понял, а почему занята моя скамейка? – с вызовом спросил второй.
– Присаживайтесь, – Йока сделал широкий жест рукой, указывая на свободное место. Он устал и не хотел разборок, но гордость требовала быть наглым и бесстрашным.
– Ты слышал, Щука? Нет, ты видел когда-нибудь такое нахальство? Чтобы меня в собственной Речине какая-то пузатая мелочь приглашала присесть?
– Вздуть его, что ли? Или он прощения попросит?
– Детка, я не знаю, из какой канавы ты выбрался, но у нас принято уважать старших.
– А я помешал тебе уважать старших? – Йока поднял брови.
Он отличался хорошей реакцией, а противнику было неудобно бить сверху вниз: Йока нырнул под кулак, и тот врезался в спинку скамейки. Ритуальная часть поединка закончилась слишком быстро, Йока не ожидал, обычно вокруг да около ходили немного дольше. Впрочем, Речина могла иметь свои законы и традиции.
Бой не казался безнадежным до тех пор, пока в него не включились остальные. Пятеро на одного – это было слишком. И Йока думал о том, что с легкостью может напугать их так, что они хором будут плакать и звать маму… Да, это не только незаконно, но и нечестно. А впятером на одного – честно? И выбирать-то особо не приходилось: или быть избитым, или бежать. Йока пропустил два серьезных удара – в ухо и в подбородок, а они пытались схватить его за руки, и наверняка бы схватили, и тогда… Йока уже решил, что тогда мало им не покажется!
– Кто это тут обижает маленьких? – раздался голос в двух шагах.
Реченские на секунду опешили, и Йока воспользовался этой секундой – отскочил в сторону. Змай! Вот уж кого он никак не ожидал тут увидеть! Вот это подмога! Вдвоем пропадать не так страшно и одиноко!
Противники опомнились быстро, увидев перед собой чужака.
– Дядя, иди своей дорогой, а то… – Парень не договорил: Змай обошелся без ритуала. У него на руке уже не было лубка, и под поднявшимся рукавом мелькнул страшный сизый шрам в форме трехлучевой звезды.
Это была веселая драка: Змай и драться умел весело. И бесшабашно. Йока не отставал от него, но явно уступал если не в ловкости, то в силе. К тому же он привык относиться к дракам серьезно, сосредотачивался и следил за каждым движением противника. Змай же не стремился парировать удары, только уклонялся, не растрачивая много времени на оборону, поэтому с легкостью наступал. Дважды его роняли на каменную плитку платформы, но он вскакивал так быстро, что никто из противников не успевал воспользоваться преимуществом. Йока тоже однажды упал на скамейку, но Змай прикрыл его, позволив подняться.
Драку разнимали подошедшие к поезду рабочие – солидные и серьезные. Один из них оказался отцом мастерового, который первым начал цепляться к Йоке. К тому времени Змай успел вывести из строя только одного реченского, и Йока с удивлением увидел, как хорошенькая кассирша, присев на корточки, вытирает его разбитое лицо белым платочком.
– Ну и зачем с молокососами-то связываться? – укоризненно сказал один из рабочих Змаю.
Змай, все еще тяжело дыша, обхватил Йоку за плечо и прижал к себе:
– Вот и я тоже думаю: зачем? Йока Йелен, зачем они с тобой связались, а?
Под носом у Змая застыла тонкая струйка крови, и на скуле наливался синяк. Всего один. Ну, еще немного была разбита губа. Йока ощупал лицо: вроде ничего… Челюсть немного свернули, больно было под самым ухом.
– А ты бы лучше смотрел и учился, балбес! – Отец мастерового парня ткнул того кулаком в затылок. – Вам настоящий кулачный бой показали, так только дед мой дрался.
– Сладка! Ты билеты будешь продавать, или мы «зайцами» поедем? Бросай своего ненаглядного, ничего ему не сделалось!
А потом, под шуточки рабочих, выстроившихся в очередь за билетами, на Йоку вдруг накатило. Змай все еще обнимал его за плечо, и Йоке на секунду показалось, что произошедшее с ним на прошлой неделе было странным сном. Не было ни метеостанции, ни профессора Мечена, ни свода, ни рудника, ни Стриженого Песочника. Ни чудища в лесу. Такой замечательной вдруг показалась ему жизнь! В которой есть такие вот веселые драки, шуточки Змая, пассажирские поезда, солидные рабочие… И все в этой жизни было хорошо, просто и понятно.
– Ты чего, Йока Йелен? – Змай повернулся и глянул ему в лицо.
– Змай… Если бы ты знал, Змай… – Йока стиснул в руке его рубаху.
– Пошли, купим билеты.
– А ты как тут оказался?
– Да было одно дело. – Змай загадочно пожал плечами. – Переночевал и собирался обратно в Светлую Рощу.
Его пиджак и жилетка висели на табличке с надписью «Речена».
Только они взяли билеты во второй класс, все остальные поехали третьим. Перед тем как из-за леса показался поезд – с другой ветки, не той, по которой шел Йока, – Змай подхватил со скамейки его рюкзак.
– Да я сам, – вяло сказал Йока.
– Таким усталым мальчикам не стоит таскать на плечах книжки.
– С чего ты взял, что я устал?
– Лучше спроси, как я догадался, что там книжки, – серьезно ответил Змай.
– Ты опять шутишь? Их же видно…
– Все остальное тоже видно.
Вагон второго класса был пуст, только кондуктор стоял в тамбуре. Змай сел у окошка, закинув рюкзак на багажную полку.
– Ну давай рассказывай, из какой канавы ты выбрался. Пока нет никого.
– Я… вчера чуть не утонул в болоте. Представляешь? – Йока подумал секунду, а потом закрыл лицо руками. Этой жизни больше не будет. Можно, конечно, понадеяться на отца, но что может сделать отец? И даже то, что Йока нашел Врага, ничего не меняет. Конечно, это поможет отцу, но самого Йоку не спасет.
– Да ну? А по твоему загадочному лицу не скажешь. Я думал, что ты как минимум нашел в лесу Врага, – сказал Змай. Мысли он, что ли, читал?
– Нашел, – Йока оторвал ладони от лица, – а как ты догадался?
– По глазам. Рассказывай. – Змай посмотрел на свои ободранные костяшки пальцев и покачал головой.
И Йоке не пришло в голову что-нибудь от Змая скрывать. Он и сам не знал почему. Почему он так к нему привязался и всецело ему доверял?
– Понимаешь, в прошлое воскресенье выяснилось, что я мрачун… – Йока глубоко вздохнул.
– Только в прошлое воскресенье? Спросил бы меня, я бы тебе сказал раньше, – усмехнулся Змай.
– Ты опять шутишь?
– Почему? Нисколько. Только мрачуны скачут под дождем как очумелые, а потом шатаются по лесу на пару с росомахой. Не все, правда, думают, что это такие сны.
– Змай… И ты мне не сказал? Почему?
– Ну ты же не спрашивал.
– Если бы ты сказал… Я бы… Я бы тогда… И Стриженый Песочник… – Йока от досады стукнул кулаком по коленке.
Поезд начал тормозить, подъезжая к следующей станции.
– А что Стриженый Песочник? Я слышал, его арестовали и отправили на каторгу.
– Вот именно! А ведь это я, это я! – Йока вскочил и едва не упал, потому что поезд дернулся и остановился.
– Не кричи. Что «ты»?
– Я ударил того парня! И это я выдал Песочника! Я, как дурак… Я… шел к тебе, а встретил Инду…
– Да ладно, не переживай так.
В вагон зашел плотный дяденька в котелке и с тростью, подозрительно посмотрев на Йоку и Змая.
– Легко сказать! А я должен все исправить! Я должен…
– Хочешь в Брезенскую колонию? – шепотом спросил Змай.
– Не хочу, Змай! Не хочу, но у меня же нет другого выхода!
– Стриженый Песочник может подождать. Скоро сбудется Откровение Танграуса и Враг прорвет границу миров.
– Ничего он не прорвет! Я его видел! Это… Какая граница миров? Он слабей меня раз в десять!
– Да не ори так, – рассмеялся Змай.
17 мая 427 года от н.э.с.
Инда прибыл на метеостанцию в воскресенье к двум часам дня, когда из леса вернулись вездеходы, отправившиеся на поиски Йоки, а полиция Магнитного прислала телеграмму о том, что мальчика видели в городе живым и невредимым – он собирался купить билет на поезд, но не купил. Инда позволил себе принять душ и переодеться, но обедать не стал – направился в Магнитный. Если мальчик не купил билет на поезд, это не значит, что он на этом поезде не уедет. Но все в этот день было против него: Инда приехал на сортировку, а поезд отправился с вокзала! Когда Инда добрался до вокзала, поезд показал ему свой длинный извивающийся хвост. Он дал телеграмму в Торфяной с просьбой найти в поезде мальчика, но через полтора часа ему ответили, что мальчика в поезде не было. Инда не сомневался: они просто плохо искали! От злости он дал еще одну телеграмму (уже по каналу чудотворов) – в Тайничную башню, без адресата: «Какому идиоту пришло голову отправить Стриженого Песочника Магнитогородскую тюрьму?» Инде было все равно, что на это ответят: сделанного не вернешь. Однако ответ пришел: распоряжение отдал Длана Вотан. Как представитель Афранской Тайничной башни в Славлене. В эту минуту Инда почти не сомневался: Вотан хочет выставить его кураторство над Йокой в неприглядном свете, чтобы перехватить инициативу.
Мелькнула мысль снарядить специальный магнитовоз в Славлену, немедленно, но Инда посчитал это излишним. Сутки ничего не изменят.
Профессор Мечен только хлопал глазами, когда Инда потребовал от него ответа. Специалист по психологии подростков-мрачунов! Какая там психология? Профессор замечательно оперировал такими вещами, как крепкие замки и колючая проволока, но в психологии оказался полным профаном. Легко быть психологом с позиции силы, с позиции принуждения! Инда уповал только на то, что Мечен достаточно напугал парня Брезенской колонией.
Что двигало мальчишкой? Что заставило его бежать? Желание восстановить справедливость, пожертвовав собой? Хорошо бы. Лучше, чем разочарование в чудотворах.
Теперь судья Йелен узнает о том, что его приемный сын – мрачун. Интересно, это заставит его сделать верный вывод, или он предпочтет и дальше закрывать глаза на факты? Хорошо, что Важан предложил в председатели именно его: это надежно заткнет комиссии рот, как только она приблизится к правде. Если приблизится. Чудотворам все равно, к какому заключению придет комиссия, лишь бы в нем не было правды. Будут ли депутаты тянуть время, пока паника не стихнет сама собой, или предложат толпе жертву – все равно. Главное, чтобы общественность не вмешивалась в то, в чем ничего не понимает. Да что там общественность – ни прикладной мистицизм, ни оккультизм Брезена не в состоянии разобраться, как действовать оптимально, с наименьшим риском. Да, наверное, и сами мрачуны не очень хорошо понимают, с чем имеют дело, но им это и не требуется, у них другие цели – своротить чудотворов. И никто из них не станет проводить расчетов: что начнется тогда, когда «погаснут солнечные камни», – рухнет свод? Сколько времени потребуется, чтобы энергии двух миров уравновесились? Не уничтожит ли это Обитаемый мир?
Парня надо изолировать, пока он не понимает своей силы. Тогда его можно использовать. Интересно, за те дни, что он перебрасывал энергию в Исподний мир, изменилось ли что-нибудь настолько, чтобы это зафиксировали приборы? Это было бы интересным результатом, пусть и очень грубым. Это позволило бы оценить потенциал. Или, наоборот, Внерубежье почувствовало лазейку и устремилось к ней?
Инда вернулся на станцию, надеясь проверить свои гипотезы, но ему не пришлось самому заняться этим: случайно, между делом, он узнал, что́ заставило чудотворов отправиться на этот злосчастный рудник. Солнечные камни вывела из строя не одна, а много молний. Эдакие маленькие, слабенькие (по сравнению с настоящей грозой), локальные удары. Словно небо прицеливалось и рассчитывало силу.
Инда скрипнул зубами: это ему в голову не приходило. И в то, каким образом «небо» может рассчитывать силу и прицеливаться, не поверили бы даже в Тайничной башне. Он с трудом сдержался, чтобы не бежать до комнаты Мечена, и, распахивая дверь, постарался успокоить дыхание.
– Профессор, мне очень важен ответ на один вопрос. И мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом вопросе. О способностях вашего нового ученика мы поговорим в другой раз и в другом месте. А сейчас припомните, пожалуйста, каких животных вы встречали в последние дни?
– Я не встречал никаких животных в последние дни, – уверенно ответил профессор.
– Попробуйте еще раз. Скорей всего, речь идет о животных, которыми интересуется герметичная зоология, но, возможно, это и не так.
– Я не встречал никаких животных, – повторил Мечен, – независимо от того, чем интересуется герметичная зоология.
– Хорошо. Переформулирую вопрос: Йока Йелен встречался с каким-нибудь животным? Будь это лягушка или ящерица.
– Лягушки и ящерицы еще спят. Это я вам заявляю как специалист в герметичной зоологии. – Профессор гордо задрал подбородок, но тут лицо его вдруг изменилось, словно он что-то вспомнил. – Позвольте… Право, думаю, это то, о чем вы спрашиваете. Два дня назад я эти же слова говорил Йоке. Он увидел в траве змею… А я ему сказал, что змеи еще спят, что ему это только показалось…
– Прекрасно, профессор, – сказал Инда и быстро вышел вон.
Магнитовоз в Славлену. Срочно, немедленно, прямо сейчас! Инда дал телеграмму в Магнитный, дал телеграмму в Тайничную башню, отлично понимая, что опоздал. На два дня, не меньше. «Сказочник» его переиграл. Будь проклята эта трещина! Будь прокляты опыты Исида!
17 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Друг отца из Дворца Правосудия махал на Зимича руками, шипел, прижимал палец к губам и оглядывался на дверь, услышав историю о том, что ученые оговорили себя и друг друга: никто не строил планов покушения на Государя. И очень не хотел докладывать об этом Государственному обвинителю, но Зимич его убедил. А обвинитель неожиданно заинтересовался – ему давно не давало покоя вмешательство Надзирающих в дела светского правосудия. Конечно, он плевал на ученых и на университет, но в политических интригах был мастером: по закону свидетельство Зимича ничего не значило, но Государь презирал крючкотворство судейских и любил доверительные беседы, а не заседания и протоколы.
Зимичу было велено во всех подробностях описать произошедшее: как подготовку к празднику, так и пребывание в службе дознания Храма. И он постарался вложить в это описание всю силу своего таланта: пусть Государь не скучает, читая его свидетельства. Обвинителя же очень заинтересовала информация о мальчишке из рода Белой Совы, и он послал за ним немедленно. И пока ожидал приезда Вереско, все же поинтересовался, почему Зимич так хорошо осведомлен и как ему удалось вырваться из Службы дознания. Зимич не сильно соврал, когда ответил, что отец его невесты ездит в карете Сверхнадзирающего; ответ отсек все дальнейшие расспросы.
Вереско привезли в роскошной карете, запряженной шестеркой белых коней, – Зимич видел в окно, как кучер открывал дверь и помогал тому спуститься на мостовую. Наверное, не стоило поднимать мальчишку с постели: у него не работали руки – висели веревками под накинутой на плечи дорогущей шубой, и было видно, что каждое движение причиняет ему страдание. Совет Государя посечь его розгами явно запоздал… И лицо Вереско изменилось: вряд ли из него теперь вышел бы хитрый и веселый портняжка.
Войдя в кабинет Государственного Обвинителя, он поздоровался кивком, полным достоинства, которое приличествует его роду, но в глазах его из стороны в сторону метался страх. И держать спину прямой ему стоило серьезных усилий. Увидев же Зимича, мальчишка сначала растерялся, а потом едва не разрыдался и долго не мог говорить, сдерживая слезы. Обвинитель послал за лекарем, испугавшись, что с отпрыском рода Белой Совы случился припадок.
Вряд ли отеческую беседу Государственного обвинителя с Вереско следовало называть допросом, но парень, взяв себя в руки, держался дерзко, полностью подтвердив рассказ Зимича. И сдабривал он свои показания площадной бранью в адрес Надзирающих, нисколько не скрывая своей ненависти и презрения.
Зимич еще не закончил писать, когда обвинитель отпустил мальчишку, велев проводить того до кареты. И Зимич недоумевал и даже волновался: до кареты студент не дошел, она так и стояла чуть в стороне от входа – лошади нетерпеливо топтались на месте, а из трубы шел дымок – кучер грелся у печки.
Обвинитель велел Зимичу зайти на следующий день, после полудня, и радостно потирал руки, весьма довольный тем, что может наступить на хвост Службе дознания Консистории. Зимич же удивился, увидев у окна на лестнице Вереско.
– Я ждал тебя, – сказал тот. – Я… рад, что ты на свободе.
Голос его дрогнул, но он взял себя в руки.
– Я тоже рад тебя видеть, – ответил Зимич. – Если не здоровым, то хотя бы живым.
– Меня никто не слушает, все думают, что я еще ребенок. Что я просто ничего не знал о покушении. А они… они все предатели, Зимич. Они трусы и предатели.
– Не надо так…
– Надо! Я имею право так говорить и так думать. Я тоже не знал, что меня освободят. Мне тоже было страшно. Да, я кричал, я плакал, но я никого не оболгал и не предал. Мои друзья, глядя мне в глаза, рассказывали Надзирающим, какими словами я поносил Государя и как я призывал браться за оружие против него. Это ли не предательство? Это же… бесчестно!
– Не всем хватает силы…
– Нет, не силы. Чести не хватает. И совести, – отрезал мальчишка, отворачиваясь к окну. – Я бы хотел поговорить с тобой совсем о другом. Но не здесь, конечно… Поедем ко мне, а?
Зимич пожал плечами: разумеется, не в родовой замок Белой Совы его звали, но и городской особняк семьи Вереско наверняка мало отличался от «домика» Драго Достославлена.
– Вряд ли это понравится твоим родственникам.
– Я живу во флигеле, там только дядька и кормилица. И вообще, мне наплевать, что им нравится, а что нет. Поехали.
Возвращаться к чудотворам очень не хотелось.
Мальчишка хотел войны не на жизнь, а на смерть. Он говорил, что вскоре унаследует огромное состояние: его отец стар и болен, а он старший сын в семье. И это состояние он готов вложить в строительство крепостей, в оружие, артиллерию и содержание армии. Не только Белая Сова недовольна властью Надзирающих – среди знатных родов найдутся те, кто не побоится выступить против них открыто, силой оружия.
– Я уже придумал главный символ войны с храмовниками: четыре четверки. Здорово?
Зимич пожал плечами, а Вереско вдохновенно продолжил:
– Четверка в цифрологии считается самым примитивным числом, основой основ, залогом существования сущего. И первая четверка будет означать ее цифрологический смысл, символ солидарности и справедливости. Вторая четверка – это четыре стихии, третья – четыре стороны света, четвертая – четыре времени года, коловращение, которое так не любят Надзирающие. Ну как?
Идеи его были по-детски иллюзорны, но решительны и благородны. Однако позвал он Зимича не для того, чтобы выслушать его мнение.
– Твой «друг» Борча на допросах рассказал Надзирающим, что скоро ты превратишься в змея. Они ему не поверили, а я… поверил. И знаешь, ты, конечно, не обижайся, но если бы у нашей будущей армии был ручной змей…
Всем нужен ручной змей, никому не нужны крылатые колесницы и добрые сказки…
И можно было бы сказать: ты сначала собери армию, а потом и поговорим.
– Я не превращусь в змея, – вздохнул Зимич. – Извини. И я бы создавал не армию, а цитадель: чтобы сохранить университет, книги, знания. А еще – чтобы любой мог там укрыться, колдуны например.
– Колдуны? Зачем?
– Надзирающие же убивают колдунов. Представь, какой сильной будет эта цитадель, если собрать в ней сотню колдунов: никакой змей с ними не сравнится, – сказал Зимич и осекся.
Вот почему храмовники боятся колдунов! Стоит тем объединиться, и это будет сила пострашней любой армии! И… как она сказала? (Она – это Дивна Оченка, а не Бисерка, и не надо, не надо начинать думать о ней снова, одной ночи раздумий вполне достаточно.) «Чудотворы обладают сходными с колдунами способностями»… И в чем же сходство? А ведь что-то такое однажды говорилось, Зимич почему-то пропустил это мимо ушей…
И вдруг это показалось очень важным. Гораздо важней, чем цитадель, которую смогут защитить колдуны.
– О чем ты думаешь? – спросил Вереско.
– О чудотворах.
– Ты в самом деле считаешь, что они существуют?
– Я это знаю. Они строят…
А что, собственно, они строят? Чего-то важного не хватало в той мозаике, которую Зимич однажды видел во сне – или почти во сне. Какая миру разница, кто им владеет? Государь, Надзирающие, чудотворы? Приходят плохие правители, их сменяют хорошие, то сильные и амбициозные, то слабохарактерные, но гуманные: мир, пошатываясь из стороны в сторону, бредет себе вперед по узкой спирали времени. Так почему же тогда, во сне, Зимичу пригрезилась гибель мира?
Он что-то такое однажды слышал, только что и от кого? И гипотезу власти чудотворов над умами выдвигали не только ученые, но и колдун (который на самом деле вовсе не колдун, а чудотвор). Наверное, ему нужно было, чтобы Зимич продолжал так думать.
Надо найти настоящего колдуна и поговорить с ним. Хотя бы того, из гвардии, у которого падучая. Только где его искать?
– А у тебя нет знакомых колдунов? – спросил он у Вереско на всякий случай, но тот покачал головой, собираясь вернуться к разговору о змее.
Зимич не стал его больше слушать, тем более что близилось время обеда и к ним несколько раз заглянул «дядька»: парень не мог есть сам, не зажили вывернутые суставы.
Колдуна, который служил в гвардии, Зимич разыскал легко – через хозяина кабака, где когда-то частенько гуляли студенты, а теперь ошивались гвардейцы. Колдун жил неподалеку, на улице Гремячьей, возле Мельничного ручья.
И покосившийся домишко, и убогая каморка, где на засаленном сером белье лежал в постели колдун, никак не соответствовали службе в гвардии Храма. Зимича направила в каморку до времени состарившаяся, неухоженная женщина – то ли мать колдуна, то ли хозяйка домишка.
Зимич постучал в дверь, боясь неосторожным движением снять ее с петель. Ему не ответили, но он все же вошел.
А он был очень молод, этот колдун… Не старше самого Зимича. При первой встрече ему так не показалось.
– Ты? – Колдун приподнялся на локтях, словно хотел отодвинуться и не мог. – Зачем? Зачем ты здесь?
– Ты что, боишься меня? – Зимич усмехнулся, но вышло это как-то жалостно.
– Ты змей, – то ли с ненавистью, то ли с ужасом прошипел тот. – Зачем ты пришел? Я и сам скоро подохну, зачем?
– Я пока еще не змей. – Зимич подвинул к себе стул и уселся посреди каморки. Она была столь мала, что со стула можно было дотянуться рукой и до двери, и до окна, и до постели. – Все колдуны, которых я знал, жили долго.
– Я… отравился. Меня отравили. Желтые лучи.
– Ты что, разве не знал, что для колдунов они ядовиты?
– Я не знал, что я колдун. Моя мать – потаскушка, прижила меня неизвестно где и с кем. Сучка… – Лицо его перекосилось, но не презрением, а холодной яростью безумца. – Убил бы… Из-за нее… все из-за нее. Я никогда не попаду в солнечный мир Добра…
Ярость сменилась слезливой гримасой, колдун вытащил руку из-под грязного одеяла и прикрыл глаза ладонью – от виска до виска.
– Ты еще заплачь, – поморщился Зимич. – Ты же колдун, ты что, никогда не бывал в мире духов?
– Нет, – ответил тот, убирая руку. – Этому, говорят, надо учиться.
– Но ты ведь видишь, что я змей? Как ты это видишь?
– Вижу, и все.
– Что ты еще видишь?
– Я вижу, как люди источают любовь… – Он снова сморщился, собираясь заплакать – то ли от восторга, то ли от отчаянья. – Я сам хотел источать любовь, но я не могу, не могу…
Зимич решил, что имеет дело с сумасшедшим. Говорят, от падучей люди рано или поздно впадают в детство.
– Тебя обманули. Нет никакого солнечного мира Добра.
– Если нет мира Добра, то куда течет любовь? – выкрикнул колдун с перекошенным лицом. – Я же вижу ее! Как маленькие, робкие струйки сливаются в ручьи, а ручьи – в широкую реку, реку любви, и это прекрасно, прекрасно!
– Да ты поэт, братец… – Зимич покачал головой. А действительно, если нет мира Добра, то куда течет любовь?
– Только я один не могу… не умею… я могу немного постоять на берегу, и только. Меня породило Зло. – Он упал на подушку.
– Я попробую найти опытного колдуна и расспросить его, что надо делать после отравления желтыми лучами. – Зимич поднялся. – Но, боюсь, чудотворы отравили тебя не только светом солнечного камня. И кто из вас большее зло – это еще вопрос.
Темнело. Февральские сумерки ползли из подвалов и глухих дворов, плыли по дну узких немощеных улиц и выплескивались на площади: так ручейки сливаются в реки, а реки – в озера. Так куда же течет любовь, которую видит этот сумасшедший колдун? Не в солнечный же мир Добра…
В Лесу, даже в феврале, сумерки были не такими, как в городе. Да, тоскливыми, но тоска эта щемила сердце не страхом, а надеждой – на свет и тепло очагов. Если бы не назначенная Государственным обвинителем встреча, Зимич немедленно отправился бы в Лес: искать колдуна поумней, поопытней и поздоровей. А куда идти теперь? В кабак, напиться до беспамятства? Или вернуться на площадь Совы, в пивную? Нет, невозможно… Слишком много воспоминаний о ней… О ней – это о Дивне Оченке, а не о Бисерке…
На махонькой площади Большой Рыбы из распахнувшихся дверей в лицо неожиданно дохнуло теплом и запахом еды, и Зимич вспомнил, что не только не обедал, но и не завтракал – ушел из «домика» Драго потихоньку, пока его никто не видел. Два чистеньких окошка трактира светились, а над входом горел приветливый фонарь, освещая вывеску «Пескарь и Ерш». Дверь захлопнулась с мелодичным звоном колокольчика, и Зимич подумал, что пообедать (или поужинать) не помешает.
В трактире было всего три стола, один из которых занял только что вошедший посетитель – человек в добротной бобровой шубе, похожий на приезжего, но не из дальних мест, а, скорей, из какого-нибудь захолустного поместья.
Зимич ожидал увидеть опрятную и домовитую хозяйку, но встретил его хозяин – низкорослый и пухлый, веселый и суетливый. Приезжего хозяин знал и только кивнул ему, подмигнув, когда тот усаживался за стол, а перед Зимичем расстелился и расплылся в широкой улыбке:
– Чего кушать будете? У нас только вкуснятина. Хотите – тройная уха со стерлядочкой, хотите – кулебяки свежие и разные, хотите – рябчики жареные, сочные, с хрустящей корочкой, или уточка – пальчики оближете, с квашеной капусткой, жирненькая. А если мало – блинов напеку тут же, хотите – с повидлом, хотите – с мясом, хотите – с курочкой, а можно просто со сметаной. Сметана у меня – пальчики оближете, свежая, не застыла еще, как мед тянется.
Перечисляя блюда, хозяин закатывал глаза и облизывал губы. И Зимич почувствовал зверский голод.
– Давайте уху и утку. И вина…
– К уточке лучше не вино, лучше медок сладкий и горячий. У меня медок отменный – таких приправ у нас на базаре не найти, ни у одной кухарки в Хстове таких нет, потому как мой зять везет их мне из самой Кины. Вот сюда садитесь, к огоньку поближе. – Хозяин широким жестом накинул на стол яркую скатерть (словно из рукава ее вынул), а вслед за ней поставил лампу, отчего за столом сразу стало уютно и удобно.
– Давайте мед… – Зимич улыбнулся и сел. И только тогда увидел, как пристально на него смотрит приезжий из-за соседнего стола.
– Несу-несу, – пропел хозяин своему второму посетителю и исчез в кухне, откуда донеслось: – Все давно готово, вас дожидается.
Приезжий откинулся на спинку тяжелого стула и заметно побледнел, несмотря на то что пришел с мороза. И все так же не отрывал глаз от Зимича. Лицо его – правильное, умное – оставалось каменным, и взгляд ничего не выражал: ни удивления, ни страха, ни интереса. Разве что некоторую настороженность.
– Несу-несу, – пел хозяин, возвращаясь из кухни с подносом в руках. – Вот ушица славная, горячая, пахучая, рыбка беленькая, бульончик – как слеза чистенький, навар прозрачный желтенький, кружочками расходится. Ну красота, а не ушица!
Приезжий что-то шепнул ему на ухо, хозяин замотал головой и несколько раз пожал плечами. Не иначе хотел сказать, что Зимича видит первый раз в жизни. Это было неприятно, даже хотелось подойти и представиться, чтобы рассеять подозрения. Но… Кто знает, что это за человек? И почему вдруг Зимич его насторожил? Во всяком случае, Зимич не стал скрывать, что поведение приезжего его задело, и тот неожиданно поднялся.
– Вы позволите, я тоже сяду ближе к огню, – попросил он (и, похоже, вовсе не сожалел о своем невежливом поведении).
– Если я занял ваше место, то готов извиниться.
– Нет-нет. Я ведь вошел первым. Я не сразу подумал о том, что продрог и захочу сесть ближе к очагу. Но если вы хотите поужинать в одиночестве…
– Да садитесь на здоровье, – оборвал его Зимич. – Вы ведь тут не в первый раз обедаете?
– Да, я снял жилье неподалеку, но стол здесь лучше, чем у моей хозяйки. Я даже подумываю, не переехать ли сюда, хозяин сдает комнаты.
А почему бы не снять комнату в этом уютном местечке?
– Вот снова ушица – бежит, торопится, как бы не остыть, не расплескаться. Ах, хороша рыбка стерлядочка, сладкая, мягкая, жирная. Хрящички во рту тают, мяско беленькое на зубах не вязнет. – Хозяин водрузил уху в горшочке перед Зимичем. – Кушайте на здоровьичко и не спешите – уточка в печке томится-мается, капусткой напитывается, корочкой хрустящей покрывается. А вот хлебушек беленький-тепленький-мягонький-пышненький.
Зимич взялся за ложку. Если тут снять комнату, через месяц-другой можно стать таким же жирненьким и сочненьким, как хозяин.
Но уха была бесподобна, и хлеб удивительно вкусен, и очаг не дымил, и лампа не чадила, и цветная скатерть радовала глаз. Зажмуриться бы, забыть обо всем на свете…
– Почему вы на меня так смотрели? Я вам кого-то напомнил? – спросил Зимич без обиняков.
Незнакомец не смутился и так же без обиняков ответил вопросом на вопрос:
– Это вы убили колдуна из Бровиц?
Он не был похож на охотника. И роль чудотвора ему бы подошла больше, чем роль колдуна. Зимич опустил ложку в уху и помедлил, меряя собеседника взглядом.
– Колдуна из Бровиц убили желтые лучи солнечных камней. Я пока не умею убивать людей взглядом, равно как и творить чудеса.
– Пока? – переспросил незнакомец лукаво.
– Знаете, если я спрошу, чудотвор вы или колдун, то в любом случае получу ответ «колдун»…
И тут лицо приезжего впервые вытянулось от удивления. Вытягивалось оно медленно, по мере того, как до незнакомца доходил смысл сказанного. Он тоже уронил ложку в уху и замер, глядя на Зимича.
– Медок сладенький, медок горяченький! Парит, но не кипит, пенкой не покрывается. От одного только запаха все хвори проходят: от кашля, от насморка, от першения в горле! – Хозяин поставил на стол хитрое сооружение: в плошке с водой плавала свечка в маленькой лодочке, а прямо над ней на решетке стоял большой кувшин с медом, и в самом деле распространяя по трактиру пряный аромат. – Не остынет, не закипит, парить не перестанет. Пейте на здоровье, гости дорогие, но время зря не тратьте, а то с паром и весь хмель уйдет.
Незнакомец взялся за ложку и, когда хозяин ушел в кухню, продолжил, еще не оправившись от услышанного:
– Вы видели чудотвора? В самом деле?
– Я видел трех… – Зимич осекся, сглотнул и поправился: – Четырех чудотворов. Один из них выдавал себя за колдуна.
– Вы уверены, что это были именно чудотворы?
– Один из них у меня на глазах заставил светиться камень. Желтыми лучами. А почему вы решили, что это я убил колдуна из Бровиц?
– Колдуна из Бровиц убил человек, который должен превратиться в змея, об этом говорит весь Лес. А таких людей не много ходит по земле, я думаю, сейчас вы такой один. И… почти три месяца прошло, я не чаял вас встретить… в человеческом облике.
– Вам очень повезло. Но не в том, что я еще в человеческом облике, а в том, что вам это удалось сделать в огромном городе и выдать за случайность. – Зимич едко усмехнулся.
– Это вовсе не случайность. Я прихожу в этот трактир уже неделю. Я, конечно, не знал, что встречу вас, но я чувствовал здесь нечто, а я доверяю своему чутью. Да, я колдун. Я не просто колдун – я колдун-ученый. Меня зовут Ловче-сын-Воич.
На этот раз лицо вытянулось у Зимича, и он не удержался:
– Что, еще один?
– Признаться, я не понял вашего вопроса.
17 мая 427 года от н.э.с.
Темный бог Исподнего мира шустрой ящеркой двигался вслед удалявшейся фигурке мальчика, обгонял его и прятался в траве змеей, так хорошо видевшей теплое тело на расстоянии. И был готов в любую минуту из неопасной гадючки превратиться в аспида – если хоть малейшая угроза для жизни мальчика появится в лесу.
Но лесное зверье чувствовало присутствие бога и не спешило переходить мальчику дорогу, а люди редко встречались в этих пустынных местах.
Утомившись двигаться перебежками (а холоднокровные твари медлительны стылыми ночами), темный бог лягушонком спрыгнул с ветки на рюкзак, закинутый мальчиком за плечо, – мальчик ничего не заметил. Зеленая ящерка юркнула внутрь рюкзака и замерла на корешках книг, впитывая шедшее от тела тепло.
* * *
Йока добрался до Магнитного к восьми утра, пройдя по лесу не меньше шести лиг. Спать ему не хотелось, и усталости он не чувствовал, пока не оказался на вокзале – в маленьком деревянном домике с залом ожидания в сотню квадратных локтей и одним окошечком кассы. По стенкам стояли дешевые фанерные кресла с отломанными подлокотниками, и, пока касса не открылась, Йока сидел в одном их них, откинув голову и давая отдых спине и ногам. Никакого расписания поездов в здании вокзала не было, а над кассой висело только одно объявление: «В пятницу, 22 мая 427 года, поезд на Славлену отправится в 19-00. Будьте внимательны!»
Отец дал ему с собой карманных денег, и тратить их Йоке пока было некуда, но он сомневался, хватит ли ему на билет, ведь ехать предстояло далеко. В конце концов Йока успокоился на том, что купит билет третьего класса.
Но он и представить себе не мог, что пассажирские поезда в Славлену ходят из Магнитного только один раз в неделю – по пятницам! Это ему сказали в кассе, которая открылась в девять утра.
– А зачем тогда нужна касса?
– Люди иногда заранее берут билеты, – невозмутимо ответила кассирша.
– Скажите… Я знаю, что к товарным поездам прицепляют пассажирские вагоны… На них билеты продаются?
– Да. Но только второй класс, ни первого, ни третьего нет. На них обычно никто не ездит.
– А почему?
Кассирша посмотрела на него как-то странно, будто он спросил у нее, который сейчас год.
– А когда пойдет ближайший товарный поезд?
– Как обычно, в пятнадцать тридцать.
– И сколько стоит билет?
– Двадцать пять лотов сто тридцать шесть гран.
– А… а почему так дорого? – Йока едва не поперхнулся. У него было пятнадцать лотов.
– Я не знаю. Наверное, надбавки за содержание дороги.
– А можно купить билет не до Славлены, а поближе?
– Только до Торфяного. Восемь лотов тринадцать гран.
Йока подумал, что ехать до Торфяного не имеет никакого смысла: это гораздо ближе к Магнитному, чем к Славлене.
Он ни разу не ездил без билета, но его не столь состоятельные друзья говорили, что им удавалось добраться до Славлены «зайцами», надо было только незаметно пролезть в ящик под вагоном. Йока никогда не интересовался такими ящиками, и, наверное, было бы глупо спрашивать о них у кассирши.
– Скажите, а телеграф у вас есть? – Ему пришло в голову дать телеграмму отцу, чтобы тот выслал ему денег на дорогу.
– Есть, но не здесь, на почте.
Но к идее телеграммы Йока быстро охладел: по почте деньги придут не раньше пятничного поезда. А без почты как они придут? Кто их привезет? Дара?
– Скажите, а на авто сюда из Славлены можно приехать?
– Что ты, мальчик, у нас только железная дорога! Здесь же лес!
Оставалось уповать лишь на неизвестные ящики под вагонами… Глупо было тратить больше половины денег на билет до Торфяного: неизвестно, как сложатся дела дальше, – деньги могли понадобиться.
Ящик под вагоном оказался вполне пригодным для путешествий – Йока нашел единственный состав на сортировке, куда они с Индой прибыли в понедельник, и обследовал его. До отправления поезда оставалось много времени, и Йока заглянул в столовую, где позавтракал дешево и отвратительно.
А потом ему пришло в голову, что Мечен хватился его и сейчас на вездеходе мчится в Магнитный. Предположение было здравым: кто же позволит несовершеннолетнему подростку в одиночестве путешествовать по Беспросветному лесу вблизи свода? Йоку это напугало, он не собирался на метеостанцию, поэтому вернулся на сортировку и спрятался под вагоном, не дожидаясь отправки поезда.
Ящик был довольно просторным (если в нем лежать), мешали только инструменты, которые хранили там железнодорожники. Йока потихоньку сдвинул их в сторону и пролез внутрь, устраиваясь поудобней.
А потом он уснул, хотя лежать было жестко и непривычно. И проснулся от оглушительного скрипа колес: поезд тормозил.
Йока выглянул в щелку и увидел низкую платформу, траву и чьи-то ноги, которые тут же исчезли. Он приоткрыл дверцу, осторожно высунув нос, – это был Торфяной, узнать его было нетрудно. На этот раз вагоны не отцепляли, а прицепляли к составу, а Йока лежал ни жив ни мертв, боясь, что кто-нибудь из рабочих полезет в ящик за инструментом. Но никто его не потревожил, и поезд двинулся дальше.
Смотреть в приоткрытую дверцу на ходу было страшно: земля бежала совсем близко, и бежала так быстро, что кружилась голова. Под стук колес Йока снова задремал, но часто просыпался и думал о том, как будет говорить с отцом.
Сколько прошло времени, он не знал, ему показалось – очень много. И поезд снова начал останавливаться, колеса заскрипели прямо возле уха. Но это была вовсе не Славлена, а какая-то неизвестная станция, похожая на сортировку Магнитного. Йока ждал долго – наверное, полчаса, – но поезд все стоял и стоял. Никто не ходил вдоль состава, никто не интересовался инструментом, и Йока уже подумал, что это конечный пункт путешествия, как вдруг по вагонам прокатился грохот… Но его вагон не тронулся с места, и вскоре Йока услышал удалявшийся стук колес. Вагон отцепили от состава!
Ничего больше не оставалось, как вылезти наружу.
Это была не станция, а ветка железной дороги, проходившая мимо территории какого-то завода: Йока увидел ворота из крашеных и местами поржавевших железных листов и будку сторожа сразу за ними. А за оградой вдалеке стояли похожие на бочки кирпичные сооружения – Йока вспомнил, что так выглядят домны. Неудивительно, что вагон с рудой пришел туда, где выплавляют железо…
Йока еще раздумывал, прятаться обратно в ящик или выбираться отсюда самому, когда ворота распахнулись и из них, посвистывая, задом наперед выкатился небольшой магнитовоз. Пожалуй, на заводе делать было нечего, и Йока, переждав в кустах, когда магнитовоз заберет вагоны, двинулся по шпалам в ту сторону, куда ушел поезд. Если поезд шел в Славлену, наверняка по дороге встретится какая-нибудь станция, где можно купить билет и доехать до города по-человечески.
Примерно через час пути Йока почувствовал усталость: идти по шпалам было трудно, и тяжелый рюкзак оттягивал плечо, – отдых в деревянном ящике не очень-то помог, наоборот, тело ломило от долгого лежания в неудобной позе. А солнце между тем уже склонилось к западу. Если бы точно знать, сколько времени ехал поезд, можно было бы примерно определить, далеко ли Славлена. Йока не сомневался только в одном: она на западе. Когда же он увидел, что железная дорога плавно поворачивает налево, то решил, что не будет ничего страшного, если он срежет угол по лесу.
Это потом он понял, что идея была неудачной… А сначала он думал уйти от надоевших шпал и сэкономить время. Ему очень хотелось свернуть в лес, его тянуло туда, словно на веревке. От любопытства ли? Или от свербевшего внутри желания совершить что-нибудь отчаянное?
Йока думал, что лес будет таким же, как у Буйного поля, возле Светлой Рощи, и поначалу так и было – пока за деревьями он видел железнодорожную насыпь. Но мох чавкал под ногами все громче, а подлесок становился все гуще. Йока не привык отступать перед мелкими трудностями и, пролезая сквозь густой кустарник или едва не черпая воду сапогами, думал, что трудный участок скоро закончится и дальше он пойдет легко и спокойно. Трудные участки не кончались, наоборот, появились поваленные деревья, которые приходилось огибать, и ноги проваливались в воду все глубже, как ни старался Йока ступать на кочки. По его расчетам, впереди давно должна была показаться насыпь – он шел ориентируясь на солнце и не мог сбиться с пути. И ему не сразу пришло в голову, что железная дорога могла повернуть еще раз, теперь уже направо.
Он хорошо знал геометрию и разумно предположил, что железная дорога делит лес на две полуплоскости и если он сменит направление с юго-западного на северо-западное, то выйдет на железную дорогу рано или поздно, под каким бы углом она ни поворачивала. Если же и это ничего не даст, всегда можно двинуться на северо-восток, обратно, и тогда он придет примерно в то же место, с которого ушел в лес. Но… поворачивать не хотелось. Хотелось идти дальше и дальше, на юго-запад, будто там его что-то ожидало, что-то необычайно важное…
Йока и не думал, что может заблудиться в лесу. Он уже не искал путь обратно на насыпь, с завидным упорством двигаясь в выбранном направлении, пока дорогу не преградило настоящее топкое болото. Йока не повернул назад, пошел на юг по его кромке.
Солнце опускалось все ниже, до заката оставалось не больше полутора часов, когда ему пришло в голову, что его упрямство не просто ошибочно, а губительно.
Он не заметил, как промочил ноги, и теперь вода противно чавкала в одном сапоге. Лицо было облеплено паутиной, а за шиворот с елок набилась колючая хвоя; руки Йока перепачкал в смоле. Поэтому, когда густой ельник сменился березняком, поросшим осокой, он обрадовался и даже собирался немного передохнуть.
Но под осокой пряталась густая, как тесто, черная грязь – Йока сделал всего несколько шагов, проваливаясь по щиколотку, когда решил поворачивать назад. Не тут-то было! Грязь вцепилась в сапог мертвой хваткой, словно капкан! Йока уперся другой ногой покрепче, но сделал только хуже: вторая нога ушла вглубь до верха голенища. И никакого твердого дна под ней не было! Конечно, он слышал о том, как засасывает болото, но не мог и предположить, что трясина может быть такой густой! На секунду его охватила паника, и он начал рваться изо всех сил – черная грязь поползла в сапоги и достала почти до колена. Он чувствовал, как она давит на ноги, и от этого страх стал еще сильней. Нельзя шевелиться! Он читал об этом столько раз! Надо быть очень осторожным, тонет в болоте тот, кто паникует и барахтается!
Йока снял с плеча рюкзак и зашвырнул его на сухое место, под раскидистые еловые ветки. В двух локтях от него стояла березка, и, чтобы до нее дотянуться, ему пришлось чуть ли не лечь животом в грязь. Но деревце оказалось крепким, корни надежно держали его на поверхности. Вырвать ноги из плотной хватки болота оказалось не так просто, и вскоре Йока понял, что сапоги трясина примет в жертву. В тот миг это не показалось ему чересчур высокой платой за освобождение, тем более что в рюкзаке, кроме учебников, лежали ботинки и спортивные туфли.
Перепачканный с головы до ног, Йока выбрался под елки и сел, вытирая со лба пот. Носки пришлось выбросить, брюки он кое-как отчистил. И вывернул весь рюкзак, чтобы переобуться, а солнце тем временем клонилось на закат.
Спортивные туфли промокли сразу, стоило только ступить на мох. Да и подошвы их, рассчитанные на гравийную дорожку, плохо подходили для путешествия по непроходимому лесу: Йока до крови наколол ногу, перебираясь через поваленное дерево, – спрыгнул на торчавший вверх острый сучок. Это тоже стало досадной задержкой: несколько минут от боли невозможно было разогнуться, не то что идти дальше.
А потом он увидел тропинку и понял, что находится у самой цели. У какой? Нет, он не думал об этом. И болото неожиданно осталось позади, и тропинка бежала через сухой сосновый лес, меж разросшихся черничных кустов. Ведь тропинка должна куда-нибудь вести? Ведь по ней кто-то ходит? Ему даже не пришло в голову, что это звериная тропа, так ему хотелось пройти по твердой земле.
Тропинка вывела его на невысокую горку, и это была удача! Железная дорога огибала каменную гряду, и тропинка шла к насыпи, расчет изначально был верным; на север же простирались болота, болота и болота. Йока воспрянул духом и прихрамывая двинулся вперед, убеждая себя в том, что хочет добраться до железной дороги к закату. Вскоре вокруг стали появляться камни – и гладкие валуны, и вылезающие из земли зубчатые скалы. Тропинка то спускалась вниз, то снова поднималась вверх. Йока перепрыгнул через ручей с чистой водой, но напиться не решился – кто знает, можно ли пить эту воду? А умываться у него не было времени: солнце садилось.
Сразу за ручьем лес расступился, и Йока оказался на небольшой полянке перед гладкой скалой высотой не меньше десяти локтей. Полянка была усеяна огромными валунами – выше человеческого роста – и напоминала картинку из учебника истории с изображением древнего святилища. Лучи заходящего солнца проходили сквозь ложбину меж невысоких каменистых холмов и упирались в валуны, окрашивая их огненно-красным светом. Наступило вдруг странное умиротворение. Бежать больше не хотелось. Йока остановился, перевел дух и осмотрелся.
На одном из валунов было что-то нарисовано, и он хотел подойти поближе, но вдруг его внимание привлек странный, если не сказать страшный, звук. Звук, с которым зверь гложет кость.
Йока перестал дышать: чавканье и урчание доносились из-за дальнего валуна, шагах в двадцати. Бежать? Если зверь сыт, ему не нужна добыча. А если нужна? Он вдруг остро ощутил одиночество. Жуть из страшных историй, которые дети рассказывают друг другу по ночам. Но не выдуманная, а настоящая жуть… Невидимая опасность пугает сильней, и Йока шагнул вперед: ему надо было увидеть, что за зверь спрятался за валуном. Может быть, это просто собака. Или лиса? Или… росомаха? Но ворчание было слишком низким для маленького зверька.
Лучше бы он не смотрел. Лучше бы он потихоньку прошел мимо… Потому что от увиденного у него на голове шевельнулись волосы, без всяких преувеличений: это был не зверь. Тощее тело, прикрытое засаленными шкурками, более всего напоминало человеческое, но только отдаленно. Существо сидело на земле, скрестив костлявые ноги, и в руках держало что-то волосатое и окровавленное, вгрызаясь в него блестевшими на солнце зубами. Морда его – а никак не лицо – была чуть вытянута вперед, из-под низкого лба сверкнули белки маленьких глубоких глаз, и в зрачках отразилось красное солнце. Самым страшным Йоке показался перепачканный кровью рот – пасть? Существо зубами рвало куски мяса, и сильные челюсти перемалывали его с отвратительным чавкающим звуком. Свалявшиеся волосы, колтунами свисавшие с головы, покачивались в такт движению челюстей, борода и усы тоже были окровавлены, и, похоже, не в первый раз за последние несколько дней.
Йока не мог шевельнуться, глядя на чудище во все глаза, – такое не могло присниться и в страшном сне. А когда в добыче он разглядел лисицу, его едва не стошнило, – Йока пискнул и прижал руки к горлу. Этого было достаточно: чудище перестало жевать и уперло взгляд прямо Йоке в лицо. А потом… Теперь Йока ни с чем бы это не перепутал – похожий на пощечину вязкий страх, беспомощность и омерзение к себе… Удар мрачуна! Чудище ударило его, как это сделал профессор Мечен! Только намного слабей. Даже смешно стало, насколько слабым оказался этот удар! А существо было таким серьезным, будто ожидало, что Йока тут же умрет от ужаса!
Йока уже знал, что такое энергетический удар. Знал, что за один такой удар можно на всю жизнь оказаться в тюрьме. И против людей его применять нельзя, никогда, даже для самозащиты, даже спасая свою жизнь! Но перед ним был не человек. И Йока, скорей из озорства, смешанного с отвращением, ужасом и недоумением, послал в сторону чудища ответный импульс, слабый, как в игре с ребенком.
Существо взвизгнуло, выронило из рук добычу и бросилось наутек – совсем по-человечески, прямо! А Йока ждал, что оно побежит на четырех лапах… Двигалось оно проворно и почти бесшумно: под ним не хрустели ветки. И Йока не сразу понял, где оно спряталось – далеко или близко?
Легкая победа окрылила Йоку, и страх почти исчез, остались только отвращение и тошнота. Конечно, стоило быть осторожным: если эта тварь может двигаться бесшумно, что стоит ей напасть со спины? Йока повернул голову, осматриваясь, и тут… Казалось, это место создано для того, чтобы свести его с ума. Йока даже подумал: а не сон ли все это? Такое случается только во сне…
С валуна, освещенного последними лучами солнца, на Йоку смотрел Инда Хладан. Да, его портрет был высечен на камне грубыми штрихами, но сомнений не оставлял никаких.
Наваждение.
Йока хлопал глазами и даже потянулся к лицу рукой, чтобы их протереть. А потом окинул поляну взглядом – она недаром напомнила ему картинку с древним святилищем. Все валуны вокруг были покрыты рисунками и лежали четким полукругом. Валун с портретом Инды был крайним справа – последним в ряду связных изображений. А на первом был нарисован какой-то зверь с раздувшимся брюхом. Йока шагнул в сторону рисунка: брюхо изображалось гротескно, карикатурно, особенно по сравнению с маленькой безухой головой, а пятипалые когтистые лапы торчали в разные стороны. На следующем рисунке это огромное брюхо вспарывал острый нож, а на третьем чьи-то руки доставали из брюха детеныша. Росомаха! Это была росомаха! Рисунки на камне рассказывали откровение Танграуса – рождение Врага! Детеныш в подробностях изображался на четвертом камне: покрытый шерстью с ног до головы, но, несомненно, человеческий детеныш. Пятый валун напоминал надгробие, потому что стоял над огороженным мелкими камнями возвышением, и на нем был нарисован портрет росомахи – очень точный и красивый портрет: Йоку почему-то охватила тоска и жалость, едва не до слез. На «могиле» лежали истлевшие от времени огрызки белых костей, и Йоке подумалось почему-то, что это жертвоприношения. Надо же, кто-то почитает (или почитал?) маленького зверя, словно мертвого родственника.
И тут Йоку пронзила неожиданная мысль: а что если это чудище, жрущее лисиц, и есть Враг? Змай как-то сказал, что он может жить в лесу с мамочкой-росомахой. Тогда Йока решил, что Змай просто шутит, но… Змая ведь никогда не разберешь, шутит он или говорит серьезно… Тут и могила мамочки-росомахи, и косточки на ней вместо цветов…
Но если это Враг, чего же он тогда испугался? Враг должен быть очень сильным мрачуном, это же очевидно! Или он, как и Йока теперь, умеет сдерживать свою силу? Наверное, всякий мрачун умеет сдерживать свою силу. Но почему тогда он убежал?
Взгляд сам скользнул к следующему рисунку: на нем, на фоне товарного вагона, стояла старуха с ребенком на руках. Ребенок был завернут в тряпье, только мохнатая мордочка высовывалась из кулька. А на седьмом рисунке изображалась виселица, и эта самая старуха с головой в петле, и ребенка с ней не было – ребенок был в руках Инды Хладана. Сначала Йока не понял, что за кулек нарисован у него на груди, а теперь догадался: ребенка старуха отдала чудотвору!
Как же он снова оказался в лесу? Убежал? Или его освободили мрачуны?
Йока вздрогнул, ощутив прикосновение к брюкам, и едва не отпрыгнул в сторону: чудище на корточках подползло к его ногам и попыталось потереться о колено, как верный пес или ласковый кот… Как тихо он подобрался! Словно осторожный зверь! И пахло от него зверем. Йоку передернуло от отвращения: кровь запуталась в бороде, запеклась на морде и на руках с длинными изогнутыми ногтями. Чудище же, вытянув голову вперед, щекой прижалось к брюкам Йоки и подняло глаза. Взгляд его заставил Йоку замереть – человеческий взгляд, полный тоски и надежды. Существо заскулило тихонько и тоненько и потерлось о Йокино колено.
– Ты чего? – спросил Йока, но догадался: чудище его не понимает. Оно вообще не понимает человеческого языка.
Догорал последний луч солнца, но Йока уже не думал о том, что скоро стемнеет. Неужели вот этот жалкий и омерзительный получеловек и есть Враг? Вот эта никчемная, не умеющая говорить тварь – пугало всего Обитаемого мира? Никчемная и несчастная тварь…
Тварь вдруг сорвалась с места и кинулась туда, где недавно с аппетитом жрала дохлую лисицу, и Йока оглянуться не успел, как останки рыжего зверька оказались положенными к его ногам. Это угощение? Существо смотрело на него снизу вверх, и Йоке показалось, что оно улыбается. Не может быть, чтобы ему едва исполнилось четырнадцать лет, оно выглядело лет на пятьдесят старше.
– Спасибо, я не голоден… – пробормотал Йока и отступил на шаг.
* * *
Йера Йелен был занят работой комиссии с утра до поздней ночи. Заключение лучших физиологов Славлены по атласу, который передал ему Инда, пришло в четверг утром: нет. Вероятность того, что росомаха выносила человеческого детеныша, столь мала, что ее можно не принимать во внимание. Даже очень крупная особь издохнет раньше, чем плод достигнет размера, совместимого с самостоятельной жизнью. При этом надо учитывать, что пересадка плодного яйца – сложнейшая операция. Опыты проводились только на мертвых женщинах и не увенчались успехом. Поскольку речь идет о рассечении чрева, операция приведет к гибели беременной женщины: медицина еще не знает способов остановить кровотечение и сохранить ей жизнь.
И, несмотря на это заключение, Йера Йелен не успокоился: никого из обывателей не убедит мнение экспертов. Люди верят тому, во что хотят верить, а они хотят верить в появление Врага – им нужна публичная казнь, а не бумаги и пространные рассуждения каких-то физиологов. Им нужны доказательства смерти Врага, а не доказательства невозможности его рождения. И Йера пошел от противного: что если мрачуны смогли провести операцию, а росомаха не издохла? Так будет рассуждать каждый малообразованный обыватель. Не надо ходить далеко, можно спросить Ясну.
Маленький эксперимент с женой убедил его в собственной правоте. Значит, нужно найти недоношенного младенца, родители которого мертвы. Желательно, чтобы в его метрике датой рождения значилось тринадцатое апреля четыреста тринадцатого года.
Собственный цинизм поразил Йеру: он всегда был честным судьей, и его покоробило, как быстро он втянулся в политические игры и принял их грязные правила. В Думу его выбрали, зная о его честности, и сейчас вся Славлена смотрит на него и верит в то, что он скажет им правду. А он собрался заняться подтасовкой, отдать на заклание невинного ребенка. Зачем далеко ходить? Йока родился недоношенным, его мать мертва, и день его рождения – тринадцатое апреля. Может быть, отдать на заклание собственного сына? Почему должны пострадать невинные? Готов ли он, Йера, на потеху необразованной толпе отдать своего ребенка? Нет, не готов. Значит, не имеет права отдать и чужого. Нечего даже думать о таком пути.
Вот почему Важан – старая росомаха – занялся Йокой! Вот почему явился этот провокатор-сказочник Змай! Мрачуны хотят подставить сына Йеры Йелена! Хотят связать ему руки! Не выйдет. Вот зачем консерваторы предложили его кандидатуру – потому что его сын родился тринадцатого апреля! Теперь все ясно.
И Йера начал собирать слухи, которые ходят среди мрачунов. Десятки следователей просматривали протоколы допросов, десятки агентов сидели по кабакам в пригородах Славлены и ловили малейшие намеки на сплетни мрачунов. И Йера с утра до вечера просматривал тщательно отобранную информацию – сам, не доверяя никому другому.
Йера действовал не так, как положено председателю думской комиссии, – он привык поступать как судья: самолично проверять все доказательства, самолично готовиться к процессу, не уповая на то, что защитник и обвинитель сделают за него всю работу, а он только вынесет решение. Йера считал, что судебный процесс не поединок защиты и обвинения, а торжество справедливости.
На стол ему ложились сотни подготовленных карточек – о женщинах, умерших родами четырнадцать лет назад и умерших… в октябре-ноябре четыреста двенадцатого года. Малейшее подозрение в том, что женщина была мрачуньей, – и карточка откладывалась в отдельную стопку. На карточки редко приклеивали фотографии – далеко не каждая женщина могла себе позволить такую дорогую вещь, – но если фотография была, Йера долго всматривался в эти лица, словно хотел прочитать в их глазах: возможно или невозможно? А карточки с каждым днем прибывали.
Собранные слухи постепенно обрастали подробностями: мрачуны свято верили в появление Врага. Протоколы допросов четырнадцатилетней давности пестрели их показаниями: скоро явится Вечный Бродяга! (Врага они называли Вечным Бродягой.) Около тридцати протоколов содержали признания матерей-мрачуний в том, что их новорожденный ребенок и есть Враг. Они гордились этим! Они умирали с его именем на устах! Йера отдал распоряжение поднять дела всех этих новорожденных мрачунов, и вскоре на стол стали ложиться копии личных дел четырнадцатилетних мальчиков. Большинство из них воспитывались в специализированных школах, двое находились в детской колонии Брезена – считались неисправимыми, – четверо учились в престижной школе Брезена и были рекомендованы к поступлению в университет, троих усыновили, а двоих взяли под опеку хорошие семьи. Йера послал запрос в Брезенскую колонию о мальчиках, которых считали неисправимыми.
Он никогда не знал столько о детях мрачунов и был поражен: многие вырастали порядочными гражданами, не помышлявшими о мрачении, некоторые – избранные – пользовались своими способностями на благо государства и достигали больших успехов.
В субботу вечером он горько пожалел об эксперименте, проведенном с Ясной: вернувшись домой довольно поздно, он застал ее в слезах над желтой газетенкой, освещавшей – как и все желтые газетенки – работу думской комиссии. В первый раз ему захотелось всерьез ограничить в правах «свободную» прессу! Или как минимум привлечь газетчиков к ответу: они сеяли панику среди населения. Но Ясна повернула их грязную статейку на свой лад, а причиной… Причиной был эксперимент Йеры.
– Я всегда его боялась, – шептала она сквозь слезы, – я всегда чувствовала…
– Что произошло, моя девочка? – Йера присел перед ней на корточки. – Что с тобой случилось?
– Ты никогда не хотел этого замечать! Ты всегда кричал на меня!
– Объясни мне, пожалуйста, кого ты боялась?
– Он убьет и Милу тоже… Он убьет нашу дочь! Нашу родную дочь! – Она сделала ударение на слове «родную»…
– Ясна, дай сюда эту дурацкую газету. Ты же не фабричная девчонка, зачем ты веришь тому, что пишут для необразованных простаков? Посмотри, какая прелесть! Недавно в окрестностях пригорода Яруга участились случаи нападения на людей белок-людоедов… Тебе не смешно?
– Не вижу в этом ничего смешного…
– Ясна, белок-людоедов не бывает. Я заявляю это тебе со всей ответственностью.
– Но люди же их видели!
– Люди видят и не такое. В клинике доктора Грачена немало пациентов, которые злоупотребляют хлебным вином.
– Да мне наплевать, наплевать на этих белок-людоедов! – выкрикнула она рыдая. – Я говорю тебе совсем не об этом! А ты не желаешь слушать! Ты думаешь о чем угодно, только не о нас с Милой! Ты свою порядочность ценишь дороже, чем нашу жизнь!
– Ты можешь сказать вслух то, о чем думаешь?
Йера знал, о чем идет речь. Он и раньше догадывался. С тех пор как Ясна потеряла еще одного ребенка восемь лет назад, у нее случались истерики – доктор Сватан считал это нервным расстройством от пережитого потрясения, а рождение Милы только усилило ее мнительность: потеряв в общей сложности троих нерожденных детей, она боялась потерять четвертого. Йера понимал ее и старался быть объективным, лавируя между ее переживаниями и благополучием Йоки.
– Ты хочешь, чтобы я сказала это вслух? Ты не боишься это услышать? Йера, он родился недоношенным. Настолько недоношенным, что нам его показали только через месяц после рождения! И даже тогда он был так мал, что походил на зверушку больше, чем на человечка!
– Ты любила и жалела этого человечка, – мрачно ответил Йера.
– Да! И чем он ответил мне? Он убил моего ребенка! Ты не знаешь, кем были его настоящие родители! И родился он в тот самый день, о котором сейчас пишут все газеты!
– Ясна, в этот день родились тысячи мальчиков.
– Но не все они вышли из чрева росомахи!
– Эта сказка ничем не лучше белок-людоедов, уверяю. Росомаха не может родить человека. Не может! Это исключено, лучшие эксперты Славлены это подтверждают!
– Да пусть они подтверждают что угодно! Я чувствую! Я знаю! Я боялась его всю жизнь! Посмотри, кто растет в нашем доме! Он же чужой, чужой нам, неужели ты не видишь?
– Ясна, мы взяли на себя ответственность за этого ребенка. Ребенок не игрушка, которую можно выбросить на чердак, когда она надоела. И ты должна осознавать эту ответственность. Он считает тебя родной матерью!
– Я больше не желаю осознавать никакой ответственности! Я хочу жить по-человечески! Я хочу… я хочу… – она разрыдалась.
Йера знал: Ясна не была чудовищем. Это нервное, эти приступы мнительности проходят…
– Инда обещал мне найти для него хорошую закрытую школу, – прошептала она сквозь слезы. – Не смейся надо мной… но я каждую ночь молюсь Предвечному, чтобы он поступил в Ковчен. Только бы он поступил…
– Он поступит, не беспокойся. – Йера погладил ее по плечу. – Он очень способный парень, вот увидишь. Ковчен – прекрасная школа. И желать ему поступления вовсе не зазорно. Только я бы хотел, чтобы ты делала это искренне, желая ему добра, а не от навязчивой идеи от него избавиться. Хорошо? Ты постараешься?
– Я постараюсь… – шепнула она успокаиваясь.
Это пройдет. Ясна вовсе не чудовище, просто ее тонкая натура не могла без последствий пережить три прерванные беременности. Это под силу не всякой женщине.
Йера любил свою жену.
16 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
На ложе шириной в пять локтей, утопая в перинах и шелках, уснуть Зимич не мог. Бисерка сначала сидела рядом, перебирая его волосы, но потом поверила его притворству – легла в постель, но так, чтобы во сне ненароком не потревожить его руку. И он не мог не думать, как счастлив тем, что она лежит рядом, в одной с ним постели, и не мог не прислушиваться к ее сонному чистому дыханию, не разглядывать в полутьме ее милое лицо… Но лучше бы ей сейчас быть за тридевять земель отсюда, а ему – в одиночной камере, по соседству со студентом по имени Вереско, который играл портняжку. Ведь это предательство, предательство… Зимич бросил их всех, он выскользнул из рук Надзирающих, а их оставил на муки и смерть. И если бы не Бисерка, то можно было бы торговаться с Драго, требовать освобождения ученых, требовать снятия несправедливых обвинений.
Ей надо бежать. Но как? Как ее заставить? Как уговорить, убедить? На свободе не осталось тех, на кого можно было бы положиться, – ведь не отправлять же ее одну в такое опасное путешествие. Где находится эта Березовая Грива? Далеко ли от Хстова? И будет ли Бисерка там в безопасности?
Зимич долго перебирал в голове варианты и нашел только один, крайне неприятный. Сестра не откажет в помощи, если сказать ей, что Бисерка – его невеста. Она вполне подходящая Зимичу партия, даже отец одобрил бы женитьбу на девушке из рода Синего Быка. И если бы не зять, без которого не обойтись…
Надо встретиться с сестрой. Драго не сможет отказать в этом, не посмеет. Может быть, сестра съездит в Березовую Гриву, сообщит матери Бисерки (и дяде, если он там), что Бисерка здесь, что ей надо бежать. Вдвоем с колдуном заставить ее будет легче…
Но… это займет слишком много времени, слишком много… Значит, надо начинать торговаться сразу – иначе будет поздно.
И Драго не отказал.
– Да пожалуйста! Не понимаю, в чем вообще дело. Ты не пленник, ты мой друг. Давай позовем твою сестру на обед, я бы закатил такой обед! Ты когда-нибудь ел черепаховый суп?
– И жаркое из соловьиных языков… Нет, я сам к ней схожу, не надо обедов. Мне просто надо сказать ей, что со мной все в порядке.
– «Схожу» – это как-то несерьезно. Лучше съездить! Я велю закладывать карету.
Драго сорвался с места, и Зимич хотел его остановить, но подумал, что каретой стоит воспользоваться… Она может пригодиться потом, позже.
Слава Предвечному и его чудотворам, карета Драго была не из золота, не из серебра, и даже не из хрусталя… И запряжена была парой лошадей, а не дюжиной. Вполне обычная карета, из светлого полированного дерева.
Но, видно, Зимич снова что-то упустил, чего-то не понял: на улице от кареты или шарахались в испуге, или падали рядом с ней на колени, или кланялись до самой земли, или, дождавшись, пока карета проедет, и оглянувшись по сторонам, плевали ей вслед. Иногда сначала кланялись, а потом плевали.
Домишко зятя стоял примерно в лиге от города, и не на Южном тракте, а на узком и неухоженном Восточном. Зимич бывал в гостях у сестры, но давно, еще до мора. Когда он был студентом, чаще она приезжала к нему, а заодно и в город – за покупками.
Вместо жалкого домишка чуть в стороне от тракта возвышался домина – правда, из дешевого серого известняка и без архитектурных изысков, но вполне добротный, крепкий и чем-то неуловимо напоминавший зятя. Наверное, практичностью и основательностью. На клочке земли, ему принадлежавшем, кроме дома и конюшни поместилось лишь несколько розовых кустов, укрытых снегом, зато забор и ворота поражали мощью, обилием железа, прямых линий и прямых же углов.
Зять выкатился на крыльцо, едва карета Драго показалась из-за поворота, а уж когда она свернула с тракта к воротам, засуетился, как кролик на крольчихе. Ворота открылись вмиг, и стоило карете остановиться (лошади уперлись ногами в ступени, а задние колеса остались за оградой), как дверца распахнулась снаружи. Иглуш приседал и сгибался в поклонах, и выглядело это столь отвратительно, что более всего хотелось пнуть его ногой под зад.
– Перестань, – брезгливо проворчал Зимич, поспешив показаться на глаза зятю. – Ты не замарал себя кумовством, так не марай уж и холуйством.
Тот испугался, всерьез испугался, и некоторое время не мог выговорить ни слова: хотел кашлянуть, поперхнувшись своим удивлением, но не смел.
– Я к сестренке приехал, – миролюбиво сказал Зимич.
Иглуш закивал, кинулся к крыльцу – распахивать дверь. Ну что за дрянь-человек достался Ивенке в мужья! Лакейская порода: ползает на брюхе перед кем-то и мечтает, чтобы на брюхе ползали перед ним.
Ивенка, в отличие от мужа, вышла на мороз вовсе не от подобострастия (хоть и неудобно ей было ходить: вот-вот должен был появиться на свет следующий племянник Зимича).
– Братик мой маленький! Слава Предвечному… Я не верила, не верила… – Она обняла его за шею и расцеловала в обе щеки. – Я и маме не стала писать, потому что не верила. Как же ты оказался в карете Сверхнадзирающего?
– Кого-кого?
– Ой, ты как всегда! Заходи в дом, заходи. Что у тебя с рукой?
– Ерунда, подвернул немного.
Орава племянников прилипла к окну, разглядывая карету, и Зимич не удержался, повернулся к Иглушу, все еще придерживавшему дверь:
– Постыдился бы детей своих…
В доме все было «как у людей»: просторная передняя, гостиная с камином, столовая, несколько спален и даже ванная комната. Не было только библиотеки. В старом доме зятя обедали в кухне, а принимали гостей там же, где спали, что выводило из себя отца и смущало маму.
– Так почему ты приехал в этой карете? – Ивенка улыбнулась. Вообще-то в юности она была веселой, лукавой, за словом в карман не лезла и постоянно смеялась над младшим братишкой. А чем старше становилась, тем больше походила на маму – мягче делалась, спокойней, нежней.
– Мне ее дал один знакомый. Только для того, чтобы я съездил к тебе. А кто такой Сверхнадзирающий?
– Ты как будто из Леса и не выходил. Сверхнадзирающие – главные Наднадзирающие. Над ними – только Стоящий Свыше. – Она повернула в гостиную, но Зимич возразил:
– Пойдем лучше на кухню, тут мне как-то неловко. Я поговорить приехал. Ну и сказать, что со мной все в порядке.
– На кухне поговорить не получится, там прислуга. Пойдем ко мне в спальню. Только… Ты бы детям что-нибудь рассказал, они меня все время о тебе спрашивают, твои сказки вспоминают.
Зимич усмехнулся. Не рассказать ли детям капитана гвардии Храма сказку про людоеда? Да и папаше их невредно будет послушать.
И когда Зимич заканчивал рассказ (а Иглуш бледнел, краснел, дулся и прятал глаза), то не преминул добавить:
– Если тебя кто-нибудь спросит, откуда твои дети знают эту сказку, так и скажи: приезжал человек в карете Сверхнадзирающего и рассказал. Можешь даже назвать мое имя – я не обижусь.
Спальня Ивенки была уютной и маленькой, с окнами на тракт. Зимич уселся в кресло возле окна и начал разговор сразу, без предисловий:
– Я собираюсь жениться.
Конечно, лгать сестре было нехорошо, но не рассказывать же ей всю правду?
– Наконец-то! – рассмеялась Ивенка. – Надеюсь, через две недели ты не передумаешь. Кто она на этот раз?
– На этот раз все будут довольны, это девушка из рода Синего Быка. Согласись, это подходящая для меня партия.
– Что ж, брак равных всегда хорош. Огненная Лисица ничем не хуже Синего Быка, но и не лучше. Ну расскажи, расскажи… Она, наверное, красивая?
– Очень. Она читает книги, представляешь? Но…
– Надеюсь, она не беременна?
– Нет. Пока. А впрочем, я не знаю… Я не об этом. Понимаешь, мне надо на время с ней расстаться, а она этого не хочет. У меня есть некоторые дела в городе…
– Стойко! – сестра погрозила ему пальцем. – Уже расстаться? Нет, я определенно скажу этой девушке, чтобы она не выходила за тебя замуж, – ты невозможный человек. Через месяц она тебе надоест, ты будешь гулять, а она мучиться?
– Послушай… Все не так. Я люблю ее. Если бы я не любил ее, я бы…
– Ой, братишка, сколько раз я слышала от тебя эти слова!
– Нет! – Зимич вскочил с кресла. – Она внучка колдуна и племянница колдуна. Ей нельзя оставаться в Хстове, ее ищут. Ей надо уехать, а она не хочет только из-за меня. А я сейчас уехать не могу.
– Вот как… – Ивенка опустила глаза. Нет, она не была такой, как Иглуш, она огорчилась, Зимич был уверен.
– Я хочу, чтобы ты о ней позаботилась. Лучше всего отвезти ее в поместье матери, но можно и к нам, в Горький Мох. Наверное, даже лучше к нам, там ее искать не будут. Как ты думаешь, мама ее не обидит?
– Мама нет, но отец… – Ивенка вздохнула.
– Отцу я напишу. Главное, чтобы она согласилась. Я хотел найти ее дядю, я с ним знаком, но я даже не знаю, где находится их поместье.
– Как называется поместье?
– Березовая Грива.
– Ты уверен?
– Конечно.
Ивенка вдруг встала, пристально посмотрела Зимичу в глаза и тихо спросила:
– Как ты оказался в карете Сверхнадзирающего, Стойко?
– Так получилось. Один человек очень заинтересован… во мне… Он хочет меня подкупить. Это очень влиятельный человек…
– Что ему нужно от тебя? – С каждым вопросом сестра становилась все более встревоженной.
– Я не могу тебе сказать, да это и неважно.
– Милый мой братик… – Она положила руку ему на плечо. – Как зовут твою невесту?
– Бисерка.
– Я надеюсь, это увлечение пройдет так же, как все остальные. Я очень на это надеюсь…
– Это не увлечение! Это…
– Мне кажется, ты в большой беде.
– Да нет же!
Ну как она догадалась? Ведь он не хотел! Наоборот, со стороны все должно было казаться просто превосходным…
– Милый мой братик, я бы не стала тебе этого говорить, но я чувствую, что мое молчание не пойдет тебе на пользу. Я хорошо знаю… знала семью из Березовой Гривы.
– Так в чем же дело? Это плохая семья?
– Нет. Это хорошая семья. Была. Все Березовогривские умерли три с небольшим года назад, во время мора. Поместье сожгли, чтобы зараза не расползалась.
– Ты, наверное, что-то путаешь… Я знаю, что умер отец Бисерки. Но ее мать жива, и дядя, и дед по материнской линии.
– Я много раз гостила там вместе с Иглушем, его родственники имели поместье по соседству. И я хорошо помню Бисерку: очень смуглая худенькая девочка, она любила вышивать и все время молчала, стеснялась. Ей было четырнадцать лет, когда она умерла. Вместе с матерью. Ее отец после их смерти не пожелал уйти из поместья и вскоре умер тоже. Я не видела ее деда по материнской линии, но вряд ли он был колдуном, потому что мать Бисерки вышла из рода Красного Оленя, чем ее отец очень гордился и надеялся укрепить этим браком род Синего Быка. Об этом было много разговоров когда-то…
Он побоялся оскорбить ее недоверием. И всю дорогу до «домика» Драго Достославлена старался ни о чем не думать. Карету швыряло из стороны в сторону на ухабах захудалого Восточного тракта, и рессоры не спасали от тряски. Определенно, сани были бы удобней. День был хмурым – после вчерашней капели каким-то особенно зимним, тягостным. Кучер протопил печурку, пока Зимич был у Ивенки, дрова прогорели, но угли еще давали тепло: жалкое, скудное, которое чувствуется, только если поднести руки к дверце.
И вдруг подумалось, что Весна не придет никогда. Потому что ее никто не позовет. Никто не поприветствует ее крылатую колесницу, увитую цветами, никто не будет зачарованно смотреть на ее легкий полет над городом – потому что не догадается поднять голову. И она пройдет мимо, оставив Зиму хозяйничать в городе.
В «передней», едва распахнув дверь, Зимич столкнулся с Айдой Оченом.
– Здравствуй, Стойко-сын-Зимич… – Айда не то улыбнулся, не то усмехнулся в усы. – Я рад тебя видеть.
– И тебе не болеть.
– Я искал тебя.
– Я не прятался. Если бы чудотворы хотели, то нашли бы меня до ареста.
– До ареста ты бы сюда не пошел. – На этот раз Айда совершенно точно усмехнулся. – Ты даже не выслушал меня толком. Там, в избушке.
– Обидно, правда? Теперь говорить придется совсем иначе.
– Да нет. Проходи, у нас будет еще много времени. Встали на пороге… Драго тут неплохо устроился, ты не находишь?
– Более чем неплохо. Надеюсь тут долго не задержаться.
Зимич поднялся наверх не оглядываясь. И, поднимаясь, знал: Айда смотрит на него снизу вверх и улыбается. Своей загадочной улыбкой хищника.
Бисерка стояла у окна спальни – слишком большой для доверительного разговора. Слишком гулким было эхо, слишком далеко можно было разойтись в стороны друг от друга.
– Я был у сестры, – начал Зимич без обиняков. – Я сказал ей, что хочу жениться на тебе.
– Твоя сестра замужем за гвардейцем?
– Да. Но дело не в этом.
– Я знала, что твои родственники не захотят, чтобы ты женился на внучке колдуна…
– Нет. Дело не в этом. Моя сестра часто бывала в Березовой Гриве. И если сейчас ты скажешь, что твое поместье называлось по-другому…
Ее лицо не изменилось. Она не испугалась, не растерялась, не покраснела.
– Погоди. Не заставляй меня оправдываться перед тобой. Я, так же как и ты, никогда не притворяюсь и ненавижу ложь.
Ему показалось, что она гораздо старше, чем он думал.
– Я не буду изворачиваться и выдумывать новую правдоподобную историю. Я не хочу тебе лгать, потому что я на самом деле люблю тебя. Да, мое имя не Бисерка, я никогда не была в Березовой Гриве, и мой отец не из рода Синего Быка. Но это ничего не меняет. Это ничего не меняет!
– Ты думаешь? – Он хотел быть беспристрастным. – И как тебя зовут на самом деле?
– Ты действительно хочешь это знать?
– Да. Мне это кажется важным.
– Меня зовут Дивна Оченка. Но больше ни в чем я тебя не обманула. Я была такой, какая я есть, и любила тебя искренне, и сейчас люблю, и восхищаюсь, и… теперь я не смогу без тебя.
Проклятый дом… В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь.
– Ты… родственница Айды Очена?
– Я его дочь.
– А дядя, колдун?
– Он чудотвор, а не колдун. Чудотворы обладают сходными с колдунами способностями. Все чудотворы, и женщины тоже. Но он действительно мой дядя, младший брат моей матери. Не подумай, что это заговор против тебя…
– А что же это? И против кого заговор?
– Мы почти боги. И будем жить, как боги.
Зимич еле сдержался, чтобы не закричать, и голос его прозвучал глухо, чуть ли не как шепот:
– Но с чего же вы взяли, что я буду на вашей стороне? Если вы хотите построить свое благополучие на костях моего мира?
– И ты будешь жить вместе с нами, ты будешь богом.
Он покачал головой. А потом вдруг спохватился:
– Так значит, я могу не опасаться за твою жизнь? – Улыбка сама собой исказила лицо.
Зимич не стал ждать ответа и вышел вон.
Он еще не чувствовал боли, но она уже подбиралась к нему, ждала удачной минуты, чтобы выскочить, навалиться всей тяжестью, скрутить в узел. И он бежал по ступенькам вниз, словно надеялся, что она его не догонит.
Проклятый дом! Где в нем искать Драго Достославлена? Спросить прислугу, где его видели в последний раз? Зимич распахивал дверь за дверью – пустые гулкие залы встречали его надменной тишиной. Ну не кричать же, в самом деле, как в лесу?
– Господин Достославлен со своим другом сейчас в Зеленой зале. – Зимича деликатно тронул за плечо солидный старый лакей, одетый в расшитую золотом ливрею. – Это там.
– Спасибо.
Нет, Зимич не стал врываться в двери – вошел спокойно, даже чересчур. Зеленая зала была меньше остальных, и не люстра ее освещала, а несколько канделябров, стоявших на дубовом столе с шелковой обивкой под малахит.
– Садись! – Драго нисколько не удивился его приходу. – Ты когда-нибудь пробовал курить кальян?
– Да, я не спросил сразу: как поживает твоя сестра? – Айда сидел напротив со странной трубкой в руках, а на столе между ними возвышалось стеклянное сооружение – по всей видимости, это кальян и был.
– Благодарю, с ней все в порядке. Она рассказала мне о трагедии в поместье Березовая Грива, которая случилась три года назад.
Они переглянулись, но не смутились, словно давно готовились к такому повороту.
– То-то я смотрю, на тебе лица нет. Думал снова позвать лекарей, – вздохнул Драго и промурлыкал, покачивая головой: – Ах, женщины, как они коварны, какую над нами имеют власть!
– Заткнись. – Зимич грубо отодвинул тяжелый стул и уселся рядом с ними. – Я пришел говорить. Об университете.
– А что о нем говорить? – пожал плечами Айда. – Ректор проиграл Надзирающим маленькую войну за власть. Это внутренняя политика Млчаны, я бы предпочел в нее не вмешиваться.
– Это не внутренняя политика Млчаны. Это уничтожение «рассадника вольнодумства». Чудотворам университет мешает ничуть не меньше, чем Надзирающим.
– Чудотворов вполне устраивала постепенная перестройка университета, которая уже началась. Заметь, ректор кинулся исполнять наши прихоти с таким рвением… Я, признаться, был несколько озадачен. Это Надзирающие не хотят ждать, нам как раз торопиться некуда. Университет бы умер сам собой, через поколение-другое.
– Но кто дал власть Надзирающим?
– Стойко, ты романтик, это пройдет. – Айда уныло улыбнулся. – Ты думаешь, это чудотворы создавали гвардию Храма и рыли подвалы для пыточных камер? Думаешь, чудотворы давали золото на строительство храмов и подкуп Государя? Нет, милый мой мальчик. Мы лишь подкинули идею и показали несколько фокусов – все остальное сделали люди. Посмотри, как они, обгоняя друг друга, стремятся нам продаться! Ректор продал нам вверенное ему детище – из страха потерять высокое положение. Государь продал нам свою страну, нам и Надзирающим, – из своего непомерного тщеславия. Простолюдины толпами ломятся в храмы и, как ты верно заметил, протирают там чулки в надежде на чудеса – вместо того, чтобы делать чудеса своими руками. Между прочим, это они несут Надзирающим золото, они, а не мы. Люди хотят быть обманутыми – зачем лишать их этого удовольствия? Посмотри на гвардейцев: это грязные ублюдки, которые, дорвавшись до власти, удовлетворяют самые низменные свои инстинкты, мстят давним своим врагам, безнаказанно насилуют женщин, бьют слабых, обирают нищих. Они же упиваются этой маленькой властью, как хлебным вином! Люди – существа низкие, они достойны той жизни, которую им предлагают.
– Ты забыл об университете. Об ученых, которые не желали протирать чулки в храмах и не собирались вступать в гвардию. Которые ничего вам не продавали, и даже наоборот.
– Да ну? Из ста двадцати арестованных только двое не заговорили на допросе второй степени. Ученые сейчас каются в своих заблуждениях и перекрикивают друг друга, стараясь выгородить себя и оговорить товарища. Они сознались во всем, что делали и чего не делали. Это бесславный конец университета, история еще не знала столь легких побед над идеями. Обычно в рядах борцов за идеи можно найти предателей, но большинство все же держится до последнего и умирает с честью.
– Они же ученые, а не охотники… – прошептал Зимич, холодея. – Они просто оказались недостаточно сильными.
– Совершенно верно. Одни люди оказались недостаточно сильными, другие – недостаточно бескорыстными, третьи – недостаточно добрыми, четвертые – недостаточно умными. А я бы сказал иначе: слабыми, жадными, глупыми, трусливыми.
– И… что теперь будет с ними?
Холод… Как будто мороз с улицы просочился в Зеленую залу.
– С людьми?
– Нет, с учеными, с университетом…
– Кого-то помилуют – кто громче всех кается. Кого-то сожгут, кому-то отсекут голову. Кстати, ректора должны казнить, но Государь его помилует, решение уже известно. Ректор благоразумно во всем сознался на первом же допросе.
– А кто те двое, что выдержали?
– Я не говорил, что они выдержали, я сказал, что они не сознались после допроса второй степени, – Айда усмехнулся. – Какой-то семнадцатилетний мальчишка из рода Белой Совы, но Государь не позволил его дальше пытать, его вернули родителям с указанием крепко высечь розгами. И один старый профессор – по-моему, ритор, – он умер на допросе.
Вот теперь… Вот теперь надо… требовать? Увы, придется не требовать, а просить. Торговаться… И это отвратительно – торговаться с теми, кого ненавидишь.
– Скажи, ты мог бы их спасти? Тех, кому грозит смерть?
– Всех – нет, но некоторых мог бы. Составь список своих друзей, мы попробуем что-нибудь для них сделать.
– А что я могу сделать для того, чтобы ты спас всех? – Зимич глянул на Айду исподлобья.
– Видишь ли, спасти некоторых я могу почти без усилий. Спасти всех – это серьезная операция, которая требует подготовки. И если ты затрудняешься с выбором тех, кого хотел бы спасти, я могу достать для тебя их подписанные показания. Ты найдешь там много интересного. Думаю, список сократится до одного-двух человек.
– Не надо, – Зимич поморщился. – Я спросил, что я могу для этого сделать. Я, как и все остальные, готов продаться чудотворам. Вы пользуетесь человеческими пороками и слабостями, у меня они тоже есть. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Превратился в змея?
– В змея ты превратишься для себя, а не для меня. Когда будешь к этому готов, разумеется. Мне бы хотелось только одного: чтобы ты просто немного поумнел. Чтобы разум, а не страсти управляли тобой. Чтобы ты поднялся на ступеньку вверх и взглянул на мир и его устройство беспристрастным взором бога, а не замутненными моралью глазами человека. И первый к этому шаг: забудь об ученых. В жалости к ним нет для тебя никакого смысла. Ты создаешь проблему себе, мне, Драго, но себе более всего. А для чего? Я мог бы понять всепоглощающую страсть к женщине или непреодолимую любовь к матери: от заложенных в человека звериных инстинктов отказаться трудно, хотя я знаю людей, которые перешагивали и через это. Но ведь твое желание их спасти – это лишь голос совести, не так ли? Ты почему-то решил, что должен или спасти их, или разделить их участь. Но с чего ты так решил? Что заставило тебя принять это нелогичное решение? Ни тебе, ни твоей семье, ни твоему миру это не принесет ровным счетом ничего: учеными они больше не будут, каждый из них до конца своих дней будет славить Предвечного и его чудотворов, причем искренне, искренне! Ты этого хочешь? Нет, ты хочешь снять с себя чувство вины, рациональность сделанного выбора тебя не волнует.
– Рациональность? – Зимич немного опешил. – Меня волнует человеческая жизнь. Она сама по себе имеет смысл, она ценна независимо от того, что кажется или не кажется кому-то рациональным.
– Ты ошибаешься. Никакой ценности в человеческой жизни самой по себе нет.
Зимич поднялся. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.
– Я очень хочу запомнить эти слова, Айда. Я хочу их запомнить, чтобы когда-нибудь увидеть, как они обернутся против вас. И я это увижу.
Айда рассмеялся. Когда он смеялся, лицо его не становилось беззащитным, как это бывает у других людей…
– Неужели ты думаешь, что я прогневлю ими Предвечного?
– Нет. Я не настолько наивен. Я не верю ни в высшую справедливость, ни в судьбу. Я верю… в себя, в людей.
– А, так это ты мне угрожаешь? – Айда рассмеялся еще громче, и к нему присоединился Драго.
– Пока нет. Мне нечем тебе угрожать.
Проклятый дом! В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь! Нельзя одновременно ненавидеть и просить. Нет, не превращения в змея они требуют – они хотят гораздо большего: чтобы Зимич принял их дружбу, повязал себя чувством долга и благодарности. Или отказался от честности, а вместе с ней – от чести. Притвориться единомышленником, делать вид, что согласен строить вместе с ними какой-то абстрактный мир просвещенных? Или дождаться исполнения желаемого, чтобы потом плюнуть им в лицо? Должно быть, это самый правильный выбор, самый… рациональный. Так поступают тысячи людей. Но почему-то этих людей считают подлецами.
Наверное, пришло время воспользоваться рекомендательными письмами отца. Драго не обманул: все бумаги Зимича – и изъятые при аресте, и оставленные в комнате над пивной – доставили в этот дом вместе с другими вещами, и Зимич без труда нашел их в одном из многочисленных ящиков письменного стола. Он всегда хотел иметь большой письменный стол, чтобы на нем можно было раскладывать и бумаги, и книги, и ставить чашку с чаем или бокал с вином – не рискуя опрокинуть на написанное. Обычно же на его письменном столе помещалась одна книга, один лист бумаги и чернильница с перьями. Этот стол был слишком велик, на нем можно было разложить сотню книг одновременно. Но зачем, если до крайних все равно не дотянуться со стула?
Все три рекомендательных письма сохранились в запечатанных конвертах. Одно – в Казначейство, чиновнику весьма и весьма высокого ранга, второе – во дворец Правосудия, одному из многочисленных помощников Государственного обвинителя, третье – в бригаду армии Государя. Зимич решил начать с помощника Государственного обвинителя, да и идти было недалеко… Но, конечно, визит пришлось отложить до утра – на улицах давно стемнело, и в окнах Дворца Правосудия свет уже погас.
Зимич не хотел никого видеть и даже подумывал вернуться в пивную на площади Совы или поискать другую комнату, но представил себе уговоры и шум вокруг его ухода – и остался ночевать, запершись в кабинете, где стоял мягкий и широкий диван с горой думочек и теплым пледом.
Он и хотел бы заснуть, но не смог. Дивна Оченка… Неужели они в самом деле верят, что ему все равно, кто она такая? Неужели они считают, что ему все равно, о чем она думает, к чему стремится, что считает правильным, а что – нет? Он полюбил девушку, которой нравилась сказка про людоеда, которая хотела быть Весной на празднике, которая… думала так же, как он.
А он-то, дурак, поверил в ее восхищение, в ее честность, в ее прямоту. А ей всего лишь было нужно привязать его к себе, уложить в постель, вскружить ему голову, чтобы он перестал соображать. Нет вопросов, удалось ей это блестяще. Недаром в лесу, в своей избушке Айда Очен так подробно расспрашивал его о девушках. Наверное, и поил для этого – чтобы расспросы казались непринужденными. Со Стёжкой не вышло – предложил девушку получше?
Шалопай, бабник, пьяница. Получил по заслугам…
Но мама, мамочка… Это же невозможно больно… Никакой ненависти не хватит, чтобы такое вытерпеть… И пот со лба, и стон – потому что зубы сильней уже не сжать. Радуйтесь, смотрите в замочную скважину, прислушивайтесь – этого хотели? Раздавить остатки воздушного замка, последнюю иллюзию, надежду на счастье? Выжечь дотла все светлое, выморозить все теплое, оставить лед и пепел? Чтобы на их месте прорастить рациональность и целесообразность? Нет. Не рациональность – ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея…
15–16 мая 427 года от н.э.с.
Инда не появился ни вечером во вторник, ни в среду, ни в четверг. Йока ходил завтракать, обедать и ужинать вместе с профессором, неизменно улыбавшимся в присутствии чудотворов, и некоторые метеорологи в коричневых форменных куртках подсаживались за их столик, а иногда и забирали Йоку с собой – рассказать о станции, показать приборы для измерения силы ветра, подземных толчков, давления и температуры. Это Йоке нравилось гораздо больше уроков Мечена: они тяготили его, вызывали странное, давящее чувство, от которого хотелось поскорей отделаться.
Каждую ночь к нему приходила танцующая девочка. И теперь он уже не обманывал себя, зная, что все это происходит наяву. Но то, что она призрак, почему-то его не задевало. Наоборот, сделало ее образ еще более таинственным и притягательным. Он не видел в ней ничего страшного и никогда бы не поверил, что она может желать кому-то зла и тем более – причинять кому-то зло. Она была беззащитна и трогательна. И однажды Йоке вдруг подумалось, что она умрет, если он не даст ей той силы, за которой она к нему пришла. Ее танец был мольбой. Она не выпрашивала и не требовала платы, она умоляла. Йоке казалось, что он видит на ее глазах слезы, хотя ничего подобного разглядеть, конечно, не мог. Он чувствовал себя ее защитником и покровителем и, засыпая, грезил о ней-настоящей.
Мечен относился к этому странно: словно в этом было что-то постыдное, грязное. Он редко говорил об этом и всегда прятал глаза. Как будто хотел, чтобы Йоке тоже стало стыдно. Расспрашивать об этом Йока не стал: ему не нравилось расспрашивать Мечена, тот всегда сползал на какие-то скользкие гнусности, вроде «опасных животных» и «осознания своего места».
В эти дни Йока словно раздваивался: будто и не с ним все это происходило, будто он попал в какую-то игру, из которой может выйти в любую минуту, стоит только сказать: «Я больше не играю». Может быть, потому, что был далеко от дома, от привычной обстановки, окруженный незнакомыми людьми. Может быть, потому, что все его существо восставало против слов Мечена. Уроки профессора оставались для него чем-то несерьезным, ненужным, а то, что происходило за пределами свода, манило и продолжало вызывать восторг. Йока редко путался в мыслях, но тут ему не составляло труда отодвигать неудобные мысли в сторону, забывать о них, словно их вовсе не существовало. Он не желал делать никаких выводов, не выстраивал столь любимых им логических цепочек и – что самое удивительное – не проявлял любопытства, не старался узнать больше, чем знал. И если бы кто-нибудь сказал ему тогда, что он попросту боится думать, Йока бы в это не поверил.
Его жизнь рушилась, как нависший над водой берег, каждый шаг был новым обвалом, и он чувствовал это, но упорно цеплялся за старую жизнь, за прежние мечты и иллюзии, хотя почвы под ними уже не осталось. Если бы вычеркнуть из происходящего Мечена и его слова, то все было бы не так парадоксально и безнадежно. И Йока вычеркивал. Он отказывался принимать существование профессора, заранее объявив и его науку, и его самого абсолютной ложью. И вместе с тем понимал, что это не ложь. Но делать выводы не спешил.
Он очень хотел поговорить с Индой и не сомневался, что Инда все расставит по своим местам и объяснит так, что в это можно и нужно будет поверить.
А еще Йока хотел бы поговорить с Важаном. Вот кто не стал бы ни перед кем пресмыкаться! Йока всерьез начал подозревать, что Важан мрачун. И, возможно, тоже мрачун на службе чудотворов: ведь его не отправляют на виселицу или в тюрьму, а, напротив, разрешают преподавать в школе и в университете, как и Мечену. И чем чаще Йока сравнивал Мечена с Важаном, тем больше ему нравился Важан и тем меньше – Мечен. Да, Важан тоже иногда раздражал. Но сражаться с Важаном было опасно и интересно, а с Меченом – противно.
И, конечно, Йока хотел бы встретиться со Змаем. Змай редко что-то объяснял и даже наоборот – любил напустить тумана, но его туман не пугал и не рушил почвы под ногами.
За три дня станция Йоке наскучила, он обошел ее вдоль и поперек, но то, что лежало за пределами свода, наскучить не могло. Только поэтому он не стремился домой, благоразумно откладывая встречи со Змаем и Важаном на потом. И не верил словам Мечена о том, что домой его никто теперь не отпустит.
В школе Йока привык к физической нагрузке: и к пробежкам по парку, и к урокам борьбы и фехтования, и к военным играм. Здесь же он либо проводил время с Меченом, либо валялся на кровати с книгой. И на четвертый день почувствовал, что ему не хватает привычного режима, который он всегда так ненавидел.
– А в вашей колонии мальчики занимаются физкультурой? – как-то раз спросил он у Мечена между делом.
– У нас в колонии есть не только мальчики, но и девочки. И физкультура для них – излишнее развлечение. Мрачуну не требуется хорошая физическая подготовка, напротив, она ему только вредит.
– Вот как? Почему же?
– Я уже говорил, что мрачуны – это опасные животные. Незачем делать их еще более опасными.
Йока проглотил сарказм профессора, но на следующее утро поднялся пораньше – задолго до завтрака – и, пока его не видели, вышел со станции. Никто его не держал и не препятствовал его уходу – это ему понравилось и вселило надежду: если чудотворы ненавидят Мечена, ничего удивительного в этом нет. А Йока тут вовсе не пленник, и разговоры профессора о мрачунах не стоят выеденного яйца.
По небу бежали темные тучи, но рассеивались прямо над головой: свод не пропускал их в Обитаемый мир. Порывистый ветер подвывал и грозил сшибить с ног, да и подземные толчки, к которым Йока успел привыкнуть, сбивали ритм бега. Он отбежал по дороге примерно на половину лиги и вернулся назад – это было скучновато: никто не звал соревноваться и не подгонял окриками в спину. Спортивной площадки возле станции не было, но Йока использовал в качестве перекладины лестницу на вышку с многочисленными флюгерами. А потом облился водой из колонки, поставленной возле входа в столовую.
Чудотворы, пришедшие на завтрак, одобрительно ему улыбались и даже заговорили о том, что на станции нужен спортивный зал. Только профессор Мечен, встретивший его в спальне, был мрачным и недовольным. Йока ничего ему не сказал, растерся полотенцем и оделся к завтраку.
День прошел так же, как остальные: до обеда Мечен рассказывал Йоке об энергии, которую трансформируют мрачуны: чем она опасна, как ее можно измерить. Он даже привез из Брезена несколько потрепанных учебников и задавал Йоке что-то вроде домашних заданий, которые тот делал в одиночестве после обеда. Учебники Мечена показались Йоке куцыми: каждая глава в них словно умалчивала о чем-то. Йока подозревал, что составитель учебника так старательно обходил «узкие места» и так хотел непротиворечия с теоретическим мистицизмом, что напрочь позабыл о логике. Книга о мрачунах, которую дал Важан, тоже не раскрывала всех противоречий, но ставила вопросы таким образом, что на них хотелось искать ответы. А главное – эти ответы можно было найти, стоило только немного подумать.
Мечен начинал урок в комнате Йоки, потом же они вдвоем уходили со станции – ни ветер, ни дождь, ни шатавшаяся под ногами земля не мешали мрачунам, тут Мечен не врал: Йока вдыхал воздух Внерубежья с особенным удовольствием, чувствуя его силу и наслаждаясь ею. И видел, что Мечен тоже «пьет ветер»: ловит его лицом и впитывает в себя подрагивания земли.
Иногда они выходили на обрыв, глядя, как в долине у них под ногами носятся смерчи и блещут молнии; иногда бродили по дороге, ведущей в Магнитный, – она пересекала широкую полосу бурелома и уходила в лес. В этот день по пути к лесу, рассеянно глядя по сторонам, Йока увидел в сухой траве здоровенную гадюку.
– Погодите, профессор, – остановил он поток слов Мечена. После того, как они обменялись энергетическими ударами, Йока позволял себе говорить с Меченом вызывающе и немного свысока.
Гадюка словно услышала его голос и шустро двинулась прочь от дороги, туда, где путь Йоке преграждали вывороченные корни и поваленные деревья. Йока поискал глазами палку, желательно с рогаткой на конце, но ничего не увидел.
– Что тебя там так заинтересовало? – удивился профессор.
– Помолчите минутку… – Йока на цыпочках двинулся вслед за змеей, надеясь подобрать какой-нибудь сломанный сук по дороге. Гадюка была крупной – не меньше полутора локтей в длину, из такой можно было бы сделать и ремень для брюк. Йока даже подумывал, не наступить ли ей на хвост, – на ногах у него были высокие прочные сапоги, как раз подходящие для прогулок по слякоти возле станции. Но ему приходилось ловить змей и раньше, и он знал, что разъяренная гадюка может куснуть за ногу и выше сапога. Тем более такая большая. Никакого сука под руку не подворачивалось.
– Йока, ты что-то нашел? – нетерпеливо спросил Мечен.
В эту секунду гадюка добралась до поваленного дерева и тут же нырнула в его тень, где рос мягкий и высокий белый мох. Йока осторожно раздвинул траву и увидел мелькнувший хвост.
– Змею, – сосредоточенно ответил он профессору.
– Я думаю, тебе это показалось. В наших широтах змеи еще спят. Обычно они просыпаются в последние дни мая.
– Ерунда. – Йока нагнулся и заглянул под ствол – гадюка словно растворилась! Не стоило подставлять лицо, но какая же охота обходится без риска!
– Уверяю тебя, для змей земля еще слишком холодная.
– Откуда вы знаете? Это тоже раздел прикладного оккультизма? – Йока начал отламывать сухой сук, чтобы пошебаршить им под деревом.
– Совершенно верно. Герметичная зоология. Змеи, как и росомахи, являются проводниками призраков. И я заявляю тебе со всей компетентностью: они еще спят.
– Да я видел гадюку еще в начале мая! – Сук треснул, и Йока едва не опрокинулся назад.
– Думаю, тебе показалось.
– Ничего мне не показалось. – Йока нагнулся и засунул сук под поваленный ствол – никакого движения не ощущалось.
Он еще минут десять караулил гадюку, препираясь с профессором, но то ли она так хорошо притаилась, то ли незаметно ушла.
– Я же говорил, что тебе показалось, – сказал Мечен, когда Йока вышел обратно на дорогу.
– Да не показалось мне! Неужели все гадюки просыпаются одновременно?
– Именно так. Они зимуют большими колониями, и считается опасным наткнуться в лесу на такую колонию только что проснувшихся змей: они в это время очень агрессивны. Это потом, после брачного периода, каждая занимает свою территорию.
Йока решил уесть профессора и почитать о гадюках после обеда, но в книге по биологии, которая нашлась в его книжном шкафу, отыскал только подтверждение слов Мечена: гадюки спят в глубоких норах по нескольку десятков особей вместе.
Следующее утро он снова начал с пробежки и гимнастики: ему понравилось, что Мечена это раздражает. А за завтраком профессор сказал:
– Сегодня с метеостанции вездеход идет на рудник, это безопасный способ побывать за пределами свода. Я знаю, Инда обещал тебе такую поездку. Я переговорил с чудотворами, они не возражают против того, чтобы мы поехали с ними.
– А где же сам Инда? – не удержался Йока: этот вопрос тревожил его давно. Он бы предпочел отправиться за пределы свода с Индой, а не с профессором.
– Он скоро вернется, – уклончиво ответил Мечен.
– С ним что-то случилось?
– Чудотворы передо мной не отчитываются. Но, судя по тому, как все вокруг спокойны, ему ничто не угрожает.
Метеорологи каждый день выезжали за пределы свода – снимали показания с расставленных по долине датчиков, – но ни разу не предложили взять Йоку с собой, объясняя, что это опасно и смотреть там не на что. Однако рудник составлял исключение. Кроме мрачунов там работали горные инженеры, мастера, учетчики, водители вездеходов и охрана – Йоке это рассказывали по дороге. На территории открытой выработки стояли молниеотводы, заграждения от ветра, прочные здания, площадки, нечувствительные к слабым подземным толчкам, и навесы, где можно было прятаться от дождя, – а дожди за пределами свода часто бывали опасными: с неба текла не вода, а кислота, иногда настолько крепкая, что раздражала кожу и разъедала одежду. Такие дожди случались после сильных извержений вулканов, поэтому навесы и крыши зданий покрывали черепицей.
За рудником следили внимательно – в основном за сейсмической активностью, которая могла угрожать людям и технике. Йока уже видел простые сейсмометры и сложные сейсмографы, которые могли сами отмечать на бумажной ленте силу подземных толчков, почти как телеграфный аппарат. В этот раз на рудник ехали из-за того, что сильный удар молнии нарушил работу магнитных камней – такое случалось не часто. Чудотвор, сидевший рядом с Йокой в вездеходе, рассказывал просто и интересно: прикладной мистицизм давно ищет связь между энергией молнии и энергией, которая движет магнитными камнями. И едут туда чудотворы, чтобы не только устранить поломку, но и изучить ее.
За узким окошком Йока почти ничего не мог разглядеть, кроме вспышек молний и струй дождя. Здесь землю трясло гораздо сильней, чем на станции, хотя мягкие шины вездехода гасили вибрацию. До рудника ехали больше часа, и Йоке не терпелось скорей добраться до места. Профессор Мечен улыбался (как всегда в присутствии чудотворов), неуклюже шутил и всячески изображал доброго товарища Йоки. Йока кисло отвечал на его шутки, но не стремился выставить профессора дураком или предателем: ему казалось, чудотворы и так видят Мечена насквозь.
Вездеход остановился перед въездом на территорию рудника и несколько раз просигналил – Йока услышал, как открываются ворота: загрохотали листы железа, которыми играл ветер.
– Надень плащ, – сказал Йоке чудотвор, сидевший рядом, – там хоть и жарко, но все время идет дождь.
Йока кивнул: советы чудотворов, в отличие от советов профессора Мечена, не казались ему дурацкими.
Вездеход остановился нескоро, обогнув рудник по периметру. И первое, что увидел Йока, когда выбрался из люка, была воющая воронка из черного пепла, бежавшая по земле всего в сотне локтей от ограждения. В нее вплетались дождевые струи, и пепел был тяжелым и мокрым.
Ветер сбивал с ног, дождь хлестал упругими жгутами – Йока задохнулся. Подземным толчкам вторили далекие раскаты грома: большая гроза надвигалась с юга. Фонтан в усадьбе Важана показался детской забавой по сравнению с этой мощью, и первое, что Йока сделал, это откинул душный капюшон плаща.
Он не сразу разглядел, какая высокая и крепкая ограда стоит вокруг рудника, не сразу обратил внимание на вышки вдоль нее и поднимавшиеся в небо молниеотводы с тонкими хвостами металлической проволоки, уходившей в землю. И на сам рудник – большой, но неглубокий карьер, с юго-западной стороны которого огромный отвал защищал территорию от ветра. Только потом, словно насытившись силой ничем не сдерживаемых стихий, Йока начал осматриваться по сторонам. Несколько приземистых зданий, похожих на те, в которых размещалась метеостанция, стояли с северо-востока, ближе к своду. А в карьере и возле него работали сотни людей. Все они были раздеты до пояса, и дождь поливал их блестящие спины. Мрачуны…
Йока не мог отделаться от неприятного, противоречивого чувства: он вдруг понял, что все они, как и он только что, пьют силу, окружающую их со всех сторон, – силу дождя, ветра, блестевших поминутно молний, жаркого воздуха, нагретого не только солнцем. И вместе с тем они невольники, почти рабы, а может быть, и хуже рабов. Они преступники, опасные для Обитаемого мира, и заслужили это положение, но… Йока вспомнил слова Мечена: «Обществу нет дела до твоих убеждений, но его заботят твои действия». Йока такой же, как они. И не попал сюда благодаря счастливой случайности. Может быть, среди них тоже есть преданные чудотворам люди? Может быть, кто-то из них раскаивается в своих преступлениях? А может, кто-то совершал их невольно?
Эти мысли не нравились Йоке. Ему не хотелось сравнивать себя с заключенными, это приводило его в отчаянье. Мир, где все делилось на черное и белое, нравился ему гораздо больше, – мир, где добро олицетворяли чудотворы, а мрачуны и призраки были абсолютным злом. И не надо было долго думать, прежде чем выбрать сторону добра. Пока мир не начал шататься у него под ногами, Йоке нравилось искать в нем полутона и опровергать основы, но стоило проявиться настоящим, а не выдуманным полутонам, и он испугался.
Чудотворы отвлекли его от невеселых мыслей, показывая систему датчиков, окружавшую рудник со всех сторон, но вскоре включились в работу и забыли о Йоке, и он без дела шатался вдоль ограды, рассматривая появлявшиеся время от времени воронки: они обходили рудник стороной, им мешал отвал пустой породы – ветры чаще дули в сторону свода. Приближавшаяся с юга гроза тоже привлекала его внимание – он уловил разницу между дождевыми и грозовыми тучами. И дело было не только в том, что наступавшая на рудник гроза метала молнии: грозовая туча клубилась иначе и имела другой цвет. Профессор Мечен, закутанный в капюшон, молча брел сзади и ничего не говорил – на таком ветру под шум дождя пришлось бы кричать.
Некоторое время Йока разглядывал ограду – она почему-то показалась ему не кованой, а отлитой из железа (а может быть, и из другого металла?), и отлитой грубо, с подтеками и сизыми пятнами. Решетка была столь редкой (но очень толстой), что через нее запросто мог протиснуться человек. Зачем тогда она нужна, если не может удержать заключенных?
Йока прикинул, сколько человек работает на руднике, – получилось около четырехсот. Он ожидал, что руду добывают с помощью магнитных камней, но оказалось, что это не так: ее отбивали от ступенчатых стен рудника острыми молотками (Йока не знал, как называется этот инструмент), перегружали на тележки – специальные, накрытые плотными крышками, с сетками вместо доньев: пока тележка шла до грузовых вездеходов, с руды стекала вода. Пустую породу на обычных тачках с одним колесом везли к отвалу.
Йока плохо представлял себе, что такое физический труд, но иногда задумывался о людях, которые добывают средства к существованию физическим трудом. И не завидовал им: это казалось необыкновенно скучным. Рудник поколебал его представления. Не скучной, а слишком тяжелой была работа на руднике – в грязи, под струями дождя, на скользких наклонных ступенях (чтобы вода скатывалась вниз). Он стоял на краю карьера, сверху наблюдая за работой мрачунов, когда кто-то из чудотворов позвал его посмотреть на грузовые вездеходы, которые выстроились вдоль ограды с противоположной стороны карьера, возле ворот.
– На них стоит взглянуть вблизи, – сказал чудотвор, нагибаясь к самому уху Йоки.
И он оказался прав: вблизи грузовые вездеходы были похожи на сказочных чудовищ. Вряд ли они вмещали в себя больше руды, чем один товарный вагон, но их огромные колеса – по шесть с каждой стороны – были выше человеческого роста. И, конечно, никто не делал товарных вагонов из бронированного металла. Такой монстр не боялся ни смерчей, ни ударов молний, ни землетрясений. Интересно, какого же размера должны быть магнитные камни, что приводят его в действие?
Йока пробовал ковырять ногтем толстую шину громадного колеса, когда сквозь вой ветра и шум дождя услышал крик:
– Йелен!
Чудотвор, стоявший рядом, оглянулся раньше Йоки. Йока же совсем не ждал ничего подобного, окрик почему-то напугал его, а не удивил. Ему захотелось спрятаться еще до того, как он повернул голову. Словно чутье заранее подсказало, что он увидит. И не напрасно.
Стриженый Песочник, как и все голый до пояса, мокрый, мускулистый, со смытыми дождем веснушками, смотрел прямо ему в глаза и отчего-то улыбался. Он стоял примерно в двадцати шагах от Йоки, у соседнего вездехода, и держал за ручки тележку с рудой. Гроза приближалась, и раскат грома прозвучал близко и зловеще.
Потом Йока много думал об этом, и его первый вывод уже не казался ему единственно правильным, но в ту секунду только одна мысль билась у него в голове: Инда. Инда узнал, что это был Стриженый Песочник. Он только поэтому не настаивал на том, чтобы Йока выдал Песочника, – потому что мог это узнать и без признаний. И теперь Песочник думает, что Йока – предатель.
Пальцы со всей силы впились в жесткую шину. Зачем? Зачем Инда это сделал? Это было нечестно… Это… Йока не мог дышать, глядя на Стриженого Песочника, на его улыбку, на его глупое от природы лицо, в его глаза – честные и бесхитростные.
Что же он, Йока, наделал? Как же не догадался, что Инда найдет мрачуна, потому что задача чудотворов – бороться с мрачунами. Ведь теперь Стриженого Песочника никогда отсюда не отпустят! И он всю жизнь будет возить на тележке руду из карьера в грузовые вездеходы?
Между тем к Песочнику бежали двое охранников, разбрызгивая грязь сапогами. И чудотвор, стоявший рядом с Йокой, тоже рванулся в его сторону.
– Йелен, ничего не бойся! – кричал Стриженый Песочник и улыбался, и Йока не понимал, почему он улыбается. – Не бойся, слышишь? Я знаю, кто ты, Йелен!
Молния осветила веснушчатое лицо, и грохот расколол небо на множество обломков.
Йока хотел крикнуть, что он не предатель, что он ничего не говорил чудотворам, но это показалось ему не только глупым, но и неубедительным: если бы он не ревел на плече у Инды, если бы он подождал хотя бы несколько дней, никто бы никогда не догадался, кто был тем мрачуном, который говорил с ним. Он выдал Песочника, выдал! И у него нет никаких оправданий, потому что глупость не оправдание.
Охрана толкала Песочника назад, за вездеход, а он все так же улыбался и смотрел Йоке в глаза. И Йока не мог отвести от него взгляд, не имел никакого права! Как не мог провалиться сквозь землю или умереть на этом самом месте.
– Они боятся, что он тебя ударит, – пояснил неизвестно откуда взявшийся Мечен, нагибаясь к уху Йоки.
– Лучше бы он меня ударил… – пробормотал Йока себе под нос, а потом, оглянувшись на Мечена, вдруг выкрикнул в полный голос: – Лучше бы он меня ударил!
Что может быть глупее, чем бежать от самого себя? Накатившая на рудник гроза обрушила на землю сотни молний. С оглушительным треском они врезались в верхушки молниеотводов, трясли металлическую ограду, и она светилась неживым, сине-зеленым светом. Грохот над головой закладывал уши, а Йока бежал вдоль кромки карьера и боялся остановиться. Он думал о бесчестии и о том, что смыть с себя пятно предательства можно только кровью. Так поступали его благородные предки. И если сейчас его ударит молния, это будет лучшим и самым быстрым решением проблемы.
Впереди маячили каменные стены рудничных построек, и Йока свернул ближе к ограде – теперь было понятно, откуда на ней разводы и подтеки металла: ее оплавляли молнии. И вовсе не для охраны заключенных она служила, а была молниеотводом, принимала на себя грозовые удары. И если встать к ней вплотную, молния убьет гораздо верней!
Он не сразу расслышал, что его догоняют, – несколько чудотворов кричали ему вслед, и это помешало остановиться возле решетки. Йока взялся за нее руками (она была еще теплой, дождь не успел охладить металл, раскаленный молниями) и оглянулся: погоня отставала на какую-то сотню шагов, не больше. Он постоял несколько секунд, надеясь на то, что небо сжалится над ним и молния ударит в ограду. Но небо его не пожалело (или наоборот?), и ему пришлось протиснуться сквозь прутья решетки и бежать дальше – уже по открытому пространству за пределами рудника.
Йока не мог не бежать, а желание умереть придавало этому хоть каплю смысла. Земля под ним оказалась не глиной, а камнем; тем страшней были широкие трещины в нем. Дождевая вода уходила вниз, смывая с поверхности черный пепел – жидкую грязь. Йока не видел мчавшегося за ним вездехода и даже погнался за взметнувшимся с земли вихрем, но тот двигался слишком быстро. Другая воронка, подступившая сзади, нагнала Йоку, подхватила его за полы мокрого плаща и закрутила, словно волна океанского прибоя, а потом, перевернув перед глазами верх и низ, швырнула обратно на камень, словно надоевшую, не стоившую внимания игрушку.
Боль немного отрезвила и прояснила мысли в голове. Йока лежал в потоках черной грязи и судорожно искал решения: смерть внезапно перестала казаться ему выходом, однако отчаянье не ушло.
Его подняли на ноги сильные руки чудотворов, и он им не сопротивлялся и даже сам карабкался в люк вездехода. В душной полутьме кто-то совал ему под нос ватку с нашатырем, кто-то срывал с него плащ и ощупывал тело, как будто искал повреждения.
– Он напугал тебя? Он ударил тебя? – Один из чудотворов тряс Йоку за плечи и заглядывал ему в глаза.
И когда Йока догадался, о чем они думают, то забился в их руках и закричал:
– Нет, нет! Да нет же! Он ничего мне не сделал, не смейте так думать, слышите? Не смейте! Он ничего мне не сделал! Не смейте! Это я, я сам во всем виноват! А он не виноват, слышите?
Его крики ни в чем чудотворов не убедили, а только заставили снова совать ему под нос ватку с нашатырем. И Йока понял: пока он не успокоится и не объяснит всего толком, они так и будут думать, что Стриженый Песочник причинил ему какой-то вред.
– Послушайте, – он отодвинул в сторону руку с вонючей ваткой, – со мной все в порядке. Не надо этого. Меня никто не ударял.
– Что же с тобой приключилось? – На него смотрели со всех сторон внимательно и участливо. И не верили, что он может сказать что-нибудь вразумительное.
– Я внезапно осознал одну свою ошибку, – вдохнув побольше воздуха, сказал Йока как можно спокойней.
– И это осознание толкнуло тебя за ограду рудника? – спросил один из чудотворов – тот, что держал Йоку за плечи. В его голосе была ирония, если не сказать издевка.
– Эта ошибка была слишком серьезной. Из-за нее человек, который считал меня своим другом, оказался на руднике…
– Ну, люди не оказываются на руднике в результате чьих-то ошибок, можешь мне поверить. На руднике оказываются мрачуны, которые опасны и могут причинить вред окружающим. И если человек, считавший тебя другом, – мрачун, то не стоит так расстраиваться.
Вся одежда под плащом промокла, пока Йока валялся в грязи; его раздели донага и растерли полотенцами, отчего те покрылись темными пятнами.
– Видишь ли, – продолжал увещевания чудотвор, – друзья и враги – это понятия из детства. Есть добро и зло, и это гораздо важней.
– А если мрачун просто живет и никому не причиняет вреда, он тоже должен оказаться на руднике? Просто потому, что он мрачун? – выкрикнул Йока.
– Мрачунов, которые никому не причиняют вреда, никто не отправляет на рудники. Если хочешь, я спрошу, за что на рудник попал тот парень, которого ты встретил. Как его фамилия?
– Я не знаю, – ответил Йока, – у нас его звали Стриженым Песочником.
– Я спрошу. Чтобы ты окончательно поверил в то, что мрачуны не попадают сюда просто так.
Йока не выходил из вездехода до самого отъезда чудотворов. Надо отдать должное Мечену: тот подтвердил, что Стриженый Песочник не причинил Йоке вреда, – мрачуны видят удары друг друга, а профессору доверяли.
Мечен пытался его разговорить, но Йока забился в угол и отвернулся: только не хватало ему рассуждений этой продажной твари. Даже если Стриженый Песочник стоит на стороне зла – пусть и абсолютного зла, – он все равно выглядит лучше, чем профессор Мечен. Если ненавидишь чудотворов, зачем прикидываться, что стоишь на их стороне? Йока подумал, что если бы он сам ненавидел чудотворов, то предпочел бы оказаться на руднике, а не в Брезенском университете.
Слова чудотвора о том, что на рудник не попадают просто так, немного успокоили его совесть: может быть, Инда здесь вовсе ни при чем? Может быть, это просто совпадение и Стриженый Песочник действительно совершил что-то преступное?
Но когда метеорологи начали собираться в обратный путь, чудотвор, обещавший разузнать о Стриженом Песочнике, сел рядом с Йокой и хлопнул того по плечу.
– Я же говорил – можешь не расстраиваться. Этот парень попал сюда за дело. В большой драке, что называется «стенка на стенку», он ударил одного из противников. Я имею в виду энергетический удар, удар мрачуна. Парень, который пострадал, сейчас в клинике доктора Грачена, и, похоже, надолго. Так что – никаких ошибок, – чудотвор улыбнулся.
Йока промолчал только потому, что не сразу понял, о чем ему только что сказали… А когда понял, о какой драке речь, у него и вовсе отнялся язык. А ведь Стриженый Песочник говорил… Почему же Йока ему не поверил? Почему предпочел забыть об этом, как о незначительном, ничего не значащем эпизоде? Ведь очевидно – после обмена ударами с Меченом, – что ударил парня не Песочник, а он, Йока…
Ему стало так страшно, что заболел живот. Страшно и стыдно. Все гораздо хуже, чем он мог предположить. Мрачуны не выдают друг друга чудотворам, и Стриженый Песочник не выдал Йоку, предпочел сам отправиться на рудник. На всю жизнь. А он, Йока? Что сделал он? И почему подозрение пало на Песочника? Почему чудотворы решили, что он мрачун? Потому что Йока ревел на плече у Инды! Потому что они сразу вычислили, с кем он виделся вечером в воскресенье!
«Я знаю, кто ты, Йелен!» – кричал Песочник. Кричал и улыбался. Ему легко улыбаться, он никого не предавал и не подставлял…
Первой мыслью было немедленно рассказать чудотворам, как все произошло на самом деле. И если бы не присутствие Мечена, он бы так и сделал.
Но ведь Инда знал, что Йока мрачун. Почему же он не сказал этого, почему чудотворы обвинили именно Стриженого Песочника? Почему? Потому что Йока предан чудотворам, а Песочник – нет? Но ведь это же нечестно. Это… хуже, чем нечестно!
Надо немедленно все исправить. Стриженый Песочник ни в чем не виноват, его должны освободить. На руднике вместо него должен работать Йока.
А потом… А потом он подумал, что ему самому еще нет восемнадцати лет. И на рудник его никто не отправит, его отправят в Брезен, в колонию Мечена! И вот тут Йоке стало еще страшней… От красивых мечтаний о самопожертвовании ничего не осталось: он осознал, чем придется заплатить за восстановление справедливости. Одного красивого жеста будет мало. Гипотетическое представление «на всю жизнь» столкнулось с осязаемым «на четыре года». Четыре года в колонии Мечена! Четыре года зависеть от этого продажного, двуличного профессора? Быть в полной его власти?
И жить, осознавая, что Стриженый Песочник на руднике из-за него, – невозможно тоже.
Когда вездеход добрался до метеостанции, Йока уже знал, что будет делать. Ему надо ехать домой, потому что поможет ему только один человек – отец. Судья Йелен знает законы, он должен вытащить Стриженого Песочника с рудника. И если ценой этого станет отправка Йоки в Брезен – значит, так и будет. Это, конечно, очень страшно, но… по-другому нельзя. И отец поймет, он сам всегда учил Йоку честности. Он всегда выступал за справедливость. А вдруг… Вдруг отец найдет способ избежать колонии? Ведь Йока знает о законах так мало! Эта лазейка показалась ему такой сладкой, что он хотел отправиться домой немедленно, но что-то ему подсказало: его не отпустят одного. И Инда приехал сюда по делу на две недели, а за две недели… Нет, ждать еще восемь или девять дней Йока не мог!
Он сделал вид, что успокоился. Он пришел на ужин вместе с профессором и вел себя как обычно. Он не задал ни одного вопроса, который мог бы выдать его даже косвенно, хотя множество вопросов крутилось у него на языке.
А вечером, когда все улеглись спать, тихо оделся и вышел со станции – никто не запирал дверей.
15 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Мама, мамочка… Это же невозможно больно… Никакой ненависти не хватит, чтобы такое вытерпеть… Неправда, это не крик, даже не стон, это случайно! И не слезы это вовсе – это пот со лба. Ненависть… Ненависть? Нету никакой ненависти. Пожалейте, братцы, век помнить буду! Вы же люди! Ну не надо, не надо сильней! Не крик, нет. Ну да, стон, но это случайно! Это потому что зубы сильней уже не сжать. Зачем же стул качать? И так тошно, а тут еще стул качается… Крутится. Зачем? Это не стул – это голова кружится. Это не стон, это просто вдох, надо же иногда дышать… Черно-то как вокруг! Это факелы погасли? Черно, и больно, и холодно.
– Кому-то нужен ручной змай…
Колдун, старый колдун из Бровиц, он же умер…
– Дурак, это бессмертие! Могущество!
– Сам ты злой дух! Тебя и лошадь поэтому боится!
– Я думаю, тебе не нужно глумиться над Надзирающими. И хотя я помню тебя как человека отважного и благородного, я все равно буду настаивать на своей точке зрения.
– Да вы с ума сошли, я же говорил: только напугать как следует! Кто разрешил применять третью степень вместо второй?
– Какая там третья! Ну, придавили немного запястье – не колено же… Дыба лучше, что ли? Зато напугался – будь здоров.
– Напугать – это не до потери сознания.
– Да он зажался, не дышал толком, поэтому и пяти минут не выдержал.
Вода на лице. Это не слезы, нет, – холодная. Это водой в лицо плеснули. И запах такой знакомый… Мама… Да это же мамина нюхательная соль… Как больно… Мама! Это отпускают, не стягивают… Кто-то платком перед глазами машет. Зачем? От этого нисколько не легче.
– Стойко! Ты слышишь меня?
Знакомый голос. «Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости». Интересно, Драго Достославлен тоже умеет творить чудеса?
– Стойко, сейчас, сейчас, погоди… Да снимайте же эти веревки! Ну, открой глаза! Мы тебя везде ищем, Айда весь лес перевернул, а ты здесь…
Давай, Драго Достославлен, сочиняй… Ты мастер сочинять. «И вопьется клинок прямо в сердце в груди Ламиктандра».
– Все кончилось, ты слышишь меня? Теперь тебя никто не тронет, мы позаботимся.
Как не вовремя он появился! Сил нет сказать, куда ему следует пойти со своей заботой, – подбородок трясется. Это от усталости, не от боли, не от страха. Надо открыть глаза и сказать.
– Ну наконец-то! Я уж боялся, что ты и глаз не откроешь. Бледный-то ты какой… Дайте еще раз нюхательной соли. Идти сможешь?
– Я никуда с тобой не пойду. – Голос какой-то странный, чужой. И рука болит – сил нет как болит…
– Не дури, не дури. Это ты еще в себя не пришел.
– Я. Никуда. Не пойду.
– Да тебя никто и не спросит! Поднимайся, поднимайся. Здесь душно. Помогите же ему встать, наконец!
Спаситель явился… Только напугать как следует? Неужели он верит, что Зимич после этого рассыплется в вечной благодарности и тут же захочет превратиться в змея для лучших друзей Драго Достославлена и Айды Очена? Это невозможно, чтобы чудотворы были столь наивны.
И, как назло, нет сил сопротивляться. Рукой страшно даже шевельнуть, вот-вот слезы из глаз покатятся.
– Ты даже не представляешь, какая у меня для тебя есть замечательная радость! Пойдем, ну не надо же нам тащить с собой стражу, это смешно.
Зимич хотел встряхнуть головой: все это было похоже на наваждение, на какой-то странный сон. Драго Достославлен поддерживал его под локоть, потому что Зимича шатало во все стороны, а правой рукой он прижимал к животу левую. Плохо было, тошнило. Каждый шаг отдавался в запястье жуткой, режущей болью. И встряхнуть головой не получилось: страшно было делать резкие движения.
«Зато напугался – будь здоров». Неправда. Не напугался, неправда!
Теперь рассуждать хорошо. Теперь бояться нечего. Нечего? Куда Драго Достославлен его ведет? Пока – из подвала.
– Уф, наверх, на воздух! – как ни в чем не бывало бормотал Драго. – Сегодня замечательный денек, солнце совсем весеннее. И в самом деле поверишь, что в этот день Весна в первый раз угрожает Зиме. Какая это все мерзость, Стойко, ты не находишь?
– Что? Встреча Зимы с Весной? – Голос оставался чужим, натянутым.
– Нет конечно, я об этом отвратительном подвале.
– Да ну? Не ты ли называл университет рассадником вольнодумства?
– Знаешь, я не имел в виду пытки и страшные казни. Вполне хватило бы тех нововведений, что уже сделаны. А остальное – это борьба за власть.
Спорить не хотелось – слишком тяжело было одновременно и идти, и говорить.
– Как вовремя я тебя нашел! Совершенно случайно увидел в списке арестованных твое имя. Тебе надо было сразу сказать Надзирающим, что ты друг Драго Достославлена, и тебя бы никто и пальцем не тронул!
– А я вовсе не друг Драго Достославлена.
Он никогда не будет сочинять хороших стихов и хороших сказок: он не умеет вдохновенно лгать. «Совершенно случайно»! Смешно, честное слово.
– Оставь, оставь! Напридумывал себе неизвестно чего. У меня для тебя такая радость, что ты сейчас все мне простишь.
В тюремном коридоре босиком и в изорванной рубахе Зимич никому не бросился в глаза, но на парадной лестнице Службы дознания Консистории, по которой сновали писари, клерки, гвардейцы, на него стали удивленно оглядываться.
– Оставь, не обращай на них внимания. Нам недалеко идти. Я уже послал за твоими вещами. И бумаги твои я у дознавателя заберу, не переживай. Хорошие стихи пишешь! Если хочешь, я как опытный стихотворец могу дать тебе несколько уроков.
Зимич не стал спрашивать, когда Драго успел прочитать эти стихи, если только что совершенно случайно нашел его имя в списке арестованных. Драго даже не боялся разоблачения своей лжи!
Лестница была удивительно светлой: и стены, выкрашенные в нежно-зеленый цвет, и белый мрамор ступеней, и начищенные медные перила с полированными буковыми поручнями – все сияло на солнце, и даже мутные стекла в свинцовых ромбиках оправы не погасили весенних лучей. После полутьмы подвала свет резал глаза.
Они прошли через длинное восточное крыло Службы дознания и, спустившись на три ступеньки, оказались в крытой галерее, ведущей в соседнюю постройку. С покатой крыши свешивались длинные тяжелые сосульки и капала первая по-настоящему весенняя капель.
– Все храмовые постройки соединены друг с другом переходами, это целый лабиринт, в котором можно плутать несколько дней, если не знаешь дороги. Причем кажется, что стоят дома рядом, а на самом деле от одного до другого идти не меньше четверти часа. Вот смотри, в том здании живут мнихи; удивительные, я тебе скажу, люди. У них свой маленький храм, в нем они проводят почти все время. Просят чудотворов о чудесах.
– И как, чудотворы творят чудеса?
– Ну, конец света еще не наступил, как видишь, – это ли не чудо? Так вот, к чему я о мнихах? Да, нам, чтобы попасть в их жилище, отсюда надо пройти через тридцать шесть построек, включая три трапезных, хлебопекарню, сушильню, архив, два жилых корпуса, три молельни, ну и так далее. Это целый мир, целый город!
– Драго, я тебя очень прошу: заткнись. – Зимич прикрыл глаза. – Мне не надо превращаться в змея, чтобы тебя убить, – я просто выброшу тебя через ограждение на мостовую.
– У тебя ранена рука.
– Я сделаю это одним ударом кулака.
– Ты этого не сделаешь. Потому что заблудишься, станешь бродить в переходах и никогда не увидишь той радости, которую я для тебя приготовил. Так вот, у меня здесь свой домик, маленький скромный домик из восемнадцати только жилых комнат, не считая подсобных помещений. Там тебя никто не потревожит, я выделю тебе целое крыло. Роскошная спальня с альковом, столовая, ванная комната размером с домик Айды Очена, кабинет, письменный стол больше ванной комнаты, любые книги из любой библиотеки мира, любые блюда, которые можно довезти до Млчаны, да что там говорить – я весьма уважаемый человек в этом мире.
– Не вижу в этом радости.
– Это еще не радость, это лишь удобство. Да, и, конечно, лучшие лекари, которые вылечат твою руку за считанные дни!
– Ты думаешь купить меня роскошью? Это же глупо, ты не находишь?
– Купить? Нет, ну что ты. Друзей не покупают и не продают. Я просто делюсь с тобой тем, что имею. Ты не устал? У тебя очень бледное лицо. Если хочешь, передохнем немного.
– Я не устал. – Зимич скрипнул зубами.
Он не устал. Но даже в просторных светлых коридорах и галереях не перестала кружиться голова, и Зимичу все еще казалось, что это происходит не на самом деле. Что он потерял сознание и скоро придет в себя – в темном душном подвале. Слишком абсурдна была речь Драго Достославлена и слишком неправдоподобна перемена. И лучше бы ему очнуться в подвале… Потому что совесть гораздо страшнее палачей. Потому что не разделить участь тех, кто остался в застенке, сродни предательству. И есть только один путь для искупления, оправдания – сделать так, как советовал ректор: обменять свое превращение на университет.
Темная деревянная лестница, холодная (иней на ступенях), спускалась в узкий подземный переход с земляным полом и низким потолком – приходилось пригибать голову. Переход освещали три факела (кто их зажег?), но Зимич все равно раза два оступился – замерзшие ноги не слушались, а Драго не мог поддержать его под локоть.
– Пришли, пришли, – радостно потирал тот руки, – сейчас отогреешься, переоденешься. Но сначала я тебя обрадую.
Переход снова сменился лестницей, тоже холодной и темной, но короткой – не больше десятка ступенек. И закончилась она крепкой дверью, которую Драго открыл ключом.
– Добро пожаловать в Хстовскую резиденцию Драго Достославлена! Заходи-заходи! И сразу – наверх. Может, и одежду твою уже привезли.
Да, изнутри дом был роскошным и более чем просторным. Наборный паркет, теплых и светлых тонов гобелены, хрустальные люстры по сотне свечей каждая, высокие окна с затейливыми орнаментами оправ для стекол. Залу, в которой они оказались, язык не поворачивался назвать ни передней, ни коридором, хотя из нее в стороны расходилось множество дверей и три прохода вели на лестницы: парадную, шириной не меньше десяти локтей, и две – ну, не черных, конечно, просто не таких уж широких – по краям. Было очень тепло, даже жарко. Ни в одной из храмовых построек не было так хорошо натоплено, и Зимичу мгновенно повело голову, едва не свалило с ног.
– Пойдем сюда, – Драго подтолкнул его к боковой лестнице. – Ты как, еще можешь идти? Или…
– Я могу идти.
Не то чтобы Зимич врал – нет, идти он еще мог, но не мог взяться за перила и держать равновесие.
И когда Драго втолкнул его в комнату (верней, залу, огромную залу с шестью окнами), Зимич больше всего боялся упасть, опрокинуться навзничь.
– Ну вот: Стойко-сын-Зимич. Вырван мною из лап палачей, как и было обещано.
У окна стояла Бисерка. И это был удар ниже пояса, потеря последних надежд на хоть сколько-нибудь благополучный исход.
Окна выходили на Дворцовую площадь.
– Ну? Как тебе радость? – улыбка Драго расползлась до ушей. – Признайся, такого ты не ожидал.
– Если с ее головы упадет хоть один волос, я…
– Да нет же, не упадет! Не понимаю, почему ты так плохо обо мне думаешь! И – я пока выйду, чтобы вам не мешать. Я деликатный человек.
Она уже шла ему навстречу, она хотела обнять его, но отдернула руки, и он сглотнул с горечью, потому что сам обнять ее не мог. С ее губ сначала сорвалось короткое «ах», а потом плечи тряхнуло рыданием, и она прижала руки ко рту.
Не прошло нескольких минут, как он очутился в постели. В широченной постели под пологом, в алькове. На шелковом белье. Бисерка сидела рядом и гладила его голову, лоб, щеки.
– Милая, милая… – шептал он.
– Сейчас придет лекарь, сейчас принесут грелки, ты только потерпи еще немного… Этот человек, Драго, он пообещал обо всем позаботиться, он не позволит тебе страдать…
– Я не так сильно страдаю, честное слово. – Зимич улыбнулся горько, натянуто. – Ты знаешь, кто он, этот человек?
– Нет. Но он сказал мне, что он твой друг.
– Он соврал. Он мне вовсе не друг, и даже наоборот. Это чудотвор.
– Как?.. – Она побледнела еще сильней.
– Вот так… Как он нашел тебя? Когда?
– Вчера. Я хотела пробиться в Службу дознания, но он мне не позволил, привел сюда и искал тебя всю ночь. И вот нашел…
– Ты сошла с ума… – Зимич на секунду представил, что было бы, пробейся она в Службу дознания. – Почему дядя не увез тебя? Где он? С ним все хорошо?
– Он хотел меня увезти, но я убежала по дороге и вернулась в Хстов. Не могла же я уехать, когда ты остался здесь! Милый мой, хороший мой, я бы все равно не жила без тебя… – Она легко коснулась губами его щеки. – Я… я бы никогда не догадалась, что это чудотвор. Он показался мне очень хорошим человеком, веселым, добрым… И… что бы там ни было… я рада, что ты здесь, со мной, а не там.
– А я не рад. Меня загнали в тупик, и… Не думаю, что чудотворы тебя отпустят, но я попробую сделать так, чтобы тебе удалось отсюда убежать. – Он выпростал правую руку из-под одеяла и погладил ее лицо, убирая вьющуюся прядь волос со щеки. – Как называется твое поместье?
– Березовая Грива. Я не хочу никуда бежать. Я хочу остаться с тобой, что бы ни случилось.
– Милая, милая… – Зимич улыбнулся и притянул ее голову к своему лицу, целуя мягкие волосы. – Тобой мне свяжут руки. И мне придется делать то, что хотят они, потому что я не могу рисковать тобой.
– А что они хотят? Зачем ты им нужен?
– Я не могу тебе сказать. Не надо, не спрашивай, пожалуйста.
– Но если рядом не будет меня, то… разве не найдут они способов заставить тебя… по-другому?..
– Найдут. Но тогда я смогу поторговаться.
Солнечный, по-весеннему теплый день быстро сменился ясным морозным вечером; лекари (пять беспрестанно споривших между собой стариков) ушли, не принеся раздробленной руке никакого облегчения. Ни кровопускания, ни лед, ни грелки, ни попытки поставить кости на место не сняли расплывшейся черно-синей опухоли; горькие травы вызывали лишь тошноту, не сильно помогая от боли; тугой лубок давил на запястье. И только косынку, перекинутую через шею, Зимич нашел полезной: не надо было поддерживать одну руку другой.
Драго Достославлен смешно, неумело ругался и топал ногами, разглагольствуя о жалобе Государю: Служба дознания не получала разрешения на калечащие пытки, это допрос третьей степени тяжести. Зимич не очень-то хотел думать, что было бы с ним после второй.
Люстры в сотню свечей каждая освещали огромные залы, которые Драго Достославлен упорно именовал комнатами. И свет фонарей под окнами – гораздо более ярких, чем на площади Совы, – зловещим заревом подсвечивал блестевшую чернотой ночь. Вдали сиял освещенными окнами Белый дворец, темные же окна дворца Правосудия, расплывавшиеся в стеклянных разводах, наоборот, отражали то же красно-оранжевое зарево фонарей.
Роскошный ужин подали в большой неуютной столовой: жареный лебедь, фаршированный южным маслянистым фруктом, похожим на грушу; кусочки лосося в молодом вине, начиненные белужьей икрой; жаворонки с шафраном и в заключение – произведение поварского искусства: три угря, так уложенные на блюде, что более всего напоминали трехглавого змея с распростертыми крыльями. Драго Достославлен потемнел, увидев, как два подавальщика вносят серебряное блюдо с рыбами в столовую, – наверное, не ожидал от поваров такой прихотливой выдумки. А Зимича его замешательство неожиданно рассмешило.
– Драго, тебе не кажется, что здесь явно не хватает соловьиных языков?
– Желаешь соловьиных языков? Завтра на обед их подадут непременно.
– Не надо. Терпеть не могу соловьиные языки. Отрежь-ка мне кусочек змеятины. В этом есть что-то от дремучих охотничьих поверий, ты не находишь? – Как Зимич ни старался говорить непринужденно, верхняя губа сама собой ползла вверх, изображая презрительный оскал.
– Ну зачем ты это сказал? – Бисерка наклонилась к его уху. – Про змеятину? Я теперь не смогу есть…
– Да я же пошутил…
Серебряная посуда, хрусталь, расшитая золотыми нитями скатерть… И вино, изысканнейшее южное вино, некогда напитанное горячим солнцем, лучи которого искрами метались внутри вычурных граней кубка.
– Драго, что ты хочешь мне этим сказать? Что ты богат? Что у тебя есть власть, едва ли не граничащая с властью Государя? Зачем все это?
– Я просто делюсь с тобой тем, что имею, я же говорил. – Драго нисколько не смутился. – Я хочу, чтобы тебе было хорошо.
– Мне было хорошо в пивной на площади Совы.
– Как ты не понимаешь: я хочу, чтобы ты стал мне другом и единомышленником. Я приглашаю тебя в круг не людей даже – богов, и ты достоин этого круга. У меня на родине есть литературный памятник (а я, как ты знаешь, литератор) – преданья древнего Афрана. Там боги живут своей жизнью, часто не обращая внимания на людей. Мы подобны богам древней Элании, мир людей – не наш мир. И ты теперь один из нас. Вот и все.
– Я не хочу вступать в ваш круг, и тем более я никогда не стану твоим единомышленником. Ни жареные лебеди, ни роскошные покои не заставят меня думать по-другому.
– Мы поговорим после ужина, возле теплого камина, в котором потрескивают дрова, при свечах, с бокалами красного пьянящего вина… – Драго мечтательно закатил глаза. – И наедине.
– Да ты просто не привык. Ты не привык к легкости бытия. Ты продолжаешь считать себя человеком, чем-то обязанным другим людям, я же уверяю тебя: ты никому ничего не должен, ты свободен, ты выше всех. У тебя прекрасная девушка, у тебя хорошие друзья, ничуть не менее могущественные, чем ты сам. Давай жить сначала! Жить счастливо и свободно! Богато, весело, легкомысленно!
Дрова и вправду трещали в камине – еловые, смолистые. Свет быстро растворялся в темноте за спиной, лишь зарево в окнах бросало красные отсветы на блестящий паркет. И казалось, что в огромной зале кто-то есть, кто-то смотрит в спину, – слишком много было сзади темноты и пространства.
– Я не вижу легкомыслия в действиях чудотворов. Напротив, мне они кажутся чересчур рассудочными.
– Не без этого. Чтобы стать богами, надо приложить некоторые усилия.
– Солнечный мир Добра для некоторых отдельно взятых чудотворов?
– Да ну что ты! Не смеши меня. Солнечный мир Добра – это сказки для дурачков. Не мир Добра, а мир Света мы строим. Мир просвещенных, мир, где солнечные камни станут обыденностью, а не предметом суеверий. И тебе этот мир будет принадлежать так же, как и нам.
– Как ты себе это представляешь? Я не понимаю, какой жизнью ты меня соблазняешь. Как я буду читать книги? Любить женщин? Говорить с людьми? – Зимич осекся. Не в этом дело. Совсем не в этом. Все дело в сказках для дурачков.
– Глупый, тебе не потребуются ни женщины, ни книги. Из нас ты один будешь истинным богом, ты сможешь мыслью проникать в любую книгу, в любую голову. Ты будешь мудрее всех нас. Ты будешь диктовать людям откровения – и они тебя услышат. Ты будешь жить намного дольше каждого из нас, жить в двух мирах. Если бы ты знал, как я завидую тебе!
– Да ну? А почему тогда не ты, а я убил змея?
– Я бы не смог. Это доступно избранным.
Терпкое вино успокоило боль лучше горьких настоек, расслабило, спутало мысли. Равнодушие приходило на смену злости, чувству вины, безнадежности.
– Ты лжешь.
– Нет. Я дам тебе прочитать один древний трактат, написанный в нашем мире. Это редкий документ. В нем собраны откровения змея. Их записал отшельник, проживший возле логова много лет.
– Так может, это откровения отшельника?
– Сомневаюсь. Ты прочтешь и убедишься. Раньше мы думали, что Айда станет твоим «отшельником», а теперь я вижу: нет, рядом с тобой будет жить эта чудесная девушка.
– Да ты сошел с ума… – пролепетал Зимич. – Ты хочешь превратить ее жизнь в бесконечное страдание?
Равнодушие на минуту уступило место отвращению, мороз пробежал по коже, но его расплавил огонь, монотонный и бесстрастный. И даже резкий голос Драго Достославлена перестал раздражать.
– Наоборот, в бесконечное блаженство. Ведь блаженство не только в том, чтобы кувыркаться в постели, существуют и более совершенные его формы. Слияние сознаний может подарить гораздо большее наслаждение, нежели соитие тел. Вы станете одним целым, на долгие годы, а не на жалкие мгновения, которые достижимы обычными влюбленными.
– Ты мне лжешь.
Зимич хорошо видел конец этой сказки: наивный юноша соглашается стать богом и превращается в опасную безмозглую тварь, девушка умирает от отвращения в его… не объятьях, нет… В кольцах его упругого тела, покрытого чешуей…
– Почитай трактат. Разумеется, это копия.
– И что будет, если я не соглашусь?
– Да ничего не будет, – фыркнул Драго. – Просто ничего не будет. Проживешь свою глупую жизнь, будешь сочинять простенькие доморощенные сказочки и пописывать стишата любовницам, пока на любовь будет хватать сил. А потом состаришься и умрешь. Не оставив после себя ничего, кроме бастрюков. Если, конечно, когда-нибудь не превратишься в скудоумное чудовище и не начнешь пожирать детей.
12 мая 427 года от н.э.с.
Во вторник, не увидев в классе Йелена, Ничта Важан с трудом провел урок. Он сразу почуял руку чудотворов, сомневаясь в совпадении. В ночь на понедельник к нему явился этот рыжий парень со странным и замысловатым прозвищем – перелез через ворота, привратник едва догнал его у самой двери. Парень кричал, что ему надо видеть профессора, и на шум сбежался весь дом. Ничта давно лег – они не спали прошлую ночь, а утром предстояло ехать в университет, – но спустился вниз, накинув халат.
Конечно, он знал этого парня (как знал большинство мрачунов в этих пригородах Славлены) и предполагал в нем хороший потенциал и даже, несмотря на скудное образование, незаурядный ум. Парень не был прошлой ночью в лесу, и Важан догадывался, что ему помешало: предстоящая драка на сытинских лугах.
– Профессор Важан уже спит, – сквозь зубы, как можно тише шипел Цапа. – Что тебе нужно? Ты мне можешь сказать?
– Нет. Я должен сказать это профессору! – стоял на своем парень. Молодой и горячий. Таким всегда кажется, что говорить нужно только с самым главным, иначе не поймут.
– Я уже не сплю, – проворчал Важан с лестницы. – Что ты хочешь?
– Профессор, я должен сказать это только вам. Я не знаю, можно ли это говорить всем…
– Можно, – махнул рукой Важан, шаркая домашними туфлями, – но не посреди дороги. Пойдем в кухню.
Он любил сидеть в кухне со своей прислугой – своей семьей. Почему-то именно кухня уравнивала их между собой, словно какое-то волшебство таилось в ее стенах, в широком деревянном столе с простой льняной скатертью.
Усевшись за стол, парень подозрительно посмотрел на остальных, но обратился к Важану, словно никого больше рядом не было:
– Профессор, может ли так быть, что мрачуна никто не инициировал, а он… ну, а он может быть при этом сильным мрачуном? И даже не знать об этом?
– Это он про Йоку Йелена, – невозмутимо сказал Цапа, и парень воззрился на него открыв рот. Но оправился, что-то переварив в голове. Ничта не зря считал его неглупым.
– Прецеденты были, – ответил Важан, – но действительно с очень сильными мрачунами. Только они плохо кончают: если мрачун не осознает своей силы, его быстро отправляют на виселицу.
– А… если я знаю такого мрачуна – как вы думаете, я должен сказать ему о том, что он мрачун?
Вопрос прозвучал так неуверенно, с такой надеждой, что сомнений не оставалось: парень пришел вовсе не за советом.
– Так… – Цапа поднялся, громко отодвинув стул, и прошелся по кухне. – Значит, ты счел нужным сообщить Йоке Йелену, что он мрачун?
– Я подумал… Он же может попасться… И никакой судья его не спасет. Или я был неправ?
– Как ты догадался, что Йелен – мрачун? – жестко спросил Ничта.
– Господин профессор… – зашептал вдруг парень, – он не просто мрачун…
– А то мы без тебя не догадались! – фыркнул Цапа.
Парень снова посмотрел на Цапу, раздумывая над сказанным, а потом лицо его просветлело, и на несколько секунд он даже перестал дышать.
– Значит, я оказался прав? Значит, Охранитель появился не зря? – Он поднялся, сияя глупой улыбкой. – Тогда я знаю, что делать! Я знаю!
Никто не успел даже встать из-за стола, как парень рванулся к двери. Цапа бросился его догонять, и Ничта кричал вслед, чтобы парень остановился, но тот ничего не слушал. Молодой, горячий – он не хотел, чтобы ему помешали совершить подвиг.
Цапа вернулся под утро: парня он не догнал, отправился к нему домой, ждал до рассвета, но так и не дождался, сделав внушение его матери: как только сын явится, отправить его к профессору Важану. Но даже этой предосторожности оказалось мало: к вечеру следующего дня парень был уже арестован, и только тогда Ничта узнал о произошедшем на сытинских лугах и письме из клиники доктора Грачена.
А во вторник Йелена не было в школе. В учительской Ничта посетовал, что некоторые ученики позволяют себе пропускать уроки перед самыми экзаменами без всяких уважительных причин, его ворчание услышал директор и, Важан был уверен, обязал классного наставника выяснить, в чем дело.
Но сомнений не оставалось – чудотворы взяли мальчика в оборот. И когда они поймут, насколько он опасен, – а Инда Хладан не скрывал, что знает это, – неизвестно, на что они решатся пойти… Нет, убить его они не посмеют – им нужен сброс энергии в Исподний мир.
Спрятать его от всех, где-нибудь в глубине Беспросветного леса? Склонить на свою сторону? Если Инда Хладан надеется на это, он плохой знаток человеческой натуры. Йелен никогда не станет одним из холуев, служащих чудотворам за сомнительную свободу и сомнительную же карьеру. Соблазнить мальчика нетрудно, но соблазнить на долгие годы? Ерунда! Кроме ума, силы и характера, свое возьмет кровь Вечного Бродяги! Нет, им придется всю жизнь держать его в кандалах, прикованным к стене где-нибудь неподалеку от Внерубежья. Или все-таки убить, чтобы не рисковать? Тогда придется раскрывать карты, доказывать, что Йока Йелен им необходим.
Охранитель пришел в ночь на четверг. Верней, не пришел – появился в спальне, никого не разбудив: Ничта проснулся от света лампы.
– Я был у судьи Йелена, – сказал Охранитель.
Ничта сел на постели, поставив ноги на пол. Змай прошел через комнату, грохоча тяжелыми сапогами, уселся на стул, повернувшись к Важану лицом, и продолжил:
– Думаю, они побоятся давить на мальчика. Пока. Есть у меня одна мыслишка. Они подставили Стриженого Песочника, чтобы прикрыть Йоку Йелена. А это значит, что он им нужен. И я знаю, для чего.
– Я тоже, – фыркнул Важан. – Он один заменит несколько сотен мрачунов. Он ослабит давление на свод. Если, конечно, чудотворы не побоятся его способности прорвать границу миров.
– Они не побоятся. Им ничего больше не остается. Энергия Исподнего мира тает, скоро ее не хватит на то, чтобы поддерживать свод. Например, Инда Хладан этого еще не знает, но скоро и он поймет, насколько оптимистичны их официальные прогнозы. А я подкину ему эту идею.
– Зачем? Зачем тебе это надо? Или ты думаешь этой полумерой спасти Исподний мир? Она не оттянет его конец даже на срок жизни Вечного Бродяги.
– Я бог. Я так хочу, – усмехнулся Змай. – Ты великий ученый, профессор, но я тоже не пальцем деланный… На уровне повыше Инды давно известно, куда покатится этот мир без Йоки Йелена. Я не только имею расчеты на руках, мне доподлинно известно, что чудотворы сами пытаются создать гомункула с неограниченной емкостью. И приёмников ему в Исподнем мире.
– Ты сказочник. – Ничта сложил губы в улыбку.
– Веселая получается сказочка… Потом как-нибудь расскажу. И все же Йоку Йелена я бы чудотворам отдавать не стал. Мало ли среди них идиотов. Проверь, тебе это будет проще, чем мне: если я прав, мальчику потребуется наставник. Подумай, кого они могут дать ему в наставники.
– Надо позвать Цапу. У него есть списки и досье.
– Без меня. Я зайду завтра, – Змай поднялся.
– Погоди. Ты видел драку на сытинских лугах. Почему ты не сказал мне, что там произошло?
– Я думал, тебе доложат без меня.
– Да? А не потому ли, что ты бог и ты так хочешь? Чтобы Йелен узнал о том, что он мрачун, не от тебя и не от меня?
– Может, и так, – Змай равнодушно пожал плечами. – А может, потому что я сказочник.
Никто не видел, как он покинул особняк.
Этот показавшийся тогда странным человек в первый раз явился к профессору пять лет назад. Ничта не прогонял его (не вполне ему доверяя), оттачивал на нем свое умение вести научные дискуссии (а человек этот, несомненно, прекрасно владел многими разделами оккультизма) и задумывался над «гипотезами», которые странный человек выдвигал. Именно на основании его слов был произведен расчет энергии прорыва чудовища сквозь границу миров – Важан сделал его, считая шуткой, и даже оформил шутливо, в стиле поэзии Золотого века. Верить в девятилетнего мрачуна, посылающего импульсы в межмирье, Ничта даже не собирался. Наверное, потому, что очень хотел в это верить. И только когда Йелен передал ему привет от Змая, Ничта сложил воедино свои знания о странном человеке, его необычных способностях, выдвинутых «гипотезах» – и его говорящее имя. Да, не нужно врать самому себе: именно тогда, а не раньше, когда увидел Охранителя над Буйным полем. И только тогда заметил сходство между Охранителем, с его бравадой и бесшабашностью, и своим непонятным гостем по имени Змай. У Важана не возникло мысли, что он обманулся, – так легко и логично объяснилось вдруг поведение странного гостя.
Через сутки Цапа Дымлен вернулся с докладом: директор детской колонии Брезена, профессор Мечен, отбыл в город Магнитный по вызову чудотворов.
– В Магнитном – каторжная тюрьма. – Ничта, разбуженный Цапой, поднялся с кровати и сел за стол. – Его могли вызвать туда. Мечен – сильный мрачун, он недаром заправляет детской колонией.
– Могли. Но ты сказал проверить всех, кто может стать наставником Йелена. Из них только один Мечен сорвался с места не далее как в понедельник. Это совпадение показалось мне интересным. И потом, Мечен мнит себя педагогом, а не палачом и не тюремщиком.
– Он может мнить себя кем угодно, – фыркнул Важан, – от этого ни палачом, ни тюремщиком он быть не перестает.
Дверь распахнулась неожиданно и без стука. Да и шагов с другой ее стороны Ничта не услышал.
– Мне не нравятся такие наставники. – На пороге стоял Змай.
– Напрасно. – Ничта скользнул по нему взглядом, усмехнувшись про себя неожиданному появлению бога. С каких пор он начал и к богам относиться со снисходительной иронией? Неужели стал настолько стар?
– Ты не боишься за мальчика? – осторожно спросил Цапа.
– Нисколько. Педагогические методы Мечена – выработка условных рефлексов у воспитанников. Я не против выработки условных рефлексов, но иногда этот способ можно дополнять и некоторыми другими. Йелен сильней. Он размажет Мечена по стене, если тот вздумает хоть раз применить против него энергетический удар. А удар Йелена – слабый и неосознанный – я дважды испытывал на себе. Если он действительно в Магнитном, возле Внерубежья, ему будет чем ответить Мечену.
– Ничта, чудотворы не боятся ударов мрачуна, – вставил Цапа. – Если бы колонию не охраняли здоровые, сильные и вооруженные чудотворы, Мечена бы давно размазали по стене его воспитанники.
– Йелен не любит, когда на него давят. Чем сильней действие, тем сильней противодействие. Если чудотворы вздумают действовать силой, все их планы полетят в тартарары. Нет, они скорей позволят Мечену отправиться в клинику для душевнобольных, чем применят против Йелена силу.
– Значат ли твои слова, что ты мне поверил? – Змай стоял в открытых дверях и опирался плечом на косяк. Важан обратил внимание, как нарочито небрежна эта поза, словно бог что-то хотел ею сказать, словно она принадлежала не ему самому, а кому-то другому.
– Я с самого начала допускал, что чудотворы захотят использовать мальчика в своих целях. И в таком случае профессор Мечен – их ошибка. Или он все же отправился в Магнитогородскую тюрьму и вовсе не назначен наставником Йелена.
– Какое интересное совпадение. Стриженый Песочник тоже в Магнитогородской тюрьме, – вполголоса сказал Цапа.
– Нам будет трудно воспользоваться этим совпадением. – Змай потрогал плечо, словно ему было неудобно стоять в этой позе, и снова оперся на косяк. – Но я, пожалуй, все же отправлюсь в Магнитный.
– Если бы профессор не возражал, я бы поехал с тобой, – оживился Цапа.
– Не надо. Я… Я для них неуязвим, мне нечего бояться. И в одиночестве мне будет проще остаться незаметным.
– Да и профессор возражает, – сказал Ничта, взвесив все «за» и «против».
* * *
– Мрачунов питает энергия стихий, – профессор Мечен прошелся из угла в угол комнаты, заложив руки за спину, словно на уроке. – Эта энергия трансформируется и может быть отдана двумя способами: в виде энергетического удара, крайне опасного для человека или другого мрачуна, и в виде потока энергии, передаваемого призраку. Призраки являются в наш мир, чтобы получить эту энергию. Они – охотники за энергией нашего мира. Я понятно излагаю?
Йока сидел на постели с ногами и исподлобья следил за перемещениями профессора.
– Вполне.
– И что ты можешь сказать? Из своего личного и небольшого опыта? Подтверждает он мои слова?
– Я могу сказать, что в этом случае мрачуны не пособники призраков, а защитники людей от призраков. Ведь если бы не было мрачунов, призраки забирали бы энергию у обычных людей.
– Я бы не советовал тебе развивать эту мысль публично или в присутствии чудотворов.
– Почему? Я в чем-то неправ? – Йока сделал глаза удивленными.
– Не надо изображать из себя наивного ребенка. Есть основной постулат теоретического мистицизма, от него и следует отталкиваться в своих рассуждениях.
– Мое рассуждение не нарушает основного постулата теоретического мистицизма. Оно всего лишь противоречит неверным выводам из него.
– Я бы дал тебе еще один совет: старайся не выглядеть слишком умным, для мрачуна это недостаток, а не достоинство. – Мечен продолжал ходить по комнате и этим раздражал.
– Это основное условие поступления в Брезенский университет? – усмехнулся Йока.
– Тебе еще рано думать об университете. И, чтобы об этом мечтать, надо сначала научиться жить в том статусе, который тебе уготован. Тебе смешно, ты развлекаешься… На самом же деле – твое положение гораздо печальней, чем хотелось бы. Никакой Инда Хладан тебе об этом не скажет. А я скажу. Потому что ты – такой же, как я. Мы с тобой в одной лодке.
– Вы ненавидите чудотворов? – равнодушно спросил Йока.
– Нет. – Мечен остановился и впился немигающим взглядом в его лицо. – Я люблю чудотворов. И тебе советую любить чудотворов со всей возможной искренностью.
– Я понял. Мне не нравится то, чему вы меня учите. Вы не любите чудотворов – вы боитесь выступать против них. И хотите, чтобы я боялся тоже. Так вот: я бояться не буду. Мне нечего бояться!
– Когда мне было четырнадцать, я тоже думал, что мне нечего бояться. Ты плохо знаешь этот мир, ты не видел, как в нем на самом деле живут мрачуны.
– Расскажите мне про вашу колонию за колючей проволокой, может быть, я испугаюсь?
– Кто тебе рассказал о колониях за колючей проволокой? Важан?
– Считайте, что я догадался сам. Существование таких колоний логично, ведь у нас не казнят детей. А дети казненных мрачунов должны куда-то деваться, правильно? Сомневаюсь, что все они учатся в элитных школах.
– Ты думаешь, у тебя нет возможности попасть в такую колонию?
– Я не сирота. И я не нарушал закона.
И тут Мечен рассмеялся.
– За те нарушения закона, которые успел совершить ты, тебя надо не только отправить в колонию, но и содержать на положении особо опасного экземпляра. Ты считаешь свою преданность чудотворам залогом благополучия? Обществу нет дела до твоих убеждений, но его заботят твои действия. Самый страшный мрачун тот, который не осознает своей силы и не умеет ею управлять. И, уверяю тебя, никто не будет принимать в расчет твои мотивы. Твое неумение управлять своей силой – твоя беда, а не оправдание.
Йока с трудом выдержал этот удар. Мечен был прав, действительно прав. Раздражение требовало выхода.
– Так может быть, вы и займетесь моим обучением вместо того, чтобы оправдывать передо мной свой статус преданного чудотворам пса? – прошипел он сквозь зубы.
Дохнувшая в лицо волна была похожа на пощечину: голова откинулась на стену, страх, липкий и унизительный, дрожью пробежал по телу. На несколько секунд Йока ощутил себя червяком под подошвой тяжелого сапога, и омерзение к самому себе не заглушило страха. Остановилось дыхание, и кровь отлила от лица. Йока чувствовал, как приоткрылся рот и из него потекла струйка слюны, но не мог заставить нижнюю челюсть подняться. Слизняк на гравийной дорожке, который корчится изо всех сил, чтобы спасти себя от непонятной, но осязаемой кожей опасности. Слезы выступили на глазах от беспомощности и унижения. Волна схлынула, беспомощность исчезла, но ощущение пощечины не пропало, наоборот, стало сильней и тягостней.
Так вот о чем говорил Стриженый Песочник! Вот как выглядит удар мрачуна! «Это равносильно плевку в лицо. Так поступают с теми, кого не считают человеком». Гнев поднимался в груди по мере того, как отступало оцепенение. Замершее было сердце стукнуло в ребра словно кулаком, кровь бросилась в голову: пощечина? плевок в лицо?
На этот раз Йока знал, что делает. У мрачунов, может, и не принято мериться силами, но Мечен не мрачун. Он, как сказал Инда, человек со способностями мрачуна. И сам Йока не мрачун тоже. Он не стал выпускать наружу всего гнева, он ощутил вдруг силу своего взгляда, почувствовал комок энергии, который готов был толкнуть вперед. И сделал это небрежно, с усмешкой, чтобы пощечина была всего лишь унизительной, но не смертельной.
Мечен выставил навстречу удару какую-то защиту, может быть, такой же удар, но комок энергии, посланный Йокой, смёл ее с легкостью, как тяжелый бильярдный шар давит раздувшегося от выпитой крови клопа – со щелчком и брызгами. Профессор не удержался на ногах и медленно сполз по стене на пол. И лицо его было белее этой стены. На нем еще держалась победная улыбка, быстро превратившаяся в гримасу слабоумного, а потом лицо сморщилось, исказилось, и из глаз профессора хлынули слезы. Он прикрыл лицо скрещенными руками, словно ждал еще одного удара, и скорчился на полу возле стены.
Йока молча смотрел и думал о том, что пора взглянуть правде в глаза. Но мысли его, логически стройные, то и дело натыкались на такие острые углы, что думать не хотелось вовсе. Снова хотелось бежать без оглядки – от самого себя. Если любой мрачун в колонии Мечена может ответить профессору таким же ударом, ка́к тот справляется с целой толпой мрачунов?
– Я думаю, между нами все ясно, профессор, – сказал Йока, кусая губы, – не делайте больше так, и я постараюсь научиться у вас сдерживать свои неконтролируемые импульсы.
Мечен сел, вытирая лицо обширным носовым платком.
– В моей колонии от таких выходок отучают за две-три недели.
– Я пока не в вашей колонии.