Анна Аркадьевна была очень внимательной старушкой. Несмотря на то, что она носила очки от старческой дальнозоркости, она замечала все мелочи и хорошо их запоминала. После перенесенного инсульта она взяла себе за правило тренировать память, поэтому могла четко заявить о том, что почтальонка Света разносит по их улице почту в двенадцать тридцать, причем, начинает с нечетной, а заканчивает на четной стороне улицы, чтобы свернуть потом со Степана Разина на переулок Свободного Труда и продолжить там свой путь с газетами и письмами. Стуров Александр выгуливает своего питбультерьера в шесть часов утра, чтобы вернуться к семи и приготовить завтрак своим трем толстым ленивым бабам: жене и двум дебелым дочерям-погодкам, а без пятнадцати восемь он с бодрыми криками усаживает их в старую «Ниву» и развозит, кого в школу, а кого на работу. Знала она также, что Грушины всегда приходят на обед домой, притом таскают очень большие сумки с продуктами, а Землянухины наоборот, на обед не приезжают, а возвращаются всем семейством вечером, вываливаются гурьбой из микроавтобуса и шумят на всю улицу. А больше Анне Аркадьевне никого из ее окошка и не было видно. Правда, если лечь грудью на подоконник и высунуть голову из окна, то можно было рассмотреть забор и калитку Глинкиных и даже услышать, как Глинкина кричит на сына или мужа. Правда, эти соседи ссориться перестали, потому что развелись в апреле. Глинкина выставила мужа Дмитрия с двумя чемоданами вон, а сама осталась с невоспитанным сыном, который всегда бумажки под чужие заборы кидает. Съест шоколадку или мороженое – и кидает. Анна Аркадьевна всегда ему делала замечания. Крикнет, бывало: «Егор! Так нельзя делать! Вот я маме твоей скажу!» а он ей: «Иди нафиг, старая». Вот и поговорили! Никакого воспитания, а ведь ребенку только пять лет…
Скучающий участковый сидел на табурете, сдвинув форменную фуражку на затылок, отдуваясь от жары, потея и утирая лоб несвежим носовым платком. Черников делал подворный обход в связи с поступившим заявлением Глинкиной Анастасии Николаевны. Анна Аркадьевна явно ничего не знала об очередном конфликте в бывшей семье Глинкиных, но страшно желала помочь компетентным органам. К пластиковому планшету был прикреплен опросный лист, который с множеством орфографических ошибок и корявым почерком с наклоном влево заполнял бывший троечник Черников. Такой заграничной болезни, как синтаксис, он не знал и вовсе, поэтому обходился без знаков препинания, ограничиваясь жирными точками, которые расставлял произвольно в тексте. В рабочем кабинете все текстовые файлы в ноутбуке Черникова были испещрены зеленым и красным, что облегчало ему исправление ошибок, но заполнение бланков вручную было почти непосильной задачей. И теперь он мучился от духоты в комнатушке Анны Аркадьевны и от необходимости писать шариковой ручкой.
— Так я ж и говорю вам, товарищ участковый, что Глинкина эта совсем не та, за кого себя выдает. С виду такая культурная и воспитанная. В техникуме работает психологом. А сама мужиков к себе водит! Замужем аж три раза была, и это только официально! А сынок ее бестолковый, Егорка, во дворе бегает или по улице, пока мамка его с очередным хахалем свои черные дела делают. Бегает по улице и фантики пломбирные под заборы чужие запихивает!
— Значит, к Глинкиной много мужчин приходило? – уточнил Черников, грызя шариковую ручку.
— Не грызите ручку, — строго сказала Анна Аркадьева, — паста потечет, мундир испортится.
Остолбенелый Черников посмотрел на старушку, но та словно не заметила своей нахальной рекомендации и продолжала рассказ о соседке, потирая парализованную ногу.
— Много – не много, может и не каждый день, — рассуждала Анна Аркадьевна, — мне вот не очень видно сбоку-то. Видно, что машина проехала да и остановилась у забора ее. Мужик если какой выйдет, то я только со спины вижу. По курткам их примечала, запоминала. Летом теперь труднее: рубахи мужики часто переменяют, а уж осенью или весной легче запомнить – курток у них не так и много. По машине можно опознать. Ездил в последнее время все один и тот же, лысый и невысокий, на машине такой темной, длинной. Когда и на ночь оставался.
— А Глинкин Дмитрий Борисович скандалы бывшей жене устраивал? – спросил Черников, переходя к теме, наиболее интересовавшей его.
— Когда вместе жили, то устраивал, один раз даже ее головой об капот машины стукнул,- радостно вспомнила Анна Аркадьевна, — но было это в апреле.
— А после апреля он устраивал скандалы? — продолжал занудный допрос Черников.
— Так они развелись в апреле, — сказала недоуменно старушка.
— Знаю, что развелись. Меня интересует: приходил ли он, ругались они или не ругались, руки распускал?
— Знаю, что приходил, знаю, что из-за имущества ругались. Он приходил как раз два дня назад, она подушки ему через забор кинула, а калитку не открыла.
— А бил он ее?
— Как же бил? Не бил, она же калитку не открыла! – убежденно сказала Анна Аркадьевна.
Участковый покрутил головой и, пролистав свои записи других опросов, сказал подозрительно:
— Вы не так рассказываете, как другие опрошенные мной лица. Вот Голубева, Семенова, Бровкина говорят, что Глинкин неоднократно избивал свою бывшую жену Глинкину.
— Ну, так они врут! Они же подруги! — старушка покивала головой, уверенная в собственной правоте.
— Может, и врут, — согласился Черников и поднялся с табурета с намерением распрощаться.
— А случилось-то что? – спросила старушка, которая явно не хотела расставаться с молодым полицейским.
— Глинкина написала, что бывший ее муж избил ее и силой увез сына из дома. И мы теперь ее сына ищем. И Глинкина. Обоих, короче, ищем.
— А когда это случилось? – поинтересовалась Анна Аркадьевна.
— Позавчера около двадцати трех часов, — пояснил Черников, — а вы если чего вспомните, то позвоните мне на вот этот номер.
Участковый протянул старушке листок из блокнота, кивнул, надвинул на лоб фуражку и вышел.
В обед пришла соцработница Глашина Лариса. Она дотащила Анну Аркадьевну до ванной, лихо ее извлекла из засаленного халата, бодро обмыла еле-теплой водой с хозяйственным мылом. Тем же мылом, несмотря на протесты, намылила голову старушке, окатила водой. Замотав голову старушки в старое полотенце, а тело ее втиснув в другой ситцевый халат, она снова утащила Анну Аркадьевну к окну, а сама пошла на кухню варить постные щи. Анна Аркадьевна утерла старческую слезу, шепотом проклиная свою немочь и неспособность дать отпор социальной заботе, и уставилась в распахнутое окно. Было скучно, моросил дождик. К дому напротив подъехал сосед Стуров, вытаскивая с заднего сиденья унылого питбуля.
— Саша, что-то случилось? – окликнула его Анна Аркадьевна.
— Да вот, Чеддер дряни на улице нажрался. Плохо ему было. Отпросился я с работы и к ветеринару возил, — сказал Стуров, приветливо улыбаясь соседке.
— Бедный мальчик! – сочувственно покачала головой Анна Аркадьевна, но Стуров не уходил, держа на весу вялого Чеддера.
— Я всегда смотрю, чтобы он ничего с земли не подбирал. И вечером позавчера гуляли – чисто вокруг было. Но он все-таки умудрился и сожрал вчера утром очередную обертку от пломбира, а там же фольга… Ну, дали слабительное, рвотное. Не помогло. Сделали УЗИ, посмотрим что будет, — Стуров одной рукой поддерживал псину, а второй пытался открыть калитку.
— Обертку? – оживилась Анна Аракадьевна, — какую обертку?
— Да соседский мальчишка сунул обертку под забор вечером, а я утром стал Чеддера выгуливать, он сразу слопал эту гадость.
Стуров печально посмотрел на соседку и зашел в свой двор.
Бдительная соцработница Глаша стала шуметь из кухни, чтобы Анна Аркадьевна закрыла окно, а то сидит на сквозняке с мокрой головой, да после купания… Лечи ее потом от воспаления легких!
Анна Аркадьевна с усилием затворила окно, расположилась на стуле поудобнее, растирая неживую ногу. Потом она сделала упражнение с теннисным мячиком для левой и правой руки, затем растерла коленки мазью с пчелиным ядом. Все это время она думала, как же такое возможно, если ребенок пропал два дня назад, а обертка от пломбира была еще с вечера всунута под забор…
Глашина пришла с миской постных щей и поставила их на столик, перетащила стул прямо со старушкой к столу. Да, есть бабы в русских селениях. Им даны в избытке мускулы и чувство сострадания, но зато не досталось ни такта, ни сообразительности. Анна Аркадьевна стала хлебать несоленые горячие щи.
— Соли подайте, пожалуйста, — попросила она дежурно.
— Соль –это белая смерть, — безапелляционно ответила Глашина и стала пришивать заплатку из белой материи на темно-синюю застиранную простынь. Помолчала недолго, потом сказала: — слыхали чо? У соседей-то ваших, Глинкиных, пацана отец увез, да и сам теперь скрывается. Суд у них был за ребенка, мамаше присудили Егорку. Господи прости, так мужик ейный украл пацана и уехал. Ищи теперь его, свищи!
Анна Аркадьевна не знала о судебной тяжбе соседей и поежилась от неприятной новости. Ей казалось, что в суд обращаются только негодяи: сутяжники, спекулянты, бездельники. Чтобы такой приличный мужчина, как Глинкин, в суде свое отцовское право защищал, она поверить отказывалась. Ладно жену неверную поколотить – с кем не бывает, но чтобы в суд идти… Да, что с людьми делается!
Вздохнув, Анна Аркадьевна, отодвинула пустую миску. Глашина откусила нитку зубами, оставив мокрый неприятный след на простыне, унесла миску в кухню и принесла дымящейся пшенной каши с луком.
— Вкусно, — сказала старушка.
— Я дома курицу варила, так бульон принесла для каши, каша на бульоне, — бесхитростно сказала Глашина, — мой сын собак держит и научил меня. Он собакам кашу на бульоне варит и кожу туда и жилки крошит, и они едят за милую душу, мяса-то на всех не напасешься.
— Верно, — сказала Анна Аркадьевна без улыбки, доела кашу и подобрала корочкой хлеба зажаренный лук, — спасибо, милая.
Глашина помыла посуду, сложила выстиранное и заштопанное белье, отдала подопечной газету со сканвордами, чтобы та не скучала, и ушла, плотно закрыв дверь.
Анна Аркадьевна размотала забытый тюрбан, потянулась за расческой, воткнутой в плетеную вазочку, и свалилась со стула. Поправив на себе халат, поплакала, но не смогла сама встать. Затем встала на коленки, доползла до дивана, ухватилась за костыль, ручка которого была обмотана поролоном, оперлась и смогла сесть. Легкие птичьи косточки старушки были целы, даже ушиба не случилось. Просто было очень обидно. Расчесала растопыренными руками старческие короткие космы, пригладила ладонями. Предательская расческа торчала в трех метрах от дивана на старом трюмо. Доставать ее было неудобно. Анна Аркадьевна вздохнула и прилегла соснуть.
Через полчаса вздрогнула от внезапно приснившейся мысли и села на диване. Потянулась к телефону, набрала номер участкового, который запомнила с блокнотного листа.
— Виктор Максимович! – сказала она хрипловатым от дремоты голосом, — я думаю, что Егорка не два дня назад пропал, а только вчера поздним вечером.
Старушка изложила свою версию участковому, который, как ей показалось, слушал невнимательно, и повесила трубку. Она потянулась за шалью, что висела на спинке дивана, укутала замерзшие со сна плечи. «Как же так, — подумала она, — Настя Глинкина должна знать, когда ее сын пропал. В пятницу или в субботу? Если же обертку от пломбира он в субботу подоткнул под забор, то не мог же пропасть в пятницу вечером? А если Настя врет, то зачем?»
Анна Аркадьевна доплелась с костылем до туалета, потом помыла руки, заметив, что левая немного лучше после утренней зарядки, и снова села у окна. Скоро после работы пойдут соседи по домам, можно будет перекинуться парой слов, можно будет спросить, что им известно об исчезновении Егора Глинкина.
Первой, кто попался на глаза Анне Аркадьевне была младшая дочь Стурова – Лика. Она возвращалась из школы, невесело загребая лаковыми туфельками обочину.
— Здрасьте, бабушка, — сказала она и остановилась. Одна длинная тощая коса была растрепана, а заколка потерялась, вторая коса уныло висела с заколкой на самом кончике крысиного хвостика.
— Как дела, милая? – спросила Анна Аркадьевна.
— Тройка по окружающему миру, — засопела Лика, — не смогла показать, где у реки исток, а где эта… впадина.
— Устье, — подсказала Анна Аркадьевна.
— Ну да, — кивнула девочка, — вам хорошо, вы все знаете, вон… кроссворды разгадываете.
— А ты давно видела Егора Глинкина? – спросила старушка напрямик.
— Не помню, — сказала девочка, — на днях видела.
— А интернет наладили? – спросила снова старушка, — ты в четверг жаловалась.
— Хоть ругайся, хоть нет! – оживилась девочка, — я сто раз говорила родителям, чтобы они пароль поставили. Нашим интернетом Глинкины пользуются. У нас скорость падает, мультики вообще смотреть нельзя. Тётя Настя Глинкина вообще говорит, что у них ни компьютера, ни планшета нет, но я знаю, что у их Егора смартфон, и он сидит в нем постоянно. Подсасывает наш интернет. Всю субботу вообще нельзя было пользоваться, скорости не было.
— Получается, что в субботу Егор дома был?
— Конечно, дома, не мама же его мультики смотрела! — убежденно сказала Лика и пошла в свой двор, волоча рюкзак за одну из лямок.
Теплый осенний вечер спускался на улицу, было безветренно, дождик кончился, пока Анна Аркадьевна спала. Ничего интересного не происходило, по улице проезжали редкие автомобили, незнакомый велосипедист в наушниках проехал туда и обратно. Обратно ехал с буханкой хлеба, мотавшейся в прозрачной сумке на руле. Показалась худая фигура в зеленом плаще, остановилась напротив дома Глинкиных, стала отпирать калитку ключом.
— Настя, Настя Глинкина! – позвала Анна Аркадьевна. Хмурая женщина подошла и спросила неласково:
— Что надо-то?
— Я слышала, что Егор у тебя пропал? — сказала как можно ласковее старушка.
— Вам-то что? — с неудовольствием сказала Настя Глинкина, — сидите тут, сплетни про людей возите. Из-за вас меня участковый вызывал. Говорит, мол, что выдумываю я, что не пропадал мой Егор. Своих детей у вас нет, вот и не понять вам, что мать чувствует, когда у нее ребенок…
Настя зло смахнула слезы рукавом и быстрыми шагами вернулась обратно, хлопнула калиткой.
Вечер прошел нескучно, в раздумьях. Впервые за последние три года после инсульта Анна Аркадьевна так усиленно эксплуатировала свой мыслительный аппарат. Устав от сопоставлений горстки фактов, сообщенных ею от разных людей, она улеглась спать, но проспав буквально несколько часов, снова уселась у окна. Занималось раннее серое утро вторника. Старушка знала, что скоро Стуров будет выгуливать своего Чеддера, если бедный питбультерьер очухался от последствий своего обжорства. Ей не терпелось переспросить Стурова о перебоях с интернетом , на которые ей пожаловалась еще в четверг Лика, сохранились ли они в субботу, или скорость наладилась.
— Да что же это за безобразие! – услышала Анна Аркадьевна возмущенный голос Стурова Александра. Он уже вывел своего пса на прогулку и отбирал у него пломбирный фантик, — фу, брось, брось. Отвоевав мусорную бумажку, Стуров поспешил по улице, продолжая ругать Чеддера.
— Доброго утречка, Саша, — приветливо крикнула Анна Аркадьевна, отворяя створку окна. Прохладный утренний воздух пахнул ей в лицо.
— Доброго! – буркнул Стуров, оглядываясь на упиравшегося пса, — прямо мистика какая-то! Ну нашел же снова фантик пломбирный, и где он только его выцепил?
— И где же выцепил? – уточнила старушка.
— Опять между штакетинами всунул кто-то этот проклятый фантик! Что за люди!
— Хорошо, что ты отобрать успел, — успокоила старушка соседа, и тот поспешил в конец улицы по привычному маршруту. Про интернет спросить не успела…
У Анны Аркадьевны сложилась мозаика, Стуров подкинул ей недостающий факт, и она позвонила участковому. Через полчаса наряд полиции стучал в калитку Глинкиных. Недовольная Настя Глинкина не хотела открывать, но после того, как ей обещали снять дверь с петель, она нехотя отперла калитку и впустила во двор, а потом и в дом полицейских. Сонный Егор лежал в своей кроватке, лицо его было перемазано засохшим шоколадным мороженым.
В обед к Анне Аркадьевне пришел Черников. По пути на службу он остановился возле дома старушки и протянул ей в открытое окно порцию пломбира.
− Никогда не пойму я этих современных мамаш! — приговаривала свежеиспеченный сыщик, уплетая мороженое — в чем была ее выгода?
− Нервы хотела мужу помотать. По ложному доносу его бы арестовали, продержали бы в полиции. Глядишь и с работы бы турнули бывшего мужа. А потом ребенок откуда ни возьмись — раз и объявился! Вроде, как найден силами мамы и ее знакомых. Тут уж и основание для лишения родительских прав надоевшего своими придирками папаши.
− Но сам Глинкин разве не смог бы доказать, что он не крал ребенка? — продолжала удивляться старушка.
− Разве он смог убедить суд, что ребенку будет с ним жить лучше, чем с матерью? — усмехнулся Черников, — нет. На это и рассчитывала Глинкина.
− Но ведь можно допросить ребенка? — не унималась старушка.
− Можно, но ведь допрашивать его будут также при участии законного представителя — матери, — сообщил Черников.
− Да… Ну и законы… — протянула Анна Аркадьевна, расправившись с порцией мороженого. Покрутив в руках фантик, она положила его в тарелку, -надо фантик выбросить в мусорное ведро, а то Чеддер ненароком съест.
Барберу ничего не оставалось, как снова прибегнуть к услугам старого приятеля – профессора Губерта Зильберштейна . С момента последней с ним встречи прошло меньше года, но материальное положение опального психиатра значительно улучшилось, за что тот не уставал благодарить невесту Хью. Юджина Майер очень помогла в том, чтобы репутация Губерта Зильберштейна была восстановлена, поэтому Барбер бессовестно пользовался консультациями этого доктора по всем сложным вопросам.
– Знаете ли, я был практикантом в этой клинике, всего полгода, – ответил Губерт на вопрос Хью о клинке «Ховенринг». – Клиника получила свое название от знаменитого парящего моста. Прибежище самоубийц. И сам мост, и клиника. Увы. Мне там не нравились доктора и методы лечения.
– Вы можете узнать мне что-нибудь о пациентке – Грит Геттенбрейт или о ее малолетней дочери Веронике? – попросил Барбер.
– Эта ваша Грит умерла в клинике или убила кого-нибудь? – спросил доктор. – Просто так вы же не будете интересоваться!
– Нет, – засмеялся Барбер, – она либо ее дочь могли там лечиться. Я просто хотел бы узнать об их пребывании в клинике. Все, что только удастся разведать.
– Я думаю, что смогу получить только самую общую информацию, – пожевал губами Губерт. – Очень уж там к документации относятся безобразно. Подчищают, подмазывают, а то и вовсе уничтожают. Лишь бы скрыть все возможные ошибки. Лицензию сложно получить, да и страховые компании не дремлют.
Пообещав связаться с Барбером на днях, доктор Зильберштейн продолжил прием пациентов, а Хью вернулся в контору.
***
Шеф Свенсон уже побывал у нотариуса семьи Геттенбрейт. Там его ждало разочарования. Ни долгов, ни особенного имущества у Грит не имелось. Наследниками являлись муж Бирк и дочь Вероника. От нотариуса шеф Свенсон направился в морг – беседу с патологоанатомом он решил взять на себя. Шеф беззастенчиво пользовался старыми полицейскими связями, а также не пренебрегал сунуть хрустящую бумажку в карман чиновнику. Размер вознаграждения зависел от наглости берущего, а патологоанатом Вернер Труус не был жадным. Распив с шефом Свенсоном бутылочку французского коньяка, Вернер подобрел настолько, что хрустящая бумажка не понадобилась.
– А какие мы дела раскрывали, друг мой… – сентиментально вспоминал былые времена херр Труус, – разве нынче преступники? Ни одного приличного маньяка за последние пять лет. А в деле Хоппена мы каждые три-четыре дня кого-то вскрывали да протоколировали. Орудовал пилой он, будь здоров! Привозят мне тело, а оно вспорото, что твоя свинья на бойне… А ты был следователем, еще не лысый, еще не пузатый…
– Да, помельчал преступник, что и говорить, зато мы посолиднели, – утер непрошеную слезу Свен.
Херр Труус прокашлялся и полез в несгораемый шкаф за нужной папкой.
– Тут вскрытия за прошлый месяц, – похлопал он по корочке. – Что не понятно – спроси. Память у меня еще светлая. Не все пропил. Хе-хе.
Свен полистал папку. Протокол вскрытия Грит Геттенбрейт нашелся сразу. Беглый просмотр документа не пролил свет на причастность бабочки к смерти Грит Геттенбрейт. Херр Труус описал, что Грит Геттенбрейт умерла от внезапной остановки сердца, коей предшествовал инфаркт левого желудочка.
– Скажи, Вернер, а могла Грит перед смертью кашлять и ощущать одышку?
– Разумеется. Это один из признаков инфаркта, мы называем его «непродуктивным кашлем», – со знанием дела отвечал приятель, выуживая из металлической баночки крупную оливку, закусывая выпитое.
– Я ожидал, что причиной смерти будет отравление ядом, – разочарованно протянул Свенсон.
– Нет, таких признаков не было, – сказал уверенно патологоанатом.
– А могло у Грит быть покраснение лица перед смертью?
Херр Труус покачал головой.
– Только наши предположения. Могло или не могло. Если давление поднялось – могло быть. Могло быть покраснение от лекарственных препаратов. При вскрытии я ничего не видел. Никаких изменений кожных покровов.
Свен продолжал читать немногословный протокол. Он заметил, что в крови умершей были обнаружены нифедепин и атропин. Свенсон ткнул пальцем в заинтересовавшую его строчку.
– Нифедепин, – менторским тоном сказал патологоанатом, – это препарат для сердечников. Расслабляет сердечную мышцу, способствует устранению ишемии, снижает давление в легочной артерии
– А атропин? – спросил Свен, – я думал, что это капли такие глазные.
– Эх ты, – покачал головой Труус. – Это блокатор холинорецепторов. При брадикардии его назначают. Ну, тоже сердечникам. Кстати, он может вызвать покраснение лица при определенных дозах.
***
Свен довел информацию до подчиненного, снабдив рассказ сильным запахом дорогого коньяка. Хью был недоволен, версия о насильственной смерти рассыпалась на глазах. Воздействие яда насекомого также исключалось. В эту картину прекрасно ложились и случайно залетевшая на террасу бабочка и покрасневшее от лекарств лицо Грит перед смертью. Но перечисление крупной суммы из психиатрической клиники на счет малышки не укладывалось в идиллическую картину. Оставалось дождаться информации от доктора Зильберштейна.
Знакомый психиатр не заставил ждать себя слишком долго и позвонил уже наутро. Хью примчался в его частную клинику, надеясь хоть на малейшие подробности, на какую-то зацепку.
– Скажу сразу, что Вероника Геттенбрейт никогда в клинике «Ховенринг» не лечилась, к тому же там вообще нет детского отделения. А вот ее мать лечилась там четыре раза, первый раз после неудачного аборта, затем еще трижды. Она страдала шизофренией, бредовым расстройством, виня себя в смерти нерожденного ребенка. В общем, типичный случай.
– Женщина умерла от инфаркта, – сообщил Барбер удрученно, – никаких ядов не обнаружено. Только наличие в крови лекарственных препаратов, назначаемых при болезнях сердца. Какие-то нефидепин и атропин.
Доктор Зильберштейн хмыкнул и предложил Баберу чашку чая и карамельку из вазочки.
– А знаете ли вы, мой юный друг, – с видимым удовольствием на лице начал доктор, – что атропин не принимают для предотвращения инфаркта? Вернее, его прием возможен, например, при снижении частоты сердечных сокращений, то есть при брадикардии. Вам об этом лучше расскажет любой кардиолог. А вот в психиатрии атропин применяли… и это интереснейшая история.
Барбер весь обратился в слух.
– Лет пять назад был скандал с применением атропина в одной из антверпенских клиник. Польза от препарата незначительная – общее расслабление мышц, снижение давления, а вред – огромнейший. При постоянном приеме препаратов атропина изнашивается сердечная мышца, к тому же атропин плохо выводится из организма.
– Иными словами, атропин ухудшает состояние больного со слабым сердцем? – спросил Хью, видя радость доктора, нашедшего зацепку.
– Именно так! К тому же есть масса вредных последствий в виде непереносимости лекарства. Причем, непереносимость в малых дозах не так вредна. Ну, покраснеет кожа, ну… рвота. Крупные дозы могли быть опасными. В 1970 году психиатры повсеместно отказались от атропина, заменив его более дорогими и менее вредными препаратами. Об этом даже было соответствующее решение.
– А в клиниках, где контроль ослаблен, пациентов могли пичкать этим лекарством. Да еще и дома лечение продолжалось… – предположил Барбер.
− Вполне возможно, – подтвердил доктор Густав, – больной спокоен, расслаблен, не опасен. Вполне может содержаться в домашних условиях.
***
Здесь было над чем подумать, но Хью Барбер уже сделал для себя выводы и пришел с ними к Бирку Геттенбрейту без приглашения.
Бирк работал инженером по строительству метрополитена. В рабочем графике Бирка лишней минуты не было, но Хью был настойчив. Он прямо изложил суть дела Бирку.
– Правильно ли я понимаю, что клиника «Ховенринг» пичкала вашу жену атропином, что привело в итоге к инфаркту, а вы обнаружили это и потребовали компенсации от клиники?
– Я не знаю, как вам удалось это раскопать, – устало ответил ему Бирк, – но я прошу оставить эту тему. Всё так. Вы правы. Поймите, моя дочь страдает, я страдаю… Сил устраивать публичный скандал с привлечением судебных экспертов у меня не было и нет.
– Если в суде доказать врачебную ошибку клиники «Ховенринг», то сумма компенсации будет гораздо больше, – начал Хью.
– Грит уже не вернешь, а мы погрузимся в пучину скандала. Состояние моей жены будет публично обсуждаться, репортеры станут снимать свои новостные ролики, дочь станет объектом всеобщего внимания, – Бирк закрыл лицо руками и сел в рабочее кресло.
Хью молчал.
– Сами понимаете, что и дочери я не рассказывал о психической болезни Грит. Веронике мы говорили, что мама уехала в санаторий, всякий раз, когда ремиссия заканчивалась. В период ремиссии Грит жила дома. К ее странностям все привыкли.
– А что это за история с бабочкой? – спросил Хью, давая понять, что другие темы для разговора исчерпаны.
– Грит считала, что в бабочках живут души умерших. Когда после аборта я заметил, что болезнь стала прогрессировать, я уже не мог убедить жену ни в чем. Она была уверена, что душа ее нерожденного сына вернется к нам в дом и заберет кого-то. Эту легенду Грит часто повторяла.
– Все-таки будет правильным рассказать дочери часть правды, чтобы она не считала вас заинтересованным в смерти жены. Ведь ваша недавняя женитьба говорит о том, что вы не так уж страдаете после смерти Грит.
Бирк помрачнел и поднялся:
– Не вам меня судить, вы не знаете, что это такое! Жить с женщиной, которая даже не понимает, что я – ее муж. Которая живет много лет в своих снах и видениях.
Хотя детектива Барбера было трудно смутить, но он покраснел и попрощался с инженером.
***
Вечером того же дня Барбер и Бесси пришел к Геттенбрейтам. Вероника качалась в саду на качелях. Бесси начала ворковать с бабушкой, обсуждая успеваемость Вероники. Хью подошел к девочке и сел рядом с ней на траву.
– Я провел расследование, Вероника, – серьезно сказал он.
– Что же ты узнал? – глаза малышки засверкали.
– Я узнал у докторов, что у твоей мамы было плохое здоровье и слабое сердце. Она боялась бабочек, веря в старую легенду. Поэтому ее испуга было достаточно для того, чтобы слабое сердечко твоей мамы не выдержало.
– Значит, во всем все-таки виновата бабочка? – удивленно спросила Вероника, округлив глаза. – Она пришла и забрала душу мамы?
– Да, моя милая.
– И что же будет дальше?
– Тебе не стоит бояться. Жестокая сказка закончена. Теперь всё будет хорошо.
Такой посетитель на пороге детективного агентства «Свенсон, Барбер и сыновья» появился впервые. Бесси, печатавшая на новехонькой электрической машинке отчёт для налоговой, удивлённо посмотрела на голубоглазую девчушку, которая вошла в приёмную и, пристально глядя на секретаря, уселась, аккуратно расправив платье на коленях.
– Фрекен, что вам угодно?
– Мне угодно увидеться с самым лучшим детективом.
– А где ваша матушка? С кем вы пришли? – уточнила Бесси.
– Моя матушка скончалась месяц назад, а пришла я сюда одна. Мой папа и его новая жена не знают о моем визите, – чопорно ответила посетительница.
Бесси вышла из-за стойки и направилась к шефу Свенсону доложить о странном клиенте. Девчушка осталась сидеть на стуле. Было видно, что ей хотелось поболтать ножками, но она себя сдерживала. Малышка лишь немного качнула голубыми туфельками, пытаясь достать кончиками носков до пола. Через полминуты толстый шеф Свенсон, почесывая лысину, вышел к девочке, присел на край стула напротив и спросил:
– Как вас зовут, юная леди?
– Вероника. А вы самый лучший детектив? – уточнила голубоглазка.
– Несомненно, – подтвердил шеф Свенсон.
– Вы – Хью Барбер, о котором писали в газетах? Это вы помогли признать невиновной Алису Гольдбах?
– Нет, – удивленно хмыкнул шеф Свенсон, не понимая, откуда девочке известна история об убийстве домработницы известной меценатки.
– Тогда я не буду с вами говорить.
Шеф засмеялся и крикнул Хью Барберу, чтобы тот вышел в приемную.
Барбер поздоровался с девочкой и спросил, что ей угодно. Та встала со стула, взяла Хью за руку и повела в кабинет, из которого он вышел.
– У меня очень секретное дело, херр Барбер, – сказала девочка шепотом, округлив глаза, – мой дедушка читал о вас в газете и очень хвалил ваш ум. Я могу вам довериться?
– Разумеется! Вы можете рассказать мне свой секретик, – со всей серьезностью в голосе сказал Хью Барбер.
– Меня зовут Вероника Геттенбрейт. Моя мама умерла от того, что ей на нос села бабочка, – девочка вскинула голову, словно показывая, что ей и самой это кажется весьма странным.
Барбер не перебивал, внимательно слушая посетительницу и не выражая ей недоверия. Девочка, видя, что над ней не смеются, продолжила.
– Мне уже девять лет, и я всё отлично понимаю. Это может подтвердить и наш школьный психолог мифру Якобсон. Но я сама видела, как моей маме Грит на нос села бабочка. Это было во время обеда на нашей открытой террасе. Мама сильно закричала. Потом начала кашлять и задыхаться. А вечером она … умерла. Я сказала папе о том, что мама умерла из-за бабочки. Он меня отругал, назвал дурочкой и даже шлепнул. Но когда маму в больницу увозили, то я видела, что на носу и на щеках, – тут малышка показала на свой нос и щеки, – у нее проступило красное пятно, похожее на крылья бабочки.
– Чего же ты хочешь от меня, Вероника? – спросил Барбер.
– Я хочу, чтобы вы доказали мне, что моя мама умерла не от того, что ей на нос села бабочка.
– Ну, – впервые улыбнулся Барбер, – это же очевидно! Нужно просто посмотреть медицинское заключение о смерти, и там будет написана причина ее наступления. Правильно?
– Вовсе нет, – возразила девочка, – в заключении написано, что смерть наступила от внезапной остановки сердца.
Малышка вытащила светокопию документа из детской сумочки.
– Это я у папы в столе нашла и украла, – сказала она шёпотом.
Барбер прочитал документ.
– Всякому известно, что если сердце остановилось, то человек умирает, – убежденно продолжила Вероника, – но вот почему оно остановилось? Не из-за бабочки же… Я прочитала в энциклопедии, что бабочки не ядовитые, и жалить не могут. Так что здесь есть какая-то тайна, а я не знаю, как мне с ней жить дальше.
Хью вернул документ посетительнице, она аккуратно его сложила и спрятала в сумочку с нарисованным лупоглазым котенком.
– Я знаю, что вы берете за работу деньги. За полгода я накопила пятьсот гульденов из карманных денег и подарков, хотела купить самокат. Самокат подождет, – девочка положила кучку денег Барберу на стол и продолжила, – договора не надо, я вам доверяю. Я сейчас живу у бабушки с дедушкой, это папины родители. Если вы что-то узнаете – вот их адрес.
***
Шеф Свенсон насмехался над Барбером всю неделю, пока тот заканчивал другое расследование. Старый Свен дразнил Хью то нянькой, то ловцом бабочек. Особое удовольствие Свену доставляла демонстрация остроумия на тему размера гонорара. Где это видано, чтобы детектив работал за горсть пряников? Наконец, Барбер не выдержал и, купив на пятьсот гульденов конфет и печенья, разложил в кабинете шефа три громадных коробки со сластями.
– Съешьте и успокойтесь, – сказал он сердито.
– Ни одна блоха не плоха, – парировал ему шеф Свенсон, уплетая печенье.
В детективном агентстве было временное затишье. Почему бы и не заняться делом об ядовитой бабочке? Бесси поддержала Хью, напомнив развеселившемуся шефу о том, что их клиент в последнем расследовании в качестве аванса заложил свою скрипку. Хью обрадовался её поддержке, но высказал опасение, что расследование не обещает быть легким. Как вести расспросы тех же соседей и родственников, не возбуждая подозрений? Ведь в агентство обратился ребенок, а это скрыть не так легко.
– Можно представиться учителями или социальными работниками, – предложила Бесси. С этой идеей согласился и Барбер.
– Надо разложить по полочкам факты, выстроить версию, а потом уже думать, как мы начнем сбор информации, – начал Свен Свенсон.
– Итак, что мы имеем? Я думаю, что в версию о бабочке-убийце никто не верит, и обсуждать ее не стоит. Первое: мы имеем умершую маму и отца, который быстренько женился. Мы знаем, что девочка воспитывается с бабушкой и дедом. В семье она не нужна ни папе, ни его новой жене. Это подтверждает наличие возможного мотива у них обоих. Второе: смерть носит странный характер. А внезапная смерть всегда вызывает подозрения.
– Ты не Шерлока Холмса цитируешь? – съязвила вредная Бесси.
На это шеф Свенсон отреагировал молча, он просто ткнул пальцем в любимое изречение, напечатанное на мелованной бумаге и размещенное на стене в золоченой рамочке. Изречение гласило: «Самое неочевидное является самым очевидным».
– С вашего позволения, продолжу, – Свен прошелся по комнате.
– Если версия не подтвердится, то можно поискать мотивы в наследниках и имуществе умершей, в ее возможных долгах и конфликтах. Это труднее. Нужно проверять обширный круг знакомых Грит Геттенбрейт. Меня это особенно печалит, учитывая щедрый гонорар…
Хью предпочел не заметить колкостей шефа.
– В любом случае, мы должны сначала точно знать, правильно ли установлен диагноз мифру Геттенбрейт, – и написал пункты плана расследования: посещение дедушки и бабушки, беседа с патологоанатом, посещение нотариуса. Их надо было опросить в первую очередь.
Шеф Свенсон сказал, что за пару бутылок хорошего бургундского нотариус шепнет о проблемах с наследством умершей Грит Геттенбрейт.
Бесси и Хью двинулись по адресу, написанному Вероникой. Херр и мифру Геттенбрейты встретили мнимых учителей с некоторой тревогой. Как могла Вероника так запустить учебу, что учителя посещают их на дому! Приглашенная для беседы Вероника с полувзгляда обо всем догадалась и приняла условия игры. Да, ведь она давно говорила бабушке, что ей не дается математика. Мифру Симмонс потренируется с ней в решении уравнений на дому. Бесси поднялась с Вероникой в ее комнату на втором этаже, а Барбер остался с четой Геттенбрейт.
– Наша Вероника так переменилась после смерти матери, – сокрушалась бабушка, – она стала задумчивая и необщительная!
– Меня пугает то, что Вероника отказывается участвовать в уроках ботаники, которые мы проводим на природе, – врал напропалую Барбер, – она плачет.
Бабушка и дедушка переглянулись.
– Видите ли, – со вздохом сказал дедушка, – Вероника вбила себе в голову, что ее мать умерла от яда бабочки. Она нам так и заявила сразу же после похорон Грит. И сколько мы ее не убеждали, что бабочки не могут жалить, что они не ядовитые насекомые – все без толку. Эту же ерунду она и в школе рассказывает…
Дед развел руками, а бабушка грустно покивала, поддакивая.
–Отчего же умерла Грит? – спросил «в лоб» мнимый учитель.
– У нее было слабое здоровье, – промямлил дедушка.
– Она часто ездила на лечение в санатории, – тут же подхватила бабушка. – Мы не очень вникали, что с ней. Бирк, наш сын, говорил, что у нее слабое сердце. Денег на лечение не жалели, но… ничего не помогло.
– Я вас убедительно прошу поговорить с внучкой и объяснить ей, что занятия биологией совершенно не опасны, а ядовитые бабочки в нашем климате не водятся! – сказал Барбер со всей серьезностью в голосе. – И еще нас беспокоит тот факт, что дочь мало видится с отцом. Она уже пережила потерю матери, а теперь она просто вырвана из семьи. Возможно, потому и сочиняет эти неправдоподобные истории, чтобы привлечь его внимание. Психологи утверждают, что дети часто так манипулируют близкими.
– Да, – пробормотал херр Геттенбрейт, – мы говорили Бирку, но он… Он решил, что горе им лучше переживать отдельно.
– И потому он снова женился? – уточнил Барбер.
– Да, видимо, Вероника, многое рассказала вам, – с неудовольствием сказала бабушка.
– Дело в том, что социальные службы всегда интересуются такими случаями, если девочка и дальше не будет воспитываться отцом, то вопрос об отобрании опеки над ребенком возникнет рано или поздно… – осторожно намекнул Барбер.
В таких беседах время течет быстро, а информация накапливается медленно. Барберу не удалось выудить, в каких клиниках лечилась покойная Грит. И он побоялся развивать эту тему. Тем временем, Бесси спустилась со второго этажа в сопровождении Вероники. Барбер понял, что аудиенция завершена, и более долгое пребывание в доме вызовет лишние вопросы. По дороге в офис Бесси в категоричной форме попросила Хью не вмешивать ее в свои темные делишки, ведь она просто секретарша. Пусть нанимают себе помощницу для тайных обысков чужих особняков.
– Что же ты там нашла? – спросил Хью, предвкушая интересный рассказ.
– Поскольку я не знала, что именно будет иметь значение, то просмотрела документы, которые лежали в столе дедушки. Ты мне всего полчаса выделил на это дело, так уж извини – сфотографировала, что смогла.
– Не томи, – угрожающе сказал детектив.
–Я нашла там пачку квитанций, какие-то письма, и самое интересное – платежное поручение на двадцать тысяч крон от психиатрической клиники в Эйндховене.
– Может, это платежное поручение на имя психиатрической клиники? – уточнил Барбер.
– Ты хочешь сказать, что я веду пять лет вашу идиотскую бухгалтерию, сдаю налоговую отчетность и прячу ваши доходы, не зная, что пишут в графе «получатель средств» в банковском документе? – высокомерно спросила Бесси.
– И кто там был указан? – в животе Барбера колыхнулся холодок.
– Вероника Геттенбрейт, – торжествующе сообщила Бесси.
Компания продолжала перешучиваться. Из котомок достали припасы и сложили у очага. Получилось неплохо: пять крупных картофелин, десяток мелких зеленых яблок, три огурца, каравай. Даже Пекки Юкки не пожалел круга кровяной колбасы. Юхан достал длинный острый нож, повертел в руках и ловко порезал колбасу прямо в воздухе. Тимо отнес монашке печеную картофелину и кусочек колбасы, которую та приняла с молитвой. Мужчины поужинали с шутками. Один Олаф смотрел на всех недобрыми глазами и стучал пальцем по голове, что вызывало смех у всей честной компании.
– Постучи, постучи, – хохотал Юхан, – может ума прибавится.
Олаф натянул куртку на голову и стал, приседая, сновать мимо честной компании.
– Ну, что за человек беспокойный! – с интересом посмотрел на него Якоб Шнеерзон, – я таки думаю, что поспать он нам нынче не даст.
– Выкинем его на дождь, – предложил Юхан, – поумнеет.
После этого Олаф стих, нахохлился, как воробей, и сел у двери.
– А что, нынче выгодно шерсть на ярмарку возить? – спросил Якоб Шнеерзон у Пекки Юкки.
– А с чего вы взяли, будто я шерстью торговал? – удивился Пекки Юкки.
– Будто бы не шерстью, – захихикал счетовод, – все просто: скотская ярмарка осенью бывает, как и хлебная. Значит, либо лён, либо шерсть. Лён в этом году плохой уродился, год был дождливый, стало быть, много травы. А где трава, там и овцы, а где овцы – там и шерсть. – Вишь, какой шустрый, – с неудовольствием протянул Пекки Юкки, – всё по полочкам разложил.
– Значит, правильно я подумал, что торговля была удачной, раз вы так нервничаете? – хмыкнул Якоб Шнеерзон, удобнее устраиваясь на соломе. Пекки Юкке надулся, и разговор продолжать не стал.
Заморив червячка, стали укладываться на ночлег, каждый на прежнем месте: хуторянин с сыном у левой стены избушки, тут же в углу старушка. У стены на самой высокой куче соломы напротив двери – братья, а счетовод-изгнанник справа от входа. И только Олаф крутился по сторожке и мычал: «Тать, тать!», надоедая всем. Устав слушать его причитания, Пекки Юкки сказал Олафу:
– Ну, раз ты так татей боишься, то спи у двери.
Олаф крякнул от натуги и подвинул неподъемный деревянный топчан, стоявший зачем-то в углу, к двери сторожки. Перегородив выход, он устроился на топчане, но не уснул, а возился и кряхтел. Пекки Юкки тоже было не до сна, тревога Олафа передалась и ему. Он вставал, подкидывая в очаг то ветоши, то сена. Но уже под утро, под мерное шуршание дождя, когда молнии у Пророка Ильи закончились, хуторянин уснул.
Чуть забрезжил свет, Пекки Юкки схватился за пояс, вскочил с лавки, стал крутить ошалевшей головой. Кошелька не было. В темной сторожке было по-ночному страшно, и очаг потух, хотя Пекки Юкки подкармливал его почти всю ночь. Хуторянин кинулся к двери, но она по-прежнему была загорожена топчаном, на котором спал Олаф.
– Так! – громогласно вскричал хуторянин, – быстро всем вставать!
– Чего кричишь, Пекки, – сонно пробасил Петер.
– Сейчас будем разбираться, кто беззаконие учинил! Кто срезал мой кошелек с кровно заработанными деньгами?
Достав кремень, трут и огниво, трясущимися руками Пекки Юкки зажег огонь. Веселые искры заплясали, поднявшиеся всполохи осветили темную сторожку.
– Глядите! – вскрикнул Якоб Шнеерзон.
Все посмотрели сначала на счетовода, а потом на место, куда он показывал. На топчане сидел, свесив голову, Олаф, из груди которого торчал нож.
Мужчины приумолкли, не зная, что и сказать. Монашка повернулась лицом в «красный», восточный угол и стала смиренно творить молитву об усопшем. Тимо тихо заплакал, Петер подошел к Олафу, задев лаптем очаг, и потрогал лицо убитого.
– Мать честная… – протянул он, – еще теплый.
Якоб Шнеерзон растирал затекшие ноги и приговаривал: «Вот незадача, к вечеру мне в Калиойоки никак не попасть. Как неудачно малохольный умер!»
– Так! Не умер, а убит! – гневно выкрикнул Пекки Юкки, взяв на себя роль главного, – будем искать не только покражу, но и убийцу!
– Ну да, – хмыкнул Петер, – так он и признается! Говорил же Олаф, царство ему божье, что тати тут!
– Вы тут разбирайтесь, честные хуторяне, а мне в путь пора! – сообщил Якоб Шнеерзон, – это дельце до меня не касается.
– Э, нет! – Петер толкнул назад в кучу соломы не в меру ретивого счетовода, – никуда ты не пойдешь, покуда всё не выясним.
– Повторяю вопрос, – продолжил Пекки Юкки так гневно, что даже его сын Тимо испуганно заморгал и вжался в стену. – Где мой кошелек и кто убил Олафа?
– А на каком таком основании вы, уважаемый Пекки Юки, спрашиваете? – ехидно осведомился Юхан, – может, у вас и кошелька никакого не было?
– А на том основании, что я старший по возрасту и к тому же пострадавший!
– Убит ножиком, – подсказал невпопад Якоб, – вчера колбаса, а сегодня – человек.
Петер, Якоб и Пекки вскочили и подбежали к телу дурачка, которое окончательно сползло с топчана на пол. Сомнений не оставалось – это был нож Юхана, которым тот вчера ловко резал колбасу.
Юхан, однако, не показывал страха.
– Ножик мой, что уж тут скрывать, – сказал он нагловато, – да только спал я, и кто убил Олафа моим ножом – знать не знаю. По-вашему, я такой дурак, чтобы ножик в теле оставлять? Да и зачем мне Олафа убивать, скажите на милость? Дался он мне!
– А может, он видел, как ты мой кошелек срезал? – прищурившись, спросил Пекки Юкки.
Враз, точно по команде, Петер и Якоб кинулись к Юхану и скрутили ему руки за спиной.
– Ну, с тебя-то, жид, спросу нет, – пыхтел Юхан, пытаясь вывернуться, – но от тебя, Петер, я вовсе не ждал!
– Так и я не ждал, что мой брат грабитель и убийца! – крикнул Петер.
Пекки Юкки стал обшаривать тело Юхана, а тот брыкался, как молодой козлик. Через десять минут борьбы и чертыханий стало ясно, что кошелька при подозреваемом нет.
– Что? Выкусили? – Юхан свернул кукиш и поочередно сунул под нос хуторянину, брату и счетоводу, затем отвернулся к стене и стал хлюпать носом от обиды.
Воцарилась немая тишина. Пекки Юкки почесал затылок и надвину шляпу снова.
– Почему ж убийца не сбежал? – спросил Якоб Шнеерзон.
– Топчан не смог сдвинуть, – предположил Петер.
– Надо обувь осмотреть, – сказал тихо мальчик, – кто-то затоптал огонь в очаге, чтобы в темноте все это… сделать.
Все стали поднимать ноги и рассматривать подошвы. Левый лапоть Петера из не успевшей потемнеть от носки липы был запачкан в золе. Сапоги Юхана серели жирными пятнами золы, зола забилась в морщинки кожи на ботинках монашки, да что и говорить – даже ботинки Пекке Юкки были испачканы. Только ботинки Тимо оказались чистыми
– Та-а-ак, – недоуменно протянул Пекки Юкки, и как же объяснить все это?
– Я в очаг наступил, когда к телу подходил, – вспомнил Петер, – а вот ты, уважаемый Пекки, что скажешь?
– Не знаю, – пожал плечами Пекки Юкки, – мы же кошелек искали… Я мог при этом в золе испачкаться.
– Во-во, – подтвердил Юхан, – мы тут все как малахольные носились, вот и вымазались.
– Хватит уже с этой золой! – оборвал вопрос Пекки Юкки, – нужно кошелек найти, кто вор – тот и убийца.
Было решено обыскать место, где спал Юхан, а заодно и всю сторожку.
Около часа все сосредоточенно пыхтели, перебирали вещи друг друга, перетряхивая солому. Потом, утомившись, сели на лавку. Монашка смотрела из угла на всех, не уставая молиться.
– Папа, – шепнул на ухо Тимо, – можно мне выйти на улицу, за уголок по мелкой нужде? Отодвиньте топчан.
– Что такое? – вспылил Юхан, – выйти ему? Так пускай вывернет карманы, может, твой сыночек втихаря и кошелек срезал!
– Да как не стыдно тебе! – взвился Пекки Юкки, – хочешь сказать, что безвинному ребенку такое под силу? Лучше бы помог топчан отодвинуть!
Юхан буркнул, что в обиде на всех, и к топчану не прикоснется.
– Как не стыдно! – просипела вслед за Пекки Юкки монашка, – мальца обыскивать! Может, и меня, старуху обыщете?
– Бог с вами, – смутился Юхан. Вздохнув, он стал помогать Пекки отодвигать топчан, настолько тяжелый, что мужчины чуть не лопнули от натуги.
– Вот ведь у дурака силища была! – сказал Юхан и перекрестился, глядя на то, как Якоб и Петер оттащили покойника от двери и положили у стены.
Тимо испуганно моргал, но все же шустро стащил с себя рубашку и вывернул карманы штанов. Дрожащее тельце мальчика вызывало жалость – Пекки Юкки не баловал сына сытными обедами. Якоб Шнеерзон ощупал худенькие ножки мальца в поисках спрятанного кошелька, но ничего не нашел. Тимо, натянул рубашку, схватил отцовскую куртку, на которой спал, и выскользнул по нужде из избушки.
– Хитро всё придумано, – сказал Юхан, – но убивец все еще среди нас. Тут и к ворожее ходить не надо, только вот кто он?
– Ясное дело, кто! – ответил Якоб, – чей ножик, тот и убийца.
– Вот как легко записали меня в разбойники, – возмутился Юхан, – а моих доводов никто не слышит! Кошелек-то в избушке не нашли, а вот обыскали не всех.
– Я предлагаю Пекки Юкки не обыскивать, – начал Петер, – к чему ему воровать у самого себя?
– Нет, уж всех так всех! – потребовал Якоб, и все мужчины начали раздеваться, демонстрируя худые спины и поджарые задницы. Монашка отвернулась к стене и стала творить молитву.
Осмотр не дал результатов, кошелька не обнаружили. Тем временем Тимо вернулся и сел в уголке, успокоившийся и даже несколько умиротворенный.
– Я думаю, что Якоб убийца, – сказал Юхан. – Все мы знаем, что жиду убить – что раз плюнуть. Вон, говорили давеча на хуторе Маальбо, что семейка жидовская всем петухам головы открутила. Как есть! Гадали они, и кровь петушья им потребовалась. И кровь младенцев тоже, я слышал, они используют.
– Да при чем тут петухи и младенцы! – вспылил Якоб Шнеерзон. – Как вам не стыдно, свои суеверия и необразованность всем в нос тыкать!
– И вообще вы христопродавцы, – сказала монашка из угла, и все на нее обернулись.
– Это вообще мракобесие! – возмутился Якоб, – я думаю, что преступник – Юхан, против него две улики: ноги грязные и ножик его, самоличный.
– А ты кто такой, чтобы моего брата обвинять? – взвился неожиданно Петер, – ты оч-ч-чень подозрительный человек! Чего ты вчера выспрашивал у господина Пекки Юкки, какой доход у него от торговли шерстью?
– Ничего я про доход не спрашивал, – хитро ответил Шнеерзон, – я спросил, выгодно ли продавать шерсть и не более.
– Да хватит уже по шерсть талдычить! – возмутился Пекки Юкки, стоявший до сих пор в недоумении, кто же виновник, – что вы с братом все в кучу сваливаете! Юхан это сделал, больше некому! Вот только куда кошелек дел – не понятно!
– Что тут происходит! – взревел трубным басом незнакомец в полицейской форме, открыв дверь и испугав узников сторожки. Вся шестерка вздрогнула и примолкла.
– А, господин становой пристав! – протянул плаксиво Пекки Юкки, – вас-то нам и надо!
Вошедший становой пристав был одет в серый мундир и синие форменные брюки. В утренних лучах солнца сверкали его хромовые сапоги. Становой пристав подкрутил усы и осмотрел сторожку.
– Всем выйти, – скомандовал он без разбору.
Вскоре поночёвщики были выстроены в ряд перед бравым офицером, только монахиня села на камень у порога, подпершись палкой и поправляя платок, натянутый на клобук.
– Папка, смотри, – сказал Тимо Юкке, показывая на монашку. Пекки Юкки обернулся на нее, но получил суровый окрик станового пристава и вытянулся в струнку.
Тимо Юкки оглядывал округу. Полон лес солдат, что же случилось тут? Становой пристав учинил допрос, рядом вертелся шустрый помощник в мундире поплоше. Мужчины бодро и даже чересчур громко доказывали каждый свою версию происшедшего. Тимо Юкки подкрался к солдату и спросил жалобным голосом:
– Дяденька, а кого ловят? Убийцу малохольного Олафа?
Солдат смерил взглядом мальца и хмыкнул.
– Да какого убийцу малохольного Олафа? Не знаю, о чем ты говоришь. А мы уж второй день лес да окрестности прочесываем, ищем сбежавшего арестанта. Да только его и след простыл. Вона гроза какая была, а тот не испугался, удрал.
– А удрал-то когда?
– Да вчерась с утра и удрал, – сказал доверительно солдат мальчику.
Тем временем на станового пристава были обрушены все версии произошедшего в сторожке, и бравый усач в них совершенно запутался. Лицо побагровело, усы топорщились, брови нахмурились, и весь его вид демонстрировал невообразимое напряжение.
– Так! – скомандовал он наконец, – разберемся в управе. Всех арестовать!
– Как же арестовать всех? – заканючил Пекки Юкки, – а меня за что с мальцом? Я-то потерпевший!
– Не перечить мне тут! Разберемся, кто потерпевший, а кто убивец. Мальца можно отпустить, – сказал громко становой пристав.
– Да как же отпустить! – заканючил снова Пекки Юкки, – куда ж он в лесу, без отца, с телегой… Заплутает, худые люди обидят!
– Так! – снова скомандовал становой пристав, поразмыслив, – тебя, Пекки Юкки, с мальцом отпускаю. Я вас знаю, хуторские вы, ежели чего – найду!
Пристав пригрозил пудовым кулаком и поправил мундир под ремнем.
– А меня-то, служивый, – тихонько спросила старушка, – меня-то за что?
– Так! – громыхнул становой пристав, – старушку-богомолицу отпускаю тоже. Иди себе на все четыре стороны, молись за нас, грешных.
Старушка благодарно покивала и, перекрестив всех одним крестным знамением, прикрывая рот платочком, согбенная и немощная с виду, резво потрусила между деревьев к разъезженной раскисшей тропе.
– Дяденька пристав! – крикнул мальчик, – задержите старушку. Не монашка она. Я видел, когда она садилась на камень, что на ней не вериги, а самые настоящие кандалы!
– Возвертайся, каналья! – трубным голосом закричал становой пристав, а солдаты шустро помчались за лже-монашкой.
Пекки Юкки глядел на все происходящее, непонимающими глазами.
– Ах ты ж, гадина подколодная, – развел руками Пекки Юкки, – а зачем же она Олафа убила?
– Не она, а он!– гордо сказал Тимо и показал пальцем в сторону дорожки, по которой как солдат тащил задержанного. Клобук и черный платок «старушка» потеряла по дороге, и потому бритую голову беглого арестанта было видно прекрасно.
– Олаф видел картинку на ярмарке, мол, разыскивается тать, и угадал в монашке этого татя – продолжил Тимо, – он же нам пытался сказать об этом и картинку тыкал, и куртку на голову натягивал…
– А мы его не поняли… – огорченно сказал Якоб Шнеерзон.
Хуторянин изумленно слушал сына и смотрел на арестанта, которого волок дюжий служивый. И как это Пекки Юкки мог ошибиться, приняв разбойника за черницу! Эх, надо было лучше рассмотреть попутчицу. Отчего она платком лицо закрывает, да почему обута в грубые мужские ботинки, да почему сипло разговаривает? Эх, Пекки-Пекки, обвели тебя вокруг пальца, а ведь на всю округу считался умником!
– Ну вот, – сказал запыхавшийся солдат, – беглого мы изловили, он же и убивец, стало быть.
Становой пристав распорядился солдатам притащить тело мертвого Олафа к кибитке, а честную компанию ночевавших в сторожке отпустил на все четыре стороны.
Братья-плотники, ворча, пошли своей дорогой. Якоб Шнеерзон вернулся за узелком в сторожку, а потом стал ходить вокруг, по кустам шарить.
– Уважаемый господин становой пристав! – обратился обескураженный Пекки Юкки, – а как же мой кошелек?
– Разберемся, разберемся, – махнул на него рукой важный полицейский, – пиши прошение на имя губернатора.
Пекки Юкки, вздыхая, отвязал лошадку от дерева да проверил телегу. Якоб вышел из-за угла избушки.
– Так, Тимо, – обратился он к мальчику, – и где же кошелёк твоего папеньки? Я думал, что ты его за сторожкой спрятал, когда по нужде выходил. Но там его нет. Где же он?
– А при чем тут мой сынок? – грозно спросил Пекки Юкки.
– А при том, – хитровато ответил Якоб Шнеерзон, – в сторожке кошелька мы не нашли, а на улицу выходил только Тимо. Ночью сторожку никто не покидал, одежда на всех была сухая, да и топчан в одиночку сдвинуть не удалось бы. Окон в сторожке нет.
Мальчик понуро опустил голову, молча подошел к отцу и вытащил из кармана его куртки кошелёк.
– Что? Где? Кто? – растерянно заморгал Пекки Юкки, уж никак не ожидавший такого расклада.
– Рассказывай, малец! – строго потребовал Якоб.
– Я очень татей боялся, – признался мальчонка, – всю ночь не мог уснуть, а как отец захрапел, так я срезал кошелёк, спрятал в карман куртки, на которой спал. А утром… Когда стали обыскивать…
– Ты с отцовской курткой на улицу и вышел! – закончил счетовод.
– Шустрый малый! – потрепал по белым вихрам мальчугана отец.
– А почему ты про золу сказал в избушке? – спросил отец мальчика.
– Папаня мой всю ночь огонь поддерживал, а когда проснулись – очаг был погасший. Значит, затоптал кто-то огонь, а у кого зола на обуви – тот и тать. У монашки вообще подошва подпалена была. Да никто не догадался.
– Вот так Тимо, – прослезился отец, и снова погладил по голове Тимо.
– Умен, хоть и не еврей, – заключил Якоб Шнеерзон и сунул мальчонке блестящую солдатскую пуговицу, оторванную в потасовке с беглым арестантом и найденную возле сторожки, – вот тебе трофей.
– Становым будешь, как вырастешь! – покивал отец.
Мальчик зажал в кулаке подарок и засмеялся щербатым ртом.
Добротная и ладная телега весело ехала по утрамбованной лесной дороге. Тащившая ее лошадка, была резва. Пекки Юкки напевал под нос нехитрую песенку и постоянно трогал привязанный к поясу кошель, туго набитый звонкой монетой. Его младший сын, семилетний Тимо, дремал, прислонившись к спине отца. Во рту он держал крупного леденцового зайчика и посасывал его в дремоте. Тонкая сладкая струйка слюны стекала на воротник. По дороге подобрали деревенского дурачка Олафа, который бежал за телегой, боясь заблудиться.
Дорога к хутору была неблизкой, но Пекки Юкки не скучал: ярмарка в этом году удалась. Как всегда было много бестолковой балаганной шумихи, которая интересна мальчишкам да молодым девкам, но и торговля шла бойко. Пекки Юкки продал даже прошлогодние тюки с шерстью, не говоря уж о свежем тонком руне и прекрасно выделанных шкурах, и теперь. Качаясь на козлах, он планировал, что бы прикупить на вырученные деньги. Нужен был строевой лес для нового амбара, да лодку новую справить не помешало бы для сына, мальчик рыбалке удачлив и сметлив не по годам.
Олаф находился под впечатлением от шумной ярмарки, а в особенности от объявления о беглом арестанте. Малахольный не умел читать, а только топтался в толпе возле столба с портретом сбежавшего кандальника. Видано ли дело! Дерзкий побег арестанта в их тихих краях! Жалостливый лавочник подарил дурачку аляповатую лубочную картинку про разбойников, и Олаф мычал и тыкал в нее пальцем, отвлекая Пекки Юкки от размеренных хозяйственных размышлений. Только когда Пекки пригрозил Олафу, тот угомонился, боясь, что его ссадят с телеги.
Дорога захватывала край владений богатого помещика Ялмара Линда, который отрезал всем фермерам, по куску земли, разрешив устроить хутора. Пекки Юкки всегда снимал соломенную шляпу, подъезжая к дорожным камням с предупреждениями о границах владения, словно господин Линд мог его видеть.
Вот и теперь хуторянин приподнял шляпу, но взглянул на качающиеся верхушки сосен, нахмурился. Воздух сгустился, надвигалась гроза, небо потемнело. В августе пророк Илия бывает ох, как грозен! И Пекки Юкки решил свернуть с широкой дороги и проехать вглубь леса, к сторожке, которой пользовались сборщики ягод и грибов у Ялмара Линда.
Неожиданно на развилке двух дорог – одной, утоптанной копытами лошадей и быков, с привычной тележной колеей, и второй, узкой, но проезжей, Пекки Юкки заметил старуху Немолодая, в толстом суконном платье-подряснике, в клобуке, надвинутом на самый нос и поддерживающем его платке, монашка вышагивала по пыльной дороге. Услышав скрип колес телеги, остановилась, опершись на толстый посох. Пекки Юкки поравнялся со старушкой и спросил: «Куда, мать, путь держишь?» Старуха сипло ответила:
– Иду от господина Ялмара Линда, гостевала пятеро суток. Теперь путь мой к строящемуся скиту под Синюю Горку, такое у меня послушание.
– Э, бабушка, – сказал несколько фамильярно Пекки Юкки, – под Синюю Горку – это же совсем в другую сторону! Да и от гостеприимного господина Ялмара ты зря перед грозой в путь двинулась. Вишь?
Пекки Юкки показал кнутом на вершину ближайшей сосны, за которую словно зацепилась дождевая туча. Странница только вздохнула.
– Садись-ка на телегу, поедем в сторожку, пересидим грозу. А ты, вона, уже и так простуженная.
Монашка замотала головой, отнекиваясь, мол, с мужчинами ей путешествовать совсем уж неприлично, но заботливый Пекки Юкки уже спрыгнул с телеги. Сын повалился на мешки и тут же проснулся, недоуменно вертя головой. Олаф глупо улыбался. Пекки Юкки помог страннице умоститься рядом с Олафом. Громыхнули вериги под рясой, когда старушка громоздилась на телегу. Подхватив монашку под локоть, Пекки Юкки бросил быстрый взгляд на ее лицо. Маленькие черные глазки, крупный нос картошкой, губы в ниточку. Не красавица, так что не удивительно, что монашкой стала. Устыдился хуторянин своих грешных мыслей, сел на свое место и прицыкнул на лошадь, направляя ее вправо по узкой дороге в лесок.
Сторожка, как старый гриб, торчала посреди поляны. Из трубы вился дымок.
– Здравствуйте, добрые люди, – сказал Пекки Юкки, открыв дверь внутрь и поклонившись, как полагается. Следом за отцом в тепло нырнул шустрый мальчонка. Старуха вошла медленно, слегка согнувшись, а дурачок Олаф застыл на пороге. Тут же за спинами путников загрохотал гром, и грянул ливень.
Пекки Юкки оглядел сторожку, освещавшуюся очагом. На кучах старого сена сидели двое: один повыше и постарше, а второй – пониже и помоложе. Еще один храпел в левом углу, были видны только его опорки.
– И тебе здорово, добрый человек, – сказал тот, что повыше, сидевший ближе к очагу.
– С дороги сбились, почтенные? – спросил со смешком второй, что пониже.
– Эх, кабы не гроза… – посетовал Пекки Юкки, оглядывая сторожку, ему непременно надо было знать, с кем ему привелось он пережидать грозу, потому что кровно заработанные денежки карман Пекки вовсе не жали. – Что тут за честная компания собралась?
– Юхан, – представился тот, что пониже, и Пекки Юкки рассмотрел, что одет он бедно, на стеганой летней куртке пришиты заплаты, – а это брат мой, Петер. Плотники мы.
– А фамилия ваша какая? – спросил недоверчивый хуторянин.
– Коскинены мы, – буркнул Петер.
– Коскинены… – задумался Пекки Юкки, – знавал я одного Коскинена, церковного старосту. Да только слышал я, что сыновья его не больно то ладили с ним…
– Батюшка наш покойный, – ухмыльнулся Юхан, показав гнилой рот пьяницы, – хоть и мироед был редкостный, упокой черти его душу, а наследства нам не оставил. Вот и добываем мы себе пропитание у добрых людей. От ярмарки к ярмарке, от хутора к хутору.
Петер поддакнул, потягиваясь и зевая, а Пекки Юкки покрутил носом, потому что не нравилось эму компания.
– Сам-то ты кто? – спросил нахально Юхан у Пекки Юкки.
– Да так, человек себе и человек, – уклончиво сказал хуторянин, – с ярмарки еду. С сыночком. Пекки Юкки меня кличут.
–Ну, садись, погрейся, – уже более дружелюбно сказал Петер и махнул приглашающе.
– Ну, нас ты знаешь, а тот, что спит в углу – мы его сами не знаем. Сказал, что счетовод, ежели не врет, – сообщил Юхан.
Пекки Юкки покивал головой. Все разместились, где кому было удобно. Пекки Юкки постелил на лавку свою куртку, и малыш Тимо устроился на ней досыпать. В дальний угол присела на свой мешок монахиня, не уставая осенять себя крестом и бормоча еле слышно молитвы. Сам Пекки Юкки сел у очага, потирая руки. Олаф крутился по сторожке. Он явно боялся грозы, нового места и незнакомых людей. Не находя себе места, он подходил то к одному, то к другому, но всякий его прогонял. И даже спящий счетовод дрыгнул ногой в сторону назойливого Олафа. Тогда Олаф подошел к Пекки Юкки и стал мычать что-то совсем уж громкое, тыча пальцем то на лубочную картинку, то на всех в сторожке разом.
– Ну, чего тебе неймется, дурной ты человек! – с укоризной сказал ему Пекки Юкки, – да хватит же шуметь, дай людям отдохнуть. Гроза кончится, и домой поедем.
Однако Олаф не унимался, и в его бессвязном мычании можно было разобрать: «Тать, тать!»
– Да где тут тать! – встревожился Пекки Юкки, затем взглянул на лубочную картинку и увидел изображенного разбойника и успокоился, – это малахольный картинкой копеечной хвастается.
– В такую погоду, – засмеялся, привстав с соломы Юхан, – все разбойники в тепле сидят, брагу пьют да мясцо жарят.
– Не худо бы и нам поужинать, – поддакнул Питер.
Все стали рыться в котомках и доставать припасы. Даже спавший под раскаты грома счетовод проснулся и поздоровался. Аккуратная стриженая бородка и длинные крученые пейсы выдавали в нем представителя известной нации.
– Якоб Шнеерзон, – представился он и добавил, – бухгалтер я, по-простому – счетовод.
Пекки Юкки назвал себя и своих спутников.
– Что же уважаемый счетовод делает в лесу в столь грозный час? – спросил хуторянин недоверчиво.
– То же, что и все, – с легким акцентом ответил Шнеерзон, – таки пережидаю грозу.
– А отчего же не в теплом кабинете? – подозрительно продолжил Пекки Юкки допрос.
– О, чем меньше доверия, тем больше ума, – похвалил Шнеерзон Пекки Юкки, — да только кабинета нет у меня. Пропил я кабинет, нанимаюсь к помещикам за скромную плату.
– Не от господина ли Ялмара Линда вы идете? – спросил плотник Петер.
– От него, – покивал головой Якоб.
– Что же он вас в такую непогоду отпустил?
– Да не то, чтобы отпустил, – неприятно захихикал Шнеерзон, – сказать по правде – выставил. Насчитали ему налоги – сумму превеликую. Подати-то на землю, по указу русского императора, нынче немалые. Вот и пригласил он меня угодья пересчитать. Мы с землемером всё ходили да мерили, а когда намерили лишнего, да расчеты произвели, то взял суровый господин, да и выставил нас обоих.
– И денег не заплатил? – осведомился веселый Юхан.
– Какие уж тут деньги! Собаками травил, по старинному финскому обычаю гостеприимства.
Вся компания, за исключением старушки-монахини бесстыдно рассмеялась над бедами еврея.
– А я-то думал, кто еврея обманет, тот дня не проживет, – продолжил смеяться Юхан, но Якоб Шнеерзон ответил:
– Издали все люди не плохие. Денег мне не дали, но одарили бесценным опытом. К тому же записи землемера у меня остались…
– О, да ты, господин хороший, не так-то прост! – заметил Пекки Юкки, – с записями можно и в управу сходить, пусть сверят правильность определения подати.
Якоб Шнеерзон покивал головой и ответил:
– Знания – товар бесценный, но всегда найдётся тот, кто за него хорошо заплатит.
На этот раз компанию Барберу составил шеф Свенсон. Они прихватили вчерашние инструменты и комплект отверток. Миновав бдительную старушку с иконой Марии Магдалины на коленях, они вошли в кухню. Барбер задержался в коридоре. Электрический счетчик показывал последнюю цифру «девять». Где—то в доме неутомимо горела адская лампочка. Шеф Свенсон обошел с всех сторон стол—тумбу. Никаких дверок у нее не было. Ровная и гладкая поверхность, совершенно непрактичная и нелепо стоящая тумба! Шеф подергал столешницу, потом навалился на нее и… она отъехала в сторону. Барбер помог начальнику, и вместе они отодвинули мраморную столешницу прочь. Под ней открылся глубокий узкий спуск с крутыми ступенями. Смрад накатил волной.
Шеф Свенсон без промедления вызвал полицейский патруль. Приехавшие полицейские резво спустились в подвальное помещение. Там они обнаружили начавший разлагаться труп мужчины, прикованный к батарее. Вокруг были неопрятные тряпки, бутылки из—под воды, круглая собачья миска и большие кучи экскрементов. В углу расположился целый иконостас, лежали свечи и библия. Вверху, под потолком горела одинокая стоваттная лампочка.
Находка поразила всех. Дом оцепили от зевак и журналистов, а детективы отправились давать показания в полицейский участок.
***
— Не могу не признать, что вы меня удивили, — произнесла оперная дива с ноткой печали в голосе, — узнать о своем брате, что он держал в заложниках человека… Пусть и преступника, пусть и торговца наркотиками… Это нелегко.
— Я вам сочувствую, мифру Ван Дик, — сказал Барбер, разводя руками, — в нашей профессии результаты расследования бывают самими непредсказуемыми.
— Я прочла в газете «Антверпен сегодня», что этот наркоторговец был выходцем из Афганистана. Проживал в Антверпене нелегально. Потому его никто и не искал.
— Его вообще с трудом опознали.
— Видимо, он что—то кричал на фарси и ломаном голландском, именно его голос и слышали старушки, которые провели ночь у гроба Клауса.
— И приняли его вопли за бесовские крики.
— Бедняга, он просил о помощи, стучал по батарее. Я прочитала, что он выпил всю воду, что ему оставлял брат, слизывал со стен влагу и плесень, — Клодетт поежилась, — более страшной смерти и представить не могу.
— Вряд ли ваш брат хотел довести его до смерти, я думаю, что он его перевоспитывал. Вел с ним душеспасительные беседы. В подвале была библия, иконы. Просто он умер внезапно, и бедняга остался заточенным без какой—либо возможности выйти живым. Вот он и пугал какое—то время людей в доме…
— Журналисты раскопали, что за обрядами экзорцизма, которые практиковал мой брат, скрывались жестокие издевательства над наркоманами, которые не хотели лечиться в клиниках.
Барбер кивнул. Ему удалось лично поговорить с одним из бывших узников подвала преподобного Клауса Ван Дика. Все жертвы неуемной энергии священника проходили через мучения голодом, холодом и наркотическую ломку в подвале. Когда их сопротивление было полностью сломлено, преподобный Клаус устраивал эффектное шоу по изгнанию бесов. Родители наркоманов никуда не жаловались, более того, они были только благодарны этому «святому» человеку за то, что их непутевые сынки возвращались в семью излеченными.
— Не знаю, смогу ли я продать этот дом теперь, когда у него такая скандальная слава, — покачала головой певица.
— Конечно, сможете. Вы можете взять хорошую цену с того, кто устроит в доме музей. Он будет рассказывать о пытках и изощренных ритуалах изгнания бесов. Я думаю, что на этом можно неплохо заработать, — грустно пошутил Барбер, заметив краем глаза, как оживилась мифру Ван Дик, и как хищно сверкнули ее глаза.
На следующее утро Барбер направился в бюро городской архитектуры, там после занудных проволочек ему выдали план жилого дома пастора. Изучив этот план Барбер увидел, что дом имеет чердачное помещение, а под домом хотя и не выстроено подвала, но имеются значительные пустоты. Почему бы на чердаке не поместить предприимчивым негодяям, которые хотят сбить цену на дом, осколки бутылочного горлышка. Он читал где—то о том, что такие фокусы проделывались с домами, выставленными на продажу. При небольшом ветре горлышко начинало «петь», а при сильном – горлышко издавало нечеловеческий вой. Обследование чердака было первоочередной задачей Барбера. Пустоты под домом также нужно было проверить, оторвав хотя бы пару досок от пола. А вдруг из канализационных труб натекла огромная лужа, которая отравляет миазмами атмосферу дома?
В тот же день Барбер двинулся на проверку, взяв с собой Малыша Свенсона. Парни прихватили карманные фонарики и плотницкий инструмент. Барбер давно не пользовался гвоздодерами и электродрелью, но стоило вспомнить навыки из колледжа. У порога особняка парни снова встретили неутомимую старушку, читавшую молитвы. Она кивнула им и продолжила свой бесполезный труд. Когда детективы вошли в коридор, Свенсон сразу пошевелил ноздрями и отметил:
— Воняет.
— Но не серой, — уточнил Барбер и хохотнул.
Парни двинулись на чердак. По спине Барбера потянуло холодком предчувствия. Он не смог осознать и сформулировать, что было не так. Но ему показалось, что он упустил что—то важное. Барбер вернулся в коридор и осмотрелся. Свен крикнул, что пошел к чердачному люку на второй этаж. Барбер медленно оглядывался по сторонам. Что—то было не так, но что? Краем глаза он посмотрел на электрический счетчик. Последняя цифра на табло медленно переместилась, счетчик мигнул. Вместо «четверки» показалась «пятерка». Барбер хмыкнул, непонимающе и обошел комнаты первого этажа. Все люстры были выключены, розетки свободны. Тот же самый осмотр детектив проделал на втором этаже. Безрезультатно. Со вздохом Барбер поднялся на чердак. Освещения там не было.
Помещение чердака было не слишком захламлено, что облегчало осмотр. Помогая себе фонариками, парни метр за метром обошли чердак, кое—где пригибаясь под балками. Щелей между досками не было, «артефактов» тоже. Железная крыша – в полном порядке. Даже птичьих гнезд не было. Закончив осмотр, детективы спустились вниз.
Барбер подошел к электрическому счетчику в коридоре. Вместо последней цифры «четыре» Барбер увидел цифру «пять». «Что за чертовщина? Какой электрический прибор работает в доме?», — подумал он. Малышу Свенсону было поручено «свежим взглядом» осмотреть дом и поискать включенный электрический прибор. Напарник признавал интеллектуальное превосходство Барбера и пошел исполнять задание.
Хью направился во двор. В деревянном сарае в углу двора никакого освещения не было, кроме старой запыленной керосиновой лампы. В гараже, отстоявшем на пятнадцать метров от дома, висела одинокая лампочка, но свет включен не был. Оставался только один вариант – лампочка горела где—то в доме. Обойдя дом снаружи, Барбер не заметил ни низко расположенных окошек, ни дверей, ведущих в подвал. Сомнений в том, что подвал имелся, у Барбера не было. Если есть пустота, то она может вполне быть оборудована под помещение. «И там могут быть бесы, которые заселяют нечестивые места», — словно подсказывал ему предполагаемый голос мифру Хаак.
Сердце Хью заколотилось, предчувствуя развязку. Детектив вернулся в дом и рассказал о своих подозрениях Свену. Они стали осматривать полы в каждой из комнат, поднимая все коврики и половички. Им пришлось потаскать туда—сюда всю мебель, простукать каждую половицу. На это скрупулезное дело ушло почти четыре часа. Никаких пустот молодые детективы не обнаружили. Было решено взять передышку. Перед уходом Барбер потратил еще час на детальное фотографирование всех крупных предметов интерьера, а также общего вида каждой из комнат. С разочарованием Барбер и Свен, порядком уставшие от таскания диванов и шкафов, разошлись восвояси. До полуночи Барбер проявлял фотографии, развешивая их в лаборатории на прищепках. Домой вернулся, рухнув без сил на диван, не раздеваясь.
Утром шеф Свенсон не дал поспать, как всегда позвонив Хью домой.
— Вставай, лежебока, и давай сюда с докладом.
«Интересно, а сына он тоже разбудил?» – угрюмо подумал Барбер. Отец Барбера давно умер. Когда–то он был партнером Свенсона по бизнесу, организовав по выходу на пенсию из полицейского отдела, собственное детективное агентство. Шеф относился к Хью как к родному, но все же излишне не опекал его. Так что пожалеть невыспавшегося детектива было некому, кроме секретарши Бесс. Пока Барбер докладывал о проделанной работе, Бесс принесла высохшие фотографии. Бесцеремонно усевшись в кресле для посетителей, она перебирала снимки, тихо хмыкая.
— Что, Бесс? — спросил шеф Свенсон.
— Неплохо живут нынче служители религиозного культа, — прокомментировала она, — мебель добротная, комнаты большие. Кухня только странная.
— Что же странного, — спросил лениво Барбер.
— Вот скажи, зачем посреди широкой комнаты стоит не обеденный стол со стульями, а стол для приготовления пищи? Обычно такой стол ставят рядом с мойкой или плитой.
— Ну, может, удобно так было пастору… — предположил Барбер.
— Спиной стоять к плите? – с недоверием сказала Бесс.
Шеф Свенсон взял фотографии в руки и начал в них всматриваться.
— Если это стол—тумба, то у него должны быть дверцы, — сказал он, а Бесс поддакнула, — но дверец я не вижу. Где же пастор хранил свои сковороды для адской жарки грешников?
Барбер посмотрел на фотографии и у него мелькнула мысль.
— Надо снова поехать в дом и присмотреться к этому столу.
Как и ожидал Барбер, возле дома покойного преподобного Ван Дика сидела на стульчике старушка с иконой. Она была опрятно одета, на голове старомодный чепчик, на сухонькой фигурке – серое шелковое платье. Барбер сразу подошел к старушке и учтиво поздоровался. Мифру Хаак с подозрением посмотрела на него и сказала:
— Что хотите со мной делайте, а я отсюда не уйду. Буду праведно охранять всю округу. Пока дом пустует, то бесы в нем живут и здравствуют. Начни дом перестраивать, им станет неуютно, они рассыплются горохом по всей округе. Кому это нужно? В дом каждому придут, везде найдут себе прибежище.
— Я вас не прогоняю, — заверил Барбер, — я наоборот рассчитываю на вашу помощь. Я очень интересуюсь темой экзорцизма и никогда раньше не видел живого подтверждения вселения бесов в человека или в жилище.
— По правде говоря, я тоже не слышала, чтобы жилище было обиталищем бесов, — пожевала губами старушонка.
— Тогда с чего вы решили, что в доме живут бесы?
— Когда преподобный Ван Дик скончался, его тело перенесли в дом. Прихожанки обмыли его, одели. Как положено по обряду. Тело усопшего в доме оставлять нельзя одного. Я и мифру Шварцмюллер провели в доме ночь, и могу я вам сказать, что у нас добавилось седых волос. Мы слышали такое, что не в сказке сказать, ни пером описать!
Барбер присел на порожек дома, приготовившись со всей серьезностью услышать ересь от выжившей из ума старухи. А мифру Хаак с наслаждением от того факта, что ей удалось найти благодарного слушателя, продолжила рассказ во всех подробностях.
Оказывается преподобный Клаус вел праведную и аскетичную жизнь. Он презирал богатство и помогал всем страждущим. Большую часть пожертвований прихода он направлял в клинику по лечению наркоманов – «Феникс». Благодаря ему многие непутевые парни и девушки начали новую жизнь. А из трех наркоманов преподобный Клаус изгнал бесов. Это были наиболее упорные парни, родители которых уже отчаялись излечить. Они сбегали из клиники, возвращаясь к старым делишкам. Теперь все они работают, один даже завел семью. Конечно, бесы не будут терпеть такого, вот и решили отомстить умершему.
Барбер покивал головой и завел со старушкой дискуссию.
— Осмелюсь предположить, что вы правы только отчасти. Бесы хотят завладеть нашими душами, а имущество им ни к чему. Зачем же бесам поселяться в пустом доме и дебоширить? Не проще ли найти новое тело, как новое прибежище для своих нечестивых дел.
— Я и сама не могу найти этому объяснение, — неожиданно деловито сообщила старушка, — но факты говорят сами за себя. Я лично слышала дикий вой в доме. И вой этот был на разных языках. По—голландски и как—то еще. Я сроду не сталкивалась ни с чем подобным. Потом был ужасный стук по железу, словно невидимые бесы скачут по всем батареям и трубам отопления. Продолжалось это полночи, я от ужаса глаз не сомкнула.
— Мифру Шварцмюллер может подтвердить ваши слова? – спросил Барбер.
— Куда там! После этого соседка моя совсем чокнулась. В психушке она при обители святой Софии. Рассудок удалось сохранить только мне, слава господу нашему.
После этих слов Барбер приступил к осмотру дома. Он предусмотрительно запер за собой входную дверь, не давая кликуше войти за ним следом. Выкрикивающая молитвы и осеняющая себя крестным знамением старуха осталась на улице. Барбер осматривал тщательно, истратив на обход комнат три часа. Дом был отключен от системы центрального отопления, водоснабжения. Только электричество было в распоряжении Хью. В итоге, несмотря на теплое время года, Хью немного замерз, бродя по пустынным комнатам. Часть мебели была уже вывезена, часть ее оставалась нетронутой, например, встроенные шкафы в коридоре, широкий шкаф в гостиной для посуды и всяких мелочей и кухонный гарнитур из массивного дуба с мраморными столешницами. Хью подивился странной конфигурации этого гарнитура, когда один из массивных столов был установлен прямо в центре комнаты. Видимо, хозяину было удобнее так готовить. На столешнице были разложены потрескавшиеся деревянные разделочные доски и набор дорогих ножей. Запаха серы, который предшествуют появлению чертей, Барбер не заметил, но на неприятный запах канализации обратил внимание еще в коридоре. Запах усиливался в кухне. Видимо, трубы канализации пропускали через трещины эти миазмы. Никаких стуков, воплей и адских песнопений Хью не услышал. Не найдя ничего интересного, Барбер покинул дом. Старушка ждала его у входа.
— Ну, что увидели? – спросила она, хищно щурясь.
— Запах в доме неприятный есть. Но пахнет не серой, — уверенно сказал Барбер.
— Что есть, то есть,— согласилась мифру Хаак, — пахнет бесовским дерьмом, господи прости. Серой не пахнет. Не думаете ли вы, что в доме пастора будет пахнут серой?
Подивившись избирательности логики мифру Хаак, Барбер двинулся к церковному старосте. Пожилой херр Энриксон встретил Барбера радушно. Он провел его в боковой придел храма, где располагалась церковная канцелярия.
— Жаль покойного Клауса, — посетовал херр Энриксон, — золотой был человек.
— Скажите, вы верите в то, что в доме преподобного поселились бесы? – спросил сразу Барбер.
— Боже вас упаси от такой ереси, мы же с вами образованные люди. Всему должно быть научное объяснение, — ответил спокойно церковный староста. Барберу было странно слышать такое из уст священнослужителя, но он не улыбнулся.
— Мифру Хаак уверена в том, что в доме живут бесы, — продолжил допрос Барбер.
— В духовной практике христиан не отрицается возможность вселения бесов не только в тело человеческое, но и в место. Если человек душу свою оставляет без присмотра, тело свое как дом своей нечистым и пустым, то недремлющий враг рода человеческого тут как тут! Однако, ответьте мне на такой вопрос, молодой человек, откуда в доме пастора, осеняемого денно и нощно молитвами, возьмутся нечистые углы, где могли бы вольготно расположиться бесы?
Барбер развел руками и засмеялся.
— Как же можно объяснить вопли и ругательства, которые слышали пожилые дамы у гроба усопшего? – спросил он.
— Эх, дамы… — махнул руками церковный староста, — чего только старушкам не почудится, особенно если хотеть что—то услышать.
Хью Барбер нанес визит Клодетт Ван Дик после ее репетиции. Оперная дива встретила детектива в своей гримерке, выгнав из нее стайку гримерш и помощниц. Она была явно не в духе от того, что ей принесли неогтлаженный костюм с плохо пришитыми стразами. Без грима и накладных ресниц лицо Клодетт могло бы показаться милым и симпатичным, если бы не гнев певицы. Увидев скромного молодого детектива певица смягчилась и предложила Хью сесть на пуфик.
— Мы не общались с покойным братом. Он был религиозным фанатиком, не одобрял моих увлечений музыкой и театром. Сначала он увещевал бросить сцену, но когда ко мне пришла известность, то предпочел прекратить всяческое общение. Мы жили в одном городе, но не виделись пятнадцать лет. Я одна наследница, и уже пожалела, что связалась с наследством покойного Клауса. Времени на оформление документов у меня нет, всем занимается нотариус. Но полбеды – оформить всякие бумаги. Найти покупателя оказалось очень сложно, — на удивление, Клодетт производила впечатление весьма здравомыслящей дамы.
— Сколько покупателей отказались от покупки?
— Уже трое. Первая семья внесла аванс за покупку и вселилась в дом сразу после смерти брата. Это была семейная чета Смитов с дочерью—дошкольницей. Они прожили в доме три дня и съехали. Сначала категорически отказывались говорить о причине такого поступка, потом женщина поведала, что в доме слышны голоса. Завывания, вопли, стуки. Я пришла в дом, все там проверила, как могла – ничего не слышала. Даже переночевала одну ночь – тишина и покой. Но Смиты настаивали на возврате аванса, и я не стала с ними спорить, — оперная дива откинула волосы со лба, открыв его мраморную гладкость и белизну. Машинально взяла со столика крем и начала втирать его в тонкие холеные руки, — затем пришел Лукас Аллер, вы его можете знать. Он держит крупный универмаг в этом районе. Дом его заинтересовал архитектурой. Компактный, но в то же время просторный. Херр Лукас аванса вносить не стал, но распорядился подготовить документы для продажи. Я представила ему предварительный договор через неделю, однако Лукас сообщил, что раздумал покупать дом. Его дочь, собиравшаяся жить в доме со своим женихом, дескать, заявила, что в доме постоянно слышится неприятный запах.
— Что за запах? – спросил Барбер.
— Стыдно сказать, — певица всплеснула руками, — запах фекалий. Я пришла в дом и такой запах действительно почувствовала. Заказала уборку. Специалисты клининговой компании трудились три дня, выкачали выгребную яму, прочистили канализационные трубы. Херр Лукас подписал договор, внес аванс. А еще через неделю пришел прямо сюда с угрозами и требованиями вернуть деньги и расторгнуть договор. По его словам запах только усилился, а в кухне и коридоре просто невозможно находиться. Я конечно, расстроилась, пришла в дом. Действительно, неприятный запах есть. Но чему тут удивляться? Дому больше ста лет, капитальный ремонт ему бы не помешал. Однако, договориться с Лукасом мне не удалось, и теперь он угрожает мне судебным иском.
— Что—то еще? – уточнил Барбер.
— Да, к сожалению. Не знаю, стоит ли придавать этому значение, но… Одна прихожанка церкви мифру Хаак с завидной регулярностью бегает вокруг дома, держа в руках икону святой Марии Магдалины. Она кричит, что все изгнанные моим братом из людей бесы, поселились в доме моего покойника. Она просто форменная кликуша и вредительница. Я даже в полицию обращалась, но там бездействуют. Никто не хочет связываться с полоумной старухой. Но эта старуха буквально отогнала третьего потенциального покупателя. Когда на осмотр дома с нотариусом явился третий покупатель — херр Ульрихсон, мифру Хаак подскочила к нему и начала вопить, что только окончательный безбожник купит дом, в котором живет ровно сорок демонов, которые каждую ночь устраивают свои шабаши, оставляя после себя кучи дерьма.
Барбер поблагодарил Клодетт за предоставленную информацию, взял адреса упомянутых ею лиц и ключ от дома.
Свен Свенсон, шеф детективного агентства «Свенсон, Барбер и сыновья» разбудил Хью Барбера утренним звонком в субботу. Летнее утро было тихим, слегка прозрачным. Хью спал с открытым окном, поэтому, проснувшись, он не сразу понял, звонит ли за окном проезжающий трамвай или телефонный аппарат.
— Что ты знаешь об экзорцизме? – спросил довольным голосом шеф Свенсон.
— Я даже слово это не выговорю, — пробурчал Барбер, — доброе утро. Что случилось?
— У нас новый контракт, — сообщил толстый Свен, — и потому дуй в библиотеку и ищи информацию о том, что такое экзорцизм. Подробности потом. Я хочу, чтобы ты разобрался в теме, прежде чем я расскажу тебе фактические обстоятельства дела.
Барбер, кряхтя, повесил трубку, с тоской посмотрел на часы. Было восемь утра. Время видеть последний сладкий сон. Но уже через час, наскоро закусив бутербродами, он сидел в антверпенской публичной библиотеке, обложенный справочниками и книгами.
— Этой темой с научной точки зрения мало кто интересуется, — пояснила хорошенькая библиотекарша Берта. Она была давно знакома с Барбером, часто Берта подбирала ему информацию по какой—либо теме, делала светокопии документов. За это молодой детектив приносил ей шоколадки, пиццу и букеты фиалок. Денег Берта не брала, с ужасом округляя глаза. При других обстоятельствах Хью приударил бы за ней, но у Барбера была невеста.
— А с какой точки зрения обычно эту тему раскрывают? – Барбер спросонья не слишком хорошо соображал.
— Ужастиков много написано об этом обряде изгнания дьявола, демонов, бесов. Но я не люблю демонологию, — сообщила Берта, положив на стол пухлый том «Толкование Библии для атеистов», — я люблю детективы разные… Уилки Коллинза, Агату Кристи… Меня очень интересуют разные расследования…
Барбер, не заметив намека, поддакнул и углубился в чтение. Попутно он делал в блокноте всякие пометки. Берта отошла и вернулась через час. Она несла подборку периодики.
— Это «желтая пресса», господин Барбер, — сообщила она доверительно, — но вам же нужен полный спектр сведений? Тут вы найдете статьи о данном ритуале.
Барбер провел в библиотеке целый день, вышел на свежий воздух утомленным от бесовского чтения, с ощущением бессмысленно потраченного времени. Особенно его возмутили статьи о ритуалах изгнания бесов местным священником Клаусом Ван Диком. Церковь его не поддерживала, считая шарлатаном, но общественность была в восторге от его методов изгнания бесов.
В шесть вечера он встретился с шефом в парке. Толстый Свен сидел у памятника Давида Тинерсу и крошил булку наглым голубям. Вид у него был безмятежный, в отличие от Барбера он пребывал в прекрасном расположении духа. Барбер поприветствовал шефа и присел на скамейку.
— Изучил тему? — спросил Свенсон без обиняков.
— Изучил, насколько это было возможно за день. Ерунда и полная ересь. Средневековое мракобесие и безграмотность.
— О! – поднял Свен Свенсон палец вверх, — именно этого эффекта я и добивался. Теперь на трезвую и скептическую голову тебе будет легче заняться расследованием.
Шеф Свенсон поведал удивленному Барберу о том, как к нему обратилась мифру Клодетт Ван Дик. Барбер понял, что речь идет о родственнице скандального пастора. Она никак не может продать дом брата, доставшийся ей по наследству. Брат умер три месяца назад, а уже три покупателя отвергли предложение о продаже дома. Мифру Ван Дик желает продать дом как можно скорее, так как ей нужны средства на лечение сына. Денежных накоплений ее покойный брат не оставил, слишком много тратил на благотворительность. Прихожане распространили слух о том, что в доме живут демоны, потому что Клаус при жизни практиковал обряд экзорцизма, причем небезуспешно. От детективного агентства требовалось выяснить, что не так с домом.
— Может, нам и справку надо выдать о том, что демоны не обнаружены? – с насмешкой предположил Хью.
— Если потребуется — выдадим, — спокойно ответил ему Свен, — за деньги я выдам справку о том, что бог есть или бога нет, если это устроит клиента. Но, как ты понимаешь, доказательства должны быть для клиента убедительными.
— Неужели у нас дела идут так плохо, что мы должны плясать под дудку полоумной бабки? – спросил Свена Барбер.
— С чего ты взял, что Клодетт Ван Дик – полоумная бабка? Ты что, в театр не ходишь? Это прима Антверпенского театра оперы, — произнес с негодованием Свен и ткнул пальцем в пространство. Барбер проследил за направлением взглядом и увидел на театральной тумбе на площади большую афишу «Травиаты» , на которой была изображена ярко накрашенная гордая брюнетка.
Барберу было поручено встретиться с Клодетт и составить план действий. На расследование клиентом отводилось две недели.