Потом они долго, серьезно и тщательно выясняли, кто же из них больший идиот (победил, конечно, Айвен — благодаря многолетнему опыту и постоянным тренировкам). Самым трудным в этом выяснении было не хихикать — особенно когда Бай использовал подлый прием и начинал щекотаться. Он давно уже выяснил, что в определенном настроении Айвен щекотки боится куда больше, чем сам Бай, и грязно этим пользовался.
И были долгие обнимашки на кухне, а потом и в гостиной, и Бай зачем-то взял с подоконника горшок с чертовым цикламеном, и обниматься пришлось уже втроем, и это мешало и раздражало, но не очень сильно. А еще, конечно, надо было бы снять с гардины окончательно обнаглевшего котенка (кажется, Персика, но Айвен в этом был не уверен), но для этого надо было разжать руки и выпустить Бая. А этого не то что не хотелось делать — это было совсем невозможно. И Айвен даже и не пытался.
*
— А почему ты написал, что я тебя не узнаю?
Бай вроде как даже слегка смутился — во всяком случае явно почувствовал себя неуютно. Отвел взгляд.
— Да глупости это… Настроение было паршивое плюс слишком много алкоголя. Вот и лезло в голову разное, что полгода слишком долгий срок и все такое. Достаточный, чтобы забыть… Говорю же, глупости разные.
— Действительно глупости.
А потом им стало не до разговоров…
***
Бай выспался еще на челноке, там больше нечего было делать, и потому лежал на спине, разглядывал потолок, поглаживал заснувшего у него на груди Айвена и беззвучно посмеивался, предаваясь планированию мести, страшной и неизбежной: Айвен, зараза, заснул на середине дела, с баевским членом в руке! Завалил, облапил, полез ласкать… и заснул. Это как называется?!
Такое пренебрежение никак нельзя было оставить без последствий, и такие последствия не заставят себя долго ждать, уж Бай постарается. Утром и постарается, чего тянуть? Ох, уж он постарается…
Улыбка Бая стала широкой и предвкушающей. Айвен шевельнулся, правой рукой покрепче вцепился в то, с чем в ней заснул, а левой слегка поуминал Бая, словно подушку, и подсунул ее в конце концов ему под плечо, тоже точно как под подушку. Затих, удовлетворенный.
Бай вздохнул.
Все-таки Айвен грубый и намеков ну совсем не понимает. Вот как с цветком этим. Тоже мне, придумал: расставания… Не дождетесь! Изнервничался весь, испереживался, похудел даже, а все потому, что не умеет понимать как надо. Вот и с сережками тоже. А Бай так старался, их выбирая, голову ломал, чтобы не очень навязчиво, но при этом однозначно. Остановился на модели «совершеннолетний бисексуал имеет постоянного семейного партнера и в случайных связях не заинтересован». Куда уж яснее, кажется.
А Айвен так ничего и не понял.
Большой ядовито сиреневый чемодан на антиграве казался нелепым и неуместным на фоне стенных панелей и подставок для обуви благородного темного дерева. Бай стоял, уткнувшись лицом в айвеновский мундир, висевший на дверце шкафа — Айвен повесил его туда временно, придя с работы, да так и забыл убрать на вешалку. Локоны — длинные, да, но хотя бы не до плеч (голых плеч, бетанская мода — ничего из одежды выше пояса). И (слава всем богам!) темные. Какая-то яркая и цветастая юбка в самый пол…
На секунду сердце пропустило удар, сорвавшись в низ живота.
Улыбаться.
— М-м-м… как же я соскучился по этому запаху… — Бай глубоко вздохнул и выглянул из-за зеленого рукава, продолжая утыкаться в него носом. Родные смеющиеся глаза в обрамлении возмутительно пушистых ресниц, но (еще раз слава всем богам!) — никаких теней или подводок. — Ну привет, что ли… Как я тебе нравлюсь?
Он наконец оторвался от айвеновского мундира и повел плечами, словно модель на подиуме.
— Очень! — честно признался Айвен, сгребая его в объятья.
И в первый момент даже не почувствовал, какой Бай холодный, таким жаром обдала его волна облегчения: кителем Бай уже не прикрывался, а бетанский саронг принадлежит к той разновидности одежды, которая не позволяет прятать под ней что-либо существенное. И как убедился Айвен, никаких видимых (а теперь еще и нащупываемых) изменений рельефа поверхности грудь Бая не претерпела.
— Да ты же совсем закоченел!
Кожа у Бая была ледяная, вся в ознобных мурашках, а вот губы горячие и жадные. Не отрываясь от этих губ, Айвен сдернул с дверцы китель и закутал им холодные голые плечи, плотнее прижал к себе. Хотел сказать, как соскучился. Хотел сказать, какие это были долгие пять месяцев и как пусто и серо они тянулись. Хотел сказать, что очень и очень рад и никуда больше не отпустит Бая одного. Хотел, но все никак не мог оторваться от горячих торопливых настойчивых губ, пока не кончился воздух.
А когда наконец оторвался, заговорил совсем о другом:
— Вот и надо было тебе выеживаться, скажи? Тут тебе все-таки не Бета! Не мог одеться потеплее? Черт! Не мог просто одеться?! Ну вот стоило оно того?
— Не скажи! — Бай хихикнул. — Конечно же стоило, ты бы видел, какие были лица у наших таможенников, когда они читали мой паспорт… Фор в саронге! А как на меня смотрели в зале ожидания… Вообще прелесть. Они так ждали, что я пройду над решеткою вентиляции, все ведь знают, что под саронги не надевают белья…
— А какие у них были лица, когда ты таки прошел?
— Вот еще! Я обошел. Не ревнуй.
— Больно надо… Ревновать еще… всяких…
Бай не ответил, вздохнул только прерывисто — Айвен как раз прокладывал дорожку торопливых поцелуев от его уха к шее и ниже, к ключице. Бай дышал неровно и вздрагивал, и кожа его под айвеновскими губами постепенно становилась не такой уж и холодной.
— Оу! А ты на самом деле…соскучился… — выдохнул Бай, когда ладонь Айвена решительно скользнула под саронг: вообще-то исключительно с проверочной целью, ну чтобы успокоиться уже окончательно. Айвен чуть не прослезился от облегчения, нащупав родное, знакомое, такое упругое и… о да, уже вполне готовое к решительным действиям! Бай переступил с ноги на ногу, стиснул бедра, пристраиваясь поудобнее, фыркнул в шею: — Может, хоть раздеться дашь?..
Айвен вздохнул с сожалением и убрал руку — и услышал ответным эхом такой же короткий разочарованный вздох.
— А я уши проколол, — сказал зачем-то Бай, не делая попыток отстраниться. — Не заметил?
Айвен хотел ответить в том смысле, что как он мог не заметить, если о чертовы баевские сережки ободрал себе все губы. Но вместо этого ьуркнул уже скорее примирительно, чем обиженно:
— Мог бы хотя бы позвонить и все объяснить. А то умотал, понимаешь…
— А ты вообще не писал. Я-то тебе хоть записку оставил.
— Ага! И куда бы я писал? И кому? Я же даже не знал, под каким ты там именем…
— Я тебе все коды оставил.
— Где?
— Под цветком.
— Ни черта там не было. И цветок этот дурацкий…
— И ничего он не дурацкий! Он защищает семейные ценности и уют в доме! Я специально смотрел значение по феншую, когда выбирал.
— А еще он символ окончательного разрыва. И вот что я должен был думать? Ты улетаешь и этот цветок…
Бай помолчал. Спросил неуверенно:
— Что, правда, что ли?
— Ну да.
— Не знал… — Бай виновато вздохнул и потерся носом об айвеновское ухо. Легонько куснул.
— Ну вот какого черта ты не оставил нормальной записки? — проворчал Айвен, стараясь, чтобы было не так сильно заметно, какое удовольствие это ему доставляет
— Ничего себе не оставил! А под цветком?
— Две строчки — это нормально? Это издевательство!
— Да я из-за нее чуть на челнок не опоздал! Шесть страниц двенадцатым шрифтом — тебе мало?
Вот теперь они действительно отстранились и уставились друг на друга с одинаковым возмущенным недоумением.
— Ты какой цветок в виду имеешь? — спросил наконец Бай странным тоном.
— Так ты мне вроде же один оставил. На подоконнике. Цикламен твой чертов! Он, кстати, цветет вовсю, можешь полюбоваться.
— А я — тот, что на комме.
Секунды две они молчали. А потом Бай осторожно поинтересовался (и тон его был еще более странным, чем раньше):
— Ты что, ни разу не попытался его удалить?
И вот как после такой фразы прикажете не думать о том, о чем так тщательно старался не думать все эти чертовы три месяца?! И сразу же перед глазами навязчивый призрак леди Донны, только наоборот… Чертов Бай! Чертовы бетанцы, меняющие пол, словно памперсы!
Сюрприз, который Айвену понравится. И при этом он может Бая и не узнать… Неужели Бай всерьез воспринял ту глупую шутку про смену пола? Это ведь шутка была, глупая шутка. Несмешная даже. Айвен зажмурился, представляя себе женский вариант Бая — волосы длиннее, завиваются крупными локонами, лицо стало чуть тоньше и изящней, но улыбка все та же, ехидная, баевская, и пушистые ресницы, и… ну да, самое важное: две упругие очаровательные грудки, что так и норовят выпрыгнуть из-под рубашки и улечься в подставленные ладони. И такие знакомые на вкус и на ощупь твердые соски станут крупнее и мягче, а если провести рукою по животу вниз, ощутишь только безупречную гладкость, ладонь не царапнет «тещина дорожка»…
Айвен содрогнулся и зажмурился так, что перед глазами поплыли багровые круги. За этими кругами скрылся такой красивый, такой любимый, такой желанный и до жути чуждый образ, на прощанье сверкнув ехидной ухмылкой, такой родной и до дрожи знакомой (и такой пугающей на этом совершенно чужом лице), и высветлив локоны до золотистых: ну да, все же знают, что Айвен предпочитает блондинок…
Айвен поставил разбрызгиватель на подоконник: руки дрожали. Сценарий, казавшийся когда-то вполне приемлемым и даже отчасти желанным, теперь не вызывал ничего, кроме тянущей пустоты в груди. Ну вот что он там мог с собой сотворить, этот балбес? И из самых благих ведь, думая, что Айвену это понравится, что Айвену именно это и нужно, вот что ужасно! И не понимая, что Айвену нужен он сам, такой, какой он есть, настоящий, живой, ехидный и неидеальный, доставучий и надоедливый вечно спорящий Бай. Ну вот где он там? Челнок приземлился черти когда, после звонка уже полчаса прошло, давно можно было добраться!
Сначала Айвен хотел рвануть в порт встречать, наплевав на это его наглое, с орбиты еще отправленное: «Жди дома, скоро буду». Скоро, как же! Но вспомнил, как встречал лорда Доно, думая, что он еще леди… И решил, что лучше не надо. Разумнее действительно дожидаться Бая дома. И надеяться, что под сюрпризом он имел в виду всего лишь мелкую ринопластику. Ну мог же Бай захотеть изменить себе, например, линию подбородка или форму ушей? Почему бы и нет? Или, допустим, волосы перекрасить… ну да, почему бы склонному к эпатажу Баю не перекрасить волосы в какой-нибудь ультрамодный на Бете цвет?
Да что там, Айвен попросту струсил, будем честны хотя бы с самим собой. Понял, что может не выдержать и сорваться. Лучше дома, дома и стены помогут. Потому что чего бы этот дурачок с собой ни сотворил — встретить это придется в радостью и только с радостью, настоящей и искренней, той самой, на которую он надеется и ради которой только и старался.
В прихожей еле слышно пискнул потревоженный замок. Скрипнула дверь. Шорох:
— Эй! Хозяева дома есть? А то я тут приперся…
Голос — такой родной, нагловато-ехидный, тягучий, вальяжный даже… внешне. Но при этом какой-то ломкий, словно бы напряженный и неуверенный — где-то там, глубоко, посторонний и не заметит. Айвен вздрогнул, оборачиваясь: он почему-то был уверен. что Бай позвонит. Словно забыл, что у того давно уже свой ключ. Словно действительно все забыл. Главное — не забыть улыбаться. Радостно…
Бай почему-то задержался в прихожей, и Айвен не выдержал, хотя поначалу собирался встретить его тут, у подоконника с цветком, чтобы было на что переключить внимание, если вдруг радостная улыбка получится не такой уж и радостной. Но стоять и ждать было невыносимо, пришлось выйти самому. Улыбаясь. Конечно же, улыбаясь.
Чертов цикламен цвел. Тошнотворно розовые соцветия напоминали толстенькие сдвоенные сердечки или стайку сложивших крылья бабочек, отчего-то облюбовавших именно этот ворох грязно-зеленых стеблей и листьев именно в этом горшке и именно на этом подоконнике. Айвен аккуратно прыснул из спринцовки под корни, хотя земля в горшке и не думала пересыхать, удалил подвявшую веточку. Чертов цветок выглядел до отвращения празднично и цвел в полную силу, словно и не подозревая, что считается вообще-то зимним и летом ему цвести не положено. Или с его точки зрения барраярское лето — та же зима, только красно-зеленая?
Что ж, по крайней мере у Бая не будет поводов решить, будто Айвен пренебрежительно отнесся к его прощальному подарку и позволил ему засохнуть…
Стоп, не прощальному, нет же! Бай возвращается. Из порта звонил, помехи ужасные, но… скоро будет дома. Так и сказал — дома. Типа жди и готовься к сюрпризу.. Вот Айвен и готовится. К любому. Пять месяцев почти как готовится. Пять чертовых долгих тоскливых месяцев!
Чертов Бай.
Умотать почти на полгода, оставив вместо себя дурацкий цветок с не менее дурацкой запиской — что-то в том смысле, что, мол, прости, работа-обстоятельства, а это тебе на долгую память и ты поймешь. Ну да, понятно, что обстоятельства бывают разные, особенно при такой работе, как у Бая… Но все-таки! Почти на полгода! Без объяснений, без связи, без координат. И куда? На чертову Колонию Бета!
Айвен запретил себе думать о том, чем именно знаменита эта Колония. Просто решил, что ему это не интересно. Все, что фор творит и как позволяет себе развлекаться за пределами Барраяра — остается за пределами Барраяра. Они оба взрослые люди, а быть на Бете и не посетить Сферу Наслаждений было бы по меньшей мере странно. К секс-терапевтам любого из трех полов ревновать могут только замшелые провинциальные ретрограды и дикари, Айвен же вполне себе цивилизованный и современный фор. С широкими взглядами. Он даже не стал удалять мерзкий розовый цветочек (ну да, тот же самый цикламен, чтоб его!), на который Бай сменил стандартную заставку Айвеновского домашнего комма. Подумаешь, цветочек! Айвен выше таких мелочей.
Главное, что Бай не насовсем свалил из-за того, что ему с Айвеном скучно, а всего лишь в командировку отправлен. По работе. Это нормально, это святое. «Служить и защищать» и все такое. Он написал, что на три месяца, но он никогда не умел считать. Айвен прикинул расстояние и решил, что рассчитывать надо не менее чем на полгода.
Он почти угадал. И, наверное, даже радовался бы тому, что Бай вернулся раньше. Если бы два месяца назад тот не прислал еще одно сообщение.
Не видео, даже не аудио, просто несколько строчек. О том, что соскучился. Что работа почти завершена. Что надеется скоро вернуться. И что готовит Айвену сюрприз, который тому наверняка понравится. И последняя фраза, от которой у Айвена поджалось все, что могло поджиматься, а волосы наверняка бы встали по стойке смирно, не будь они стрижены так коротко.
«Ты меня, наверное, совсем не узнаешь»…
Может ли что-то испортить настроение прекрасным воскресным утром?
Поправка: может ли что-то испортить настроение воскресным утром, если ты вот уже третий час разгребаешь служебные файлы, и не видно конца и края этой зануди, и одна только радость, что по причине воскресенья не пришлось тащиться в штаб и сидишь не на жестком служебном кресле, словно специально придуманном для издевательства над сотрудниками, а за своим собственным коммом и в относительном комфорте собственного кабинета. Дома. Но — за работой. И все выходные, похоже, придется потратить на поиск ошибки (возможно, и не существующей), и тебе постоянно будут мешать (дома всегда мешают, считая, что раз ты дома, то, значит, и не работаешь), а отгула за сверхурочные не предоставят: ведь ты же работал дома, а значит, вроде как не совсем и работал или даже совсем не работал.
Поправка поправки: может ли что-то испортить настроение, если с кухни доносится запах свежесваренного кофе, а по коридору уже шлепают шаги босых ног (он всегда ходит босиком, отвлекает не вовремя, смешит не по делу и ставит кофейные чашки на секретные документы).
— Доброе утро, Айвен. Или опять будешь ныть, что утро добрым не бывает?
Ну да, когда-то Айвен любил отвечать этой заезженной шуткой на утренние приветствия. Когда-то любил.
— Доброе, Бай. Не буду.
Теплые руки ложатся на плечи, запах мятной зубной пасты мешается с ароматом кофе — конечно же, он не признает личного пространства и сразу же лезет мешать и отвлекать, кто бы сомневался!
— Спасибо за кофе.
Много ли нужно человеку для счастья? Вот тебе, например? Правильный ответ: очень много.
Много, много, очень много Бая…
Или уходит сам Бай. Вот как сегодня, например. Наверняка сидит у одного их смотровых окон, уставившись на свои любимые звезды, думает о чем-то своем, зараза доставучая и обидчивая. Близко сидит, почти носом уткнувшись, он так любит, и стекло перед ним туманится от дыхания.
Интересно, а он рисует пальцем буквы на этом стекле?.. Теперь-то ведь можно, и не надо оглядываться в панике: не идет ли кто, не заметили ли, не обратили ли внимания.
Теперь можно…
Черт. А ведь в этом, похоже, все и дело.
Бай впервые получил возможность открыто называть его по имени, так часто и таким тоном, как ему хочется, никого и ничего не стесняясь, не боясь проговориться, выдать, подвести. Айвену дома было проще, он волновался лишь за себя, да и то не так чтобы очень, а Бай переживал за репутацию того, кто дорог, это куда страшнее. Он же в жутком напряжении пребывал постоянно, под этими своими вечными полуулыбочками и ехидными замечаниями.
Теперь напряжение ушло, теперь — можно. Никто не осудит, не посмотрит косо. Кроме разве что самого Айвена. Вот Бай и не может не проверять, что на самом деле имеет такое право, такую возможность — снова и снова, хотя и понимает, что уже достал и скоро, возможно, право это как раз-таки потеряет, и именно из-за проверок. Но не проверять — не может. Замкнутый круг.
И впору то ли умилиться, то ли пойти и придушить придурка на месте, вот на той самой смотровой палубе и придушить, куда он постоянно удирает, он и сейчас наверняка удрал именно туда после… нет, не ссоры еще, но уже на грани.
Ну так и есть. Сидит в темноте на подоконнике, уткнувшись лбом в смотровое окно, весь такой несчастный. Вот же балбес! Объясняй теперь ему, балбесу, что все понимаешь и никогда его не бросишь, как бы противно он себя ни вел…
— Бай…
Бай вздрагивает и оборачивается на оклик, весь еще такой неостывший от… нет, не ссоры, ершистый и настороженный:
— Что?..
Хм… А кто сказал, что обязательно надо что-то объяснять? Можно иначе.
Например, вот так:
— Да так, ничего… Ба-а-ай…
Уже не скрывая улыбки и видя, как у Бая идет трещинами привычная маска, как вспыхивают недоверчивой радостью глаза.
Есть игры, в которые лучше играть вдвоем.
— Айвен…
— М-м-м?
— А-а-айвен…
— Ну чего? — Айвен отрывается от комма, стараясь, чтобы раздражение не проступило ни в голосе, ни в мимике. Он отлично знает, что получит в ответ.
— Да нет, ничего… так просто… Айвен…
Вздрагивающая, чуть заискивающая улыбка, нервное пожатие плечами. Как всегда. Стиснув зубы, Айвен снова утыкается в комм, смотрит на буквы, не понимая их значения. И ждет. Чтобы через минуту-другую услышать робкое:
— Айвен?..
*
Человек в этой жизни очень многое выбирает не сам: например, планету рождения. Родственников. Или вот имя. И не всегда выбранное не тобой тебе нравится, неужели так трудно понять? Впрочем, против своего имени Айвен раньше ничего не имел, только вот слышать его по триста раз на день — это любого выбесит. Даже если произносят его без навязшего на зубах добавления “этот болван”, даже если произносят ласково и даже если не кто-то, а Бай.
Раздражает.
И это тем более обидно здесь, на борту бетанского лайнера, где им с Баем больше вовсе не обязательно притворяться просто друзьями, потому что и экипаж, и две трети пассажиров — с колонии Бета, где такие пары абсолютная норма, никто даже бровью не поведет, и вроде бы как раз ничего не должно раздражать или омрачать. И впереди целый год такого же запредельного счастья — быть вместе открыто, а не от случая к случаю. Не урывками, не прячась, не стараясь избегать коснуться друг друга даже случайным взглядом. Командировка на двоих на Колонию Бета — да о таком можно только мечтать!
И вот зачем этому балбесу надо все портить своим постоянным: “А-а-айвен”?! Постоянно! Типа:
— Айвен…
— Чего?
— Да нет, ничего, так просто…
И так по сто раз на день, что начинает уже подбешивать, ну сколько можно, и улыбочка такая вечная. Ну он что — не понимает, что Айвена это злит уже? Да, поначалу казалось милым, но достало.
И то, что еще две недели назад выглядело невероятно щедрым подарком судьбы — год вместе и не надо скрываться! — постепенно начинает казаться уже вовсе не таким привлекательным. И как-то потихоньку закрадываются мысли о том, что, наверное, он просто не создан для брака — для любого брака, не важно с кем, даже вот с родным и любимым вроде бы и нужным до чертиков, от одной мысли потерять которого все внутри обрывается, но… Как же этот родной и любимый бесит порою, когда вот так все время рядом и с этим своим вечным: “А-а-айвен”!
А главное — Бай же не дурак, он же должен понимать! Тогда чего добивается? И вроде как даже и понимает, и в глазах обреченная паника, а все равно: “Айвен…” Снова и снова. Давит на уже болевую точку, словно языком на ноющий зуб. И смотрит с тоскливым ожиданием. Чего ждет-то? Срыва? Ну так Айвен не железный, иногда и срывается. Ну, почти. Встает, например, и уходит. И долго гуляет по смотровой палубе или сидит в баре, порою ловя себя на том, что бессознательно выводит пролитым пивом на стойке до боли родные буквы.
А потом они засыпают в обнимку. Точнее, это Айвен засыпает, сграбастав Бая в объятья и уткнувшись губами ему в висок. Бай не спит, ему жалко тратить на сон такую ночь. Он старается запомнить в мельчайших подробностях все. Сонное теплое дыхание Айвена, запах его кожи, тяжесть руки на спине. Закрывает глаза, продолжая улыбаться: спать он не собирается, но так удобнее вспоминать и переживать заново. Даже если Айвен полностью удовлетворил свое любопытство и тягу к экспериментам, даже если ничего подобного больше никогда не повторится — оно того стоило. Конечно же стоило!
Просыпается Бай один. С кухни пахнет кофе и жареным беконом. Бай бы не отказался ни от того, ни от другого, но вошедший Айвен прячет за спиной явно не кофейник со сковородкой. Что-то маленькое. Лчень маленькое. В подарочной коробочке.
Холодом стягивает позвоночник. Не надо, Айвен…
— О, ты уже проснулся! А я вот тут…
Коробочка. Маленькая, плоская. Перевязанная голубой ленточкой. Бай смотрит на нее, как на гранату с выдернутой чекой.
— Мне кажется, тебе должно понравиться.
Подарок. Пусть это будет просто глупый ненужный подарок.Любой. Это не может быть кольцо. Не может, не может, напрасная паника. Хотя… с Айвена станется. Вот как раз с Айвена и станется..
Ох, Айвен, зачем ты так.
— Открой.
Улыбаясь — привычно, одними губами, — Бай откидывает плоскую крышку, готовясь так же искусственно восхититься и поблагодарить, что бы там ни увидел. Айвен старался. Айвен хотел как лучше. И значит, надо обрадоваться…
Секунду или две Бай в полной оторопи разглядывает содержимое, напрочь забыв улыбаться. И начинает ржать — дико, взахлеб, откинувшись обратно на подушки и не обращая ни малейшего внимания на смущенного и недоумевающего Айвена (что здесь такого смешного? неужели он недоволен?). И все никак не может успокоиться, выплескивая в нервном хохоте напряжение последних суток и продолжая сжимать в руке дубликат ключ-карты от айвеновской квартиры.
Когда-то он думал, что самое сложное — шифрограммы: все мозги сломаешь, пока подберешь к ним ключ. Как же наивен он тогда был! Простые слова простых людей намного сложнее любых шифрограмм. Попробуй подбери ключ к тому, что говорит, например, Айвен…
«Нам надо поговорить…»
Ну да, конечно, понятно, что надо. Глупостью было с вальсом, глупостью страшной, и понятно, о чем разговор будет. Да только вот зачем он потом добавил вдруг торопливо:
«Не-не-не, ты только не подумай, это вовсе не свидание! Просто деловой ужин».
Словно Бай ничего не понимает, словно он такой дурак и действительно мог себе вообразить что-то подобное. Он все понимает.
Но вот как понять это? Столик в одном из лучших столичных ресторанов. И двадцать пять алых роз. И приветственный поцелуй, обыденный такой, словно так и положено, словно это в порядке вещей и обниматься у них при встрече словно бы тоже давно уже заведено…
Это шутка такая, Айвен, да? Шутка? Ну да, хорошая шутка. Смешная. Наверное…
«Нет-нет-нет, это не поцелуй, я просто проверяю, не замерз ли у тебя нос, пока ты меня тут ждал. Долго? Извини. Да ты совсем закоченел, и руки… Давай погрею. И пошли в зал, там тепло».
Дальше все распадается на цветное конфетти отдельных фрагментов, эмоций, картинок. Накатывает волнами шока, неверия и непонимания на непрошибаемую глыбу спокойствия по имени Айвен. Он все для себя решил, потому и невозмутим — или Баю это только так кажется? Просто ужин, просто спокойный разговор ни о чем. А цветы — это просто цветы, двадцать пять алых роз в серебряной вазе.
«Правда красивые? Ради таких можно было немножко и опоздать, ты не обиделся?»
Просто ужин, и ничего более. Айвен не ведётся на подначки, шутки и истерики, и от этого все происходящее ещё более непонятно и жутко. А главное, он вроде как и не смущается. Совсем. Словно это в порядке вещей — вот так, вдвоем в отделенном от общего зала алькове, и приглушенная музыка, и бархатные портьеры, и плавающие в бокалах свечи, и розы, алые, двадцать пять штук. И вино.
«Правда приятный букет? Лучшее того урожая, я всегда говорил…»
И огоньки свечей дрожат в черных зрачках слишком близко, и красное вино кажется черным. И до усрачки хочется продолжения. И до одури страшно предложить самому.
Не из-за возможности отказа, а из-за того, что это, скорее всего, воспринято будет неверно, в том смысле, что, мол, кто девушку ужинает, тот ее и танцует, это же Бай, все знают, он со всеми такой, по-своему честный. И попробуй тут объясни, что это не так, что сейчас все иначе, когда это же Айвен, а он не понимает намеков! И вот как ему объяснить?!
Он ведь непрошиБАЙем…
Он садится во флаер — неторопливо, спокойно. Как будто так и должно быть. И ждет, пока сядет Бай. Словно так и надо. Словно у них давно уже все обговорено. Летит к себе домой.
«Ты ведь зайдешь на бокальчик-другой? Время детское, завтра суббота…»
В голосе вроде бы неуверенность. Или это просто так кажется? Вот интересно, а что бы Айвен сделал, если бы Бай отказался? Вызвал бы такси? Подбросил бы сам? Сказал бы: «Ну тогда до встречи».
Словно он мог отказаться!
Снова разговор ни о чем, на этот раз на диване. Рядом, почти касаясь коленями. Ну ладно, не почти. Снова вино, красное и на этот раз какое-то жутко элитное, из подвалов Форкосиганов. Бай не чувствует вкуса. Бай вообще ничего не чувствует, кроме того, что еще немного вот таких разговоров о пустяках, обжигаясь коленками, — и он просто набросится на Айвена, и ему уже похрен, кем после этого будет он выглядеть в айвеновских глазах. И если все это было затеяно Айвеном лишь ради секса (ну захотелось ему попробовать экзотики, мало ли), то все это трижды глупо. Бай и так бы не отказал. Не Айвену. Он и так бы пошел, что он, девица какая-то?
Айвен смотрит в упор и улыбается так, словно все понимает. Отставляет бокал. И от этой его улыбки обрывается что-то и окончательно сносит крышу…
И снова фрагментами — остро, пронзительно, медленно. И стон, выпитый с губ, словно вино, сладкое и пьянящее. И задыхающийся смех:
«Ну куда ты несешься так, торопыга? Притормози. Ночь длинная, все успеем. И не один раз».
Первый шаг тогда, как ни странно, сделал все-таки Бай, хотя Айвен и был уверен, что он никогда не пересечет тонкой грани обманчиво полусерьезных шуток. И Бай не был бы Баем, если бы для своего коронного выступления не выбрал бы самую лучшую сцену и самое лучшее музыкальное сопровождение. Бальный зал императорского дворца. Белый вальс. Причем тот самый. Ну конечно.
У Айвена заныло в груди, когда он услышал первые такты, еще раньше, чем вскинул голову и увидел…
*
… — Бай, ну надо же! А я и не знал, что ты и на рояле умеешь…
Короткая кривая ухмылка, привычная насмешка в темно-вишневых глазах:
— Ну я же фор. А для форов музыкалка обязательна. Терпеть не мог эти пальцеломные вальсы, особенно один… Надрывный такой. Нам говорили, что когда-нибудь мы его поймём. Но не дай боже на себе. Не дай! Потому что это просто сумасшествие какое-то, слишком… — Бай вдруг смутился и отвел взгляд. Хотя ему-то чего смущаться, не ему ведь снятся разные глупости…
*
Вальс, древний и вечный, словно само время. Вальс вопреки всему, даже себе. Пронзительный, острый, невероятный. Как такое можно было придумать? Как такое можно было сыграть — и остаться в живых? Тугая спираль от тихого и робкого, еле слышного, все более смелея, от шепота до почти крика, срываясь и падая в стремительный вихрь. Страсть и огонь, как яростная лавина, но все равно с непроходящим ощущением тоски и безысходности. И опять в почти тишину. И снова волна по нарастающей. Как радость редких встреч пусть и на людях, когда внутри все трепещет и ликует, но от этого после ещё острее одиночество и грусть…
И улыбка на губах Бая, идущего с другого конца зала, улыбка человека, все для себя решившего. Вопреки всему. Даже себе. И его взгляд, откровенный настолько, словно в этом полном людей зале нет никого, кроме вас двоих. Впрочем, наверное, он и прав. Никого. Только вальс. Только эти глаза и эта улыбка. И разговор, не слышимый никому кроме:
— О нет, Бай! Нет! Остановись! Это уже не шутка!
— О да, Айвен. Да. Это — уже не шутка…
И ни малейшей возможности не шагнуть навстречу, в стремительный вихрь то ли падения, то ли взлета — уже на двоих.
Просто музыка, просто танец. Просто улыбка и взгляд, и никто не пытается украсть твою свободу, видишь — рука открыта, ты можешь отдернуть свою в любой момент, я не сожму пальцы, не попытаюсь схватить, смять, сломать, удержать. Мы просто танцуем. Потому что это неправильно — стоять в гордом одиночестве там, где кружатся пары.