Несмотря на то что императорские фейерверки известны далеко за пределами столицы и вызывают повсеместное восхищение (еще бы им его не вызывать, если отвечают за них главы наиболее крупных графств и каждый округ старается превзойти другие!), всегда находятся желающие устроить маленький фальстарт и запустить петарду-другую до начала официальных торжеств, дабы иметь потом возможность весь год хвастаться, что именно его ракета на зимнепраздничном фейерверке была самой первой. Обычно охрана вежливо их отлавливала, но особо не препятствовала, скорее, следила, чтобы они не целились в сторону замка или друг друга.
В саду снова стало тихо.
Бай молчал, стиснув зубы и сжав губы в тонкую линию. Его лицо в голубоватом ускользающем свете недогоревших искр казалось застывшей восковой маской.
И вдруг эта маска изменилась, поплыла, словно под струей кипятка. Бай дернулся, задохнувшись и стараясь вжаться в стенку еще сильнее, откинул назад голову, в расширившихся глазах заметалась паника.
До сих пор они стояли очень близко, почти вплотную, на расстоянии тепла, но все-таки не касаясь друг друга. А теперь — уже касаясь.
Ни один из них не сделал движения друг к другу — их тела справились сами, и это точечное касание становится все ощутимее с каждой секундой, все плотнее, болезненнее, напряженнее, горячее.
Бай краснеет — мучительно, почти до слез, выдыхает сквозь зубы, отворачивается. Он понимает, что Айвен не заметить его состояния не может — но того, что реакция была не только с его стороны, понять он еще не успел. Шипит обреченно:
— Айвен, уйди…
Прав дядя Эйрел — ты дурак, Айвен. Ох, и какой же ты дурак…
Не был бы дураком, давно бы уже догадался, почему Бай так себя вел последние полгода. Почему не приходил. Почему старался держаться подальше. И о чем думал — понял бы тоже. И не чувствовал бы сейчас себя последним мерзавцем.
И острое чувство вины — почему действительно ни разу так и не позвонил? Ведь хотел же! Много раз хотел. Боялся, что сбросит? Нашел чего бояться! Ну и сбросил бы, ну и подумаешь. Зато успокоился бы (хотя бы слегка) и перестал загоняться.
И остается только не быть дураком и дальше. Прижаться плотнее, уже совершенно сознательно, всем телом, вжать в стенку так, чтобы трудно стало дышать обоим, и слышать, как бешено колотится о твои ребра чужое сердце, потому что вы слишком близко, вы почти слились. Дышать ему в ухо и чувствовать, как распластанное тобою горячее тело начинает колотить крупная дрожь.
Бай выдавливает, глумливо, сквозь зубы:
— Прекрати… мне не нужны подачки!
При этом глаза у него шалые, дышит судорожно и прерывисто, губы дрожат. И тут даже такому кретину, как Айвен, понятно: надо быть последней сволочью, чтобы послушаться, ведь именно этого на самом деле Бай больше всего и боится.
Айвен всегда был почтительным мальчиком и слушался старших. С этим, похоже, пора завязывать. Побыть непослушным. И заткнуть кое-кому рот, чтобы не говорил глупостей. Чем заткнуть, если руки заняты (а они ведь заняты, в них очень важная стенка!)? Поцелуем, конечно.
Такого Бай, похоже, не ожидал. И не успел увернуться. Даже не попытался. Сначала застыл столбом, позволяя айвеновским губам и языку делать все самим, не сопротивляясь, но и не реагируя. А потом вдруг кинулся отвечать — торопливо, судорожно, отчаянно, бешено, безоглядно, так не целуются, так бросаются в последнюю лобовую атаку или на амбразуру, без малейшей надежды на светлое завтра.
Айвен оторвался от горячих, требовательных, ненасытных губ, лишь когда начал сам задыхаться. С трудом перевел дыхание, спросил хрипло:
— Это похоже на подачку?
Бай — плывущий, растерзанный, с шальными неверящими глазами — вздыхает рвано, шепчет совсем другим тающим голосом:
— Айвен… камеры…
Стыдно, Айвен. Ох, как же стыдно-то.
Не потому, что камеры. А потому, что Баю на них вообще-то плевать. Его ребята из дворцовой СБ и не в таком виде и наблюдали, и писали, и архивировали, многократно и наверняка. Работа такая. И если он и переживает сейчас, то не о себе. В отличие от некоторых…
— Поехали ко мне.
Бай снова застывает и пытается отстраниться, словно забыв о стене за спиной. Короткий смешок, резкий вздох. Обреченное:
— Если это шутка, Айвен, то… Если это шутка… То я тебя убью. Я серьезно.
Он пытается улыбаться, и это у него почти получается. Пока еще получается. Только вот голос надтреснутый, ломкий, и в глаза лучше не смотреть.
Что ж ты делаешь, Айвен, что ж ты, придурок, делаешь?! Он же на грани и вот-вот сорвется. И потом ему будет так же тошно и мерзко, как было тебе. Он же только на остатках этого вот презрительного высокомерия и держится еще, а ты их у него отбираешь, с деликатностью доброго медведя толкая в спину. Чтобы точно, чтобы наверняка…
И помочь тут невозможно, любая помощь, любое сочувствие лишь спровоцирует срыв, ты это очень хорошо понял на собственном опыте полгода назад. И самое лучшее, наверное, продолжать делать вид, что ничего не замечаешь. Так озабочен собственными проблемами и желаниями, что больше ничего для тебя вокруг не существует.
Страусиная политика?
А и похрен…
Лишь бы сработала.
Хмыкнуть смущенно, продолжая крепко вжиматься всем телом (ну почувствуй же, почувствуй, пойми — ты не один!), зашептать жарко, с искренним страданием в голосе, плотно прижимаясь щекой к щеке и почти касаясь губами горячего уха, тем более что и притворяться-то почти не нужно, да что там, если честно — то и без почти:
— Да какие тут шутки! Я уже десять минут тебя протаранить пытаюсь, ты что, не чувствуешь?! Я не железный, Бай! Еще немножко — и я тебя прямо здесь отымею, на радость охранникам у мониторов. Поехали, Бай! Ну пожалуйста! Я не могу так больше…
Какое-то время Бай молчит — плотно сжав губы, напряженный, как перетянутая струна, и вроде бы даже переставший дышать. Потом чуть оттаивает. Выдыхает — осторожно, прерывисто. Айвен не видит его улыбки, но чувствует ее щекой — и точно так же чувствует, что это уже совсем другая улыбка.
— Ох, Айвен, умеешь же ты уговаривать… Предложение насчет прямо здесь, конечно, чрезвычайно заманчивое, но я бы все-таки предпочел твой диван. — И после короткой паузы, пока еще ломко, но уже с типично баевской интонацией: — А целоваться ты все-таки не умеешь! Всего обслюнявил.
***
— Ну вот видишь, — назидательно сказала леди Элис сидящему рядом супругу, с чувством глубокого удовлетворения рассматривая два пустующих стула как раз напротив их собственных мест. — Вам, мужчинам, вечно хочется применить самые грубые меры, а иногда бывает достаточно просто поговорить. Я же говорила тебе, что знаю их лучше. А ты говорил, что, мол, только под общим наркозом или в лифте на сутки запереть, да и то не факт. А я говорила, что некоторых людей вовсе не обязательно бить дубинкой по голове, чтобы до них дошло. И кто оказался прав?
— Конечно ты, дорогая. Как и всегда.
— То-то же. Надеюсь, мальчикам понравится тот лубрикант, который нам на той неделе прислали из Сферы в качестве пробника. Я оставила его у Айвена на прикроватной тумбочке, полагаю, даже он поймет столь недвусмысленный намек. Но все-таки эти бетанцы… Сандал и пачули! И в фиолетовой коробке! Кошмар. Вопиющая бестактность — прислать такое леди, и о чем они только думают на этой своей Бете?!
А Айвен-то, дурак, еще надеялся домой его заманить, ну чтобы в спокойной уже обстановке, даже любимый сорт его кофе достал… Размечтался. Шансов на это не то что ноль — в минусе. Говорить надо здесь. И сразу о главном, потому что вряд ли разговор удастся сделать более или менее долгим.
— Бай, какого хрена ты от меня шарахаешься? Ну сглупили, ну с кем не бывает. Но мы же взрослые люди.
— Конечно взрослые, Айвен… Хотя стоп. Это мне говорит человек, недавно купивший красный гоночный флайер?
Голос мягкий и вкрадчивый, ухмылка шире, прищур уже. Глаз не видно, только посверкивает бликами из-под пушистых ресниц. Какие же у него, у засранца, пушистые и густые ресницы, и какой он горячий. Их тела не соприкасаются, но все равно слишком близко, чтобы не ощущать всей кожей идущего от Бая тепла. Или Айвен просто слишком долго ждал на заснеженной веранде и так сильно промерз?
— Да при чем тут флайер?! Ты меня выставляешь каким-то маньяком! Скоро это уже начнут замечать!
— Замечать… А, ну да, конечно, как я мог забыть про общественное мнение… Это же так важно. Понимаю, Айвен, понимаю, такое пятно на твоей репутации…
Он слишком горячий и слишком близко. Айвен, даже не прикасаясь, всей кожей чувствует этот жар. Запах одеколона (слишком мягкого и сладкого для мужчины, но это жа Бай!), бренди и сигарет. Он что — курит? Раньше вроде бы не курил. Или ты просто не знал. Не интересовался. Не замечал. А чего еще ты о нем не знал (не интересовался или не хотел замечать) — раньше?
— Да при чем тут это?! Просто какого хрена?!
— Вот именно, Айвен-проказник, вот именно, какого хрена ты тут творишь? Шалунишка! Вдруг кто выйдет, заметит, да и камеры повсюду, а мы в такой компрометирующей позе, почти в обнимку, ох, Айвен, какой же ты затейник, кто бы мог ожидать…
— Бай, прекрати!
— Это ты прекрати. И убери руки. — Совсем другим тоном. Бай уже не улыбается и говорит очень тихо. Но почему-то создается впечатление, что он перешел на крик.
— Нам надо поговорить! Я серьезно, Бай!
— Вот что нам точно надо, так это держаться друг от друга подальше. Убери руки, кому сказали.
— Не уберу. Пока не поговорим.
— Поговорить можно было и по комму.
— Можно подумать, ты бы ответил на мой звонок, даже если бы я попытался!
— Можно подумать, ты пытался! — И после короткой паузы и почти шепотом: — Хотя бы раз…
Над дальним углом сада за летним павильоном с треском и шипением взмыла ракета, рассыпалась фонтаном красно-синих искр в черном небе. Искры медленно поплыли к земле, перемигиваясь и потихоньку угасая (красные почему-то гасли быстрее). По дорожке под балюстрадой пробежал охранник с рацией, что-то в нее невнятно выговаривая, но верноподданного хулигана, похоже, повязали и без него, потому что второй ракеты не последовало.
Айвен настолько уже не верил, что его ожидание увенчается успехом (или настолько замерз и растерялся), что отлип от стены лишь тогда, когда Баю оставалось шага два до ведущей в сад лестницы.
— Бай!
Бай споткнулся на ровном месте, словно его ударили в спину. И на какую-то долю секунды Айвену показалось, что он сейчас удерет. У него спина была такая, к броску готовая. Сделает эти два шага, ссыплется по ступенькам и рванет по аллее прочь. И придется бежать за ним, чувствуя себя последним придурком, но ведь и остаться тогда на веранде станет совсем невозможно…
Бай вздохнул, расправил плечи и развернулся всем корпусом, медленно так, с глумливой ухмылочкой, руки в карманах, подбородок вперед, а поза такая, что лет двадцать назад за одну такую позу в приличных районах уже набили бы морду.
— О, Айвен! Какие люди. Что ты делаешь здесь один, когда все приличные — там? — Он неопределенно мотнул головой в сторону освещенных окон.
— Хотел тебя спросить о том же.
— Да ведь я никогда не был приличным, Айвен. Да и потом, работа такая. Дела, знаешь ли, дела…
Он стоял на месте и с каким-то странным выражением лица смотрел, как Айвен подходит. Словно бы жадно и вместе с тем обреченно. И кривая мерцающая улыбка вспыхивала и гасла на губах, и глаза казались одновременно смеющимися и несчастными.
— Бай, послушай… нам надо поговорить.
Собственный голос Айвену не понравился еще больше, чем странная улыбочка Бая — он был просительным, почти жалобным. На просьбы, высказанные таким голосом, так и подмывает ответить не просто отказом, а как минимум нагловатой ухмылкой. Родной сестрицей той, что кривит сейчас тонкие губы Бая.
— О да, конечно же, Айвен, обязательно, всенепременно… Завтра в девять в моем офисе тебя устроит? Черт, я забыл, у меня же нет офиса. Тогда, значит, не получится, увы, увы…
— Бай! Я серьезно.
— Конечно же ты серьезно, ты всегда так умилительно серьезен.
Айвен подошел почти вплотную, вынуждая Бая отступить на шаг. И еще на шаг. И еще. Дальше отступать было уже некуда — Бай спиной уперся в стену между оконными проемами. Айвен по инерции сделал еще один шаг и остановился — они оказались слишком близко, почти вплотную. Но не отступать же теперь самому.
Бай сделал осторожную попытку выскользнуть в сторону, но Айвен резко ее пресек, упершись обеими руками в стену слева и справа от него на уровне плеч. Бай замер, стараясь вжаться в стенку еще сильнее и ни в коем случае не коснуться Айвена нигде и никак. Верхняя губа у него была чуть вздернута в презрительном полуоскале, глаза сощурены.
Он бы мог вырваться — да просто присесть и уйти под рукой. Но при этом их тела обязательно бы соприкоснулись, хотя бы коленями. А он слишком демонстративно этого избегал, словно боялся запачкаться. И это почему-то оказалось обиднее всего — то, что ему так противно. Настолько, что он предпочтет выдержать явно неприятный разговор, лишь бы избежать случайных прикосновений. Лишь бы не замараться.
Вечно безденежный Бай, который в открытую бравировал тем, что многочисленные приемы и фуршеты позволяют ему тратиться только на завтраки, да и то не всегда, — сегодня уйдет раньше. Из-за того, что их места рядом. Из-за того, что (как он считает) Айвен поменял карточки. А почему бы ему и не считать так? Ведь Айвен уже делал подобное, так кто же поверит, что не сделал снова?
Музыка, и без того приглушенная, совсем сошла на нет. Сменилась гулом голосов, постепенно перемещавшимся из танцевальных и курительных к банкетному залу. Выскочившая было на веранду совсем молодая парочка, не успев даже толком обняться, поспешила обратно. За ней потянулись модницы, увлекая кавалеров, словно кометы свои хвосты.
Айвен стоял у темной стены и думал, что дядя Эйрел был прав, когда называл его идиотом. Он всегда туго соображал, вот и сейчас понял все слишком поздно. Бай не стал бы ждать окончания танцев. Зачем ему это? Логичнее уйти сразу.
Но даже если и нет, с чего Айвен взял, что Бай воспользуется выходом через сад? Есть еще как минимум три, не считая служебных. Глупо стоять и мерзнуть там, где ждать уже некого. Глупо. Ты дурак, Айвен, просто законченный дурак.
Ну да. Так ведь никто и не спорит.
Модные туфли мало приспособлены для ходьбы по снегу. Для стояния на нем — еще меньше. Но руки замерзли раньше. Может быть, виной был тот слепленный в самом начале снежок. Или холодная стена за спиной, к которой он прижимался плечами. Холод поднимался от кончиков пальцев, мягко вползал под ребра. Здесь не может быть так холодно. Мягкая столичная зима, чуть ниже нуля, никаких морозов… Только вот почему-то кажется, что на этой веранде холоднее, чем в криокамере. И даже воздух замерз и осыпался под ноги хрусткой белой крупой.
Группа молодых офицеров, что явно предпочли танцам развлечения иного характера, торопливо поднялась по лестнице, вполголоса убеждая друг друга, что никто ничего не заметит и вообще нечего замечать, они же все абсолютно трезвые, как стеклышко, ик…
Кажется, там были двое знакомых из штаба, но Айвен стоял неподвижно в полутьме у темной стены, и они его не заметили. И снова стало пусто и тихо. Айвен ждал. Уже просто потому, что ну а что еще делать?
Глупая страусиная политика, притвориться мертвым, авось не заметят. Не тронут. Не впутают. Ты так долго ее использовал, что по-другому просто уже не умеешь. И так долго косил под дурачка, что это перестало быть притворством. Теперь так и будешь тут стоять и мерзнуть, как последний придурок. Потому что есть вещи, сделать которые просто нельзя. Например, войти в теплый зал и сесть к накрытому праздничному столу рядом с пустым стулом.
Просто нельзя…
Бай появился неожиданно. Вышел своей обычной нагловато-развязной походочкой, то ли слегка пританцовывая, то ли пошатываясь, как всегда, полупьяный. Повернул направо. Выйдя из полосы яркого света, сразу как-то сник, ссутулился, сунул руки в карманы и дальше пошел уже почти нормальным шагом. Айвена он не заметил.
В бальном зале было душно и слишком людно, Айвен не стал туда заходить. Прошел мимо курительной на открытую веранду. Здесь людей было существенно меньше — разгоряченные юные парочки, время от времени ненадолго выскакивающие подышать и перехватить поцелуй-другой вдали от строгих чопорных представителей старшего поколения (которые старательно делают вид, что не имеют ни малейшего понятия о наивных хитростях подрастающих деток, да и сами никогда ничем подобным, ни-ни-ни!), да три или четыре модницы, демонстрирующие друг дружке и немногочисленным кавалерам манто и накидки из псевдоживого меха от лучших столичных дизайнеров. На вышедшего из зала Айвена они обернулись — девушки с интересом, мужчины неодобрительно. Айвен сделал вид, что не заметил: быть вежливым не хотелось. Близких знакомых среди них, к счастью, не было, а то опять бы нажаловались маман на неподобающее поведение.
Айвен прошел к левому угловому выступу, куда не добивал свет из окон бального зала. Окна банкетного казались темными из-за плотных штор, хотя освещен он был ничуть не хуже, разве что без назойливых разноцветных мигалок, должных придавать дополнительную праздничность. Вот из этого, кажется, окна Айвен совсем недавно наблюдал, как… падает снег.
Снег больше не падал. Только чуть поскрипывал под ногами и лежал шапкой на подоконнике. Айвен собрал его ладонями, смял. Скатал снежок.
Еще совсем недавно казавшаяся чрезвычайно удачной идея сейчас почему-то растеряла всю свою привлекательность. Только лишь потому, что была исполнена чужими руками? (Это, конечно, чертовски непатриотично и политически совсем не корректно, но, сир! какого черта вы вечно лезете в то, что вашего императорского величества совершенно не касается?!) Или потому, что все опять получилось так, как удобнее тебе? И то, что на сей раз ты к этому руки не приложил, в качестве оправдания выглядит довольно-таки жалко.
Торжественный императорский ужин редко длится менее двух часов, зимнепраздничный же вообще растягивается до утра, с перерывами для фейерверков, танцев, сплетен, деловых разговоров, активных игр и неспешных прогулок. До десерта и кофе выдерживают, конечно, лишь самые стойкие. Но и разъезжаться ранее часа после полуночи считается вопиющим нарушением приличий. Бай, конечно, плевал на приличия и может уйти раньше.
Но все равно какое-то время он вынужден будет провести рядом с тобой. Бок о бок… О да, тебе такая перспектива нравится, вот и сейчас при одной лишь мысли об этом кровь бросилась не только в лицо.
Ты забыл уточнить лишь один крохотный нюанс: насколько это нравится Баю?
Айвен сжал пальцы, ломая снежок в холодную мокрую кашу, стряхнул ладонь. Вспомнил, как Бай щурился, криво улыбался и вертел в пальцах бокал, стоя у входа в банкетный зал, как тянул насмешливо свое: «Ну да, конечно…» И вдруг с безнадежно-отчетливой кристальной ясностью понял, почему идея с подменой табличек более не казалась ему привлекательной.
Бай не останется.
Ошибкой было приходить на этот прием. Ну и что, что приглашение с красно-синей оторочкой подписано лично и с припиской, что<i>просят и требуют.</i> И вроде бы шутливой припиской, но все ведь знают, что такое императорские шутки и как убийственно серьезны они порою бывают. Все равно. Не надо было приходить. Ошибкой было сделать вид, что поддался императору, прикрывая еще большую ошибку — что на самом деле поддаешься ты самому себе. <i>Желанию видеть. Хотя бы мельком. Хотя бы издалека.</i>
Бойтесь своих желаний. Потому что вот оно: не мельком, не издалека. Рядом. На соседних, мать его, стульях. Весь, мать его, вечер. За светской болтовней ни о чем — не молчать же весь, мать его, праздничный, мать его, ужин.
Бедный Айвен. Он точно такого не заслужил.
Наверняка ведь думает, что это затея Бая. Или Грегора. Злится, наверное… А кто бы не злился? И ему даже в голову не придет вспомнить о том, кто всегда руководил организацией всех императорских празднеств, в том числе и следил за разметкой мест. Красноречивое напоминание: ты не справился сам, Байерли, что ж, куратор тебе поможет, ведь для того и существуют старшие друзья. Наивная первая леди, искренне считающая, что Форратьер может быть кому-то другом. Ну да. С такими друзьями никаких врагов не надо.
Хватит. Ты уже и так слишком много натворил.
<i>Хотя, конечно… Соблазн велик. Рядом, весь вечер. На соседних стульях. Может быть, изредка касаясь локтями…</i>
Хватит!
Один раз ты уже уступил подобному искушению. Не захотел отпускать. Старался быть интересным. Поддался на уговоры и согласился на продолжение банкета в домашних условиях, хотя и отлично знал, что соглашаться не стоило. Но уж больно хотелось хотя бы еще немного побыть рядом, просто побыть рядом, не больше. <i>Не больше? Ну да. Ври кому другому, Бай, самому себе врать глупо.</i>Один раз ты уже поддался. И отлично помнишь, к чему это привело.
У тебя был друг.
Один. Самый близкий и настоящий. Такой, к которому можно было завалиться в любое время дня и ночи на «кофе и поругаться» и знать, что он не выставит тебя за дверь, как бы ни был занят, как бы ни хотел спать, и даже разозлиться всерьез не сумеет. Хотя и будет показательно супить красивые фамильные брови, метать карие молнии и очень серьезно грозиться выгнать. Но не выгонит. Не потому, что у тебя проблемы и тебе больше некуда с ними идти (хотя по большому счету тебе действительно некуда идти, но это твои и только твои проблемы), а просто так. Потому что он — вот такой, а на улице холодно и темно. И он будет ворчать, и закатывать глаза, и обещать в следующий раз завести цепную собаку и спускать ее на всяких разных, пришедших без предварительного звонка. Но все-таки пойдет на кухню варить кофе. На двоих.
Он с тобой постоянно спорил, вы не сходились во мнениях ни о чем, и это тоже было счастьем и частью того, почему тебя так к нему тянуло, снова и снова: спорить и даже ругаться до хрипоты — и знать, что это ровным счетом ничего не значит. Что он все равно остается другом. Самым близким. Да что там, единственным — других-то ведь просто нет. Будет с тобою ругаться, но прикроет, если понадобится. И на помощь бросится не раздумывая, просто так, ничего не желая взамен, или вот кофе варить пойдет, ворча, что эти Форратьеры совсем обнаглели…
У тебя был такой друг. Единственный. Настоящий. Был. А то, что для тебя он был намного больше, чем другом, — это были твои и только твои проблемы. Потому что другом он тоже был настоящим.
И ты поступил с ним как истинный Форратьер — подпоил и трахнул.
Хватит.
Ошибкой было приходить на этот прием. Но эту ошибку еще не поздно исправить.
На этот раз Бай кивнул. Так было проще, чем пытаться ответить.
— Айвен последние месяцы сам не свой, ваша дружба была для него очень важна, хотя он из глупой мальчишеской гордости никогда в этом и не признается…
Айвен. Ну да. Можно подумать, ты не знал. <i>Можно подумать, тебе было до этого дело.</i> Милая семейная привычка — всегда думать лишь о своих проблемах. В этом твоя основная проблема. <i>Так постарайся, чтобы она была только твоей проблемой и не портила жизнь никому другому. Например, Айвену.</i>
— А на твои последние отчеты так и вообще взглянуть без слез невозможно!
Опаньки. А вот это уже серьезно. Если твои проблемы начинают негативно сказываться на работе, они перестают быть только твоими проблемами…
— Миледи, я всегда очень… хм… ответственно подходил к вопросам своей… хм… службы. И если в последнее время где-то что-то упустил или был недостаточно аккуратен или доказателен… Виноват. Спешу принести свои извинения и уверения в том, что приложу максимальные…
— Чушь. Твои последние отчеты аккуратны и дотошны до отвращения. К ним невозможно придраться! Это-то и вызывает тревогу: раньше ты никогда не доходил до такого перфекционизма. А сейчас мне за тебя просто страшно становится. Ты взваливаешь на себя слишком многое, хватаешься за все подряд, лезешь в самые опасные дела. Вот скажи мне, Байерли, когда ты последний раз… нет, не отдыхал, такой глупости я у тебя спрашивать не буду, но хотя бы нормально спал хотя бы две ночи подряд? Молчишь? Правильно. Не в этом месяце точно. И что-то мне подсказывает, что в прошлом тоже вряд ли. Ты работаешь на износ, и надолго тебя не хватит. Ты уже на грани выгорания, Бай, неужели сам этого не видишь? А мне не хотелось бы в скором времени оплакивать еще и столь ценного сотрудника, к которому за прошедшие годы я успела… скажем так, с которым я успела неплохо сработаться…
Элис пробарабанила безупречными ногтями по спинке стоявшего у камина кресла, словно ставя тройные точки. Прошлась до стола, поправила и без того безупречно ровную стопку лежавших на нем бумаг, вернулась обратно к камину. Снова посмотрела на Бая в упор, слегка поджав губы и словно бы раздумывая, стоит ли продолжать разговор с созданием, пусть и не лишенным определенных достоинств, но все-таки настолько далеким от безупречности. Бай ответил ей прежней нейтрально-насмешливой улыбкой, чуть наклонив голову к левому плечу и мечтая о хорошем бокале хорошего бренди. Ладно, пусть даже самого скверного бренди… Ладно, пусть даже без бренди.
— Даже и не знаю, чем мой оболтус тебя так привлек, — сказала леди Элис задумчиво. — Ну разве что только тем, что мальчик он добрый, этого у него действительно не отнять. Но как бы там ни было, для тебя он тоже был важен. Он был твоим якорем. Твоей группой поддержки. И, судя по тому, как ты мгновенно пошел вразнос, потеряв вашу дружбу, она была тебе нужна не менее, чем ему. И тебе особенно непростительно не понимать, что настоящая дружба — это редкостное сокровище, которое не всем выпадает счастье иметь и которое надо беречь и лелеять.
Она не сказала: «И только глупые дети могут так легко пренебречь подобным сокровищем ради своих мелких детских, никому не интересных обид». Очень громко не сказала. И очень доходчиво.
Бай продолжал улыбаться. А что ему еще оставалось?
Ох, как бы, наверное, удивилась леди Элис, узнай она, каких трудов стоило Баю удерживать брови от окончательного взмывания на лоб, а нижнюю челюсть — от движения в обратном направлении.
— Ведь ты же умный мальчик, Байерли? Умный, зрелый и рассудительный.
Осторожно-нейтральное движение головой — такое, которое ни в коем случае нельзя однозначно принять ни за кивок, ни за жест отрицания. Неопределенное пожатие плечами — думайте что хотите, леди, это ваше право, кто я такой, чтобы вам возражать?
— Так какого же, извини за мой джексонианский, <i>черта</i> вы оба ведете себя как два недоразвитых малолетних болвана, не поделившие пони?! Ну?! Байерли Форратьер, я к тебе обращаюсь! Я понимаю, что от моего великовозрастного балбеса осмысленных действий ожидать не приходится, но ты-то, ты-то, ты же разумный, взрослый, ответственный (как мне казалось) мужчина, как ты мог допустить, чтобы все зашло так далеко?! О чем ты думал, Бай? И чем?!
Бай смотрел на первую леди Барраяра — и отстраненно думал о том, что ему никто не поверит. Безупречная леди Элис слишком хорошо воспитана, она не может ругаться, словно пьяный портовый грузчик. И из себя выходить она тоже не может, пусть даже и вот так, почти безупречно…
— В общем так, мальчики. Я надеюсь, вы оба понимаете, что это надо прекратить.
Наверное, ответить, что вообще-то уже прекратили, было бы слишком… нагло? Предсказуемо? В его стиле?
<i>Больно?</i>
Что ж, тогда действительно лучше молчать и дальше. И улыбаться.
— Я надеюсь, вы оба понимаете, что в новый год эту глупую и грязную историю тащить не стоит. Особенно я надеюсь в этом на тебя, Байерли, как на более социально ответственного.
Бай вскинул голову, как от пощечины. Грязную, значит. Ну да, конечно. Все-таки именно <i>грязную</i>, кто бы сомневался. Странно только, что презрения в голосе по-прежнему нет, но иногда и слов бывает достаточно.
— Конечно, миледи.
— Вот и хорошо. Я рада, что ты меня правильно понял. — Голос у нее изменился, став спокойным и удовлетворенным, почти домашним. Обманчиво мягким. Стальная леди добилась своего и теперь может спрятать смертоносное жало клинка в бархатных ножнах формальной благожелательности. — Я очень на тебя рассчитываю и надеюсь, что ты сумеешь повлиять должным образом и на моего балбеса и вы оба оставите в прошлом эту глупую размолвку и помиритесь еще до Зимнепраздника.
<i>Что?..</i>
Улыбаться. Продолжать улыбаться…
<i>Она ничего не знает. Вот и хорошо. И ни в коем случае не надо даже пытаться ей ничего объяснить, пусть она не понимает и дальше…</i>
— Миледи, вы не понимаете. Позвольте, я…
— Не позволю! Я не знаю, что за собака между вами пробежала — и знать этого не хочу, тебе ясно, Байерли? Но я знаю тебя. И знаю Айвена. Ничего действительно скверного вы совершить не могли. Вы оба не такие. Значит, имело место быть или недопонимание, или какая-то глупая ссора на пустом месте, мальчишеские разборки, которые мне не интересны, да и не могут быть интересны. Будьте добры оставить их в прошлом и вспомнить, что вы взрослые люди. И вести себя соответственно. Я понятно выражаюсь?
Какая забавная штука жизнь! Когда тебе уже кажется, что ты в полной заднице, выхода нет и все плохо настолько, что хуже просто и быть не может, она с радостной улыбкой дает тебе чувствительного вразумляющего пинка или берет за шкирку и как следует встряхивает, убеждая, что нельзя же быть таким пессимистом, ну в самом-то деле, ну вот еще глупости какие придумал!
Хуже может быть всегда.
И она тебе это сейчас докажет…
— Байерли, все это, конечно, хорошо, и я ценю твое служебное рвение, но сейчас я звала тебя не обсуждать успешность предпринятых тобою мер по подтверждению предполагаемой коррумпированности начальника таможенной службы. Я хотела поговорить с тобой об Айвене. И о том, что между вами произошло.
Например, как сейчас, когда безупречно одетая леди в безупречной гостиной безупречно светским тоном задает такой вопрос, ни о чем при этом вроде бы и не спрашивая. И отвечать нельзя, потому что вопрос не был задан, и не ответить нельзя тоже, потому что эта леди имеет полное право не только знать ответ, но и спрашивать так, как ей удобнее. Она сама устанавливает правила.
Сейчас она тебя выпотрошит так, как она это умеет, и ты окончательно станешь трупом — в политическом, социальном, а может быть, и физическом смысле. А главное — винить некого. Сам виноват. Раньше надо было думать.
И остается только прикрывать растущее отчаянье привычной улыбкой (в меру небрежной, насмешливо-удивленной, но главное — спокойной, очень спокойной, очень-очень спокойной…) и следить за руками, потому что нет ни малейшей возможности спрятать их за бокалом.
— И о чем же конкретно, миледи?
— О вашей глупости. Насчет своего сына я не обольщаюсь, но тебя всегда считала умнее. И взрослее как минимум. И потому мне крайне огорчительным кажется то обстоятельство, что говорить о подобном приходится именно с тобой.
Бай неопределенно шевельнул бровью, делая улыбку шире и чуть намечая насмешливый полупоклон — все мы, мол, люди, всем нам свойственно ошибаться, а я такой, ну да, вечно всех огорчаю. Ответить он не рискнул, потому что все непонятное, как правило, опасно, а сейчас он вообще перестал что-либо понимать. Не в словах — в них-то как раз ничего непонятного не было. В интонации.
В голосе леди Элис было что угодно — раздражение, гнев, досада, разочарование, нетерпение. Не было лишь того, чего он ожидал (и что в полной мере заслужил, если уж начистоту!) — холодного брезгливого презрения к тому, кто не достоин даже ненависти. Не было этого. Совсем.
Она что — не знает? <i>Она?</i>Которая все и обо всем всегда узнавала хотя бы на полчаса раньше императорской СБ? Ей что, ни один доброжелатель так и не донес? Вообще никто?
<i>Даже …?</i>
Нет, конечно, сам бы он ей никогда ничего не сказал, только ведь врать-то он тоже совсем не умеет.<i>А она — умеет допрашивать.</i>
— Тебя это может удивить, но я рассчитывала на вашу дружбу. И не только как мать, но и… Но и как мать тоже. Ты хорошо на него влиял. И не надо так высоко поднимать брови, я все равно не поверю, что для тебя в этом есть что-то странное или неожиданное. Несмотря на все твои тщательно выставляемые тобою же напоказ недостатки, достоинств определенного рода у тебя ничуть не меньше. И это как раз те самые достоинства, которых — увы, но это следует признать — не хватает моему сыну. И не надо закатывать глаза, Байерли, и лишний раз демонстрировать мне свою показную развязность тоже не надо, я знаю Айвена, и тебя я знаю тоже. <i>Настоящего</i> тебя. Ты же умный мальчик и понимаешь, что я имею в виду.
В том-то и дело.
Ты прятал голову в песок от самого себя, считая этого конкретного Форратьера ну разве что чуть менее несносным, чем все прочие Форратьеры. Называл его (когда давал себе труд вспоминать, конечно) «сомнительным другом второй категории». Злился. Считал, что с трудом переносишь. Притворялся, что недоволен его визитами, и даже сам себе верил. И пытался захлопнуть дверь перед его носом, а он подыгрывал, не давая тебе этого сделать — и предоставляя новые поводы для злости. Просачивался, как он это умеет, позволяя тебе делать вид, что все происходит вопреки твоему желанию, что ты вынужден идти варить кофе на двоих, потому что иначе он отберет твою чашку, это же Бай, все знают его бесцеремонность. Он позволял тебе делать вид, что тебе это вовсе не важно. Он много чего тебе позволял, потому что был настоящим другом.
А ты заигрался.
И продолжаешь врать самому себе, что все еще можно вернуть и исправить, стоит лишь извиниться. «Мы же можем остаться друзьями» и все такое. Мерзкая жалкая фраза, но хоть какая-то надежда на что-то лучшее, чем каждое утро спотыкаться взглядом о вторую чашку для кофе, так и оставшуюся на полке, — и зависать, цепенея, и стараться ни о чем не думать, не думать, не думать, не думать о том, что он опять не пришел. И уже не придет. И виноват в этом только ты.
Ты его использовал. Во всех смыслах этого слова. Но этого тебе оказалось мало. Тебе было мало его — такого, какой он есть. Мало многолетней дружбы, и похерившей ее разовой глупости тоже мало. Тебе надо его совсем доломать, переделать так, как удобнее, привычнее и комфортнее — тебе. Тебе и только тебе.
Вот, значит, как она выглядит, твоя любовь. А ты еще удивлялся, чего это девушки, пообщавшись с таким красавцем и умницей, потом всегда выбирали других. Девушки, они умные, до них, видимо, доходило быстрее, чем до тебя. Или же просто со стороны такое заметнее.
Мерзко?
Конечно.
Только по-другому ты, наверное, просто уже не умеешь. Придется привыкать жить с этой любовью, другой у тебя не будет. Только воли ей не давать, прятать поглубже и следить, чтобы она не высовывалась и не причиняла вреда окружающим. Если, конечно, ты не сможешь заставить себя полюбить кого-нибудь достаточно мерзкого, кого не жалко… ну хотя бы того же Сигура.
Смешно?
Нет.
Не пытайся свести все к шутке. Подлость и шутка — вещи немножко разные.