На студенческий городок пролились сумерки. В небе, тут и там исчёрканном падающими звёздами, лениво плавали малиново-оранжевые облака, чуть подсвеченные снизу последним лучом уже спрятавшегося за край земли солнца.
Двадцать четыре стандартных панельных четырёхэтажки нестройными рядами окружали приземистое здание из тёмно-бурого кирпича. Старое, угрюмое, вросшее в землю. Ещё два дома и небольшой ангар стояли чуть поодаль, особняком. А над всем этим возвышалась гигантская полусфера мыльного пузыря, переливающегося всеми цветами радуги. Город жил под крышкой.
Сумерки текли по улицам, зажигая огни в квадратиках окон и размалёвывая чёрным стены.
За хороводом жилых домов начинался пустырь. Даже не так. Пустырь был главным, он простирался во все стороны — от горизонта до горизонта, сколько хватало глаз, а где-то посреди него одиноким холмиком торчал город.
— И долго ты ещё собираешься тупить в экран? Ты время видел? — окрик выдернул Ку из хитросплетений формул на экране и заставил отчаянно заморгать.
— Мам, погоди, дай покой, мне реально совсем чуть-чуть осталось дописать.
По закону подлости перед самой сдачей вдруг выяснилось, что рецензент с концепцией работы не согласен. Научный руководитель согласен, а рецензент — категорически нет. И нужно «кое-что переписать», «кое-что поменять местами» и «ещё немножко дописать вот здесь и здесь». На практике же это означало выкинуть старую работу, над которой бился полгода, и быстренько написать новую. Всего-то. И почему? А потому, что научрук и рецензент терпеть друг друга не могут.
Ку катастрофически не успевал. И злился.
— Где-то я это уже слышала, Ку. Где-то я это уже слышала… Ты сегодня вообще ужинать планируешь? — размер наждачного зерна в мамином голосе превратился из нулевого, шлифовочного, примерно в третий, обдирательный. — Так ты как-то озвучь свои планы, пожалуйста… А то я тебе не домработница, знаешь ли, и не намерена греть котлеты в пятый раз. Не явился к ужину — будешь есть холодные. А я иду спать.
— Ладно, мам, ладно, я понял. Буду холодные. Не маячь, пожалуйста. У меня защита через три дня, а я никак мысль додумать не могу.
— Что. Там. Думать? — мама плюхнула в раковину тяжеленную сковороду, закатала повыше рукава домашнего халата и начала отдирать приставший к чугунному чудовищу нагар. — Думать надо было раньше. А сейчас уже как-то пора знать. У тебя, прости, последний курс, дипломная работа.
— И? Ты теперь предлагаешь не думать? — не отрывая взгляда от монитора, осведомился Ку.
— Я предлагаю пользоваться тем, — мама отёрла мокрый лоб раскатавшимся рукавом, — что знаешь. И не выдумывать.
— А если я ничего не знаю? А, мам? Как тебе такое? Что, если я сдал всё, что от меня хотели, но всё равно ни хрена ни в чём не понимаю толком? — Ку крутанулся на стуле и раздражённо уставился на родительницу. — Вот тебе, тебе лично, хоть раз в жизни пригодилось вот это вот всё — математика, химия… Физика эта идиотская? Черчение. Сопромат. Астрономия. Нет! Не пригодилось! Сидишь себе дома спокойно, жаришь котлеты.
— Если мне не изменяет память, — сковородка в раковине совершила пируэт, и мама принялась с ожесточением драить и без того блестящее дно, — никто тебя не заставлял идти в ВПИ. Помнится, ты сам рвался. Как там было, погоди… А! «За величием и всемогуществом».
— Ну, да. Рвался. Но я же не думал, что всё кончится физикой, — и Ку крутнулся на стуле ещё раз. — Я себе это всё как-то несколько иначе представлял.
— Как, друг мой? Магические пассы поделал, ахалай-махалай пошептал — и явилось чудо? — мама, изображая пассы, помахала в воздухе припухшими от горячей воды щупальцами. Во все стороны полетели брызги.
— Нууу… примерно, — смущённо признался Ку и стал из фиолетового ярко-алым в крапинку. — На дне открытых дверей нам это всё как-то так и описывали. Ахалай-махалай — и чудо.
В этот момент снаружи что-то громко застонало, ухнуло и хлопнуло, как будто где-то лопнул гигантский воздушный шарик. Дом тряхнуло, а в шкафчике задребезжала посуда.
Протяжно заорал ревун. Бригада Устранителей Последствий, привычно матерясь, в полном составе высыпала из ангаров, промчалась по улице и рванула к испытательному полигону.
Мама выглянула в окно, оглядела тонкую радужную плёнку защитного купола, за которой бушевала буря из созвездий, цокнула клювом и спросила:
— Кто там из твоих лоботрясов сегодня защищается?
— Хтонь.
— Ну да, тогда всё закономерно, — бывший ректор ВПИ, глава бригады Устранителей в отставке, а теперь мать непутёвого студента Ку усмехнулась, вытащила из раковины сковородку и не глядя, одним отточенным движением метнула её через всю кухню. Сковородка приземлилась на отведённую ей полочку и послушно замерла. — Читала я её работу. Вы с ней, видать, были на одном и том же дне открытых дверей.
Ку насторожился, всё-таки половина его дипломной была передрана именно у этой сокурсницы. Мать тем временем продолжала:
— Тяп-ляп, сплошные недоделки, заплаты и костыли. Снаружи всё вроде бы более-менее, но на поверку — сущий кошмар. Ничего не сведено, ничего не сходится. Начало стандартное, как у всех — Большой Взрыв, а дальше всё вкривь и вкось пошло-поехало. Все стыки, все косяки прикрыла чёрными дырами, тёмной материей, антиматерией, невидимыми полями, исчезающими частицами и прочей антинаучной ахинеей… а всё почему? — Ку вздрогнул, но вопрос оказался риторическим.
— А всё потому что кто-то, — мать торжествующе возвысила голос, — считает, что для того, чтобы на пенсии спокойно жарить котлеты, физику можно не учить!
Мать, подчёркивая серьёзность сказанного, воздела вверх уполовиненное когда-то в одной из вселенских катастроф щупальце. Развернулась. Вышла за дверь и, шлёпая по полу босыми присосками, направилась в сторону спальни. Из коридора донеслось командное:
— Поешь и шагом марш спать! — Ку вздохнул, кивнул, и обречённо уставился обратно в вордовский файл.
Ревун давно замолчал. Котлеты безвозвратно остыли. Бешеная пляска созвездий за окном сменилась привычной обыденной пасторалью. Стрелки кухонных часов переползли из синего сектора «поздно» в чёрный сектор «очень поздно» и теперь медленно, но неумолимо приближались к лиловому «очень рано».
— Так и быть, оболтус, гляну я завтра твою дипломную, — возвестил сонный голос из глубины квартиры. — Незачем моих ребят по два раза в неделю на полигон гонять… Титульный лист только оформи правильно, — голос протяжно зевнул, ненадолго замолчал, и всё-таки закончил, — а то я уже формат не очень помню.
Ку, более известный в деканате как Ктулху, счастливо улыбнулся, полез в меню, выбрал пункт Вставка — Разрыв страницы, и сверху на образовавшемся чистом листе радостно оттарабанил щупальцами:
ВСЕЛЕНСКИЙ ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ
ФАКУЛЬТЕТ КОНСТРУИРОВАНИЯ МИРОВ
УРОВЕНЬ: БОГ
Девочка надвинула на глаза кепку и уставилась в окно, стараясь разглядеть за стекающими по стеклу сизыми осенними каплями центральный парк Нью-Йорка. Обычно в парк со всех сторон вбегали и выбегали люди. Множество людей. Вбегали бодрые, свежие и сухие красавцы и красавицы, а выбегали измотанные и растрёпанные красномордые чудовища. Ко всему ещё и потные. Сегодня привычная картина мира изменилась. За последний час в парк вбежали всего двое. Джоггеры. Крепкие, видно, что тренированные. Парень, а где-то минут через десять после него — девушка в здоровенном красном худи с торчащими из-под капюшона белыми проводками наушников. Вбежали такими мокрыми и злыми, как будто где-то уже намотали свои положенные ЗОЖем мили и теперь шли на рекорд. Вбежали уже давно, но обратно так и не появились. Скорее всего просто вернулись другой дорогой. Хотя, какой в этом смысл?
На столе тренькнул телефон. Потом ещё раз. И ещё. Девочка посмотрела на список входящих, убедилась, что все полученные сообщения — от страждущих клиентов, и накрыла мерзкий гаджет полотенцем. Жаль, совсем выключить нельзя — мало ли, вдруг начальник нарисуется.
Чёртовы любители пиццы… Как только на улице дождь и гадость, эти вечно голодные люди вообще перестают заниматься собственным пропитанием. Всё принеси и подай.
Бросив прощальный взгляд в окно, девочка увидела парня-джоггера, вразвалочку выходящего из парка.
— Странный какой-то, — подумала девочка, со вздохом вытаскивая в коридор электросамокат. Нужно было спуститься до первого этажа, забрать коробки с пиццей и заставить себя выйти под дождь. Девочка потыкала пальцем кнопку лифта, та в ответ посмотрела на неё тусклым немигающим стеклянным глазом. Лифт опять сдох.
— Фак, — невоспитанно посетовала девочка и потянула тяжеленный самокат к лестнице. До первого этажа было ровно тридцать два пролёта. Чёрт бы их побрал, эти прекрасные виды с высоты, если к ним нужно подниматься пешком.
Вечные проблемы с этими бегуньями, — думал Пако, потирая растянутую мышцу на ноге. — Красотки они, конечно. За здоровьем следят, питаются правильно, эко-шмеко. Но какие же они при этом тощие, жилистые — кожа да кости. И носятся, как ополоумевшие сайгаки, фиг догонишь. И дерутся, как черт знает что. То ли дело были девушки лет триста назад…
Пако Вольф выпрямился, потянулся, заправил в шорты разодранный край майки и, насвистывая под нос весьма фривольную песенку, имевшую хождение ещё в армии времён императора Наполеона Буонапарта, отравился домой.
Хэтти Ганнер заправила за уши растрепавшиеся рыжие прядки, поймала сползшую на затылок кепку и недовольно фыркнула. За то время, что она спускалась пешком с шестнадцатого этажа, дождь не только не кончился — он усилился. И теперь длинными плетьми хлестал по лужам, вздымая вверх брызги и выдувая огромные пузыри. Казалось, что текущая по асфальту вода кипит.
Хэтти поправила на плечах лямки терморюкзака, фыркнула ещё раз, вышагнула из под козырька, прикрывающего подъезд, и воткнула самокат в бурлящий поток.
Пятнадцать клиентов. Пятнадцать коробок. Пятнадцать адресов.
Привезённая пицца должна быть ещё тёплой, иначе курьер получит не оплату, а по шее от разгневанного начальства. Поэтому в личном топе девочки логистика была царицей наук. Рыжая мысленно дважды перепроверила свой маршрут и осталась довольна. Лишь бы хоть в этот раз обошлось без приключений…
Быстро темнело. Самокат летел по дорожкам парка, рассекая текущую по тротуару реку, как заправский катер. Волны раз за разом перехлёстывали низкую деку, старенькие растрёпанные конверсы нахлебались воды и ноги начали немилосердно мёрзнуть. Хэтти хлюпнула носом. Не хватало только снова заболеть. Бабуля будет ругаться. Или и того хуже — вспомнит какой-нибудь из диких народных рецептов, коих в её голове хранится великое множество. И Хэтти опять придётся весь вечер парить ноги в тазу с горчицей, дышать над кастрюлей с варёным картофелем или плавиться под разложенными по спине кусками горячего парафина, обёрнутыми пергаментной бумагой… Или эти… как их… банки! Хэтти передёрнуло от одного воспоминания. Вот ни на секунду не удивилась бы, узнав, что в роду у бабушки были пыточных дел мастера или инквизиторы. Или русские.
Хотя… если не признаваться, что перемёрзла до костей, может быть получится просто по-быстрому влезть в горячую ванну, а потом закутаться в бабулин махровый халат и выпросить чая с малиновым вареньем. И, если совсем повезёт, то даже уговорить грозную Ханну Ганнер испечь яблочный пирог с корицей.
Замечтавшись, рыжая не успела пригнуться, когда одна из веток, нависавших над дорогой, сдёрнула с её головы кепку и наискось перетянула по лицу. От внезапной боли девочка дёрнулась, самокат встал на дыбки, а Хэтти потеряла равновесие и, увлекаемая тяжестью рюкзака, навзничь рухнула в лужу… сминая собой оставшиеся в рюкзаке коробки с пиццей. Минус три. Чёрт, можно было сегодня вообще не выезжать. Дешевле бы вышло.
Хэтти встала. Прямо перед её глазами опять оказалась злосчастная ветка, стоившая ей всего дневного заработка. Зацепившись за неё круглой бусиной микрофона, сиротливо мотылялась на ветру белая ниточка наушников. Нда. Не обошлось таки сегодня без приключений.
Девочка потёрла вдруг напомнивший о себе старый шрам на шее, оттащила самокат на траву, чертыхнулась и углубилась в заросли кустарника по левую руку от дорожки.
Естественно, она была там. Красный худи и вывернутые под странным углом худые загорелые ноги в дорогущих модных кроссовках.
Хренова Красная Шапочка, чтоб её.
Хэтти Ганнер, потомственный Охотник, поправила пристёгнутый к ноге узкий длинный кинжал, хлюпнула покрасневшим носом и стала вспоминать, как же выглядел тот странный бегун.
Пако Вульфу оставалось жить тридцать четыре часа.
За окнами стремительно темнело. На стенах и под потолком огромного старинного холла зажигались лампы. Разношерстная толпа плескалась от стены до стены, перехлёстывая стойки регистрации. Три тоненьких хрупких девушки, блондинка, рыженькая и чернявая, перекрикивая гвалт, сновали между стойками и старались рассортировать напирающих.
— Господа, не толпитесь! Не толпитесь, пожалуйста, очень вас прошу! — срываясь на фальцет, взывала светленькая. — Соблюдайте дистанцию. Да, два метра. Да, всё как у людей.
— Нет! Не волнуйтесь, — успокаивала рыженькая, — подшефных много, их совершенно точно хватит на всех! Да, точно. Да, хватит. Хватит, я сказала!
— Где бутыль с дезинфицирующим средством, мать вашу? — металась между столами чернявая. — На стойке регистрации? Как это там нет? Кто спер бутыль со стойки, верните немедленно! Выпил? Кто выпил? А, господин с одним глазом? Нет, не волнуйтесь, ему не будет плохо. Нет, ему, скорее всего, будет даже хорошо. Но бутыль придется поставить новую. Девочкииии!
— Вы! Да вы, с хитрым лицом, я всё вижу, между прочим. Не гребите! Не гребите номерки! — пыталась отбить стопку нарезанных на узкие полоски листков беленькая. — Положите половину на место! Вы в прошлом году нагребли и не справились. Были жалобы. А у меня отчетность, между прочим!
— Господа, кто опять припёр с собой кота? Да ещё и такого здоровенного. Это же целый кабан, а не кот. Заберите его сейчас же, мне не нравится, как он на меня смотрит! — чернявая зло сверкнула зелеными глазами и ввинтилась в толпу.
— Отойдите за линию! В очередь, встаньте в очередь, ради всего святого! — светловолосая благополучно сорвала голос и теперь только жалобно сипела. — Хотя, кому я это говорю…
— Интересно, а может мне тоже желание загадать, а? — разглядывая пустой листик, шептала рыжик. — Одно, малюсенькое.
— Господа, минуточку внимания! Будьте любезны, постройтесь по парам, приготовьте подарки. Когда откроются двери, выступаем централизованно. И уберите уже кто-нибудь этого кота!
Наступал Йоль. Самая длинная ночь в году, ночь, когда мир духов сливается с человеческим. Ночь, когда боги ходят меж людьми и исполняют заветные желания.
Боги построились по парам и растаяли в дрожащем воздухе огромного старинного холла. Огни на стенах начали гаснуть один за другим. Последним в светлый контур появившейся в центре зала двери прошмыгнул здоровенный кот.
Пламя окатило гигантский валун, на котором сидело соломенное чучело, и струйками стекло на землю. Камень на мгновение вспыхнул, сухо хрупнул и тут же рассыпался чёрной крошкой.
Всем известно, что температура драконьего пламени — дофигище градусов по фаренгейту, и поэтому…
— Дозировать, Пётр, я же объяснял на уроке — дозировать и контролировать! Тебе нужно всего-навсего припугнуть одного конного латника, а не сжечь всё живое и неживое в радиусе километра.
— Я пытаюсь! — оправдывался юный Пётр, деликатно покашливая в сторону чёрным дымом. — Но я никак не пойму, как!
— Тебе на день рождения мама торт готовит?
— Ну, да…
— Со свечками?
— Со свечками.
— Вот и представь, что тебе нужно задуть свечку.
Учитель уже добыл откуда-то ещё одно чучело и теперь аккуратно усаживал его на валун, соседний с пострадавшим.
— Приготовился? — Пётр осторожно кивнул. — Давай!
Пётр сложил губы трубочкой и тихонько подул — струйка теплого воздуха чудом добралась до чучела и чуть взъерошила соломенную шевелюру.
— Мммммм… Хорошо… Ну, хорошо же! А теперь просто представь, что свечка на торте большая. Огромная такая свечка. Ростом примерно с конного рыцаря.
Пётр зажмурился, дунул, и гранитный валун растёкся лужей чёрной сажи.
— Да что ж это такое! Да что ж… — учитель тоже зажмурился, вздохнул и, тихонечко шевеля длинными седыми усами, досчитал до десяти. — Хорррошо. Молодец. А теперь попробуем ещё раз.
Следующий валун испарился.
Ещё один взмыл в небо облачком серого пепла и был унесён ветром.
Расплавился.
Исчез.
Спёкся.
Превратился в прах.
Впитался в землю.
Сначала у учителя иссяк запас чучел. Потом на поляне закончились валуны.
Ведущий практические занятия в третьем «Б» классе дракон Ефим Борисыч судорожно мял в лапе украденные по случаю алмазные чётки и вспоминал, что же им такое полезное рассказывал преподаватель на курсах управления гневом.
Закрыть глаза. Закрывал. Отрешиться от окружающего. Отрешался. Глубоко дышать пупком. Дышал. Считать до сотни и обратно. Считал. Что ж там дальше-то было? А, вспомнил…
Не кричать. Главное не кричать на ребёнка. Он не виноват. Он ни в чём не виноват. Он старается. Учится. У него, наверное, неполная семья, сложное детство и крохотные свечки на именинном торте. А то, что мне хочется на него орать — это моё собственное бессилие и профессиональная несостоятельность. Непригодность. Ущербность. Бездарность. Неполноценность. О,Великий Янмар, Отец Драконов, прости меня… но как же хочется орать…
— Ефим Борисыч, что с вами, вам плохо? Ефим Борисыы-ы-ыч, вы меня слышите? Ау? — Ефим Борисыч, успешно отрешившийся от окружающего и глубоко ушедший в собственные страдания, не услышал приближения Петра и аж подпрыгнул от неожиданности.
— ЧТО?!!! Ну чего тебе ещё надо, а, малец? Чего ты хочешь от меня?
— Я совсем безнадёжен, да? — в круглых жёлтых глазах маленького дракона стояли слёзы.
***
-ФИМА-А-А!!!… Сс-с… сыночка! Что ж ты опять натворил, дд-д… душа моя… — Роза Моисеевна тяжело дышала, закатывала глаза и судорожно шевелила губами, словно бы подбирая правильные слова. — Это ж пятая пещера за пять лет! Пятая! Ты понимаешь своей головой, мм-м… мальчик, что приличных пещер в этом районе больше совсем уже не осталось? И нам придётся переехать. И с этого дня все Дни Рождения — только на воздухе. Торты — отдельно, свечи — отдельно. Я таки очень устала рассказывать бабушке Розе, каким на вкус был её тортик, которого мы так ни разу и не успели попробовать.
***
— Нет малыш, совсем нет. Ты не безнадёжен. Не волнуйся. Ты ещё и других будешь учить.
Я ПРОСТО ХОЧУ ДОМОЙ, ХЛО
— Что ты там возишься?
— Чем выёггживаться бестолку, лучше бы помог!
Вдвоём они кое-как запихнули несуразное тело в конвертер. Когда в глотке чудовища, превращающего любой мусор в энергию, скрылась последняя пара ног в модных лакированных тинках, Шу выдохнула и утёрла лоб. Глубоко утопила в металл стены большую жёлтую кнопку. По стене побежала строка символов, заморгала красная рамочка.
— Да, да! Зануда! Да! Подтверждаю! — Шу хлопнула лапой по кнопке. — Жри уже!
Дверца глухо щёлкнула, закрываясь. Лёгкая вибрация, гул пришедшего в действие механизма.
Через десять секунд всё смолкло.
— Одной проблемой меньше…
— Или больше! — припечатал хмурый старпом, возникший из-за поворота внезапно, как несварение. — Это как посмотреть.
— Да уж, это как посмотреть, — подтвердил Хло, деловито закатывая рукава повыше.
Конвертер чихнул, доедая старпома.
Лампочки в коридоре разгорелись ярче.
— Зачем ты пупнул капитана?
— А что мне было с ним делать, в щёчку целовать?
— Натянул бы и всё! И летели бы сейчас не ёгг знает куда, а туда, куда надо!
— Ну, пупнул и пупнул! Велика важность!
— А старпома?
Хло замялся. Старпома он пупнул случайно, как-то само получилось… но признаваться в этом было позорно. Иначе какой же он ойг? Никакой! У настоящих ойгов ничего само не получается, только специально.
— Он заслужил! — нашёлся Хло.
— Но мы же договаривались без пупства! У нас уже двое пупнутых — а родная Ко всё так же далека.
— Я что-нибудь придумаю!
Шу уселась на хвост и принялась расправлять перепутавшиеся ноги. Все двадцать пар.
— Я просто хочу домой, Хло! Просто хочу домой! Скажи мне, разве я многого хочу?!
— Успокойся, Шу, успокойся! Совсем немного осталось! — невысокий плотный Хло сновал по маленькой каюте, дробно цокоча коготками по тёплому пластику пола и задевая стены длинным суставчатым хвостом. — Потерпи ещё самую чуточку!
— Потерпи?! ПОТЕРПИ?!!! Мне, между прочим, скоро сто двадцать пять лет! Сто! Двадцать! Пять! — подвывая, трагически продекламировала Шу и распласталась по полу. Ноги опять перепутались. — Ещё столько же — и всё! Всё!
— Что — всё?! — озадаченно уточнил Хло, грызя коготь.
— Самцы! — зло щёлкнула жвалами Шу и возвела к потолку правый глаз. Левый в это время внимательно следил за собеседником. — Ещё через каких-то несчастных сто двадцать пять, я уже не смогу откладывать яйца! Я перестану существовать как иигли! О-о-о, это просто убивает меня…
— Ну, не сможешь ты откладывать яйца, и что?
— Как что? Как — что? Я стану не нужна тебе! Кому нужна старая серая иигли, которая не может продолжать род… — Шу свернулась на полу в спираль и начала судорожно свивать и развивать ярко-оранжевые кольца. Чешуйки тёрлись друг о друга с громким несчастным шшшк-шшшк.
— Да? Я как-то не думал об этом…
— Видишь? У меня вот-вот жизнь рухнет, а ты «не думал об этом»!
На потолке замигала тревожная лампа. Через несколько секунд пронзительно заголосила сирена, в коридоре прогрохотали тяжёлые форменные тинки, кто-то рявкнул команду. Ничего-ничего, пусть бегают, пусть ищут.
Капитан и старпом светят на них лампочками в коридорах.
— Отвези меня домой, Хло, — жалобно проскрипела Шу, сменив тактику. — Пожалуйста.
Оба фасетчатых глаза преданно уставились на Хло, своего ка-рани, друга-на-сезон.
— Сейчас все лягут спать, я прокрадусь в пункт управления и натяну навигатора. Мы проложим правильный путь, и ты скоро увидишь Ко, моя прелесть.
Шу перевернулась на узкую чешуйчатую спинку и раскинула лапки. Все двадцать пар.
— О, Хло! Мой Хло! Мы увидим Ко, я отложу яйца и откушу тебе голову. Как же это прекрасно!
— Как же прекрасно! — мечтательно повторил ка-рани.
— Господи, за что мне это!
Фима только на мгновение отвернулся, чтобы успеть слегка скорректировать траекторию камаза, спешащего на встречу с медленно плетущейся по обочине Сонечкой — на одно-единственное мгновение отвернулся! — однако Сонечке вполне хватило этого мгновения, чтобы подскользнуться на идеально ровном участке дороги, с размаху хлобыстнуться всем телом о бетонный придорожный столбик и подбитым истребителем спикировать в кювет — головой вперёд. Прямо в снежное месиво. Камаз пролетел мимо, окатив невезучую волной грязи из-под колёс, и, мигнув напоследок красными огоньками, скрылся за поворотом.
— Пе-ре-лом, — скорбно констатировал Фима, глядя на торчащие из канавы под странным углом жалобные тонкие ноги в коричневых ботиках.
Потом присмотрелся и исправился:
— Два перелома. И, кажется, вывих.
Короткий зимний день, не успев толком начаться, уже изо всех сил торопился закончиться. Стремительно темнело. К тому моменту, как тонко подвывающая Сонечка выпросталась наконец из снежного плена, вокруг уже стало черным-черно.
Вдобавок, как будто недостаточно было горестей, уже выпавших на долю одного человека, начался снегопад. Огромные липкие белые комья валились с неба так плотно и так быстро, как будто им было велено свыше за один вечер выполнить годовую норму.
— Прости-прости, знаю я, за что! Знаю! И не жалуюсь! — прокричал Фима в низкое небо. — Тошно просто…
Выползти из кювета на дорогу со сломанной в двух местах ногой не представлялось возможным — Сонечка и не пыталась. Она уже перестала скулить, просто тихо сидела в ледяной каше, закрыв глаза, и покорно замерзала.
Фима, как ужаленный, носился вдоль полотна дороги, невидимого под слоем снега, и присматривался к шофёрам.
Провожал взглядом редкие легковушки. От этих помощи ждать нет смысла, им бы самим кто помог. Дворники не справляются. На кое-как очищенное от снега лобовое тут же прилетает ведро жидкой грязи из-под колёс идущей впереди фуры. Водители легковушек в такую погоду похожи на операторов глубоководных батискафов. Единственный ориентир — задние фары того, кто находится на дороге перед тобой. Единственная надежда — на то, что хотя бы он видит, куда ехать.
Другое дело — водители фур. Дальнобои. Эти сидят высоко, видят далеко. У них там, наверху, в кабине, тепло и сухо. У них там, скорее всего, есть даже еда, чай в термосе и теплое одеяло. Они бы могли вмиг домчать Сонечку до больницы. Но они спешат. У них график, сроки, расход горючего — каждая минута на счету. За каждую придётся отчитываться. Но Фима не терял надежды. Водители фур — люди дороги. Почти бродячие рыцари. Сегодня поможешь ты, завтра не бросят в беде тебя.
Фима старался. Внушал. Нашептывал на ухо, пытаясь заставить суровых уставших мужиков повернуть голову, хоть на секунду взглянуть туда, где сидела в снегу, баюкая больную ногу, несчастная Сонечка.
Водители, как назло, один за другим пролетали мимо. Их мысли были заняты важным, и Фимины мольбы оставляли в душе лишь смутное беспокойство.
— Скользко, скользко-то как, а резина почти лысая, не занесло бы. Держать дорогу. Держать.
— Как там Светка моя? Ей рожать скоро, а я тут. Метель, дороги нет, если что, как доберётся?
— Не спать. Нельзя спать. Ещё десять километров и стоянка. Дотянуть бы. Только бы не отрубиться сейчас…
— Господи, ладно я, — обречённо шепчет Фима. — Но ей, Сонечке,.. ей-то это за что?
и вдруг…
Визг тормозов. Густо-синяя фура с нарисованным на тенте оранжевым солнечным апельсином идёт юзом, съезжает на обочину, собирая перед собой гигантский сугроб. Из кабины, шумно матерясь, ссыпается огромный бородатый дядька и скачками мчится к замершей в наметенном вокруг неё сугробе, окоченевшей до синевы Сонечке. Сгребает её в охапку и приговаривая «Потерпи, девочка, ты только потерпи немножко», тащит почти бесчувственную Сонечку в свет и тепло.
Сонечка благодарно молчит и моргает. Сонечка тает. С неё натекает небольшое озерцо грязной воды, но дядька, похожий не то на доброго лешего, не то на медведя, не обращает на лужу ни малейшего внимания. Большими горячими ладонями разматывает мохнатый шарф, достаёт Сонечку из шубы, аккуратно устраивает её на сиденье, стараясь не тревожить сломанную ногу. Колдует над пузатым термосом, шепча себе под нос что-то про «коньяк», «нельзя» и «точно, анестезия же ещё».
— Пост сдал, — шепчет ангел-хранитель Серафим, подняв глаза к сизому в белую крапинку небу. — Спасибо.
— Пост принял, — шепчет громадный лохматый дядька Роман, укутывая пледом маленькую хрупкую Сонечку.
Было больно. Всё время было больно.
Боль — старая, въевшаяся в кости, сопровождала повсюду, не отпуская ни на шаг, и не девалась никуда даже во сне. Иногда казалось, что боль — единственное, что всё ещё привязывает его к земле. Если ты чувствуешь боль, значит, ты ещё жив.
Жить почему-то хотелось.
Стараясь аккуратно ставить лапы, кот медленно шёл по тропинке вдоль кованого забора, ажурным пояском стягивавшего тонущую в сумерках поляну. Где-то там, на поляне, за потерявшими листву кустами сирени, прятался белый двухэтажный дом, но сейчас кот видел только размытое светлое пятно на фоне сгущающейся черноты. Коты должны хорошо видеть в темноте. Но когда ты стар и почти слеп, ты уже никому ничего не должен. Коты должны уметь бегать по покрытому инеем лесу босыми пятками, но шерсть между пальцев смёрзлась, сами пальцы давно онемели, а в когда-то сломанной и криво сросшейся лапе поселилась огненная заноза. Кот лапу берёг. Прихрамывал.
Грунтовка сменилась сначала гравием, потом асфальтом. Кот вышел на дорогу. Где-то за деревьями низко гудело, шипело, взвизгивало, в просветах между тёмными стволами то и дело злыми глазами промелькивали жёлтые и красные огни. Оттуда, из-за кромки леса, тянуло гарью и тяжёлым душным запахом бензина. Там проходила трасса.
Пернатый сказал, нужно найти поворот.
Очень хотелось смалодушничать, сбежать, вползти обратно в подвал, улечься на большую тёплую трубу и ждать утра, надеясь, что оно придёт. Но нельзя. Уговор есть уговор.
Кот вёл счёт. Согласно этому счёту, сейчас он доживал свою самую последнюю, девятую жизнь. А что будет потом — не знал никто из тех, кого кот за эти девять жизней успел спросить. Может быть, какой-то специальный кошачий рай, где всегда сухо, тепло, нет собак, злых людей и много еды. А, может, просто темнота. Как долгий-предолгий сон. Что бы там ни было, но от щедро предложенной за услугу десятой жизни кот отказываться не собирался.
Перед тем, как влиться в трассу, дорога по большой дуге огибала огромный мрачный особняк. Фонарь, который должен был освещать поворот, не горел. Кот вышел на середину дороги, сел и закрыл глаза.
Он не знал, что такое минуты, и сколько их уже прошло мимо него. Кот терпеливо ждал. Холод вполз под шкуру и хозяйничал внутри — прихватывал сердце, лёгкие, тонкими ледяными пальцами гладил рёбра. Казалось, что если попробовать неосторожно пошевелиться, то что-нибудь хрустнет и отломится. Кот не шевелился.
Обидно будет, если он просто замёрзнет и умрёт вот так, не дождавшись.
Наконец со стороны трассы послышался звук — притормозившая перед съездом с трассы машина снова набирала скорость. Пернатый не объяснил, что должно случиться. Сказал только, что нужно прийти на условленное место, сесть и ждать.
Свет пока ещё далёких фар полоснул по почти незрячим глазам, запустил в темноту под веками пульсирующие ярко-оранжевые круги. Старый белый кот, со сломанной когда-то лапой, обкусанными в бесчисленных боях ушами и куцым хвостом не двинулся с места. Уговор есть уговор. Хотя, сказать по правде, он и не мог никуда двинуться. Просто зажмурился ещё крепче.
…Пернатый его обдурил. Обвёл вокруг пальца. Десятая жизнь — она, может, и возможна — но только с окончанием девятой. А так они не договаривались.
— Мы так не договаривались, — то ли прошептал, то ли подумал кот.
— Не бойся, — прошелестело в ответ откуда-то из-за спины. Справа.
— Я не боюсь. Просто так нечестно, — обиделся кот.
— Не бойся.
Это было так странно — слышать, но не видеть. Слышать огромное неживое живое, стучащее своим железным сердцем, мерно дышащее, бегущее прямо на тебя. А потом что-то изменилось. Звук изменился. Зверь вдруг завыл, застонал, зарычал, заскрежетал когтями о дорогу, скомкал стылый зимний воздух и швырнул его прямо в покрытую инеем белую кошачью морду. И застыл.
Кот осторожно приоткрыл глаз. И тут же упёрся взглядом в металлическую решётку. Да что там взглядом — прямо усами упёрся.
Воздух звенел. Сначала кот решил, что это звенит у него в ушах. А потом чьи-то руки схватили его, оторвали от асфальта, и он понял, что звон — это крик. Повторяющийся на одной ноте заполошный детский крик.
— Па-а-апа-а-а-а!
***
— Интересный у вас котёнок. Окрас необычный — не белый, а серебристый, словно седой.
— Понимаете, доктор, странная какая штука получилась. Я ведь вчера почти задавил его. Задавил бы, если бы дочка не увидела и не закричала… И я готов поклясться, что, когда он сидел на дороге, это был совсем взрослый кот. Даже старый. А потом, когда она притащила его в машину… Ну, вы сами видите.
— Нда… ну, возможно, сумерки, свет фар, стресс — мало ли, что может примерещиться с перепугу. Так сколько, вы говорите, ваша дочь не разговаривала?
***
Девочка сидела на полу в детской. Вокруг неё, по привычке припадая на правую переднюю лапу, прыгал за бумажкой на ниточке абсолютно седой котёнок с подозрительно коротким хвостом.
Пернатый сидел на подоконнике, дышал на холодное стекло и задумчиво рисовал на запотевшем пятачке маленькие сердечки:
— Как ты его назовёшь?
— Барсик! — моментально ответила девочка.
— Ну посмотри, какой же он Барсик. Барсики все рыжие, — несогласно покачал головой пернатый.
— Ты глупый? — вопросительно подняла бровь девочка. — Барсик — это маленький Барс. А барсы — они снежные. А значит, белые.
— Назови его Ирбисом. Смысл тот же, зато хоть будет красиво, — предложил ангел.
— Отстань, чучело пернатое, ничего ты не понимаешь, — котёнок сшиб бумажку на пол и придавил её лапой, — Барс — хорошее имя. Я буду Барсом.
Церковь была маленькая, даже крохотная, и, если можно так сказать о церкви, по-домашнему уютная. В сгущающихся сумерках тёплого осеннего вечера серьезно смотрели со светлых стен лики святых, мерцали светлячки свечей. Из маленькой исповедальни доносился мужской голос.
— Разве ж я многого хочу? — горестно вопрошал у узорчатой деревянной перегородки высокий темноволосый мсьё. Мсьё был статен, хорош собой и гладко, до синевы, выбрит.
— Нет, ну я ещё понимаю, раньше… Везде ходи, всё бери и только в запертую комнату не заглядывай. Понимаю, сложно. Так сложно сдержаться… — в низком бархатном голосе появились мечтательные нотки. — Особенно, когда и ключ есть… Возможность есть, а права реализовать возможность нет. Невыносимо. Нестерпимо любопытно, правда же? Вооот. А сейчас что?
— А что сейчас? — заинтересованно отозвалось эхом из-за перегородки, забранной шелковой шторкой в желтых вышитых журавлях.
— Испанский стыд, вот что! Просил чужих мужиков домой не водить — так водят! И не то, чтобы интеллигентов каких-нибудь, а прям первых попавшихся с улицы тащат. Всякую шваль немытую! А у меня, между прочим, древний дворянский род! Стыдно! Они тащат, а мне стыдно!
За шторкой охнули и сочувственно поцокали языком.
— Просил мои вещи не брать — берут! Ты в шкаф за свежей рубашкой — глядь, а жена в ней уже спит. Одиноко ей, видите ли, меня с работы ждать. А в моей рубашке сразу не так одиноко… Ладно бы носки мои тягала, носки я возможно и не заметил бы, но рубашку. Любимую…
Шторка согласно колыхнулась и тяжело вздохнула.
— Просил по дому на каблуках не ходить — ходят! Шестьсот лет деревянный пол в замке стоял, как новенький, а за последние пятьдесят лабутенами своими изгадили так, что пришлось ламинат поверху стелить! Изрешетили! — мужчина потёр подбородок и досадливо поморщился. — Просил еду не солить — солят! Не шуметь по ночам — шумят! Не брать мой телефон — так берут! Нагло, не стесняясь!
Журавли на шторке исполнили зажигательный танец понимания, участия и солидарности.
— И ладно бы я просил что-то ДЕЛАТЬ… — сетовал рассказчик, нервно перебирая вынутые из кармана чётки. — Это может быть сложно, неинтересно, да и просто лень в конце-концов! Но я же прошу НЕ делать! НЕ! Что может быть проще, чем НЕ делать, скажите на милость? Неужели и такую малость я не имею права просить у законной супруги?
Штора волновалась, птицы на ней смешно дрыгали ногами и кланялись. Судя по всему, они были абсолютно согласны.
— Вот и я так думаю. А найти послушную — это ж тоже упаси Господь. Скука смертная. Согласны? — за перегородкой сдавленно, но явно утвердительно вздохнули.
— Ну, вот. Так что побуду-ка я пока, пожалуй, просто безутешным вдовцом! — радостно заключил мужчина. Встал со скамеечки, сунул четки в карман и снова растерянно потёр подбородок.
Положив толстую пачку банкнот в баночку, на которой значилось «для пожертвований», вежливо попрощался и вышел.
Из-за шторки выбрался молодой человек в строгом костюме и роговых очках. Отер испарину с высокого лба. Обошёл комнату, одну за другой задувая свечи, собрал огарки, снял со стены иконы. Утащил в подсобку деревянную ширму с расшитой журавлями шторкой, а потом вкатил на её место огромную кровать с балдахином. Из той же подсобки появилась на свет маленькая прикроватная тумбочка с одним ящичком. На неё юноша водрузил старинную витражную лампу, а внутрь убрал аккуратно сложенные очки. Сильно щурясь, достал из-под подушки потрепанные шаль и чепец.
Он только-только успел улечься и натянуть до носа одеяло, когда в дверь постучали.
— Кто там? — дрожащим старческим голосом осведомился молодой человек.
— Это я, внучка ваша, Красная Шапочка…
На дворе стоял двадцать первый век, тайну исповеди сменила врачебная тайна, но люди по-прежнему оставались верны традициям.
Шарль Перро, дипломированный психолог, самый юный доктор наук в своей профессии, вздохнул и страдальчески проскрипел:
— Дерни за верёвочку, дитя моё, дверь и откроется…
По небу летели лошади.
Егор потёр глаза, постоял немножко, зажмурившись, потом убрал ладони от лица и снова посмотрел в прозрачное осеннее небо.
Стройный лошадиный клин за это время успел снизиться и теперь делал круг над деревней. В свете закатного солнца трудно было разобрать масть — все двадцать семь копытных смотрелись выходцами из ада. Красный, бордовый, багровый, чёрный и немножко оранжевого. Развевающиеся гривы и хвосты пылали кострами преисподней.
Из дворов раздавалось приветственное ржание, осуждающее фырканье и грохот падающих заборов — некоторые деревенские коняги, желая присоединиться к диким сородичам, азартно брали разбег.
— Держи крррепче, дурррра!
— Ловиии-и!
— Не пущай!
— Да ноги, ноги ему спутывай!
Мужики забористо матерились, бабы причитали, во все стороны порскали, квохча и теряя перья, истеричные куры. И посреди этого переполоха носились повсюду восторженные дети с задранными к небу вихрастыми головами.
Егор сидел на пригорке, смотрел вниз, на крыши хат, над которыми поднимались кудрявые дымки, и грыз соломинку. Нестерпимо хотелось курить.
Огненный табун обосновался сразу за рекой — на полянке, похожей на значок запятой, уходящей хвостом в лес. Лошади бродили по берегу, обкусывая длинные фиолетовые плюмажи последних цветов, заходили в мелкую воду, ложились и нежились. От гладких разгоряченных тел шёл пар.
— Чтой-то оне нонче припозднились, — на пригорок, где сидел парнишка, кряхтя и тяжело опираясь на палку, выбрался хромой дед Ефим. Уселся рядом.
— Припозднились? — поднял бровь Егор.
— Ну да. Обычно-то они аккурат к сбору урожая являются, — дед поерзал, устраивая поудобнее больную ногу.
— А я таких и не видел никогда…
— Тю, малой, так ты ж пришлый, откуда тебе их видеть-то. Эти, они всегда одним и тем же путём на юг летят. В том году двоих жеребят с подворья у нас свели, — недовольно нахмурился дед и взъерошил редкие волосы на затылке. — Надоть наших-то покрепче запереть. А то не ровен час…
— Да и нехай летят себе, — покачал головой Егор. — Толку с них. Корм только переводить. Куда мы ездим-то?
— Да как же… Как же ж в деревне без коня?
Мужики, старый и малый, долго сидели молча, глядя, как реку накрывает туман.
Оттуда, из густой белой пелены иногда доносилось тихое беззлобное переругивание, приглушённый топот, возня и ржание.
Смотрели, как небо постепенно становится непроглядно чёрным. Как на нём высыпают белые колючие крапинки. Как лес привычно заливает сияние. Как зелёный мерцающий свет струится между исполинскими деревьями и холодными языками поднимается к небу, аккуратно слизывая звезды.
Парнишка искоса глянул на деда и виновато вздохнул. Порывшись в кармане штанов, выудил из него последнюю мятую козью ножку, пристроил её в уголок рта, зажёг на кончике указательного пальца маленький желтый огонёк, прикурил и с наслаждением затянулся.
Егор думал, что он тоже хотел бы улететь куда-нибудь далеко-далеко. На юг. Вот только чудес не бывает. И люди, к сожалению, не летают, как лошади…
Барон Герхард фон Штольц только что ловко увернулся от брошенной в него чесночины, но в него уже летела следующая.
— Как же неудобно быть аллергиком, — подумал барон, вытирая рукавом красные слезящиеся глаза.
— Получи, тварина поганая! — прогрохотало изнутри серебряной кастрюли, надетой на голову рыцаря, и мимо просвистел очередной снаряд.
— Пятнадцатая, — констатировал барон и оглушительно чихнул. — И сколько их там ещё осталось в косице, интересно?
— Ннн-на! — серебряный дротик выбил искру из стенки любимого саркофага и нырнул в пыль.
— Пааалучай! — не успокаивался рыцарь. Ещё один дротик ушел почти вертикально вверх, порвал паутину на люстре, развернулся и с неприятным бзззик воткнулся в щель между мраморными плитами пола.
Уклоняясь от летящих в него предметов, барон перемещался по крипте длинными скользящими шагами. Он даже прикрыл глаза, представляя, что это бальная зала, а где-то звучит венский вальс.
Ррраз — дваа — три.
Чесночина.
Ррраз — дваа — три.
Дротик.
Ррраз — дваа — три…
— Ау! — барон широко распахнул глаза и уставился на острый деревянный наконечник кола, вдруг выросший у него из груди и испортивший любимый камзол. Наконечник в лунном свете выглядел нелепо оранжевым.
— Аххахахаха! Я убил вампира! Я! Убил! Вампира! — рыцарь спешно стянул с головы кастрюлю и теперь рылся в карманах лат в поисках мобильника. Момент определённо стоило увековечить.
— Хрусь, — сказала, ломаясь, рыцарская шея.
— Никогда не стоит делать сэлфи с ещё живым врагом — это раз! — наставительно произнёс барон Герхард фон Штольц и метлой закатил серебряный шлем в совок для сбора мусора.
— Никогда не стоит втыкать кол в человека, которого ты даже не знаешь. Да ещё и в его собственном доме. Да ещё и со спины! — продолжал барон, сметая в одну кучу дротики и валяющийся повсюду чеснок. — Это два.
— Никогда не стоит прогуливать уроки ботаники, если собираешься быть охотником на вампиров — это три! — резюмировал барон.
Следующие полчаса барон прибирался в разгромленной спальне и бурчал:
— Куда катится мир… кругом одни неучи! Не отличить осину от ольхи!
Из кармана лат выпал рыцарский телефон. Барон проворчал что-то неразборчивое про прогресс, тотальное отупение и новые технологии, зашёл в свой инстаграм и запостил сэлфи с неудачливым рыцарем.
— Плюс двадцать подписчиков за три минуты. Два вампира, восемнадцать рыцарей. Ну, что ж, и то хлеб.
Было уже далеко за полночь, когда Пьеро закончил наконец дезинфицировать инструменты, перевернул висящую на окне табличку надписью «the end» к миру, повернул ключ и потянул входную дверь на себя. В образовавшейся щели немедленно нарисовался старенький малиновый мартенс с истрёпанными шнурками, из которого рос чёрный носок в хохочущих кислотно-желтых котиках.
Пьеро моргнул, нахмурился и попытался вернуть дверь в исходное состояние, отчего мартенс слегка сплющило с боков, а из-за двери раздалось сдавленное шипение.
— Извините, а можно мне, пожжжжалуйста, войти? — давление с той стороны усилилось и вслед за полным котиков ботинком в щель проникла колючая и загорелая девичья коленка. Давить дверью такую коленку Пьеро, в котором было полных двадцать семь лет, почти два метра роста, бритый череп, сейчас надёжно скрытый под чёрной банданой, и больше центнера полезного живого веса, не отважился.
— Прошу вас, — молодой человек сделал шаг в сторону и галантно распахнул дверь. Обладательница колючих коленок одним длинным плавным движением просочилась мимо него в кабинет и втекла в рабочее кресло.
Спутанные каштановые волосы, едва закрывающие мочки ушей. Треугольное лицо с высокими скулами. Шорты. Поверх простой белой майки короткая, видавшая виды курточка.
Пьеро смирился с неизбежным, вздохнул, накинул свежий, приготовленный на завтра халат и повернулся к гостье.
— Мадемуазель уже знает, чего хочет?
Именно за это обращение, а ещё за исключительную, доставшуюся от каких-то далёких предков белокожесть, Пётр и получил моментально приставшее прозвище Пьеро. Девушка смерила его пристальным оценивающим взглядом и кивнула:
— Мадемуазель знает, чего хочет. Мадемуазель хочет игральные кубики и надпись.
Пётр изумлённо поднял брови. Девушка не была похожа на тех, кто обычно заказывал набить карты, кубики или ухмыляющегося джокера. И, несмотря на странное время, выбранное для посещения, выглядела трезвой. Вменяемой. Так что выбор, скорее всего, был сделан не сейчас, сидя в кресле, и не за пять минут до того, как просочиться в салон, а давно. Мастеру стало любопытно.
— И какую же надпись желает мадемуазель?
— Volens Nolens. И да, мадемуазель знает значение.
Пьеро стушевался. Он абсолютно точно где-то когда-то слышал эту фразу, но перевода не знал. А в работе она ему никогда раньше не встречалась. Было сколько угодно фатумов. Удача, игра, судьба, рок, предназначение, даже кисметы случались, но никаких тебе воленсов-ноленсов.
— Не соизволит ли мадемуазель перевести для несведущих? — девушка улыбнулась, хитро сощурив жёлто-зелёные кошачьи глаза в пушистых ресницах.
— Волей-неволей. И сделайте, пожалуйста, чтобы на всех гранях обоих кубиков было одно и то же число.
— Какое же? Шесть? — людям в большинстве своём нравились большие цифры. Пятёрки. Шестёрки. Как будто от величины цифры зависела величина удачи, которую рисунок должен был привлечь.
— А вот по поводу числа мадемуазель в растерянности, если честно.
Тут улыбнулся уже Пьеро. Бросил взгляд на стоящие в нише старенькие электронные часы — последняя цифра на табло мгновение назад моргнула, пересобралась из светящихся зелёных палочек в новую фигуру, и теперь на Петра вместо нуля смотрела уже единица.
1:11. Одинаковые. Как всегда.
— Единицы вас устроят?
Девушка кивнула:
— Вполне.
— Цвет?
— Черный.
— Предплечье? — предположил Пьеро.
— Не угадали. Запястье, внутренняя сторона. Чтобы я могла их видеть, когда захочу.
Пётр работал. Девушка с интересом рассматривала его, то и дело переводя взгляд на медленно появляющийся из-под иглы рисунок, изредка морщась, но не жалуясь. Не выдержала:
— Скажите, а вы знаете, что похожи…
— На Пьеро?
— Да, — девушка смущённо засмеялась.
— Вы не первая, кто мне это говорит.
— Я не хотела вас обидеть. Честное слово.
— А вы и не обидели, мадемуазель.
— Женни́.
— Женни, — повторил Пьеро, словно пробуя непривычное имя на вкус. — От Евгении?
— От Женевьевы. Некоторые зовут Джен. Дженна. Но мне больше нравится Женни.
— Пётр, — мастер склонил голову в шутливом полупоклоне. — Друзья зовут Пьеро, я привык. И уже сам не знаю, как мне больше нравится.
— Спасибо вам,.. Пётр, что не выгнали, — сказала девушка, прощаясь. — Теперь у меня есть мои кубики, а на них — ваши цифры. Что бы это ни значило.
— Вряд ли у меня получилось бы вас выгнать, даже если я бы захотел, — рассмеялся Пьеро. — Volens nolens… Предопределённость, да? Чему быть, того не миновать. Что ни делай, всё равно всё произойдёт тем единственным способом, которым может и должно произойти, и никак иначе?
— Вы правы, так и есть.
— И поэтому цифры одинаковые?
— Да. Поэтому, — легко согласилась Женни, сдувая сползшую на глаза прядь.
Пьеро странно посмотрел на девушку и закатал рукав халата. По запястью с внутренней стороны катились два игральных кубика. С пустыми гранями.
— Скажите, мадемуазель Женевьева, почему вы решили посетить мой скромный кабинет в столь поздний час?
— Я шла мимо, а у вас горел свет. И я вдруг поняла, что час ночи — это самое правильное время для того, чтобы сделать татуировку, — девушка взялась за узкую латунную ручку, до блеска отполированную множеством прикосновений, и, уже потянув на себя тяжелую дверь, обернулась. — Час ночи и одиннадцать минут.