Дальнейшее я помню так, будто в сильно затемнённом помещении кто-то включил дискотечный стробоскоп. Помню пылающий факел падающего в тайгу «СИ-2», потом двигатель чихал и кашлял, а Клим матерился, как дворник — у нас, кажется, кончилось топливо… Потом был взрыв южнее, в тайге — там, откуда били зенитки и куда упал горящий вертолёт Вацлава. Потом была борьба с ветром, изредка взрыкивающий и снова замолкающий мотор… А потом была очередь из зенитного пулемёта. Основной массой пули прошли выше и не причинили никакого вреда, но несколько, с противным взвизгом прошив лобовое стекло кабины, влетели внутрь. Я почувствовал тёплый, резкий укол чуть ниже левой ключицы, словно жарким летом в лесу с размаху наткнулся на острую ветку. Прежде, чем и без того неуверенно работающее сознание отключилась, я увидел, как Клим конвульсивно дёрнулся и завалился в проход между кресел, головой в салон. Потом были, как мне показалось, долгие, заполненные тягучим, кисло-горьким клейстером боли дни, и среди этого клейстера иногда проступали черты Иминай. И тогда боль отходила, уступая место воспалённому, тяжёлому забытью. На этих волнах, меняющих оттенки от грязно-серого до гнилостно-коричневого, я качался, а мимо меня, не касаясь, проходили месяцы, годы, зимы и лета. Пока однажды, наконец, не наступила весна. Кто-то поднял затёкшие от долгого бездействия веки, и мягкий предвечерний свет показался фарами «Северина», направленными с близкого расстояния прямо в глаза. Проморгавшись, я понял, что этот кто-то — я. Приподнявшись на локте, я осмотрелся, ожидая увидеть адские сковородки с чертями вокруг, или райские кущи с сонмами ангелов, но увидел всего лишь знакомый до мелочей салон «Северина». Впрочем, один ангел всё же был, причём, в непосредственной близости. Надо мной склонилось, светло и чуть таинственно улыбаясь, прекрасное лицо Иминай.
– Ну, вот, всё правильно — ровно семь часов! – воскликнула девушка, и решительно подтолкнула меня в спину. – Вставай. Надолго пока нельзя, но полчаса у тебя есть!
Я поднялся, прислушиваясь к ощущениям. Тело отозвалось натужным гудением затёкших, не тренированных мышц. «Всё. Вернёмся — пойду в спортзал», – мелькнула мысль. Огляделся, посмотрел в иллюминаторы. Было раннее утро, тайга парила, выдыхая избытки проглоченной за ночь влаги. Окрестная тишина, казалось, обрела плотность и стала видимой. Я обернулся к задней части салона. Там, возле ящика со спецкостюмами, на двух сдвинутых и разложенных креслах лежал Клим. Его голова, предплечье и грудь были опутаны бинтами, предавая Климу отдалённое сходство с мумией. Он был без сознания, либо очень крепко спал. Иминай, до сих пор не мешавшая моей «реабилитации», сказала, что пока в сознание он не приходил. Я ужаснулся:
– Господи, это сколько же дней…?
– Одну ночь, – опять улыбнулась девушка.
Как… Как — одну ночь?…
Оказалось, с момента воздушной трагедии прошли не годы, не месяцы и не дни, а одна-единственная ночь. Я получил вчера две пули из крупнокалиберного зенитного пулемёта. Климу повезло меньше. Он получил три, и одна, последняя, до сих пор ещё находится в его теле, в грудной клетке, всего на пару сантиметров выше и правее сердца. Иминай не стала проводить опасную в таких условиях операцию, ожидая самостоятельного отторжения пули тканями в течение ближайших пяти-семи часов.
– Тем более, что вторую пулю таки пришлось удалять хирургически: при отторжении она неудачно повернулась и упёрлась в кость, пришлось направлять, – как ни в чём не бывало, пояснила Иминай.
«Интересно, а я однажды не столкнусь с проблемой незнания нужной цифры, чтобы обозначить количество талантов моей возлюбленной?» – подумалось тогда мне. Подумалось просто для того, чтобы мозг получил разрядку и не провалился в трясину сумасшествия. Три. Пули. Из крупного калибра. И Клим ещё жив. Без сознания, но стабилен. Две таких же. И я чувствую себя помятым, старым и усталым, но — разве мёртвые чувствуют себя хотя бы так?! Блин. Чёрт. Ччччёёёрт!!! Так, ладно… Где хотя бы пули-то были? Ага, так. Одна, кажется, в плече… Да, точно — вот, над ключицей, точка какая-то чешется, спасу нет. Ладно… Вторая? Хм… Вторая-то — где? А-а. Вот она. Предплечье. Кучненько легли, да… Хи-хикс. Ля-ля-ля, я — супермэн…
Открылась входная дверь, и в салон зашла Илана. Испуганное выражение на её лице сменилось радостью, когда она увидела разгуливающего по салону меня. Подбежала, обхватила за плечи, отдёрнулась:
– Ой… Не болит?!, — обхватила опять, прижалась…
Я почувствовал, как её слёзы наконец-то нашли выход. Сел в кресло, аккуратно опустив Илану себе на колени, Иминай присела рядом на корточки, нежно гладя её волосы и приговаривая какие-то едва слышимые милые пустяки. Уже привычным мысленным усилием я заглушил свою «сверхслышательную» способность, чтобы не нарушить вторжением волшебную силу доброты, предназначенной в этот момент только Илане. Девушка довольно быстро взяла себя в руки, поднялась, утёрла слёзы рукавом, поблагодарила меня, и молча, взглядом — Иминай. Подошла к Климу, поправила одеяло и подушку.
– Как он? – спросила почему-то шёпотом.
– Не волнуйся. Пулю надо вывести, вот и ждёт пока там, у вечно спелой мёрэх. Как пуля выкатится — так и он вернётся.
Ещё одна Иминай предстала передо мной тогда. Иминай — лекарка, Иминай — ведьма, знающая суровые тайны Севера, обучающаяся премудростям у древних родовых духов… Думая об этом, я не заметил, как оказавшаяся рядом девушка помогла мне лечь, укрыла пледом, как веки отяжелели, смыкаясь, и я провалился в глубокий, спокойный сон без сновидений.
Проснулся к вечеру, не в пример более бодрым и отдохнувшим. Только вот есть хотелось зверски. Иминай в салоне не было, а Илана сидела рядом с Климом и находилась в приподнятом расположении духа: пол-часа назад организм Клима справился с пулей (пуля от крупнокалиберки — ффи, па-аадумаешь! Нам-то, суперменам!), и теперь Климу, как сказала Иминай, осталось спать всего семь часов, так же, как и мне, ночью, когда вышла вторая пуля.
– Зато тебе теперь — до самой ночи гулять можно! Так Ими сказала, — сообщила Илана.
Ну, до ночи — так до ночи, мы, больные, народ послушный — доктор сказал — в морг, значит — в морг… От чего я сойду с ума прежде — от вопросов, или от ответов на них, я пока определить не мог, и потому решил повременить как с первыми, так и со вторыми. Вместо этого встал, умылся и полез в холодильник. Вскрытый и уполовиненный девушками паёк, полбанки компота и какой-то потрясающий сладко-терпковатый крем с фруктовым запахом исчезли в моём желудке, как по мановению волшебной палочки, оставив, как в мультфильмах, даже не успевшую упасть целлофановую упаковку и вращающуюся с жалобным звоном опустевшую креманку. Хрюкнув, как довольный поросёнок, я услышал сзади Иланино хихиканье. Сказав закрытому холодильнику: «Спасибо!», – я решился всё-таки на один вопрос из огромной очереди, распиравшей мой мозг.
– Лан, слушай, а как мы тут очутились, вообще? Ну, в смысле, на ЭТОМ свете, хотя, по всей логике, должны быть на ТОМ…
– Вертолёт удалось посадить. Там какая-то чехарда с бензобаками была, я, честно, сама плохо понимаю — в одном всё кончилось, но в другом, вроде, что-то осталось — пока стояли, откуда-то там натекло, остатки какие-то… Ну, не знаю я, Силь. Клим проснётся — спросишь.
– Погоди… Кому удалось его посадить?! Клима же скосило из пулемёта, это было последнее, что я помню — он ещё с кресла упал, наполовину в салон!
– Это тебе кажется, будто видел. Ты уже без сознания был. А он, раненый, сперва «Северин» посадил, и уже только потом сознание потерял.
А сама глаза в сторону отводит и смотрит, куда б смыться, чтоб разговор не продолжать… Ба-аа! Да она ж врёт… М-да, дела…
Иминай вернулась откуда-то — довольная, разрумянившаяся. Подскочила ко мне, поцеловала — легонько, шутя. Рассмеялась, будто задела связку серебряных колокольчиков. На мой вопрос о том, как сел «Северин», она ответила слово-в-слово то же самое, что и Илана, только чуть поточнее рассказала, что именно произошло с баками. Пока мы торчали на болоте Веэна, топливо, оставшееся в трубопроводах и шлангах после ручной перекачки, стекло обратно в опустевший бак, и его набралось там пяток литров — достаточно, чтобы «оживить» двигатель и посадить вертолёт. Клим переключил баки и смог совершить посадку. Потом потерял сознание. Так. Стало быть, у меня ещё и участок ложных воспоминаний имеется… Только вот почему тогда Илана глаза прятала? Ладно. Разберёмся.
На следующее утро я проснулся поздно, хотя чувствовал себя по сравнению со вчерашним – просто небо и земля. Встал, потянулся, перевёл кресло в сидячее положение. И наткнулся на печальные, едва ли не со слезами, взгляды девушек. Клим, проснувшись ночью, не как предсказывала Иминай, через семь, а через двенадцать часов, успел только добрести до туалета. Уже при выходе из него Клим, как подкошенный, снова повалился без сознания. И не пришёл в себя до сих пор.
Илана сидела мрачнее осенней тучи, но особенно расстроена была Иминай. На ней просто лица не было. Она постоянно то бродила по салону, не внятно, напевно бормоча что-то (я даже «включил суперслух» и попытался разобрать слова, но оказалось, что Иминай произносит набор абсолютно не смысловых, бессвязных звуков, по крайней мере, так это восприняло моё неискушённое сознание), то сидела в кресле, строгая, тонкая, похожая на изготовившегося к броску богомола, и совершенно не реагировала на окружающее, то без устали рылась в шуранских архивах и ещё каких-то бумагах, оказавшихся в её багаже.
– Опыты, наблюдения… – рассеянно отреагировала она на мой вопрос о содержании этих бумаг.
Складывалось впечатление, что она что-то искала, чего-то ждала. Эта неизвестность даже немножко пугала, хотя. благодаря ей Иминай становилась в моих глазах только всё более и более привлекательна. Тем не менее, мои сомнения и догадки насчёт того, что Иминай что-то старательно скрывает, стали перерастать в уверенность.
Умывшись и убедившись, что ничего конструктивного для Клима сделать я сейчас не могу, а состояние его не ухудшается, я решил осмотреться. Надел спецкостюм поверх комбеза, проверил пистолет, контейнеры для образцов, заряд батарей, и направился к двери. Иминай немедленно вскочила с кресла:
– Силь, ты куда?
Хм…
– Прогуляться, – говорю. – Или мне забыли сообщить, что я — строго лежачий больной?
– А-аа… Н-ннет, конечно… Думаю, тебе сегодня вообще можно не вспоминать о режиме, пока не устанешь совершенно естественным образом…
Я усмехнулся и вышел из вертолёта. «Северин» стоял на большой прогалине, сужающимся языком уходящей к югу. Погода сменила гнев на милость, и воспрянувшая было зима поспешно исчезала мутными лужицами среди густой хвойной подстилки и только начинающей здесь несмело пробиваться первой травяной поросли. «И воскресение, и благодать»… Только вот звона колоколен что-то не слышно. Чёрт… Какие зенитки? Какая стрельба? Какие сбитые вертолёты? Даже мысли обо всём этом на фоне окружающего природного умиротворения смотрелись как-то нелепо и не уместно. Чужие какие-то мысли, воспалённые и болезненные. Да только вот место, в которое позавчера пуля вошла, чешется сильно… Или это и не пуля никакая была вовсе – так, мошкА таёжная укусила, инфекцию занесла – а мне в горячке вся эта хрень с зенитками привиделась?! Ведь запросто, а что!
Перемалывая в мозгах всякую подобную чепуху, я незаметно добрёл до дальнего края прогалины, где лес смыкался, нависая колючими хвойными лапами над редеющей цепочкой уходящих на юг полян, постепенно отгрызаемых тайгой от послужившего нам посадочной площадкой «языка», и стал пробираться по ним дальше. Сразу стало сумрачно, стыло и влажно – так всегда бывает в старом густом хвойном лесу. Воображение почему-то сразу нарисовало огромных лохматых сов Ухумисью, с жёлтыми клювами и страшными, крючковатыми когтями. Аж передёрнуло. Так я миновал три поляны. На четвёртой, придавленная наполовину сгоревшим вертолётом и обломками стволов и сучьев, косо, словно пасынок от давно поваленного бурей телеграфного столба, торчала зенитка. «СИ-2», в отличие от «Северина», машина одновинтовая, такие управляются до последнего, даже в падении, лишь бы не вышел из строя задний «рулевой» винт. Умирая, Вацлав до последних мгновений удерживал контроль над горящей машиной. Он был не просто пилотом. Он был асом, наш Вацлав. Я долго стоял и смотрел на чудовищный памятник моему другу. И только потом заметил на земле, поодаль от разбитой зенитки, несколько лежащих бесформенными кулями тел. На всякий случай достав пистолет, я нерешительно приблизился. Тела были какие-то несуразные, длинные, с неестественно вывернутыми конечностями. Рука одного вообще валялась в стороне, судорожно вцепившись серыми суставчатыми пальцами в лежащую по направлению к телам ветку, словно, даже будучи отчленённой, всё ещё пыталась добраться до тела и воссоединиться с ним. Один из трупов лежал лицом вверх, оно было иззелена-серым, землистым скуластым и худым, с множеством мелких и несколькими большими шрамами. Бесцветные водянистые глаза непонимающе стеклянно смотрели перед собой, видя, но в упор не узнавая свою смерть. Словно персонажи, шагнувшие из созданного злым гением непопсового триллера, передо мной на взрыхлённой дракой весенней земле лежали мёртвые васпы. Сдерживая тошноту, я вытянул ногу и пошевелил ближайший труп. Он покачнулся, и верхняя его половина, неуклюже перевалившись, откатилась вбок, оставив нижнюю часть тела лежать на прежнем месте. Из идеального, будто сделанного гильотиной, поперечного среза вывалились какие-то ошмётки и влажные обрывки внутренностей, облепленные спекшимися сгустками свернувшейся чёрной крови. Содержимое моего желудка было уже где-то в пищеводе, когда я почувствовал присутствие – над поляной словно прошла медленная невидимая волна тяжёлого обречённого могильного сплина. (Мысленно «проигрывая» ту ситуацию теперь, в более спокойной обстановке, я понимаю, что звук шагов, едва ли воспринимаемый простым человеческим ухом, я услышал задолго до этого ощущения, но не обратил внимания, полностью занятый завораживающей своей нереальной жутью картиной). Я медленно обернулся. За моей спиной, на границе леса, стояли васпы. Трое. В руках среднего, в положении «от бедра», беззубо, как крохотная маска Крика, щерился автомат.
Оружие на меня направляли впервые. То есть, «слепые» выстрелы откуда-то из леса – это, конечно, было; но это – не то… Вы были когда-нибудь под прицелом? И не рекомендую. Это ужасно. Ты ничего не можешь: говорить, кричать, бежать, даже просто шевелиться – всё бессмысленно. Я поступил ещё глупее и нелогичнее. Шагнул навстречу. Про зажатый в руке взведенный пистолет, равно как и про свои новоиспеченные суперменские качества, я тупо забыл. В конце концов, я – просто гражданский картограф, стареющий университетский мыш в остроугольной шапочке магистра. С кисточкой на переднем уголке. Впрочем, как оказалось, про пистолет я забыл на своё счастье. Это спасло мне жизнь. Стрелять как и убивать любым другим способом, васпы умеют несравнимо лучше меня. Особенно, если учесть, что я ничего такого не умею делать вовсе. Ну… На тот момент не умел.
Дальнейшее снова прозрачно напомнило сюжет народной детской сказки. Стоявший справа васпа шагнул мне навстречу, поднимая руку – не то для удара, не то для захвата.
– Оружжие… – его голос напоминал хрипловатое рычание старой бездомной собаки.
Вдруг его глаза, в упор, не мигая, глядевшие на меня, подёрнулись тонкой туманной поволокой, и взгляд устремился вдаль, словно я был просто полупрозрачной оболочкой. Ломаное, зомбическое движение замерло, васпа застыл с ногой, не достающей земли сантиметров на десять. Затем он, как в детской игре «Замри – отомри», отмер, закончил движение, кукольно развернулся направо (возникло ощущение, что нелепая, будто составленная из сегментов фигура сейчас развалится на модули, не выдержав инерции при повороте), и таким же неестественным, слегка подныривающим шагом протопал в каком-то полуметре от меня, так, будто на моём месте находился пустой участок пространства. Двое других, опустив оружие, прошествовали следом, и вскоре вся эта бредовая троица скрылась в еловых зарослях. А у перелеска, отделяющего эту полянку от предыдущей, молча стояла Иминай. В нужное время моя лягушонка в коробчонке приехала. Всё, как в той сказке, параллель с которой началась на дарском болоте, тысячу лет назад, в прошлой жизни.
– Силь. Идём. Здесь дальше оставаться небезопасно, – протянула руку.
Я только теперь опомнился, посмотрел ошалело на пистолет, поставил на предохранитель, сунул в кобуру. Обошёл останки вертолёта, взглянув последний раз и мысленно попросив у Вацлава прощения за то, что не остановил его, и за то, что поздно спохватился, не догнал. И мы покинули поляну, оставив подвиг – истории, а мёртвых – их мертвецам.
До «Северина» шли молча, только хрустели под ногами сухие ветки да редкие птицы коротко перекрикивались среди ветвей. Илана встретила возле трапа. Ничего не спросила, но реакция была понятна по глазам – они сперва округлились, сделавшись неправдоподобно, мультяшно огромными, затем вернулись в нормальное состояние, затем облегчённо, расслабленно опустились долу и на мгновение вовсе укрылись за частой мережкой ресниц.
– Здесь нельзя оставаться. Улетаем.
Ещё одна Иминай. Уверенная. Решительная. Властная. Не оставляющая ни права на возражения, ни желания возражать… На борт «Северина» поднялся Капитан. Я понял, что в этот момент я уже даже не начальник экспедиции. Точнее, нет, не так. Я — ВСЕГО ЛИШЬ начальник экспедиции… Когда я увидел, что Клим по-прежнему без сознания лежит, пристёгнутый к креслу, я уже ничему не удивился: устал.
Иминай прошла в кабину.
– А топливо-то? – спохватился я.
На меня посмотрели… Ну, ПОСМОТРЕЛИ, в общем.
– Правый полный, левый – на половину. До какой-нибудь Новой Плиски, а то и до Славена – дотянем, а там заправимся, — последовал ответ, и мир потонул в грохоте прогреваемого двигателя и свисте раскручивающихся винтов.
*****************************************************************************
Эпилог: намёк
*****************************************************************************
…Солнце надраенной медяшкой сияло в левом иллюминаторе. Расстегнув ремни, я смотрел на склонившуюся над Климом Илану. Простая человеческая женщина, верная, любящая своего единственного мужчину. Красивая, умная, но – обыкновенная. Человеческая. В глубине души несмело подняла голову маленькая серая кобра. Зависть.
Рассекая лезвиями соосных винтов звонкий весенний воздух, «Северин», со своим вечным едва заметным креном на левый борт, уходил на Юг, в догорающий полдень, к городам, к суматохе цивилизации, оставив за развилкой двойного киля дарскую тайгу с её аномальными зонами, синими бабочками, ульями, васпами, памятниками безрассудному героизму, неслыханной глупости и чудовищным ошибкам. Оставив мёртвых Вацлава и Йощку, и огромную жабу Веэна, так и не понявшего, за что же ему пришлось принять смерть, а вместе с ними – моё патологически затянувшееся детство, мои надёжные, проверенные, спасительные «розовые очки». Я сидел в кресле возле заливаемого солнцем иллюминатора и думал о своей таинственной царевне-лягушке. Откуда ты? Кто ты, Иминай?
От шока я отходил долго. Половив ртом воздух, как вытащенный из пруда карась, я взял-таки следующий листок. Там шли результаты каких-то тестов, анализов и энцефалограмм, и я не понял в них ровно ничего; зато следующие два листка занимало моё весьма подробное досье с фотографией и копия отправного листка нашей экспедиции со списком заявленного оборудования, описание целей и предполагаемая карта маршрута с указанием возможных районов посадок. Ай, да Вацлав, ай, да сукин сын… Вот уж никогда бы не подумал, что наша рядовая, заштатная картографическая экспедиция может оказаться объектом внимания тайной разведки затерянной в тайге «масонской ложи» Лебоша Лютенвальда! Я подумал, что надо бы расспросить об этой папке Иминай. (/МОЮ ДЕВУШКУ/… Блин. Как же трудно было это понятие ассоциировать с собой, закостенелым холостяком!)
Покинув злосчастное кресло и забрав папку, я выбрался в салон. Клим басом пропел что-то вроде: «Доброе утро, последний герой!», – и сообщил, что Иминай с Иланой убежали купаться к речке, далеко, туда, где ручей набирает хоть какую-то ширину и глубину, а он уже вернулся, чтоб сообразить к их приходу копорский чай. М-дэ… Не со мной пошла… Спать меньше надо, пан картограф. Летящий медленно баклан, как всегда, опять пролетел мимо. Один — ноль. Не в мою пользу. Я проборонил пятернёй волосы и побрёл умываться в санузел. Вернувшись, увидел, что Клим с интересом рассматривает папку.
– Это что — гербарий твоих чувств, засушенных между страниц отчётов? Ты их оттуда достаёшь и регидрируешь, для Иминай?
Блин. Психолог-самоучка.
– Нет, это пыльный архив для твоих тупых шуток. Открой да посмотри, чем начальству дерзить.
– Э-э, а ты чего, говорит, шефовский стукач, друга заложишь? Нет, ты в мои честные, искренние глаза глянь — заложишь?! И кто ты после этого?
– Начальство и есть. Расслабились тут, забыли, кто тут я или мыши!
– А-а, говорит, ну, прости, ты — про мышей… А я думал, ты про начальство…
Ну, гад форменный. Ещё и глумится, ковбой хренов. Папку открыл, перелистнул, дошёл до описания эксперимента… Тут улыбочка-то у него сползла, и рот он разинул, не меньше моего, я аж позлорадствовал. Смотрит то в папку, то на меня, и слов не находит. Наконец, обрёл дар речи:
– Это что же, Вацлав, значит… Того… Казачок засланный?
– Значит, – отвечаю.
Клим остальные бумаги перелистал, на экспедиционных списках хмыкнул.
– Хорошо, – говорит, – что сначала ушёл. А то бы я ему в щи отвесил. Вот только дядьку твоего жалко. Вацлав нас бросил — и его бросит.
– Не бросит, у них общий интерес — Институт этот. Насколько я понял, Вацлав тоже — оттуда пришёл, туда и вернуться должен. Что-то много их тут тусуется за последнее время, этих «зеленодверных ушельцев…
Тут Клим аж присвистнул:
– И-иихх, ты, гляди! Выходит, ушелец-то он оттуда ушелец, да вот обратно не должен пришелец! – и пальцем мне в страницу тычет.
Смотрю, и волосы у меня дыбом. Как же это я проглядел? А, может, этого и сам Вацлав не видел, случайно, почему нет?! В самом низу страницы, слева, стояла резолюция: «По обнаружении объект уничтожить». Бледненько так, не броско… Как же так-то?! Он же САМ мне папку эту подсунул, значит, явно ознакомился с содержимым… Как мог он не заметить этой страшной резолюции? Ччччёрт…
Пришли девушки – весёлые, раскраснелись обе – гонялись они там, что-ли, друг за дружкой вдоль речки… Когда увидели папку, веселье как-то сразу завяло. А как дочитали до резолюции, так и вовсе погрустнели. Клим не шутит, девушки молчат, Иминай чуть ли не в слезах. Прямо, как перед «Лемехом». Я подошёл, обнял её, а у самого на душе не то, что кошки – барсуки норы роют, многоэтажные… Илана чуть в себя пришла, листок из папки вытянула, внимательно так вчиталась, говорит:
– Кажется, я кое-что начинаю понимать в описании эксперимента…
А нам не до эксперимента сейчас, я сижу, думаю, вот он туда полетел – там его смерть поджидает, а он сам добровольно к ней в руки идёт… Клим тоже смотрит куда-то глубоко в себя, от Иминай вообще впечатление, что в моих обьятиях одно её почти невесомое тело осталось, а её самой тут в помине нет… В общем, никто Илану не поддержал, не время сейчас обсуждать то, что уже случилось, сейчас в пору думать о том, что наверняка случится, если мы ничего не предпримем, чтоб помешать. Тут слышим рокот мотора, свист лопастей. Выскакиваем – вертолётик тот, синий, с йощкиного «аэродрома», уходит севером, на восток, чуть вперёд наклонился – скорость набирает… А там, в кабине – Вацлав. Шпион, предатель… Может, и не человек вообще давно вовсе. Только сейчас – фигня всё это. Потому что сейчас он – просто камикадзе. Смертник, почему-то пренебрегший, фактически, божьим предупреждением, уверенно идущий навстречу своей погибели. НАШ Вацлав. Потому, что, кем бы он ни был согласно этой вот ничтожной бумажке – отнюдь не он улепётывал в вертолёт, трусливо приседая от выстрелов парализатора, и отнюдь не я лежал, практически не скрываясь, на краю завала и посылал пули в ночную темень, наугад, по слуху и вспышкам…
Откуда он вдруг вылез, этот Свартмэль-Начальник – не знаю, только я на доли секунды перед собой лицо увидел – борода мочалкой, шрамы через щёку и лоб, глубоко в колодцах глазниц – две не по возрасту неутомимые зелёные молнии… Укоризненно так взглянул – сопли, мол, намотай на кулак, слюнтяй, и вспомни – всё сейчас от твоего слова зависит, от твоего решения…
– Так, говорю, ребята, ситуация «Ч», по местам! Клим, заводи, и – за ними!
«СИ-2» – маленькая машина, манёвренная, скоростная. Их используют в санитарной и пожарной авиации, доставляют экстренную помощь, срочную почту. А «Северин» – тяжёлая, не поворотливая экспедиционная транспортная калоша, да и Клим – не Вацлав, тот не пилот был – шаман, однако, будто заклинания какие-то знал, слова нужные. Нет, Климка, конечно, тоже пилот хороший, сколько раз с ним летали – никогда не подводил, но он привык всё чётко по инструкции, «от сих – до сих»… Указан там потолок в 3000 метров – Клима подняться выше 2900 под дулом не заставишь, указана крейсерская скорость 240 км/ч – о 245 можно не мечтать… А Вацлав свой «СИ-2» под три сотни-то, точно, гонит. Это, если керосин экономит, а если нет – то и все 340. В общем, пока мы раскочегаривали, пока выводили на эшелон, пока разгоняли нашу «летающую улитку», синий вертолёт превратился в крохотную даже для бинокля точку на северо-восточном горизонте. Сижу, думаю, как бы Клима на подвиг вдохновить – на инструкции наплевать… Думал-думал, смотрю на скоростемер – а стрелка у отметки 280 подрагивает! Вот тебе и верный инструкциям Клим!
– Силь, – кричит, – больше не могу, нельзя: срывы потока пойдут, грохнемся! – а сам на приборную доску, как шахматист перед эндшпилем, уставился, и медленно так ходовой триммер жмёт. На скоростемере 290… 300… 310… На трёхстах пятнадцати вертолёт мелко затрясло, воздух в кабине взрезал вой ревуна сигнализации.
– Срыв! – кричит Клим, рывком переводит триммер на зависание, убавляет обороты и угол атаки винта.
Скорость падает до 280, вертолёт выравнивается и перестаёт трястись. Клим снова начинает свою «шахматную партию», доводит скорость до трёхсот десяти и фиксирует триммер. Мотор ревёт, винты высвистывают нервно, с каким-то даже подзвоном – прямо аж душой чувствую, что вертолёт идёт на пределе. Но идёт, слава богам, ровно идёт, как пилоты говорят, «держит поток», срывы не повторяются. И то-ли Вацлав не торопится, то-ли на их «СИ-2» остались какие-то мелкие недоделки, но вертолётик уже впереди невооружённым глазом просматривается: догоняем! У меня внутри прямо ликование какое-то поднялось, азарт. Иминай в кабину заглядывает, кричит:
– Догоним! Только бы на форсаже не ушёл!
Опа… Вот так девочка-фиалочка! Она им управлять, случайно, не умеет?! Хотя, едва ли: умела бы – за год хотя бы попытку починить и улететь оттуда предприняла б…
– Ими, – кричу, – иди-ка в кресло, пристегнись: мы на пределе, вот-вот срыв потока будет!
А она мне опять – хлоп по мозгам:
– Не будет, это ж «Четвёрка», на нём в тихую погоду триста двенадцать смело можно держать, срывается не раньше трёхсот пятнадцати!
И ушла. Тэ-ээк-с… Баклана, мимо пролетающего, ещё и по клюву щёлкнуть успели изящными пальчиками…
Погоня продолжалась второй час. Мы постепенно отклонялись всё дальше и дальше к северу. На попадавшихся по пути реках зеркально посверкивал лёд, и температура на поверхности явно более соответствовала канонам севера, нежели в том «эльдорадо», куда загнал нас «сухой лемех». Слева по курсу, за не далёкой уже границей леса, простиралась ещё серая, унылая тундра, с частыми бородавками буроватого, изъеденного оттепелями снега. Навигатор вёл себя странно: то показывал верные, соответствующие картам координаты, а то начинал сбоить, и гнал на экран совершенно неадекватную чушь. Впрочем, система навигации по сигналам, транслируемым через сеть вышек, и в цивилизованных-то районах не была вершиной точности и надёжности, а уж в этих медвежьих краях – подавно. Судя по моментам адекватных показаний навигатора, мы приближались к северным границам Дара и Ополья. Вертолёт Вацлава был уже совсем близко, километрах в двух, когда из тайги наискосок в направлении «СИ-2» прочертил алую пунктирную трассу первый зенитный снаряд. Боги, что это?! Откуда здесь действующая зенитная батарея, и почему она бьёт по гражданской машине?
Вертолётик резко накренился и потянул в сторону тундры, затем снова рыскнул, и завалился теперь уже вправо, на юг – пошёл противозенитным зигзагом. Когда он был в южной точке очередного разворота, на него, с неумолимостью гиппопотама, почти что навалился «Северин». В последний момент Клим, паукообразно подняв локоть, отвёл триммер хода в отрицательное положение и одновременно до предела выжал акселератор. «Северин» осел на хвост и грузно прыгнул вверх, пропустив синего малыша под широким серебристым брюхом. Вдруг ожили шлемофоны, в уши вместе со стрекочуще-цвиркающим «белым шумом» эфира ворвался неожиданно громкий, эмоциональный голос Вацлава:
– Клим, какого чёрта! Что ты делаешь, кто тебя сюда звал? Убирайтесь отсюда! Уходи на север, быстро, дурак!
Небо потемнело, откуда-то притащились неряшливые мокрые тучи, перманентно отхаркивающие липкие сгустки снежно-дождевой мокроты. Из тайги, ещё более отчётливо заметная на ржаво-сером фоне тускловатого освещения, снова пролегла длинная пунктирная линия, теперь напоминающая цветом свежую артериальную кровь. С точностью приложенной линейки трасса была готова соединить точку на земле – чёрное дуло зенитки – и точку в исходящем мокрыми выделениями небе – наш «Северин». В этот миг справа, прочертив винтом среди осыпающихся предсмертных струпьев уходящей зимы короткую разорванную радугу, под брюхо «Северина» метнулся «СИ-2». Нас резко качнуло и подбросило взрывом, двигатель возмущённо рыкнул, отвечая на выжатую Климом гашетку форсажа, и мы снова почти свечкой рванулись вверх. А под нами, словно карнавальная шутиха разбрасывая пылающие протуберанцы, торжествующе набухал, разгораясь, безумный хищный огненный цветок. Мне показалось, что на завивающейся в спираль алой поверхности адского мальстрема на долю секунды проступило тёмное, суровое лицо, навек соединившее в себе образы шамана Йощки Свартмэля и пилота Вацлава Сибенича…
ТЕТРАДЬ.
Илана Поленз
Два часа дня.
Ух, ну и жара же… Собралась на ручей, открываю дверь – а там киса эта опять! Судя по виду, ждала под дверью давно. Встала, спинку дугой: «Мррррррмяааау!» «Заходи, говорю, Добрая Гостьюшка!» Она забегает, прыг в кресло (причём, в то самое, в которое ей тогда Клим подстилку клал, надо же, запомнила ведь!) и давай вылизываться… Тут я заметила, что кошка принесла с собой запах, слабый-слабый, но вполне определяемый, раньше его не было. Знаете, вот, когда из похода приходишь, после посиделок у костра – так волосы могут слабый запах дыма хранить… Вот и от её шерсти пахло так, как будто кто-то готовил на костре, разожжённом из можжевельника или кедровых шишек, и использовал в готовке ваниль. Странная такая смесь. Неожиданная… Хотела с Вацлавом поделиться этим наблюдением – куда! Дрыхнет, открыв рот, у себя в кабине… Да и толку ему рассказывать, я ведь точно реакцию знаю: «А-а». Вот и всё. Интересно, если б я с ним попыталась, скажем, о вертолётных каких-нибудь штуковинах заговорить? Надо почитать на досуге, вечером, что-нибудь из техдокументации… А сейчас, всё-таки, пойду на ручей.
ЧЁРТ!!! Чёрт, чёрт. Попросила Вацлава налить вина. Нету ни капли на борту. «Забыла, говорит, кто начальник?» Блин, точно же, Свартмэль на дух не переносит, категорически, строжайший сухой закон – правило в его экспедициях, мы согласие своё с этим правилом даже письменно как-то подписывали… ЧЁРТ!!! Стыдобища-то какая, позорище… Ещё и описывать сейчас всё это придётся, никуда не денешься…
Прихожу к ручью, к заводям этим, думаю, искупаюсь, как обычно в последние дни, потом травы надёргаю… Разделась, шмотки сложила, парализатор с поясом — сверху, пошла в воду… Всё с себя сняла. Ну, люблю я неглиже купаться! Всё равно же глушь, никого, даже бабочек нету, Вацлав дрыхнет, как сурок, да хоть бы и не дрыхнул… Мне даже приятно бывает, когда знаю, что тайком, издалека, посматривают, а подойти-то – ни-ни! Вот и глотают слюнки, как первокурсники. Так и надо, нефиг задаваться. В общем, плещусь всласть, думаю про всякую фигню, смотрю – кто-то идёт, слева, из-за вертолёта, вдоль завала! «Валь, – говорю, – обалдел? Или ослеп? Исчезни, нахал!» А он — ноль реакции… Смотрю – да не Вацлав это никакой, как в голову-то пришло спутать! Ростом ниже, худой, как спичка, и комбинезон на нём чужой, не наш!!!! О-оох, я и перепугалась! Обмерла прям, торчу по шейку в воде, плечи руками обхватила, сама – в ступоре каком-то… А этот подходит к моим вещам, деловито так, по-хозяйски, наклоняется и берёт парализатор, вместе с поясом! Я пытаюсь что-то сказать, а получается только: «Эй, эй!…» А что ещё тут сказать-то можно? Он поднимает голову, гляжу – батюшки, да это пацан совсем, мальчишка, ну, лет восемнадцать ему, не больше, а то и шестнадцать даже! Чёрт, думаю, ещё не легче! они в этом возрасте через одного озабоченные, а как такие цыплята на мою внешность реагируют, я хорошо знаю, причём, когда я вполне себе в одежде…Тут я не то, чтоб выскочить, а только подальше отплыла, инстинктивно. А паренёк, похоже, всё прекрасно рассчитал, возможно, давно следил, не первый раз. Спокойно парализатор рассмотрел, ещё голову при этом так наклонив чуть в сторону, так иногда смотрят очень умные, дрессированные овчарки, потом выпрямился, развернулся, как на параде «Кругом!», и побежал – странно так побежал, я никогда таких движений не видела, только разве в балете, на сцене: пригнувшись чутка вперёд, широкими длинными прыжками, ноги поднимая не высоко, ровно настолько, чтоб в траве не путаться, скорость не терять, но и не бухать при этом по земле, как слон… Нет, вот ведь сущность, а! Боюсь, трясёт аж, зыбь мелкая по воде расходится, а какая-то часть сознания отмечает: красивый мальчик-то… Красииивый… Вырастет – ох, и сердцеедом станет…
Перемахнул он через ручей – и адью, скрылся в чаще. Тут я опомнилась, страх-то отпустил немножко, истерика началась. Реву в голос, «Вацлаааав!!!» – ору… Прибегает, быстро, надо сказать: «Ты чего, кричишь?» Блин! Будто не видит, в каком я состоянии… Я слёзы сдержала, окунулась с головой, выныриваю спиной к нему, говорю: «Валь, положи, пожалуйста, мою одежду на самый берег. Ага, вот так… Теперь – отвернись, не дай бог, замечу, что подглядываешь…» Хотя, знаю — не подглядывает. Как же, от этого дождёшься, щщас… Вон, так зажмурился – аж уши к затылку поползли… Я вылезла, полотенцем быстренько обмахнулась, оделась, комбинезон напяливаю: «Всё, – говорю, – можешь разжмуриваться, робот-исполнитель.» Пошли мы с ним. Я молчу, с духом собираюсь… Как сказать-то, что я парализатор проворонила? Рассказала, как есть, со всеми подробностями, что ж делать. Ребята вернутся, как Климке сказать, как в глаза Свартмэлю смотреть – вообще не знаю… Иду, красная, как горный мак, об уши, наверное, спичку можно поджечь… Вацлав до вертолёта проводил, забраться внутрь помог (надо же!!!), а сам спрашивает: «Куда, говоришь, пацан побежал – туда?» – «Ты что, гоняться за ним собрался? Опомнись, Пинкертон! Во-первых, он уже, скорее всего, отсюда не меньше, чем в километре – ты не видел, КАК он бежал, а я видела! А, во-вторых, у него парализатор, и, судя по тому, с какой целеустремлённостью он его украл, он прекрасно знает, как с ним обращаться. Исследуемым материалом стать не терпится?» Он спорить не стал, не с чем тут спорить: «Ладно, тогда чай согрею.» Блин! Прям, перерождение, эволюционный прорыв!
Отдышалась я, успокоилась немножко, в кресле сижу, и тут стыд на меня опять такой нахлынул… Тут-то я вина у Вацлава и попросила… Ну, пришлось чаем обойтись. Правда, хороший чай получился. А он, оказывается, хотя бы чай умеет заваривать!
Восемь вечера.
Вырубилась я, нервы сказались… Просыпаюсь – Вацлав меня за плечо теребит: «Ланка, вставай, наши пришли!» Я подскочила, чуть шишку не набила об потолок, и — к окну… Точно, идут!!! Уррра, наконец-то!!!
ТЕТРАДЬ. Василик Свартмэль
20ч.05мин., 23-го дня месяца червен.
Прочитал записи Иланы, про серебристого незнакомца и парализатор. Она и сама подошла, жутко комплексуя и запинаясь, стала рассказывать… Я говорю:
– Лана, не надо, я прочитаю. Лучше вот подумай, припомни и опиши-ка мне его комбинезон.
М-да… Ну и дела начались. Час от часу не легче: то жабы с коронами, размером с буфет, то незнакомцы в комбинезонах, мечтающие о парализаторе… А ведь, судя по всем описаниям, это васпа и был. Одно смущает: как-то уж больно спокойно он находящуюся в непосредственной близости обнажённую девушку со счетов списал… И ведь красивую, надо сказать, девушку, очень красивую, одно личико чего стоит… Судя по всем описаниям, васпы ведь на это дело реагируют, как бык на красное. А этот и не поглядел-то на неё толком, так, взглянул, оценил отсутствие опасности – и дальше парализатор рассматривать… Обидно даже… А потом и вовсе сбежал. С парализатором в руках. От девушки, которая его явно смертельно испугалась, да и комплексами своими скована крепче любых цепей, которая могла стать его добычей вообще шутя, без единого усилия. Вот это настораживает… Чёрт. Очень чешется место, по которому попал язык жабы. Через комбез ведь попал, через водолазку неопреновую… Интересно – как? Комбез прямое попадание кислотно-щелочного заряда выдерживает, словно простой плевок… Что ж там у неё такое в слюне намешано? Ну, не царская же водка… Кстати, осмотрю-ка свой комбез.
Сюрприииииз! Мне нужен новый комбез. Наискосок через грудь – аккуратная веретенообразная дырка длиной сантиметров пятнадцать, с побуревшими, истончившимися волокнами по краям. Ещё снимал – ничего этого не было… Впрочем, я не смотрел подробно, не до того было. Но дыры, точно, не было. А вот место, над которым прошёлся язык, уже почёсывалось… Так… Пойду к Илане, пусть подробные анализы всей этой ерунды делает!
Анализы. Всё, что удалось обнаружить имеющимися на борту средствами – присутствие как на комбинезоне и водолазке (дыры ещё нет, но есть почти обесцвеченный, в раз обветшавший неопрен), так и на моей коже препарата «димексид». Место попадания языка покраснело и покрылось сыпью. Сначала немилосердно чесалось, теперь ещё и жжёт. Только димексид тут не при чём, димексид – препарат вторичной функции, сверхпроводник того, что выполняло функцию третичную, и, вероятно, основную… А вот в чём она заключалась – вопрос. Что наша жаба с добычей своей делает с помощью этой слюны? Просто обездвиживает, парализует? Убивает? Или заранее переваривает, как пауки? Куда ни глянь – радужная перспектива, особенно если учесть, что ничего, кроме димексида, самого нейтрального и безобидного из всего набора, нам выявить не удалось… Иланка наугад замазала мой ожог активным противоклещевым бальзамом и сделала укол противозмеиной сыворотки. А что делать? И то – хлеб…
Илана, пока меня пользовала, рассказала, как выглядел комбинезон нашего воришки. Серебристо-серый, с небесно-синими вставками по рукавам и вороту, цельный, без видимых застёжек. С перчатками. На груди слева — эмблема в виде жёлтого знака бесконечности, перечёркнутого по горизонтали чёрной стрелой. Всё это — в чёрном же круге, по которому ещё символы какие-то, она не разглядела точно. Когда пришелец убегал, на спине его одеяния она увидела ещё одну эмблему: опять же жёлто-чёрного «шестиногого паука» биологической опасности. Очень странно всё это, очень… Спрашиваю:
– А ты не заметила, часом, не был ли комбез этот велик хозяину или, наоборот, мал? Не создавалось впечатления, что он – с чужого плеча?
– Нет, что ты! Наоборот, впечатление было, что ему его в элитной швейной мастерской шили.
ЧуднО…
Вроде, жжение от ожога прошло, да и чесаться стало меньше. Хорошо, если наши препараты помогли. Вообще-то, отличные препараты, разрабатывались для спецподразделений, дислоцированных в джунглях, болотах или пустыне, где помощи ждать неоткуда. Но, всё же, на радиационных мутантов эти препараты, боюсь, никто не рассчитывал…
23ч.15 мин.
Полтора часа назад сходил на ставшую знаменитой среди нас заводь, искупался. Пришёл, налил чаю, взял книжку по биологии радиационных мутаций, не успел и страницы прочитать, как стало плохо, появилась тошнота и головная боль. Илане сказал сразу же. Она дала капсулку Батилола и побрызгала ожог Лиоксазолем. Надо сказать, полегчало даже. Но только что опять совсем худо стало. Тошнит, башка кружится, сознание плывёт, и температура поднялась до 38,4. Сейчас покажусь Илане и пойду лягу.
5ч 40 мин. 24-го дня. Илана Поленз.
Василик плох. Всю ночь дежурила возле него. Вчера поздно вечером, когда, не смотря на мощные противолучевые препараты, он потерял сознание, меня охватила откровенная паника. Большого труда стоило взять себя в руки. Наварила кофе на шестерых, выпила три порции подряд. За себя две и за него. Всю ночь дежурила у его кресла. Метался, немного бредил про жабу эту, на болоте. Как представлю… Бр-рр… А где-то внутри такой ма-ааленький любопытный человечек встаёт… Улыбается, говорит: «А представь, такую из парализатора, а?! Ведь взял бы, не мог не взять! Какой улов!!! Сенсация, премия Олд-Клейна!» Шутки… А жаба-то не шутила…
Два раза вводила Василику сердечные стимуляторы. Дала жаропонижающее и ввела пролонгированный антибиотик широкого спектра. К утру успокоился, уснул спокойно. Встал Клим, пришёл меня заменить. Пойду, посплю часа три.
7ч. 00мин. 24 дня, Клим Штрудофф.
Василик спит. Дыхание ровное, глубокое. Измерил температуру. 37,2. Не плохо, по сравнению со вчерашним вечером…
Кошка, как безумная, на улицу рвётся – не хочет в туалет в лоток ходить, вот хоть ты убейся! Я песка уж принёс с ручья, Иланка кювету химическую выделила для неё – ни в какую! Ладно, придётся выпустить, пыльцы ещё мало в этот час.
Открываю дверь, выпускаю кошку. Та выскакивает, и, вместо того, чтобы бежать сломя голову в тайгу, как она в прошлый раз сделала, начинает крутиться у двери, с таким замуркиванием, в голос, как бы с мяуканьем вместе… Думаю, что за ерунда такая? Закрыл дверь, одел защитку, шлем застегнул и выскочил наружу. Ни разу, кстати, почему-то так не делали – то ли потому, что в нём исключительно не удобно, то ли просто нужды такой не было… Вышел, смотрю, она справа от дверного проёма трётся, аж катается. Взял её, она мурчит, лапами перебирает, рвётся – туда ей надо… Смотрю, а там пакетик лежит, прямоугольный, примерно пять на десять сантиметров, с клапаном на «липучке», серебристо-серый, и эмблема там, как Илана говорила, «паук шестиногий»… Ещё не легче, «капитан Никто» завёлся… У скафандра моего контейнер для образцов в комплекте и щипцы. Хороший контейнер, керамический, освинцованный. Отвинчиваю крышечку, беру пакетик аккуратненько щипцами, кладу в контейнер, крышку назад завинчиваю. Щипцы к борту вертолёта ставлю. Контейнер тщательно перчаткой обтираю, приоткрываю дверь и закидываю внутрь. Расстёгиваю «молнии» скафандра, стоя лицом к двери, почти в упор, вышагиваю из костюма в чуть приоткрытую дверь, тут же закрываю и включаю на вытяжку оба вентилятора, на полную мощность, а сам «обжариваюсь» под инфракрасной лампой. Двойная перестраховка, но бережёного боги берегут.
8ч.30 мин. Илана Поленз.
Ну, Клим герой! Во даёт… Сейчас будем смотреть, что там кошка в лукошке принесла. Откуда же ты, «посылочка»? Осторожно отвинчиваю крышечку, держа контейнер в боксе через «рукава». Анализатор уже включен, инфракрасная лампа — тоже. Достаём пакетик. А пакетик-то из той же ткани, что и комбез на том красавчике был! Из остатков, что-ли, пакетиков нашили, чтоб тряпочка не пропадала?
Анализатор показывает полный О’кей. Дозиметр тоже молчит. Что, таки можно руками пожамкать? То-то же. Выключаю приборы, открываю бокс. Вот он, пакетик. Тёплый такой, через латекс перчаток чувствуется. Это от инфракрасной лампы, она жарит – ого-го! Шероховатый, мягкий. Внутри округлое что-то. Открыла «липучку», аккуратно вытряхиваю в кюветку. Выкатывается оттуда прозрачная капсула, вероятнее всего, желатиновая, с ярким, лимонно-жёлтым содержимым. Хм… Согласно классике – панацея, надо полагать? Добрый, мудрый и, конечно же, всемогущий Капитан Никто приплыл в заводь на своём «Аргонавте» и предоставил помощь из океанских глубин в самый решительный момент… Ну-уу, всё, это, точно, истерика – начинаю к нормальным описаниям добавлять шутки в климкином духе… Так, хватит. Капсулу осмотрела, проверила внешним анализатором, дозиметром, осветила прожектором и проверила отражённый луч на спектрометре. Чисто, норма, никаких отклонений или странностей. По углу и степени преломления луча можно сделать вывод, что в капсуле маслянистое содержимое. Ой, Василик!
11ч.30мин.
Василик проснулся двадцать минут назад. Очень слаб, часто просит пить. Но улыбается, подбадривает: «Ты, как парализатор пропал, совсем отчаянной девушкой стала, сам чёрт не страшен!» Смеюсь… Он ещё шутит… Рассказала всё про сегодняшнюю «волшебную посылочку». Он удивился, но, как оказалось, даже не посылочке, а совпадению. И рассказал сон.
«…Поблёскивающая антрацитовая равнина, ограниченная с двух сторон мутными синими облаками. Дорога. Сверху – небо цвета индиго, без звёзд, впереди – участок бордового беснующегося моря. Я наверняка знаю: это Смерть. Море Смерти. И мне надо туда. Мне ПОРА туда. Но я туда не хочу. Пытаюсь развернуться назад, но никак: я надёжно зафиксирован в положении стоя, лицом к морю, и меня начинает увлекать туда какая-то неизвестная сила. Тут я опять понимаю: НАДО. Надо-так надо, представляю нашу «царевну-жабушку» во всей красе. Отлично, чувствую – сила чуть отпустила, совсем не много, но всё-таки… Вдруг слышу сзади шум, клокотание, словно идёт волна с прорвавшейся плотины. Волна доходит до меня, подхватывает, крутит… Оковы спали, я свободен в бесконечном движении налетевшей стихии. Оглядевшись, вижу, что вокруг меня вовсе не вода, а густой киселеобразный флюоресцирующий гель ярко-жёлтого цвета. Он медленно поворачивает меня, качает, увлекая вперёд, к морю бордовой Смерти. Я начинаю бултыхаться, пытаясь пробираться против движения геля. Удаётся продвинуться метров на десять от гребня вглубь волны. Гребень докатывается до Моря, и начинается самая настоящая битва жёлтого геля со Смертью. С МОЕЙ Смертью. Никто не пересиливает, но никто и не сдаёт позиций. Пока идёт сражение, я, насколько хватает сил, пробираюсь через вязкое, густое жёлтое вещество всё дальше и дальше от Моря… На этом я проснулся».
Безумие… Всё, что здесь происходит — форменное безумие! Ма-моч-ка…
13ч.50 мин.
Восстанавливаю события по памяти. Важно.
Принесла капсулу, показала Василику. Он только глянул, тут же говорит: «Это и есть тот гель, из сна». «Ну, хорошо, – говорю, – и как же ты предполагаешь, он должен тебе помочь, вступить в бой со Смертью?» Он отвечает:«Не знаю». И закашлялся, спрятав лицо в надувную подушку. Прокашлялся – длинно так, вымученно, голову поднимает… А на подушке — кровь… Мне плохо становится, чувствую, сейчас отключусь, держу себя изо всех сил, сама Клима звать пытаюсь, а голоса-то и нет, хрип только какой-то… Отключаюсь-таки. В себя прихожу где-то через минут двадцать, точно я не знаю, на часы не смотрела. Рядом Клим хлопочет, с аммиачной салфеткой… На кресле Василик сидит. Щёки порозовели, вид измождённый, но бодрый, улыбается… «Ты что, – говорю, – сделал?!» А сама-то уже понимаю, что… «А как ты думаешь? Проглотил эту капсулу, конечно, что ж ещё-то! Ну, сама подумай: для чего ещё можно закатать некое средство в капсулу из желатина, если не для приёма внутрь и постепенного рассасывания? Размер капсулы, её форма — всё указывает на то, что она делалась, как минимум, из расчёта на человекоподобного гуманоида, если не собственно на человека… Да и, честно-то, скажи, а у меня что, был выбор? Между смертью и неким призрачным, чудесным до глупости шансом? Ну, так вот, в такой ситуации я выбрал глупость, если она даёт хоть крохотную надежду на жизнь: я ведь всё-таки учёный, Илана, и уж что-что, а признаки тяжёлого лучевого поражения отлично знаю, и последствия – тоже. Если меня убьёт эта капсула, то, по крайней мере, не прямо сейчас. А если б я её не принял, я б уже пол-часа как был в высях горних, и не смог бы даже убедиться, что ты изволишь вновь украсить наше общество своим явным присутствием…» Меня опять «прорвало». Расхохоталась, не могу сдержаться… Сижу, смеюсь, а у самой – слёзы ручьём… Ну и истеричка же я стала, за последнее время… Взяла себя в руки, глаза промокаю, говорю: «Ты, Силь, что, климкиным успехам на почве юмора завидуешь, тайно у него плоским шуткам учишься?» Засмеялся и он… Не по-больному. Задорно так засмеялся… Тут я чувствую, как меня снова, как тогда, после васпы или кто он там, немилосердно срубает в сон. А понимаю, что надо, как минимум, кровь у Василика из вены на анализ взять. Собралась, притащила оборудование. «Ай, — говорю, — покажи, ручку, красивый! Всю правду скажу!»… Взяла кровь, сделала анализ. Вау… У него ж вечно гемоглобин заниженный был, а сейчас гематокритное число взбесилось, вообще фантастическое какое-то… Шестьдесят шесть! Э-э, э, дяденька! С таким долго не живут, во всяком случае – без больших процентов в пользу больницы и аптеки… А ещё в крови появились… Хм… Как сказать-то, господи… Так, чтоб уж совсем как у двоечницы не прозвучало… Инородные тела, что-ли. Только вот кровь почему-то их не отторгла, приняла, как ни в чём не бывало… Что они такое, какова их функция — совершенно не понятно. Блин, всё, руки не слушаются, глаза слипаются, мыслей меньше, чем у инфузории. Пошла спать, на пару часов.
>Василик Свартмэль<
18ч.30 мин., 24-го дня.
Чувствую себя странно. Так, будто внутри меня – революция, и на всех жизненно важных «площадях» горят костры и перекликаются повстанцы. Всё начало вечера просидели с Иланой, исследуя мою кровь. Я аж надулся от чувства собственной значимости. Только толку – с зерно горчицы. О телах, «поселившихся» в плазме моей крови, так и не удалось сказать хоть что-нибудь определённое. Большинство анализов их просто «не видит», принимает то за лейкоциты, то за эритроциты, и тогда анализ становится фантастическим, ибо существо с лейкоцитами, во столько раз превышающими норму, с точки зрения науки, давно должно быть мертво. Те немногие реакции, которые выделяют эти тела в отдельный вид, абсолютно не дают объяснения их природе. Ни одно вещество из имеющихся в химическом наборе «Северина» не показало внутренней реакции с этими телами. Янтарные овоиды, казалось, жили какой-то совершенно особенной, своей жизнью, никого не трогая, но и к себе никого не подпуская.
Вот что анализы показали совершенно точно, это что у меня резко повысился гемоглобин и существенно увеличилось количество всех форменных элементов. Дальнейшие попытки исследований пришлось прекратить за бессмысленностью. Более глубокие исследования можно будет сделать только, когда, (и «если!»), мы вернёмся домой («на Землю», как мы между собой говорим.) Ладно… Вот мне ещё интересно – откуда она, всё-таки, взялась, эта капсула? Ну, понятно, что её не «по щучьему веленью» занесло и аккуратно опустило к двери вертолёта, принёс кто-то её. Вопрос – кто? И – зачем? Почему именно в нужный момент, откуда он об этом моменте знал? Следил за нами, (в частности, за мной), видел, как меня жаба «поцеловала», и принёс лекарство? Значит, хорошо знаком и с местностью, и с жабой, (или жабами?) этими… Кто он? Сразу напрашивается, конечно, иланин «поклонник» (точнее, её парализатора), ведь он – вообще единственное антропоморфное существо, которое нам здесь довелось встретить. А, может, сама жаба? Да нет, глупости. Они явно не блещут в местном интеллектуальном обществе (во всяком случае, та, которую я видел – точно, не блещет.) Да и не могла она незаметно и бесшумно к вертолёту подобраться, такая туша – хоть тень в окнах Клим увидел бы, день-то солнечный был.
Илана позвала. Сейчас вернусь к записи.
ТАК… У меня глаза на лбу, уши на затылке… НЕ ЗВАЛА ОНА МЕНЯ. Она сидела с Климом на краю завала, как к ручью идти, и рассказывала ему «в лицах», как она меня ночью, в бреду, успокаивала, звала по имени, разговаривала… И, рассказывая, продемонстрировала ему, как меня звала: «Василик, Силь…» Очень спокойным тоном рассказывала. Вечер, тихо, смысл – голос повышать… А я услышал. Из вертолёта, с его звукоизоляцией и закрытой дверью. Так, будто она меня нормальным, уверенным голосом позвала. ЧТО СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ?! Возвращаться пора, в Дербенд, в Универ. Там хоть что-то, может, удастся прояснить. Вот… Опять. Опять мне кажется, что Илана меня зовёт… Кричит, прямо…
23ч.10мин.
Мы в осаде. Жабы атаковали Клима и Илану, а затем и вертолёт. Когда я услышал крики, решил выйти и ещё раз убедиться, что меня никто не звал, а это просто я стал слышать тихий разговор, как крик во всё горло. На этот раз – никакой мистики, Илана кричала в голос, звала меня, Клима. Вацлав выскочил следом за мной, с пистолетом, сунул его мне, сам мигом смотался за вторым. Жаба сидела на поляне у заводи. Перед ней лежала Илана, уже не подавая признаков жизни. Клим, понося на чём свет стоит жабу, мать её, тоже жабу, и бабушку, и бабушку бабушки (тоже жаб, разумеется), изо всех сил держался за толстые ветки в завале, а от его спины, вытянув пузырём комбинезон, блестящей маслянистой жилой тянулся к широкому, приоткрытому жабьему рту её охотничий инструмент – язык. Я снял предохранитель, взвёл курок, прекрасно понимая, что пульки из этой «пукалки» для монстра не опаснее брошенного ореха, прицелился и выстрелил из положения сидя, целясь чудищу в глаз. Видел, как пуля чиркнула по шкуре и ушла рикошетом в тайгу, не то, что не причинив жабе никакого вреда, а даже не вызвав внимания с её стороны. Тут щёлкнул выстрел Вацлава, затем ещё и ещё. Вацлав был неизменным победителем стрелкового пятиборья на универовских спартакиадах, стрелял он хорошо… Но я не знал, что НАСТОЛЬКО. Прежде, чем жаба дёрнулась, успев что-то понять, плеть её языка разлетелась на три почти равных обрывка. Обрубок мгновенно втянулся в пасть, разбрасывая по сторонам тяжёлые брызги густой крови, жаба утробно булькнула, словно сглотнула, повернулась к ручью, поочерёдно переставляя кривые короткие лапы, и прыгнула. В следующий миг лежащее в траве тело Иланы дёрнулось, сложилось в пояснице, взлетело в воздух, описав над ручьём пологую дугу, и приземлилось на пупырчатую спину жабы, которая, казалось, замерла в ожидании. На жабьей спине было отчётливо видно переплетение каких-то канатов, или плетей (а, может, это вообще были тяжи её собственных образований, так сказать, естественного происхождения?)… Они сплетались в некое подобие не то сети, не то упряжи. Жаба шевельнулась, поднимаясь на лапах. Блеснули влажным серебром опутывающие, как оказалось, Илану тонкие нити, практически не заметные в предзакатных сумерках на неподвижном теле. Воздух треснул от ещё одного выстрела Вацлава. Пуля скользнула по жабьей спине в каких-то сантиметрах над головой Иланы, перерубив один из составляющих сеть-упряжь канатов, но больше никакого эффекта не произвела. Зато жаба снова издала рыгающий звук, колыхнулась, словно борец-брюхач перед схваткой , и, с безразличием цунами раскладывая налево и направо подлесок и стволы ёлок, от мелких до средних, скрылась в тайге. Вацлав уже возился возле Клима, устраивая его голову повыше и закидывая руку себе на плечо. Я подполз, без лишних слов подставил спину, на которую Вацлав «загрузил» довольно тяжёлого Клима. Клим был в сознании, но реагировал слабо и замедленно. Вацлав сделал что-то, резко и решительно – секундой позже я увидел, как в сторону леса отлетел обрывок жабьего языка с длинной башмакоподобной присоской, намертво вцепившейся в ткань Климкиного комбинезона, рваным ромбом вырезанную из него ножом Вацлава. Затем я приподнялся, поудобнее устраивая на спине грузного Клима, который даже попытался что-то прозубоскалить, на тему моего всё увеличивающегося сходства с жабой, и ползком потащил его к вертолёту. Вацлав придерживал Клима сбоку. Вдруг он подтолкнул нас с Климом, сказал: «Парни, быстрее!», – и через секунду сзади опять бахнул его пистолет. Решив выяснить причину выстрела после того, как дотащу Клима до вертолёта, я прибавил ходу. Отдышался, когда опустил Клима прямо на рубчатый пол «Северина». Выпрямив затекшый позвоночник, выглянул в дверь… Вацлав лежал, как стрелок в биатлоне, и выцеливал что-то в лесу. Никого и ничего непривычного видно не было. Скоро Вацлав перевернулся винтом, через спину и сразу, с выгибом вперёд, через правый бок, оказался на животе лицом к вертолёту, и пополз. Через минуту он уже закрывал дверь.
– Из леса ударил парализатор, — коротко сказал Вацлав. -Били по вам с Климом. Я отогнал. Попал или нет – не знаю, стрелял на звук и вспышку.
За окнами уже основательно сгустилась темнота.
Мы переложили Клима в кресло, я поставил ему все те же препараты, которые мне ставила Илана, сверившись с её записями. Чуть позже дам противолучевые… Только вот «спасительную таблетку» нам подарили всего одну. Досадное упущение… Что-то было не так, кроме Клима, кроме осаждённого «Северина»… Что-то тут, внутри… Ч-ччёооооорт. ИЛАНЫ НЕТ!!! Не поверите: настолько не представлял подобного, что сейчас… Забыл!!! Забыл, что нет её… «…Почему всё не так? Вроде, всё, как всегда — то же небо, опять голубое, тот же лес, тот же воздух и та же вода… Только он не вернулся из боя», — кажется, так поёт бард Высоцкий, из Климкиной коллекции…
Боги милостивые, что ж делать-то, что делать??? Говорил я, вначале, о своей безграничной ответственности за них за всех… Накаркал, блин. Ведь ждут-то они решающих шагов, как ни крути, от МЕНЯ, даже самоотверженный Вацлав сделает всё так, как я скажу, даже если это будет совсем не дальновидное решение… А у меня в голове — сплошной лимонно-жёлтый кисель…
Клим, вроде, уснул, хотя дышит не ровно и мечется иногда. Ну, хоть пока не бредит…
Валь зовёт.
7ч.00мин., 25-го дня.
События ночи были более чем бурными, записывать было некогда. Постараюсь кратко…
Клим жив, но не просыпался. Поставил противолучевой препарат и смазал гелем ожог на спине. Иланы нет.
Вчера, когда Вацлав меня позвал, он показал мне на иллюминатор. Через него просматривалась часть поляны перед ручьём и самый край нашего завала. Там, не определяемое среди крайних веток, у основания завала что-то лежало и тлело. Поднявшийся к ночи свежий ветерок то и дело разносил по поляне отдельные искорки. Тление явно грозилось перейти в открытый огонь. Что это ещё такое?! Спросил Вацлава. Он сказал, что не уверен, но, кажется, именно туда упал жабий язык-присоска… И что, чёрт возьму? Они ещё и воспламеняются?
Через полчаса стали видны несмелые язычки пламени. Мы с Вацлавом выскочили наружу, схватив вёдра, поползли к краю бурелома. Как только я поравнялся с горящим участком, из леса снова выстрелили из парализатора. Промазали. Блин, сколько там пневмопатронов, в обойме? Много, штук тридцать… Немедленно отозвался пистолет Вацлава. Я собрался на подвиг, пытаясь прорваться к ручью, но тут же, в неверных сполохах ещё слабого огня, увидел отблёскивающую червлёной бронзой жабью тушу, закрывающую собой заводь… Проверять, та же это жаба или другая, и если та, то не отрос ли у неё язык обратно, мы не стали, а ещё два выстрела парализатора (причём, из пугающе отдалённых друг от друга точек), загнали нас обратно в вертолёт. А через час бурелом, просушенный дневной жарой и раздуваемый ветром, полыхал, охватывая «Северин» полукольцом со стороны ручья, и огонь быстро распространялся дальше, как вширь, так и вглубь… Бежать, с риском попасть-таки под выстрелы парализатора, и поливать очаг размером с полвертолёта теми тремя-пятью литрами воды, которые остались в «Северине», было откровенной глупостью. Уходить, бросив вертолёт, все наработки, всё жизнеобеспечение, таща с собой обездвиженного Клима тоже было выходом на случай, если выхода нет… Пока я думал над этой задачкой, Вацлав опять окликнул меня, только теперь сверху, из моторного отсека. Я поднялся к нему по приставной лесенке (вообще-то, полноценный лаз туда был снаружи) и увидел его сидящим на одном из лонжеронов и держащим в руке автомобильную грушу для перекачки бензина. От груши куда-то в дебри переплетений трубок и проводов уходили два резиновых шланга. Вацлав вручил мне грушу, сказал:
– Твоё дело – качать. Качай, изо всей силы качай, что бы ни случилось – не останавливайся!
И нахлобучил мне на голову звукозащитный шлем с функцией внутренней связи, воткнув штекер линии в гнездо на затылке шлема. Я взял грушу в руку и принялся работать ею, как эспандером, а Вацлав исчез в кабине. Сказать, что я услышал что-то определённое, не могу – тут были и свистяще-булькающие звуки льющейся жидкости, и одиночные чавканья каких-то клапанов, и жужжания микронасосов сервоприводов… Я слышал каждый звук так, будто на мне не то что шлема не было, а словно к уху ещё и прислонили большущий квадратный рупор, какие хранятся в музее радио в Вендене. А потом, после короткого визга стартера, взревел двигатель «Северина». Двигатель ревел, в общий «оркестр» вступили винты, со свистом рассекая лопастями воздух, а я всё качал и качал, периодически меняя устающие руки и чуть смещаясь на перегородке то влево, то вправо. Вот Вацлав убавил обороты, вот снова прибавил и пошёл на форсаж. В наушниках проснулись электрические разряды, и голос Вацлава произнёс:
– Качай, Силь, интенсивнее. Взлетаем!
Я увеличил усилие. Двигатель сначала рокотнул низко, словно хотел спеть что-то гроулингом, затем вдруг спохватился – и загудел так высоко, что вот-вот сорвётся на писк, вертолёт дрогнул, рванулся, рассыпая вокруг факелы горящих веток.
Дёрнуло, сильно накренило вперёд – видимо, переднее шасси зацепилось за бурелом, отпустило, выровнялись… Пошли вверх. Рука у меня деревянная уже, не чувствует ни фига, вторая – не лучше, сижу, одной грушу жамкаю, другой просто трясу в воздухе… Чувствую, что-то пошло не так: обороты у двигателя не ровными стали, будто нет-нет, да в холостую прокручивается, без усилия. И груша какая-то мягкая стала, то, вроде, давишь – чувствуется, как топливо полным потоком через неё проходит, а то – будто воздух прокачнёшь… Только руку протянул тангенту нажать, Вацлава вызвать – он тут как тут, в ушах:
– Силь, шустрее! Бак кончился, переключаю на правый! Качай, оттуда сначала надо до магистрали набрать!
Ёлкин хвост… Куда шустрее-то? Блин… Рука отдаётся тупой болью, и, чувствую, мышцы теряют силу, становятся ватными. А упругость в груше никак не появляется, и звук такой, словно там воздух по клапанам – шших-шших, туда-сюда… Движок кудахчет, как умирающая курица, высоту терять начинаем… После третьей смены рук ладонь, наконец, наткнулась на упругое сопротивление. Шиканье воздуха сменилось на утробное: «Брррук…», – и через пару секунд двигатель заурчал вполне довольно… Только вот пальцев у меня почти что не осталось. Тангенту жму, ладонью уже, пальцы вообще не чувствуют ничего, говорю:
– Валь, надо садиться, у меня руки отстёгиваются, не долетим!
Ну, он, понятно, отвечает фразочкой из известной среди студентов байки про наркоманов:
– Не с…ы, долетим!
И мы-таки долетаем, винты играют финальные аккорды ротации, «Северин» мягко идёт вниз, зависает, плавно заканчивает спуск и замирает, ровненько так, словно на универовской вертолётной площадке… Эххх…
Двигатель останавливается, делая хриплый, свистящий «выдох» продувки. Снизу засовывается лохматая после шлема башка Вацлава. Смотрит на меня странно так…
– Знал бы — дальше б полетели! Хорош качать-то!
Ёлки… Только тут обращаю внимание, что ничего не чувствующая рука продолжает судорожно «сокращать» резинку подкачки…
Прежде, чем спуститься в салон, минут пятнадцать сидел и приводил руки хоть в какое-то чувство. Наконец, спустился. Вацлав сидит в проёме открытой двери и… Курит. Ни фига себе… Сроду не знал, что наш пилот – курящий! Ей-богу, впервые увидел. Ладно, у всех своя «валерьянка»… Я его понимаю. Да и нет у меня в экспедициях как такового запрета на курево, просто, вроде, курящих-то и не было. А вот, гляди-ка…
Выглядываю сверху, смотрю – болото. То самое. И полянка, где с жабой впервые встретились. Как будто специально под «Северин» сделана, разве что «Т» посадочное в серединке не выложено чем-нибудь белым. Свет фар теряется в осоковых джунглях, а дальше, за лесом, поднимается алое зарево пожара… У меня, как говорится, «сердце – в пятки»:
– Валь, тут же болото! Утонем же!
А Вацлав уже своё слоновье спокойствие обрёл:
– Нет. Тут твёрдо. Максимум, на брюхо ляжем. Выдеремся, не впервой.
Понятно. Чего ж тут не понять…
Проверил, как там Клим. Плохо. Мечется, и вот теперь – бредит, Илану зовёт… Илана. И я б позвал, если б помогло. Пока голос не сорвал, звал бы… Завтра с утра влезу в скафандр, пойду искать. Плевать на пыльцу, и на жабу заодно…
Согрели чайник, выпили с Валем по кружке горячего крепкого чая.
– Ну, что, – говорю, – пилот, поспишь? Я у Клима всё равно буду сидеть, как воробей на колу…
Заперли дверь, Валь спать ушёл в кабину к себе. Как-то сказал, что ему там удобнее всего, и выдал невиданную для него лирику: «Там мне — словно в колыбели, мелкому. Всё кругом родное».
Я с Климом рядом сел, на всякий случай всякую срочную реанимационку притащил – магнезию там, капельницу с димедролом… Он немного поуспокоился, вроде, не мечется, но дыхание тяжёлое, прерывистое, испарина на лбу… Протёр, положил прохладный компресс. Сижу. Тихо, ветер за иллюминаторами улёгся, а валёжник наш всё равно полыхает, аж тени по болоту мечутся… Хорошо хоть там ни одного дерева рядом нет: с двух сторон ручей петлёй огибает, с третьей – каменистая гряда, где ульи стоЯт, с четвёртой – поляна до леса значительная, вертолёт же винтами деревьев не задевал…
Задремал я. С час, наверное, проспал, потом проснулся – не могу больше, не спится. Семь утра… Вот, сел события восстанавливать. Пока писал – уже восемь. Скоро собираться начну… Это что? В дверь, что-ли? Блин, точно, стучат!
09ч.30мин., 25-го дня.
Мы с Вацлавом чуть не столкнулись носами, так он быстро на стук этот из своей кабины выскочил. Я пистолет взвожу, у него – уже взведен… Тут я замер, как вкопанный:
– Валь, стой! Осторожнее с пушкой, своих подстрелишь! – он не понял, но замялся, в глазах, кроме боевого азарта, мысля засветилась… Хорошо, что сейчас, а не «опосля».
– И… Что?
– Ничего, — отвечаю, и зажигаю инфракрасную лампу, мы её давно над дверью приладили.
Включаю вентиляторы и открываю дверь. Илана стоит на трапе, улыбается… Красивая… Боги, до чего ж красивая! Я торчу, как дурак на ярмарке, глаза по плошке, и, наверное, зрачки в разные стороны вращаются, если со стороны посмотреть. В голове – всякие восторженно-слюнявые глупости… Ну, не привык я ещё к способности слышать через тридцатисантиметровые стены…
>Василик Свартмэль<
Вот так всё было, пока я спал, почти двое суток. А сейчас — четыре утра. Чёрт, это ж надо было так оконфузиться-то… А ребята молодцы. Не подвели, не заистерили, всё делали по уму. Клим рассказал, уж что-что, а порассказывать ему – только позволь! Илана – просто герой. Сутки, считай, одна, среди всего этого… Вацлав – не в счёт, он, конечно, жизнь положит за любого из нас, не рассуждая, но вот подбодрить, утешить девушку – это не к нему… Ладно, к делу. Сон… Спал крепко, снов было много, они все были красочными, однако подробностей не помню совершенно — сплошная сюрреалистическая какофония. Одно запомнилось: во всех снах уверенно преобладал жёлтый цвет. Всё там было неправдоподобно жёлтое… Но больше ничего не помню. Проснулся… Хм… В общем, от необходимости естественных потребностей. Вышел из гальюна с полным пониманием состояния Ящера-Семиглавца из анекдота про кайф. Клим про плакун-траву рассказал, про пыльцу. Про тень в тайге упомянул. Затем рассказал про кошку, и предъявил, собственно, вещдок… Н-да, знатная кошица, красивая, пушистая, как будто вычесанная даже. Спросил – Клим говорит, мол, нет, они не чесали, конечно. Анализы показал, (всё равно не спим же!). О-очень они меня поразили. Судя по биохимии, фактический возраст кошки 15 лет, но физическое состояние тела – только-только вышедшее из подросткового периода… Бред какой-то. Надо завтра электронную томограмму снять.
Откуда ж тут эта кошка? Что, неужели первокурсницы по Универу болтают правду о древних потомственных дарских аборигенах, с их саманными домами, стенами метровой толщины и освинцованными крышами?! Ну, ладно. Пока – одни вопросы, без ответов.
Сделал себе анализ крови. Низкий гемоглобин. Вечно у меня с ним проблемы. Паршиво, надо выравнивать. Клим сказал, что у Иланы и Вацлава, наоборот, несколько завышен. И – у кошки. И что и Илана, и Вацлав из наркотического состояния самостоятельно вышли, без препаратного воздействия… Ещё шарада.
Илана пыталась связаться с «Землёй». У нас так условно принято – куда летим, там – по названию местности, а дома – «Земля». «Земля, Земля, я – Дар! Дар вызывает Землю!» В духе фантастики про полёты к звёздам. Романтично! Но, увы, безуспешно: романтике противостоит суровая реальность карты Таллена-Брокендорфа… Судя по координатам, мы в «области Трёх колец», в северной части… Вот, опять же, странно: радио не работает, а навигатор смог зафиксировать координаты. Выходит, что же – зона радиомолчания «прижата» к поверхности, а где-то выше, где шёл вертолёт, радиосигнал есть? Интересно, надо проверить эту гипотезу! Завтра с Иланой запустим «Серебряную стрелу».
21-й день месяца червен, 8ч. Утра.
Илана проснулась. Увидела меня, сначала обрадовалась, вроде, а потом спохватилась, надулась, говорить начала нарочито-отрывистыми фразами и на «Вы». Смешная… Едва добился, чего это на неё нашло. Оказывается, это она в начало моих записей заглянула, нашла эпизод, где я, будучи в лирическом настроении, о ней рассуждал. Обиделась… Пришлось извиняться. Ладно. Утрясли.
Пока утро и на улицу лучше не выходить, чтобы наверняка обезопасить себя от щедрой порции «бесплатной эйфории», решили с ней настроить «Серебряную стрелу». Это маленькая летающая модель вертолёта, стремительная и манёвренная. Имя у него такое, «Серебряная стрела». Управляется либо по радио, либо, если ситуация вроде нашей и радио не котируется, то – при помощи инфракрасного передатчика. Мощного, надо сказать, передатчика: если в зоне прямой видимости, то вертолётик уверенно контролируется на километровом расстоянии. Так что, думаю, запустить его с прикрепленной радиоантенной строго вверх на километровую высоту – идея вполне реализуемая.
Выяснили, во сколько воздух на улице полностью очищается от пыльцы. Оказалось, к часу дня. Её уже практически нет и в 12, но одна из пяти проб воздуха показала-таки присутствие пыльцы, поэтому решили перестраховаться. В час ни одна проба не показала положительного результата, воздух идеально чист.
Кошка с самого утра просится на улицу. Выпустили. Усвистала куда-то за ручей, только хвост мелькнул в траве. Ну, ладно, что ж, кошка – она и есть кошка: ходит, где вздумается, гуляет сама по себе.
Подготовили «Стрелу». Привязали медную проволочку-«волосок» к центру днища вертолётика: это и будет наша импровизированная антенна. У нас такой проволочки – катушка на полтора километра. Хватит и останется. Отошли со всем этим хозяйством на полянку перед ручьём – ровная полянка, в самый раз для взлётного поля «Стрелы». Прицепили аккумулятор. Оглядываюсь – вроде, всё хорошо, деревья не то что бы рядом, запутаться не в чем… Вот только ветер… Непостоянный, неустойчивый, налетает шкваликами мелкими, сиюминутными… Не нравятся мне эти шквалики, ну, да ладно, сдюжит «Стрелка», надеюсь. Обычно этих малюток с собой в рейс штук по пять-шесть берут – и видеокамеры на них запускают, и дозиметры, и даже металлодетекторы. Но мы-то ничего такого разведывать не собирались, и я не стал оформлять заказ на докомплектацию «Стрелок» – с нашими хозяйственниками связываться – себе дороже выходит. Оставил один, который после нескольких последних экспедиций ещё сохранился. И вот, пригодился, гляди ж ты!
Ставлю «Стрелку» на землю, отхожу, включаю пульт, синхронизирую инфракрасный передатчик с приёмником вертолётика. Дождался, пока лампочка синхронизации перестала мигать, ровненько загорелась, и запустил винт. «Стрела» взмыла в воздух, как из лука пущенная, и устремилась вверх. Я держал триммер направления на нулевой отметке, чтобы модель не отклонялась от вертикали, а просто поднималась и поднималась. Высотомер на дисплее пульта отсчитывал десятки метров. Вот перевалил за сотню… И тут налетел тот самый шквалик. «Стрела» качнулась в сторону, сбилась с вертикали и косо пошла на запад, над лесом. Я лихорадочно задёргал верньер триммера — вправо-вперёд-вправо-вперёд… Порывчик прошёл, и модель выравнялась, вернулась на траекторию. Высотомер продолжал быстро перебирать цифры: «140»…»150″…»180″…»200″….
Илана воткнула «хвостик» антенны рации между витками проволочки на катушке, с которой уходил к вертолётику едва заметный медно поблёскивающий на солнце «волосок», и пытается поймать волну. Безуспешно. Или высота мала, или гипотеза наша — полная чушь… Двести пятьдесят метров. Триста. Триста пятьдесят. Сигнал инфракрасника уверенный, вертолётик слушается идеально… Четыреста метров. Четыреста тридцать…
Не знаю, что я услышал раньше: автоматический позывной Университетской радиостанции или ликующий вопль Иланы, но второй сразу оборвался – Илана, поймав волну, «ушла» в наушники, колдуя над тонкой настройкой и калибровкой канала. И вот… «Земля! Земля! Я – Дар! Земля, ответьте Дару!» И тут же, эхом: «Дар, я — Земля! Слышу вас! Передавайте ваши координаты!» «Силь, диктуй координаты!!!» – Илана кричит так, словно перекрикивает ветер… Порыв налетел одновременно и на нижнем, и на верхнем эшелоне. Коротко прошумели ветки подлеска, по воде бочажка пробежало тёмное полукольцо ряби. Голос в динамике поперхнулся, сменился коротким свистом и улюлюканьем, на долю секунды пробился снова – и пропал окончательно, оставив после себя только сухие потрескивания пустого, мёртвого эфира. Я задрал голову вверх, солнце тут же немилосердно резануло по глазам, я заморгал, будто словил «зайчика» от электросварки… Когда перед глазами посреди белого сияния мохнатых световых пятен возникла картинка окружающей действительности, вертолётика в зените уже не было. Оборвав прикреплённый волосок антенны, «Стрела» стремительно заваливалась к югу, за верхушки чёрно-зелёных ёлок, едва заметно дрожащих в жарком солнечном мареве. Гранатовый глазок синхронизации на пульте часто и беспомощно мигал, показывая отсутствие связи с приёмником…
Немая сцена была долгой. Мы молча проводили исчезающую за лесом «Стрелу», а с ней – нашу, практически, сбывшуюся надежду на связь с «Землёй»… Тут Клим выдаёт:
– А чего долго думать? Идти надо. «Стрела» без управления сразу высоту теряет, так? Она была на высоте около четырёхсот, значит, искать-то всего – в километровом радиусе, к тому же не знаю, как вы, а я направление отлично помню, обыскивать придётся совсем небольшой сектор, метров сто, ну, двести!
– Клим, – говорю, – ты сам-то подумай: у нас ведь и снаряжения-то для пешего похода — минимум, смешно даже для туриста, а не то, что для экспедиции по аномальной зоне! К тому же, в вертолёте кому-то оставаться надо по-любому. А связи не будет точно так же и с вертолётом, как сейчас – с «Землёй»…
Тут Илана выступила, и, разумеется, на стороне Клима:
– Хорошо, это всё верно ты говоришь, но – что тогда ты предлагаешь? Вырыть перед «Северином» братскую могилу, завалиться туда, в тесных дружеских объятиях, и помереть через пару дней от передоза? Да на меня наркота эта пыльцевая толком не действует. Мне и от передоза-то не умереть вместе с вами. Так что, ты как хочешь, а лично я – за поиски «Стрелы».
Что ж… Старая истина гласит: если ты плюнешь на коллектив – тот утрётся, а вот если он плюнет на тебя – ты утонешь… Пришлось согласиться с большинством. Значит, поисковая мини-экспедиция. В тайгу. По косвенному ориентиру. Без соответствующей экипировки… Ничего так перспективка. Вполне «в духе»…
Решили вернуться домой, всё детально обсудить, подготовиться настолько, насколько это возможно, а выдвигаться – завтра, сразу после оседания пыльцы. Спасибо, хоть день сейчас как раз самый длинный в году, а то на поиски и вовсе времени бы не оставалось, только на дойти и вернуться обратно…
Пришли в вертолёт, разложили оборудование, вскипятили чайник. Есть никому не хотелось. Но – надо! Режим, ребятки, режим. Режим и дисциплина в любом походе – панацея от доброй половины возможных бед. Если вообще не от большинства. Налили чай, открыли разогретые пайки. За столом обсудили нюансы и состав завтрашнего рейда. Клим пустился в цветистые рассуждения о том, как было бы здорово в ближайшем будущем поменять наш «Северин» на «Си-12», ну, в крайнем случае, хотя бы на «СИ-8»…
– Узбагойзя, – говорю, – ратушный мечтатель… Если «Северина» нашего не восстановим и не сбережём, вертолёта нам больше не видать, как васпова милосердия. Ни «Си-12», ни даже «Си-2», ни в ближайшем, ни в отдалённом будущем. Нашу «карто-граундную ячейку» и так терпят, считай, из милости, да и то благодаря тому, что в Правительстве наши доктор и доцент сидят. Сам посуди: мы ж не прибыльны, ни с какой стороны, наоборот, убыточны – а, значит, не рентабельны. А вложений-то мы и так требуем — ой-ёй-ёй! Мне, когда я очередной заказ на оборудование у Фриды подписывать иду, и так приходится сердечные капли в кармане таскать и валерьянку… Капли – мне, валерьянку – Фриде… А если я обнаглею и с требованием на вертолёт приду – придётся пригнать катафалк и с собой капельницу с магнезией тащить… Капельницу – Фриде, катафалк – мне… Так что, вылезай из красных шортиков и песочницы, надевай комбинезон и сосредотачивайся на ремонте «Северина» под мудрым руководством Вацлава, любой ценой и за кратчайший срок!
После этой зажигательной речи в горле у меня пересохло, и я налил себе кружку ананасового компота из большой консервной банки. Тут подал голос Вацлав:
– А чего там ремонтировать-то? Там всё цело, я даже профилактику сделал и масло поменял. Только топливный насос сдох, начисто. Не восстановить, ибо нечего: он изнутри сгорел, обмотка выгорела. Только новый ставить. Будет новый – работы на пятнадцать минут.
Вот те раз… Нет, я, конечно, знал, что у нас насос неисправен, мне Вацлав ещё утром в общих чертах отчитался. Но, как оказалось, очень в общих чертах. О том, что насос не подлежит реанимации, я впервые узнал только что, впрочем, вместе со всеми, кроме самого Вацлава… Упрекать его в слишком позднем уведомлении не было никакого смысла – ну, узнали бы эту новость на три, пять, десять часов раньше – полегчало бы? Попытались было порассуждать, откуда тут можно раскопать новый (ну, во всяком случае, хотя бы рабочий), насос, зашли в тупик, и условились решать проблемы последовательно – вот разберёмся со «Стрелой», тогда будем думать, где искать насос. Во всяком случае, тогда, возможно, у нас появится связь с «Землёй» – а, значит, появится надежда на помощь…
Стали выбирать, кому предстоит идти. Решительно оборвав любые возражения, я возглавил список, поскольку мне отыскать «Стрелу» будет проще всех – опыт работы с этими модельками у меня многолетний, как-никак, мастер спорта по авиамоделизму, чемпион Южноуделья. Вторым, без особых споров и пререканий, определили Клима: Илана – лучший радист из нас, единственный оператор тепловизора и лучший стрелок из парализатора, а на случай обороны «Северина» парализатор – штука незаменимая, частенько случается, что он оказывается эффективней огнестрела, ибо пуля валит сразу далеко не всякую живность, а нервы – они и у волколака – нервы. Даже при попадании активного состава на хитиновую броню вещество умудряется просочиться под пластины, а даже самое ничтожное соприкосновение его с живой тканью даёт неизменно высокий эффект. Жалко вот, что с собой парализатора не возьмёшь – второго-то у нас нет… Да, ладно, один чёрт, ни я, ни тем более Клим на этом парализаторе и режим-то выставить не успеем, когда нас какая-нибудь местная бабайка уже будет без соли и без лука уплетать… Лучше будем надеяться, что никаких бабаек тут нет. Из оборудования решили взять, конечно, дозиметр – каждому, компас, металлодетектор, бинокли с инфрарежимом, ножи и топорики для мелкого бурелома. Кроме того, я взял свой диктофон, а Клим – маленькую походную фотокамеру. Дополнили список клубком дакронового шнура, двумя сухпайками (как там: «Идёшь на день, еды бери на неделю»?), пистолетами, ракетницей и пистолет-маркером. В нём краска днём блестит, как кусок зеркала, а ночью светится. Будем по пути деревья метить. За сборами не заметили, как время прошло, вечер настал. Сходили по двое на ручей, искупались, поужинали, не особо заморачиваясь – и спать.
А кошка так и не вернулась. Жаль даже как-то…
Итак, 22 день месяца червен, час дня.
К выходу всё готово. Сей «гроссбух» остаётся на «Северине», под ответственностью Иланы. Свои заметки о спасательной экспедиции к месту предполагаемого падения «Серебряной стрелы» я буду записывать на диктофон.
13ч. 15 мин.
Мы отправляемся. Ни васпы вам тут, ни болотника, ребята.
>Илана Поленз<
Это снова я, Илана Поленз. 14ч.00мин.
Проводили ребят. Тоскливо как-то, и тревожно… И страшно немного. Тогда, когда они спали, всё иначе было: форс-мажорные обстоятельства, эффект неожиданности и всё такое… Некогда было бояться просто и тосковать. А сейчас – никакой неожиданности… Да и форс-мажора, в общем-то, тоже нет… Так, нечего хандрить! «Ладно!» – как любит повторять Свартмэль. Займусь-ка я поплотнее нашей плакун-травкой! Да, и ещё надо будет понаблюдать вечером у заводи: неужели тут в принципе не водится ни комаров, ни стрекоз? Кстати, бабочки днём летают, и не только синие те, гигантские. Разные есть, и самые обыкновенные, вполне привычные. Желтянку видела, лимонницу, зорьку. Кажется, когда утром в окно смотрела, видела махаона, но не уверена. Далеко пролетал.
*диктофонная запись* Василик Свартмэль
– Четырнадцать тридцать. Отошли от «Северина» метров на пятьсот, а его уже не видно. Лес густой и перманентно захламлённый. Это связано, очевидно, с неравномерным произрастанием лиственного подлеска: в некоторых местах он буйный и густой, а в некоторых – отсутствует вовсе. Нам пришлось преодолеть уже два таких «леса в лесу». Через первый ломились насквозь. Завален был – дико! Второй обошли, он был меньше. Идём дальше. По прикидкам Клима, осталось не долго, примерно столько же. Ничего примечательного пока.
– А, нет! Вот это интересно… Стоим перед странным образованием, словно по земле прыгал гигантский слизняк, размером примерно с телёнка. Последовательные пятна слизи на земле, на расстоянии примерно пол-метра одно от другого. Отчётливо наблюдаются четыре таких пятна, дальше идёт бурелом, что на нём и за ним – отсюда не видно. Слизь желтоватая, густая, клейкая. Слой не толстый, не более сантиметра. Примерный диаметр пятен – сантиметров семьдесят-восемьдесят, форма не правильная, хотя и симметричная. «След» из этих пятен ведёт на юг, то есть, в нужном нам направлении. Решили пойти вдоль следа.
– Обошли бурелом. След, похоже, прошёл прямо по завалу, за завалом – продолжается точно так же, как в начале. Идём дальше.
– Прошли семьсот метров. Внимательно смотрим по верхушкам ёлок: если «Стрела» упала здесь, то она, скорее всего, на верхушках. След резко ушёл на восток метрах в ста позади.
– Впереди большой просвет – прогалина или поляна. Или вырубка?
– Миновали километровую отметку. «Стрелы» нигде нет. Прямо перед нами – болото! Кочки и сухая трава – по пояс. Идём по краю болота вправо, на запад.
Тетрадь. Илана Поленз
Ой, мамочки… Вот теперь – страшно по-настоящему. Пошла на ручей, за травой. Не успела дойти до заводи, как налетел ветер, да такой, что с нашего завала, где вертолёт, мелкие ветки и сучья полетели. Я услышала, с какой силой хлопнула дверь вертолёта… И стало темно, тучи налетели со скоростью ещё большей, чем ветер. Я даже вскрикнула, и скорее побежала обратно. Ветер дул сбоку, рванул так сильно, что повалил меня прямо на ветки завала, но не опасно, я перекатилась, схватилась за сучья потолще и стала перебираться ближе к вертолёту. Едва доползла, спасибо, Вацлав фары зажёг и навстречу выскочил, встретил меня почти сразу у края завала и помог добраться. Залезли внутрь, захлопнули дверь. Я только тут, когда отдышалась, поняла, до чего же я перетрусила… А на улице дождь хлынул, прямо как из-под крана! По обшивке гудит, слышно внутри, не смотря на звукоизоляцию… Мамочка, бедные ребята! Как же они там? И ведь ничего, ну, ничегошеньки не предвещало такого! У них — ни палатки, ни тента… Костюмы, правда, надели не промокаемые, да разве такой ливень любая ткань удержит?
Как отошла немного, спрашиваю Вацлава: «А чего ты сразу-то за мной не пришёл, когда ЭТО началось? Я едва до завала добежала от ручья…» А он: «Дык, я спал…» Он неисправим. Такое не лечится.
Вообще, была договорённость вовсе из вертолёта не выходить поодиночке, но сейчас нас всего двое, поэтому один идёт – другой в вертолёте… Но не СПИТ же!!!
0ч.30мин.
Дождь кончился точно так же, как и начался, раз — и нету. Ещё через десять минут ветер стих так же внезапно.
1ч.10мин.
Выглянула на улицу — полное небо звёзд и ни единого облачка. Боги… Мне всё это не приснилось?!
Ребятам явно придётся ночевать ТАМ. Очень волнуюсь за них. Надо спать ложиться, а воды-то мы не принесли! Отправлю Вацлава.
Вацлав вернулся, принёс воду, много, два бидона. Сказал, что, пока набирал, видел тень на другой стороне ручья, большую, около метра длиной, а высотой поменьше. Бесформенная, вроде плюшки. Она затаилась на траве за ручьём, а потом, когда бидон об воду плеснул, упрыгнула в кусты. Звук, говорит, был, чавкающий такой, ну, или плюхающий. Вацлав, конечно, следом не пошёл, но воды всё равно набрал: «Обещал же», – говорит. Хорошо, что меня там не было! Я всё понимаю, но на сегодня такое – уже перебор!
*диктофонная запись* Василик Свартмэль
– Двадцать третье число, два ночи. Пережили армагеддон локального масштаба. Жуткий ветер, совершенно чёрные тучи и даже не ливневый, а ураганный какой-то дождь. Началось мгновенно, и всё сразу. Над болотом носились сухая трава и мелкие ветки, словно живые. Озвучка была – куда там спецэффектам в «Комнате ужасов». Мы сперва даже запаниковали: страшно! Какой-то первобытный, пещерный страх. Ладно, думаю, надо спасаться, а не изображать броуновское движение молекул. К чести Клима, он себя в руки даже раньше меня взял, подошёл, по плечу хлопает: «Идём в лес». Отступили в лес, но не прошли и десятка метров – ёлка наклонная, почти упавшая, а толщиной – в два обхвата, сучья нижние на земле лежат ярусов в пять. Мы под них, а там – натуральная пещера: под корни уходит промоиной, а сверху – стволом и ветками закрыта. Сразу тише стало в разы, и ветер почти не ощущается. И – сухо! Не смотря на безумный дождь. Ну, потом с нас натекла, конечно, приличная лужа, но то – С нас, а не НА нас! Отдышались, сидим, радуемся удаче. Чёрт, вот ребята-то в вертолёте, наверное, переживают! Особенно Илана.
– Четыре часа. Дождь кончился. Как выключили! И ветер. Вообще, всё это безобразие кончилось, тишина. Только слышно, как отдельные капли по веткам шелестят. Решили поспать пару часов, раз уж так повезло с этим местечком.
– Полшестого. Утро. Светает уже. Проснулся, спать больше не хочется. Не снилось ничего, так, пара невнятных обрывков, ничего не значащих. Снаружи – шорохи какие-то, потрескивания… Лес. Люблю я такие вот пробуждения утром, в лесу, после дождя… Светло как-то на душе, и надежда на что-то неведомое в воздухе прямо разлита, на новое что-то и хорошее. Хочется свершений и открытий…
Клим спит ещё, будильник ставили на шесть. Выйду, осмотрюсь вокруг.
ТЕТРАДЬ. Илана Поленз
Девять утра. Как хорошо, что Вацлав принёс воды! Чувствую себя, во всяком случае, определённо и твёрдо находящейся ЗДЕСЬ. В ЭТОЙ реальности. После сегодняшней-то ночки! Сперва этот мини-ураган местного масштаба, а потом ещё и сон. Чуть с ума не сошла, проснулась от недостатка воздуха, дышу так, будто полдня с рюкзаком по горам бегала. Сон описывать не буду, пусть Василик хоть молнии мечет – не буду, и всё. Ночью, под дождём, на болоте, с ТАКИМ… Бррр, нет. НЕ БУДУ!!! Не пятошная ночь, и на том спасибо…
Ну, а вот делать-то что теперь? Собиралась Плакун-травку исследовать — не добыла образец… Печалька.
Нет, это требует описания! Думаю, приготовлю завтрак, не от Вацлава же чуда ждать! Смотрю — а он у плитки! Колдует!!! Котелок на плите, пар поднимается… Я чуть дара речи не лишилась. Подхожу посмотреть на чудо кулинарного искусства (он же отродясь ни макарон, ни картошки не варил!!!), заглядываю в кастрюльку ему через плечо, да так и замираю: там непонятное нечто налито, радужные разводы по краям кастрюльки, и в этом железяка какая-то плавает!!! И разит отуда, как старого телевизора, какой у нас во дворе по осени мальчишки подожгли. Я, как рыба, воздух хватаю, а что скажешь? Слов нет! «Это ЧТО??!!» — говорю, а он мне: «Насос. Корпус от него…» Насколько я поняла, он там какую-то штуковину пытался так отсоединить, клей, мол, растворится, которым она приклеена, и всё отпадёт… Нет, я в шоке вообще. Сходила в гальюн, принесла жуткое средство, им Василик унитаз посыпает, от жиров и наслоений всяких, бухнула у него перед носом на столик: «Чисти, – говорю, – после этого зельеварения, пока в кастрюле свою альтернативно-одарённую физиономию не увидишь, и учти: хоть капельку запаха этого ужасного почувствую – будешь эту кастрюльку на поясе носить и есть исключительно из неё. Завтрак, обед и ужин.» Что вы думаете? Ему по барабану! «Это, – говорит, – не кастрюлька, это котелок…» И — ВСЁ!!! Хоть бы извинился! Вот не зря его Клим как-то ленивым кабаном окрестил — кабан и есть…
На удивление, адская кухня Вацлава настроение не испортила – наоборот, как-то подняла даже. Даже смешно стало потом. Правда, завтрак готовить не стала – пусть свою железную «стряпню» грызёт, если горяченького захочет! Консервы овощные открыла и компот.
Ох, как время-то медленно идёт! Ещё только одиннадцать! Мысли всякие в голову лезут… Хотела почитать – вообще не идёт, первую строчку читаю, а на десятой обнаруживаю, что думаю только о ребятах: как там у них, что с ними, вообще… Если завтра не придут – пойду сама их искать, оставлю тут этого питекантропа, запчасти варить, всё равно он из парализатора и слону в ухо не попадёт с десяти метров… Скорее бы час, хоть на улицу выйти! За плакуном всё же сходить надо…
Ух, ты! Точно ведь, махаон – вот летает, близко совсем! Интересно, у них что, полная невосприимчивость к воздействию пыльцы, у бабочек этих? Вон ещё одна, красненькая какая-то, не вижу рисунка, чтоб точно сказать, какая… Вон капустница банальная… Даже две. Ой, ракета! Ракета над лесом, красная. Смотрели с Вацлавом, как она описала в небе большой крутой полукруг, и, догорая, упала в тайгу. Красная — опасность!!! Боги, ДА ЧТО ЖЕ У НИХ?? Ждали, затаив дыхание… Нет, вторая не взлетела… Значит, предупреждение, а не крик о помощи… Я с ума сойду скоро с ними…
*Диктофонная запись* Василик Свартмэль
– Восемнадцать часов того же дня. Я, кажется, ранен… Так, ладно… Всё по порядку. Утром вышел осмотреться. Лес кругом весь в каплях от дождя, и эти капли горят на солнце. Не до сравнений и метафор сейчас, а тогда – целый ворох их был в голове, хоть стихи пиши. Красиво. Тишина, солнце только-только из-за горизонта выходит. А с болота доносится лягушачий хор, стройный такой, мелодичный даже. Я ещё подумал : забавно, мол, первый раз тут, в Даре, лягушек слышу… Пошёл на болото посмотреть, благо, до него метров 15, не больше. Вышел, гляжу… Болото как болото, сухое, клюквенное-брусничное. Большое. Деревьев на противоположной стороне не видно, только обычная для таких мест редкая, чахлая лиственная поросль. Я стою как бы в центре бухточки, у меня и справа заросший лесом мыс, и слева. Решил до правого мыса дойти, глянуть: продолжается там болото, или что там, вообще. Сам смотрю по верхам травы, всё подсознательно «Стрелу» свою высматриваю, хотя умом-то прекрасно понимаю уже, что после ночного погодного катаклизма не то, что «Стрелу», дай боже «Северин»-то на месте застать… Мыс близко, захожу за него, по опушке, и застываю на месте. На болоте, метрах в пятидесяти от края, сидит ЭТО… Я сначала вообще не проассоциировал, что, вернее, кто это, собственно, такой, заштампованное сознание рядового научного сотрудника отказалось давать этому объяснение. Но потом, минут после трёх тупого разглядывания, понимание всё-таки пришло: на болоте сидело, собственно, то, чему и полагается классически там сидеть, а именно – жаба. Ну, или лягушка – тут было уже не до тонкостей. Красно-медного цвета, с бронзовым отливом. Где-то на периферии сознания, открыв толстый люк, высунулся я-романтик, и пискнул: «Красиво!» Не убедительно пискнул, впрочем. Жаба была размером примерно с кабину среднестатистического легкового автомобиля, если отрезать капот и багажник. На её щеках равномерно надувались пузыри – не два, как обычно бывает у «поющих» лягушек, а много мелких. Причём, надувались то одни, то другие; одни надувались больше, другие меньше, и имели, соответственно, разную окраску, прозрачную, с волнами радужной побежалости: жёлтую, оранжевую, изумрудную, коричневую. Когда пузыри, наполнившись воздухом, начинали сдуваться, раздавалось точное подобие лягушачьего пения, и от разных пузырей звук шёл тоже разный: выше, ниже, прерывистый, ровный, потише, погромче… С расстояния создавалось твёрдое впечатление, что здесь в болотном бочаге просто скопилось некоторое количество «поющих» лягушек. На голове жабомонстра красовался не то атавизм, не то зачаток коронарного гребня. Я осторожно снял с пояса и поднёс к глазам бинокль. Гребень представлял из себя три довольно изящной формы кожистых отростка-зубца, стоящих вертикально полукругом, крайние зубцы чуть пониже среднего. Далее на шее животного расположены ещё три (во всяком случае, дальше я не мог увидеть, жаба ведь сидела ко мне передом) совсем маленьких зубца, растущих по хордовой линии. Каждый следующий зубец меньше предыдущего. Увлекшись рассматриванием подробностей, я пропустил момент, когда чудище сфокусировало глаза на мне, и с грацией самой обычной жабы развернулось мордой точно в моём направлении. Бинокль приблизил почти вплотную огромный пурпурный глаз с водянисто-бронзовой, пронизанной тонкими красноватыми прожилками радужкой. Глаз смотрел в упор, как мне показалось, именно на меня… Тут нервы не выдержали, и я побежал.
Прервался, дыхание перевести. Не курю вот, а то, точно, перекурил бы…
Так. Побежал я. К ёлке нашей, к Климу. Подбегаю, ноги заплетаются, дышу, как паровоз на подъёме. Клим проснулся уже, вылез из елового шатра, смотрит на меня: «Где?» – единственное, что спросил. Я говорю: «Кто?!» Он отвечает: «Васпа!» Ззараза, ну, надо ж так талантливо неуместно шутить уметь! «Идиот, – говорю, – снимай пистолет с предохранителя, настраивай свою камеру, пошли! Только тихо!» Подкрадываемся к месту, хотя, я оттуда так ломился, что если бы жаба меня слопать была настроена, она одним прыжком бы давно уже тут была, при её-то размерах. Прошли лесом, среди ёлок. Выглядываем – сидит, где сидела, в ту же сторону смотрит. Только больше не поёт, и пузыри не раздуваются. Клим будто рассудок потерял: «У-уух, ты, ёлкин хвост!!!» – и ну камеркой своей щёлкать, перенастраивать режимы, щёлкать опять… Потом рюкзак одной рукой, не глядя, стряхнул со спины, мне той же рукой помахал, мол, забери, и медленно, цыплячьими шагами, пошёл на сближение с монстром. Я стою, губами шлёпаю – а что сделаешь-то? Ну, сделал самое глупое, что можно представить: пистолет из кобуры вытащил и засеменил с ним в ногу.
Идём, кочки ногами трогаем, прежде, чем вес перенести — шаг, два, три… Жабища сидит, хоть бы что ей. Оно понятно! Говорят, носорог близорукий, но при его размерах – разве это его проблемы? Так и досеменили ей почти что под самые передние лапы. Как ближе-то подошли, смотрим, а там у неё не то полянка естественная, не то просто место ею самой вытоптано, в случае, если она тут давно и не в первый раз сидит. Приличная такая полянка… А справа от жабы, между кочек, стоит наша «Стрела». И, главное – нет бы, валялась, там, или в траве запуталась… Стоит на шасси, словно её кто специально поставил, приготовив к взлёту! И тут Клима «прорвало». Ка-ак он захохочет… Камеру опустил, пытается сохранить более-менее неподвижное положение, а сам ржёт, прямо просто давится от смеха. Покраснел, как гранат, слёзы на глазах выступили… Я в полном ступоре и почти в панике, шепчу на всё болото: «ДУРЕНЬ, ЧЕГО РЖЁШЬ??!!» А он ухохатывается, сказать что-то пытается, слова в смехе тонут, только рукой с камерой тычет то на жабу, то на модель… Потом, вроде, «проглотил смешинку», шепчет с той же громкостью, между приступами хохота: «Ч-ЧЕГО СТОИШЬ, КАК ПЕРВЫЙ РАЗ РОДИЛСЯ?! ИДИ, ЦЕЛУЙ, ВАСИЛИК-ЦАРЕВИЧ!!!» Тут уже «сорвало» меня. Я вообще и в спокойной-то обстановке не терплю, когда на моего отца намекают, по имени его славному прохаживаются. Могу и леща отвесить, кому понаглее… А тут… Развернулся, руку с пистолетом вскинул, да с отяга, по шее ему… Метил. Потому что не успел я удар-то довести. Гигантская жаба развернулась на треть оборота, присела на передних лапах, и припечатала меня упругим, хлёстким языком, покрытым, как мне тогда показалось, горячей слизью. Я отлетел на полметра и плюхнулся на кочки, Клим тут же шагнул ко мне, но не прыгнул, а именно шагнул – плавно так, как в замедленном кино, переставляя ноги, и так же плавно сел на меня, как на бревно, одновременно поднимая зажатый в обеих руках пистолет… Но выстрелить ему не пришлось. Втянув язык и не обнаружив прилипшей к нему добычи, жаба, как мне показалось, разочаровано, переваливаясь, развернулась к нам филейной частью, и, неуклюже переставляя кривые бородавчатые лапы, уковыляла в сухие травяные заросли. А я потерял сознание, или, проще говоря, банально хлопнулся в обморок.
Сейчас вот сижу, дописываю эту запись – не обрывать же на полуслове, что называется… А самому аж не верится как-то, до того всё произошедшее похоже на сон, на сказку, на кино какое-то объёмное – только вот не на жизнь… Ладно, продолжаю по порядку. Выключило меня, значит… Прихожу в себя — чувствую, «еду»: камыши вокруг качаются — вверх-вниз, вверх-вниз… Туго соображаю, что мой «транспорт» – это Клим. Так мне, блин, неловко стало, за свою выходку… «Слышишь, — говорю, — Климка… Всё, ключ на «Стоп». Сам я дальше пойду.» Он опустил меня ногами на землю, стоит, дух переводит, улыбается. Вокруг жара такая, у него капелька пота на носу висит, блестит… Смахнул он её рукой. Такой он родной, свой, Климка. И – верный. Таких друзей не часто кому в жизни везёт встретить. Горжусь я дружбой с ним… «Ты, это, — говорю (слова – как вата, смешанная с безвкусной столовской манной кашей), — ты прости. Если такое можно вообще простить…» Смеётся. «Дядька, – говорит, – не усложняй. Руку можешь поднять? Ага, ага, эту. Можешь?» Ну, поднимаю: «Могу, говорю. А что?» – «А теперь, говорит — резко её опусти, и скажи: «А, пошла вся эта фигня!» Я прыснул. Подловил опять, клоун-недоучка! Однако, цели он добился: напряжение как-то сразу улетучилось. Тихонько болтая, мы отправились дальше, с твёрдым намерением побыстрее дотопать до «Северина». На моём рюкзаке, пристёгнутый за шасси к стропке, болтается злополучная «Стрела»…
>Климентий Штрудофф<
Просыпаюсь в кресле, выспался, как два медведя. Встал, Иланка тут же на шее повисла, «Как ты», да «Расскажи, что было, что помнишь, что снилось!» А я, блин, есть хочу, как те же два медведя после спячки, причём, как сразу оба… «Ребят, — говорю, — давайте позавтракаем, а? А Василик, кстати, где?» Они мне показывают за спину. Блин. Я тормоз. Он спал, оказывается, «голова к голове» со мной, на соседнем кресле! Вернее, не спал, а спит до сих пор. Подошёл, потолкал его, по носу пощёлкал — беспробудно! «Валь, — говорю, — дай свои носки. Щщас проснётся у меня!» Вацлав посмотрел, как на эгерского шпиона. Ладно, мы добрые, пусть спит… Илана уже консервами гремит, а запах жареного кофе заполнил весь салон, ещё чуть-чуть, и виден станет. Я пошёл вносить лепту, щщас арахисовый щербет сварганю, по поводу пробуждения! Ингридиенты специально сам по рынкам в Дербенде набирал, так и знал, что достойный повод отыщется!
Завтрак знатный получился. В кои-то веки Вацлав всех развеселил: сели к столу, а он на меня посмотрел — улыбнулся, головой покивал: «О-о! Точно, доброе утро, ты ж проснулся!» Опомнился. Я уж часа два тут кручусь!
Я чего за тетрадь-то взялся. Иланка говорит: «Теперь ты пиши! Всё, что помнишь. Чтоб в «глухие телефончики» не играть, давай сам!» Ну, я-то — пожалуйста! Илана с ногами в кресло забралась, слушать. Вацлав уже лыжи намазал, бежать, лезть в мотор, едва «спасибо» пробурчал. Кабан ленивый! Я ему в спину: «Слушай, стрекозий кучер, ты вообще хоть лапшу варить умеешь?» Он застыл, подумал секунду, не оборачиваясь, бросил: «Не. Сталь, нержавейку, чугун даже – это сварю. Алюминий могу, аргоном… Лапшу — не варил.» И полез в моторный отсек.
Тут Илана подскочила, как укушенная: «Ой, я ж анализы пропустила! Больше часа!!!» Умчалась, возвращается говорит, что уже нет. Это пыльцы, то есть. Илана за завтраком рассказала вкратце. Вот же пакость, а. Самое дряное, что не увидишь опасность эту, не услышишь, не унюхаешь. Хотя, запах, наверное, есть… Только вот среагировать на него не успеешь, тебе уже весело будет на тот момент и беззаботно…
Вот Иланка рассказать просила. А мне, по сути, рассказывать-то и нечего… То утро, когда мы с ней в салоне ночевали – помню, а вот что дальше было… Сначала – как в молочном тумане. Вроде, Илана свой фирменный кофе варила, тоже… Умывались с ней ходили к ручью, она смеялась много… Я шутил, как всегда, не к месту… Хотя, может, это уже я моделирую, подсознательно. Не уверен ни в чём. А вот что потом было, после умывания и кофе — вообще не помню, напрочь. Сплошной какой-то сон, будто на курорте мы с Иланой, солнце там, пальмы, всё такое… Она красивая такая, мне все мужики завидуют… Потом… Ну, потом ещё много чего снилось, всё около этой же темы, ничего существенного. А вот кончился сон интересно. Опишу, не смотря на… В общем, лежим мы с ней на пляже, одни, песок теплющий, солнце, чайки горланят… Ну, у нас уже… Вот-вот… Кульминация, так сказать… Она мне что-то шепчет такое, я отвечаю, и вдруг понимаю, что губами-то шевелю — а звука нет, совсем. И вокруг всё постепенно так замолкает: Илана, чайки, даже ветер. И застыло всё, как если плёнку вдруг в кинотеатре остановить на половине кадра. И свет меркнет, как в том же театре после последнего звонка. И когда уже сумерки едва брезжат, вот-вот настанет полная, непроницаемая тьма, весь антураж вокруг рассыпается, словно всё это было на самом деле из стекла сделано, осколки сыплются кругом, только всё беззвучно происходит… Я Илану собой накрываю, чтоб её стёкла не задели, и чувствую, как мне в спину-то они втыкаются, раз за разом, один за другим, и всё глубже, глубже входят… И тут вдруг наваливается смертельный, адский холод. А у меня из спины кровь волнами хлещет. Я смотрю – а она, кровь эта, не красная, не тёмная вообще, а лимонно-жёлтая, даже как будто светится. И заливает всё вокруг, ни песка, ни моря, ни неба уже нет, а всюду – только эта светящаяся лимонная кровь… Дальше – как в телевизоре, когда канал резко трансляцию прерывает, а настроечную таблицу включить не успеют, полосы пошли. Просто полосы, сверху вниз, сверху вниз: жёлтая-чёрная, жёлтая-чёрная. А потом вообще всё исчезло. Словно провалился в абсолютно тёмный бездонный колодец. Проснулся — вроде как с другой стороны из него вылетел… Вот такой сон.
Иланка с него немножко офигела, сидит – не знает, что и сказать. Вацлав… Ну, Вацлав не знаю даже, слышал ли рассказ-то, от него сверху, из двигательного отсека, периодически такие божественные звуки доносились, что мы подскакивали, как горошины. Вообще такое ощущение, что он – как тот сарацин из восстановленного доисторического приключенческого кино: «Саид, ты как тут очутился?» – «Стреляли…» В смысле, когда что-то случается, когда что-то надо конкретно и по делу – он берёт и делает, хорошо, добротно, быстро. Но когда обсуждение какое, разговор, а уж, тем более, просто дружеский трёп – всё. Нет Вацлава. Испарился, оставив лёгкий аромат носкаина… Это, как если бы пассатижи к беседе приглашать или гаечный ключ – результат предсказуем. Всегда с ним так. Но пилот – ас, и механик от Богов. Зато мне – хлебом не корми, а дай потрепаться… Хотя, лучше и потрепаться, и хлеба… С колбаской бы, или с сыром… Эх. Хотя, сыр, вроде, брали. Пся крэв, чего ж так лопать-то хочется сегодня, а… Пойду, чай организую. Илана зовёт купаться, на ручей. Вот, сходим, придём – а тут чай горячий уже!
Ух, ну, вообще класс! Накупались до позеленения, сидим, чай, бутеры… Шоколад на сладкое… Лепота. У ручья посмотрели на траву эту, плакун. Чёрт, вроде, травка – как травка, безобидная, привычная до незаметности… Обыкновенная по всем статьям травка! А вот, поди ж ты! У растений в правом бочажке стрелки вылезли, цветоносы. Не раскрылись ещё, зелёные. Но Илана купаться там не стала и мне запретила, на всякий случай, мало ли… Она теперь без переносного анализатора на поверхность – ни-ни! Проверила там всё, по воде, по воздуху, сверила показания в обоих заводях – вроде, всё одинаково… А купаться в той, где травка с цветоносами, всё равно не захотела. А ещё, возвращались когда, справа, где за ручьём тайга начинается, вроде бы как тень какая-то мелькнула, низенькая такая, приземистая. Зверьё, что-ли, какое? Даже очертаний не разглядел. Тень – и всё. А Илана и этого не заметила. Говорит, может, просто показалось… Может, и показалось, конечно, мне после того сна долго ещё всякие чудеса будут мерещиться.
Сидим вот, думаем – может, сходить на экскурсию, к ульям этим? Интересно ведь! Вацлав пришёл, говорит, вы что, дескать! Надо ждать, когда Василик проснётся. И то верно, не тема – такие дела без шефа решать. Ладно, подождём.
Вечер. Илана всё это время пыталась передатчик настроить. Я говорю: «Ты, никак, карту Таллена-Брокендорфа забыла?» Она: «Нет, не забыла, но аномалии не устойчивы во времени, их границы могут меняться, могут совсем исчезнуть даже. Таллен и Брокендорф когда свою «карту немых областей» по Дару составляли? В самом начале века. С тех пор много воды утекло, а карту проверяли всего два раза, причём, второй раз откровенные дилетанты – радиоспортсмены, или что-то вроде того. Что-то могло измениться! Вот, заодно и проверим, если подтвердится область – отметим.» Логично, чёрт возьму, как говорит наш начальник. Вот она и настраивает весь вечер радио. Проверяет… Пока что данные карты полностью подтверждаются. Эфир пустой, как в эпоху трилобитов…
Вечером снова сходили к роднику, набрали воды, чтоб с утра не надо было из вертолёта выходить. Заодно бачок биотуалета наполнили. Приготовили ужин – хоть очередь вообще-то моя была, Иланка захотела поучаствовать. Ну, отлично, поучаствовать – значит, не молча готовить! Это мне важнее любой физической помощи. Пока болтали о том, о сём – всё и приготовили. Тут как раз закат. Илана захотела непременно его поснимать, ну, пошли, поскольку решили больше поодиночке на поверхность не ходить – мало ли, чьи там тени мелькают по тайге… Вацлав, выше крыши наковырявшись в моторе, уже час как сыпа давит… Я поражаюсь ему. За такое немыслимое количество времени, что он проводит в моторном отсеке, наверное, можно было второй двигатель слепить, из соплей и веток… Ну, или, как минимум, его действующую модель.
Наснимала Илана закатных пейзажей, даже на хвост вертолёта забралась, эквилибристка… Возвращаемся. Только дверь-то открываем – рраз, под ногами… Тут уж – без сомнений, оба увидели: тёмное, длинное небольшое тело стремглав метнулось через приоткрытую дверь в салон… Ну, мы и перепугались! Это было что-то. Илана парализатор выхватила (она его ещё со вчерашнего дня таскает заряженный, на поясе, и страшно гордится, что с этой штукой здесь, кроме неё, толком никто обращаться не умеет, даже Василик; она-то спец, она этим парализатором хамарского пещерного летучего зайца с сорока метров снимает, причём, точно в бедро). Вот, она с парализатором, значит; я было пистолет доставать — она шипит: «Идиот, это ж может быть вообще не известное науке животное! А ты его — в мясо…» Я говорю, лучше пусть останется для науки замороженный труп зверя, чем наши, причём, заметь, даже не замороженные и на фиг науке не нужные… Но пистолет всё же опустил, зная, что она с парализатором мне всё равно очков пятьдесят вперёд даст в случае выстрела. Заходим в вертолёт – оружие для скорости реакции обеими руками на уровне головы, «ввинчиваемся» в салон полуоборотом – ну, ни дать, ни взять, напарники-детективы из мистического сериала вечером по телеку… Смотрим, на спинке кресла, у иллюминатора кошка сидит! Обыкновенная, только очень мохнатая. Сидит, хвост с кресла свесила и лапу вылизывает, правую… У нас всё внутри развернулось, как белок после варки, я чуть не побежал сразу туда, куда мы только что воды натаскали. Ну, подумать, а! Кошка!!! В глубокой таёжной заднице, где комаров-то, и тех нет, (кстати, а почему тут, собственно, нет этих тварей?! Надо подумать…) Откуда тут – кошка, да ещё, судя по всему, не очень-то и одичавшая? Я Илане говорю, слушай, может, лучше её того, из парализатора, а? Анализы, всё такое… Кто её знает, что за кошка… А Илана так посмотрела… Я себя прям ветеринаром-маньяком почувствовал. Чёрт с ним, думаю. Говорю Илане: «Только ты, мол, всё равно погоди, не ходи к ней и возьми её на прицел, пока я одеваюсь». Сам быстренько, бочком-бочком, ближе к корме вертолёта, там шкафчик с противорадиационными скафандрами. Вытащил, залез, путаясь, застегнул, перчатки натянул и тихонько так, к кошке этой. Шлем надевать не стал — с такой «башкой» вместо нормальной головы я не то, что кошку, я тигра ручного до смерти напугал бы. Подхожу. Кошка – хоть бы что, сидит, только лапу умывать перестала. Я тихонько так руку в перчатке подношу. Ноль реакции. Близко совсем поднёс – потянулась носом, обнюхала, и головой ткнулась: гладится! Я погладил. Как замурчала, словно компрессор включился! Ещё погладил. Встала, спину выгнула, развернулась, лапами заперебирала по креслу. Ну, я её на руки взял, глажу, а сам Илане говорю: «Иди, одевайся тоже, и быстренько бери анализы у неё». А она уже скафандр застёгивает. Молодец она у меня, всё-таки. Через минуту подходит, уже с дозиметром — первым делом, конечно, уровень… А нету его! Практически, нулевой. Ну, в смысле, никакого отклонения нету. Абсолютная норма — что кошка, что наше кресло. Уже хорошо. Илана погладила её, шерсти клочок состригла, в реагент – и в анализатор. По монитору кривые разноцветные пошли, столбики цифр стали выстраиваться. А Илана мне говорит, мол, ты её гладь да постепенно переверни на спину, попытаюсь кровь взять. Я сделал, как сказано. Глажу, чешу кошку. А Илана тоже поглаживает, шерсть разбирает на лапе, выстригать некогда… Нашла вену, дальше – я глазом не успел моргнуть – игла уже там. Пока кошка расчухала, что вообще происходит, Илана уже прижала к лапе тампон с антисептиком, держи, говорит, и пошла анализы делать. Я кошку минут пятнадцать после этого гладил ещё, в конце концов она возьми да усни. Ну, положил на кресло препаратную клеёнку, и кошку на неё. Шевельнулась во сне, свернулась удобнее, и дальше дрыхнуть. Через пол-часа Илана с анализами закончила. На шерсти обнаружилась фосфатная микроплёнка, а в крови – высокий гемоглобин и эритроциты. Интересно, Илана ведь говорила, что у неё самой, и у Вацлава тоже, несколько завышен гематокрит, а это ведь, грубо говоря, почти то же самое. Не из-за этого ли отклонения Илана и Вацлав самостоятельно вышли из давешней эйфории, а нам с Василиком понадобилась наркоблокада?
Ещё интересно: у кошки не обнаружилось паразитов. Никаких. Стерильная, словно только что из элитного питомника! Каково? Это в дикой-то тайге… Ну, сюрпризы… Да откуда ж она тут вообще взялась? Что не худая – это ладно, тут всякой бегучей мелочи должно быть не впроворот… Хотя, я вот обычно мышей в лесу запросто замечаю. Тут, сколько ходили, ни одной не видел. Птичку какую-то мелкую – было, видел пару раз. Может, и птиц ловила… Тут Илана даже присвистнула от удивления. Зовёт меня, смотри, говорит. Подхожу к экрану. Там результаты биохимического анализа выведены. Присматриваюсь – что за морок? Показатели будто с ума посходили. Например, возраст кошки согласно одной группе показателей лежит в пределах 1-2-х лет, а согласно другой — она долгожительница, ей больше 15-и!!! И это – биохимия… Бред какой-то. Чувствую, мозги кипеть начинают. Слушай, говорю, Илана. Давай-ка чаю сейчас напьёмся, покрепче – и спать, голова уже соображать отказывается. Она говорит, ладно, а кошку-то куда? Не выгонять же её. Зачем, говорю, выгонять? Банку тушёнки откроем, накормим, да пусть спит себе! Открыли. Стала бы она ещё есть эту тушёнку! Понюхала – и ну закапывать её, ширк, ширк по покрытию! Вот-так да, вот-так кошка из тайги! Правда, потом на кресло запрыгнула и уснула. Мы тоже спать пошли.
Снов не было вообще. Рубильник. Выкл. — вкл. ВКЛ. Просыпаюсь, ничего понять не могу: темно, только рассеянная полоска света, где-то за ногами, слабенькая такая, ну, и аварийник бирюзовый светится. Но он светится только, не светит. Мы его на всякий случай оставляем, мало ли, хоть сориентироваться, когда проснёшься вот так, как я сейчас. Иланка спит тревожно как-то, ворочается. Валь… Ну, этому кабану ядрёну бомбу над головой повесь на ниточке – он упругость ниточки рассчитает, с силой тяжести сопоставит, выведет время, через которое ниточка не выдержит, порвётся – и всё это время спокойно продрыхнет… Пся крэв, да что же за свет-то? Смотрю – а это в гальюне свет горит, дверь закрыта, и в щели только чуть-чуть пробивается… Думаю, Вацлаву приспичило… Ладно, спать надо. А не спится, как рукой сон отвело… Тихо так, слышно, как кошка шерсть языком вылизывает… О! Вода в гальюне сработала, щщас Валь, так и не проснувшись толком, как зомбяк, в кабину прошаркает, дальше дрыхнуть! Выключатель щёлкнул, стукнула дверь… Матка боска! То ж не Валь! Шеф проснулся!
…Я проснулся не отдохнувшим, и вдобавок с бессовестно затекшей шеей. Не знаю, как в других моделях, но штурманское кресло вертолёта Си-4 — совсем не то, что доктор прописал для сна, нудному стареющему научному сотруднику кафедры геодезии и картографии Дербендского Университета…
Утро принесло с собой беззаботную свежесть, лёгкий, прямо какой-то открыточный ветерок и такие же солнечные блики, сияющими прозрачными плёночками развешанные по подлеску, кочкам молодой весенней травы и сучьям живописного бурелома, служившего ночлегом нашему «Северину». Вацлава, по всей видимости, не было в кабине уже давно. Судя по переливчатым смешинкам и звонкому голоску Иланы, доносящемуся из салона, они (во всяком случае, она — точно), провели ночь гораздо продуктивнее и приятнее, нежели их начальник; и девушка сейчас, скорее всего, снова баловала любимого красавца-мужчину, а заодно и бравого пилота, своим бесподобным напитком. Такого нахальства я, понятное дело, стерпеть не мог, а посему выбрался из зверски упирающегося в самые малоприятные места штурманского кресла, и, мысленно втыкая себе в отсиженные места серебряные иголочки, вытряхнулся в салон, под нестройное: «Доброе утро!» – заливистый смешок Иланы и грудное всхахатывание Клима.
– Смех без причины – признак маскировки интеллектуальной недостаточности за избытком безосновательного оптимизма! – на одном дыхании выпалил я, но конец моей блещущей остроумием тирады потонул в очередном взрыве дружного хохота. – Вы с утра далеко в джунгли не бродили, нет? А то, не знаю, вдруг там какая-нибудь биологическая аномалия, с психосоматическим или нервно-транквиллизирующим воздействием, а вы, ослеплённые, так сказать, высокими чувствами, и не заметили…
Опять волна смеха. Илана, хихикая, порхнула ко мне, подхватила под руку и потащила к креслу, против чего я решительно взбунтовался, предпочтя остаться стоять возле откинутого столика, где мне уже была налита полная кружка ароматнейшего кофе и стояло блюдце из небьющегося стекла с остатками вечерней роскоши. Пару секунд потупИв на этот натюрморт, я решил всё-таки не так стремительно превращаться в таёжного аборигена, а сперва почистить зубы и плеснуть в заспанную физиономию пару пригоршней воды.
– Молодняк, вы на поверхность планеты сегодня спускались? Есть в обозримых окрестностях естественные резервуары с пригодной для внешнего применения Н2О?
– А то ж! За вертолётом, сзади. Ручей с бочажком, чистый, химанализы в норме, фон – тоже! Там щщас как раз Валь, иди, составь компанию! По пути полюбуешься на фундаментальные строения трудолюбивых ос, или кто уж там ещё это построил, — бодро отозвался Клим.
Я картинно развернулся «кругом», выудил из своего рюкзака рыльно-мыльные принадлежности и «высадился на поверхность» уже испытанным вчера способом. Тепло, ёлки-палки, прям как в Дербенде! Отползши от вертолёта на несколько метров, оглядел улей, который при свете дня, действительно, оказался более удивительной постройкой, нежели показалось вчера, в темноте и усталости. Мало того. Построек оказалось две. (Впрочем, Илана вчера тоже говорила, что там не один улей. Я, признаться, по темноте не рассмотрел, один он там или нет, зато теперь отлично видно, что два.) Я решил переварить информацию, (вместе с кофе и завтраком), а посему целеустремлённо пополз по бурелому туда, куда указал Клим. Обогнув «Северин», я разглядел край завала, (странно, оказался ровным, будто ветки там выкладывали специально!), за которым открывалась замечательная низинка с небольшим говорливым ручейком и парой тёмных заводей, украшенных синевато-зелёными мясистыми плетьми каких-то местных водяных растений. У ближайшей заводи с наслаждением плескался Вацлав. Рядом на полотенце разложены бритва, пена и зеркальце. Я решил приобщиться к зеркалу, поскорее миновал веточное переплетение, принял стоячее положение и поспешил к естественной умывальне. Вацлав заулыбался, жестом пригласил устраиваться по другую сторону от полотенца. Я сел на траву, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Вода оказалась чуть горьковатой на вкус и отчётливо пахла хвоей. Умывание подарило свежесть и принесло, наконец, долгожданное полное пробуждение. Образы костровища и полусгоревшей клеёнчатой тетради, плотно впечатавшиеся в сознание, подстёрлись и потускнели. Я закончил утренние процедуры, поблагодарил Вацлава за зеркальце и ожидание, и мы, перекидываясь малозначимыми фразочками, отправились домой, где нас встретила улыбкой сияющая, как начищенный пятак, Илана, и очередной клоунской выходкой – Клим, который висел вниз головой, зацепившись носками ботинок за поручень, подметая шевелюрой виниловое покрытие пола и картинно скрестив руки на груди. При нашем появлении он попытался красиво спрыгнуть, сделав кульбит, но вместо этого с грохотом свалился в кресло, понося на чём свет стоит конструктора фюзеляжа, сделавшего салон таким тесным и узким. Наконец, все расселись возле столика. Я отвинтил крышку с термос-чашки, которую предусмотрительная Илана закрыла после моего ухода, и утренняя трапеза началась. За кофе говорили много, но всё как-то вокруг да около, не по делу. Настрой был почему-то весёлый и благостный, и думать о насущных проблемах было просто лениво. Солнце карабкалось в зенит, превращая утреннее ласковое тепло в самую натуральную южную дневную жару. За открытой дверью входного люка неторопливо протрепыхалась уже знакомая синяя бабочка. Прям, курорт, благость и умиротворение… Только вот вокруг-то на самом деле не пальмы парами на берегу, а дарская тайга, и в нескольких десятков метров в этой тайге – две постройки авторства не-человеческой расы… А, да и чёрт с ними. Отдыхаем!
… Опомнился Вацлав. Как это произошло, что его выбило из общего бессмысленно-дурацкого настроя, он впоследствии объяснить так и не смог. Просто, вдруг очухался и увидел, как его друзья устраивают легкомысленную курортную вечеринку в салоне повреждённого вертолёта, рухнувшего на задворках дикой северной тайги, вероятно – в аномальной зоне, после дьявольски удачно закончившейся встречи с ураганом «Сухой лемех», способным, вообще-то, вскрыть танк с семидесятимиллиметровой бронёй, как банку сгущёнки… Мгновенно оценив ситуацию, Вацлав вытащил из-за пилотского кресла свою личную аптечку, контроль за которой он никогда никому не доверял, и достал оттуда капсулы наркоблокиратора и шприц-пистолет…
…Клим после иньекции сразу вырубился, будто тумблером кто-то щёлкнул. Илане препарат не понадобился, её «выкинуло» из эйфории так же, как и пилота. А вот мне, судя по рассказам ребят, понадобилось аж две капсулы — после первой я вообще в какое-то буйное детство впал, норовил всех непременно вытащить на лужайку играть в бадминтон… Правда, сам я ничего этого напрочь не помню, память отключилась начисто сразу после иньекции. Впрочем, мне этот препарат противопоказан, наблюдалась одно время аллергия на его активные компоненты… Но тут выбора не было, да я и не предупреждал ребят об этой старой болячке. Я сам-то о ней почти забыл, а на-ка вот, всплыла… В общем, после второй дозы вырубился я, и провалялся вдвое дольше, чем Клим. Два дня — как в чёрный колодец. Всё, что знаю о событиях этих дней, знаю только со слов ребят. Поэтому лучше я сразу вставлю в заметки описания этих событий, сделанные Вацлавом и Иланой.
>Вацлав Сибенич<
…Меня словно ударило что-то по затылку. В голове звон, перед глазами радуга… Потом исчезло всё, только звон этот немного остался. Смотрю — что за…. ! Наши себя ведут — ну, ни дать, ни взять, делегация психов на отдыхе, только что друг на дружке в лошадки не играют и вилки не грызут… Иланка подтанцовывает, то к Климке прижмётся недвусмысленно, то Силя под ручку подхватит, в глаза заглядывает. Клим, уж на что шутник-неудачник, сейчас сам себя по всем параметрам превзошёл – прыгает, вертится, по потолку пройтись норовит… Ну, обезьяна, и только. Горилла. И ржёт без передыху. Нет, он посмеяться-то любит, но – не так же, не бессмысленно, на любой поднятый палец, на любое слово. Силь, тот вообще расклеился, такое ощущение, что литр креплёного без закуски заглотил. А он ведь вообще ни-ни, не то, что креплёного, а и пива-то на дух не выносит! С ним в экспедицию идти — сразу, без компромиссов, усвоить надо: сухой закон! Мы-то его давно знаем, привыкли. Да и хорошо оно, в экспеде пить – со смертью играть, если не с чем похуже смерти. Отчасти, потому все его экспедиции, как правило, удачно и заканчивались. А вот тут его накрыло… Ну, я ему первому и всадил капсулу, из шприц-пистолета. Они с собой этот громоздкий девайс сроду не берут, а зря. У меня он всегда за креслом, вместе с аптечкой. И ампул — полный джентльменский набор. Медик из меня, конечно, аховый, но уж подобие наркотического отравления диагностировать могу. Всадил я ему капсулу, значит, с наркоблокиратором хорошим, «Преславский спецмед» делает, я его с боем у спасательских медиков раздобыл. Ну, Василик – в ступор. Стоит, как истукан, ни влево, ни вправо. Ладно, думаю, я пока с остальными разберусь. А тут Иланка ка-ак визгнет, аж уши заложило. «Ты чего, говорю, сирена! Так же заикой сделаюсь, медкомиссию не пройду – кто вас вывозить будет в Дар на прогулки?» А она побелела, как краска на лопастях, да так в кресло и сползла, где стояла. Ну, Климка – к ней, на руки подхватить пытается, а сам ржёт, как конь. Я ему – капсулу, удачно попал, в предплечье. Он сразу сложился и на пол спикировал. Смотрю – Силь опять оживился, видно, препарат начал работать, только странно как-то: Силь полез в багажную антресоль, залез туда по пузо, роется. «Чего ты там забыл, говорю?» Он выдаёт, я сам чуть не упал: «БАДМИНТОН», – говорит! «Я, – говорит, – что думаю, пошли на полянку, вон, ракетками помашем!» Да откуда у меня в «Северине» бадминтон?! Всё, думаю, Силь, точно, с катушек поехал… Дождался я, когда он правый багажник перерыл и полез в левый, и когда он на пол слез, я ему вторую капсулу-то и выстрелил. Прям в мягкое место! Ну, тут уж его проняло. Повалился, как подкошенный. Думаю, сознание потерял, наверное… Подхожу – нет, просто спит! Только – прям, мертвецки. Будто до этого суток трое вообще не спал… Я его под руки, в захват, и в кресло, сначала разложил, конечно. Пусть, думаю, отсыпается, всё лучше, чем бадминтон в вертолёте искать. Гляжу, Илана оклемалась, подходит ко мне. «Что было-то, Валь?» – говорит. А я разве ж знаю. «Поздравляю, говорю, Ланка. Мы — наркоманы». Она говорит: «Слушай, я как во сне была» – «А теперь?» – «А теперь нет, всё, говорит, прошло. Только какая-то голова как ватная. Но соображает нормально». Вот, говорю, хорошо. На вот, дальше пиши. А то из меня писатель — сама знаешь.
>Илана Поленз<
Я Илана Поленз, фотограф, медик и биолог экспедиции. Дневник передан под мою ответственность 19 дня месяца Червен года 2893, в лагере аварийной посадки вертолёта «Северин», в северо-западной части Дарской тайги. Ой, сейчас спрошу у пилота точные координаты. Вот: 64,2грд. северной широты, 42,8грд. восточной долготы. Вообще, эти записи должен вести начальник экспедиции, Василик Свартмэль, но сейчас он болен. Сегодня утром со всеми нами произошло нечто странное: мы словно попали под мощное внешнее наркотическое воздействие, вследствие которого стали вести себя, мягко скажем, неадекватно. Воздействие продолжалось с момента пробуждения (а мы с Климом проснулись в восемь часов утра, это я ещё помню отчётливо, встали ещё через полчаса, это тоже хорошо помню, но к делу это не относится.) А вот то, что было после, я помню всё хуже и хуже, пока память не отключается совсем. Помню, как варила кофе, угощала мужчин, но вот что я говорила, что отвечали мне – не помню совсем. Такое ощущение, что всё остальное время, вплоть до двух часов дня, когда со мной ЭТО перестало происходить, моё сознание было заполнено молочно-апельсиновым миксом с мороженым и имело вид хрустального мелко-мелко гранёного бокала, медленно вращающегося в свете солнечных лучей. Не скрою, приятно было ужасно! И так весело, легко… Хотелось делать всякие глупости и танцевать босиком… А потом – словно стукнули тяжёлой сырой подушкой сзади. Я отключилась, и, кажется, упала. Пришла в себя в кресле вертолёта нашего, «Северина». Голова только будто ватой набита, а так – ничего. Спать совсем не хочется, никаких глупостей – тоже. Только того, что было с утра и до двух, так до сих пор и не помню. Клим и Василик очень крепко спят в креслах. Вацлав не спит, он пришёл в себя примерно так же, как я, только чуть-чуть раньше. Он успел сделать Климу с Василиком пневмоиньекции общей наркотической блокировки препаратом «Антрексан-дельта», после чего их состояние перешло в стабильный сон. Василику иньецировать препарат пришлось дважды, в то время как на более рослого и массивного Клима подействовала первая же доза. (Странно! Как проснутся – выясню подробности, если вспомнят.) Сейчас состояние ребят стабильно, и я смогу выйти из вертолёта, чтобы сделать подробные анализы воздуха и воды из ручья.
15ч 10мин.
Сходила наружу, взяла пробы воды и воздуха. Как ни странно, самые подробные анализы, которые возможно сделать в условиях полевой лаборатории, не выявили абсолютно никаких отклонений от нормы: и воздух, и вода совершенно чистые, без каких-либо необычных примесей. Очень, очень странно… Буду делать анализы каждые три часа, чтобы выявить возможное кратковременное появление примесей.
На улице жара стоит, прямо как у нас в Дербенде. Внешний термометр тридцать два градуса показывает, и это – в северной части тайги! Не иначе, угодили мы в одну из тех пресловутых аномалий, о которых в каждом кафетерии по Университету разговаривают – вот, мол, туда бы на практику… И биологи, и химики, и журналисты, и даже от филологов такое слышала! Мол, говорят, там остатки потомства каких-то поселенцев живут, ещё с досумеречных времён – вот фольклор бы пособирать! А наши девчонки такие красивые легенды рассказывали – будто там, в этих аномалиях, источники есть какие-то, если искупаться в них – ну, там… В определённое время и при определённых условиях, в общем… Килограммы лишние отовсюду – пшик! И – фигурка Хлои Миллер… Ну, и молодеешь на пару-тройку лет. А ещё, говорили, грязь там бывает в болотах, ярко-голубая, так из неё маски неделю поделаешь, и кожа – бархат! Никаких тебе точек, сыпи, даже веснушки сходят. А, кстати, раз такая теплынь, искупаться, что-ли? Все спят, кроме Вацлава, а от него только ноги торчат из мотора. Барабанить он, что-ли, учится – гремит по трубам каким-то уже час, наверное. Пойду искупаюсь, потом надо будет тут прибраться – такой мы утром свинарник устроили, ужас. Потом опять анализы сделаю… И, кстати, надо будет сделать анализ крови – себе и Вацлаву. Эх, сразу надо было! Не додумалась…
Ну вот, искупалась! Восторг! Непередаваемо! Особенно, когда вторые сутки без душа, а тут ещё такая жара. Не знаю, кто как, а я точно помолодела! У-ууххх! Так, ладно… Долго плескалась, теперь сперва – анализы, потом — уборка.
Сделала анализы крови, себе и Вацлаву (едва его дозвалась, вылез – как трубочист! «Не мог, – говорю, – протереть там всё тряпочкой сначала?» А он в ответ: «А это что – не тряпка?» – и на комбнезон свой показывает! Мальчики — это диагноз… «Да, – говорю, – теперь тряпка, без сомнений…») А кровь абсолютно нормальная. У Вацлава, правда, очень высокое гематокритное число, пятьдесят шесть процентов, но оно у меня и у самой всегда завышенное, вот и сейчас пятьдесят два… Спросила его, так, на всякий случай, не надеясь на ответ: не знает ли он, случайно, какой у него обычно гематокрит анализы показывают. Ну, естественно, не знает! «Вы ж, лётчики, перед каждым вылетом проверяетесь, анализы сдаёте!» А он мне: «И что с того? Мне говорят: «Норма», – если нет, то как лечиться надо – и всё» Ну, без комментариев!
Принесла с ручья свежий образец воды. Прихватила заодно лист растения из заводи. Судя по внешнему виду – плакун-трава широколистая, так-то она по всем зонам с умеренным климатом растёт, только вот она вообще-то – сухопутная. Есть в роду плакуновых и водные виды, но уж никак не широколистная, это любая школьница старше пятого класса знает… Я потому и взяла образец, надо проверить, что с ней не так, с чего вдруг она на водную жизнь переквалифицировалась. Вечером сяду, рассмотрю всё подробно.
18ч.15мин.
Анализы воды и воздуха опять ничего нового не показали: и те, и другие просто отличные! Ладно. Всё равно буду делать каждые три часа, как решила. Ведь что-то же на нас воздействовало! Интересно, что анализы покажут завтра утром?!
Ну, Василик, проснись только! Заглянула в начало этих записок – он, оказывается, меня втихушку разглядывал, пока я делами занималась! Нахал! «На меня небось, так не посмотрит…» – а почему я на него вообще смотреть должна?! Ещё и тут всё это написАл, как на исповеди! Всё. Проснётся – вообще с ним не разговариваю, ни слова. Бойкот! Комбинезон у меня дорогой, видишь ли, красивый, позавидовал! Разумеется, красивый – я же им с грязных моторов масло не вытираю!
Пока убиралась, решила музыку послушать, успокоиться немного. Сильно на Василика разозлилась. Взяла Климкин шлем, надела, включаю – а там стоит запись какого-то не то заседания, не то диспута… Нудятина, я не разобралась, что там к чему, но там имя в выступлениях несколько раз мелькало – поэт этот, начала века, я ещё вечно забываю его – Лышко Лютенвальд, стихи у него забавные, некоторые очень красивые попадаются… Значит, всё-таки говорят о нём, только не во всеуслышание. А Клим говорил — никто, мол, ни слова, ни полслова… Надо будет у него спросить.
21ч.10мин.
Сделала очередные анализы. Снова – норма. Жара под вечер спала, приятно так на улице! Пофотографировала ульи, днём, при свете. Такие они странные! Сколько нам про них рассказывали, о такой форме никогда не говорили. У одного леток большой, круглый, прямо низко так. Наверное, с земли долезть можно… Ребята проснутся, надо будет уговорить их сходить туда, раз уж мы всё равно тут застряли. Вацлав сказал, чего-то у него там важное поломалось, насос какой-то отказал, и теперь топливо в мотор не подаётся.
Сейчас соображу ужин, потом схожу, наверное, ещё раз искупаюсь, на ночь, пока ещё тепло, сделаю последние анализы за сегодня, и – спать. Надо будет на всякий случай наружную дверь запечатать и закрыть все окна. Попрошу Вацлава вентиляцию запустить, она с химическим фильтром.
Всё, поужинали, салатик сделала по-быстрому, рагу из консервов сообразила, ничего так получилось, вкусненько, и не очень калорийно, на ночь-то. Сходила, искупалась. Божественно! Вода – просто чудо какое-то! Вацлава позвала – ни в какую! «Я что, лягушка, в луже купаться!» Так… А это я, значит, лягушка?! Ну, и ходи грязный. Нет, умыться-то он сходил. Но это ж совсем не то! Всё. Анализы – и спать. Только двери и окна позакрываем. Вацлав уже включил вентиляцию.
0ч.05мин.
Анализы без изменений. На всякий случай вытащила кислородные маски, на всех, пусть будут под рукой — мало ли что. Вацлав одобрил, только бы, мол, если что – не проспать, успеть надеть! Ладно, там посмотрим, а когда они под рукой – спокойней как-то. Ребята спят, как пожарники. Повернутся с боку на бок – и дальше сопеть… Вацлав в кабину ушёл, «спокойной ночи» пожелал. Да уж, лучше пусть она будет спокойной! Всё. Я – спать!
Будильник запищал ровно в восемь, я подскочила, словно на экзамен. С чего это вдруг? Терпеть не могу так вот вскакивать… А-а, да, вспомнила! Я же вчера так и не посмотрела траву, которую принесла из ручья! А сейчас надо быстренько анализы сделать, ведь вчера эта эйфория началась тоже утром. О-оо, вот я дура… Не судьба была вчера воды-то принести оттуда, чтоб умыться, не выходя из вертолёта! Теперь придётся делать анализы прямо в таком вот виде, сомнамбульском…
8ч. 23мин.
Сделала анализ воздуха! В воздухе огромная концентрация пыльцы какого-то неизвестного растения, определить пока не смогла, ни в одном справочнике ничего подобного нет! Буду искать. За водой не ходила. Прежде, чем открывать внешнюю дверь, надела кислородную маску, растолкала Вацлава и заставила его надеть тоже. Сейчас так в них и сидим, общаемся записками. Дверь закрыли. Концентрацию пыльцы в салоне после выхода проверила, низкая. Но масок всё равно не снимаем. Пошла подробно исследовать пыльцу. Следующий анализ – через час, и так – пока концентрация пыльцы не начнёт меняться. Журнал беру с собой, чтоб записывать результаты сразу же.
Спорово-пыльцевой метод показал, что пыльца принадлежит растению вида ДЕРБЕНИК, или — ПЛАКУН-ТРАВА!!! Становится всё интереснее!
Плакун-трава – типичное растение умеренной зоны, для него убийственно «жёсткое» солнце юга… Ага, значит, я гипотетически знаю, как очистить от неё хотя бы помещение! Инфракрасная лампа у нас, точно, есть… Щщас…
Провела эксперимент с инфракрасной лампой – замечательно! Стопроцентная гибель всей активной пыльцы. Теперь понятно, почему пыльца пропала после полудня: самое жаркое и самое жёсткое солнце её просто убивает! Остаётся выяснить, почему она не появляется, например, вечером, до захода солнца… Хотя, возможно, цветки этого чудесатого вида плакун-травы просто закрываются к вечеру! Это придётся уже пронаблюдать непосредственно на растении. Пошла в салон, обезвреживать там всю оставшуюся пыльцу!
Включила лампу. Высунулась, взяла очередную пробу воздуха, сделала анализ – ничего, кроме всё той же пыльцы, только в ещё большей концентрации! Ёлкин хвост, да на этом материале можно же кандидатскую написать! «Психотропное влияние пыльцы мутировавшей разновидности плакун-травы широколистной на психику высших млекопитающих»!
Проверила воздух внутри салона. Чисто! Ни одной пылинки… Пыльцинки… Тьфу. В общем, вся пыльца сдохла!
Ой! УРААА!!! Климка проснулся!!!
17 день месяца червен 2892 г., борт исследовательского вертолёта СИ-4Т «Северин»
…Чуть кренясь влево, тяжёлый «Северин» уходит в рассвет, взбивая миксером соосных винтов молочный коктейль из парнОго утреннего тумана. За иллюминаторами проплывают его неряшливые обрывки, по-амёбьи выбрасывая в стороны округлые ложнощупальца. Плоскогорье внизу постепенно окрашивается в розовый, а затем — в последовательные градиентные оттенки жёлтого. Ранне-летнее солнце собралось в очередной раз побаловать землю своей щедростью… «Красиво-то как…» — подумал я, но вслух сказать не успел — заметил, что Илана уже прикручивает к камере панорамный объектив. Прожужжала коротко, настраиваясь, диафрагма, щёлкнул затвор — раз, другой, третий. Девушка не открывает экрана, снимает «по старинке», зажмурив один глаз, а другим прижавшись к манжете видоискателя. Она прекрасна в порыве вдохновения.
Преломляемые толстенным стеклом иллюминатора, бесплотные ленты едва проявившихся солнечных лучей поигрывают отражениями в световозвращателях её дорогущего комбинезона, явно сшитого по фигуре на заказ. «Нечего надеть! Да я б не постыдился и в пир, и в добры люди выйти в таком-то комбезе… — думаю. — Сапожки, тоже… Вроде бы и «Милитари», но — как сделаны! Узенькие, никакой грубости, каблучок высокий, зауженный… Мягкие, наверное, как перчатки. Даже не знаю, что за кожа использована, но ценник, конечно, не двух-, да и не трёхзначный… Не из дешёвых девушка. Никаких премиальных не напасёшься… Бедный Климка…»
Я пользуюсь занятостью Иланы, чтобы поразглядывать детали… Ещё утром истощив приличный запас эпитетов в мой адрес, сам Климентий сидит, положив руки со сцепленными пальцами на пухлый рюкзак-«вертикалку», поставленный между колен, и спит, надвинув на лицо широкополую рейнджерскую шляпу. На бедного кандидата наук, озабоченного непомерными финансовыми претензиями возлюбленной, он сейчас никак не похож… А вертолёт, словно подталкиваемый волнами лучей восходящего светила, уносит экспедицию всё дальше и дальше через плоскогорье, к бескрайним просторам Великой Северной Тайги, прикрывающей плотными шалашами еловых и пихтовых лап мрачные тайны Сумеречной эпохи…
Четвёртый час пути подходит к концу. Мерцающий овал тени от винтов уже скользит по сплошному еловому морю, и ни впереди, ни сзади по курсу не видно среди этого моря никаких вкраплений, никаких «островков». Таков Дар — край диких таёжных просторов… По предварительным подсчётам, до появления ближайших объектов съёмки остаётся всего ничего — километров восемьдесят-сто, двадцать-тридцать минут лёту. Проснулся Клим. Несколько секунд непонимающе моргает, уставившись в иллюминатор, затем встряхивает шапкой иссиня-чёрных волос.
– Вороны ещё не вылупились в твоём гнезде? Расчешись, леший! — Илана выудила из узкого горного рюкзачка массажку.
Покрутил расчёску в руках, рассеянно приткнул её ручкой в заспинный карман кресла и напялил свою шляпу. Затем молча вытащил из чехла кинокамеру и начал колдовать над ней. Илана расчехлила тепловизор и запустила тест. Через пару минут в динамике щёлкнул разряд, и раздался высокий голос Вацлава:
– Подходим! Ребята, глуши музыку, кончай танцы! Пристёгивайтесь, снижаюсь!
Зубной бормашинкой взвыл на форсаже двигатель, «Северин» замедлился до минимума. Затем обороты двигателя плавно упали, звук сменился от визжащего сопрано форсажа до забивающего уши, как серая техническая вата, контральто ротации, и машина медленно и грузно начала проваливаться в широкий колодец таёжной прогалины на берегу сонно ползущей среди зарослей подлеска маслянисто-тёмной реки.
– Заимка Сулимь! – прокомментировал Вацлав. – Тут керосина в бочках до кучи, щщас разживёмся — пойдём дальше, к Ульям!
– А фон? – кричу ему в открытую дверь кабины.
– Тут ничего, терпимо! – голосит динамик.
Пока Илана восхищалась пейзажами и щёлкала затвором, Клим с Вацлавом прикатили две бочки, и, приладив к штуцеру центробежный насос, перекачали топливо в баки. Бочки откатили обратно под наблюдательную вышку. Я, обвешавшись фарфоровыми и оловянными контейнерами, собрал пробы грунта, воды и лесной подстилки. Увидел бабочку, невообразимо синюю и нереально громадную для этих мест. Пока бегал за сачком, бабочка улетела, подняв лопухами огромных крыльев маленькие пыльные вихри. Не успел… Зато успела Илана. Телеобъектив с восьмидесятикратным приближением сделал своё дело… Это была немалая удача: фотографий таких насекомых имеются считанные единицы, да и то большинство из тех, которые мне доводилось видеть, откровенно смахивали не на бабочек, а на уток. Газетных, разумеется.
Собрались в вертолёте, подвели первые итоги, осмотрели и оценили «улов». Остались довольны. Илана сияет, как солнечный заяц. Клим попытался неуклюже пошутить на тему радиоактивных стрекоз на следующей стоянке, которых, судя по этой безобидной бабочке, можно будет смело приручать в качестве сверхлёгких вертолётов… Перекусили, попили ароматного чаю из пузатого зелёного термоса. Вацлав залез в свою кабину и запустил двигатель. Прислушался, прикрыв глаза, и расплылся в улыбке:
– От, керосинчик! ХЧ! Не то, что современный компот…
Посмеялись над компотом, уселись, пристегнулись. И Сулимь косо провалилась вниз и в прошлое, а «Северин», набирая скорость, пошёл, пошёл к норду, над растворяющейся в дымчатом горизонте тайгой…
Фиолетовые сумерки…
Сижу, задумавшись.
Если всматриваться в суть,
наблюдать за душами-
получается шум. Какая-то сутолока.
Броуновское движение —
Чувства, амбиции, страстишки…
Мелочи. Излишки.
Суета одного мгновения.
Иллюзия счастья
Пары-тройки десятков лет,
Дальше — осень. Ненастье.
Вечно повторяющийся сюжет,
Замкнутый в кольцо…
Подставляю лицо
Фиолетовым стылым лучам.
Разорвать. Разомкнуть. Зачать
Новый мир, иную, новую эру,
Где более — никаких колец… Химеры —
В месиво кровоточащих сердец.
Миг откровения Смерти.
Человек инертен.
Кольцо вытягивается в овал
И скручивается посередине.
Алмазами высверкивают льдины
Вечности. Смерть — не финал,
Смерть — это только вопрос
Жизни. Не той, конечной и обречённой,
Состоящей из белых и чёрных,
А той, что из жёлтых и чёрных полос.
Отныне —
Только из жёлтых и чёрных.
/Лышко Лютенвальд, 2832г/
За остаток вчерашнего дня много чего произошло. Чёрт, вот, всегда так: когда становится интересно — записывать почему-то некогда… Ладно. Постараюсь по порядку. Первый Улей (точнее, развалины, конечно), обнаружился неожиданно близко от Сулими, всего в пятнадцати минутах с момента выхода «Северина» на крейсерскую скорость, при движении на северо-запад. То есть, в шестидесяти километрах от заимки. Снизились, прошлись кругом… Покой и мерзость запустения. Решили сделать аэрофотосъёмку. Отсняли перспективу. Вацлав говорит:
– Иду ниже!
Я ему:
– В детство впал? На подвиги потянуло? У нас какая задача? Аэрофотосъёмка. АЭРО! Отсняли? Отсняли. Чего тебе ещё?! Дикую васпу захотел повстречать?
А он:
– Силик, кто из нас в детство — то впал? По-моему, это ты всё в розовом возрасте, бабайки боишься! Какие васпы, Силь? Тут не то, что васпов – тут уже и мышей-то давно нету! Руины тут. РУИНЫ, понимаешь? Запустение и дичь… Впрочем, конечно, ты — начальник, тебе решать.
– Ладно, — говорю, — снижаемся. Зато – какие кадры привезём!
Смотрю, Илана затвором уже защёлкала, Клим видеокамеру включил, треногу к трапу прикручивает…
– Ты что, дверь собрался открывать? – говорю. Он молчит, крутит… Я его за плечо: – Э-эй, тетерев! Приё-ом!
Он дёрнулся, будто я его вилкой пониже спины ткнул. Шлем стащил, а у него в наушниках, на полную громкость: «КТО СКАЗАЛ, ЧТО ВОЛКИ СЕРЫ – ПРОТИВ ПРАВДЫ ПОГРЕШИЛ! ВОЛКИ – ЭТО ЗЛЫЕ НЕРВЫ, ОБРАЗ ЖИЗНИ СКЛАД ДУШИ!»… Увлекается… Вечно подобную древность слушает. Честно сказать, мне тоже нравится. Досумеречная эпоха! Но не настолько же, чтоб перед Ульем врубать…
– Ты думай, – говорю, – соображалкой-то. А если я бы приказ крикнул? Срочная реакция? А у тебя — Дольский на всю голову…
– А ты, – говорит, – приказ бы не стал кричать во всё горло, я ж тебя знаю насквозь. Ты бы по внутренней связи сказал!
Хитрый, лис… Пока перепираемся с Климом, «Северин» уже идёт на бреющем, аж вершины ёлок по днищу чиркают. Тут уж и климова техника зажужжала… Да и то сказать, было, что снимать!
Нафотографиовались досыта. Правда, при ближайшем рассмотрении оказалось, что богатого разнообразия пейзажей не предвидится: военные постарались на славу, и кроме обкрошившихся бетон-каменных зубьев от Улья не осталось совсем ничего… Немного разочарованные, после третьего захода развернули «Северин», повыключали аппаратуру. Снова держим путь на северо-запад. На съёмки первого улья потратили часа два. Уже около получаса летим над тайгой. Кое-где попадаются реки. Последняя, судя по стеклянным бликам, была ещё замёрзшей… Далеко на север забрались, однако. А надо – ещё дальше, там, согласно беглому прошлому осмотру, ещё два улья. Или даже три – не уверен, что последние замеченные мною тогда развалины имели отношение к Улью.
Если первый Улей не баловал разнообразием, то второй вообще едва разглядели среди травы, разросшегося подлеска и бурелома. Тут не осталось камня на камне, а потому сделали несколько кадров на прямом пролёте , и пошли дальше.
– Надо поторопиться, – сказал Вацлав, – тут чем дальше, тем день короче, а ночь – длиннее и холоднее. Пора место для посадки искать!
И вот, летим… Я вдруг заметил: как-то напряжно стало. Молчат все… Вроде, и не заняты ничем — а молчат. Не подтрунивает над Климом Илана, и сам Клим непривычно притихший — не балагурит, не пытается нелепо шутить по пустякам… И добро бы, бардов своих слушал — нет, динамики шлема молчат… Да и мне говорить как-то расхотелось. А ещё через несколько минут я почувствовал, как липкой, почти физически ощутимой волной неторопливо нахлынула тревога.
– Ребят, вы тоже ЭТО чувствуете? – спрашиваю, но мой вопрос тонет в истеричном писке системы экстренного оповещения, и звенящий от напряжения голос Вацлава бьётся в салоне, как колокол на каланче:
– Внимание, народ! Ураган категории «С», «Сухой лемех»! Идёт с северо-востока, режущим курсом! Уйти не успеваем, садиться надо! Пристегнулись, головы к коленям, руки — на затылок!
Двигатель взвыл, вертолёт тряхнуло, потом ещё раз, сильнее. Вацлав — молодец, Вацлав — ас, справился. Убрал форсаж, пошёл к земле… Вернее, к верхушкам ёлок… И тут погас свет. То есть — не зашло солнце, не наползли осенние облака – нет… свет ПРОСТО ВЫКЛЮЧИЛИ. Мир вокруг погрузился в чулан преисподней. Сразу зашуршало по обшивке, даже через её звуконепроницаемую толщу пробился в салон рёв, вой и свист, словно Дрозд Вахлак решил спеть дуэтом с Ящером-Семиглавцем. Залпом ударили фары «Северина» четыре — вперёд, две — вниз. Вацлав держал машину впритык к беснующимся верхушкам деревьев. Вертолёт кидало, как дачный автобус на грунтовке. Вдруг тряска на миг будто бы и прекратилась, словно навалилась мягкая хлопковая подушка. Двигатель снова натужно загудел, выбирая полную мощность форсажа, затем как-то по-стариковски кашлянул, протяжно и хрипло, несколько раз булькнул – и умолк.
– СДОООХ!!! – проорал Вацлав в открытую дверь так, что его прекрасно услышали безо всяких динамиков.
«Северин» накренился влево и ухнул вниз, но сразу замедлился: винты вошли в авторотацию. И тут «подушка» исчезла. Стало тихо — впрочем, совсем ненадолго: приглушенный хруст веток и сучьев сумел преодолеть звуковое сопротивление обшивки. Затем мы получили по хорошему пинку от своих кресел, да нам с Климом не повезло: разжились парой синяков от вывалившихся откуда-то планшета, чехла от теодолита (интересно, а куда делся сам теодолит?!) и злосчастного пузатого термоса, к счастью, почти опустевшего после чаепития на Сулими и ещё двух прямо в полёте. Вертолёт замер. Я окликнул ребят.
– Жива, – лаконично констатировала Илана.
– Нет, потому щщо — хто ж так живёт?! – как всегда, громоздко шутит Клим.
– Я-то цел, но мы – в жжж… – комментирует из кабины Вацлав.
Вот, новость-то… Будто мы все думаем, что мы – в рюкзаке у Бога!
Поотстёгивались, огляделись. В салоне, вопреки ожиданиям, даже особого кавардака не было. Тучи на небе редели так же стремительно, как и появились, разбавляя кромешную тьму серыми вечерними сумерками. Чего ж ещё ждать от «Сухого лемеха» – налетел ниоткуда, «пропахал» – и исчез внезапно, как и возник, не уронив на тайгу ни капли влаги… Донные фары вертолёта были разбиты, зато передние, соперничая с тускнеющим освещением, в каких-то ста метрах очертили на фоне деревьев и бурелома гротескные каменные постройки. Улей. Или то, что я теоретически счёл таковым при прошлом осмотре…
Пока совсем не стемнело, решили выбраться наружу. Не знаю, как у кого, а у меня в мозгу, почти на грани истерики, ворочалась морским ежом одна-единственна мысль: «Угробили вертолёт! Неужели угробили вертолёт?!» Хотя, и так ясно, что угробили, чего истериковать… Только, как бы по-свойски и панибратски мы друг с другом не держались, отвечал за каждого по отдельности и за всю экспедицию в целом — я, и только я. И только на меня ляжет тяжесть вины, если с любым из ребят что-то случится… Ладно. Открыли дверь (ничего, не заклинило!), Илана чуть-ли не «ласточкой» устремилась вперёд. Клим подхватил её уже почти «в полёте», на секунду прижал к себе, заглянул в глаза… Осторожно, но решительно отстранил себе за спину. Пока он всё это проделывал, я высунулся из проёма и оценил обстановку. Вокруг — здоровенная прогалина, до деревьев метров пятьдесят, не меньше. И вся , насколько я мог разглядеть, завалена буреломом, только почему-то мелким: тонкими сучьями и ветками. Зато таким слоем, что земли не видно. Левое шасси «Северина» полностью погрузилось в этот грандиозный веточный завал. Судя по всему, вертолёт на этих ветках лежит «на брюхе». По крайней мере, трап из двери выставлять не стали – банально некуда. Прямо, что называется, «под порогом» начинается упругий веточный «батут». Чувствую, меня за плечо так не навязчиво в сторонку отводят, мол, посторонись, дядя, нам выйти надо. И Клим – «поперёд батьки», в дверь… Думаю – вышагнет сейчас, ка-ак ухнет в эти ветки, «левая нога хрусть – пополам!», как сказал досумеречный классик. А он — нет, он хитрый, Клим! На ноги-то выпрыгивать не стал, плюх на пятую точку. Спружинили ветки, прогнулись немного, и Клим угнездился, как в плетёном кресле. Ещё и руку картинно над головой поднял, как циркач на комплименте. Позёр.
– Клоун, – говорю, – ты там так сидеть и останешься? Или пойдёшь куда-нибудь, всё-таки? Вот я посмеюсь, глядя, как ты это будешь осуществлять!
А он мне:
– А ну, без истерик!
Ну, часу прожить без древних бардовских цитат не может… Клим тем временем встал на четвереньки да пошёл. Не провалился, не запутался — отполз метров на пять, уселся, оглянулся внимательно так. А потом нам большой палец показывает: «Во!» – мол… А что – «Во»? Ну, мы последовали его примеру. (Хоть бы девушку свою на руки поймал, шут гороховый…) Мы с Вацлавом приземлились (вернее, «присучковались»), приняли Илану на руки. Она даже засмеялась. Мы решили — добрый знак! Илана, конечно, камеру свою давай настраивать… Я говорю:
– Темно же, как у чёрта под мышкой!
А она улыбается, вспышку прилаживает больше самого аппарата… Отползли мы, как и Клим, на несколько метров. Смотрим — а лопасти-то, лопасти! Це-лё-хонь-ки! У-уууухххх… Аж сразу отлегло как-то, и всё кругом не таким мрачным и роковым кажется. Винт цел — это ж просто праздник какой-то! Вацлав на ту сторону машины пополз посмотреть, а Илана уже успела, наверное, не один десяток кадров отснять.
Собственно, ничего толком-то рассмотреть не удалось — темень. Спасибо, хоть тишина полная, как обычно после «Лемеха» бывает… И тепло. А вот это — сюрприз, вот это неожиданно и ну, очень в тему…
Неповреждённый винт «Северина» поднял настроение всем. Правда, почему-то никто не вспомнил, что при нашей «посадке» недвусмысленно встал сам двигатель… Я не стал напоминать: в конце концов, ребятам нужна разрядка…
Вацлав совершил «кругосветку» вокруг вертолёта и компетентно заявил: «И ноги целы», – то есть, шасси мы при падении тоже не переломали. Ну, просто расчудесно!
По такому случаю решили отпраздновать, накрыв откидной столик в салоне парой роскошных сухпайков от пищевого концерна «Гардарика», эксклюзивно снабжающего спасателей, поисковиков, геологов и прочих рейнджеров без страха и упрёка, а Илана сварила потрясающий кофе. Этот кофе неизменно вызывает долгие и бурные восхищения как ценителей, так и дилетантов; но стоит спросить, как она научилась такой готовить, или хотя бы чтоб рассказала рецепт — улыбается загадочно и молчит… Ну, или бросит что-нибудь, вроде: «Да какой там рецепт — насЫпал — и на огонь…» Какой кофе! М-мм… Густой, как сливки или растаявшее мороженное, терпкий… В мощнейший аромат зёрен тонко и как будто по очереди, один за другим, вплетаются оттенки хвойного, цветочного и ещё бог знает каких травяных запахов — так, что кажется, будто пьёшь этот напиток, сидя в низком кресле-качалке посреди цветочных лугов Плоскогорья, сзади — один нежнейший, готовый вот-вот раскрыться бутон, с капельками росы на ещё свёрнутых лепестках, а спереди — другой, и ты медленно раскачиваешься от первого ко второму, по пути «собирая» прочие луговые ароматы…
Сидели, смаковали кофе, закусывали шоколадом и другими вкусностями пирожно-конфетного толка (есть у «Гардарики» такой паёк, носит романтичное название «Счастливое возвращение»). Балагурили на тему планов на завтра. Всерьёз сейчас «включать мозги» никому не хотелось. «Подумаем об этом завтра», как выражалась героиня одного досумеречного романа. В конце фуршета Вацлав недвусмысленно уставился на Клима, Илана положила ему сзади руку на плечо:
– Давай-давай, не прикидывайся провинициалкой-первокурсницей…
Клим улыбнулся в ворот свитера, открыл багажную полку, пошарил, распихивая оборудование, вытащил жёсткий чехол-кейс, уселся в кресло, откинув подлокотники, и достал из кейса «Кремону» – древнюю шестиструнную гитару, наверное, ровесницу тех бардов, чьи голоса постоянно звучат, посмеиваясь над временем и пространством, в его шлемофонах… В каком музее он её спёр – остаётся такой же тайной, как и рецепт Иланиного кофе.
Покрутил колки, прикрыв глаза и наклонив левое ухо к деке, поддел двумя пальцами флажолет… Прошёлся тихим, длинным переборам по струнам, настраиваясь, прислушиваясь к себе, к ребятам… После короткого вступления аккорды взметнулись языками ночного костра на коротком привале, а слова первых строк напомнили перестук уходящего поезда, только что высадившего первопроходцев на самом дальнем, глухом полустанке:
… Помиритесь, кто ссорился,
Позабудьте про мелочи,
Рюкзаки бросьте в сторону —
Нам они не нужны,
Расскажите про главное,
Кто сказать не успел ещё!
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины…
…Песня уже закончилась, Клим просто так струны перебирает. А мы всё сидим, молчим. Не охота нарушать хрупкую тревожно-торжественную тишину, рождённую словами песни и нехитрой музыкой. Илана смотрит на Клима с восхищением и гордостью… Эх-хх… На меня, небось, так бы не смотрела… Ладно, нЕчего! Известно, что баклан, летающий медленно, всегда пролетает мимо, остаётся только клювом «клац-клац»…
– Ребят, – говорю, – давайте что-нибудь наше, вместе чтоб, а?
Клима уговаривать не надо, Клим дело знает. Спели из Окуджавы, из Дольского, из Визбора… Даже Щербакова припомнили. Ну, этого-то уж ни Илана, ни Вацлав не подпевали, ибо вообще экзотика. Передохнули, взялись за последки остывшего кофе… Тут Илана говорит:
– Клим, а что ж ты из современного ничего не вспоминаешь, из послесумеречного? Всё древние да древние… Они, конечно, мудрецы и романтики, кто спорит. Но ведь на них не кончилось такое творчество, наши тоже не болотным илом мазаны! Ты мне как-то пел, помнишь – ту, про не дождавшегося геолога… Автора ещё называл… Как его… Извини, не помню.
– А-аа, это! – живо сообразил Клим. – Был такой поэт в начале века, годах в тридцатых – Лышко Лютенвальд. От него и песен-то всего несколько осталось, в основном – стихи, странные такие… Как будто деревянная заготовка сразу после топора – не обструганная, не отшлифованная. А для музыки он абсолютно по-другому писАл… Говорили, что на самом деле он вовсе и не поэтом был, а каким-то очень замороченным учёным, а поэзия – это так, для души, и чтоб мозги отдохнули. Вот, «Баллада о не дождавшемся друге» — это его песня.
Пролился короткий вступительный перебор, затем гитара перешла на простенький вальс, и Клим запел тихим, низким голосом:
-Дело, братцы, табак, коль застала в тайге зима,
А тебе предстоит в одиночку нелёгкий путь;
А погода с морозом свихнулись совсем с ума,
А ветрище такой, что ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Вся задача — идти, остановишься — тут же в рай.
Вот заснеженный лес, там. за лесом — конец пути,
Там сухая палатка, с багульником терпкий чай —
Чудеса, одним словом. Вот только бы лес пройти.
Там пылает всю ночь, ожидая тебя, костёр,
Твой проверенный друг поправляет в костре дрова…
Но шаманит метель, или взгляд стал не так остёр —
За сплетеньем ветвей огонёк различим едва!
Вроде, всё позади, остаётся пустяк: дожить!
Ты упрямо идёшь, продираясь сквозь сети вьюг…
Ты идёшь, и не знаешь, что друг твой без сил лежит,
А огонь, что горел для тебя, уж давно потух.
Не тревожат проворные искры глухих снегов,
Лишь гудят кедрачи, да дерутся в ветвях ветра.
Никого не обрадует шорох твоих шагов,
И никто не раздует остывших углей костра…
— Клим, ну ты, блин, не мог на ночь что-нибудь пооптимистичнее-то подобрать, а? Вот нам только в самый раз ночью, в буреломе перед старым васповским ульем, в пожамканном ураганом вертолёте — да с такими напутствиями засыпать! – говорю.
Клим улыбается смущённо – ну, да, мол, упс!… А Илана его тормошит за рукав, шепнула что-то на ухо, прыснули оба. И Клим выдал про пиратского попугая, который, назло всей команде, говорил только «Карамба, коррида и «Чёрт побери!» Напряжение, повисшее после песни о друге, спало, ребята зашевелились, начали убирать посуду, («Завтра речку найдём – вымоем!»), Клим зачехлил гитару, стал запихивать обратно в полку. Тут Вацлав спрашивает:
– Клим, а что потом с этим поэтом стало, чья песня, про друга? Странно – ничего о нём не слышал, ни как о поэте, ни как об учёном…
Клим повернулся в пол-оборота, застыл, придерживая что-то в дебрях багажника.
– Ну, как тебе сказать… Исчез он. Как-то не заметно – раз! – и не стало. Ни некролога не было, ни сообщений о гибели или смерти… Просто ушёл куда-то в тень – и всё. Никто больше о нём ничего не слышал, а если кто и слышал – те, видимо, предпочитают и сами забыть, и другим мозги не кипятить… ВАСПЫ ЕГО К СЕБЕ ЗАБРАЛИ… – замогильным, хриплым, вроде Высоцкого, баритоном закончил Клим.
Мы стоИм, будто ёлкой по голове ударенные. А он вдруг ка-аак захохочет, аж пополам согнулся. Из полки ему прямо промеж лопаток теодолит спикировал, нашлась бабушкина пропажа… Клим за спину схватился — и смех, и грех.
– Чего ржёшь-то, – говорю. – Оленевод! Тебя, наверное, от Эгерского двора прогнали, когда ты шутом при ихнем короле был, за бездарные шутки, вот ты к нам и прибился – сам я не местный, помогите, хто чем могёт… Дубина.
Клим всхрюкивает, сдерживая смех и глядя на наши недвусмысленные физиономии, рукой пытается спину потереть.
– Да ладно, ладно, не пыли — ну, дубина, признаю, видите же — раскаиваюсь!
На том угомонились. Мы с Вацлавом удалились в пилотскую кабину, закрыв за собой дверь и предоставив нашим влюблённым «роскошное» ложе из развёрнутых в диванное положение салонных кресел-трансформеров. Устроились с ним на пилотских местах, Вацлав три фары из четырёх выключил – аккумуляторы-то мы здесь ещё долго не подзарядим. Молчим, говорить обоим не охота, да и устали. Мало-помалу заснули, и мне всю ночь снился шумящий, завьюженный лес, заваленные непролазными сугробами буреломы и почерневшие, давно погасшие костровища, из которых почему-то торчали то обугленные останки одежды, то порыжевшие уголки листов толстой не догоревшей тетради со стихами Лышко Лютенвальда.
Посвящается автору Елене Ершовой и миру Южноуделья.*
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ НАЧАЛЬНИКА ВТОРОЙ /ЗАКРЫТОЙ/ ЭКСПЕДИЦИИ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА ДЕРБЕНДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ВАСИЛИКА СВАРТМЭЛЯ
Цель экспедиции — составление подробной топографической карты района повышенного риска Дар, с высадкой в доступных полевых точках для взятия образцов и проб, осуществления фото-, видеосъёмки, проведения инфракрасной и тепловой разведки.
Состав экспедиции: Василик Свартмэль — начальник, старший картограф;
Вацлав Сибенич — пилот-механик, помощник картографа;
Климентий Штрудофф — запасной пилот, штурман, видеооператор;
Илана Поленз — фотограф, фельдшер, радист, оператор тепло-и инфравизионной аппаратуры.
**************************************************************************
Присказка.
**************************************************************************
Та-ааак… Что у нас тут… Аптечки… Пайки… Радиационные скафандры… Дозиметры, счётчики… Это — в сторону, это на пояс, не в рюкзак… Фото-, видео-, тепловизор, инфракрасник… Штативы. Вспышки. Аккумуляторы… Парашюты. Хм. На кой ляд нам парашюты-то? Ладно, ладно, молчу… Оружие. Это ладно, это — понятно… Парализатор. Великие Сумерки! А он-то зачем?! Нам что, ещё и образцы волков-мутантов прихватить надо, до кучи?! Ну, уж извини, подвинься! В звероловы мы не записывались! Меньше, чем за тройной оклад — ни за что!
**************************************************************************
Переговоры и переписка.
**************************************************************************
–Алё… Вацлав? Вечер добрый… Да ладно, ладно, у тебя с девяти уже глубокая ночь… Лентяй. Лучше скажи: у тебя вертушку механики вчера проверяли? Хорошо проверяли? А? Да так, ничего… Да не, не. Узбагойзя. Просто завтра утречком в Дар летим… Я? Не… Проверялся. Говорит — здоров, как васпа… Не, я ведь серьёзно, Валь. Особый указ. Да. Только что. Большая честь, надо полагать. И премиальные… Ну, а то как же-ж. Сразу. По возвращении. Ты рад? А? Что?! Кто? А-аа… Ну, спасибо, я знаю, ты меня всегда уважал… Ну, ладно, спи спокойно, дорогой товарисч… Давай. До завтра. Ага. Не проспи, лодырь… (короткие гудки)
– Алё. Клим, привет. Ты чего не в сети? Выходи в корпоративную, разговор есть. Срочный, срочный… Давай. Жду.
-Василик-
Клим, Указ спустили. Только что. Шеф. Завтра в Дар летим.
-Климентий-
Ты дурак? Тупые шутки на ночь
-Василик-
Вы чё, сговорились? Валь мне: «Ты у психиатра давно был?» И ты — туда же. Друг, блин… Не шучу я. Завтра, с рассветом. Валь вертушку свою на ночь уже поцеловал, чтоб не капризничала завтра…
-Климентий-
Значит, вы оба придурки. Никуда я не полечу, понял? В конце концов, не знаю, как вы, а я три отгула честно заработал, и ни одного ещё не использовал. Да я, если хочешь знать, свидание Илане завтра назначил…
-Василик-
Ничего , привезёшь ей за это шестиногую летающую крысобелку. Простит. Она зверушек у тебя любит.
-Климентий-
КРЫСОБЕЛКУ??!! Я чё-т не понял, там ещё ко всему надо кого-то ловить? Ты чё курил сегодня?!
-Василик-
Я не курю, ты знаешь. Насчёт ловить — не знаю, но парализатор выдали. Правда, всего один…
/Сбой. Дисконнект./
-Алё, Клим… Короче, завтра, с рассветом, у ангара. Не опаздывать. Ну, и — не афишировать, ясное дело. А? Да. Даже Илане. Хотя, ладно, Илане — можно, вот, можно подумать, она в Дар сама не летала… Ага. Знаю, знаю, олень. Пока. Спи иди.
Так… Фото-видео есть… Кого ж на тепловик-то посадить… Блин. Влад уехал. Милош и слушать не станет, надулся… А жаль, Милош — спец, всем спецам спец… Глеб… О! Эврика! Щщас, щщас…
— Алло… АЛЛО, говорю! Глеб? Нет… Да. А-аа… А, ну, это… Что?! Куда пойти? Э-эээ… Понял. Отстал… /сильно возмущённые короткие гудки/
Так. Глеб, похоже, тоже надулся. Минус. Чёрт в пузо, кого ж мне на тепловизор-то… Стоп. Как он сказал? Свидание? Хм… А что — попробуем, попытка — не поход к васпам в гости! Ххе…
О! Сеть заработала. Тем лучше! Где она у нас тут… Вот она… О, «онлайн»! Тэ-эээк-с, на ловца и добыча ломицца…
-Василик-
Хорошего вечера, благородная панна!
-Илана-
А-а, Силь! Приветики. Полуношничаешь?
-Василик-
Да куда там. Собираюсь.
-Илана-
Собираешься? Опять? Вы ж только из первой картографички вернулись! Вам что, платиной жалование выдают? Что-то я по Климу не заметила…
-Василик-
Вот-вот, из первой вернулись — да не доделали… Во вторую идём. Съёмка, топофиксация, всё серьёзно, в общем… Чувствуешь, какие дела?
-Илана-
Чувствую, что Клима опять припрячь хочешь, хитрец! Ну, и леший с вами, идите, кормите мутантов, они вам дороже… А я пойду завтра в кафе всё равно. С Владом, вон… Приглашал, между прочим. И записку оставлю: «Прошу во всём винить Василика, не женатого зануду и сухаря, который каждому парню, у которого девушка есть, завидует…»
-Василик-
Я тебя огорчу, проникновенная. Влад укатил в Заград, ещё позавчера. Не знала? Там раскопали что-то, ужасно секретное.
-Илана-
Ой… Да? Не знала… А не знаешь, случаем, подробности? Ну, хоть намёк… Что там… А?
-Василик-
Вот ведь, а… Стоило только наклюнуться тайне — где та домашняя уютная Иланочка, которая перебирает платья и туфельки с единственной мыслью: «Мне, как всегда, совершенно нечего надеть…»
-Илана-
Не подлизывайся и не делай вид, что умеешь шутить, особенно, с девушками. Не твой конёк. Рассказывай, что в Заграде нашли!
-Василик-
Увы, принцесса. Не имею ни малейшего представления. Зато вот про наш завтрашний рейд могу уточнить, что нам выдали парализатор. Смекаешь?
-Илана-
Смекаю, капитан Джон Синичка. Кого поймать-то велено? Сказал А — говори уж и Б…
-Василик-
«А» и «Б» выделяются апострофами. Туманно всё. Вроде, конкретно — никого не велели. Но — парализатор. Зачем?
-Илана-
Хамите, пан Умник.
-Василик-
Простите старого буквоеда, принцесса. Сероват, в деревне рос…
-Илана-
Парализатор… Это ж можно ведь… Тем более, что конкретной разнарядки нет…
-Василик-
Ну-ну-ну. Умерь воображение. Никаких: «Можно ведь…» Мы на съёмку идём. Да и кому у нас стрелять из него, скажи на милость? Я, и то едва знаю, как он заряжается и где у него предохранитель…
-Илана-
На вас надо ходить смотреть, как на клоунов! Знаешь — рыжий, белый… Пьеро, арлекин… Ой… Сорри, молоко…
Так. Кажись, наживка сработала… А Илана — ничего, хороший спец… Не хуже Глеба будет, а, пожалуй что, и Милоша…
/Телефонный звонок/
– Доброй ночи. Слушаю Вас. О-оо! Принцесса… А разве опять сеть отключилась? А-ааа… А-а, понятно… Ну… Да… Да. Нет… Да! Конечно… Ну… Ну, извини, Илан. Правда… Да я-то что… Я — только рад… Вот шеф, Великий и Ужасный… А? Да? Надо же… Точно? Уверена? Всё, всё, замолчал… Ну… Хорошо… Ладно, моё дело маленькое — обрадоваться: такая девушка! Ой, погоди, а Клим? Э-эээ… Так, понял, не лезу… Прекрасно! Понял, возьму! И пергидрид лития, и бромистую серу… Хорошо! Присылай, распечатываю! Отлично! Спасибо, Принцесса! Ой, слушай… А ты ведь с тепловизором знакома? Что?! Ухххх… Класс!!! Илана, выручишь, а? Ну, пожалуйста-пожалуйста… О’кей, я зануда и подлиза!!! Ага, у ангара, как всегда, в семь-тридцать! Не-не, не просплю! Спокойной…
Й-йййййййессссс!!! Всё, есть группа!!! Так… Что она просила? Серу, пергидрид… И — список на две страницы… Щщас, соберём… «Мы тайны эти с корнем вырвем у ядра, на волю пустим джинна из бутылки…»
Восемь лет после этих событий я не возвращался к своим записям и не покидал Комплекса, пытаясь осмыслить, что же я сотворил и во что превратился сам за эти бесконечные столетия. Я избавил мир от монстра, а монстра – от пытки жизнью со страшным, неподъёмным грузом вины. Жизни с осознанием себя тем, кем он стал вместо обыкновенного человека, не способного поднимать стокилограммовые тяжести, побеждать в рукопашной схватке с медведем-шатуном и выживать после попадания горстью дроби из ружья, но способного любить, радоваться и мечтать, как все люди. И, как все люди, имеющего право на Счастье. Я избавил монстра от всего этого. А заодно – и от жизни. И от призрачного, почти нереализуемого права на Возвращение к себе-человеку. Почти не реализуемого. ПОЧТИ. Всё бы ладно. Только вот – это «Почти»… Кто давал мне власть перечеркнуть его? Я искал ответ на этот вопрос – в книгах, мыслях, снах. И не находил. Получалось, что нет у меня такой власти. И никогда не было. Я просто забрал жизнь другого существа – заблудшего, грешного, изменившегося… Но – живого. Я забрал у него то, что никогда ему не давал. Просто убил его. У-бил. Того, кто доверил мне все свои тайны, свою историю. Того, кто пришёл ко мне за помощью, как приходят к Богу. Я не нашёл для него лучшей помощи, нежели смерть. Не нашёл даже такой безделицы, как прощение. Чем же, после этого, я сам отличаюсь от таких, как он? Выходит, я – такой же моральный урод, такой же монстр, выползший из пропитанных тяжёлым запахом крови мрачных пещер языческого прошлого. Убийца, который сначала спускает курок, и только потом думает. Если думает вообще…
А время шло. И, как ему и положено, требовало оставить мёртвых – их мертвецам. А от живых требовало жизни: участия, действий, решений. Выбора стороны. И вот я снова отправился на Запад, в новый, возрождающийся из пепла мир.
Центральная часть европейской территории понемногу окультуривалась под дыханием своего славного прошлого. Строились города, оживали фабрики и заводы, ремонтировались старые и прокладывались новые железные дороги и автотрассы. Начинали работу учебные и научные заведения, больницы, магазины, банки. Возобновили вещание радио и телевидение, начинала возрождаться электронная Сеть. А западнее, там, где обосновался Игерийский Княжий Альянс, бушевала война. Там княжества, объединившиеся под железной рукой некоего Великого Князя, превращали в крошево и месиво тех, кто отказался добровольно склонить голову и войти в состав новой Игерийской Империи, предпочитая опасную свободу защищённой и сытой зависимости. Я увидел разношёрстные, плохо вооружённые отряды повстанцев и увидел противодействующую им армию – вымуштрованную, вышколенную, как на подбор, отлично вооружённую и экипированную. Стройные ряды тёмно-серых гимнастёрок рядовых, расцвеченные в строгом геометрическом порядке ржавчиной кирпично-коричневых кителей офицеров, напомнили мне картины так называемых «психических атак» элитных подразделений Вермахта в архаическом двадцатом веке. «Люди совершенно не изменились за последнюю тысячу лет»… И пусть прошло только шесть столетий – не думаю, что в людях что-либо изменится, когда минуют следующие четыре.
А потом я увидел, как падают, сражённые одиночными выстрелами, повстанцы, и как продолжают двигаться роты Империи , даже не спотыкаясь, под прямым автоматным и пулемётным огнём. И тогда я понял, что знаком с Великим Князем лично, и даже обязан ему жизнью. Мало того. Вечной жизнью. Стремительно наступающая армия была армией веспов. И создать её, кроме моего ученика и спасителя Збенеша, было некому.
Мы встретились через месяц, когда последние очаги повстанческого пожара были погашены, война окончена, и границы Игерской Империи определены. В роскошном, пугающем своими масштабами княжеском зАмке мне был оказан приём, достойный, пожалуй, даже не королей, а представителей дружественной инопланетной цивилизации. Збенеш, которого теперь звали Эдвард, (Великий князь Эдвард), давно искал и ждал меня. В перерывах между застольями он рассказывал мне о том, как жил все эти годы, показывал рисунки, фотографии, видеозаписи. Подобно мне, Збенеш вёл исследования в генной инженерии, только, в отличие от меня, работал не с геномом шершня, а с геномом обыкновенной осы. И, если я мечтал о создании сильных, выносливых рейнджеров – геологоразведчиков, картографов, космонавтов и прочих первопроходцев, то Збенеш мечтал о другом. Его воображением владели идеальная армия и мировое господство. Жёрнов сделал ещё один оборот. В ковш упало ещё одно звено из цепи моей жизни. Передо мной, развалившись в инкрустированном рубинами золотом кресле, сидел уже не мой ученик. Не Збенеш. То был Великий князь Эдвард. Человек, с которым я был абсолютно не знаком. Человек, потому что он мыслил, как человек, ставил перед собой цели, присущие человеку, и достигал их чисто человеческими средствами. Человек, который ни за что не стал бы тратить своё время и силы, чтобы спасти старого, немощного, умирающего мельника. И теперь с этим человеком нужно было быть осторожным.
Эдвард рассказал о том, как в конце двадцать второго века покинул Европу и перебрался в Канаду, как построил на её северных просторах Гермополис, подобный «Time of Fate», только, помимо подземных уровней, имеющий мощный надземный купол, по площади равный приличному городку. Именно там Эдвард пережил катастрофу. И именно там, в Гермополисе, появились на свет первые удачные весполюди. Долгое время срок их жизни был совсем коротким, как и у любых рабочих особей пчелиного семейства, потом Эдварду удалось несколько продлить их годы; но тут возникла новая проблема – неестественно высокая половая активность веспов и извращённая, садистская форма её проявления. Как и многие мутанты, веспы были бесплодны; но мужского либидо при этом никто не отменял. Эдвард пытался купировать влечение медикаментозно, пытался вводить препараты-блокираторы в первородный раствор; результатом была потеря не только сексуальной активности, но и большинства основных качеств, необходимых «воинам нового мира» — амбициозности, агрессивности, решительности. Пытался он производить на свет веспов-женщин. Получились амазонки с функцией секс-бомб в прямом смысле слова. Минимум раз в месяц каждая из них по своему усмотрению набирала себе целую группу партнёров, удовлетворялась с ними по очереди, и неизбежно убивала каждого партнёра – иногда с жестокостью, но чаще – просто чётко и по-деловому, как выбрасывают в мусорный контейнер использованную салфетку или остаток выкуренной сигареты. При попытке в любое другое время домогательств со стороны мужчин результат был тем же: безжалостное, молниеносное убийство. Женщины оказались чуть слабее, но настолько стремительнее и ловчее мужчин, что представили собой серьёзную проблему для целостности создаваемой армии. При этом сами они далеко не всегда беспрекословно подчинялись приказам, и по большей части делали, что хотели. В конце концов, всех их пришлось поголовно дезактивировать. Эдвард так и выразился: «Дезактивировать». Не «убить», не «уничтожить» — дезактивировать, выключить, как переставший показывать телевизор или начавший перевирать показания прибор. На данном этапе эту проблему кардинально решить так и не удалось, и пока особей, у которых либидо начинало совсем уж «зашкаливать», тоже «дезактивировали». Тем же способом, которым я убил Алекса.
А вот решение, как продлить короткий век весполюдей, было оригинальным, и мне оно даже понравилось. Для производства новых особей Эдвард набирал маленьких оборвышей – больных детей-сирот, находящихся в критической стадии болезни, либо же страдающих не совместимыми с нормальной полноценной жизнью нарушениями и пороками. Благо, такого «материала» в современном постапокалиптическом мире было множество – в любом заброшенном городе, в любых подвалах окраин, на любой свалке таких детей обитали тысячи. Весполюди, получившие иньекцию эликсира Перерождения и ушедшие в кокон в возрасте до десяти лет, выходили, как и все остальные, абсолютно здоровыми, но имели гораздо более гибкое сознание, значительно лучшую обучаемость, и проживали дольше взрослых прошедших перерождение особей на 15-20 лет. Я решил взять придуманный Эдвардом метод на вооружение.
Мы расстались на самой дружелюбной ноте, договорившись через некоторое время снова встретиться здесь же, на «нейтральной» территории. В гости ко мне Эдвард, слава Всевышнему, не просился; но ведь и сам не предлагал мне посетить свой Гермополис. Очевидно, нежелание случайно засветить распиханные по тамошним шкафам скелеты пересилило желание поискать таковые у меня. Но на всякий случай я прикинулся простачком, и обрисовал «Time of Fate» вовсе не как огромный и разносторонний исследовательский комплекс, а как скромную сеть лабораторий, замаскированных под поселение «Три медведя», и выживших-то, собственно, скорее благодаря затерянности в таёжной глуши, нежели хорошим защитным качествам. Про вертолёт соврал, что это, мол, шальная удача – нашли не разбитым на одном из брошенных военных аэродромов. (Правда, надо сказать, ни одной столь шикарной машины в его армии не было и в помине – обходились, в основном, вертушками развесистого и многоцелевого семейства «СИ», которые получили в довоенные времена широчайшее распространение и теперь найти такие целенькими на заброшенных аэродромах не составляло никакого труда. Я порадовался, что хватило ума не полететь на чём-нибудь потяжелее – на «Фрегате», скажем, или на «Громобое». Боюсь, против такого соблазна Эдвард мог бы и не устоять…) На прощанье я невзначай спросил его о планах относительно бывшей Центральной России. («Нет, разумеется, я не настаиваю, ты вправе сохранять свои планы в секрете!») Он рассмеялся и вполне охотно ответил, что глупостей Наполеона и Гитлера повторять не собирается, и с Удельскими кнесами будет в течение длительного времени поддерживать самые добрососедские и сотруднические отношения. «В конце концов, Удельские земли – такой замечательный, дешёвый экспериментальный и испытательный полигон, за происходящее на котором вдобавок придётся нести ещё и минимум ответственности!» — оптимистично закончил Эдвард. У меня по спине проскакало стадо цепких холодных мурашек. Я прошествовал к «Серому гусю», в твёрдой уверенности, что спокойного сна в ближайшие годы мне не видать, как довоенной Москвы.
Был разгар лета. Благостное, мягкое тепло разливалось вечерними волнами, и юго-западный ветер слегка шевелил метёлки луговой травы по краям посадочной площадки. Я закрыл дверь, сел в кресло и пристегнул крестообразный ремень. «Серый гусь», мягко заурчав, отделился от поверхности и стал стремительно набирать высоту, одновременно отклоняясь к востоку. В левый иллюминатор упрямо бился выползший откуда-то здоровый лохматый шмель. Бедняга. Сядем, надо будет обязательно поймать и выпустить. Вертолёт набрал расчётную высоту, и секундный момент невесомости сменился стремительным горизонтальным ускорением. Давяще цвиркнуло в ушах. На грани слышимости завыли турбины, сложился и втянулся в фюзеляж винт, и машина перешла в горизонтальный полёт. Я сидел и обдумывал всё, что видел и слышал в княжеском дворце Здварда. Веспы – воины, воспитываемые в техниках тибетских боевых монахов, перемешанных со стальной логикой и дисциплиной Вермахта. Игерийская Империя. Недвусмысленные намёки Князя на закулисное манипулирование менее искушёнными и опытными Удельскими кнесами. И – надёжный Гермополис, в глубоком «тылу», чистый, ничем не запятнанный и ни в чём не замешанный – отличный «санаторий для зализывания ран» на любой экстренный случай… Да, в уме, расчётливости и политической дальновидности Эдварду не откажешь… А вот идею с убогими беспризорниками надо перенять, как сам не догадался, решение ведь на поверхности лежало! Переутомлённый за этот день, я вытащил из-за сиденья коричневый суконный плед – кто ж запретит старику маленькие причуды! – накинул его на колени и решил немного поспать. Шмель низко, убаюкивающе жужжал на стекле. До дома оставалось ещё около двух часов лёту.
Проснулся, когда вертолёт уже погасил скорость, выпустил шасси, выбросил винт и начал спуск. Говорил ведь: спокойно теперь не уснёшь. Как в воду глядел. Снились маршируюшие с вытянутыми вперёд правыми руками колонны одинаковых, как пулемётные гильзы, веспов, и развевающиеся повсюду знамёна на пронзительном осеннем ветру – почему-то треугольные, в широкую вертикальную жёлто-чёрную полосу. Я расправил затекшие руки, покрутил головой и свернул на коленях сползший плед. За иллюминатором проплыли макушки сосен, по ветке метнулась испуганная гулом двигателя белка. Вертолёт максимально замедлился, завис на мгновение, затем мягко коснулся колёсами нагретого дневным солнцем металла площадки. Дождавшись, пока лопасти остановились, сложились и спрятались в корпус, я отстегнул ремни, встал, сунул плед за кресло и открыл дверь. Шмель возобновил героические атаки на иллюминатор. Я достал из кармана платок, сложил вдвое и накрыл насекомое, затем аккуратно собрал платок в кулак. Шмель возился в платке и возмущенно звенел. И тут меня осенило. Я замер с открытым ртом и зажатым в кулаке шмелем. ВЕСПЫ! Чёрт! На кой сдались мне эти веспы?! Чего я зациклился на осах и шершнях?! Идиот, старый тупоголовый идиот!!! Я сотни лет циклился на шершнях, агрессивных и хищных, совершенно забыв о том, что среди перепончатокрылых общественных насекомых полно других, геном которых гораздо более подходит для достижения моих целей – например, различные пчёлы, или вот хоть те же шмели!!! Шмель изловчился, отыскал край платка и совершенно справедливо тяпнул меня в основание мизинца. Я взвыл и разжал кулак. Насекомое сердито загудело крыльями, снялось с платка и грузно вылетело в дверной проём.
В скором времени Комплекс загудел, как встряхнутый улей. Нужно было проделать множество мелкой и крупной подготовительной работы, подчас нудной, рутинной и не дающей быстрых и видимых результатов. В «Time of Fate» катастрофически не хватало сотрудников, и было решено провести социальный эксперимент по набору новых кадров из молодого местного населения, для чего я построил в Колывани маленький филиал Комплекса, где свеженабранные «рекруты» проходили проверочный, («нулевой»), и первый циклы подготовки. Конечно, такое «рекрутирование» поначалу давало весьма непредсказуемые результаты, очень много народу отсеивалось на нулевом и первом циклах; но всё же это было лучше, чем ничего. Параллельно с подготовкой новых кадров я начал строительство в «Time of Fate» принципиально новой системы перерождения – коконовый инкубатор. Проще говоря, соты. Пустив под это дело одну из надолго теперь опустевших лабораторий дальних космических исследований, представлявшую собой длинную комнату, расположенную у внешней стены бункера и посему имеющую дугообразную форму, я подготовил внутреннюю систему генерации и поддержания микроклимата и заложил первые ячейки. Через какое-то время я вдруг почувствовал себя дурно – не то, чтобы чем-то заболевал, а просто общая усталость и разбитость, ощущение тяжести прожитых лет. Странно. Чувство это мне было хорошо знакомо, оно накатывало, когда я проживал после очередного «обновления», в среднем, пятьдесят – шестьдесят лет и пора было снова «отдохнуть» в коконе. Но сейчас от последнего «отдыха» я прожил всего-то восемнадцать лет… Тем не менее, не считаться с усталостью было нельзя, и мне пришлось забраться в кокон. Правда, в этот раз я ограничился всего десятью годами.
К выходу меня ждало несколько новостей. Из приятных были те, что или агитаторам как-то удалось приноровиться, или тренеры и преподаватели в колыванском филиале стали работать эффективнее, но за эти годы набор новых кадров дал очень хорошие результаты. Даже после всех стадий отсеивания штат Комплекса не только не уменьшился, а даже увеличился на целую треть. Второй отличной новостью был полностью законченный, подготовленный к приёму «личинок» инкубатор. Поглядев на него, я остался крайне доволен. Строившая инкубатор команда не просто качественно и добротно сделала свою работу, но подошла к ней с оптимизмом, и даже с некоторым чувством юмора. Вдоль всей внешней стены, ниже магистрали коммуникаций, шла изумрудная надпись красивым готическим шрифтом: «Умереть – или шагнуть за Предел!» Надпись как нельзя точнее подходила к духу предстоящих экспериментов. Не знаю, кто как, а я оценил. Дальше были ещё всякие мелочи, вроде весьма продуктивной добычи алмазов и пуска небольшого цеха по их огранке и шлифовке, (кстати, додумался и ввёл ноу-хау кто-то из новеньких, местный). А потом пришло время плохой вести. Пару месяцев назад за хребтом разразилась новая война. Удельские кнесы объединили свои армии и пошли на Игерию. Не все, конечно. Кто помудрее, покрутили пальцами у виска и остались в нейтралитете. Но всё равно, безумцев, собравшихся закидывать шапками регулярную армию веспов, набралось достаточно.
Сквозь сероватые линованные листки докладов и отчётов, сквозь мерцание экрана монитора я видел, как вибрирует, ускоряя вращение, чёрное от времени мельничное колесо, слышал, как победно гремит жёрнов и как гулко, торжествующе хохочет Жнец. Как бы ни оборачивался спор – он всё равно всегда остаётся в барыше.
«Мне безразлично, чем закончится эта стычка» — так я убеждал себя, снова и снова, притягиваемый, будто железо – магнитом, сводкой о начавшемся конфликте. «Это – не моя война»… Но чем больше убеждал, тем глубже понимал: не правда. Ещё какая моя. Ведь в ней участвует тот, кому я обязан всей своей бесконечной жизнью, каждым её годом, днём, часом. Причём, участвует не по своей воле и не в роли захватчика. Конечно, я понимал, что противопоставить агрессору, рядом с шикарной армией Великого князя Эдварда, мне просто некого, любая попытка помочь ему с моими силами покажется смехотворной. Но для совести это было плохое лекарство. Вдруг пришла мысль: а что, если подогнать к границам Игерской империи все три моих военных вертолёта – штурмовик «Серый гусь», тяжёлый бомбардировщик «Фрегат» и ракетоносец «Громобой»? Вряд-ли появление этой эскадрильи станет переломным моментом, но, думаю, всё же посодействует хотя бы частичному отрезвлению кнесов от завоевательского хмеля, а о конспирации перед Эдвардом можно больше не заботиться: на фоне общей проблемы наличие у меня этих вертолётов будет уже не так важно. И, потом, я ведь уже говорил – у него из авиации, практически, одни только «СИ». Даже через строй таких машин один только «Серый гусь» пройдёт без единого повреждения, при этом не оставив после себя в небе ни одной из них. Не станет он нарываться. Во всяком случае, не сейчас, не в такой обстановке.
На следующее утро «Фрегат» и «Громобой» были расконсервированы, и вместе с «Серым гусем» подготовлены к боевому вылету. Газовые турбины «Фрегата» разогревались, стержни двигателей «Серого гуся» и «Громобоя» ушли в камеры катализаторов. В девять часов эскадрилья поддержки поднялась в воздух. Я, как обычно, летел на «Сером гусе», а справа и слева, на чётко выдерживаемом расстоянии, держались «Фрегат» и «Громобой», и солнце холодно поблескивало на стволах аннигиляторных пушек и на боеголовках ракет. Всё-таки не напрасно мои старые пилоты, поколение за поколением, тщательно выкладывали мозаику знаний в головах молодых, дерзких, мечтающих о подвигах учеников, не зря часами непрерывно поглощали энергию авиасимуляторы и тренажёры! Команда пилотов, никогда не видевших неба из кабины крупнее, чем у «СИ-2», отлично показывала себя в дебюте за штурвалами грозных боевых рукотворных монстров.
Мы шли к границам Игерии на предельной высоте. Но опасаться, как оказалось, было некого: все возможные и не возможные силы были кинуты кнесами на передовую, и под нами проплывали, практически, пустующие города, осиротевшие фермы, пашни и пастбища. Никто из них даже не предположил, что с востока тем временем тоже запросто может появиться опасность, и кто знает, что окажется страшнее – она или потенциальные, но пока ещё никого из них не трогавщие веспы Эдварда. Так мы, совершенно никем не замеченные, свободно пролетели над наивной, безлюдной летней страной, и к вечеру оказались в тылу наступающей армии. Тут я воочию сумел убедиться не просто в близорукости, а в полной слепоте Удельских кнесов. Армия была похожа на бестолковое сборище оборванных бомжей. Да, собственно, им она и являлась. Видимо никто из тех, кто сумел хоть как-то устроиться в жизни нового мира, идти на эту самоубийственную авантюру не захотел, остались только те, кому нечего было терять и не на что надеяться. А здесь, в случае победы, им было, видимо, обещано очень не хилое вознаграждение, если они так уверенно топали подставлять свои глупые головы под весповские пули. Я дал команду снизиться и пройти над нестройными колоннами на бреющем. Когда эти горе-солдаты увидели вынырнувшего из облаков «Гуся», а за ним – неторопливо выползших винтокрылых монстров, утыканных различными стволами, контейнерами, турелями и прочей боевой атрибутикой, выдержанной в стиле последних довоенных космобоевиков, то несколько шеренг просто распались, сбились с шага и припустили бежать в произвольных направлениях, рефлекторно накрыв головы сжатыми сверху руками. Распустились и мгновенно увяли цветки выстрелов – офицеры стреляли по дезертирам, но эти выстрелы имели на бегущих такое же влияние, как на стадо мигрирующих бизонов – камешки из мальчишечьей рогатки. Тем не менее, одна из внутренних шеренг колонны относительно быстро сориентировалась, развернулась «кругом», опустилась в положение «с колена» и открыла огонь из всего, что нашлось в их убогом арсенале. Правда, было там, как в той шуточной песенке: «Всеразличные гранаты и от пушки два куска…» Броне вертолётов от всего этого вреда было не больше, чем если бы они просто обкидали нас дорожным щебнем. Для закрепления «психического эффекта» я приказал «Серому гусю» и «Громобою» дать залп свето-шумовыми гранатами. Чистая пиротехника, но не расстреливать же этот «бомжатник на выгуле» боевыми… Эффект от залпа превзошёл все ожидания. Ближайшие к местам разрывов шеренги покатились по земле, держась за глаза и уши, их вопли доносились до нас, перекрывая шум двигателей и проникая сквозь броню и внутреннюю обшивку. Ещё большая, чем в первую волну, толпа кинулась врассыпную, бросая оружие и амуницию. Теперь бежали и офицеры. На марше, вместо многотысячной армии, остались мелкие, разрозненные кучки сбившихся, как овцы в ураган, полностью деморализованных людей… И вот с этим кнесы собирались воевать против армии веспов?! Цирк какой-то бесплатный…
В полном недоумении я приказал набирать высоту и лететь к передовой. У меня возникали тягостные опасения, что в этой горе-интервенции всё совсем не так просто. И тут расцвели огненные лотосы воздушных разрывов. Били ракеты ПВО. Хорошо били. Выверено. Профессионально. А опасения-то были не напрасны. Вот теперь моим пилотам придётся действительно показать всё, чему они научились за годы занятий и тренировок.
После первого залпа был второй, оказавшийся более прицельным. У «Громобоя» была повреждена нижняя ракетная аппарель, «Фрегат» получил пробоину в правом топливном баке. К счастью, он оказался пустым – именно его, по счастливой случайности, пилот израсходовал первым. Пришлось активировать нижние силовые экраны. Гудящие голубоватые «тарелки» с синими прожилками разрядов скрыли вертолёты как от визуального наблюдения, так и от досягаемости всего, что легче «ФАУ-4». Оставалось надеяться, что такой экзотики в арсенале кнесов не водится. Так или иначе, после нескольких эффектных, но совершенно бесполезных взрывов на поверхностях защитных экранов обстрел был прекращён, и мы беспрепятственно пересекли линию фронта, которая находилась, собственно, на границе с Игерией. Пока небольшая рота быстрого реагирования, вооружённая, кроме всего прочего, активными силовыми щитами, шутя сдерживала героические бомжиные орды, ровные, стройные отряды веспов чётко, без сутолоки стягивались к месту вторжения. Но теперь я был твёрдо уверен: именно этого кнесы и ждали. Странно, что Эдвард сам не додумался. Я заметил, как в отдалении опустился тяжёлый польский «Орзет» с характерной стилизованной осой на борту. Из вертолёта в окружении эскорта веспов вышел Эдвард. Я приказал «Серому гусю» садиться, а «Фрегату» с «Громобоем» — барражировать район боевых действий. Через несколько минут мы поздоровались с Эдвардом. Великий Князь был весел, чтобы не сказать – «беспечен». На мои поспешные рассказы о серьёзной воздушной атаке и догадки о намерениях кнесов устроить ловушку Эдвард, широко улыбаясь, предупреждающе поднял руку, а потом указал на растягивающихся вдоль границы веспов. Среди размеренно движущихся колонн были видны ползущие небольшие броневички с установленными сверху пирамидально-параболическими антеннами. Передвижные горизонтальные щиты. Веспы, не останавливаясь, тем же ровным, размеренным шагом прошествовали дальше, вдоль границы, по широкой дуге обходя фронт, затем перестроились, разбившись на относительно небольшие группировки, отстояшие одна от другой метров на пятьсот. В центре каждой полз броневичок со щитом. Потом группировки, все, как единый организм, разом перешли на бег, и начали расходиться веерами, уходя в стороны и вглубь вражеской земли со скоростью около тридцати километров в час и сметая на своём пути всё живое. Броневики активировали щиты и пошли по осевой линии движения каждого веера… Через несколько часов контратака была закончена. Ракетные комплексы, приготовленные кнесами для прицельного расстрела веспов противотанковыми ракетами, так и не успели сделать ни одного выстрела, то сбиваемые с толку щитами-экранами, то из опасения расстрелять своих.
Позже Эдвард искренне поблагодарил за устроенное мной показательное авиашоу. С хорошей воздушной техникой у него действительно были серьёзные проблемы, и моя пафосная выходка оказалась как нельзя кстати. Отбитая атака оказалась четвёртой с начала объявления войны, и Эдвард очень надеялся, что последней. Все предыдущие прошли приблизительно с таким же результатом. Вторая была даже с применением агрессорами авиации – самолёта и десятка вертолётов семейства «СИ». Самолёт даже пришлось подбить: не в меру наглел. Подбили лёгким фугасом в хвостовую часть, дав возможность развернуться и, сбивая пламя ветром, дотянуть до своих. Два вертолёта сбросили бомбы, фейерверочно похлопавшие на искрящихся поверхностях энергощитов, и спешно ретировались. Остальные развернулись, не дойдя до точек сброса. Преследовать их не стали.
Я провёл в лагере Эдварда неделю. Мы отремонтировали полученные вертолётами повреждения; ещё дважды пришлось совершать «цирковые вылеты» к пытающимся передислоцироваться отрядам врага. В пятницу кнесы выкинули белый флаг, а в воскресенье подписали безоговорочную капитуляцию. В качестве контрибуции Великий князь потребовал исключительного права проведения в трёх любых выбранных лично им точках кнесовских земель закрытых научных исследований, инициируемых опять же им, Великим князем Игерийским Эдвардом. После недолгого совещания оная контрибуция была предоставлена Великому князю. Тогда Князь явил завидные милость и великодушие, и, предварив свои действия проникновенной речью, в которой выразил надежду на будущее благоразумие светлых кнесов Удельских, гарантирующее дальнейшее мирное сосуществование, торговлю и плодотворное сотрудничество соседствующих государств, преподнёс Светлому собранию заверенную личной гербовой печатью дарственную на земли, подответственные до сего момента Шуренской волостной заставе. Дарственная давалась отныне и навечно, с единственным условием: на принадлежащей теперь кнесам Шуренской земле и будет располагаться «краеугольный камень» — первая точка создания совместного закрытого исследовательского центра. На этом Великий князь Эдвард и избранный Светлым собранием Староста кнёсинг Верислав ударили по рукам, и конечно закатили совместный пир, символически приготовив его на поляне, ровно посередине рассеченной удельско-игерийской границей. А в начале следующего месяца на западной окраине густых шуренских лесов развернулось масштабное строительство Первого подземного шуренско-удельского закрытого научно-исследовательского комплекса.
Минуло ещё пять лет. Я плотно занялся новым этапом развития весповского эксперимента, получив, как и в случае с шершнями, при помощи промежуточного носителя сыворотку перерождения с элементами генома шмеля, (Bombus), и пчелы-плотника, (Xilocopa). Исходный материал нашёлся в изобилии на свалках и в заброшенных посёлках новосибирских окрестностей. Больных и увечных детей-беспризорников, дошедших до крайней стадии истощения, собирали, словно дождевых червей после ливня. В Комплексе их отмывали, купировали особо прогрессирующие воспалительные процессы, немного подкармливали, чтобы вывести из стадии истощения, вводили сыворотку и помещали в кокон. Сейчас у меня было девятеро Homo Bmbus, практически готовые к выходу из ячеек, и одиннадцать Homo Xilocopa, помещённые в коконы недавно. Двенадцатый кокон пока пустовал, но я надеялся занять его в ближайшее время, не нарушая извечный ритуал. Им предстояло провести в коконе на месяц больше, чем Homo Bombus, и впоследствии стать Новыми Двенадцатью, моими учениками и ближайшими помощниками. При выходе из кокона я дам «Первой дюжине» одинаковые имена с добавлением порядкового номера ячейки-соты: Сот Первый, Сот Второй, и так далее, до Сота Двенадцатого. Это будет первая, экспериментальная партия «доморощенных новичков». Последующим предстоит стать агентами – информаторами в крупных городах Удельских кнесов, а так же архитекторами и строителями: я не собирался сидеть, сложа руки, а был намерен принять самое деятельное участие в изысканиях Эдварда, стараясь плавно перевести его энергию в менее милитаризованное и воинственное русло. Тем более, что как раз на недостаток прилежных рабочих рук он мне жаловался уже три встречи подряд. Воинственные веспы очень неохотно соглашались строить то, что не касалось непосредственно казарм, тренировочных комплексов и военных баз, а строительством научных объектов с некоторых пор заниматься вообще отказывались наотрез, с каждым годом всё категоричнее считая подобные занятия баловством и напрасной потерей времени.
Если я вёл исследования в направлении развития жидконаполненного кокона, то Эдвард развивал линию кокона безжидкостного, который требовал значительно более тщательной предварительной подготовки материала и дополнительной обработки его после выхода из кокона. Так, если я ожидал на выходе из икубатора требующих общего образования и специализированного обучения, однако абсолютно полноценно сформированных мутантных особей, то мутация в «сухом» коконе была не полноценной, она, практиески, не затрагивала уровни сознания и психики. Эти области приходилось дорабатывать после выхода из кокона утилитарно, «вручную», то есть заниматься психотерапевтическим доформированием личности. Иначе человек приобретал, конечно, некоторые уникальные способности – получал идеальный иммунитет и обуславливаемое им «богатырское» здоровье, очень высокий уровень регенерации тканей, большую физическую силу, у многих открывались аномальные слуховые, зрительные и обонятельные способности; но чувствовать, ощущать он продолжал себя по-прежнему просто человеком, ни его психика, ни его ментальность не изменялись. В подавляющем большинстве случаев такие «недогибриды» заканчивали безобразным разгулом распространённых человеческих пороков, которые приводили своих носителей к «дезактивации». Вышедший из жидконаполненного кокона индивидуум сразу, с момента выхода осознавал себя НЕ-человеком, и тратить годы на кустарное реконструирование психики не приходилось. Однако, единоличное владение этим фундаментальным наблюдением давало мне слишком очевидные преимущества, и я пока не спешил делиться им с Великим князем.
Эдвард тоже не терял времени. Он повёл ещё одно интересное направление исследований, отчасти родственное моему жидкостному кокону, но использующее в качестве исходника не готовый природный генетический материал, а изначально синтезированные организмы, построенные на основе отдельно взятых клеток, причём, по большей части растительных. Он выращивал таким способом весьма любопытные экземпляры эмбрионов, и я надеялся на досуге тоже повозиться с такого рода биологическим конструктором. Правда, наделённых высокоорганизованным сознанием существ таким способом получить Эдварду не удавалось ещё ни разу, но зато – какой простор для выведения различных вспомогательных, транспортных, наблюдательных, курьерских, охранных существ! В стадии эмбриона эти синтеноиды, заключенные в гермокапсулы с физраствором и снабжаемые минимальным питанием и воздухом, могли храниться годы, а, возможно, десятилетия или даже века. Правда, для доформирования их во взрослую особь требовался пока что громоздкий и энергоёмкий аппарат – биоактиватор. Этот вопрос требовал детальной проработки, переосмысления и поиска принципиально новых решений. Пока возиться со всем этим мне было недосуг.
Мы занимались каждый – своим делом, периодически встречались в Шуренском комплексе, уже полностью отстроенном и функционирующем, делились теми достижениями, которые считали подходящими для огласки, и проводили некоторые совместные исследования. Я упорно продвигал идею смещения приоритетов «весповского конвейера» в сторону производства homo Bombus и homo Xilocopa. Самого Эдварда оба эти направления, казалось, весьма интересовали; а вот его напарницу, которую он мне представил на одной из предыдущих встреч, недвусмысленно отводя взгляд, мои изыскания не интересовали совершенно, а уж постоянные попытки внедрения этих направлений в ИХ с Эдвардом Институте её просто откровенно бесили. Напустив каменное выражение на своё странное, самобытное, безумно привлекательное своей не стандартной этнической красотой лицо, панна Орифия еле сдерживалась от того, чтобы каждый раз не награждать меня потоком каких-нибудь изысканных резкостей, секунду стояла, изящная, напряжённая, исполненная негодования, затем молча разворачивалась и стремительно удалялась, ступая с носка, словно балерина. Казалось, она двигалась по воздуху, вовсе не касаясь поверхностей, над которыми перемещалась. Я сильно подозревал, что Орифия – вовсе не её настоящее имя, уж больно оно не укладывалось ни в какие местные этнические каноны…
Тем временем Эдвард определил вторую «точку Х», причитающуюся ему согласно контрибутивному договору. По какой-то пока не освещаемой им прихоти она находилась далеко на Севере, в бывшей Архангельской области, названия которой в настоящее время никто пока даже не давал – такие там царили мрак, холод и запустение. Вот там-то, в северной части диких, заваленных снегом и буреломом лесов, да вдобавок – в пугающей близости от одной из ещё активных зон заражения, Эдвард развернул какое-то очередное головокружительное строительство, планы и предполагаемые результаты которого держал пока в тайне, хитро щурясь и всеми способами намекая на скорый сюрприз. Что ж, я не настаивал: таковы были негласно принятые нами правила игры. Я ограничился тем, что откомандировал ему троих разведчиков из первой экспериментальной партии Homo Bombus. Ему они могли сослужить отличную службу на подготовительном этапе, а что будут под шумок регулярно «делиться» всей добываемой информацией со мной – так это не такая уж высокая цена за профессиональные кадры! Ещё я пообещал Эдварду всю следующую партию Homo Xilocopa, архитекторов и строителей, уже безо всяких подвохов. Но нам обоим в очередной раз было убедительно продемонстрировано, кто предполагает, а кто располагает, присно, и ныне, и вовеки.
Беда грянула неожиданно, во всяком случае, для меня. Хотя, первые её несмелые ростки можно, (и нужно!), было заметить ещё тогда, когда веспы отказались подчиняться идти на строительство научных объектов.
19-го августа 2729-го года Эдвард вызвал меня по радио и передал, что в Шуренском комплексе серьёзное ЧП и он хотел бы срочно видеть меня там. «Желательно, со всеми тремя боевыми вертолётами в полном вооружении!», крикнул в микрофон Эдвард. Я понял, что дело действительно серьёзное, и немедленно отдал приказ готовить машины. И вот через семь с половиной часов вся троица уже садится на внешней площадке Шуренского комплекса. Я и эскорт — двое охранников, имеющих в качестве оружия плазменные аннигиляторы и силовые энергощиты — идём внутрь Комплекса.
Боже, какой кошмар! Содом и Гоморра. В комплексе бунт. Вышло из-под контроля всё последнее поколение веспов. Громят нижние уровни. Вооружаются. Разграбили знаменитую коллекцию автоматических пистолетов «Маузер» начала двадцатого века, гордость Эдварда. Эдвард здесь. Строим баррикады из чего попало. Веспы совершенно осатанели, неадекват – не то слово.
Уходим всё выше, веспы шутя занимают уровень за уровнем, убивая всё живое на своём пути.
Мы уже во вспомогательных уровнях. Кажется, это интернат для детей – «неофитов». Рядом – келья, в которой сжался мелкий мальчишка, судя по всему, с ДЦП. Лет семь на вид. Эдвард тоже здесь, забаррикадировались шкафами, ждём. Внизу – грохот, стрельба, крики, крики, крики.
Прорвали!
Эдвард ранен, разрывная граната! Это смертельно для его тела! Прохрипел: «Забери его! Теперь он — это я!!!», и кинулся в камеру с мальчишкой, там схватился за его голову и упал.
Осмотрел Эдварда, он мёртв, без сомнений!
Веспы! Уходим
***********************************************************************************
Запись прервана. Далее следует свежая приписка, сделанная совершенно другой рукой:
***********************************************************************************
Вот так. По-прежнему остаётся не понятно, как и зачем я оказался на борту вертолёта, сбитого забравшими меня васпами, (или вЕспами?) Но зато теперь я точно знаю, кто я. Я всё вспомнил. Ты вернул долг, и спас мою душу. Спасибо. Где бы ты ни был, я найду тебя, Учитель. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить лично. Збенеш, он же – Сот Двенадцатый, Homo Xilocopa.
Семь жерновов времени
Бьётся, дробится, струится вода,
Иней блестит на спицах,
Мастер молчит. Ему, как всегда,
В зимнюю ночь не спится.
Шесть жерновов этой ночью немы,
Замерли в стылом шоке,
Только седьмой грохочет из тьмы
Каменной песни строки.
Мечутся лисами ученики,
Труд их сегодня чёрен.
В ковш опрокидывая мешки,
Хлебных не видят зёрен.
Спит Лютенвальд, неподвижен Кёльдсбрук ,
Дремлют тревожно люди
В час, когда тихо ложится вокруг
Пыль перемолотых судеб
ЧАСТЬ 1. МЕЛЬНИК
Я – сирота. Меня нашёл Курт, мельник Лютенвальдский, утром двенадцатого апреля 1842-го года, лежащим в ворохе из ветхих, полуистлевших одеял, в утлой долблёнке, прибитой половодьем к прибрежной наледи большого мельничного пруда. Двусторонняя пневмония, которой я обзавёлся, благодаря не совсем целой лодчонке и талой воде, трижды приводила меня на смотрины к Смерти, и каждый раз Лютенвальдский мельник при помощи какого-то своего колдовства убеждал Чёрного Жнеца, что я для него не достаточно хорош. И я выжил. Потом, когда я уже вполне серьёзно оценивал окружающий мир и собственное положение в нём, я поклялся отомстить Смерти, и назло ей научиться жить вечно. За свою долгую жизнь я дал всего три клятвы. Эта была первой. На мельнице меня звали Лышко, а по-взрослому – Лебош. Когда мне исполнилось двенадцать, Курт включил меня в число своих учеников. Это число равнялось двенадцати. Не знаю, чем я приглянулся ему – может, тем, что решил заключить пари с самой Смертью, но, в отличие от остальных, меня он учил не только различным мельничным премудростям. Днём я вместе с остальными осваивал мастерство, а вечерами Курт уводил меня на второй этаж, в уютную комнату с камином, резной мебелью и высокими стеллажами, уставленными бессчётным количеством книг. Там, под горячее пыхтенье пузатого медного самовара, Мастер обучал меня чтению, письму и счислению, стихосложению и литературе; затем пришло время алхимии, каббалы, хиромантии, физиогномии, онирокритии, астрологии и медицины. Мы пили чай, заваренный на диковинных травах, а Курт рассказывал мне об их таинственных свойствах и способах, которыми эти свойства можно пробудить.
В шестнадцать мне впервые понравилась девушка, белокурая, острая на язык Ирэнэ из Кёльдсбрука. Узнав об этом, Мастер помрачнел, как октябрьская туча, и сказал, что, узнай он такое о любом другом своём ученике, тот был бы жестоко наказан, а девушку в ближайшую ночь постигла бы неминуемая смерть. Но меня он прощает, ибо существует Правило первого раза, и он чувствует ко мне особое расположение. А вечером, когда мы, как всегда, встретились в Книжной комнате, Мастер снял с огня спиртовки испускающую струйки зелёного пара медную реторту, осторожно, чтобы не расплескать, перелил содержимое в чашу, (в свете свечей содержимое блеснуло изумрудом), и велел пить, не останавливаясь, до дна. Я исполнил приказание. С последними глотками в моё нутро словно влился едкий расплавленный металл, внутренности обожгло и завернуло, сознание помутилось, и наступила тьма. Когда я пришёл в себя, Мастер постепенно вливал мне в рот ещё какое-то зелье, оказавшееся, впрочем, прохладным и весьма приятным на вкус. Больше с тех пор женщины не вызывали у меня никаких иных чувств, кроме эстетических. Если оказывались достойными таковых, разумеется. Когда же возникала физиологическая потребность, я шёл, брал чернавку и просто пользовался ею, как вещью, не чувствуя при этом ни малейших движений души.
Прошёл год. В семнадцать я стал подмастерьем, а ещё через год – дюженником, старшим среди подмастерьев. Другие подмастерья завидовали и даже пытались свести со мною счёты, но Мастер не жалел сил и времени на моё обучение, а я был хорошим учеником. Когда у одного из вахлаков отнялась рука, а второй оглох на правое ухо, желания связываться со мной поубавилось, а когда в ночь Хеловина на общем собрании Мастер объявил меня своим преемником и прилюдно подписал завещание на моё имя, ко мне и вовсе стали относиться с уважением. Весной, ко дню моего девятнадцатилетия, Мастер преподнёс мне подарок – клетку из крепких, толстых прутьев, в которой сидел, раскрывая огромный, широкий розовый рот, только-только оперившийся птенец чёрного ворона. Точно такая же, только взрослая птица жила у самого Мастера и была его извечным спутником, частью его образа. Теперь свой ворон был и у меня. Я ужасно гордился этим, растил птенца и старательно ухаживал за ним. А когда птице исполнился год, и мы играли, отбирая друг у друга рукавицу, я забыл об осторожности и наклонился к самому клюву. И молодой вОрон ударил меня в глаз. Не со зла. Просто из любопытства.
Я болел почти месяц, а когда Мастер закончил лечение, шрам на моём лице, оставшийся на месте левого глаза, закрывала чёрная бархатная повязка. Осмотрев меня, Курт велел возвращаться к своим обязанностям дюженника, напутствуя словами: «Вот первый урок, который ты получил не от меня, а от самой Жизни. Никогда не склоняйся слишком близко ни к кому, будь то, как тебе кажется, даже самый близкий тебе человек, ибо это только тебе так кажется. Теперь – иди, да не вздумай наказывать своего вОрона: он не должен терпеть за то, в чём виноват только ты сам». А я и не собирался никого наказывать. Я даже успел соскучиться по своему суровому дружку. С той поры я стал звать своего ворона Назор, что в переводе означает – зоркий взгляд.
Шли годы. Я с усердием продолжал обучение, и вскоре в Книжной комнате почти не осталось книг, содержание которых было бы мне не известно. И повсюду – в книгах, в алхимических рецептах, в медицинских трактатах, я искал разгадку моей главной тайны – знания, как победить Смерть.
К тридцати годам я стал известен по всей округе, как лучший лекарь и грамотный судья, и на нашу мельницу приходили не только за мукой гораздо чаще, чем прежде, а в сёлах и деревнях ходили легенды о человеке с перевязанным глазом и вороном на плече.
А в мои тридцать семь Мастера не стало. Была тревожная зимняя ночь, снежная, морозная и вьюжная. Жернова молчали. Фонарь перед входом задуло яростным ветром и залепило снегом. Вопреки обыкновению, предыдущим вечером Мастер не позвал меня в Книжную комнату, и там до самого утра ни разу не затеплился свет. Утром я решил сам, без приглашения, подняться в комнату Мастера. Дверь оказалась открыта и протяжно заскрипела, когда я толкнул её. Камин в комнате не горел, было холодно и пусто. Я подошёл к столу. Там, рядом с пером, чернильницей и песочницей, лежал лист бумаги, украшенной знакомым вензелем.
«Всему на свете отведён свой срок. Вот и моё время пришло. Я ухожу, свободный от обязательств, ибо свои долги я заплатил сполна, а такого пари, как ты, мне в своё время хватило ума не заключать. Отныне мельница твоя, и ты – Мастер. Передай мою последнюю волю подмастерьям, пусть они служат тебе верой и правдой, как служили мне. Не забудь: ты должен найти двенадцатого Ученика не позже, чем Солнце свершит летний солнцеворот. Удачи тебе, Лютенвальдский Мельник. Ну, и раз уж заключил пари – смотри, не проиграй теперь!»
Ещё на столе, ниже письма, лежали ножны с тонким, узким клинком чёрного цвета. Я взял клинок, вышел из комнаты и спустился во двор. Разогнав ночные облака, ветер обессилел и стих. Низкое утреннее солнце сияло в морозном неподвижном воздухе, рассыпаясь цветными искрами по огромным сугробам и затейливо украшенным инеем ветвям деревьев. Ученики потерянно бродили по двору, хватаясь то за лопату с метлою, то за топоры для обколки льда с мельничного колеса, то за нагруженный дровами санный возок. Увидев меня, они подошли ближе. Я поднял над головой чёрный клинок. Ворон, потревоженный движением моего плеча, завозился и возмущённо каркнул. Одиннадцать подмастерьев, как один, прижали к груди правый кулак и опустились на левое колено, прямо в мягкий, ещё не утоптанный снег.
Нового ученика мы нашли к концу зимы, в конце той седмицы, в которую ясными морозными вечерами падают звёзды. Стоял погожий предвесенний день, когда природа уже сладко потягивается перед пробуждением, а птицы всё увереннее репетируют радостные весенние гимны. Вол неторопливо переставлял голенастые ноги, таща по насту нагруженный дровами санный возок. Поскрипывал под копытами снег. Мальчишку мы увидели издалека – маленькая фигурка в лохмотьях, неустойчиво маячившая в редком подлеске. Фигурка делала несколько шагов, падала, шатаясь, снова поднималась в рост, двигалась и падала опять. И вот, упав, больше уже не поднялась. Тогда я остановил вола, а двое парней мигом подбежали к найдёнышу, подхватили на руки и принесли к возку. Мальчишка был маленький, щуплый и весь какой-то прозрачный. Он чем-то напоминал осеннюю бабочку – златоглазку, или имаго муравьиного льва. Мы постелили на дрова одну из своих шуб и уложили паренька на возок. Стрекозёнок очнулся, открыл большие, перламутровые с радужной искоркой глаза и прощебетал что-то на непонятном птичьем языке. Затем откинулся на шубу и уснул.
На мельнице мы положили мальчонку в общем зале, чтобы он, проснувшись, не почувствовал себя брошенным и одиноким. Влили ему в рот горячее снадобье от простуды и охлаждения, (один из парней взялся ухаживать за ним. Впоследствии он стал первым из двух моих фельдшеров). К вечеру малец проснулся, по-детски протёр кулачками глаза, огляделся и сказал: «Здравствуйте. Я – Збенеш. Не найдётся ли у вас немного поесть?» На чистейшем сербском…
Гудит колесо, гудит. Льётся вода дней, грохочут годы – жернова. Мелет мельница Времени. Лето проходило за летом, а переменчивая, как все женщины, зима то уступала ему подлунный трон, с талыми слезами раскаянья, то, набравшись сил, с яростной непреклонностью отбирала его обратно; жизнь на мельнице шла своим чередом. Збенеш, взятый мною двенадцатым учеником, подрастал и креп. Я в целом поддерживал порядки, заведенные старым Мастером, только изменил по своему усмотрению процесс обучения. Я не стал учить всех и всему, вне зависимости от желания и способностей, а разделил учеников на группы, определив для всех общий минимум наук, а в каждой группе индивидуально давал те дополнительные специальные дисциплины, к которым были предрасположены собранные в группу ученики. Результат сказался уже в конце первого полугодия, а к концу года у меня было четверо отличных гадальщиков, три толкователя снов, два подающих большие надежды фельдшера, архитектор, звездочёт и алхимик. Для звездочёта мне даже пришлось заказать в Йене специальную зрительную трубу – телескоп.
Рано или поздно ученики находили свои собственные жизненные пути и уходили с мельницы, а я не удерживал их, ведь настоящей верности запретами не воспитаешь и магическими зельями не вскормишь. И это было ещё одно нововведение, отличающее мой порядок от порядков прежнего Мастера. Ингредиенты для составления эликсиров, превращающих человека в бесстрастного и бесполого голема, чернели и кристаллизовались в запылённых колбах в дальнем, тёмном, заросшем паутиной углу мельничного подвала, а ученики взрослели, влюблялись и уходили в совершенно другую жизнь, дорога в которую мне была на век отрезана мутным потоком, берущим начало из раскалённой медной реторты. На их место приходили другие, чтобы так же работать, постигать науки, а в конечном итоге – неизбежно прощаться. Лишь ставшие уже почтенными алхимик и звездочёт неизменно оставались верны нам с мельницей, да пока дольше всех держался тот самый мальчишка, которого я взял двенадцатым в свой первый год мучного царствования. Збенеш не пожелал учиться чему-то одному, а стал, как в прежние времена, посещать все группы по очереди. Уходить с мельницы ему было некуда: как и я, он был круглый сирота, как и я, совершенно не помнил своих родителей. А иногда, зимними вечерами, когда мы вчетвером засиживались в Книжной комнате дольше остальных, начинал фантазировать, сочиняя диковинные рассказы о том, что родителей как таковых у него вовсе не было, и что его родина и колыбель – удивительный, странный, штормовой и смятенный мир, найти который он пытался ночами среди звёзд, приникая к зрительной трубе на пару со звездочётом, с которым он был неизменно глубоко дружен. После его рассказов мы трое хором и поодиночке убеждали парня в том, что у него – явный сочинительский талант, и ему надо писАть книги о своих удивительных воображаемых мирах, но он отшучивался и продолжал широкопрофильное обучение, из года в год увеличивая объёмы поглощаемой информации и усваиваемых знаний. Каждый год, осенью и в середине зимы, я покидал мельницу, уезжая в разные города, что бы продолжать своё собственное обучение, всегда оставаясь в курсе всех новинок в разных областях наук и искусств, а так же чтобы привезти домой новые свежие книги, учебники и пособия. С некоторых пор я стал брать Збенеша в эти поездки, а затем, в качестве своего ассистента, на университетские лекции. А ещё чуть позже он покорил своим трудолюбием и светлым, цепким умом многих преподавателей и весной сдал свои первые самостоятельные экзамены – не на мельнице, а в большом, просвещённом мире. Сдал с круглым отличием.
Я предложил Збенешу остаться в городе, пообещав помочь с жильём, обеспечить деньгами. Юноша и слушать не стал, только рассмеялся и пошёл в книжную лавку перебирать новые свитки и печатные книги. Не следующее утро до отказа загрузили пролётку изданиями и несколькими научными приборами, которые мы со Збенешем купили у академических механиков, потеряв дар речи от запрошенной цены, (впрочем, Збенеш с удовольствием побеседовал с механиками; не знаю, что он им говорил, ибо не страдаю привычкой отращивать уши на чужие разговоры; но цена упала на треть, а к трём приборам прибавился четвёртый, о котором мы даже во сне не смели мечтать – армиллярная сфера.), и к полудню были уже на полпути к мельнице. Тогда-то со мной впервые случился апоплексический удар.
Потом был месяц, прошедший, словно большой корабль в тумане во время штиля. Сознание моё то появлялось зыбкими призраками, то снова уходило в этот туман, а в голове медленными, ленивыми, горячими волнами пульсировала боль. Говорить я почти не мог: голосовые связки и речевой аппарат отказывались подчиняться воспалённому мозгу. Лишь к концу месяца мне удалось, после долгих мучительных попыток, заставить себя произнести несколько слов. «Тебе не выиграть!» — сказал я. И с этого дня пошёл на поправку. Я не знал тогда, что каждый день, с утра и до поздней ночи, рядом со мной неотлучно находился Збенеш. Кроме тех нескольких дней, в которые он уходил в лес, ничего никому не говоря; к вечеру возвращался обратно, чтобы снова, как ни в чём не бывало, занять пост у моей постели.
Вскоре мы со Збенешем стали выходить гулять на мельничный двор. Было начало лета, одно из самых благодатных и красивых времён в этой старинной местности. Как-то вечером, когда закатное солнце разливало над Лютенвальдом прощальный багрянец и нежное, мягкое тепло, мы сидели под навесом, куда обычно складывают зерно. Збенеш вынес для меня плетёное кресло из Книжной комнаты, а сам устроился на стуле из общего зала. Збенеш напомнил мне фразу, что я первой произнёс в момент перелома болезни, и попросил пояснить, о каком выигрыше и о каком игроке я говорил. Скрывать это от него не имело смысла, и я рассказал о своём раннем детстве, и пари, заключенном в моём воображении с господином Тёмным Жнецом. Збенеш выслушал молча, затаив дыхание. За тот вечер он больше не сказал ни слова, ходил, глубоко погружённый в какие-то свои неведомые мысли. Лишь один раз я услышал, как он неразборчиво пробормотал какую-то фразу на том самом «птичьем» языке, на котором он говорил в день нашей первой встречи.
Прошёл ещё один год. Болезнь моя миновала, и я почти забыл о месяцах, наполненных пульсирующей болью, безмолвием и «серым шумом» давшего сбой мозга. Жизнь на мельнице не остановилась; звездочёт и алхимик прекрасно справились, заменив меня и в делах, и даже в учёбе – занятия не прекратились ни на день, а теперь я снова проводил их к взаимному с учениками удовольствию. Но Жнец, видимо, решил взяться за спор без дураков. Второй удар накрыл меня символично – в апреле, когда мы собрались все вместе, чтобы отпраздновать моё шестидесятилетие. Вместо весёлого праздника, подготовленного для меня учениками во главе со Збенешем, алхимиком и звездочётом, («Триумвиратом Верных», как в шутку величали их девятеро новых молодых учеников), я увидел бордовую пустоту, на фоне которой проступил белый, отвратительный до совершенства, жуткий лик Смерти. Жнец победно ухмылялся уголками пергаментного рта, а позади, словно нимб, разгорался слепящим светом прямой, как стрелка квадранта, коридор без видимого окончания – Белая Дорога Мертвецов. Но тут на этой Дороге обозначилась тонкая, изящная фигура, идущая, вопреки всем знаниям и Правилам привычного мира, не Туда, а Оттуда. Сияние Дороги заливало идущего, и ничего, кроме окутанной этим ослепительным сиянием фигуры, разобрать было не возможно. Но вот Ходок приблизился к Жнецу сзади, вплотную. Сияние Дороги поблекло, и сама дорога истончилась, уменьшилась и стала отодвигаться назад, в перспективу, пока совсем не исчезла, завившись в спиральный вихрь, который взмыл в небо и растворился в Млечном Пути. А Ходок незначительно, чуть досадливо провёл рукой, справа налево, словно стряхивая со стола оставшиеся после обеда крошки, и переставший ухмыляться образ Мрачного Жнеца смялся, словно глиняный ком, и осыпался вбок, словно превратился вдруг в горсть этих самых хлебных крошек. Только курицы не хватало, чтоб склевать их и дополнить лубочно-сказочную картинку. Но курицы не было, зато передо мной, лежащим на диване общего зала, стоял Збенеш – тонкий, прямой, как струна, с серьёзным, мудрым и уверенным выражением лица. «Мы выиграли спор, Учитель, — произнёс Збенеш. – Но теперь тебе нужен Кокон.»
Он протянул мне руку, и мы вышли с мельницы по дороге, вьющейся вдоль реки, проложившей себе путь в горной долине. Но вскоре Збенеш свернул на неприметную тропку, которая привела нас в самое сердце леса. Там, практически незаметный среди поваленных вековых стволов и замшелых коряг стоял домик, похожий на жилище лесных гномов из сказок, что крестьянская ребятня рассказывает друг другу. Мы подошли ближе. Дом, несмотря на то, что он уже почернел от времени, был крепким. Збенеш бесшумно отворил дверь.
«Не пугайся, Учитель». Он зажёг светильник. В первый момент сознание отказалось воспринимать увиденное: передо мной стоял стол, на котором теснились колбы, реторты, горелки и прочие атрибуты алхимической лаборатории. А за ним… Вторая половина комнаты была опутана паутиной. Нити: от белых, толщиной в палец, до прозрачных, по сравнению с которыми волос подобен корабельному канату — покрывали всё от пола до потолка, образуя в середине ложе. Потом мы долго сидели за столом и Ученик рассказывал о своих собственных исследованиях, о попытках понять, кто он. О том, что на верный путь его натолкнули наблюдения за жизнью осиного гнезда, что приютилось под крышей его лесной обители. А после, когда ночной мрак стал рассеваться, он помог мне забраться в кокон, и стал разбрызгивать надо мной вытяжку из своей собственной крови, которая, реагируя с воздухом, превращалась в тонкие нити. Когда последние капли скрыли меня от этого мира, я уснул на долгие годы, лишь иногда слыша сквозь сон эхо отдалённого грохота. Это разговаривали со мной жернова Времени. Люди приходили и уходили, а мельница не останавливалась ни на миг.
Потом было пробуждение. И новый, не знакомый мир, в который из существенно уменьшившегося Лютенского леса вышел уже не-человек. То, что я – совершенно иное, имеющее общим с людьми лишь тело, существо, я знал совершенно точно. Только вот что за существо? Об этом я не имел ни малейшего понятия. И не знал, где искать разгадку. Зато факт, что тело моё выглядело не на шестьдесят, а максимум на сорок пять, а чувствовал я себя вообще лет на двадцать, не нуждался ни в каких доказательствах.
Сориентировавшись, я пришёл к выводу, что в мире совсем недавно прогремела большая и опустошительная война. И это оказалось мне весьма на руку. Не возникло проблем с «восстановлением» документов, прикинуться жертвой оккупации и беженцем без крова и бумаг не составило никакого труда. На самом деле на тот момент у меня уже был скоплен немалый капитал, который, переведенный в драгоценные слитки, хранился в банке страны, слава Всевышнему, наименее задетой пожаром войны. Заявив себя как своего собственного единственного наследника и оформив документы, я «с радостным удивлением обнаружил», что мой пропавший в 1902-м году дядюшка, оказывается, оставил мне недурственное наследство, воспользовался собственным завещанием и получил возможность совершенно не заботиться о деньгах на время адаптации и обустройства.
А однажды, когда я возвращался, устав за очередной день бюрократической беготни и волокиты в маленький уютный домик, выделенный мне старостой на окраине крупного посёлка севернее Кёльдсбрука, из лиственно-веточного переплетения над головой мне на плечо, хрипло каркая, свалился здоровенный ком лохматых чёрных перьев. Старый, как колдун с Грюнвердских болот, Назор узнал своего «воскресшего» кормильца, бог весть как прожив в одиночестве семнадцать лет.
Затем я перебрался в Германию, где, заявив себя довоенным студентом Кёльнского Университета, выразил желание продолжить обучение в Гейдельбергском университете, и, подтвердив свой уровень знаний сдачей вступительных и переходных экзаменов, поступил на третий курс факультета философии. Благодаря странным манерам и, особенно, вечно сопутствующему ворону, я прослыл чудаком, однако времена охоты на ведьм и колдунов миновали, и к моим «чудачествам» относились просто с юмором, не придавая им никакого концептуального значения.
Закончив обучение философии, я решил так же получить образование в области химии и биологии, для чего переехал в Румынию и поступил в Университет Тимишоары, на факультет химии, биологии и географии.
Потом была очередная война, жестокая и опустошительная, как все войны, и, как все войны, нелепая и бессмысленная. В этом я окончательно убедился, проработав те страшные годы военным биохимиком Вермахта и в итоге чудом избежав Нюрнбергского процесса. Тогда я поклялся себе, что больше моего содействия не увидит никакое военное ведомство и ни одна война. Это стало второй клятвой в моей жизни. Я уехал в Гейдельберг и занялся научными исследованиями в Европейской молекулярно-биологической лаборатории. Проработав там достаточно долго, я решил возродить давнюю традицию и набрал себе двенадцать индивидуальных студентов-учеников. Тогда же, отправившись на весенний пикник, я подобрал выпавшего из гнезда птенца. Так у меня снова появился вОрон, получивший в честь умершего в конце войны предшественника имя Назор. Когда он подрос и из его гортани донёсся первый взрослый клич, эхо ответило на него, придя от леса, от холмов и от дальних гор. То ли крик вОрона слышался в нём, то ли далёкий, низкий, утробный рокот. Мелет Мельница. Крутятся жернова. Течёт, не останавливается время.
Годы шли. Менялись ученики, возникали и рушились теории и гипотезы, умнее и хитрее становились люди. А я, всё глубже и глубже проникая в тайны генетики, биохимии, биологии и ксенобиологии, чувствовал всё большую и большую отчуждённость. Пропасть, разделяющая типы и образы наших мышлений, становилась всё шире и глубже. Я стал переставать чувствовать своих учеников – чем они живут, чем дышат, что творится в их юных мятежных душах. К тому времени я уже был профессором, доктором химико-биологических наук, научным консультантом Союза немецких академий наук по вопросам ксенобиологии. Среди студентов и младшего персонала стали ходить легенды о старом, выжившем из ума одноглазом профессоре с вечным чёрным вороном на плече, явившемся в цивилизацию из диких мест и не менее диких времён, при помощи случайно сложенного математиками из бумажной столовской салфетки особо хитроумного гексафлексагона. О, если бы они знали, насколько близко подошли к истине…
В своих исследованиях я продвигался вглубь, но почти не продвигался вперёд. Исследуя особенности собственного тела, я научился выделять из крови сыворотку, даже научился кое-как синтезировать нечто подобное. Научился создавать кокон. Хорошо изучил свой новый метаболизм и другие физиологические процессы. Пришёл к выводу, что, если бы не получил древней алхимической обработки, то и сексуальное влечение, и инстинкт размножения мог бы сознательно контролировать. Да многое ещё… Только всё это были лишь «цветочки», пена на поверхности. В глубины своих тайн поглотившее меня существо допускать не хотело. Зато я очень существенно продвинулся в исследованиях генома Vespa crabro, шершня обыкновенного. Фактически закончив теоретическую часть, я вплотную подошёл к стадии опытов и экспериментов, но тут возникла существенная проблема. При немецкой скрупулёзности и педантичности, оказалось практически абсолютно невозможно раздобыть необходимое оборудование, материалы и химикаты для проведения личных исследований, так, чтобы полностью остаться в тени: на данном этапе никакая огласка мне была категорически не нужна, все исследования я проводил в строго конфиденциальном, частном порядке. Проанализировав особенности менталитетов народов мира, я пришёл к выводу, что идеальное место для продолжения моих экспериментов – Россия, страна гигантских потенциалов, фантастических возможностей и гениальных умов, но при этом – потрясающего разгильдяйства и непроходимого идиотизма, который сами русские называли «национальным достоинством» и говорили, что «Умом Россию не понять!». Но я не задавался целью понимать Россию, мне просто нужно было спокойно, без помех ставить опыты, и, подготовив все необходимые документы, я отправился в огромную, загадочную северную страну, где космонавты летают в телогрейках и шапках-ушанках, по улицам даже самых больших городов, говорят, запросто разгуливают медведи, а в особо морозные ночи по мусорным контейнерам разыскивают пропитание злющие голодные волки…
На удивление, легендарная страна оказалась вовсе не такой, какой представляло её досужее западное общество. Города были красивы и спокойны, техника – проста, но надёжна, а люди – добры, целеустремлённы, романтичны и гостеприимны. И уж конечно, ни волков, ни тем более медведей на улицах не было. Мне с моими научными направлениями сразу порекомендовали целый список институтов, из чего я сделал вывод, что русские, может, и в телогрейках с ушанками, но творят в науке многие чудеса. Я выбрал два института, в Красноярске и Новосибирске, решив присмотреться и на месте решить, какая из этих двух платформ будет максимально соответствовать необходимым условиям. Красноярск порадовал фундаментальностью подхода и разнообразием контактов и поставщиков, но Новосибирск был моложе, прогрессивнее и немного наивней, а это давало мне дополнительные возможности. Я остался в Новосибирске, и поселился в удивительном Академгородке, где многоэтажные дома стояли без видимой геометрии, прямо между вековых сосен, а по балконам, автобусным остановкам и парковым дорожкам в больших количествах бегали задорные и совершенно ручные бЕлки. Назор постоянно норовил гоняться за ними, но они только проворно взбирались на деревья и возмущённо цокали оттуда.
После нескольких лет, которые понадобились мне, чтобы привыкнуть к абсолютно новой для меня жизни, к тонкостям и особенностям социалистического строя, я потихоньку возобновил свои частные исследования. Были определённые специфические трудности, но, как я и предполагал, плюсов было значительно больше, чем минусов: разгильдяйство, бесхозяйственность и стремление глядеть на происходящее сквозь пальцы тут процветали, и найти, достать, а если невозможно ни то, ни другое – то и украсть тут можно было, кажется, всё, что угодно. Я до сих пор твёрдо уверен, что, будь у меня соответствующие знания, навыки, мотивация и достаточное количество водки — в России я без особых проблем мог бы раздобыть космический корабль, причём ни его, ни меня так в конце концов так никто бы и не хватился.
Так или иначе, спустя пару лет у меня было всё необходимое, (и даже предположительно необходимое в будущем) – приборы, оборудование, материалы и химикаты. Оно было нелепым и громоздким и работало на принципах, тайна которых так и осталась для меня за семью печатями. Я до сих пор не понимаю, как с научной точки зрения можно совместить принципы «Так сойдёт!», «Ну, примерно…», «На глаз» и «Напрямую» с работой точного и сверхточного лабораторного оборудования. По всем правилам и канонам логики это работать было не должно, но оно работало, причём, работало порой в немыслимых условиях и при уходящих далеко за расчетные пределы нагрузках. А если даже что-то и ломалось, то чинилось тут же, при помощи плоскогубцев, молотка, алюминиевой проволоки, синей изоленты и крепкого русского словца. Что ещё более поразительно, после такого ремонта оборудование спокойно работало дальше, причём нередко значительно лучше, чем новое. Словом, Россия в моём восприятии навек осталась страной, в которой сочетается несочетаемое и возможно невозможное, в которой Пан Костикожа может финансировать детские литературные издательства, леший и бабарога – оставлять коммунистические следы на пыльных тропинках далёких планет, а товарищ Бог с товарищем Здрайцей проводить совместные исследования в области научного атеизма.
Но разгильдяйство – разгильдяйством, а в наблюдательности русским не откажешь. Недаром именно из этого народа выходили самые лучшие шпионы, диверсанты и разведчики. Мне приходилось искусственно состаривать лицо – благо, театральный грим и медицинские препараты доставались тут так же легко, как и тигли с колбами. И тем не менее, неумолимо приближалось время, когда мне предстояло надолго уйти в тень, исчезнуть, дабы время и забвение сделали своё дело, открывая мне путь к возвращению – с новым именем, в новой ипостаси, но… То не меняет чёрта, что с рожи сажа стёрта. И вот, пустив в дело ничтожную толику накопленных за мои долгие жизни и распределённых по разным банкам средств, я снарядил этнологическую экспедицию в дебри сибирской тайги, в самое её сердце, и там, между Обью и Енисеем, возле большого безымянного озера, поставил добротную, наполовину врытую в землю избу, заложив таким образом основу для будущего схрона, надёжно скрытого от лишних посторонних глаз.
Потом пришло время перемен. Коммунистическая система дала трещину и стремительно расползлась по швам, и через несколько лет на её бренных останках стало разрастаться невесть что, как обычно и бывает, когда чьи-либо останки находят грифы, шакалы и плесень. Как говорили сами русские, настало «время лихих девяностых». Конец двадцатого века, принесший бесславный финал великой, загадочной, гениальной в своей парадоксальности страны. Однако, как ни прискорбно осознавать, все эти события лично мне были только на руку, ибо и без того колоссальный русский кавардак теперь и вовсе разросся до гротеска, стал бурлить и обильно переливаться через края. Под шум и неразбериху я обзавёлся несколькими вертолётами и парой самолётов, не говоря о другой нужной технике, благополучно, никем не замеченный, доставил всё это туда, где я намеревался расставить точки над «i», как минимум, в собственной судьбе – к своему сибирскому схрону. Через пару лет на месте старой кряжистой избы зарылся глубоко в землю надёжный бункер, изготовленный из нескольких слоёв бетона и оловянистой бронзы, проложенных утеплительными, изоляционными и противовибрационными материалами. На озере была установлена волновая, а рядом, на поляне – термическая электростанции. Главный вход в бункер замаскировали всё той же избой, в крышу которой вмонтировали ещё и солнечные батареи. Конструкторы и строители схрона были набраны из людей, для которых жизнь в системе и социуме по тем или иным причинам превратилась в сущий ад – посему, получив баснословное даже по западным меркам вознаграждение, эти люди не видели ровно никакого резона болтать о том, где они были, что видели и что делали. А некоторые из них добровольно вызвались остаться на полюбившемся им «краю мира» для дальнейшего «сопровождения» жизни схрона, в частности, между моими посещениями. Это удивительное место я назвал «Time of fate» — «Время судьбы». И стал потихоньку завозить туда кое-какие материалы и оборудование.
Тем временем мои исследования и эксперименты уверенно набирали силу. Именно в те годы у меня случился прорыв, и в результате нового витка совершенно неслыханных по своей дерзости экспериментов появились первые веспы – увы, предназначенные стать далёкими пращурами того мрачного кошмара, которому суждено будет ещё больше расшатать и без того нарушенное предстоящей ядерной катастрофой равновесие сил Добра и Зла. Первыми удачными носителями генома шершня стали гуси, крыса и хомячок. И если веспокрыса получилась просто хитрой, ловкой и осторожной, то веспохомячок вышел каким-то сексуально озабоченным садистом: он сперва бросался на всё, что шевелилось с попытками изнасиловать, а затем начинал с остервенением и даже, казалось, с каким-то первобытным наслаждением рвать, грызть и драть когтями объект своих недавних сексуальных домогательств. Садюга – хомяк серьёзно искусал кошку, не подошедшую ему в качестве любовного партнёра просто по факту размера, а веспокрысе удалось надуть его и скрыться исключительно благодаря обретенным скилам ловкости и хитрости. Конец хомяка был печален – его заклевал здоровенный веспогусь, коих у меня к тому моменту уже было целое небольшое стадо, уверенно начавшее демонстрировать зачатки коллективного разума и зарождение основ социальной организации. Потом была ещё веспосорока, но её можно считать неудавшимся экспериментом. Пройдя кокон, птица вышла из него туповатой, агрессивной, такой же озабоченной, как приснопамятный хомяк, но только не в активную, а в пассивную сторону, и вдобавок – жутко истеричной. Кроме того, она норовила присваивать украшения. Сороки и вообще-то имеют слабость к разного толка блестяшкам, но им, как правило, всё равно, лишь бы блестело. Эта же выбирала украшения так, что создавалось впечатление, будто она прекрасно разбиралась в них. Если стащила у рукодельничающей секретарши стразы, то – только стразы Сваровски. Если кольцо или серёжки – то золотые. На бижутерию и не посмотрит. Как-то раз стырила у жены замдекана по АХЧ бриллиантовую подвеску, скандал был на весь институт… Другие сороки её не переваривали – чувствовали в ней появившуюся чужеродность, а может быть, просто не хотели терпеть то её воинственные выпады, то – беспричинные истерики. Так она и померла, от психоза и вечной неудовлетворённости…
Всякое было. Только вот ни человек, ни даже человекообразная обезьяна никак не сдавались, их геном ни в какую не хотел родниться с «чужаком». Как я ни бился, организм отторгал гены шершня ещё на самой первой, предварительной стадии совмещения и проверок. Эксперимент плотно встал в тупик. Тем не менее, окрылённый первыми успехами, я не отчаивался, и мечты о раскрытии тайны бессмертия, а заодно о возможности создать новую расу сильных, выносливых существ с отменным физико-энергетическим потенциалом служили прекрасной мотивацией для продолжения исследований. Параллельно я заботился о состоянии своего капитала, наняв хороших биржевых маклеров и вкладывая средства в акции выбираемых ими компаний. Я даже организовал небольшую собственную фирму, после того, как во время очередной экспедиции к схрону на одной из сибирских речек-притоков Иртыша мои геологи случайно обнаружили кимберлитовые трубки. Откомандированная туда артель добывала алмазы, конечно, в масштабах далеко не вселенских, но вполне достаточных для того, чтобы хватило и на насущный хлебушек с маслом и икрой, и на обеспечение надёжного, безбедного будущего.
Время, отведенное природой человеку, катастрофически заканчивалось, по человеческим меркам, исходя из моего заявленного при въезде в страну возраста, мне сейчас было восемьдесят девять. Пора было отправляться на «реинкарнацию». В 2012-м я собрался, подготовил все документы и надёжных «свидетелей», дождался времени осенних бурь и штормов и отправился малым составом в очередную таёжную экспедицию, в которой, разумеется, «погиб под завалом», удалившись в свой схрон и исчезнув из мира на ближайшие двадцать лет, под суровую колыбельную древних мельничных жерновов.
Потом было пробуждение, возвращение в мир, очередное обучение и возобновление работ. Параллельно я сотрудничал с несколькими институтами космических исследований и сделал пару нашумевших открытий. Через два десятка лет я накопил достаточно материала и решил обнародовать малую толику своих изысканий, подготовив и представив на суд учёного общества описание и результаты эксперимента по выведению веспооленей, имеющих огромную силу и фантастическую выносливость, низкую потребность в пище и, что самое главное – простейший коллективный разум, позволяющий им безошибочно находить друг друга даже на расстоянии в несколько десятков километров. Если же задействовалось целое небольшое стадо, (скажем, при проведении спасательных работ в особо сложных условиях Севера), то связь между «крайними» работающими оленями вообще могла растягиваться на сотни километров, используя находящихся между ними особей в качестве «ретрансляторов». Кроме того, веспоолени оказались идеально управляемы: стОило только «убедить» стадо в том, что среди погонщиков имеется «матка», и стадо становилось готово исполнить любую, даже самую бредовую её прихоть. «На десерт» я подал факт исключительной устойчивости получившегося генного гибрида к повышенному радиационному фону и способности нормально функционировать в существенно обеднённой кислородом атмосфере. Хм… На выведение веспооленей у меня ушло всего-то одиннадцать лет. Я и не знал, что Нобелевскую премию получить так просто… Надо учесть, на будущее. Мелочь, конечно, но, чёрт возьми, приятно!
Как оказалось, я не просто сильно развязал себе руки для дальнейших работ, но и приобрёл ярых сторонников, готовых платить и финансировать. Покажите мне того настоящего исследователя, который откажется от неожиданных дополнительных вливаний в бюджет!
Подробно описывать дальнейшие три столетия не имеет особого смысла. Скажу лишь, что за это время, воспользовавшись модным тогда Законом о Родовых Поместьях, я выкупил участок сибирской таёжной земли и отстроил на месте своего схрона скромный научно-исследовательский комплекс, где проводились многие «андеграундные» исследования – талантов и гениев, намного опережающих своё время, на Земле хватало во все века. В «Time of fate» работали лаборатории бионики и альтернативной энергетики, ксено- и астробиологии, имелась маленькая обсерватория и множество экспериментальных комплексов, два подземных испытательных полигона и скрытая симпатичным поросшим ёлками холмиком шахта, содержащая в своём просвинцованном нутре небольшой межпланетный челнок. Законсервированный. Зачем? А, просто. Чтоб было. Скажем, на случай совсем уж глобальной катастрофы.
А вот «эволюционных скачков» в моей основной работе, к великому сожалению, больше не происходило. Небольшие стада веспооленей мирно паслись где-то в спецпитомниках служб спасения; ах, да: в 2290-м я получил вторую «нобелевку» за выведение мелких веспорыбёшек, ничем, в общем-то, не примечательных самих по себе, но способных с точностью до секунды предсказывать своим коллективным поведением извержения вулканов, (причём, как подводных, так и прибрежных), возникновение и пути прохождения цунами и морских торнадо, а так же «умеющих» сосредотачивать вокруг себя огромные косяки трески и сельди, что совершило в морском рыбном промысле переворот планетного масштаба. Но это – так, побочный эффект, рыбки были лишь промежуточным этапом. Добивался я на тот момент совсем другого…
Тем временем мой мозг начинал уставать от ставших уже многовековыми безуспешных попыток доискаться до сути. Была нужна свежая, совершенно «чистая», не замусоленная тысячами проб и экспериментов гипотеза, новое направление, способное на длительное время без остатка занять моё и воображение и дать столь необходимый отдых и возможность в дальнейшем взглянуть на прежние проблемы совершенно по-новому, в ином ракурсе, который, возможно, и способен пролить долгожданный свет. Я бродил, потерянный, как оставшаяся без матки оса, и пытался найти такую «струю», способную с новой силой раздуть пожар моего вдохновения. И крылатый конь научной поэзии смилостивился и припал на передние ноги, подставляя моему разуму свою широкую дружескую спину. Это произошло в тот момент, когда я жарким летним вечером сидел в шезлонге на веранде одной из своих недвижимостей на берегу Средиземного моря, ища утешения в творчестве горячо любимого мною мистера Стивена Кинга, мэтра фантастики и признанного Короля Ужасов. Ужасов в данное время не хотелось, и я по какому-то многочисленному разу перечитывал его гениальную «Тёмную башню». Вот Джейк мечется по заброшенному дому, разыскивая свою единственную Зелёную Дверь… Образ вспыхнул в воображении спасительным ответом. «Зелёная дверь». Проход в иные измерения, другие реальности – заветная мечта многих современных исследователей, но так никем пока не достигнутая и не реализованная. А ведь вполне возможно, (да и вероятнее всего!), ТАМ, в этих реальностях, может оказаться гораздо больше шансов отыскать ответ на мой Главный вопрос! А что, если мой древний полузабытый ученик Збенеш – ни кто иной, как выходец именно оттуда?! (Интересно, кстати, что с ним стало? Ничего ведь о нём с тех пор ничего не слышал…)
На следующий день я буквально оккупировал научные библиотеки, одну за одной, разыскивая любую информацию по гипотезам, теориям, исследованиям и экспериментам в области попыток освоения параллельных пространств. Ещё через полгода, окутанный ореолом строжайшей тайны, в «Time of fate» стартовал новый глобальный проект, с рабочим названием «Зелёная дверь». В чём-то я оставался незыблемо, мистически верен своему прошлому. Двенадцать Учеников, двенадцать Верных посвящённых детально изучали новый для них вопрос, проводили консилиумы, планировали, искали контакты, подбирали литературу, видеоматериалы, оборудование для будущих экспериментов.
Подробно описывать предварительный и нулевой этапы тоже не стану: не посвящённый в «дебри» вопроса читатель умрёт от скуки, а мне придётся нести вечное бремя вины за его молодую загубленную жизнь. А вот первый этап заслуживает небольших пояснений. Он наступил через 80 лет после начала эксперимента. Ученики давно сменились, и новые двенадцать молодых, полных сил, энергии и энтузиазма адептов удостоились чести видеть первого путешественника по параллельным мирам. Правда, к сожалению, пока только в одну сторону. ТУДА. Именно тогда, на первом экспериментальном испытании портала «Зелёная дверь», родилась шутка про «путешествие туда, не знаю, куда», по аналогии со старинными народными сказками. С низким гудением портал сработал, туманное зелёное облако рассеялось, и питание прибора отключилось. Оставалось только надеяться, что где-то, в одном из этих самых таинственных параллельных миров, на одного кролика стало больше…
Последующие 150 лет эксперименты с «Зелёной дверью» удалось привести к совершенно неожиданному результату. В плане неизведанных параллельных миров прибор по-прежнему работал только односторонне, и смею предположить, что мы кардинально увеличили поголовье кроликов, мышей, крыс и прочей подопытной мелочи в точках выхода. Зато кому-то из моих ассистентов однажды пришла в голову светлая идея создания второго экземпляра портала, и мы, установив его сперва в моей квартире в Новосибирске, синхронизировали с порталом в «Time of Fate». И кролик, отправившийся в портал Института, благополучно выскочил в мою городскую квартиру. Правда, тут же разразился целым залпом «кроличьих орешков», за что через час, необходимый для остужения и перезарядки прибора, был тем же способом транспортирован обратно. Через неделю мы расширили область эксперимента, перетащив прибор в домик на берегу Средиземного моря. Результат был тот же, только времени на «отдых» прибору понадобилось больше. Ошеломлённые, мы договорились пока оставить потрясающий результат в секрете, чтобы со временем, не горячась, решить, готово ли человечество на данном этапе адекватно принять раскрытие тайны телепортации. Второй портал остался зачехлённым в подвале дома на средиземноморском побережье, а блоки питания мы увезли в Институт. Затем пришло время моего очередного «окукливания». Из кокона я вышел 18-го декабря 2539-го года. А 3-го января 2540-го какие-то политики великих держав Земли окончательно посходили с ума, и защитные стёкла над красными кнопками были одновременно откинуты. Тяжкий, глубокий вздох разнёсся над приговорённой Землёй. Поражённые неслыханной дерзостью смертных глупцов, с жутким глубинным скрежетом замерли жернова. И наступил Апокалипсис.
Обмен боеголовками продолжался девять дней. На десятый уничтожать было больше нечего и некого. Земля в целом, и могучая человеческая цивилизация в частности, в привычном для нас понимании перестали существовать. Над большей частью площади изуродованной планеты на ближайшее столетие воцарилась ядерная зима.
Я всегда отличался богатым воображением. Что творилось на всей бывшей цивилизованной части планеты, я мог представить в красках и подробностях, тем более, что и красок-то для этого надо было совсем не много. Чёрная, белая, бурая, алая и их всевозможные смеси. Вот, пожалуй, и всё. Посему отправляться туда лично я совсем не спешил, благо, в подземных уровнях «Time of Fate» было всё необходимое для нормальной жизни, и многое сверх этого, на ближайшие пару сотен лет.
Из всех моих сотрудников, которых катастрофа застигла в институте, мы не досчитались всего двоих, парня с девушкой, совсем молодых студентов, занимавшихся ксенобиологией водных миров. Они были влюблены друг в друга и вот-вот собирались пожениться. Нам на память от них осталась только записка: «Мы не хотим участвовать в этом безумии, и видеть то, что останется в мире после него. Прощайте. Мы будем первыми». Записка лежала, прижатая магнитиком, на горячем кожухе включенного блока питания «Зелёной двери».
Для верности я решил провести в комплексе сто пятьдесят лет. Электроэнергия радиацию не распространяет. Термическая и солнечная электростанции на поверхности работали исправно, кроме того, не так давно под комплексом смонтировали три новеньких генератора, работающих за счёт тепла земных недр. Так что недостатка в электричестве не было. Солярии поддерживали в помещениях режим естественной суточной световой активности, а гидропонные оранжереи исправно снабжали подземный «Ковчег» витаминами. За это время дважды обновилось поколение сотрудников. Число их сильно уменьшилось, но на обслуживание аппаратуры и даже на сопровождение некоторых экспериментов доморощенного персонала пока хватало, и я продолжил научную работу. Зачем время терять?
Эксперимент с «Зелёной дверью» вошёл в добровольческую стадию и временно приостановился, за неимением добровольцев. Поэтому решили вернуться к веспам. За последнее время в виварии наплодилось огромное количество бЕлок. Их было множество. Не хватало клеток, и зверьки носились под ногами, прыгали по растениям, клеткам и шкафам, сердито стрекотали с перекрытий, светильников, карнизов. Из них наделали целое стадо веспобелок, и через месяц, требуемый на выход из кокона, их увешали датчиками и камерами и сквозь систему шлюзов отправили на поверхность. Многие датчики отказали – то ли белки постряхивали их, то ли они сами дали какие-то сбои. Но тех, что остались и начали исправно гнать по экранам следящих мониторов вереницы данных, оказалось вполне достаточно, чтобы понять: в окрестностях Института радиационный фон «чистый», тяжёлых элементов в снежном покрове по минимуму. Только вот температура «за бортом» не радовала. Минус пятьдесят два… М-да. Бедные белки.
После анализа и компьютерного сведЕния мы смогли полюбоваться картинами внешнего мира. Освещаемая ослепительным холодным солнцем, сияла бриллиантами инея древняя тайга. Среди вековых кедров и сосен, заваленное по коньки крыш сверкающим снегом, дремало «родовое экопоселение «Три медведя» — в основном бетонированные муляжи, маскирующие шлюзы и грузовые порталы Комплекса, во главе с той самой, ставшей нашим шуточным символом лиственничной избой, которая до сих пор скрывала под собой главный вход, и от сотен прокатившихся над нею лет, казалось, становилась только крепче и надёжнее. Кругом царили тишина и умиротворение. Вот только минус пятьдесят два – это, простите, перебор.
Вторая партия веспобелок была выпущена через пять лет. В общем, на поверхности всё оставалось по-прежнему, только температура поднялась до минус сорока. Ну, это ещё куда ни шло… Решили подождать ещё лет пять – десять, глядишь, и до нуля поднимется, совсем курорт начнётся. Но через три дня решение было отменено. Видеокамера одной из белок захватила едва торчащую из снега вездеходную гусеницу, от которой по снегу тянулся неровный тёмно-бурый след. Кровь. И тот, кто её сейчас теряет – ещё жив. Координатный курсор указал расположение белки с камерой на карте. Полкилометра к юго-востоку от Избы.
Спасательная экспедиция была снаряжена в считанные минуты. Двое спасателей с носилками – нартой, врач и охранник-связист, закутанные в противорадиационные комбинезоны, шагнули в кабину шлюзового лифта, и через четыре минуты уже на поверхности помахивали руками видеокамерам, закрепленным на шлемах. Сначала ребята сопротивлялись, но я приказал надевать скафандры без вариантов: кто знает, из какой зоны пришёл вездеход и что привёз он в наш «эко-заповедник» на своей броне!
Десять минут видеокамеры показывали девственные таёжные красоты да снег, испещрённый следами белок и другого лесного зверья, (смотри ты – пережили, приспособились!). На одиннадцатой минуте в динамиках послышались удивлённые возгласы, кто-то сдержанно выругался, хрипло, на вдохе. Затем камера показала «гостя». И я похвалил себя за то, что не пустил со спасателями медика – женщину. Как ребята рассказывали после, двоих мужчин вырвало сразу. Охранник держался, когда непонятно каким образом ещё дышащие, обмороженные останки изломанного, искорёженного тела перекладывали на носилки. Потом стошнило и его. Выдержал только медик, но про этого парня все знали, что он не из впечатлительных.
Платформу с гермокапсулой и баллонами кислородного обеспечения загнали в лифт ближайшего грузового шлюза и отправили наверх. Вернувшиеся спасатели опустили пришельца в капсулу прямо с носилками и закрыли крышку. Клацнули запоры, надрывно просвистели клапаны, полностью заменяя атмосферу внутри капсулы, и лифт сработал на возвращение. Спустившись, ребята включили санобработку, и долго стояли, поливаемые вместе с капсулой пенными струями дезактиваторов и антисептиков и обдуваемые нейтрализаторами и осушителями. Затем люк лифта открылся, и экспедиция вместе со спасённым оказалась внутри Комплекса. Врач вовремя сориентировался и тронул сенсор тонирования. Стекло капсулы затуманилось и приобрело глубокий тёмно-янтарный оттенок, скрывший содержимое капсулы от наблюдателей. Спасённого немедленно доставили на нижние ярусы, в медицинский отсек, куда в скором времени стеклись все медики Комплекса. Когда открыли капсулу и с тела удалили многочисленные и бесформенные остатки одежды, оказалось, что спасённый и не спасённый вовсе, а спасённая. Перед ошалелыми взглядами врачей лежала молодая девушка среднего роста, с остатками коротко стриженных пепельных волос. Седых. От корней до самых кончиков. Изувеченное, измождённое до астении тело погибало, по нему то и дело пробегали предсмертные змейки судорог. «Сколько ей осталось?» — в пространство спросил я, хотя и не нуждался в ответе. У неё нет и получаса. Чтоб определить это, не надо быть врачом.
Помещение прорезал визг на частотах, идеальных для верхнего «Си» летучей мыши. Мелко завибрировал штатив капельницы, отозвались мензурки на столике. Иринка. Экзоневропатолог, ведущий специалист по мутагенным нервным системам веспогибридов. Последняя из Двенадцати. Что она увидела на этот раз? Мышь? Муху? Трёхмерный нейроуправляемый симулятор «Червячки против тараканов»?
Но Иринка не падала в обморок и не сидела с ногами на трёхметровом стеллаже для образцов. Она мёртвой хваткой держала вытащенную из вольера веспобелку и лихорадочно делала забор крови. Пол-миллилитра… Миллилитр… Полтора. На препаратном столе лежала пятикубовая ампула с остатками жидкого янтаря. Великий Здрайца! Что она задумала-то? Народ стоял, словно в сцене флешмоба. Пока кто-то силился что-то понять, Иринка уже закончила смешивание и осторожно разогревала шприц в автоклаве. По отсеку пронёсся шёпот: «Умирает… Она умирает!» Иринка ящерицей метнулась к кушетке, одним взмахом руки сбила трубки капельниц и провода датчиков. Тело девушки вздыбила конвульсия. Долей секунды раньше в ниточку вены безошибочно вошла игла, и пурпурная жидкость с кристаллическими искорками пошла в замедляющуюся, остывающую кровь. Над безмолвствующими просторами Вечности раздался каменный хруст, глухой абразивный скрежет покатился, нарастая и дробясь в пыльных закоулках оттаивающего времени, и вместе с ним пробудилось, снова стало живым сердце Мира. Небесный Пекарь отряхнул фартук, сбил колпак набекрень и по локоть засучил рукава. Мельница опять мелет!
Вот так получилось, что честь финишного шага в моём весповском проекте досталась моей двадцатидвухлетней ученице, в приступе отчаяния сделавшей фундаментальное открытие. Смешать первородную жидкость с вытяжкой из крови полностью мутировавшего веспы! Как просто! Но, как всегда, до самого простого-то никто и не додумался. Мы зациклились, без конца меняя состав протовакцины, варьируя, добавляя и убавляя, нагревали, охлаждали, обрабатывали сверхвысоким давлением и вакуумом, делали ещё чёрт-те что… А просто сделать сыворотку, смешав протовакцину с мутировавшей кровью, додумалась только впечатлительная девочка, превзошедшая всех и вся в своём безграничном сострадании к умирающей пациентке, возможно, своей ровеснице. В тот момент, когда все прогрессивные научные способы оказываются бессильны, на арену выходит Всесильное Чудо. Именно его и сотворила наивная доброта юной романтичной Иринки, не видевшей в своей жизни ничего, кроме стерильных подземных лабиринтов «Time of Fate», и никого, кроме пары сотен его вынужденных обитателей, большая часть которых там же и появилась на свет.
Ждали всего, чего угодно; но в первые же тридцать минут стало понятно, что девушка, по крайней мере, вышла из состояния клинической смерти. Дыхание стабилизировалось, слабый пульс едва заметно, но ровно вздувал тоненькую голубоватую жилку у виска. Замершие восковыми фигурами врачи очнулись от ступора. Зазвенели ампулы, затрещали разряды разогреваемых высокочастотных нейростимуляторов, ожил, завращал линзами восьми «глаз» — анализаторов серебристый паук диагностической машины. Лишние «зрители» разошлись, в блоке остались только несколько специалистов да оператор диагностики. А после реанимационного курса и детального обследования, наметив план процедур и операций на ближайшие несколько дней, разошлись и они. В медицинском блоке, освещённом тёплым желтоватым светом контрольных ламп, остался только дежурный врач, сидящий в кабинке контроля реанимационной камеры. Камера медленно наполнилась тёплым раствором янтарного протовещества.
Регенерация и восстановление тканей шли так стремительно, что хирурги едва успевали делать операции, удалять лишние обломки и составлять кости в нужное положение, сводить, скреплять и сшивать. Казалось, тело девушки будет состоять теперь из одних шрамов и швов, как туловище лоскутного зайца. Думали, что разговаривать девушка не будет уже никогда, и едва ли будет слышать что-либо, звучащее тише гидравлического молота. Хорошо, хоть глаза пощадила та жуткая, беспощадная сила, которая вдоволь поизмывалась над ней. Но девушка на третий день вышла из комы. А ещё через день заговорила. Тихо, хрипловато – но чисто и разборчиво! Голосовые связки работали! Это было здОрово. И невероятно.
Иринка, не особенно загруженная работой, проводила с больной целые дни. Ей первой девушка и рассказала свою историю. Её звали Настасья Тальская. Родом она была из Искитима. На днях ей должно было исполниться 19 лет. Перед началом бомбардировок дед Настасьи, машинист тепловоза, вывез семью в посёлок Воробьёво на реке Оеш, что на севере Новосибирской области, потом вернулся за своей женой в Новосибирск. Но опоздал. Жена возвращалась из командировки, из Москвы. Бомба взорвалась в аэропорту Шереметьево в тот момент, когда стратоплан выруливал к стартовой катапульте. С этого рейса даже груз-200 формировать не стали: не из чего было. А когда дед, шокированный страшной новостью, выбирался из города, радиоактивное облако от взрыва в Бердске накрыло Новосибирск. Дед Настасьи стоял в пробке, многие электромобили отказали, и столпотворение было страшное. Несмотря на постоянные штрафы дорожной экоинспекции, дед ездил «по старинке», на дизельном джипе. Это позволило ему, в конце концов, выбраться на Колыванское шоссе. Но, как оказалось, времени, проведенного в радиоактивном облаке, оказалось достаточно для того, чтобы домой он вернулся со страшным «подарком». Дед умер через два года. Его сын Фёдор, отец Настасьи – одиннадцать лет назад, от рака кожи. Сама Настасья родилась болезненной, единственный оставшийся в Воробьёво врач подозревал у девочки порок сердца, но, слава Всевышнему, кажется, ошибся. Мать Настасьи однажды собралась в город, на заработки – жить в Воробьёво было не на что, спасал только огород да различные таёжные дары, которых с наступлением резкого похолодания стало крайне мало, и добывать их стало делом рискованным и опасным. В Воробьёво матушка больше так и не вернулась. Настасья, как могла, училась – по книгам, старым журналам и школьным учебникам. Позже, когда в селе попытались возродить школу, стала ходить на занятия, но это продолжалось не долго: как-то ночью учителя ограбили и избили, а школу дотла сожгли. Больше попыток обучать немногих поселковых детей никто не предпринимал. Настасья продолжила свои занятия по книгам и старым учебникам, и умудрялась при этом худо-бедно содержать дом и небольшое хозяйство: пяток кур да трёх коз. Так и жила. А в семнадцать у неё появился парень. Он пришёл в село откуда-то со стороны города – высокий, сильный, властный, с красивой, грамотной речью… Алекс. Алексей, конечно. Но он требовал, чтобы его звали именно Алекс. Одному из деревенских, за намеренное поддразнивание: «Лёха-Лёха, мне без тебя так плохо», пафосно, легко и очень показательно сломал все пальцы на правой руке. Ломал до тех пор, пока обидчик пытался пыжиться и, словно пёстрый петух, наскакивать на Алекса. В конце концов, завывая и баюкая изуродованную кисть, увалень припустил в огороды, а Алекса оставили в покое. Настасья влюбилась в таинственного городского красавчика наивно и искренне, страстно, без остатка, дарила ему дни и ночи, считала себя его женой и была на седьмом небе от счастья, несмотря на страшные и тёмные постапокалиптические времена. А потом Алекс запил. Пил запоем, теряя контроль над окружающим и над собой, крушил мебель и избивал всех, кто попадался под руку. Чаще других попадалась Настасья. Когда кончились последние деньги, он унёс из дома и пропил все оставшиеся от матери украшения, компьютер, инструменты отца. А когда кончилось и это, избил Настасью, связал и потащил вечером на улицу. У околицы стоял лесхозовский трелёвочный трактор – видимо, Алекс пригнал его ещё днём. Заготовки давно не велись, и лесхозовской техникой пользовались кто во что горазд, пока она ещё была в состоянии работать… Парень бросил девушку на второе сиденье, приказав: «Молчи. Тогда доживёшь», завёл трескучий, дымящий мотор и повёл вездеход в тайгу, по заброшенной лесовозной дороге, едва угадывающейся под метровым слоем снега. Снег был плотный, и трактор легко справлялся с ним, ныряя носом в сугробы, как в волны, и извергая из-под гусениц целые снежные фонтаны. (Настасья, несмотря на страх, замечала такие моменты, и теперь рассказывала о них с каким-то особым вниманием, даже с нежностью). «На опыты пойдёшь, — вдруг заговорил Алекс, — к колдуну здешнему, поняла? Он за таких, как ты, говорят, дорого платит». Настасья даже улыбнулась. Деревенские байки про могучего Таёжного Старика с повязкой на глазу и вОроном на плече знал каждый малец, а не верили в них даже выжившие из ума старухи. Местную ведьму, бабку Тарасиху, и колдуна дядьку Евсея тоже все знали: к Тарасихе спокон веку все девки ходили – кто женихов гадать, кто разным каким женским премудростям учиться, по малолетству, по первости; а дядька Евсей колдуном только придуривался. Ничего такого он не умел, пил только забавно: держит на носу стакан, нальёт, краюшку положит сверху, а потом носом так смешно дёргает, а стакан тишком, тишком ему прямо на усы скатывается. Так ни капли и не уронит. Ну, к Евсею-то и не ходил никто за колдовством. И никаких других колдунов во всей округе на самом деле не было… Стемнело уже. У трактора этого фара одна, и то не светит толком, так, сумерки под носом размазывает. Вот и налетел Алекс на выворотень-то. Трактор вздыбился, гусеницами шлёндает, крутит – а без толку, только ещё дальше на корни сам себя заталкивает. Алекс выругался, полез смотреть. Тут-то его медведь и приломал. Шатун. С голодухи из берлоги вылез. Теперь они часто такие, злые, голодные… Алекс орёт, ругается, в кабину лезет – а медведь не пускает его, ревёт да обратно тащит. Как-то изловчился Алекс, выскользнул, запрыгнул в кабину, схватил Настасью в охапку, и выкинул на снег, прямо медведю под ноги: «На, мол, жри!» Ну, медведь давай и её ломать… Не помнила дальше Настасья ничего. То ли в обморок упала, то ли нет – только будто вдруг медведь к ней интерес потерял, бросил её, рявкнул – и за трактор, назад. Настасья очухалась, двинуться не может, боль страшная, смотрит – по колеям Алекс мечется, удрать пытается. Да разве ж удерёшь, от шатуна-то… Ох, и кричал же он, когда шатун его по-живому на куски разрывал! А Настасья сообразила, что Всевышний ей отсрочку даёт, шанс на спасение, и, пересиливая жуткую боль, полезла в кабину трактора. Два раза от боли сознание теряла, но долезла-таки, одной рукой цеплялась, другая уже сломана была, а ноги – так обе. Затащила себя в трактор вовремя. Медведь, видать, не удовольствовался одним, за ней вернулся. Ткнулся в снег, где лежала, обнюхал – да на трактор, в кабину. Ещё несколько раз когтями доставал, полосовал одежду, грудь, ноги. Руку ещё в одном месте сломал. Устал потом. Слез с трактора-то, упёрся в борт лапами, и ну раскачивать его туда-сюда, туда-сюда, и ревёт, ревёт… А трактор работает, Алекс не заглушил. Медведь его совсем расшатал, тот вперёд через выворотень и перевалился. Настасья с сиденья скатилась – и на рычаги. Была б земля – не пошёл бы трактор, заглох: на газ-то никто не давил. Но кругом был толстый слой снега, и гусеницы, пробуксовав по нему, довершили начатое медведем и стащили трактор с выворотня. Освободившись, трелёвочник пополз по просеке дальше, во тьму, а медведь, окончательно утомившись, заковылял восвояси. Только Настасья не видела этого: давно без памяти была. Очнулась утром, от боли. Трактор стоял заглохший, зарывшийся правой стороной в непролазный сугроб у пригорочка, на замятке, на открытом месте. Кожа у Настасьи обморожена, а по телу жар: началось воспаление. И сознание постоянно плывёт, так и норовит снова в забытьё провалиться… В полубреду она из кабины вывернулась, кулём упала в снег. Когда забытьё откатывало и глаза видели хоть что-то – пыталась ползти, кричать… Только не то, что крика, а и шёпота не получалось, горло было повреждено, голосовые связки отказали. А потом сознание отключилось окончательно, и тело начало умирать. Тут-то Настасью и обнаружила белка. «Случайное – не случайно». Time of Fate. Время судьбы… Страшно мелешь ты порой, Чёрная мельница. И кому-то суждено жерновом твоим быть, а кому-то – зерном между жерновами… Только на то и Мельник, чтоб Мельница его слушалась.
Пришлось Настасье поверить в одноглазого колдуна. Только вот вОрона не было. Жаль! Я решил, по возможности, снова обзавестись птицей – привык, а тут вот давненько уж нету, и неуютно как-то, словно не хватает чего, словно некое место в душЕ, которое занято должно быть, пустует. Слышал от кого-то, ещё в начале века: «Остерегайтесь подпускать вранов слишком близко, а не то они навсегда украдут у вас сердце!»
Настасья стала вставать через два месяца, а через три уже уверенно ходила «хвостиком» за Иринкой. Девушки за это время очень сдружились и проводили вместе всё свободное время. Ещё через месяц они подошли к коменданту с просьбой переселиться в одну комнату. А потом кто-то случайно заметил у Ирины на шее синяк, старательно замазанный тональным кремом. Потом – ещё и ещё. И если первому особого значения не придали – ну, мало ли! – то серия последующих уже заинтересовала обитателей комплекса, тем более, что на вопросы о происхождении гематом Иринка отвечала уклончиво, отводя взгляд. Сообщили мне. Понаблюдав за девушками, понял всё без слов. Я даже не стал бы поднимать это сердечное дело, пустил бы всё на самотёк – у всех свои пристрастия, в конце концов, на профессиональных качествах Ирины её личная жизнь не сказывалась, а устраивать на Комплексе рейды полиции нравов я не собирался. Если бы не синяки. Тут уж – извините. Девицы – красавицы, душеньки – подруженьки – это сколько угодно, но — никакого садомазохизма! Поэтому я вызвал Ирину в свой кабинет. Большая комната в чёрно-белых тонах, являющая собою увеличенную копию «Книжной комнаты» на Кёльдсбрукской мельнице, (даже камин был настоящий, действующий: я мог позволять себе маленькие чудачества!), располагала к доверительной беседе, а моя внешность, (а я уж постарался с антуражем, ради такого случая), совсем не располагала ко лжи и увиливанию… В общем, Ирина рассказала всё на первом же «сеансе». В красках и подробностях. Выяснилось, что Настасья оказалась весьма страстолюбивой особой, и, то ли от природы была такой, то ли на психику наложил своеобразный отпечаток весьма печальный первый интимный опыт с Алексом, но её проявления чувственности носили далеко не ангельский характер. К тому же, зная мягкую, наивную, покладистую Иринку, можно было уверенно сказать, что Настасья была в этой паре явно не пассивной стороной. Однако, под конец исповеди, когда я позволил отчётливо «прочитать» на своём лице возмущение и готовность к решительным действиям, (хотя, признаться, на тот момент я абсолютно не представлял себе, каким именно), Иринка расплакалась навзрыд, чуть-ли не на коленях начав умолять меня не разбивать её сердце и не отбирать у них с Настасьей счастья. Такой поворот событий был для меня несколько неожиданным. Искренность чувства Ирины, несмотря ни на что, сомнений не вызывала: она вообще не умела толком ни скрывать своих чувств, ни тем более выдавать одни за другие, и я решил рискнуть оставить всё, как есть, только с условием, что девушки серьёзно побеседуют между собой и придадут своим отношениям более нежную и достойную понятия любви форму. Ирина, улыбаясь сквозь размазываемые по милому, почти детскому личику слёзы, радостно кивала и соглашалась на всё. В её искренности я не сомневался, а вот в её психологических навыках такой же уверенности не было, и я пока просто настоятельно порекомендовал, (для начала), обратиться к нашим штатным сексопатологам, пообещав предварительно сам переговорить с выбранным девушками врачом, чтоб подготовить и настроить на нужное «русло», что девушек вовсе не надо «лечить» от моносексуальных наклонностей, а только помочь им подкорректировать форму проявления страсти. Почему я рассказываю об этом интимном курьёзе в своей рукописи? Потому, что данное событие ознаменовало сложнейшую проблему, с которой нам пришлось вплотную столкнуться при дальнейшем развитии весповского проекта, о чём на тот момент ни я, ни тем более остальные его участники и близко не подозревали. А вспомнить печальный опыт «пионеров» — хомячка и сороки – было бы как раз кстати.
Дальше сюрпризы от Настасьи посыпались, один краше другого. Ей предложили поступить учиться в камерную Академию при Комплексе, но девушка наотрез отказалась, с хорошо маскируемой неприязнью сообщив, что у неё свои методы ученья. Затем она перестала питаться в общей столовой. На вопрос о причине голодовки ответила, что это вовсе никакая не голодовка, просто она не собирается «убивать своё тело и душу употреблением в пищу животных белков». Специально для неё была разработана индивидуальная диета, исключающая мясо, яйца, сыр, творог, масло и молоко. Этого оказалось не достаточно, через некоторое время девушка объявила, что ей «было откровение», в котором предписывалось питаться вообще только ягодами, овощами и фруктами, причём, исключительно в сыром, не подвергнутом никакой обработке виде… Помню, было на стыке веков такое поветрие, «сыроеденье» называлось, даже модным слыло в определённых кругах. Много, ох много истощений, и даже с летальным исходом, собрала себе в дань та нелепая мода. Неужели и до нашего андеграунда добрался этот вирус, результат пресыщенности и безыдейности? Потом стали замечать, что Настасья периодически пользуется малой грузовой клетью, с помощью которой раньше опускали с поверхности на нижние уровни лабораторные образцы в хрупкой таре. Отправленная наверх, клеть возвращалась, когда на половину, а когда и до краёв загруженная кедровым орехом. Стали расспрашивать Настасью. Она без особого удовольствия рассказала о том, что установила какой-то особый мысленный контакт с лесными бЕлками, которые теперь «добровольно и с радостью» собирают для неё кедровые орехи и доставляют к шлюзу, где складывают в поднятую на поверхность клеть. Едва уговорили девушку на эксперимент, заверив всеми правдами и богами, что зверёк будет благополучно отпущен на волю, и Настасья «позвала» одну из белок внутрь. Белка залезла в клеть и приехала пред наши жаждущие очи. Никто даже не удивился, когда животное оказалось нашей веспобелкой, как и вся остальная «прислуживающая» Настасье стая. Только вот ни на одной почему-то не осталось ни камер, ни датчиков. Как и обещали, белку отпустили на все четыре стороны, в орехах, которыми после этого случая стала милостиво делиться с Комплексом Настасья, наша кухня с тех пор недостатка не знала, а у нас появилась Беличья Королева. Отношения Ирины с Настасьей продолжались, но никаких синяков ни на той, ни на другой больше никто не замечал. Даже сексопатолог не понадобился. Но – «недолго музыка играла». Вскоре аналогичные синяки начали появляться на руках, шеях и даже лицах молодых парней. «Королева» взрослела, и чем старше она становилась, тем более серьёзные ей требовались «игрушки»… В конце концов было решено пригласить девушку для беседы – сперва ко мне в «Книжную комнату», затем, если не поможет, — к более узким специалистам. Но девушка приглашение проигнорировала. А на следующий день, по чистой счастливой случайности постучав в их комнату и не дождавшись ответа, вскрыли дверь и вынули из петли Иринку. Из её судорожно сжатого кулачка достали записку, в которой ровным почерком Настасьи было написано, что она уходит, не в силах более находиться «среди чужих, далёких и лишённых света истинного мировоззрения существ». Далее следовало весьма откровенное повествование о её скрываемых от подруги развлечениях с «грубым мужским материалом». «Материал» перечислялся по именам. Кто-то припомнил, что одного из перечисленных, оператора гидропоники Якова, вчера не было на рабочем месте. Сегодня у парня был выходной… Якова нашли в его комнате, в постели, задушенным оголённым участком провода от настольной лампы. Вилка лампы была включена в сеть. Лампа не светила, провод в месте замыкания оплавился и перегорел прямо на горле жертвы. Бросились проверять остальных. Слава Всевышнему, больше трупов не оказалось, только многочисленные ссадины и синяки. Саму Настасью с тех пор в комплексе больше никто не видел, и попытки отыскать её в тайге ни к чему не привели: веспогибриды бегали быстрее «немодифицированных» особей, а уставали в разы медленнее. Погоня по следу заглохла на первом же открытом участке, где ледяные низовые ветры отгладили наст, по твёрдости почти не уступавший асфальту. Следов лёгонькая девушка на нём не оставила и в помине, а специальных поисковых собак на Комплексе никто не разводил и не дрессировал.
Иринка выжила, но, как выяснилось, не факт, что к лучшему. Прочитав тогда записку Настасьи, снедаемая горем и ревностью, девушка взяла кровь веспобелки, смешала сыворотку и сделала иньекцию себе. А потом, когда состояние истерики отпустило, Иринка представила, каким монстром ей теперь неизбежно предстоит стать. И пошла привязывать петлю к решётке потолочной вентиляции. Опасения девушки полностью оправдались. Забегая вперёд, скажу, что она прожила ещё полгода, фактически, под домашним арестом, постоянно «накачиваемая» психотропными препаратами, а потом улучила момент, (всё-таки с ней обращались, как с пациенткой, а не как с заключённой), и включила «Зелёную дверь»…
Редко работает седьмой постав, редко грохочет седьмой бегун. Но уж коли заработает, коли загремит – страшный помол сыплется с нижняка в пеклевальный рукав! И случается порой, что сам Мельник при этом не у дел, только смотрит да ждёт, пока иссякнет вода, да затихнет, остановится жернов.
После этого случая я приказал опечатать термобокс с протовеществом, а весповский эксперимент решил заморозить на неопределённый срок. Пока не решу окончательно, что делать со столь поразительными результатами.
Зато, благодаря последним событиям, путь на поверхность теперь был проторен. Поднявшись туда и осмотревшись, я решил снарядить вертолёт и провести дальнюю разведку – сперва Новосибирска и области, а затем, в зависимости от результатов, решить, куда имеет смысл отправляться дальше – на восток, в глубь Сибири, на Красноярск — Читу, или же, наоборот, на запад , до Урала и дальше, за Уральский хребет. Я выбрал российский «Серый гусь» — лёгкий ракетный бомбардировщик сверхдальнего действия. Хищная стремительная машина с ракетообразным фюзеляжем, короткими крыльями, скошенным хвостовым оперением и винтом с серповидными лопастями, снабжённая антигравитационным генератором и центральным ядерным двигателем, приводящим в действие как винт, так и горизонтальные турбины, способная подниматься на высоту до 11 километров и развивать по горизонтали скорость до 800 км/ч., для поставленных задач подходила идеально.
Разведка дала совершенно шокирующие результаты. Новосибирск превратился не то в громадный, многорайонный посёлок, не то в маленький городок, подковой растянувшийся вдоль излучины Оби. Все населённые пункты мельче Колывани были просто заброшены, многие разрушены и давно заросли травой и подлеском. Сама Колывань, словно старая колония бактерий, отмерла по окраинам, превратившимся в развалины и с воздуха смотревшимся, как синюшная, мёртвая, разлагающаяся плоть. Лишь в центре городка ещё теплилась какая-то жизнь, но это было похоже, скорее, на поселение бомжей по окраинам городской свалки, только здесь оно было не на окраинах, а в самой середине. На месте Бердска была гигантская бурая воронка, на склонах которой ещё угадывались остатки каких-то конструкций. Повсюду во множестве валялась разбитая, брошенная техника и какие-то плохо узнаваемые искорёженные обломки. Снизились, прошли вокруг воронки. На трёхстах метрах дозиметр показал опасный уровень фона. Не дёргая дьявола за петушиное перо, набрали высоту и полетели оттуда подальше. В Искитиме картина оказалась посимпатичнее: жилая часть была раза в два побольше Колывани, и убогие развалюхи, слепленные из соплей и кроватных спинок, составляли там не сто, а лишь процентов восемьдесят от всего количества обитаемых жилищ. Кое-где на улицах даже виднелась техника – древние, дышащие на ладан легковушки, пара грузовиков, трактор; ползли несколько запряжённых тощими, облезлыми лошадёнками подвод. В одном месте здоровый понурый бык протащил оборудованный оглоблями мятый проржавленный корпус какого-то совершенно уж музейного джипа. Однако, садиться не стали и здесь: слишком уж наш вертолёт «инопланетно» смотрелся бы на фоне всей этой постъядерной «пасторали», да и мы сами были одеты отнюдь не по местной моде.
Слетали до Красноярска. Лучше б не летали. Воронка на месте бывшего громадного города была раз в десять больше бердской, к тому же не одна. Отдельно от городской группы находился кратер, обозначивший место Красноярского космопорта. Фон здесь начинал шкалить уже на высоте четырёхсот метров, и мы повернули назад. Обследовать окрестности не стали.
Не надо быть великим психологом, чтобы догадаться, что домой мы вернулись отнюдь не в восторженном настроении. Следующую экспедицию, за Урал, решили снарядить чуть позже – такие «новости» надо переваривать порционно, да и подготавливать вылазку теперь нужно было вдумчивее, с учётом выводов, сделанных из уже увиденного.
После похорон Якова стала стремительно угасать его почтенная матушка, и через семнадцать дней возглавляемая ею кафедра зоологии искусственных сред осиротела. Казалось, Мрачный Жнец косо ухмыляется из складок чёрного капюшона: мол, наш спор касался только нас – тебя и меня, верно? И взмахивал алмазным серпом, походя швыряя в мельничный ковш одну за другой близкие, крепко связанные с моей судьбы. Специалистов, поддерживающих жизнь Комплекса, оставалось всё меньше. Требовался приток свежих, молодых кадров извне.
Через месяц отправились-таки на Запад, за Урал. Для этого подготовили тяжёлый вертолёт-заправщик, который должен был найти площадку где-нибудь в районе гор или сразу после них, и ждать там подхода трёх небольших, скромных вертолётиков, использовавшихся до катастрофы в гражданской и сельскохозяйственной авиации. Вертолётики вместо бункеров с удобрениями оборудовали дополнительными баками для горючего и отправились в путь. До Уральского хребта картина была столь же унылой, что и увиденная нами в прошлой экспедиции. Посадку сделали только в Тюмени, там даже оказался вполне пригодный аэродром – правда, давно заброшенный. Нас встретили без враждебности, хотя и без особого восторга. Мы представились экспедицией уцелевшего отделения Северо-Сибирской академии наук, и нас проводили в политехнический колледж – единственное специальное учебное заведение в том, что осталось от довоенного города. Там удалось наладить кое-какие предварительные контакты. Решили «дружить» и не терять связи. Представители колледжа просились в гости, но мы сослались на движение экспедиции в строго противоположную сторону, туманно пообещав, мол, «Если что – то на обратном пути»… А там посмотрим. Да они к тому времени уж и сами забудут: у них своих проблем – выше крыши. Осмотрев по пути скорбные развалины ещё одного довоенного гиганта – лидера тяжёлого космического аппаратостроения Тяжбурга, отправились дальше, не рискнув, да и не видя особого смысла вступать в контакт с мелкими разрозненными бандами оборванцев, рыскающими по руинам, руководствуясь явно не научными целями. Перевалили Уральский хребет и проведали ожидающий нас у западного подножья заправщик. А дальше нас ожидала полная иллюзия того, что неожиданно и масштабно сработала наша «Зелёная дверь» и мы все дружно провалились в пресловутую параллельную реальность.
Привычной нам европейской части России не было. То есть, совсем. Ни политически, ни геофизически. На месте исконной, казавшейся вечной и незыблемой, Среднерусской равнины возвышалось изрезанное, рваное плоскогорье с мощным очагом радиации в восточной части. Городов там было раз, два – и обчёлся, причём, большинство из них походили на большие деревни, вроде нашего Искитима. Не обнаружилось ни одной узнаваемой реки. Попадались совершенно новые русла и озёра, а те, что были когда-то Волгой, Камой и прочими, не узнаваемо изменили направления, течение и ширину. Некоторые и вовсе исчезли, загнанные под землю или затёртые складками нового рельефа. Я летел, как ребёнок, расплющивая нос о толстое иллюминаторное стекло, и смотрел на землю, которой не было. Не могло быть. Потому, что в моей памяти была совершенно другая земля. Но в реальности её не было. Её бесстрастно и безжалостно перемолола Чёрная Мельница, и то, что высыпалось через пеклеванный рукав, уже не было поверхностью родной планеты. Над незнакомым инопланетным пейзажем летел на вертолёте старый обессилевший Мельник, за многие века растративший все свои силы на призрачные поиски не существующего и бессмысленные споры с неизбежным.
Гораздо позже, когда развернулось строительство подземного комплекса в Шурени, я узнал, что местный народ называет время, прошедшее с момента катастрофы, Временем Сумрака. На мой взгляд, лучшего определения придумать было нельзя.
Полученной порции впечатлений мне лично хватило на то, чтобы не вылезать из «Time of Fate» ближайший месяц. Настало лето. Температура на поверхности, и правда, поднялась до нуля, и даже стала переваливать на положительные значения. Я решил заняться поправкой своих финансовых дел. Насколько я понял, какое-то подобие денежно-товарных отношений пока имелись только на северо-западе бывшей Европы, в Игерийском княжьем альянсе, да и то лишь в зачаточном состоянии. Но лиха беда – начало. На то, чтоб снова запустить в действие схему «Деньги-товар», много ума не надо, уж если в своё время эту систему человек придумал, как говорится, «с нуля», то возобновить её работу по новой труда не составит и много времени не займёт. Поэтому тому, кто не хочет быстренько оказаться в побирушках, нужно заботиться об этом заранее. Первым делом я снарядил разведгруппу, и когда выяснилось, что наши сибирские реки не исчезли, как миражи, не поменяли течения, и вообще ничего там не изменилось, даже маленький посёлочек стоял, заваленный мокрым тающим снегом, моя артель по добыче алмазов заработала вновь. Люди, они ведь совсем не изменились за последнюю тысячу лет…
Тем временем, как следует поразмыслив, я решил пойти на сделку со своей совестью. Поскольку, с одной стороны, я видел, в каком плачевном состоянии находятся города за Уральским хребтом, и знал, что там если и происходят между мародёрствующими бандами какие-то торговые отношения, то это, в самом лучшем случае, натуральный обмен, а, с другой стороны, я знал, что любая из этих группировок разбежится, как стайка сусликов, даже просто увидев мой боевой вертолёт, я решил закрыть свои счета в нескольких крупных банках и снять вклады. Ничего, что там временно нет банковских работников – за прошедшие несколько сотен лет я неплохо изучил и банковское дело, и устройство сейфовых замков. Хотя, там особенно и изучать-то было нечего. Замки – они из металла. Кипящая плавиковая кислота, капиллярно подаваемая под давлением в 80 атмосфер, за секунды превращает любые используемые в замках металлы в пыль…
Я остался чист перед совестью. В сохранившихся городах мы выбирали только те банки, в которых я держал вклады на себя или на подставных лиц, и вскрывали только «свои» ячейки. Обнаружив в нескольких ценные бумаги, мы подсчитали их суммарную ценность и забрали её в платиновом эквиваленте из спецхранилища какого-то нефтедобывающего предприятия, которого теперь не существовало и в помине. Забрали с процентами, но, разумеется, только с теми, которые нам причитались за прошедшие сто семьдесят три года. (Даже за сто семьдесят. На оставшиеся три лень высчитывать было. Пусть будет комиссия за сохранность.)
В «Time of Fate» «Серый гусь» вернулся с полным брюхом, сыто покрякивая и натужно перебирая лопастями. В Комплексе нас ожидал сюрприз. Старатели артели привезли старика. Нашли по пути. Измождённый, заросший, как болотная кочка, замотанный во всё, что где-то смог отыскать. Старик был без памяти и периодически бредил, призывая какого-то «Хозяина». Перед тем, как реанимационная капсула закрылась, старик открыл глаза. Мне показалось, что отсек на миг залил ослепительный синий свет. Старик обвёл взглядом стоящих вокруг врачей, остановился на мне и сказал: «Настасья». И снова провалился в забытьё.
Курс реанимации получился коротким. Пациент пришёл в себя через три часа, прямо в капсуле, невзирая на периодически вводимое снотворное. Чуть не сорвал кислородную маску и не нахлебался протожидкости, пришлось дать ударную дозу снотворного и вколоть модитен. Только так удалось купировать психоз и осушить капсулу. Через час старик снова очнулся. На приветствие и вопрос, как его зовут, он коротко ответил: «Алекс». А потом лаборант принёс мне результаты его анализов. Принёс лично, в руки. Я просмотрел столбики цифр и обозначений и медленно осел в кресло. В жилах старика текла гибридная кровь веспы. Следующий бланк подробно разворачивал генетическую картину гибрида. Введенные в кровь элементы не принадлежали геному шершня. Это были элементы генома обыкновенной осы. С этим насекомым в «Time of Fate» никто никогда не работал. Зато я тут же увидел перед мысленным взором картинку. Маленький, словно игрушечный, увитый хмелем домик в самом сердце Лютенского леса. Аскетичное убранство: стол, пара самодельных табуретов. На столе – целый алхимический набор: колбы, тигели, горелки, реторты. А под потолком, возле печной трубы – большой, с чайную чашку, серый перевёрнутый «кувшинчик» осиного гнезда. На стуле напротив сидел мой самый неординарный ученик за прошедшие пять с лишним столетий. «Я долго наблюдал за осами, и учился у них…» На воображение и память, (как, впрочем, и на весь организм), с тех пор я никогда не жаловался: это была часть моего выигрыша в приснопамятном споре. Вернее, нашего с ним выигрыша. Без него я стал бы отличным перегноем для кладбищенской травы в начале далёкого двадцатого века. Вот и добралась до меня твоя весточка, затерявшийся во времени Ученик. Видимо, пришла пора делить выигрыш.
Через полтора месяца мы сидели в креслах медицинского блока, и беседовали. Я машинально перебирал инструменты на опытном столике. Алекс, побритый, вымытый и одетый в подходящий деловой костюм, (он сам предпочёл такой тип одежды), выглядел уже вовсе не стариком, а преуспевающим молодым мужчиной тридцатилетнего возраста. На самом деле ему было двадцать один. Только он отсчитывал свои годы не от фактического появления на свет, а от Перерождения. Он получил иньекцию сыворотки в девять лет, затем был кокон, а потом – десятилетний курс общих наук и серьёзных психофизических тренировок по канонам боевых монахов Шаолиня и Чжоан-Чжоу. Те, кто только что вышел из кокона и ещё не закончил тренировочный курс, именовались гайи. В частности, гайи, помимо прочего, обучались таинству «убиения матери», что означало избавление от всех мирских страстей и привязанностей, ибо «алчность и страсть – есть Мать». По окончании курса гайи сдавали «экзамен мужчины», заключавшийся в прохождении специального проверочного полигона, где требовались как физическая подготовка, так и смекалка, умение мыслить образно, творчески, а так же действовать в группе, сообща, прикрывая и помогая друг другу. К тому же, полигон невозможно было «вызубрить»: условия, препятствия и «ловушки» на нём постоянно модифицировались и менялись. Даже граница его не была стабильной, наставники не ленились переориентировать полигон на местности. Таким образом, изменялись даже рельеф и растительность. Успешно прошедшие Полигон переходили в сан дицев, то есть – «Последователей», и получали своё первое «взрослое» задание. Что следовало дальше, Алекс не знал: пока он был только дицем и имел задание странствовать по миру в поисках Мельника – «Великого Мастера», как величал его Хозяин. Имён Хозяин не называл. Он вообще никогда не любил имена. Никто из послушников не знал даже его имени – для них он был просто «Хозяин», а им самим сразу после выхода из кокона присваивались короткие клички, вернее, даже просто трёхзначные идентификаторы. У него был идентификатор «Лех». Тем, кто получал задания, связанные с «глубоким погружением» в мирскую жизнь и с необходимостью вступать во множественные тесные контакты с людьми, разрешалось выбирать имя по своему усмотрению. Эти миссии невероятно облегчались тем, что система бюрократической личностной номенклатуризации только-только начинала возрождаться, и никаких серьёзных удостоверяющих личность документов единого образца пока не было. Так, справки, «волостные грамоты», «подорожные», рекомендательные письма. Лех выбрал себе мирское имя Алекс.
Миссия Алекса продолжалась вот уже десять лет. За это время он успел отучиться в двух учебных заведениях, (это не порицалось, а, наоборот, даже поощрялось Хозяином). Алекс закончил факультет оккультистики в Университете Вилленгс Комьюн,(княжество Свандское), а затем – отделение механики в том самом политехническом колледже, в городе Таймень. (Почему после катастрофы возникло поветрие частично или полностью изменять географические и субъектные названия, для меня до сих пор остаётся загадкой. Возможно, причина в том, что люди сознательно или подсознательно стремятся изменить с трудом возрождаемый мир так, чтобы ничто не напоминало о страшном прошлом, даже названия). Только вот алексовы поиски в течение этих десяти лет были абсолютно безуспешны. Никто, нигде и никогда не видел, не знал и ничего не слышал ни о Мельнике с завязанным глазом, ни о сопровождающем его вОроне. И тут Алекса настигло то испытание, о котором дицев предупреждали Наставники: испытание мирской жизнью, нерукотворный экзамен, беспристрастно проверяющий все твои предшествующие знания и навыки, а в первую очередь — сколь твёрдо ты стоишь на выбранном пути, насколько искренне и безвозвратно ты избавился от страстей и привязанностей, «убил свою мать». Один за другим, жизнь начала подсовывать Алексу соблазны, призванные утолить любые оставшиеся в нём человеческие слабости и пороки – алчность, честолюбие, жажду власти, и, конечно, сладострастие. Доведённый до отчаяния безрезультатными поисками, диц упорно, хотя и всё с большим и большим трудом, отказывался от «дружеских» попоек, предложений стать атаманом различных банд, безнаказанного мародёрства и грабежей, вакханалий и насилия над женщинами. И вот случайность, (а, может, судьба – ведь «случайное – не случайно»), завела его в бывший Новосибирск, где он впервые наткнулся на слабую тень следа. К тому времени он уже поддался соблазну Бахуса, и вот, в одной нетрезвой компании весьма сомнительного социального статуса, он услышал байку о каком-то угрюмом Северном Колдуне, с которым вечно не то связывали, не то ассоциировали образ чёрной птицы – то ли она просто сопровождала старика, то ли он сам мог оборачиваться ею. «Следы» истории уводили на Север, в забытые даже дьяволом крохотные поселения вдоль рек, на границе Великой Тайги. Так Алекс обьявился в конвульсирующей среди непролазных снегов и холода деревеньке Воробьёво на северном берегу речки Оеш. Дальнейшая история была известна со слов Настасьи. Как пояснил Алекс, в девушку он влюбился абсолютно искренне, и не счёл вспыхнувшее в нём чувство тёмным соблазном, ведь любовь испокон веку считалась светлой, животворящей силой. Тем более неожиданным открытием для него стало то, что в порывах страсти, а особенно под воздействием алкоголя, это чувство вдруг приобретало страшные, извращённые формы, присущие скорее тяжёлому психическому заболеванию, нежели высокому и чистому понятию любви. Не видя объяснений, а тем паче – способов воздействия на пробуждающегося в нём отвратительного дракона, Алекс не нашёл ничего лучшего, нежели ещё активнее продолжать «топить горе» в вине, (точнее, в жуткой местной сивухе, гордо именуемой самогоном), и дракон, стремительно пожирая ошмётки вЫносившей его душИ, рос и набирал силу. И вот он нашёптывает уже безвольному перед ним Алексу идею той поездки, якобы «на поклон к Колдуну», везя Настасью в качестве жертвы. На самом деле вечно пьяному Алексу никакие колдуны были уже не нужны и даром, обеты были забыты, а избранный Путь если и вспыхивал иногда звездою где-то в невообразимой дали, то тут же и гас, заливаемый бессчётными литрами «табуретовки» и заваливаемый жирными сугробами бессмысленной, чёрной жестокости, такой сладкой и безнаказанной на фоне недосягаемого преимущества над любым из деревенских мужиков. Да хоть бы и над всеми, вместе взятыми. И уж тем более, над маленькой, нежной, беззаветно влюблённой в него Настасьей. Пьянящий сильнее любого алкоголя микс из её страха пополам с чистой, вселенскою любовью неистово «заводил» Алекса, неутомимой рукой бешено раскручивая стартер его либидо. Лишь в смертоносных медвежьих когтях тёмный, извращённый огонь вакхического желания стал затухать, а слепящая багровая пелена – рассеиваться. Инстинкт самосохранения возобладал, и, руководствуясь, скорее, им, нежели рассудительностью и здравым смыслом, Алекс вступил в схватку с обезумевшим от голода зверем, согласно всем осевшим на уровне подсознания правилам и приёмам. Встретивший неожиданно мощное сопротивление зверь разразился целым каскадом воплей, выражающим все чувства, на которые способен дикий голодный медведь – от возмущения до обиды и досады, потом вдруг вспомнил о том, что в десятке метров позади осталась лёгкая и совершенно безобидная добыча. Израненный Алекс устремился в тайгу. Как я уже говорил, веспогибриды бегают очень быстро. Возвращаться в деревню в таком виде было нельзя, и Алекс отсиживался по заброшенным баням и погребам, ночами грабя или же просто воруя одежду, еду, выпивку, а если попадались, то и нехитрые оставшиеся у селян медикаменты. Но анальгином, зелёнкой и бинтами прогрессирующему заражению не поможешь. Хоть и мощный, модифицированный Перерождением, но всё тяжело больной, физически разбитый и глубоко отравленный алкоголем организм начал медленно сдавать, постепенно и нехотя уступая Мрачному Жнецу цитадель жизни, пядь за пядью. Алекс начал падать в обмороки, становилось всё тяжелее и тяжелее воровать, да что там – даже простое передвижение порой давалось с мучительным трудом. И тут деревенские мужики как-то прознали про убежище «тати» — или случайно заметили, или выследил кто. Без долгих рассуждений селяне с ружьями, топорами, острогами и вилами вышли на охоту. Заметил вовремя, стал уходить, но ни той реакции, ни той скорости уже не было. Догнать не догнали, однако пригоршню заячьей дроби в бедро и поясницу Алекс получил. Спасибо, хоть дальше в тайгу не сунулись – Алекс был ненавистен деревенским, но тайга вызывала ужас ещё более древний, мистический. Её боялись больше. Так, балансируя на грани постоянно «плавающего» сознания, Алекс набрёл на тропу, проложенную старателями. Увидев меня, он понял всё, пусть и безо всякого вОрона. Юлить и врать не имело никакого смысла: даже Хозяин был для дицев существом высшего плана и непререкаемым авторитетом, и уж можно себе вообразить, кем им представлялся тот, перед которым сам Хозяин склонял голову. Кем-то вроде живого, воплощённого божества, наверное. Если бы они хоть отдалённо представляли, какое это тяжкое и неблагодарное бремя – быть богом!
Как должен был поступить в той ситуации умудрённый веками Бог? Я не знал. Что делать с этим страшным, нечеловеческим существом, с изуродованной психикой и искусственно мутировавшим телом? Какое Право предусмотрено на такой случай для Богов? Что дозволено им – природой, мудростью, равновесием? Прощать? Карать? Или отстраниться и бесстрастно наблюдать, как умирают чувства, как рушатся судьбы, как противоестественно и уродливо обрываются жизни? И на эти вопросы ответа у меня не было. Древний Бог из легенд чувствовал себя просто старым, уставшим сверх всяких пределов Мельником. И я сделал то, что Мельник умеет делать лучше всего. Лязгнула цепь шлюза. Вода-время хлынула на колесо, дробясь о лопатки на сверкающие кристаллики – секунды. Хрустнули, заскрипели шестерни. Хрипло прочистив каменное горло, двинулся, загрохотал жёрнов. А мельник тяжело, словно крест, затащил на помост мешок с собственными грехами и судорожно, через силу вытряхнул его в ковш. Жёрнов подавился и хрипло заперхал, а пеклеваный рукав харкнул белёсой, тошнотворной пылью. И эхом ответил ему глухой, отрывистый хохот Мрачного Жнеца. Я одним нажатием вогнал Алексу в солнечное сплетение пневмокапсулу с 10-процентным раствором детилина, а когда он осел – больше от неожиданности, нежели от действия препарата, прижал к лицу маску и дал пятикратный наркоз. Вертись, вертись, колесо. Крути, крути жернова. Мели, мели, Чёрная Мельница. Ты прав, Жнец. Спор касался только нас двоих.