— Холмс, я не понял – их наказали или наградили?!
Мы стояли у дальней стены актового зала, с трибуны которого только что огласили приговор. Мой вопрос был резонным – сидевшие на первом ряду подсудимые вели себя как-то странно – повскакивали с мест, бросились обнимать друг друга, прыгать и вопить. Конечно, я не понимал и половины выкрикиваемых ими слов, но для выражения горя вопли звучали слишком уж радостно. Да и лица…
— И то, и другое, — посмеиваясь, ответил мне майор Пронин. Он проспал два часа и выглядел бодрячком, вот что значит молодость. – Обычным порядком им пришлось бы ждать своей очереди еще не менее четырех, а то и пяти лет, а так окажутся на легендарной стройке века уже через год, если не раньше. Не было бы чести, да нечестье помогло! Год, правда, будет у них напряженным – им придется освоить ускоренным курсом учебную программу шести семестров, не можем же мы отправить героям-строителям недоучек! Так что пускай радуются, пока могут.
— Полный курс обучения, да, и пусть еще будут благодарны, что я им и аспирантуру туда не приплюсовала. Но по две несмежные рабочие специальности каждая — освоят, никуда не денутся, — добавила подошедшая Анастасияниколаевна. — Там не нужны элитные жены, там нужны подруги-соратницы, настоящие профессионалки своего дела – в первую очередь учителя, медсестры, инженеры, токари, фрезеровщицы, а уж потом… Так что не сомневайтесь, это и наказание тоже. Товарищ майор, вы останетесь на зачет? У второго курса через полчаса как раз начнется прелюдия.
— Кто ж от такого откажется? – улыбка майора Пронина стала шире, а я опять потерял нить беседы.
— Тогда проводите джентльменов ко мне, я скоро, только гвардейцев встречу и распределю по аудиториям.
И она заторопилась к арке, через которую с улицы Плеханова уже втягивалась на территорию института, чеканя шаг и посверкивая золотом эполет, беломундирная гусеница во главе с бравым усачом.
— Гвардейцы? – переспросил я майора Пронина, когда мы уже почти дошли до двухэтажного флигеля, в котором жила часть преподавателей.
— Ну да, гвардейский экипаж под предводительством кавторанга великого красного князя Кирилла Владимировича, в порядке шефской помощи, — скороговоркой выпалил товарищ майор, явно стремясь быстрее от нас отделаться. – Вот тут, на втором этаже, у нее всегда открыто, а я побежал, а то они там всех отличниц сейчас расхватают!
И он бегом бросился обратно, а я наконец-то понял, почему лицо усатого офицера показалось мне смутно знакомым.
***
«Kazhdyj komsomоlec i kazhdaja komsomolka оbjazany udovletvorjatj seksualjnye potrebnosti drug druga po pervomu trebovaniju I predjavleniju komsomolskogo bileta»
Плакат был старый и пожелтевший от времени, с обтрепанными краями. Я не мог сделать вид, что не понял его содержания — внизу некий доброхот прикрепил вполне современного вида распечатку переводов на несколько наиболее популярных языков. Увы, английский среди них был чуть ли не первым. Смотреть на плакат оказалось… хм… трудно.
Но то, что украшало остальные стены, было куда откровеннее. И нагляднее. Так что оставалось смотреть на плакат.
— Это была чистейшей воды глупость, так называемые « временные перегибы на местах», — усмехнулась Анастасияниколаевна, разливая по бокалам темное вино. Конечно же, она заметила, куда устремлен мой взгляд. – Я его храню именно как символ издержек переходного периода. Надо же было как-то ломать сложившиеся стереотипы, и этот путь тогда казался не самым скверным – бороться с самой возможностью сексуальной эксплуатации полной открытостью и доступностью примитивного секса как такового. Когда же самые насущные потребности были удовлетворены – очень быстро стало понятным, что дилетантизму нет места и в этой сфере. Как, впрочем, и везде.
Холмс почти утонул в огромном кресле, его темно-пурпурная крылатка в полумраке сливалась с черной кожей обивки, подчеркивая белизну непроницаемого лица и тонких аристократических пальцев, сцепленных под подбородком. Пламя свечей дрожало в его глазах, в уголках губ пряталась легкая понимающая улыбка, взгляд неотрывно следовал за нашей гостеприимной хозяйкой. Анастасияниколаевна ходила по комнате, разливала вино, зажигала свечи, шелковый синий халат ее шуршал при каждом движении, а я все никак не мог решить, что будет более бестактным с моей стороны: залпом выпить предложенное вино, раскланяться и уйти – или остаться, понимая, что я тут лишний? Ведь понятно же, что вовсе не для лысого мертвого ветерана с протезом вместо правой руки эти свечи, это вино и этот струящийся синий шелк.
— Вы обратили внимание, что у нас нет кварталов красных фонарей и стрип-баров? Даже кабаре – и то не прижились. Не потому, что запрещено. Нет потребности. Наши выпускницы, конечно, элита, за честь взять их в жены или хотя бы временные подруги борются лучшие мужчины страны, но основы тантрического секса преподают во всех учебных заведениях, и не довести партнера до высшего пика может разве что какая-нибудь полуграмотная деревенщина. Причем деревенщина, не желающая ничему учиться, ибо наши лучшие кадры преподают и в провинции. Есть раб-факи и вечерние секс-курсы, чтобы рабочая молодежь могла обучаться без отрыва от производства. Ежегодно проводятся всесоюзные чемпионаты по акробатическому и воздушному пилону, танцам живота и гоу-гоу, к нам приезжают учиться из Турции и Эмиратов. Впрочем, акробатика – это для молодежи. Вы же джентльмены старой закалки и, надеюсь, предпочитаете неторопливые удовольствия?
Ее рука скользнула на плечо Холмса пугливым бледным зверьком и замерла там, осваиваясь. Тронула пальцем волосы, погладила мочку уха. Холмс чуть отклонил голову и глубоко вздохнул. Ну вот теперь мне точно пора.
Я встал, отставив так и не пригубленный бокал
— Джон, останьтесь, — сказала она негромко, не поворачивая головы. – Боже мой, глупый мальчишка с фальшивыми усами, вы совершенно не понимаете намеков. Мне что – умолять?
И я остался.
***
— Вы знали, что они ее убьют? – спросил я, когда под утро мы с Холмсом вышли покурить на маленький полукруглый балкончик. Небо на юго-востоке отливало сиреневым, но на аллеях институтского городка царила ночь, забрызганная частыми рыжими кляксами фонарей. Одуряюще пахло прелой листвой. Кричали чайки, пронзительно и надрывно. Одинокий дворник-татарин шаркал метлой по брусчатке.
Холмс вздохнул.
— Скажем так – я не исключал такую возможность. Ладно, не спорю — очень высокую вероятность. Есть люди, которые буквально напрашиваются на то, чтобы быть убитыми.
Некоторое время мы молча курили. Колокола одного из ближайших соборов начали радостный перезвон, призывая прихожан к первой утренней службе. Им откликнулся маленький колокол студенческой капеллы на территории института. Чайки прекратили ссориться. Я спросил:
— Вы не боитесь, Холмс?
— Я боюсь таких, как Алиса, вернее – их теорий, — мой друг ответил слишком быстро. И не на тот вопрос, который я подразумевал. – Эту дрянь нельзя было тащить в Лондон, она оказалась бы слишком привлекательной для слишком многих а нам и фашизма хватает.
Дворник завернул за угол флигеля, шарканья метлы стало почти неслышно за колокольным звоном.
— Я про другое, Холмс. Вас не пугает, что из-за нашей провокации тринадцать девушек стали убийцами? Если они хорошие девушки, это их сломает, а если такие как Алиса, то мне даже страшно представить, чем все это может обернуться. Не родили ли мы с вами сегодня тринадцать новых алис?
Холмс выколотил трубку о перила. Вздохнул.
— Я им почти что завидую, этим девушкам и их умению быть счастливыми от собственной нужности. Вы подходите к ним с британскими мерками, Ватсон, а это неверно. Эти девушки будут жить в чудовищных условиях, которые британские правозащитники сочли бы неприемлемыми даже для самых закоренелых преступников, они будут работать как каторжные по шестнадцать часов в сутки и без выходных – и они счастливы. Потому что будут полезны другим. Не думаю, что Алиса, получи она такое же наказание, была бы так же счастлива. И. заметьте, изначально все про нее зная, они ее не убивали, то есть мстить за подругу не собирались. Просто приняли к сведению и стали более осторожны. Они убили ее, узнав, что она улетает с нами, вот что оказалось истинной провокацией, а вовсе не моя выдумка. Они убили ее не из мести, а чтобы защитить ничего не подозревающих нас. Ведь Алиса, которой один раз уже сошло с рук убийство, и дальше продолжила бы использовать те же методы. Меня пугает эта страна, в которой каждый может оказаться судом присяжных и палачом в одном лице – если сочтет это нужным, не себе, нет, другим, может быть даже совершенно ему не знакомым. Вот ведь в чем ужас, правда?
Мы опять помолчали. Мелкий осенний дождь шелестел листьями, а я и не заметил, когда он начался. Колокола стихли. Я спросил:
— Вы полагаете, это… поможет?
Холмс в ответ промолчал. И его молчание было куда красноречивее любых слов. Он тоже не был уверен.
— Мальчики, вы меня совсем заморозите. Если устали, так и скажите. А если действительно просто хотите курить – ну так курите в комнате, я не против.
И мы вернулись. Никогда не мог отказать женщине.
Особенно если она ни о чем не просит.
***
Я покинул нашу гостеприимную хозяйку по-французски, когда еще не совсем рассвело. В сентябре светает поздно, а тут к тому же небо сплошь затянули низкие тучи, мелкий дождь, начавшийся еще ночью, так и шел себе неторопливо, не стихая и не усиливаясь, напоминая родной Ист-энд. Это оказалось отнюдь не лишней удачей: торопливо идущий человек с опущенной головой не удивляет никого, если на улице дождь. А что он еще и прикрывает рот правой ладонью – ну так мало ли, может, у него зубы болят? Бдительная консьержка на вахте женского кампуса, похоже, именно так и подумала, прокричав мне вслед на ломаном английском что-то о шалфее и гидрокарбонате натрия.
Я поднялся по лестнице и осторожно прошел в свою спальню, стараясь не звякнуть металлическими пальцами о ручку двери – перчатку я где-то потерял. Достал из саквояжа тюбик театрального клея и пошел в душевую, к большому зеркалу.
Но у зеркала уже стоял Холмс, полностью одетый и с волосами хотя и мокрыми, но аккуратно расчесанными. Это суеверие, что такие как он не отражаются в зеркалах. Еще как отражаются, смею вас уверить. Вот и сейчас он довольно хмуро рассматривал ссадину на шее, подозрительно напоминавшую след от зубов. Острых таких зубов, в двух местах прокусивших кожу до крови.
Увидев меня, мой друг почему-то смутился и резко поднял воротник плаща. Но шаг в сторону все-таки сделал. Пришлось втискиваться, устроившись между ним и электрической сушилкой для рук – не хотелось бы криво приклеить оторванный ночью ус.
Боже, какая женщина…
— Холмс, — напомнил я, прижимая усы пальцем в ожидании, пока схватится клей, — это мое зеркало. И моя душевая. Что вы тут делаете?
— У вас свет расположен удобнее, — пожал он плечами, улыбаясь кривовато. Но не ушел. Стоял, смотрел на меня через зеркало и молчал. Я убедился, что клей подсох, аккуратно расчесал усы маленькой щеточкой. Ну вот, пожалуй, даже лучше чем были.
— Знаете что, Ватсон… — заговорил вдруг Холмс как-то не очень уверенно. — Я тут подумал… О ваших «Записках». Надеюсь, вы понимаете, что некоторые обстоятельства нашей поездки не стоит предавать достоянию широкой общественности?
— Конечно, Холмс! – я моргнул.
— Вот и отлично.
Он вздохнул с видимым облегчением и покинул мою душевую. Я же смотрел ему вслед в некотором сомнении. Почему-то я был не вполне уверен, что сейчас он имел в виду пропавшую марсианскую принцессу.
***
— Зовите меня Анастасией! – заявила мисс Хадсон мрачно, когда мы садились в электропоезд на Московском вокзале. Надеюсь, мне удалось не вздрогнуть.
Четверо из пяти действительно оказались живы, но сильно одурманены и мало чем отличались от мертвых. Всё мной затребованное было доставлено даже быстрее, чем я окончательно убедился, что они не нуждаются в услугах патологоанатома, во всяком случае – пока. И следующие два часа мы занимались довольно неприятными медицинскими процедурами, о сути которых я не вижу смысла распространяться. Скажу только, что бывшая великая княжна проявила себя идеальной медицинской сестрой, о каковой любой врач может только мечтать. Деятельная, собранная, хладнокровная, понимающая с полуслова. И – сильная. Чудо что за женщина! Право, будь я помоложе лет хотя бы на тридцать…
Когда девушки оказались вне опасности, я оставил заботу о них, переложив ее на плечи институтского врача, сам же перешел к осмотру и вскрытию той, что была безусловно мертва.
Алиса Розенбаум. Множественные ножевые ранения области живота, груди и шеи. Проникающие повреждения печени, селезенки, желудка, легких и сердца.
И губы, пахнущие реланиумом…
— Что скажете, доктор?
Казалось, за прошедшие двое суток майор Пронин постарел на двадцать лет. Обострились носогубные, залегли темные круги вокруг глаз, и даже светло-русый ежик словно бы потускнел и присыпался пеплом.
— Четыре из тринадцати ран абсолютно смертельны. Еще три могли бы привести к летальному исходу с довольно большой степенью вероятности. Остальные поверхностны и не задевают жизненно важных органов. Может создаться впечатление, что убийца был в ярости и бил куда попало. Возможно даже, убийца и хотел, чтобы у нас создалось такое впечатление. Потому что как минимум вот эти две раны нанесены точно после наступления смерти, причем не сразу, а как минимум через два, а то и три часа. Больше похоже на ритуал, тем более что ран тринадцать, чертова дюжина… но мы не нашли в комнате ни креста, ни перевернутого распятия, ни пентаграмм, ни других предметов, которые…
— Ну, кое-что мы все же, допустим, нашли… — мягко возразил Холмс и положил на стол портсигар из органического стекла с выгравированным на крышке Кремлем, нам обоим подарили такие в первый же день приезда в Москву. Даже не вставая с места, я видел, что сейчас внутри прозрачной плоской коробочки вместо сигарет находится странное женское украшение – то ли брошка, то ли заколка в виде серебряной литеры М из перекрещенных шпаг.
Оставайся у меня на голове волосы, они бы зашевелились при виде этой брошки и осознании того, что означало ее присутствие здесь, в далеком от Лондона Петрограде. На майора же находка моего друга, похоже, не произвела ни малейшего впечатления.
— Ваш дедуктивный метод не сработал, — сказал он довольно жестко. — И на старуху бывает непруха. Жаль. Возможно, он годится лишь для англичан, а здесь вам не тут. Загадочную душу русских преступников не измерить вашим штангенциркулем!
Мне показалось, что в последних словах майора прозвучала даже определенная гордость. Хотя, возможно, только показалось.
— Ну почему же… — голос Холмса был по-прежнему мягок и тих. – Я хоть сейчас могу назвать вам имя убийцы несчастной Кати. А так же и имена виновных в смерти Алисы и отравлении ее соседок. Однако прежде я хотел бы задать вам один вопрос – кто более достоин наказания? Кого больше вы хотели бы покарать? Исполнителя или организатора? Того, чья рука нанесла роковой удар – или того, кто все продумал и подстроил?
Несколько секунд два сыщика сверлили друг друга взглядами. Майор сдался первым.
— Рыба гниет с мозжечка, это всякий знает. Конечно же, главарь важнее!
— Тогда карайте меня, майор, – Холмс развел руками и откинулся в кресле. – Потому что Алису Розенбаум убили только из-за того, что убийство Кати было объявлено несчастным случаем. А объявлено таковым оно было по моей просьбе. Я предполагал этим спровоцировать убийцу или убийц и вынудить их к активным действиям. Провокация сработала, хотя и куда более жестко, чем я рассчитывал. Но это меня не оправдывает, я должен был предусмотреть возможность и такого исхода. Я должен был понять, что ваши студентки слишком честные и слишком гордые, чтобы перекладывать ответственность на других. И слишком решительны для того, чтобы оставить безнаказанной убийцу своей подруги. Я ожидал… чего-то более женского, что ли? Более цивилизованного. Признаний, истерик, подметных писем. Они же просто взяли правосудие в свои руки. Тринадцать рук – тринадцать колотых ран. Разделенная ответственность, «рука по кругу» — так, кажется, это у вас называется?
Несколько долгих секунд майор с закаменевшим лицом рассматривал Холмса сквозь узкий прицел сощуренных глаз. Потом из него словно выпустили воздух, он растер лицо ладонями, и я только сейчас понял, что майор вовсе не перестал скрывать свой истинный возраст и не сделался вдруг высокомерным, а просто смертельно устал. Похоже, что за последние трое суток он если и спал, то не более получаса. Глаза у него были красные и совсем больные.
— Рассказывайте, — буркнул он негромко и почти просительно.
— Обязательно, но сначала, если не возражаете, я хотел бы сам поговорить с девушками. Не допросить, нет – просто поговорить. С каждой по отдельности. Это нужно не мне. И не вам. Но уверяю вас, это крайне необходимо. Нет, не здесь. В штабе.
В том самом штабе, где в углу дивана куталась в плед наша секретарша, непривычно подавленная и несчастная. Настал мой черед сверлить Холмса взглядом. Впрочем, у меня это получилось ничуть не с лучшим результатом, чем ранее у майора.
***
Алиса была дрянью. Изворотливой, услужливой, легко предающей и способной устроить любую пакость – если полагала, что оная сойдет ей с рук. Шла по головам, подставляя вчерашних подруг. Пыталась создать на курсе тайное общество «разумных эгоисток» — маленькую сплоченную компанию тех, кто бы всеми доступными средствами проталкивал наверх своих, топя и подставляя всех прочих. Называла это «духом здоровой конкуренции».
Девушек было тринадцать. Рассказ – один, с небольшими вариациями и примерами из личного опыта каждой.
— Они все врут! Они сговорились! Сначала убили, а теперь…
Девушек было тринадцать, мисс Хадсон сломалась на шестой. Вскочила, швыряясь пледом и обвинениями, и убежала рыдать к себе в спальню. Что ж, бурная истерика – это тоже прогресс. А я бы и рад был согласиться с нею и счесть девушек бессовестными лгуньями, но у окна, скрестив на груди руки, стояла Анастасияниколаевна. И каждый раз чуть заметно кивала, когда я бросал на нее вопросительный взгляд.
Она знала.
— Вы знали? – наконец спросил ее напрямую мой друг. Она в ответ зябко поежилась и неопределенно повела головой:
— Не то чтобы точно. Подозревала, так будет вернее. Когда случалось что-нибудь скверное, я всегда первым делом вспоминала Алису. И почти никогда не ошибалась, – ее улыбка была грустной. — Но нельзя же выгнать человека лишь за то, что он думает только о себе? У нас почти нет отсева по профнепригодности, слишком много разноплановых кафедр, всегда найдется что-нибудь подходящее… почти всегда. Но Алисе не подходила ни одна. Вернее, сама-то она как раз много куда хотела, да вот только никто из профессоров не желал брать на себя личную ответственность за нее, и после третьего курса мы бы с нею все равно расстались. Я надеялась, что она все поймет и уйдет сама. Не знаю, что могло послужить последней каплей… Может быть, то, что Алисе снова отказали в кураторстве? Или то, что она хотела стать звеньевой, думала, это поможет закрепиться, а выбрали Катю? Глупость, конечно, так сильно злиться из-за подобной ерунды, но у Алисы всегда были странные мотивы…
На улице светило солнце, не по-осеннему яркое. В помещении же было сумрачно и зябко. Или мне так казалось?
— Что теперь их ждет? Суд? Тюрьма?
— Зачем? — Анастасияниколаевна посмотрела на меня с недоумением. – Разве мы чего-то не выяснили? Вот и товарищ майор подтвердит, если вдруг понадобится. Суд – лишняя трата времени, тюрьма – лишняя трата времени и денег, мы все обсудили, и решение принято. Их отправят туда, где своим интенсивным трудом они смогут принести наибольшую пользу. И девочки это знают, и наверняка уже пакуют вещи. Только не знают еще, куда именно их сошлют.
— Колымские прииски? – протянул майор Пронин с сомнением и зевнул. – Или лесозаготовки?
— Нет, пожалуй, — Анастасияниколаевна снова качнула головой, — Туда последнее время и так слишком много понаехало, скоро на всех деревьев не хватит. Думаю, стройка Комсомольска-на-Амуре будет самым подходящим вариантом. Условия жизни там сейчас даже тяжелее, чем на Колыме, землянки, грязь, гнус и никакой инфраструктуры. И острая нехватка женских рук. Да, пожалуй, Комсомольск-на-Амуре – то, что нужно. Они хотели ответственности – они ее получат.
А я содрогнулся, представив несчастных студенток в толпе озверевших без женщин работяг-строителей. Бедные девочки! Может быть, тюрьма была бы для них не худшим выходом? Ведь это была бы женская тюрьма.
Четвертый услышанный мною разговор (вернее, подслушанный, ибо он не предназначался для моих ушей) разговором по сути не был, а был диспутом – своеобразной интеллектуальной игрой, широко распространенной в России, особенно среди молодежи. Девушки из соседнего жилого блока затеяли его сразу после ужина. По причине жаркой погоды окна были открыты и я отлично слышал их жаркий спор, наслаждаясь сигарой и видом двух гуляющих в институтском скверике прелестных девушек. Конечно, девушек там прогуливалось больше, но мой взгляд неизменно возвращался к нашей секретарше и ее новой подруге, и только деликатность и боязнь оказаться навязчивым мешала к ним присоединиться.
Девушки же в соседнем помещении вели спор ни больше ни меньше чем о борьбе приоритетов, выясняя, кого нужно защищать в первую очередь – своих или чужих? Мой русский недостаточно хорош для понимания нюансов, и поначалу мне даже показалось, что и саму суть спора я уловил неверно – ну действительно, о чем же тут спорить? Но подошедший Холмс, чья склонность к языкам всегда меня поражала, послушав некоторое время, уверил, что я все понял правильно. Девушки действительно спорили о приоритетности защиты. Минут десять он даже переводил мне вполголоса наиболее интересные доводы спорщиц, но потом перестал, какое-то время слушал молча, все больше мрачнея, а потом удалился к себе, даже не пожелав мне спокойной ночи. Возможно, причиной его плохого настроения была тривиальная зависть – ведь с таким упоением спорить о подобной ерунде могут только очень юные создания. А далеко не все относятся к юношеской горячности со свойственным мне умилением.
Девушки же тем временем после долгих дебатов пришли к парадоксальному выводу о том, что чужих порою защищать куда важнее, чем своих. Я понимал с пятого не десятое, но, кажется, основной резон заключался в том, что свои-де и сами все отлично понимают, и потому защититься тоже могут и сами. А чужие ни о чем не подозревают, и потому беззащитны. А все люди все равно братья и сестры, не важно, свои или чужие, так о чем вообще спорить?
Столь оригинальное завершение долгого спора вызвало у меня улыбку.
Тут как раз вернулась с прогулки мисс Хадсон, и я отошел от окна пожелать ей спокойной ночи. Но она вдруг заговорила со мной – и это был последний разговор того насыщенного событиями дня, который я полагаю необходимым привести на страницах своих Записок.
— Доктор, вы врач, вы должны понять! – сказала она, сверкая глазами и улыбкой. — Это ведь правильно! Ну, что все люди разные. Не потому, что один аристократ, а другой рабочий, вовсе нет! Просто один хочет чего-то добиться, а другого и так все устраивает, понимаете? Ему достаточно маленького мещанского счастья. Он маленький и второсортный не по рождению, нет! Он сам выбрал себе такой путь. Мог бы быть победителем, но не захотел ничем для этого жертвовать. А побед без жертв не бывает. Правда ведь? Я такая счастливая, я все-все поняла! Это ведь так здорово, что человек сам и только сам выбирает, кем ему быть и каким ему быть! Спасибо, доктор! И спокойной ночи.
Она действительно выглядела счастливой. А я понял, что Холмс и не думал надо мной подшучивать.
И от этого почему-то стало тревожно.
***
Пробуждение мое было ужасным. Пожалуй, еще ужаснее, чем в то утро, когда меня разбудили мертвецы. Хотя на сей раз это была вовсе не толпа некрограждан, затеявших под иллюминаторами нашего «Бейкерстрита» драку с полицией, а всего лишь одна вполне живая и даже весьма симпатичная женщина того возраста, который принято называть деликатным. Правда, зла она была ничуть не менее любого из участников приснопамятного побоища у лондонских доков.
— Вставайте, доктор, — сказала Анастасияниколаевна, не дав себе труда пожелать мне доброго утра или хотя бы извиниться за вторжение в мужскую спальню. – И будите вашего друга. У нас пять свежих трупов.
***
— Почему жизнь так несправедлива, доктор? Почему всегда убивают самых лучших?
Мисс Хадсон, бледная до синевы, куталась в плед в углу дивана. Я не знал, что ей ответить. Впрочем, она и не ждала ответа. Часы на первом этаже пробили полдень.
— Ватсон, помогите убрать лишние столы и стулья.
Взгляд Холмса был таким жестким, что уже готовые сорваться с моего языка возражения так и остались невысказанными. Наверное, он прав, и для мисс Хадсон сейчас лучшее лекарство – участие в расследовании, пусть даже это расследование и окажется фарсом, рассчитанным на одного зрителя. Любой фарс лучше видения пяти безжизненных тел и залитой кровью комнаты – а я готов поручиться, что именно эта картина неотступно стояла перед внутренним взором нашей секретарши. Что ни говорите, а зрелище не для юной девушки, какой бы эмансипированной она себя ни считала.
…Кровь была повсюду. На стенах, на тумбочках, на ковре. Даже на шторах я увидел отдельные брызги. Наверное, будь потолок не таким высоким – убийца отметился бы и на нем тоже. Алый цвет она сохранила лишь на белых простынях и подоконнике, потеки на стенах были скорее грязно-бурыми, влажное же пятно на сером ковре казалось почти черным. Прямо на этом пятне лежал большой окровавленный нож.
Как и раньше, тела обнаружила студентка, правда, на это раз — из соседней спальни. Как и раньше, никто ничего не видел и не слышал.
Холмс не стал заходить, проведя беглый осмотр места преступления от двери. Я его понимал – в комнате слишком остро пахло свежей кровью. Не думаю, что мой друг побоялся рискнуть, он любит прогулки по грани и танцы на краю пропасти, постоянно пугая меня возможностью рецидива. Скорее, просто счел, что искушение может нарушить связность мысли, внести помехи в работу его великолепного ума – что, конечно же, куда страшнее какого-то там срыва. Во всяком случае, с его точки зрения. Как бы там ни было, зрачки его не дышали, сохраняя нормальный размер, а выражение лица хотя и было отстраненным, но своеобычной холмсовской отстраненностью, без той голодной заостренности черт, что я так боялся увидеть когда-нибудь снова.
— Надо закрыть институт. И вызвать сотрудников уголовного розыска. Если это маньяк, девочкам будет нужна охрана.
Голос Анастасииниколаевны был абсолютно спокоен, но я заметил, как нервно сжаты ее пальцы и дергается жилка на виске. Впрочем, сейчас мое внимание привлекало совсем другое лицо, хотя и не менее безжизненное и бледное. Как звали эту русокосую, я не помнил, хотя и видел ее вчера – но она была не из четырех подозреваемых, и я не счел необходимым запоминать ее имя. Сейчас она лежала на спине, подтянув к подбородку заляпанный алым пододеяльник. Я осторожно высвободил ткань из скрюченных пальцев и отвел ее в сторону. На белой ночной рубашке не было ни крови, ни разрезов. Странно. Впрочем, отечность век и синюшный цвет лица… я нагнулся и понюхал ее губы. Точно. Ее дыхание пахло слишком хорошо мне знакомым запахом. Реланиум.
Дыхание?..
Не доверяя чувствительности пальцев, я прижался ухом к груди русоволосой девушки, — надеюсь, она простит меня за столь бесцеремонное поведение, но бежать за оставшимся в саквояже стетоскопом было некогда. Вскочил.
— Горячей воды. Много! И тазики. И мой саквояж. Срочно! Эта еще жива, а, может быть…
Кажется, я не кричал. Но не поручусь.
В тот день произошли еще несколько разговоров, о которых мне кажется необходимым упомянуть, ибо все они оказались впоследствии очень важными. Первый был телефонным и состоялся сразу после обеда, по времени больше напоминавшего второй завтрак, но в России, похоже, принято обедать так рано. Звонил майор Пронин. Телефон был расположен в коридоре первого этажа кафедры релаксации, мимо меня все время сновали студентки и преподаватели, и потому я не мог говорить откровенно, отделываясь общими фразами. Кажется, майор понял мое затруднение правильно, поэтому перестал расспрашивать о ходе нашего расследования и сообщил, что его собственное дело несколько осложнилось и прилететь он сможет только завтра. Пожелав нам всех благ, он завершил разговор.
Участниками второй беседы были сэр Шерлок и ваш покорный слуга, и я бы счел за лучшее вообще не вспоминать про тот разговор, если бы он не был столь важен для понимания подоплеки случившегося позже. Я нашел Холмса в штабном холле гостевого блока, передал слова майора и поспешил завести речь о том, что мне самому казалось куда более важным.
— Боюсь, Холмс, что мы с вами оплошали, и я сейчас говорю не о мертвой девушке, а о живой. Я имею в виду мисс Хадсон. Как это ни прискорбно признать, но мы, похоже, снова ошиблись.
— Что вы имеете в виду, мой друг? – Холмс картинно заломил бровь, и у меня возникло подозрение, что он все отлично понимает. Но разговор завел я, я и должен был объясниться.
— Боюсь, наглядный пример не сработал. Вернее, сработал, но в обратную сторону. Она не шокирована, она в восхищении. Как с теми шпалоукладчицами в метро. Помните?
Конечно, он помнил!
Эти кряжистые неряшливые пародии на женщин, с грубыми прокуренными голосами, в огромных сапожищах и бесформенных ядовито-желтых хламидах, сплошь заляпанных грязью! Мы увидели их в первый день пребывания в Москве, во время экскурсии по строящимся туннелям метрополитена. Я поначалу даже не понял, что эти страшные существа – женщины. А когда понял, то ужаснулся.
А мисс Хадсон восхитилась.
И заявила, что хочет немедленно к ним присоединиться. Что это ее сестринский долг и настоящее дело, достойное настоящей женщины. Все мои попытки ее отговорить оказались безуспешны.
— Не переживайте, Ватсон! – посмеиваясь, заметил Холмс, когда наша восторженная суфражистка ушла вместе с бригадиршей, чтобы получить рабочий комбинезон и инструмент. – Собственный опыт – лучший учитель. Пусть попробует. Поработает с полной нагрузкой часок-другой – и сама поймет, что господь создал женщину вовсе не для таскания балок в полцентнера весом каждая.
Это был редкий случай, когда мой друг ошибся. Причем дважды. Мисс Хадсон выдержала почти полный рабочий день. Правда, потом двое суток отлеживалась, да и до сих пор иногда морщилась при резких движениях. Но собственный и довольно чувствительный опыт отнюдь не умерил ее восхищения теми страшными подземными монстрами женского пола – она по-прежнему говорила о них с восторженным придыханием, называла настоящими женщинами и горько сетовала на то, что сама оказалась слаба и недостойна подобного звания.
Так что да, первый наглядный пример не сработал.
Сейчас же я имел в виду наш разговор в поезде, когда мисс Хадсон осваивала прелести вагонного душа. Тогда на высказанные мною робкие сомнения в целесообразности ее присутствия в Петрограде Холмс философски пожал плечами и сказал:
— Пусть посмотрит вблизи на то, к чему так стремится. Может быть, ей это пойдет на пользу. Жаль, что общество «Doloj styd!» более не устраивает публичных обнажений на площадях, но, как выражался здешний полководец Суворов, за неимением гербовой…
Майор Пронин, помнится, хмыкнул и добавил что-то о краткости блина для собаки. Я не понял этой фразы, очевидно, какая-то сугубо славянская идиоматика, теряющая смысл при переводе.
— Холмс, я не шучу. Она купила кое-что из тех предметов… ну, вы понимаете, о чем я. И собирается украсить ими стену своей каюты на «Бейкерстрите». А может быть, даже стену в гостиной – над камином. Говорит, что пока еще не решила. А еще эта Алиса… она, конечно, не чета тем страшным женщинам, да и вообще девушка весьма приятная, но ее идеи просто возмутительны…
— Какие именно? – довольно невежливо перебил меня Холмс.
— Ну… — я несколько растерялся. – Про устарелость морали и разумный эгоизм. Хотя, надо признать, какое-то рациональное зерно в этом…
Но Холмс снова не дал мне договорить.
— А я полагал, что вас куда более возмутит теория деления людей на два сорта. И особенно та ее часть, в которой говорится о том, что именно семья, родственные связи и моральные устои превращают человека первого сорта, человека успешного и социально активного, во второсортного неудачника, тормозя его социальный и карьерный рост. Что вас так удивило? Неужели она не говорила об этом при вас? Интересно… Похоже, я ее недооценил. Умная девочка, говорит лишь о том, что собеседник хотя бы частично готов принять. Ну или почти готов…
Когда мой друг вот так посмеивался – я никогда не мог быть уверен, серьезен ли он или же опять надо мной подтрунивает, а потому счел за лучшее не отвечать.
Третий разговор начала мисс Хадсон, когда мы направлялись на ужин в общую столовую – а надо сказать, что в России коллективизм распространяется и на процесс поглощения пищи. Индивидуальные трапезы – нечто исключительное, для больных или занятых срочной работой, от которой нельзя оторваться. Все преподаватели и профессора, и даже сама ректор, питались хоть и за отдельным столом, но в том же самом помещении и теми же самыми блюдами, что и простые студентки. И надо отметить, в этом было нечто либертианское.
— Алиса поедет с нами в Лондон! – заявила мисс Хадсон со свойственной ей бесцеремонностью. А потом вдруг совершенно неожиданно добавила почти умоляюще: — Пожалуйста! Вы же не будете против? А с tovarisсhem ректором я уже договорилась, она не возражает!
Анастасия Николаевна подтвердила, что действительно не возражает против ухода Алисы из института, добавив, что из нее все равно не получилось бы хорошей сексуалки, потому что она «не чувствует локти» (и я надолго задумался, как в этом деле могут участвовать локти – но так и не смог предположить ничего более или менее достоверного; наверное, я просто не способен на такие акробатические изыски). Холмс же самоустранился короткой фразой:
— Ну, если доктор не возражает…
Возражать после такого стало, конечно же, совершенно невозможно.
Пришлось соглашаться.
От избытка чувств мисс Хадсон чмокнула меня в щеку и убежала к столу третьего курса – обрадовать Алису. Оттуда сразу же донеслись восторженные взвизги и радостная невнятная болтовня – впрочем, утихшая довольно быстро. Мисс Хадсон так и осталась у стола третьекурсниц, мы поужинали без нее.
Так и получилось, что впервые всех четверых подозреваемых я увидел на дагеррогротипах из личных дел. Все студентки уже спали, когда мы с Холмсом поднялись в гостевой блок, отведенный Анастасией Николаевной под оперативный штаб. Как уточнила ректор, блок был стандартным, все студентки проживали в таких же. Три дортуара на пять koek каждый и общий холл, достаточно просторный, чтобы в нем при желании могли разместиться пятнадцать девушек одновременно и не мешая друг дружке. Вся мебель была выполнена в новомодном конструкторном стиле – из трех столиков, к примеру, легко составлялся один общий или же шведская стенка, диванчики разбирались на отдельные пуфики и складывались друг в дружку, чтобы при необходимости освободить больше пространства для активных занятий и игр, большая черная grifelnaja доска могла служить как для временных записей и рисунков, так и в качестве выставочного стенда.
Сейчас мебель была раздвинута к стенам, за исключением общего стола, на котором в беспорядке лежала груда бумаг (как я позже узнал – личные дела студенток), к доске же магнитными зажимами были прикреплены четыре крупных дагерра. «Вилорна, Сталлина, Фаникапла и Идея Ленина» – было написано под ними. Имена показались мне красивыми, но необычными, и я тут же устыдился, что, наверное, слишком мало знаком с идиоматикой русских имен.
— Нет, конечно! – со смешком развеяла мое недоумение Анастасия Николаевна. – Просто девушки очень романтичны. А всем нашим отличницам на третьем году обучения разрешается выбрать новое имя. Ну вот они и развлекаются кто во что горазд. Очень любят аббревиатуры и анаграммы.
Я еще раз перечел имена – уже с этой точки зрения. Спрятал понимающую улыбку в усы. Фаникапла, правда, вызвала определенные трудности, но, подумав, я сообразил, что имелась в виду третья жена экс-президента. Та самая, история знакомства с которой началась со стрельбы. Да, похоже, что майор Пронин вовсе не преувеличивал и проблема с обожательницами у российской элиты стояла действительно остро.
И одна из этих четырех девушек была убийцей.
— Ночью войти из общего холла в спальню незамеченным невозможно, свет в холле горит круглосуточно, — пояснил Холмс в ответ на мой вопрос, почему он подозревает только соседок убитой. – Да и потом, представьте, Ватсон – зайти из светлого холла в темную комнату с пятью спящими девушками, ударить одну из них по голове, оттащить в душ и насильно напоить снотворным, а потом еще и уйти незамеченной – и при этомне разбудить ни одну из ее соседок? Нет, убил кто-то из этих девиц – а остальные знают и покрывают убийцу.
— Это наверняка Фаникапла! — безапелляционно заявила мисс Хадсон. – Она самая агрессивная, не зря же взяла такое имя! К тому же Алиса говорит, что они больше всех ругались, потому что им нравился один преподаватель и они обе хотели попасть на практику именно к нему, а он принципиально не берет двух однокурсниц одновременно! Говорит, что это создает нездоровую атмосферу, но Алиса считает, что он просто слишком стар.
— Алиса Розенбаум – ее новый кумир, — сообщил мне Холмс шепотом настолько громким, что его наверняка было слышно и в коридоре. – Не удивлюсь, если с сегодняшнего дня мисс Хадсон потребует называть ее Алисой.
Мисс Хадсон ничего не ответила на столь откровенный выпад, хотя не могла не слышать, только поджала губы. Анастасияниколаевна деликатно перевела разговор на другую тему:
— И что вы собираетесь предпринять? Конечно, они виноваты все четверо, хотя бы в укрывательстве, но вряд ли все четверо убивали. И потому одинаковое наказание было бы несправедливым. Может быть, стоит подождать майора Пронина? Он владеет техникой допроса высшей категории, а наши девочки не матерые преступницы и вряд ли сумеют оказать сопротивление.
Я заметил, что при упоминании имени майора Холмс скривился, и подумал, что вряд ли деятельная натура позволит моему другу согласиться с подобным предложением. Так и вышло. Но прежде чем ответить, Холмс подошел к двери и выглянул в общий коридор. Несколько секунд прислушивался, потом аккуратно притворил тяжелую створку и вернулся к столу. Голос его был тих:
— Думаю, мы не станем ждать майора. У меня есть одна довольно экстравагантная идея. Она может сработать, если мы всё сделаем правильно и будем внимательны…
***
-… позволяют сделать вывод, что снотворное в смертельной дозировке было принято потерпевшей добровольно и без принуждения. Однако же учитывая, что нет никаких доказательств сознательного желания потерпевшей лишить себя жизни, и принимая в расчет отсутствие у нее опыта обращения с реланиумом, квалифицированная медицинская комиссия пришла к обоснованному заключению, что имел место несчастный случай. Желая как следует отдохнуть перед важным зачетом, потерпевшая взяла снотворное из общей аптечки у вахты, где оно лежит вместе с прочими медикаментами в свободном доступе для всех желающих. Это подтверждается наличием на пузырьке отпечатков пальцев лишь самой потерпевшей. Но, не имея опыта обращения с этим довольно коварным лекарством, случайно приняла смертельную дозу. После чего уже в состоянии помраченного сознания пошла в душ, где и окончательно лишилась чувств, при падении ударившись головой, что и привело при первичном осмотре обнаруженного тела к неверному предположению о насильственном характере смерти…
Пока Анастасияниколаевна зачитывала вердикт, сочиненный нами совместно этой ночью – из уважения к нам читала она на английском, который понимали все присутствующие, — я не спускал глаз с подозреваемых. Удивление, возмущение, гнев, скорбь – что из них и у кого было наигранным? Я бы не взялся утверждать, по мне так все четверо казались вполне искренними. Надеюсь, Холмс с его прозорливостью увидел больше, ибо сам я не сумел разглядеть ничего.
В этом и состояла его гениальная задумка – выдать заведомо ложное заключение и посмотреть на реакцию каждой из подозреваемых. По мнению моего знаменитого друга, убийца находилась в страшном напряжении все прошлые сутки и не могла не выдать своего облегчения, узнав, что ее преступление останется нераскрытым и безнаказанным. Ночью эта идея, помнится, казалась вполне здравой и вызвала с нашей стороны живейшее одобрение. Но сейчас я сколько ни всматривался – никак не мог обнаружить различий в реакциях четырех подозреваемых и поведении остальных десяти девушек. Они все выражали недоумение, недоверие и гнев, пусть и в разных пропорциях и с разной интенсивностью – и все выглядели при этом достаточно искренними. И больше я ничего не мог разглядеть – хоть поперек себя тресни, выражаясь словами нашего друга-майора.
— Боюсь, Холмс, что наша идея оказалась не столь плодотворной, как нам бы того хотелось. Остается надеяться на методы tovarischa майора, — заметил я тихо.
— Вы так полагаете? – Холмс бросил на меня быстрый взгляд и усмехнулся краешком губ. – Однако цыплят считают не в мае.
И с этой загадочной фразой он покинул аудиторию «базовой теории тантрики», где сегодня у третьекурсниц по графику была первая пара, перед началом которой Анастасияниколаевна и зачитала наше провокационное заключение. Я собирался последовать его примеру, но не преуспел в этом, будучи у самых дверей остановлен мисс Хадсон и представлен ее новой подруге Алисе. Оказалось, что зачет по теоретической и прикладной тантрике, что бы эти слова ни обозначали, Алиса успешно сдала еще в прошлом семестре, и следующие полтора часа мы втроем гуляли по аллеям институтского сквера. Любовались осенним многоцветьем, фонтанчиками и — сквозь ажурную решетку – величественно распахнутыми крыльями Kazanskogo собора. Не знаю, как девушки, а я получил от прогулки истинное удовольствие.
Вопреки моим опасениям и словам Холмса, Алиса оказалась довольно приятной юной особой – если не считать ее радикальных взглядов, конечно, но экстремизм и склонность эпатировать «замшелое старичье» всегда была привелегией молодежи, тут уж ничего не поделаешь. Если я не ошибаюсь, то первым подобные претензии к современным юнцам в письменном виде запечатлел один шумерский аристократ за три тысячи лет до Рождества Христова, и с тех пор во взаимоотношении поколений мало что изменилось.
— Вас пугает теория разумного эгоизма? – Алису огорчила холодность, с которой я ответил на восторженные и довольно сумбурные попытки мисс Хадсон объяснить мне суть этой новомодной доктрины, столь восхитившей обеих девушек. – Но почему? Что в ней плохого? Связи, выстроенные на основе взаимной выгоды, намного прочнее тех, что основаны на страстях или так называемом альтруизме, который на самом деле не что иное, как атавизм, рудиментарный рефлекс, необходимый для выживания человечества как вида на ранних этапах развития, но сейчас лишь мешающий двигаться дальше, словно обезьяний хвост!
По-английски она говорила бегло, но не совсем правильно, отчего становилась похожа на балованного ребенка, которому взрослые прощают любую шалость. Впрочем, ребенка доброго и шалящего не слишком сильно.
— Вот давайте возьмем хотя бы нас с вами! – она обезоруживающе улыбнулась мне, и я не смог удержаться от ответной улыбки. – Мы с вами могли бы стать отличной парой. Правда-правда! У вас есть знания и опыт, положение в социуме и полезные знакомства. У меня – симпатичная внешность, умение вести себя в обществе, энергия и напор, а также амбициозность и целеустремленность. Мы можем быть полезны друг другу! Что плохого в том, что я говорю об этом честно и откровенно? Конечно же, наша полезность друг для друга несравнима – вы обладаете куда большим потенциалом, тут даже и спорить глупо! – ее обворожительная улыбка смягчила возмутительность слов, и я снова не смог удержаться и не улыбнуться в ответ. – Так ведь именно поэтому я и приложила бы куда больше усилий, чтобы стать вам как можно более приятным партнером! Это же логично. Я бы старалась понравиться, а для этого начала бы оказывать мелкие услуги – сбегать за газетой, принести чай, ну или что-нибудь еще такое же вроде как и несложное, но приятное. Понимаете, да? Я ведь делала бы то же самое, что и все прочие – но при этом из чистого разумного эгоизма, не прикрываясь фиговым листиком устаревшей морали. Любому человеку приятно и полезно, когда окружающие к нему хорошо относятся – и поэтому эгоист разумный всегда старается понравиться и оказаться полезным как можно большему количеству людей. И что же в этом плохого, скажите пожалуйста? Разве вы будете меня осуждать за то, что я творю добрые дела не из рефлекторного альтруизма, а просто потому, что в мире, где все счастливы, мне и самой приятнее жить?
Конечно, говорила она вроде как довольно возмутительные вещи, но была так очаровательна в своей щенячьей непосредственности, так обворожительно юна, что я, конечно же, никак не мог ее осуждать. Пожалуй, я был бы не прочь и далее наслаждаться ее обществом, но тут через сквер повалила толпа веселых первокурсниц, Алиса спохватилась, что первая пара кончилась, а после нее идет практическое занятие по фистингу, которое ей пропускать никак нельзя, и убежала, мило извинившись.
— Хотела бы я быть такой же эмансипированной и свободной, – вздохнула мисс Хадсон, к слову сказать, промолчавшая все время прогулки, что было ей вовсе несвойственно. – Она такая современная, такая умная, такая… потрясающая! Я ее порой совсем не понимаю.
И я впервые был целиком и полностью согласен с нашей секретаршей.
Вагон тоже существенно отличался от привычных нам и напоминал небольшую гостиницу на колесах – четыре спальных отсека с торцов и просторный холл посредине, заставленный диванчиками и столиками. Полагаю, это был не типичный вагон, а, скорее, дань уважения нашей миссии. Майор Пронин предупредил, чтобы мы особо не распаковывались, потому что ночевать будем уже в Петрограде. Восемьсот километров за девять часов! Что ни говорите, а это впечатляет.
А вот мисс Хадсон куда более впечатлили горячий душ и электрическая сушилка для волос – ими, как оказалось, был снабжен каждый спальный отсек, наряду с обычными удобствами. Именно из-за них нам пришлось ждать нашу очаровательную спутницу более получаса. Впрочем, появилась она как нельзя более довольная и даже не морщила прелестный носик, намекая, что мы слишком много курили, пользуясь ее отсутствием.
В вагоне мы были одни, если не считать проводника, сразу же предложившего нам samovar – разумеется, электрический. Но, несмотря на отсутствие посторонних, майор смог просветить нас о сути предстоящего расследования лишь в общих чертах, ибо и сам толком ничего не знал. Соседки по комнате утром обнаружили труп бывшей колонистки в общей душевой, вызвали институтского врача. Тому смерть показалась подозрительной. Самому майору простучали сразу двое: нарком образования (к слову сказать – тот самый основатель и бывший директор Колмака Антонсеменыч) и непосредственный начальник из ЧК. Вернее, не простучали – позвонили, стучать в Советской Соборно Социалистической России не принято, ну разве что на самые дальние расстояния, куда еще не протянут телефонный кабель. Вот, собственно, и вся предоставленная нам информация. А потому я более не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия – хоть и занимательного, но не имеющего ни малейшего отношения к смерти несчастной девушки, — а перейду непосредственно к нашему прибытию в ПиКС – на электромобиле и по вечернему Nevskomu проспекту, залитому ослепительным светом – конечно же! – электрических фонарей.
Институт меня поразил – поначалу своей обычностью. Хотя я уже и убедился, что ни о каком возврате в средневековье этой удивительной страны не может быть и речи, но все равно меньше всего ожидал увидеть нечто, настолько схожее с типичным для просвещенной Европы студенческим городком вроде того же Оксфорда. Все-таки от России ожидалось чего-то более… сказочного, что ли. С башенками, teremkami и horomami, с резными nalichnikami на каждом окне. А тут – голая утилитарность и торжество рационализма. Этакая научная крепость в самом сердце северной столицы, со своими столовыми, кампусами, торговыми павильончиками, спортивными залами, чем-то вроде небольшой больницы и даже собственным моргом, а каждой учебной кафедре отведено отдельное здание от двух до пяти этажей. И все это перемежается буйной зеленью, уже слегка подернутой золотом и багрянцем, переливающимися в ослепительном свете… ну да, студенческий городок тоже был освещен электрическими фонарями. А как же иначе?
Второе мое потрясение заключалось в том, что утром я вовсе не ослышался и полное название института звучало именно так непристойно, как мне и показалось. Впрочем, ни tovarisch майор, ни встретившая нас на входе ректор института, деликатного возраста женщина с непроизносимым именем Анастасияниколаевна Романова, выпускница Смольного института имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, не находили ничего неприличного ни в самом названии, ни в развешанных по стенам довольно натуралистичных пособиях, один вид которых наверняка заставил бы меня покраснеть – не будь я лишен подобной возможности по своей природе. Услуги переводчика не понадобились – Анастасияниколаевна неплохо владела английским, а милый йоркширский акцент пикантно контрастировал с ее образом строгой классной дамы.
— Это ужасное происшествие взбудоражило весь институт, — перешла к делу Анастасияниколаевна сразу после приветствия. — Мы заперли всех свидетельниц поодиночке, чтобы они не смогли, пусть даже и непреднамеренно, повлиять на показания друг дружки. Я была бы благодарна вам, джентльмены, если бы вы допросили их как можно скорее, ибо время позднее, а завтра у них занятия. И мне не хотелось бы еще более сбивать график, и без того нарушенный сегодняшней трагедией.
Я отметил, как деликатно она обходит в разговоре с сыщиками классификацию происшествия, не называя его ни убийством, ни самоубийством, но тут Анастасияниколаевна обратилась ко мне:
— Вас же, доктор, я бы попросила осмотреть тело и подтвердить или развеять сомнения нашего врача. Морг расположен здесь же, в подвальном помещении. Сторож вас отведет.
Когда я уходил в сопровождении сторожа, то заметил, что мисс Хадсон заинтересовалась витриной небольшого магазинчика, закрытого по причине позднего времени. И понадеялся, что любопытство нашей секретарши носит исключительно академический характер и ей не придет в голову наведаться сюда завтра в рабочее время с целью чего-нибудь прикупить. Ибо моих жалких познаний в русском языке как раз хватило на то, чтобы суметь перевести название лавчонки – «Krasnyj krolik: poleznye igruchski dlja ukreplenija proletarskoj semji». И мне почему-то казалось, что вряд ли среди этих игрушек окажутся модели электромобилей, кубики с изображением Кремля или матрешки.
***
Следующие три часа я провел в стерильном холоде прозекторской. Вопреки моим опасениям, местные инструменты оказались вполне сносными, а электрическая пила для костей и отличная вентиляция существенно облегчили работу, хотя и не сделали ее более приятной. Вскрытие человека, еще недавно бывшего живым – и само по себе занятие не слишком радостное, а уж если вскрывать приходится молодую очаровательную девушку, которой жить бы да жить… Оставалось лишь утешать себя мыслью, что моим друзьям досталась куда менее завидная участь – беседовать с дюжиной живых девушек, наверняка не менее очаровательных, пытаясь выяснить, кто же из них убийца.
Ибо это было убийство.
— Ни о каком самоубийстве не может быть и речи, — сообщил я Холмсу, когда он спустился ко мне по окончании опроса девушек. – Обширная гематома в затылочной части черепа, синяки на подскульных ямках, повреждение эпителия губ и крученые переломы запястных костей однозначно свидетельствуют…
— …что ей выкручивали руки, нанесли удар чем-то тяжелым по затылку, а потом насильно разжимали рот, — продолжил мой друг, — и я ничуть не удивлен этому. Все опрошенные ведут себя крайне подозрительно и чуть ли не хором твердят, что убитая была настоящим ангелом во плоти. И добрая, и щедрая, и отзывчивая, и всем помогала, и совсем не имела врагов. А так не бывает, Ватсон! У любого человека, как бы хорош он ни был, всегда найдутся недоброжелатели. Кого-то случайно обидел ты, кто-то обидел тебя – а тех, кого обидел сам, человек ненавидит куда сильнее и яростнее, чем своих собственных обидчиков. Ты мог давно простить или даже вообще не заметить обиды, но сам обидевший тебя не забыл и ненавидит тем сильнее, чем сильнее была нанесенная им обида, пусть даже только в его собственном представлении. В замкнутом коллективе это естественно. Закрытые школы – тот еще серпентарий, Ватсон, а женские так и особенно. И когда меня пытаются уверить, что это не так, я ищу скрытый мотив. Тут же почти все и чуть ли не в один голос твердят, что у такого ангела, как Катя, просто не могло быть никаких врагов. Однако же вот перед нами мертвый ангел – и умер он отнюдь не естественной смертью. И я склонен предположить, что такое почти единогласное отрицание очевидного может свидетельствовать лишь о желании утаить нечто важное.
— Почти? — трижды повторенное слово не ускользнуло от моего внимания. – Вы сказали – почти?
— Ну да, — улыбка Холмса была кривоватой, — почти. Вы внимательны. В любом kollektive всегда находится хотя бы один честный человек, хотя бы просто из чувства противоречия остающийся таковым вопреки всеобщему настрою. Наш источник информации – особа довольно неприятная. Впрочем, как и большинство честных людей. Она не побоялась признаться, что терпеть не могла убитую, хотя и понимала, что такое признание превращает ее в основную подозреваемую. Впрочем, про остальных она тоже рассказала немало интересного, этот ангелочек многим перепорхнул дорожку. Вы здесь закончили? Тогда пойдемте.
Ярко освещенная аллея привела нас к трехэтажному зданию, в котором располагалось женское obschezhitie. На входе мы удостоились подозрительного взгляда дежурной консьержки – похоже, несмотря на профиль института, к присутствию мужчин на подведомственной ей территории эта бдительная дама относилась весьма неодобрительно. Мне даже пришла в голову несколько фривольная мысль о том, что тут, возможно, не принято брать практическую работу на дом – но я, разумеется, не стал произносить ее вслух.
На лестнице мы буквально столкнулись со спешащим нам навстречу майором Прониным, еще более мрачным, чем утром.
— Вынужден вас покинуть, — сообщил он, автоматически козырнув, хотя и я, и мой друг были в штатском. – Вы только не подумайте, что я от вас бегаю, как от черта ладного, но у нас вечно из огня да в полынью. Тут-то девушка уже мертва, то есть ничего более страшного с ней не случится. А там как раз судьба человека! Во время экскурсии по Кремлю какой-то фанат украл трубку президента. И ладно бы какую из рядовых, а то ведь любимую! Надо срочно найти балбеса, пока Сам не узнал. Вернее, балбеску, наверняка ведь одна из обожательниц, просто проходу от них нет! Ребята из ближней охраны звякнули, просили помочь. Они пока никуда не сообщали. Если делу дать официальный ход, то эту дуреху из комсомола попрут! И как ей потом жить? Ну да свинья не выдаст – бог не съест, если мы успеем вовремя. Жалко балбеску. Не со зла же, а из любви, пусть и глупой.. Там ребята правильные, я с тремя еще по Колмаку знаком, вот и решили тихим сапом. Постараюсь вернуться завтра днем. – и, не дав мне выразить удивление, пояснил. – Я на samolete туда и обратно. Буквально мухой!
Samolet! Еще одна забавная игрушка. Действительно, казалось бы – ну что эта хрупкая этажерка из парусины и жердочек может противопоставить величественной мощи современного дирижабля? Разве что скорость. Однако после электрических фонарей и экскурсии на плотину московского моря я начал сомневаться и в ее абсолютной непрактичности. Тем более учитывая российские просторы…
Наше с Холмсом путешествие в Советскую Россию было ознаменовано многими интересными событиями, часть из которых я до сих не могу предать огласке, не рискуя вызвать межпланетный скандал. К моему величайшему сожалению, некоторые обстоятельства похищения марсианской принцессы относятся как раз к таковым, и потому не могут быть обнародованы. Хотя именно это расследование и привело нас с берегов туманного Альбиона под красные звезды московского Кремля, где ночь неотличима от дня благодаря ослепительному свету уличных электрических фонарей. Да-да, я не оговорился – улицы российской столицы освещаются при помощи электричества! И как бы меня не разубеждали, я уверен, что именно это обстоятельство немало способствовало снижению уровня российской преступности. Человек так устроен, что ему проще творить злые дела в темноте, а если ни днем, ни ночью во всем городе невозможно найти ни единого темного закоулка или мрачной подворотни – большинству потенциальных злодеев волей-неволей приходится отказаться от черных замыслов.
Но все же, как ни печально, преступления совершаются и при свете – как солнца, так и фонарей, пусть даже и электрических. Зверское убийство молодой студентки Петроградского института Красного Секса (к слову сказать, блестяще раскрытое моим знаменитым другом) не задевает ничьих политических интересов, и я с удовольствием представлю на суд взыскательного читателя мои заметки обо всем, чему я оказался свидетелем.
— Вот что я вам скажу, товарищи: никакое это не самоубийство. Да рыбам на смех!
Майор Пронин был непривычно хмур, и оттого выглядел старше. А может, я зря привык считать мальчишкой этого до неприличия молодого и улыбчивого чекиста, всегда готового рассмеяться над любой самой непрезентабельной шуткой. Впрочем, последнее время мне кажутся сущими мальчишками все, кто не разменял пятый или шестой десяток – это, наверное, и есть признак старости.
— Катя Василова – не какая-то там кисельная барышня, чтобы от нервов натрескаться разной дряни! Комсомолка, спортсменка, отличница боевой и физической подготовки, одна из лучших на курсе. И чтобы самоубиться? Вот уж действительно пальцем в нёбо! К тому же она – выпускница Колмака, а Антонсеменыч из любого хлюпика гвоздь сделает. По шляпку в кирпич вколотит, а сделает!
При этих словах Холмс бросил на меня быстрый взгляд. Колония Макаренко! Это была вторая (тайная) причина нашего приезда в Россию. Вернее даже – не сама колония, а изобретенный колонистами легендарный «Шлемофон Барченко», якобы превращающий телеграфную связь в пережиток прошлого. Под любым благовидным предлогом напроситься на экскурсию, тщательно осмотреть вблизи, испробовать на себе (а по возможности – и не только осмотреть и испробовать!) – прощальное напутствие Майкрофта было достаточно категоричным. Полагаю, мой друг тоже понял, что нам вряд ли удастся найти более благовидный предлог, чем расследование обстоятельств смерти бывшей колонистки.
— Надеюсь, вы не сочтете с моей стороны проявлением высокомерия и наглости, если я попрошу вас оказать мне любезность и позволить поучаствовать…
— Товарищ Холмс! А не могли бы вы в рамках братской взаимопомощи и обмена опытом показать свой метод дедукции на конкретном…
Они выпалили это оба одновременно – и так же одновременно замолчали на полуслове. Разве что майор Пронин при этом вытянулся по стойке смирно, а Холмс в свойственной ему манере иронично заломил левую бровь. За моей спиной хихикнула мисс Хадсон, окончательно вгоняя бедного майора в краску. Впрочем, майор почему-то всегда смущался в присутствии нашей юной секретарши, и вряд ли тому причиной была ее привычка носить брюки – как я успел заметить, в России так одевались многие женщины. Пора было спасать положение.
— Полагаю, нам лучше обсудить подробности по дороге, — сказал я мягко, пряча усмешку в усы. – Чтобы не терять времени попусту. Вы согласны, tovarisch майор?
От дачи Совнаркома на Форобиевых горах до Петроградского вокзала нас отвезли на электромобиле. Надо ли уточнять, что поезд тоже был электрический? Электричество здесь повсюду. То, что для англичанина является не более чем курьезом, забавной безделицей, годной лишь для фокусов или украшения дома экстравагантного богача, тут распространено повсеместно – я бы даже сказал, с избытком. И если я не имею ничего против электромобилей и электропоездов (и даже согласен признать, что они куда элегантнее своих работающих на пару собратьев, к тому же не обдают все вокруг клубами вонючего дыма, осаждающегося жирной копотью на фасады домов и одежду прохожих), то электрическая бритва, электрическая плита и электрическая зубная щетка – это, по-моему, уже перебор. Хотя… вот электрическая зажигалка, к примеру, – вещь крайне полезная, особенно в лондонском сыром климате, в котором спички постоянно отсыревают. И если бы мой механистический протез изначально не был снабжен таковой– я, пожалуй, приобрел бы одну производства тульского завода.
Как бы там ни было, но с каждым проведенным в Москве днем я все больше и больше убеждался, что бытующее в среде британских экономистов мнение о том, что уничтожение паровых машин отбросило Россию в век мотыги и сохи, ошибочно в корне. Скорее, наоборот. В результате Славной Революции октября пятнадцатого года, когда самодержавие вместе с пролетариатом единым фронтом выступило против крупной буржуазии, Россия шагнула в сторону, да, но не назад. И кто сейчас может сказать, куда приведет ее путь, освещаемый лампочками экс-президента Ильича?
Кстати – очень хорошие лампочки. Писать при их теплом ровном свете – одно удовольствие.