Сколько она прошла – Эльга не знала, только ей показалось, что стало холоднее. Или это просто мороз сильнее щипал обожженную кожу. Эльга сделала шаг в сторону – может удастся отыскать какой-нибудь несгоревший дом, чтобы хоть ненадолго спрятаться от холода и подумать, что делать дальше. Слепой в мертвой городе зимой ей не выжить. Скоро дотлеют угли, и в поисках поживы из леса к разрушенному городу потянутся волки. А она для них более желанная добыча, чем мертвечина. Эльга споткнулась о какую-то корягу или бревно, упала, крепко ударившись, но боли даже не заметила, осененная страшной догадкой – она может ползать по останкам города лишь столько, сколько ей позволит стянувшееся на пиршество зверье. Вряд ли она сможет отбиться от оголодавших хищников. Да и найти припасы, если уцелели, без помощи она не сумеет. Разве только попробовать выбраться на тракт и попытаться дойти до соседнего города и там попроситься на пожитье.
Ближе всего стоит Белград – прозванный так за то, что строили его из белого дерева, с избытком растущего вдоль берега Черемицы – стремительной реки, к воде которой опасно было подходить из-за развевшихся там русалов. Зато и нападений на Белград почти не было – кому охота переплавляться треть версты по вирующей воде, из которой стаями выныривают утопленники, чтобы схватить себе живого человека и выпить его живу. От всадников река, конечно, не спасет, но от наземной армии защищала град долгие годы.
Эльга присела немного передохнуть – боль хоть и стала уже привычной, но все равно зло вгрызалась в тело. До Белграда пути было два дня. Но это по дороге или саннику, да при том, если идти зрячему. А как двигаться ей? Сейчас и дорога заметена и, не видя куда идешь, с пути легко сбиться да заплутать. Но все равно другого ничего на ум не приходило – значит, следует выбраться за врата и двигаться в Белград. Эльга пошарила руками вокруг себя – интересно на чем она сидит? И возле какого дома? Вроде бы от ворот она только прямо шагала… Может это матица от избы Светлозара или лавка у жилища Белояра – они как раз недалеко от главных ворот жили. Да чего гадать – все равно уже никогда не узнает. Но все же странно – как же так вышло, что город так быстро сгорел, только дымки местами курятся слабые и деревяшки валяются не в пепел сгоревшие. А ведь если пожар не заливать водой, то он гулять будет пока все в угли не превратит. По слухам те города да селища, где всадники резвились, пеплом стали да и горели подолгу – не было кому их тушить. А здесь как будто огонь лишь слегка разгулялся… хотя может она просто не видит остального города, а только эта часть разрушенная да полусожженная и осталась…
Эльга зло закусила губы и, резко оттолкнувшись от обгоревшего бревна, вскочила на ноги. Она должна дойти до Белграда, может сумеет отыскать кудесника или травницу и ей полечат глаза отваром каким-нибудь, и тогда она обязательно найдет гнездовище самих всадников, а потом… Эльга горько вздохнула – разве выйдет сжечь дома тех, кто сам дышит огнем и способен плескаться в жарких, сжигающих заживо волнах, словно в прозрачной прогретой солнцем воде неглубокой речушки? Нет, ничего не получится… Тогда что, сидеть и ждать своей смерти? Эльга отчаянно всхлипнула, но слез не было. Если она так бездарно погибнет, смерть Мстира будет напрасной, и получится, что зря он ее собой закрыл от смертельного огня и заплатил за ее жизнь своей. И зря тогда умер отец и другие жители града… Эльга опустилась на колени и поползла, ощупывая руками все перед собой и по сторонам сколько дотягивалась – надо найти подходящую палку, вроде той, с которой слепцы да странники по дорогам бродят. Такой можно и путь перед шагом проверять, и от волков попытаться отбиться, если пристанут. Хорошо бы попробовать вернуться на то место, где их небольшой отряд всадники испепелили, чтобы подобрать меч Мирогарда — негоже оружию кнесса ржаветь среди мертвых. И отчего она сразу сделать так не подумала…
Подходящая палка нашлась быстро – вернее, это оказалась не палка, а древко копья, с шероховатым острием. Разбираться, что примерзло к железу Эльга не стала, да и не для битвы ей теперь копье нужно. Через несколько саженей девочка даже приноровилась бодро шоргать палкой, проверяя, что лежит впереди. Идти так получалось намного быстрее. Вскоре клюка — так она прозвала древко копья, — стукнулась обо что-то деревянное. Если она не сбилась и запуталась — то значит, это ограда. Или остатки дома. Эльга снова вытянула вперед руку и двинулась вдоль деревянной стены… Больше похоже на тын — никто в самом городе не ставил заборы из таких толстых бревен. Так что теперь бы только сообразить в какую сторону ворота… Когда вместо дерева пальцы дотронулись до грубой холстины, Эльга едва не вскрикнула, но смолчала. Да и чем тут еще можно ее напугать после того, как она ползала по сожженному городу и его мертвым защитникам? Рубаха, пропитанная кровью, на морозе превратилась в надежную броню. Торчащие древка стрел — Эльга тронула одно — не вытащить, видно били с большой силой. Вот только угол входа не такой, как если бы стреляли сверху. Пояс с засапожником — нож точно пригодится, и Эльга аккуратно вытащила его и перепрятала себе в рукав, шепотом испрашивая прощения у убитого воина, что забирает его оружие. Свесившаяся на грудь голова с застывшей кровавой коркой — Эльга прижала ладонь ко лбу мертвеца, прощаясь, а затем торопливо ощупала саму себя — но ничего подходящего не было, тогда она просто сняла свой пояс и повязала на руку умершего — чтобы задобрить пусть и малым даром богов Нави, может они будут милостивы и к ее отцу, и к прочим жителям мертвого города.
Больше здесь делать было нечего, и Эльга побрела вдоль ограды — раньше или позже, но до ворот она доковыляет, а там будет видно… Девочка горько рассмеялась — сколько она не терла снегом глаза, но видно лучше не стало. Та же непроглядная темнота и тоскливая бесконечная боль, когда даже плакать невозможно… Она так и пошла дальше по кругу, громко смеясь. А когда споткнулась в очередной раз и упала на раскинувшегося возле частокола мертвеца, то даже обрадовалась — только бы его одежда не заледенела от крови, чтобы удалось хоть телогрею стащить, а то мороз такой, что она скорее замерзнет в ледышку, чем оголодавшие волки до нее доберутся. Помогая себе руками и ножом, Эльга стянула стеганку, примерила — что большая так даже лучше, можно закутаться в два оборота, а поясом подвязаться. Вот теперь можно и в Белград…
Она так и не поняла: ворота то были или широкий пролом в стене от дыхания всадника, но по ту сторону снег был под свежим пластом утоптанный. Только и оставалось верить, что все же выбралась на дорогу. Эльга повернулась лицом к городу… Горло сдавило, а в груди полоснуло болью, словно прямо в сердце вонзился короткий меч. Может, будет лучше вернуться за ограду и остаться с мертвым городом, как и прочие жители? Может, незачем ей никуда ходить, пусть пепелище станет и ее погребальным костром? Ведь она даже не понимает в какую сторону идти, потому что не чувствует и солнечных лучей. Да и если бы чувствовала, то как узнать день или вечер уже? Только если ждать, чтобы узнать поднимается ли ясноокое или, наоборот, опускается…
— Прощай, — громко произнесла Эльга. И закричала-повторила во весь голос, срывая горло: — про-о-о-оа-а-а-а-ща-а-а-ай!!! — резко развернулась и побрела прочь, шаркая копьем по снегу.
… Когда силы оставили ее, она не помнила, но очнулась от того, что мир вокруг качался из стороны в сторону и дергался вверх-вниз как-то рывками. Первое, о чем она подумала: ее нашел зверь и тащит в свое логово, решив поделиться добычей с выводком, потому что боли от укусов она не испытала. Да и волокли как то непонятно — снега под собой она не чувствовала, только смертельно холодный ветер, который охватывал все тело… и что-то крепко сдавливало поперек живота, словно стальные кольца… Эльга потянулась пощупать, куда она угодила — может это капкан какой на зверя: есть ведь такие к верхушкам деревьев привязанные, а как попадется в него дичь, то срабатывает кольцо и капкан вместе с пленником взмывает вверх. Надежная штука — и до добычи зверье не доберется. Но вместо железных обручей, Эльга нащупала здоровенные лапы и когти размером с ее ладонь. Долго гадать не пришлось — всадники! Тут же на память пришло обезображенное лицо сброшенной с неба девушки и ее коса. Эльга кричать не стала — разве можно разжалобить всадника, только потянулась к поясу, зажала в руке рукоять засапожника. Вдохнула и выдохнула, успокаиваясь, а то сердце колотится так, что из груди готово выскочить, а затем со всей силой, на какую была способна, вонзила острие в лапу всадника.
Да пусть бы оставалась незамужней, Бог с ней, не зазорно, ибо она вдова, а не старая дева. Никто не осудит, ибо молодой вдове никто в упрек любовника не поставит, скорее наоборот, отсутствие любовника сочтут недобрым знаком. Только вот деток не будет. Ей бы деток…
И Мишель снова вздохнула. Иногда бегущая по двору маленькая Мария, хохочущая, разрумянившаяся, вызывала в сердце немолодой женщины приступ боли, будто это именно её обрекли на вечное бесплодное прозябание.
Эх, какие могли бы быть детки! Какие детки! Два мальчика и две девочки. Мальчишки были бы в отца, темноволосые, смуглокожие, а девчонки пошли бы в мать, такие же белокожие, налитые радостью и здоровьем.
Мишель гнала эти мысли, но по ночам молилась Пресвятой Деве, чтобы та каким-то чудесным образом устроила бы так, чтобы детки эти смогли народиться.
А Жанет, не подозревая о тех молитвах, занималась этим страшилищем – столом, в который запихнули мраморный кусок из фонтана. Новую игрушку для своего найдёныша придумала.
Веселятся, будто сами ещё дети!
Стол водрузили в саду, в тени разросшихся яблонь. Геро, опершись об ограждение игрового поля, где в беспорядке рассыпались легкие деревянные шары, объяснял Марии правила игры.
Жанет сидела в плетёном кресле, укрыв лицо под широкополой шляпой, и делала вид, что читает Ронсара. В действительности она прислушивалась к тому, как её возлюбленный посвящает в игровые премудрости свою пятилетнюю дочь.
Делал он это с присущей ему прилежностью, какую, вероятно, взрастил ещё в студенческие годы. Мария прилагала усилия не менее героические, чтобы вникнуть и усвоить, смотрела на отца зачарованно и даже приподнималась от усердия на цыпочки.
Ничего иного ей не оставалось, ибо весь урок был затеян по её капризу.
Обнаружив установленный в саду стол и заманчиво блестящие, отполированные шары, она немедленно потребовала посвятить её в таинство управления этими шарами. Этот каприз разросся до размеров вселенской необходимости после того, как её отец с помощью кия загнал несколько красивых кругляшек в угловые прорези.
Её вовсе не смутил тот факт, что из-за стола виднеется только её макушка, а кий с молоточком вместо острия для неё так же тяжел и громоздок, как рыцарское копьё для оруженосца.
Понаблюдав расширенными от восторга глазёнками, как шар агатовой черноты, встретив боковое препятствие, завертелся и, продолжая вертеться, как заколдованный, двигается по суконному полю, она тут же завопила:
— Папа, я тоже! Я тоже! Дай, дай!
Геро, который сразу учел недостаток роста дочери, подхватил её, вытряхнул из лёгких, изящных сабо и поставил девочку босыми ножками на стол, чем привел её в совершенное восхищение.
Затем вручил ей кий, длинный, как флагшток, и указал на ближайший шар, который полагалось хорошенько стукнуть.
Жанет затаила дыхание. Мария едва удерживала кий обеими ручками, который раскачивался над её головой, как несоразмерная грот-мачта над маленькой шхуной. Девочка метила в тот самый чёрный шар, который блестел, как огромная жемчужина.
От усердия девочка даже высунула язычок, как это часто делают дети, увлечённые каким-то особым и важным делом. Задача действительно не из лёгких. Ей необходимо доказать своему отцу, этому сошедшему с небес божеству, что она уже вполне взрослая, чтобы играть во взрослую игру.
Ибо её отец осмелился выразить некоторые опасения по поводу её роста! А, чтоб ударить по этому шарику, ей рост не нужен.
Глядя, как Мария держит кий, Жанет подумала, что для девочки больше подошли бы английская игра pall-mall или ирландский croquet, где игроки обходятся без стола и кия, а пользуются деревянными битами. Для pall-mall или croquet достаточно расчистить небольшую площадку и установить на ней ивовые воротца, куда следует закатывать шар.
Почему ей сразу не пришло это в голову? Не понадобилась бы эта возня со столом. Да и сам бильярд, как развлечение, предназначенное для Геро, не самый удачный выбор. Он владел навыками игры, но Жанет слишком поздно вспомнила, каким образом он эти навыки приобрел.
А когда вспомнила, испугалась.
В замке Конфлан был установлен купленный в Италии бильярдный стол. Клотильда заказала его у королевского поставщика, оговорив, как непременное условие, сходство этого нового стола с тем, который был оплачен её братом Людовиком.
Это был один из тех дорогих подарков, какими Клотильда как заботливый тюремщик пыталась оснастить камеру своего пленника, чтобы тот не сошёл с ума от тоски и отчаяния.
Так опытный владелец зверинца подкармливает его обитателей редкими лакомствами и даже отпускает на несколько футов их цепи, чтобы те могли двигаться в своих клетках.
Об этом ей рассказывала Анастази, сухо, отрывисто. Рот её при этом болезненно кривился. Некоторые из этих подарков Жанет видела своими глазами: глобус Меркатора на подставке чёрного дерева, зеркальная труба Галилея, скрипка, купленная в Кремоне за три тысячи флоринов, огромный сапфир в оправе из платины.
Был ещё жеребец фрисландской породы.
Доставленный поставщиком стол был установлен в библиотеке. К нему прилагалось полторы дюжины шаров из слоновой кости.
Анастази недоумевала. Зачем герцогине понадобилось это недешёвое сооружение из красного дерева, если она сама презирала игру?
Была догадка, что тяжёлый стол с суконным покрытием предназначался для гостей, время от времени бывавших в Конфлане, но визиты были настолько редки и заканчивались столь поспешно, что Анастази не могла припомнить гостя, кому Клотильда позволила бы провести в её замке больше двух часов, а тем более — остаться на ужин, чтобы затем, за приятным разговором, с бокалом вина, провести время у зелёного прямоугольника, блистая точностью удара.
И какого же было удивление первой статс-дамы, когда Клотильда повелела месье Ле Пине, владевшему этим искусством, показать Геро основные приёмы.
Геро, пребывавший большую часть своей жизни вдали от великосветских развлечений, так же некоторое время пребывал в недоумении.
Старик епископ, когда Геро был ещё подростком, научил воспитанника играть в шахматы, но впоследствии Геро почти позабыл свои навыки, вынужденный дни и ночи напролет заботиться о хлебе насущном. Карты он не признавал, по всей видимости, благодаря тому же епископу, а бильярд был от него слишком далёк.
Он бы отказался, но пожалел месье Ле Пине, человека уже немолодого, кому за его отказ грозила немилость. Он согласился взять несколько уроков.
Игра его увлекла. Длинными осенними вечерами, когда непогода колотила в окна дождём, Геро спускался в библиотеку и сам выдумывал комбинации для шаров, выставляя их в досягаемости красного битка. Ему даже не требовался соперник. Соперником была затяжная муть безысходности, с которой он справлялся и таким средством.
Это бдение над зелёным полем, матовый блеск шаров, редкие выверенные удары действовали на него, как успокоительное средство.
Геро не отшатнулся от неуклюжего стола, обнаружив его в саду, тем более, что сооружение выглядело скорее неумелой пародией, и сразу же усмотрел игрушку для дочери, которая и так уже осаждала его прыжками и криками.
Мария наконец решилась на удар. Шар качнулся и нехотя откатился к левому борту.
— Ну вот! – воскликнула девочка. И топнула ножкой.
— Слезай, — сказал Геро, — теперь моя очередь. Мы с тобой как договорились? Если ты два раза промахнёшься, то отдаёшь ход мне.
— А я не пломахнулась! – заявила девочка. – Я удалила. Я попала в мячик.
— Ты должна была попасть мячиком вон в тот угол, — в сотый раз повторил Геро, указывая на прорезь с полотняным мешочком. – Я тебе разрешил ударить два раза. Ты ударила. А теперь слезай.
Он протянул руки, чтобы снять девочку, но та отскочила, хитро улыбнулась и пнула шар уже не кием, а босой ножкой. Тот бодро покатился и… свалился в лузу.
— Вот, — торжествовала девочка. – Я попала.
Геро с деланным отчаянием уронил протянутые к ней руки и склонил голову, всем видом выражая свою беспомощность перед несокрушимой детской логикой.
Жанет в очередной раз прикрыла лицо книгой. Ей неудержимо хотелось смеяться.
Она могла часами наблюдать за этой воспитательной баталией, которая неизменно разыгрывалась, возгоралась, приходила к своей кульминации, а затем угасала — чтобы разгореться вновь, едва лишь отец и дочь затевали совместную эскападу.
Мария беззастенчиво злоупотребляла своей властью над этим воплотившимся богом, вымаливая, выклянчивая всевозможные поблажки и уступки, а также самые злостные и грубые нарушения правил во всех играх, которым обучал её отец.
Геро довольно долго и безропотно сносил эту тиранию, пока родительский долг не призывал к немедленному бунту, и он грозился воспользоваться самым действенным средством – поркой.
— Кто, если не я? – восклицал он, едва ли не цитируя короля Генриха, когда тот принимался за воспитание дофина.
Но как зрители, так и участники этих баталий не сомневались в нарочитом лицедействе сих действий.
Мария безошибочно улавливала в голосе своего отца, в нюансе тембра степень дарованной ей свободы. Была некая черта, за которую девочка не посмела бы шагнуть даже под угрозой лишения сладкого до конца жизни.
Было что-то такое, предназначенное ей одной, только ею узнаваемое, что производило магическое действие на расшалившуюся малышку. Геро достаточно было молчать дольше минуты или чуть выгнуть бровь, чтобы Мария поняла, что опасная черта близко, очень близко, что она рискует совершить нечто огорчительное для её божества.
Она боялась не прогневать — она боялась огорчить. Её страшил не огонь в синих глазах, а печаль. Пусть будет порка, пусть! Но не печаль, не бездонная фиолетовая грусть.
Дети живут по законам первичного, бессловесного мира, когда неприязнь или радость ещё не обрастает словесными сорняками.
Дети ещё способны слышать голос сердца и отвечать на этот голос, как зеркальный двойник. Они ещё не стали жертвами законов-перевёртышей, ещё не позволили опутать себя словами, у которых с дюжину обманных значений.
Они слышат то, что за этими словами скрыто, как слышат животные, которые по природе своей лишены дара речи. Верный пёс далёк от понимания глагольных спряжений, он слышит голос, хриплый, звонкий, глухой, визгливый, гневный. Пёс слышит ноты и полутона — и распознает мелодию радости и приязни.
Дети, ещё не отлученные воспитанием от природы, тоже умеют это делать. Но, в отличие от животных, скоро забывают это врождённое преимущество.
Вероятно, проживи Мария ещё пару лет в доме своей бабки, её постигла бы та же участь. Она оказалась бы в плену правильных, высеченных в камне слов, она заменила бы свои чувства на правила и рассуждения. Из этих кирпичиков она соорудила бы красивый склеп, где погребла бы заживо свою душу и навсегда лишилась бы способности слышать.
Ибо обладать подобным талантом в том мире, где ей предстояло жить, — опасная роскошь. Этот талант сродни колдовству, а уличённая в этом таланте, как и в колдовстве, будет предана анафеме.
Мария, девочка упорная, самостоятельная, смогла бы сохранить свой талант в сердечном тайнике, создав для его обитания копию самой себя и жила бы долгие годы во лжи, раздваиваясь, распадаясь, играя ненавистные роли, но ей повезло. Судьба выбрала её из сотен тысяч, обречённых на прозябание в тенетах слов, даровав ей право сохранить единство души и рассудка.
Она ещё слишком мала, чтобы оценить этот дар. Она только безмятежно им наслаждается, плещется, играет, как рыбка в воде, не догадываясь о существовании каменистого берега, где ей суждено будет задохнуться.
Тишина казалась оглушающей, хотя она вовсе не была полной – вокруг смутным гулом гудели голоса и смех, откуда-то издали доносилось пение. Человеческое море, еще совсем недавно бурлящее на стадионе Уэмбли, ударяясь о сцену словно о скалу, потихоньку рассасывалось во все стороны, повинуясь указаниям охраны, сперва полноводными потоками, затем ручейками.
В воздухе пахло озоном, дымом, разнообразным парфюмом, смешанным с запахом пота и возбуждения, и к этому аромату примешивался тонкий, но устойчивый запах марихуаны. Эхо от звуков «We Are the Champions», кажется, до сих пор уносилось к овальной формы небосводу, ограниченному кольцом трибун.
Эзра с завороженным видом вытянул ладонь вперед, ловя плавающие в воздухе конфетти; Кроули не отрывал от него глаз, ловя малейшие оттенки эмоций. Им удалось пробраться довольно близко к сцене, и в толкучке им здорово намяли бока. Спросить просто «тебе понравилось?» как-то… неправильно. Фелл впервые на рок-концерте, может лучше было посадить его на трибуну, но какой в этом смысл? Надо быть там, где творится настоящая магия, где энергетика, исходящая от четверых совершенно потрясающих, феерических чуваков, кажется, становится чем-то материальным.
Нет, все-таки, наверное, ему понравилось. Он сейчас такой… Словно они все же выкурили по косяку. Взгляд чуть расфокусированный, странная полуулыбка, шевелит губами, будто шепчет что-то.
Дождавшись, пока толпа хоть немного рассосется, они двинули к выходу, но у станции Парк Уэмбли все равно образовался затор – полицейские запускали народ потихоньку, чтобы не создавать давки в метро.
— Ну как – ты в порядке? — Кроули все же решился на вопрос.
Эзра энергично закивал.
— Это было… нечто. Только теперь я понял значение метафоры «прикоснуться к эмоциям». Буквально руками.
Куроли невольно растянул рот до ушей.
— Ты такой… старомодно-пафосный.
— Правда? А ты мне все уши прожужжал своей любовью к «Куин». Ну вот радуйся – я наконец понял что ты имел в виду под энергетикой. Рок-музыка, знаешь ли, немножко не мое…
— Да лаааадно! Не бывает твоего жанра и не твоего, бывает твоя музыка, или не твоя.
Кроули щелкнул пальцами несколько раз с равными промежутками и, отбивая таким образом ритм, напел:
— She keeps her Moet et Chandon
In her pretty cabinet
«Let them eat cake», she says
Just like Marie Antoinette
A built-in remedy
For Kruschev and Kennedy
At anytime an invitation
You can’t decline
И звонкий девичий голос из толпы мокнущих под внезапно заморосившим дождем людей у входа в метро подхватил:
— Caviar and cigarettes
Well versed in etiquette
Extraordinarily nice…
***
…She’s a Killer Queen
Gunpowder, gelatine
Dynamite with a laser beam
Guaranteed to blow your mind
Anytime
Recommended at the price
Insatiable an appetite
Wanna try?
Странно, думает Кроули, кажется, в его машине «Куин» звучит куда чаще, чем в других местах, какую радиостанцию бы он не выбрал. И довольно часто их музыка всплывает фоном когда его что-то заботит, расстраивает, или вгоняет в тоску. Вот как сейчас, например.
Разговор с родителями Адама Янга, как и с родителями пары его одноклассников не дал абсолютно ничего. Сам Артур Янг оказался воплощением уравновешенности и стабильности – ни тени напряженной озабоченности, ни малейшего признака, что он что-то скрывает, ни намека на тревогу за сына. Версия, что с Пимси расправились из-за того, что он проявлял нездоровый интерес к детям, быстро и уверенно сливается в унитаз.
Орудие убийства так и не найдено, внятный мотив отсутствует, не считать же мотивом то, что в Пимси и вправду вселился демон, в самом деле. Если в масштабах большого города почти всегда появлялись завязки и некие подозреваемые, то тут зацепиться не за что. Хреново. Самое время утешиться очередной песней «Куин».
Углядев вдалеке группу детишек на велосипедах, Кроули снижает скорость, уменьшает громкость радио и опускает боковое стекло. Внезапная мысль приходит ему в голову – подростки шныряют повсюду, они наверняка знают окрестности Тэдфилда куда лучше взрослых. Надо было изначально уделить им больше внимания.
— Привет, ребятки.
Адам Янг, собственной персоной, первым тормозит и слезает с велика, следом кудрявая девчонка с кожей шоколадного цвета и двое мальчишек.
— Здравствуйте, детектив, — тон у Адама как у послушного вежливого мальчика, а в глазах прыгают бесенята, и губы подрагивают словно в предвкушении чего-то из ряда вон выходящего.
— Вы, как я погляжу, частенько ездите по окрестностям. Не замечали чего-нибудь, или кого-нибудь? Ну, в лесу, например.
Судя по тому, как мелкие переглядываются, им есть что поведать, так что Кроули тут же решает немного надавить.
— Вы ведь должны понимать – человека убили. – Его тон исполнен серьезности и проникновенности, — Вашего соседа, между прочим, ведь технически тут все друг другу соседи. И убийца, вероятно, где-то рядом. Мало ли что он еще может натворить. Подумайте о своих семьях.
Девчонка пренебрежительно хмыкает, но в ее голосе звучит сомнение.
— Думаете, убийца вот так просто прячется по лесам?
— Пеп, ну ты ж сама видела! – драматическим шепотом отзывается один из мальчишек. – Откуда нам знать…
На него шикают; Адам хмурит светлые брови, трет переносицу с парой одиноких веснушек.
— Ну… Мы видели следы на юго-западе, в лесу. Как будто кто-то собирал хворост. Там еще заброшенный охотничий домик, мы заглядывали туда пару раз, там лет десять уже никто не бывает. А вчера из трубы шел дым.
— Спасибо, ребятки. Вы очень помогли.
***
Чертыхнувшись, Кроули пытается стряхнуть с себя паутину, но потом махает рукой – пыль, колючки и сухая трава ждут его и на обратном пути, пальто и брюки придется основательно чистить. Уж в чем он не спец, так это в хождении по лесам, никогда не понимал чокнутых, которые собирают рюкзаки и тащатся с ними в неведомую глушь.
Полчаса он плутает по лесу, но его выручает острый нюх – он идет на запах дыма и вскоре видит в просвете между кронами деревьев кусок облупившейся крыши, когда-то крашенный в зеленый цвет, и огрызок трубы.
Дверь оказывается незапертой, да и не похоже, чтобы она когда-либо запиралась, а домик и вправду обжит – на печке стоит походный алюминиевый чайник, еще теплый, на столе одноразовая посуда и крошки еды, кое-где лежат вещи, и даже книга – старинная, вроде тех, что у Эзры. И какой-то странный запах…
Понять природу запаха Кроули не успевает – услышав снаружи хруст ветки, он выскакивает на порог и успевает увидеть мелькнувшую в зарослях фигуру в серой толстовке с накинутым на голову капюшоном.
— Эй! Стой! Полиция!
Незнакомец, однако, и не думает останавливаться – мчится вглубь леса, ловко лавируя между зарослями кустарника и преодолевая препятствия, в отличие от Кроули, ломящегося вперед не разбирая дороги с целеустремленностью носорога.
— Да стой же ты! Я хочу просто поговорить! Я не собираюсь…
Кроули не успевает закончить фразу – его ноги внезапно попадают в пустоту и в следующий момент он чувствует, что летит куда-то вниз.
Eva 404: А почему только мужчина или женщина? Гендеров 54.
Толстолобик Толстолобик: Есть два гендера и содомиты
Eva 404: Толстолобик,
Eva 404: И вот ещё:
Лексей Тургенев: Как много флагов у поехавших
Голос Разума: Это всё, конечно, очень важно для человечества.
Толстолобик Толстолобик: Eva, а половых докторов при этом всего два: андролог и гинеколог. С остальными психиатр работæт?
Eva 404: Вы говорите про пол, а я про гендер. Гендер-самоопределение человека, от того что между ног не зависит.
Толстолобик Толстолобик: ну, я примерно то же и написа́л)
Белая Моль: Толстолобик, нет.
Лексей Тургенев: Толстолобик, и pohooy, что ученые говорят, что гендера всего два))
Толстолобик Толстолобик: Лексей, пола — два. Гендеров — сколько либерахи придумают.
Роман Пятница: в России всего один гендер — Раб Божий.
Матушка Даниила: «А мать твоя знает, КАКОЙ НА ТЕБЕ ГЕНДЕР»
Толстолобик Толстолобик: ух глупые цисгендерные гетеросексуалы с местоимением по полу как я вас ненавижу
Лексей Тургенев: В следующей главе будем изучать был ли главный герой жертвой харрасмента со стороны мужского пола
Голос Эксперта: харассмента
Лексей Тургенев: яростно долбил по клаве)
Лексей Тургенев: Феминистки всюду лезут.
Роман Пятница: хорошо зафиксированная лесбиянка не очень отличается от бисексуалки
Лексей Тургенев: Жду баттла между верующими и феминистками на тему : «был ли Иисус мужчиной».
Голос Эксперта: об этом давным-давно есть отличный фильм «Догма»
Ольга Дубова: Роман, нужна консультация, что мне делать если последнее место в метро которое я присмотрела занимает мигрант, корректно ли сказать иди наху@й отсюда это мое место? Не слишком резко?
Матушка Даниила: Роман, нужна консультация, что делать, если место в комментах, которое я присмотрела, занимает бот? Разумно ли сказать: «Иди нах@й отсюда, говно, это моё место!» Не слишком резко?
Роман Пятница: Роман, готовься, это будет великая война
Eva 404: Сексизм, повсюду сексизм. Обожаю своё государство и весь этот прекрасный мир в целом.
Лексей Тургенев: Eva, сексизм, феминизм, интересно, где та тонкая грань, удовлетворяющая обе стороны?
Eva 404: я думаю, что грань простая, не нужно оценивать людей основываясь на их поле, ориентации, цвете волос, росте и прочих параметрах. Людей можно судить за их поступки и достижения, если таковые имеются.
Голос Разума: А не про это ли спрашивал топикстартер?
Голос Эксперта: Лексей, обратного сексизма не существует. Сексизм он един. Дискриминируется-ли женщина или мужчина — это всегда сексизм.
Голос Разума: А как быть с матом? Три основных матообразующих корня напрямую связаны с половой жизнью так сказать. Как тут обстоит дело с гендером?
Белая Моль: многоэтажно?..
О женском счастье мы порассуждали, теперь порассуждаем о счастье вообще. А что такое, собственно, счастье?
Если задать этот сакраментальный вопрос поисковой машине, то получишь множество определений, которые по сути своей особо не отличаются: счастье — это состояние внутренней гармонии и полной удовлетворенности жизнью. Причины же для достижения полной удовлетворенности так же разнообразием не отличаются и полный список их уже давно красуется в анкетах бесчисленных соцопросов, в трудах философов и в четверостишиях поэтов.
Для примера привожу парочку:
Кто хвалится родством своим со знатью,
Кто силой, кто блестящим галуном,
Кто кошельком, кто пряжками на платье,
Кто соколом, собакой, скакуном.
Это Шекспир.
А вот более современное высказывание.
Что же такое счастье?
Одни говорят: — Это страсти:
Карты, вино, увлеченья —
Все острые ощущенья.
Эдуард Асадов.
Сходство просматривается, не правда ли? Если же мы дадим себе труд заглянуть в соцопросы, то и там обнаружим схожие условия для обретения той самой пресловутой внутренней гармонии. Казалось бы, всё ясно. О чём же тогда речь? А речь о природе этой самой гармонии, о её истинной сути. Что же на самом деле представляет из себя эта гармония, громогласно именуемая счастьем? И чем же новое определение отличается от всех данных ранее? Наверное, дерзостью.
Счастье — это размер. И как это понять? Размер чего? Или кого? Не того ли самого? И того самого, о чем вы подумали, тоже. Счастье в размере всего.
Объясняю подробно. Каждый из нас по сравнению с окружающей его вселенной создание, прямо скажем, не особо выдающееся. Возьмите себя и… ну, к примеру, близ расположенный холм. Сравнение явно не в вашу пользу. А если сравнить себя с Землей? Или с Солнцем? Тут совсем уже печально становится. А если вспомнить о размерах далеких звезд и галактик, то самое время впадать в уныние и сетовать на несправедливость.
Ну, как же так? Существо, одарённое разумом, увенчанное талантами, возможно, единственное во вселенной, и таких микроскопических габаритов. Неправильно это! Нехорошо. Порождает чувство неизлечимого дискомфорта и вечной неудовлетворенности. Помните, что такое счастье? Чувство удовлетворенности. А чувство неудовлетворенности? Правильно, несчастье.
А когда мы бываем несчастны? Когда мы маленькие и беззащитные. Когда нас не видят, не замечают. Вспомните себя в детстве, вспомните свой первый опыт столкновения с миром. Что вы испытывали тогда? Он большой, мир этот, а я маленький. И мне обидно. Папа большой, и мама большая, и сосед Колька. Вон у него кулак, какой огромный. А я маленький. И потому мне плохо, я несчастен. А вот был бы я большим! Вот тогда я бы им показал. О чем мечтают все дети? Стать взрослыми. Стать большими. Потому что когда ты больший, тебя все видят, а если маленький? Правильно. Пустое место, ноль без палочки.
Однако, становясь взрослыми, они вдруг обнаруживают, что приобретённого роста всё равно недостаточно. Мир по-прежнему гораздо больше. А что делать? Тело больше не растет. Хотя, конечно, существуют всевозможные средства. Можно нарастить жир, прибавить в весе, попасть в книгу рекордов Гиннеса как самый безжалостный истребитель гамбургеров, и тогда доля занимаемого нами пространства значительно увеличится. Но опять недостаточно.
В таком случае, границы тела можно расширить за счет других тел или предметов. Лучшее средство и, кстати, самое доступное — это обзавестись потомством. Ведь что такое дети? Это как ещё один ты, человеческое существо, носитель твоей генной программы, а следовательно — твоё продолжение.
То же самое родственники, семья. Наличие сходства на хромосомном уровне — и это опять ты. И чем больше родни, тем значительней захваченное тобою пространство. С той же самой целью используются всевозможные секты, общества, движения, клубы по интересам, политические партии и тому подобные коллективы.
Если же и этого недостаточно, то беремся за предметы неодушевленные. Машина, внедорожник покруче. Ну, чем не отличное средство расшириться? Или самолет. Дом трёхэтажный, массивная мебель, набитый тряпками гардероб — это всё они, средства, чем больше, тем лучше. Можно стать президентом. Или императором. И тогда вашим продолжение станет целая страна и границы вашей драгоценной персоны расширятся аж до границ возглавляемого вами государства.
Помните Наполеона? Ростом не вышел. Однако, нашел отличный способ насолить окружающему миру, доказав внушительность своих искусственно наращенных «бицепсов».
Если и страны мало, то не возбраняется посягнуть на мировое господство. А там и на вселенское. Галактическая империя подойдет?
Счастье — категория зыбкая, эфемерная. Едва лишь достиг состояния удовлетворенности, то бишь, желаемых размеров, как тут же вселенная наносит ответный удар: «А я всё равно больше!»
И всё сначала. Получается, счастье недостижимо?
Ещё как достижимо. Просто искать его надо в другом месте и другими средствами. Достаточно вспомнить то, что сказал Бог Моисею: «Я есмь Сущий». А что это значит? Всего лишь: я есть.
А самого факта существования уже вполне достаточно для полной и даже запредельной удовлетворенности.
Июль выцвел в август, и здоровье Азирафеля уносилось вместе с летним ветром.
Ему иногда стала требоваться помощь Кроули, чтобы подниматься и спускаться по лестнице, и он перестал любить ходить пешком дальше, чем до паба. Так как это было расстояние лишь до середины деревни, Кроули договорился, чтобы такие вещи, как посиделки с гостями за чаем, происходили в их маленьком отдаленном коттедже вместо этого.
Память Азирафеля ускользала дальше: он забыл все – от Апокалипсиса до маленького магазина вниз по улице, в котором он работал много лет.
Это было страшно.
В один особенно влажный, дождливый день Азирафель, сидя в своём кресле с книгой на коленях, заметил между прочим, что он бы хотел когда-нибудь иметь книжный магазин.
Первой реакцией Кроули было рассмеяться, но он находил все меньше поводов, за которые ему не было стыдно позже, поэтому он проглотил смех.
– У тебя был книжный магазин, ангел, – сказал он. – В течение трёх столетий.
Азирафель уставился на него озадаченно.
– Правда?
Кроули улыбнулся.
– Абсолютная. Ты никому ничего не давал покупать.
Азирафель выглядел удивлённо.
– Ха. Ну, какой в этом был бы смысл, если бы люди пришли и все раскупили?
Кроули рассмеялся, на этот раз чувствуя себя немного легче.
– Без понятия, ангел.
Последовало приятное молчание, а потом Азирафель задал вопрос, на который Кроули ненавидел отвечать каждый раз, когда его слышал.
– Почему ты меня так называешь?
– Как называю? – уклончиво переспросил Кроули.
– «Ангел», – Азирафель спрашивал с искренним любопытством.
Кроули подошёл и похлопал Азирафеля по плечу.
– Потому что это то, кто ты есть. Или то, кем ты был, – Кроули задумался. – Кто ты для меня и кем всегда будешь.
Азирафель кивнул, хотя он все ещё казался немного в замешательстве. Кроули не стал объяснять дальше. Азирафель задал ему тот же вопрос на прошлой неделе и за неделю до того, и он знал, что ему ещё не раз придётся на него отвечать.
Когда Азирафелю стала нужна помощь, чтобы вымыть голову в душе, и когда он полностью махнул рукой на обувь, Кроули набрал два номера на своём телефоне.
Адресаты первого звонка приехали на следующей неделе и вежливо постучали в дверь. Кроули подошёл и, открыв её, увидел две знакомые фигуры.
– Ньют, – поприветствовал его Кроули. – И Анафема. Спасибо, что приехали.
Анафема, не теряя времени, притянула к себе демона, который был выше её, и крепко обняла.
– Мне так жаль, – сказала она голосом, исполненным искренности.
Кроули аккуратно выпутался и принял утешительное похлопывание по плечу от Ньюта.
– Сожалею.
– Все нормально, – сказал Кроули, хотя это и было не так. – Сегодня он неплохо себя чувствует. Не ведите себя слишком… просто старайтесь сохранять спокойствие. Будьте к нему терпимы. Он, скорее всего, вас не узнает.
Анафема кивнула с выражением глубокой печали, и Кроули пошире открыл дверь, чтобы впустить их.
Когда ведьма и охотник на ведьм вошли в гостиную и поздоровались с Азирафелем, Кроули поймал себя на том, что изучает их лица. Они стали старше, конечно, и он не видел их лично с того дня, когда Анафема отвезла их с Азирафелем в Мидфартинг и оставила там. У Ньюта теперь были седые пряди в волосах и хорошая щетина, а на лице Анафемы появились тонкие морщинки, обозначающие всё то же выражение рассудительности с черточками доброты и мягкой усталости. Когда они будут уходить, Ньют шепнет ему, что у них трое детей и это кошмар, так что спасибо, что устроил выходной. Анафема скажет, что, если ему что-то понадобится, пусть звонит без колебаний.
Но пока что Кроули просто замер с тревогой защитника у края дивана, наблюдая, как глаза Анафемы наполнились жалостью и состраданием, а Ньют просто казался печальным. Как и предполагалось, Азирафель их не помнил, однако он все же поблагодарил их за то, что они заехали, и предложил им чаю, который Кроули заварил утром.
К тому времени, когда они, наконец-то, уселись назад в свою машину – новую, темно-серый минивэн – Азирафель выглядел порядком усталым, а Кроули похлопали по плечу гораздо больше раз, чем ему хотелось бы.
Но демон знал, что с этого момента все будет только ухудшаться, а эти люди, как ему казалось, были единственными, кого могла волновать смерть ангела, который сделал жизнь Кроули стоящей того, чтобы её прожить.
Через три дня адресат второго его звонка, который попал на автоответчик, прибыл.
Кроули открыл дверь после некоторых колебаний и долго неуверенно мялся на пороге.
– Привет, Адам.
Антихрист грустно ему улыбнулся.
– Здравствуй, Кроули. Я получил твоё сообщение.
– Ясно, – сказал демон.
Адам подождал терпеливо, чтобы он продолжил.
– Я знаю, что тебя не особенно это заботит, – сказал, наконец, Кроули. – Но он сейчас мало кого помнит, и в любом случае, я подумал, что будет справедливо, если он увидит знакомые лица, прежде чем он… ну, знаешь…
Адам торжественно кивнул.
– Я понимаю. Спасибо, что позвонил мне.
Кроули пожал плечами и шагнул в сторону, сделав ему жест проходить.
Адам тоже повзрослел: плечи стали шире, а волосы наконец-то были подстрижены короче, в нечто более профессиональное.
Его Азирафель тоже не узнал, хотя этого, пожалуй, следовало ожидать, потому что в последний раз ангел видел его семнадцать лет назад, и его было легче узнать по его мощной ауре, в любом случае. Кроули почувствовал его за много миль.
Пока Кроули ставил чайник, Азирафель и Адам тихо разговаривали, и Кроули безуспешно пытался настроить слух на их беседу.
Уходя, Адам выглядел так же торжественно, как и когда пришёл, и Азирафель тоже казался довольно бодрым.
– О чем он говорил? – спросил Кроули ангела, когда почувствовал, что аура Антихриста исчезла.
Азирафель пожал плечами.
– Рассказывал о своей семье. О жене, детях, дедушке – всякое такое.
Кроули нахмурился. Он, скорее, ожидал чего-то… ну, более необычного.
Встреча с Ньютом, Анафемой и даже Адамом оказала странный побочный эффект на Кроули. Это была настоящая измерительная линейка, и демон ясно увидел, как время изменило их. Они теперь были старше и, возможно, мудрее; они были успешны и счастливы. Время оставило свою метку на их лицах и телах, вылепляя их в одном ритме с взрослением Вселенной. Время коснулось и лица Азирафеля тоже, сделав морщины глубже – теперь это были морщины тревог, а не улыбок. Даже жители деревни постарели: волосы Берта подернулись серебром на висках, и он немного сдал, Оскар-почтальон сменил несколько вариантов усов, прежде чем остановился на настоящей, аккуратно подстриженной бороде с проседью.
И при этом Кроули все ещё был таким же, как в тот день, когда он впервые ступил в Мидфартинг и толкнул дверь паба. По-прежнему тонкий, как шариковая ручка миллионера, все с теми же скулами, такими острыми, что ими можно было резать стекло, носящий все те же безукоризненные костюмы, правда он все же снимал пиджаки иногда и закатывал рукава рубашек.
Это было просто ещё одно напоминание о том, что он был вечен и неизменен, тогда как Азирафель решительно таким не был. Каждое утро, когда он просыпался и причесывался, Кроули думал о том, что его волосы навсегда останутся такими же густыми и темными, даже спустя много лет после того, как все, кого он знал в Мидфартинге, умрут и исчезнут.
В ту осень маки погибли, и Азирафель заявил, что он собирается снова попробовать посадить лилии.
Следующей ночью Кроули вышел на улицу и сел напротив сада.
Спустя пять часов раздумий он встал и вернулся в дом, чтобы немного поспать, оставив свежепосаженные луковицы нетронутыми.
Дальше деревню захватила зима, заморозив деревья и покрыв холмы тонким слоем льда и снега.
Чтение становилось для Азирафеля все более утомительным и трудным занятием, и, когда Кроули спросил у него, в чем дело, он объяснил с досадой в голосе, что по страницам все время мелькает тень, из-за которой разбирать слова ему тяжело.
С тех пор Кроули начал читать ангелу вслух, позволяя Азирафелю просто сидеть в своём кресле и отдыхать, пока демон зачитывал ему что-нибудь из его же книг.
Иногда он переставал читать и просто говорил, рассказывая Азирафелю истории своего собственного сочинения, часто просто пересказывая их общие приключения или рассказывая ангелу о своих сольных похождениях.
Азирафель смеялся вместе с ним над историей о строительстве Версаля и ахал во всех подобающих моментах, когда Кроули сквозь собственный смех и стыд едва мог объяснить, как его однажды развоплотили из-за того, что он спутал двух женщин и неправильно солгал их мужьям о том, с кем у дам были интрижки.
В такие дни почти казалось, что к нему вернулся его Азирафель, с которым они просто сидели вот так, пили вино вместе, и смеялись над шутками, непонятными никому, кроме них. Это было самое потрясающее чувство на свете – длившееся примерно две минуты.
Когда они с Азирафелем были в более серьёзном настроении, Кроули пересказывал то немногое, что он помнил о рае и Эдеме. Одним промозглым днём он рассказал Азирафелю правду о своём Падении, до последней крошечной детали, которую он помнил, все противоречивые эмоции, которые привели к тому, что он изменил свой имидж, став кем-то более умным, изящным и храбрым, тем, кто «тихонько скатился по наклонной». Азирафель плакал и обнимал Кроули так крепко, что тот был уверен, что ангел помнил о нем больше, чем обычно, но на следующий день казалось, будто этого разговора никогда не было.
Кроули очень привыкал к этому.
Когда подошло Рождество, Кроули достал неизменную бутылку отличного красного вина, и они распили её вместе на диване у камина, на который Кроули бросал нервные взгляды.
Обычно они вспоминали рождественские истории прошлого, но Азирафель, похоже, забыл даже их обычай. Вместо этого, так как ангел в тот день хорошо помнил большинство жителей деревни, демон рассказал ему о том, что новенького у Оскара, Берта, Донни, Фэй Апхилл, Харпера и Уолтера Джеймисона, у которого дела с банком очень быстро шли под откос: ему грозило расследование Национального агентства по борьбе с преступностью.
Азирафель кивал, слушая его, но он допил только первый бокал вина, когда почувствовал сильную усталость.
Ангел вскоре уснул, положив голову на плечо Кроули, оставив демона в одиночку приканчивать бутылку, рассеянно наблюдая за тем, как ангел спит.
Вторая половина зимы была мягче первой, и остатки снега растаяли быстро, обнажив траву, ставшую коричневой от холода. Дни текли мимо, и каждый новый был тяжелее предыдущего для обитателей маленького коттеджа на Сомерсет-Лейн.
Иногда Азирафель не понимал, где они находятся и что происходит, но, хотя он регулярно забывал, что Кроули демон, он никогда не забывал, кто Кроули, и это было единственным, за что Кроули цеплялся в такие дни. В середине февраля демон принял ответственное решение, что Азирафелю больше не стоит развлекать гостей: по этому занятию ангел, похоже, особенно не скучал. Кроули теперь считал удачей для себя, если ему удавалось хотя бы сманить Азирафеля на дневные часы вниз, где тот не делал ничего более тяжёлого, чем обедал и, сидя в кресле, слушал, как Кроули ему читает.
Бывали дни, когда Азирафель срывался и плакал, говоря о том, как он чувствует приближение смерти, и в такие дни ангел отчаянно прижимался к Кроули, иногда по много раз извиняясь, в другие дни просто плача и позволяя Кроули себя утешать.
Это было, пожалуй, самое ужасное, что Кроули мог себе представить – смотреть, как Азирафель вот так рассыпается на части у него на глазах. Какая-то маленькая черточка личности ангела исчезала каждый день, чтобы никогда больше не вернуться. Видя, как это происходит прямо перед ним, и зная, чем это неизбежно закончится… Кроули иногда ненавидел себя – ненавидел то, что его демоническая природа не даёт ему проронить ни единой слезинки, чтобы оплакать уход его ангела.
Это само по себе было маленькой пыткой.
К марту Кроули был на краю пропасти: устойчивый путь вниз, по которому шел ангел, выжигал самую его душу, как кислота.
В самый, пожалуй, тёплый день марта Кроули почувствовал, как что-то глубоко внутри него сломалось. Возможно, это было связано с тем, что в их маленьком цветочном саду нежные зелёные побеги, которым суждено было развернуться в лилии, начали пробиваться из тёмной земли.
Лёгкий дождик начинался на улице, когда Кроули в отчаянии вошёл в гостиную. Азирафель безмятежно дремал в кресле и, казалось, был в гармонии с миром.
Кроули нервно замер перед ангелом, долгое время колебался, а затем протянул руку и тронул его за плечо.
Азирафель, вздрогнув, проснулся, выпрямился немного и удивлённо взглянул на Кроули поверх очков.
– О, здравствуй, мой дорогой, – любезно сказал ангел. – Тебе помочь с ужином?
– Сейчас два часа дня, – сказал Кроули и, мгновение поколебавшись, подошёл и вытащил один из стульев из-за стола, поставив его прямо напротив ангела. Он сел.
– В чем дело, дорогой мой, – спросил Азирафель, в тревоге нахмурив брови, и подался вперёд, слегка поморщившись от этого движения.
Кроули сделал вдох и посмотрел на ангела.
– Я хочу, чтобы ты раскаялся.
Азирафель моргнул на него.
– В чем, дорогой мой?
– За меня, – Кроули сделал ещё один вдох, чтобы успокоиться. – Ты спас меня от Небес когда-то давно, и я хочу, чтобы ты попросил за это прощения и вернул меня туда.
Выражение замешательства появилось на лице Азирафеля.
– Но ты ведь все время говоришь, что Небеса – это нехорошее место, зачем же мне отводить тебя туда?
– Чтобы спасти твою жизнь, – честно сказал Кроули, подавив чувство вины, которое уже поднималось внутри него. – Это несложно. И Небеса не совсем такие уж плохие, правда. Мы просто немного пройдемся, и ты сможешь извиниться и сказать, что ты передумал. Это будет просто.
– Передумал насчёт чего? – Азирафель снова казался непонимающим, но он, видимо, ощущал серьезность ситуации по отчаянию в голосе Кроули.
– Насчёт моего спасения, – повторил он. – Просто извинись за то, что спас меня.
Азирафель одарил Кроули неуверенной полуулыбкой, как будто думал, что демон с ним шутит.
– Что? Это глупо, Кроули.
Кроули сделал еще один вдох и заставил себя успокоиться.
– Послушай, – сказал он. – Ты хочешь жить?
Азирафель посмотрел на него, и Кроули увидел, как что-то неуверенно шевельнулось в глубине его взгляда. Он кивнул.
– Тогда сделай это, – подтолкнул Кроули, виновато осознавая, какую власть имеет его голос над ангелом, и насколько слепо Азирафель доверяет ему.
– Но я не хочу навлечь на тебя неприятности, – возразил Азирафель с обеспокоенным видом. – И, если я отправлю тебя на Небеса, тебя же не станет, верно? Ты больше не будешь здесь со мной, – у ангела было такое лицо, будто эта мысль причиняла ему боль.
– Это не важно, – сказал Кроули, отметая тревоги ангела. – Я и так прекрасно влезаю в неприятности сам. Со мной все будет нормально.
– Не думаю, что я должен это делать, – неуверенно сказал Азирафель.
Кроули почувствовал вспышку досады, захлестнувшей его, дополненной чем-то более острым, пронзившим его грудь. Даже когда все воспоминания ангела были унесены кто-знает-куда, он все равно отказывался подвергать Кроули опасности.
– Послушай, – сказал Кроули, немного резко. – Я понимаю, ты держишься за свои принципы, и это все хорошо и здорово, но не мог бы ты, пожалуйста, посмотреть на это с моей точки зрения?
Азирафель наклонил голову, глядя на демона, он, похоже, был совсем не рад тому, куда вел этот разговор.
– Ты был моим… Я был твоим… Все прошедшие шесть тысяч лет, – начал Кроули вместо этого. – Мы, ну, знаешь, проводили время вместе. Шесть тысячелетий, ангел. Это чертовски много времени. И ты единственный… единственный человек, с которым я по-настоящему мог проводить время. И как думаешь, что будет со мной, когда тебя не станет?
Выражение печали появилось на лице Азирафеля, и он потянулся, чтобы осторожно коснуться предплечья демона.
– Уверен, с тобой все будет хорошо, мой дорогой.
Кроули почувствовал, как его глаза начало жечь, но подавил это ощущение.
– Правда? – спросил он более резко, чем собирался. – Я вот не так уверен.
Азирафель неловко поерзал в кресле с расстроенным видом.
– Неужели ты правда так со мной поступишь? – спросил Кроули, строя вопрос так, чтобы вызвать как можно больше чувства вины. Демон болезненно осознавал отчаяние своей просьбы и свой явный эгоизм, но если пара бесчестных поступков могла спасти жизнь Азирафелю, Кроули считал, что это ничтожная цена.
– Кроули, дорогой мой, я не… – взволнованно начал Азирафель.
– Просто сделай это, – перебил его Кроули, доставая из кармана короткую веревку. Он подал её изумленному Азирафелю, а затем протянул ангелу свои запястья, сведя руки вместе ладонями вверх, как бы ожидая, что ангел свяжет его здесь и сейчас. – Вот.
– Не говори глупостей, – сказал Азирафель немного рассерженно, посмотрев на веревку, свободно лежавшую в его руках.
– Это просто, – убедительно сказал Кроули, подвигаясь вперёд на стуле и протягивая запястья поближе. – Давай же. Просто свяжи меня, и мы выйдем отсюда и призовем Небеса. Я помогу даже с этим, тебе нужно сделать только одно. Пожалуйста, ангел. Сделай это для меня.
Азирафель выглядел так, будто вот-вот заплачет.
– Кроули, прекрати это.
– Ты хочешь, чтобы я страдал, когда тебя не станет? – спросил Кроули, проглотив страх в своём голосе. – Потому что я буду, это я тебе обещаю. Просто верни меня сейчас, и это все исправит. Я хочу, чтобы ты это сделал.
– Ну, а я этого не хочу, – сказал Азирафель чуть холодно.
Он отвернулся, пытаясь сморгнуть слёзы.
– Ну же, ангел, – подтолкнул Кроули. Он взял руку Азирафеля и положил её на другое своё запястье с верёвкой, зажатой между ними, как бы показывая ангелу, как это просто. – К черту принципы. Не умирай, Зира, пожалуйста, не надо. Я не знаю, смогу ли я… смогу ли я выжить без тебя.
– Нет, – Азирафель был очень рассержен, это выражение редко появлялось на его лице в последнее время. – Я не хочу тебя отдавать, я не хочу отправлять тебя назад на Небеса – и мне плевать, насколько они там хорошие, – я не хочу, чтобы ты покидал меня.
Кроули глядел на ангела, лишившись дара речи.
– Я ценю то, что ты пытаешься сделать, – сказал Азирафель мгновение спустя, значительно более спокойным голосом. Он осторожно освободил все ещё протянутые запястья Кроули от веревки и сложил их, прижав к груди демона. – Но нет, спасибо.
Это был последний раз, когда Кроули просил его.
Чувство вины от нарушенного обещания, которое взял с него Азирафель, тяготило его сильнее, чем он ожидал, и Кроули был не в состоянии попросить снова, хоть он и чувствовал, что ангел мог бы согласиться в такие дни, когда он рыдал и прижимался к Кроули так, будто был в ужасе от того, что ожидало его дальше.
Проблема была в том, что в такие дни Кроули требовались все его силы, чтобы сдерживаться и не делать того же.
«Вот бы его в окошко вместе с запахом», — подумал Лестрейд, но тут же укорил себя. Сначала оформить, дождаться кого-нибудь из марсианской диаспоры, а уже после — всех марсиашек в окно!
— Зажимай! — пропыхтела младший констебль Уэллер, и ее коллега Ленд закрутил маховик.
— Вытягивай!
— Вытянул!
Четыре щупальца были зажаты в тиски, остальные безвольно обвисли, Ленд пытался измерить одно из них. Погрешность нетерпеливо потирала лапы — длины рулетки явно не хватало. Да, система Бертильона-Бенчли идентификации личностей марсиан — занятие не для слабаков.
— Думаю, — с сомнением произнес Ленд, — три фута, шесть дюймов.
— Пометила, — кивнула девушка. — Теперь описание внешности и даггер.
— Ну… лицо… спокойное. Глаза выпучены… веки плотно сжаты.
— Дурак, — хохотнула Уэллер, — лицо у него не тут, а внизу.
— Там у него рот!
— А рот, по-твоему, не лицо?!
Для везунчиков, которым пришлось дежурить в сочельник, они неплохо справлялись. Лестрейд кашлянул.
— Ой! — вздрогнула Уэллер. — Инспектор! Мы вас не заметили!
— Ничего. Продолжайте.
— А мы уже закончили, сэр! — ответил Ленд, и они с Уэллер довольно переглянулись.
Что ж, инспектор любил Рождество — его всегда приятно испортить кому-то другому.
— Молодцы, — сказал он. — Но из управления пришел приказ: с нового года данные по Бертильону-Бенчли судом не принимаются. Теперь только спектрограмма кальмарьих чернил. Наш участок — передовой, поэтому приступайте.
Неловкая пауза доставила инспектору море удовольствия.
— А как я чернила добуду? — спросил Ленд с мольбой в голосе.
— По исследованиям Уэсса-Крейвена, — нашлась Уэллер, — они выделяют чернила, если им страшно!
Лестрейд поморщился: вся интрига полетела к чертям. Ох уж эта умница Уэллер. Родилась бы парнем — цены б ей не было: академия, блестящее будущее. Но полиция суфражисток не одобряет.
— А, — посветлел лицом Ленд. — Значит, я его НАПУГАЮ!
И так врезал кулачищем по столу, что на месте кальмара кто угодно чернила бы выделил. Ленд — толковый полисмен. В меру глупый, в меру исполнительный, но вот проштрафился и оказался здесь.
По пути Лестрейд взял с тумбы отчеты о задержаниях: один клиент под опиумом, второй буйный и двое пьяниц… Кальмар, что ли, буйный? Нет, марсиашку вписали отдельно — арестован за бродяжничество. Так, одного из пьяниц и буйного забрали, значит, в подвале трое. Нет, двое, раз кальмар здесь. Могло быть и хуже.
Инспектор хмыкнул и двинулся к кабинету: там в столе была припрятана бутылка шерри.
— А, инспектор, — окликнула его Уэллер. — Вас адвокат дожидается.
— Какой адвокат? — нахмурился Лестрейд.
— Обычный, с саквояжем.
Лестрейд скривился — похоже, шерри откладывалось.
Давным-давно мама рассказывала, что в сочельник нечисть покидает ад и бесится до самой полуночи. Вот и подтверждение! Ну чего адвокату дома не сиделось?!
Зайдя в кабинет, инспектор бросил: теплый плащ на вешалку, холодный взгляд — на гостя. Тот бодро вскочил со стула и протянул руку. Они были чем-то похожи: у обоих маленькие внимательные глазки, темные волосы, хитрое выражение лица. Словно два хорька облачились в одежду и встали на задние лапы. Разве что гроза преступников — пошире в плечах и повыше.
— Инспектор Лестрейд? — уточнил гость. — Как здорово, что вы нашли для меня, так сказать, минутку!
«А у меня был выбор?» — зло подумал инспектор, вслух же произнес:
— Говорите, что нужно и выметайтесь, — однако, вспомнив о духе Рождества, добавил: — Пожалуйста.
— Моя фамилия Феррет, — засуетился адвокат. — Я представлял… представляю одну очень, так сказать, важную особу.
— Угу, — кивнул инспектор, борясь с раздражением. Руки сами собой взяли со стола захваченную из дому газету и скрутили на манер дубинки.
— Вы наверняка понимаете, о ком я, — продолжал адвокат, буквально нырнув в свой саквояж, — очень влиятельный человек.
— Та-ак, — протянул инспектор. Раздражение отвоевывало позиции.
— Где же…– бумаги покидали саквояж, а затем вновь возвращались туда. — Я вам сейчас все покажу…
— Говорите уже! — рявкнул Лестрейд, и адвокат сдался.
— Хорошо. Я узнал, что ваши люди сегодня кое-кого, так сказать, арестовали. Мой клиент очень заинтересован в этом субъекте. И я бы хотел его забрать. Разумеется, если он не совершил ничего ужасного…
— Счастливого Рождества-а! — вдруг прорезал деревянную дверь кабинета хриплый голос. — Хоу-хоу-хоу!
Судя по голосу, этот Санта однажды заглянул в рудники, да и задержался на пару лет.
— Эй! — донесся возмущенный ответ Уэллер. — Вы что себе позволяете, джентльмены?!
Интонация подразумевала, что джентльменами там и не пахло.
— В общем, — продолжил Феррет как ни в чем не бывало, — мне нужно…
— …вертать нашего товарища! — закончил за адвоката хриплый Санта. — Он ни в чем невиновный. Покажите где он, и в это Рождество вас всех дожидает щастице.
— Да ну, — пробасил с сомнением Ленд.
— Ну да! — ответил другой голос, не такой хриплый, но столь же наглый. — Мы его-у берем, и нам всем хорошо-у!
В голосах мастеров изящной словесности с каждым звуком становилось все меньше дружелюбия.
«Пора вмешаться», — решил инспектор и шагнул к двери.
— Позвольте, — забеспокоился адвокат, — но мое дело…
— Подождет.
Кроули бросил фишки, когда часы пробили десять. Просто вдруг поймал себя на том, что уже какое-то время ерзает на стуле, сам этого не замечая. И понял, что тянуть дальше не стоит: его начинало накрывать.
Азирафаэль словно специально делал все очень медленно: отодвигал стул, поднимался, провожал к гостевой комнате, доставал пижаму и подушку из ящика, и все время что-то говорил, говорил… А Кроули уже крутило по полной, разгоралось под кожей, сводило судорогой внутренности и хотелось или немедленно остаться одному и перестать наконец сдерживаться — или точно так же перестать сдерживаться прямо здесь и сейчас и наброситься на этого чертова ангела с совершенно недвусмысленными намерениями.
В конце концов он просто рявкнул на Азирафаэля и практически вытолкал его из комнаты, напомнив про замок и о грехе подслушивания. В ушах к этому времени так звенело, что он сам себя не слышал, и оставалось только надеяться, что сумел сохранить издевательский тон.
Комната была крохотной: застеленная кровать, шкаф и тумбочка с настольной лампой, за кроватью зашторенное окно. И все. От кровати до двери два шага по ковру — мягкому, скрадывающему звуки. Можно было упасть прямо на него, может, даже лучше было бы , приятнее тереться. Но Кроули все же дошел до кровати и рухнул уже на нее. Зажал руки между бедер, коротко постанывая сквозь зубы и пережидая приступ. В паху горело, под коленками образовалась щекотная слабость, кожу словно кололо тысячами крохотных иголочек.
Надо переодеться. Надо, обязательно. Этот костюм еще завтра таскать, а член уже его пачкает. Сейчас, сейчас, немножко отпустит, и…
Ох…
Пожалуй, затея с пижамой была лишней. От нее так пахло Аэирафаэлем, что у Кроули снова мгновенно скрутило низ живота и потемнело в глазах. А когда он, обливаясь холодным потом и дрожа, пришел в себя после этой второй волны, то понял, что раздеваться поздно: какая разница, все равно стирать. Только расстегнул ширинку, чтобы было не так больно. До члена он старался не дотрагиваться — пока хватало и так, это на самый крайний.
Приступы на этот раз были короткими и частыми, волны шли одна за другой, он не успевал отдышаться. В этой комнате Азирафаэлем пропахло все, не только пижама. Как и во всем доме. Вчера ему было не до того, а сейчас вот дошло. Как всегда, слишком поздно. И какого черта сам отказался от ванны?! В горячей воде было бы легче.
А замок в двери, между прочим, так и не щелкнул…
И это самая большая засада и подлость, куда большая даже, чем вездесущий сладковато-цветочный ангельский запах, проникающий повсюду — в нос, в уши, в горло, в пах, — и щекочущий изнутри. Чертов ангел не стал запирать, хотя его и просили. Не как ангела просили, как человека!
Но он повел себя как ангел. Как и все эти чертовы ангелы! Свобода выбора, они же на ней помешаны, сволочи. Чтобы Кроули сам решение принял, сам себя выпорол, как та вдова из какой-то книжки, про которую Азирафаэль говорил когда-то.
Не дождется.
Кроули не поддастся на эти ангельские уловки, у Кроули есть гордость. Он выдержит. Перетерпит. Будет стонать, кусая губы, корчась и отираясь о пропахшую Азирафаэлем кровать, но не поддастся. Не на того напали!
Кроули опять поймал себя на том, что смотрит на дверь. Выжидательно смотрит, почти с надеждой. Оскалился, отвернулся резко, заерзал, вкручиваясь в простыни всем телом.
Нет, он не ждал, что Азирафаэль нарушит свое обещание не вмешиваться и придет. И тем самым позволит Кроули сохранить остатки гордости, сделает вид, что пришел вопреки его желанию. Азирафаэль не такой. Он честный. И если уж обещал, то сам не придет точно. Такая вот подлость.
Однако дверь он так и не запер.
Он оставил выбор за Кроули, и это было совершенно невыносимо!
Невыносимей даже, чем уже многократно испачканные липнущие к телу штаны. Невыносимей самой линьки. Облегчение вот оно, рядом, буквально в двух шагах, и выбор только за тобой.
Кроули понял, что снова смотрит на дверь.
В который уже раз? Не сосчитать. Дверь притягивала, словно была огромным магнитом, а Кроули нашпиговали железными опилками под завязку. Он чувствовал ее незапертость даже спиной и уже понимал, что выбора по сути нет: до утра он точно не выдержит. Он уже почти не выдерживает!
Тогда какого черта тянуть?!
Встать оказалось неожиданно трудно: ноги подгибались, кружилась голова и подкатывала тошнота, тело казалось чужим и горячим: новая волна была на подходе и лучше успеть все решить до того, как она накроет.
Хорошо, что комната была такой крохотной. Два шага до двери показались длиннее двух километров. Впрочем, наверное, больше, чем два: идти пришлось, цепляясь за стенку, напрямую он просто не смог бы, ноги подламывались и при каждом шаге путались в ковре и друг дружке. Но дошел, абсолютно вымотанным и снова взмокшим. Навалился на дверь всем телом, запоздало подумав, что вряд ли устоит на ногах, когда она откроется.
Она не открылась.
Кроули дернул ручку. Еще раз толкнул плечом — только для того, чтобы убедиться: дверь не откроется. Она все-таки была заперта, только заперта не замком, а заклятием, потому и не щелкнуло. И значит — заперта совершенно непреодолимо.
Ангел оказался слишком честным.
И самое ужасное и унизительное, что Кроули уже сдался, все-таки сдался. Потерял себя.
А это оказалось бессмысленным.
— Ангел… — простонал Кроули шепотом, отираясь о дверь грудью, зажмуриваясь и чувствуя, как его накрывает. — Ангел… пожалуйста…
Дальше он помнил смутно. Звал, но не помнил кого: то ли знакомого ангела, имени которого никак не мог вспомнить, то ли Бога, умолял их о чем-то и вроде бы даже плакал. Не понимал уже, о чем именно просит, но отчетливо понимал всю бессмысленность собственных просьб: можно хоть обораться, хоть голос сорвать — его никто не услышит, потому что ангел оказался слишком честным. Он не забыл запереть чертову дверь, и про заклятье звукоизоляции он тоже наверняка не забыл.
И горькая мучительная радость — ну хотя бы у этого унижения нет свидетелей.
В какой-то миг ему показалось, что он стоит на коленях, уперевшись в безжалостную дверь лбом, словно пытается ее продавить. Но, наверное, это только показалось, потому что потом он снова прижимался к ней всем телом и терся пахом о ручку,, буквально насаживаясь на нее, и значит, стоял на ногах, а упади он на колени — в том состоянии вряд ли смог бы подняться.
Кажется, он снова бормотал что-то, то ли просил, то ли угрожал. И вжимался в дверь всем телом, до боли, до красных пятен перед глазами. Не потому что пытался открыть, просто она была твердой, а ему надо было к чему-то прижиматься, чтобы не упасть. Почему-то он очень боялся упасть, хотя это и было странным.
А потом вдруг понял, что никакой двери перед ним нет и в помине, что он давно уже прижимается всем телом к чему-то не менее твердому, но горячему и живому.
И с острой смесью стыда-желания-облегчения он вцепился в это живое-горячее-твердое, захлебываясь словами:
— Ази, я… мне… ан-гел… пожалуйста…
А его гладят по бокам, спине, держат крепко, не давая упасть, выцеловывают мокрые виски, скулы, шею, ощупывают, шепчут судорожно и горячо, обжигая дыханием ухо:
— Прости, прости, прости, я дурак, трус и дурак, я боялся тебя потерять, ты же гордый, как… — горький смешок, — как демон, ты же никогда не простишь, если ты вдруг… если я вдруг… Прости, прости, я думал лишь о себе, что не смогу без тебя, прости…
И этот бессвязный судорожный шепот, и эти горячечные поцелуи, простреливающие кожу быстрыми очередями, позволяют Кроули вспомнить себя и взять себя в руки. И перестать обвисать в чужих руках мокрой обморочной тряпочкой.
И сказать вполне внятно:
— Ази, заткнись!
И запечатать поцелуем дергающиеся и несущие всякую чушь губы
*
Потом было много разного. Страх, и боль, и нежность, запредельная нежность, накрывающая обоих. И желание большего, и острая невозможность о нем попросить, еще более острая и невозможная оттого, что вообще-то ничего невозможного в ней больше не было. И чужая растерянность, когда…
— Ангел!
— Кроули?
— Кончай слюнявить мой сосок!
— М-м-м?.. Тебе не нравится?
— Я хочу… традиционности, ангел.
— Э-э-э, дорогой?..
— Сделаешь?
Голос почти равнодушный, почти веселый, почти ехидный. И это «почти» — ломкое, словно весенний лед, и такое же ненадежное.
— Дорогой?:.. Ты хочешь, чтобы я поменял пол? Или…
— Нет. Я хочу, чтобы Рай был сверху. Как ему и положено. Рай в твоем лице. Вернее… Ну, ты понял.
И короткий смешок, такой же естественный и натуральный, как снег из асбеста.
— Ох, Кроули…
— Сделаешь?
Лед ломается, тает, уходит в черную глубину.
— Конечно, дорогой. Для тебя — что угодно.
*
А потом был страх. Вернее, ужас.
Дикий ужас в глазах Азирафаэля, из голубых ставших черными, когда он не сумел сдержаться. И его паника, такая милая и трогательная, когда он пытался сграбастать Кроули и оттащить его в ванную, чтобы немедленно сделать промывание кишечника и прочие медицинские процедуры, жизненно необходимые демону, пораженному ангельской спермой по самые гланды. Он ведь и на самом деле был уверен, что Кроули сейчас разорвет на куски или развоплотит навсегда, как от святой воды.
А Кроули ржал и отбрыкивался. И говорил, чтобы Азирафаэль не путал его с мартышкой, а себя со слоном. И делал вид, что слезы у него тоже только от смеха.
Да, жгло. Да, сильно. Но по сравнению с собственно линькой ощущения были вполне терпимыми. Ерунда. Кроули никогда не понимал того спартанского мальчика с лисенком (ну сами подумайте, что за глупость? Кому и что могут доказать выгрызенные кишки?). Но ради спокойствия ангела — своего ангела! — был готов повторить подвиг того лисолюбивого идиота хоть десять раз. Метафорически говоря и в приложении к. И…
И ну… Если ангел, конечно, захочет.
Примечания:
В бонусах нет сэра Шерлока и доктора Ватсона. Но есть другие знакомые персонажи))
…тем временем в далекой-далекой Советской Соборно Социалистической России…
Главной ошибкой Хмыря было не то, что он финку притырил. И даже не то, что стал бить Вальку на глазах у Маугли. Хотя и финка, конечно, тоже. Маугли очень не любит, которые с финкой. А он ведь как думал, Хмырь-то? Что типа с финкой круче вареных яиц, а если девка кочевряжится — ее и поучить само то. Про Маугли он вообще не думал, вот еще, думать про всяких тупых уродов! Маугли, он тихий, постоянно извиняется и улыбается всем, многие на этом влетали по первости. Ну, кто не знает, конечно.
Но все же главной ошибкой Хмыря было то, что он попер против коллектива.
Коллектив — это сила! Хмырю и Тон Семыч объяснял, и ребята потом втолковать пытались: против коллектива переть — что с голой пяткой против паровоза или веник руками ломать. Не, ну Маугли, допустим, может. Веник, в смысле. Но не станет. Потому что от дневального влетит, а за дневальным — коллектив, это и Маугли понимает. Да и если сломаешь — чем потом подметать? Самому же хуже.
А Хмырь не поверил. Подумал, что транспарант над колонией «Живым или мертвым, но с чистой совестью!» — это типа просто так. Агитация. И что раз учат вежливо и бьют не до кровавых соплей и кишков наружу — значит, слабаки. Боятся, значит. Дурак как есть он, этот Хмырь. Не понимает, что тот, у кого кишки наружу, уже ничему не научится. Никогда. И частью коллектива не станет. Хотя некоторых действительно надо убить, чтобы поняли. Иначе никак. С моим отчимом точно так же было, пока я ему вилку в глаз не воткнул.
Поздно, правда, мамка все-таки умерла.
— Звын,ись п,ред д,вочкой.
Говорить Маугли сложно — зубы мешают. Они у него иначе устроены, чтобы удобнее кости разгрызать. Видел я, как он на кухне мослами хрумкал — жуть, ежели с непривычки. Но оттеснить Хмыря от упавшей Вальки ему не помешало ничто. Даже финка, которой Хмырь размахивал. Это живым страшно — порезаться там или вообще. А Маугли живым никогда и не был. Таким и родился, мертвым уже. Когда его к нам привезли — совсем дикий был, говорить вообще не умел, лишь глазами сверкал и скалился. И крыс жрал. Живьем.
— Чтобы я перед всякой шма…
Договорить Хмырь не успел — Маугли его придушил. Не совсем, слегка, чтобы не вякал лишнего. Вздохнул. На плечо закинул и в подвал поволок. А что делать? С некоторыми иначе никак.
Я ведь почему хорошо понимаю, как Хмырь думал? Потому что и сам таким же придурком был. Когда-то. Спасибо Антон Семычу, вовремя мозги вправил. Сам, без Маугли. Мне Хмыря даже жаль стало. Но вспомнил разбитое валькино лицо — и понял: неа. Не жаль. И помог ребятам дверь в подвал чурбаком подпереть. Им сложно было, чурбак тяжелый.
Все ж таки коллектив — это сила!
Когда-нибудь и Хмырь это тоже поймет.
1.
Голова птицы свешивалась набок, как у изрядно перебравшего алкаша. На клюве запеклась кровь.
— Опять с падалью возишься? — спросил Андрей.
Печник неспешно разогнулся. Голубиный трупик в его руке снова мотнул башкой.
— Ай, не говори так, начальник. Видишь — полезное дело делаю, мусор убираю.
Южный акцент Печника казался искусственным. На скуластом лице щурился правый глаз — а левый, пустой и мертвый, смотрел куда-то вверх. Когда Андрей увидел Печника впервые, такое странное косоглазие показалось почти комичным. Почти.
— Мусор, говоришь?
Шрамовник усмехнулся и кивнул на переполненную урну. Тротуар рядом с урной был усыпан окурками и надорванными бумажными пакетами в масляных пятнах — на углу бойко торговал чебуречник.
— Вот тебе мусор. Бери — не хочу.
— Э-э, ты же все знаешь, начальник, зачем прикидываешься? Это совсем ненужный мусор, никудышный, что бедный человек с ним делать будет?
— А с падалью что?
На самом деле Андрей отлично знал, что Печник Рахмад будет делать с падалью. Наберет сейчас еще два десятка задавленных голубей. На худой конец сгодятся и вороны. Птицы, умершие естественной смертью, Печника не интересовали. Если повезет, набредет в каком-нибудь дворе на повешенную мальчишками кошку — окостеневшую, с тусклой шерстью и мучительно распахнутой пастью. А если уж совсем повезет, наткнется и на размазанный по разделительной полосе собачий труп. Андрей подозревал, что у Печника обширная агентура, и дохлятину к нему свозят со всего города. Мертвых зверей Рахмад аккуратно сложит в черные полиэтиленовые мешки и переправит своему подельнику — Ефиму Кривошпатову. Тот подрабатывает ночным сторожем в морге. Мешки аккуратно составят в угол в темном и холодном зале, и будут они дожидаться своей очереди, когда старший сын Рахмада вернется из рейса и подбросит отца на точку. Там мусорщик разложит мешки — и останется только подождать, пока медленно, незаметно Граница не проползет оставшиеся метры и не проглотит приношение. А с той стороны по узкому и быстрому ручью поплывут бумажные кораблики… Андрея давно занимал вопрос, почему Печник предпочитает убитую живность сдохшей от старости. Может, за Границей только такие и оживают — если можно назвать это жизнью?
— У племянника попугайчик волнистый сдох. Тебе не надо?
Печник скривился-усмехнулся.
— Мальчик голову попугаю открутил? Раз-два: схватил — оторвал?
— Ты что, старый? — возмутился Андрей. — Пацан и мухи не обидит. От старости попугай сдох.
— А-а, — с деланным разочарованием протянул Печник, — тогда не надо, нет, спасибо большое.
Андрей оттолкнулся от ствола липы, на который опирался, и навис над стариком.
— А почему не надо? Хороший попугай, бери, даром отдаю. Не то что твой Кривошпат — по полтиннику за ворону дохлую.
Печник сжался, по-черепашьи втянул в плечи плешивую голову.
— Ай, начальник, мне подарков не надо — я честно торгую, за все рублями плачу, и налог плачу, и пошлину плачу, и деньги на приюты ваши даю.
— Письма носишь…
— Какие письма?
— А такие. Митька письмо передавал?
Печник пожал плечами. Голова его нырнула и вновь выскочила, как вспугнутая лягушка.
— Не знаю никаких писем.
— И опять ты врешь, — тихо и терпеливо сказал Андрей. — Вечно врешь. Зачем мальчонке своему глаз выколол?
Печник отшатнулся.
— Что ты такое говоришь, начальник? Я Камилю глаз выколол?
От волнения фальшивый акцент Печника исчез, и его русская речь зазвучала вполне чисто.
— Я собственному сыну буду глаз колоть? Да я пальцем его не трону, пылинки сдуваю, он у меня в ботиночках новых ходит, не то что некоторые…
И прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее. Андрей смотрел на старика, тяжело и неприятно смотрел.
— Так. И где ты Димкины ботинки видел?
— А я ничего и не видел.
Печник вздохнул. Тощая грудь поднялась и опала, пахнуло псиной от старого пиджачка. Показалась торчащая из расползшегося шва соломинка, и на секунду Андрею представилось, что старик этот — и не старик вовсе, а неопрятное чучело, и в прорехи высовывается мякина и соломенная гниль.
Шрамовник смотрел на смуглую луковичную лысину и ждал. Минуту, две. Наконец Печник снова вздохнул и пробормотал, не поднимая головы:
— Что вам от меня надо, Андрей Дмитрич? Зачем мучаете, почему жить не даете?
Андрей качнулся с носка на пятку. Неширокая улица пылила двумя рядами автомобилей, лениво перемигивались светофоры на углу, и тихо, на самой границе слышимости, звенел спрессованный летней жарой воздух. Тень от липовых листьев скользила по лицу Печника, и казалось, что мертвый глаз его лукаво поблескивает.
— От Митьки письмо принес?
Печник чуть помедлил и кивнул.
— Передал уже?
Старик мотнул головой.
— А где оставил? Дома?
Кивок. Андрей поморщился и приказал:
— Ну, так пригласи меня к себе в гости.
2
Дома у Печника было нехорошо. Дело не в отклеившихся полосках обоев и темных пятнах на мебели — видал Андрей квартирки и похуже. Здесь неприятно пахло. С кухни несло восточной едой, жирной, на подгоревшем жиру, воняли ботинки в прихожей, из ванной тонко и безнадежно тянуло плесенью и дешевым шампунем. За стенкой перхало и шаркало, невнятно гудел телевизор. Когда Андрей с Печником поднимались по заплеванной лестнице, высунувшаяся из соседней двери бабка подозрительно сощурилась и прошипела: «Лимита. Понаехали тут!» Впрочем, наткнувшись на взгляд Андрея, бдительная старуха тут же нырнула обратно и загремела цепочкой.
И вправду, лимита. В столовой окна были занавешены тяжелыми шторами, темными, бархатными, неуместными в этой бедности и грязи. Тускло светила лампа с пыльным плафоном. Не успел Андрей усесться на предложенный стул, как откуда-то пришаркала древняя бабка. Пожевывая сухими губами и мотая немытыми космами, она протянула к Андрею когтистую клешню и прошамкала: «Ай, добрый человек, дай погадаю, всю правду скажу, ничего не скрою». На секунду шрамовника пробрало детской жутью. Откуда-то всплыло воспоминание: мать, указывая на таких же бабок-гадалок, толпящихся у вокзала, торопливо тащит маленького Андрея за руку и шепчет: «Не смотри на них, Андрюша, не смотри, а то сглазят». Андрей отвернулся со смесью жалости и отвращения. Из кухни выбежала толстая черноволосая женщина в засаленном фартуке и, подхватив старуху под руку, повела ее вглубь дома. Старуха что-то бормотала не по-русски, а младшая ей втолковывала: «Это важный гость, имамма, очень важный, не нужно ему твое гадание». Потом она перешла на другой язык, с многочисленными «ы» и «у» — то ли тюркские, то ли монгольские корни.
Спровадив старуху, женщина вернулась и смахнула со стола хлебный мусор.
— Устраивайтесь поудобней, пожалуйста, сейчас чай будет.
Андрей хотел сказать, что не надо чая, но хозяйка уже скрылась на кухне.
— Фатима лепешки сегодня пекла. Попробуете свежих. А на мать не обращайте внимания, она и гадать не умеет.
Шрамовник обернулся. У себя дома Печник выглядел по-другому, будто в здешней серости и тоске ему и было самое место. Акцент исчез напрочь, а сам мусорщик распрямился, стал выше ростом. И лицо разгладилось, помолодело. Андрей неожиданно понял, что Печник Рахмад вовсе и не старик — вряд ли ему было больше сорока. Мешок он оставил в прихожей и успел уже вымыть руки и переодеться в домашнее. Андрей поморщился.
— Не надо мне лепешек. Лучше письмо принеси.
Печник мягко возразил:
— У нас так не принято, Андрей Дмитрич. Вы гость. Гостя голодным отпустить — семь лет счастья не знать. И Фатима обидится.
Шрамовник хмыкнул:
— Вот скажи мне, Печник — зачем ты, русский человек, прикидываешься то ли туркменом, то ли таджиком? Я же знаю — ты родился в Москве.
— Восточных людей здесь не любят. Моя жена и дети — восточные люди, чем же я лучше них?
Андрей не нашелся, что ответить. Из кухни уже спешила Фатима. В руках у нее был поднос, уставленный чашками и блюдами. Споро сгрузив свою ношу на стол, женщина вернулась на кухню и принесла высокий медный кувшинчик с кипятком. Печник неодобрительно покачал головой.
— Вот вам пример. Так заваривать чай, как в Кажганде, нигде не умеют. А что мы будем пить? «Липтон» в пакетиках. Восточных людей не любят, и они хотят забыть, что это такое — быть восточным человеком.
— А воду кипятите в кувшине. Что, на электрочайник не хватает?
Печник промолчал. Андрей с брезгливостью смотрел на блюдо с лепешками. Большие, желтые, они маслянисто поблескивали, и так и казалось, что мелькнет сейчас между ними лаково-черный таракан. Андрей с детства ненавидел всякую нечистоту. Перед едой мыл руки по два или три раза и ежедневно менял полотенца в ванной. В грязи мерещились и зачатки болезней, и зерна распада. Недаром же там, во сне, Граница всегда проходила по болоту… Шрамовник рефлекторно вытащил из кармана белоснежный платок и вытер пальцы.
— Спасибо, я сыт. Письмо принеси, и я пойду.
— Оно там.
Печник кивнул на слабо освещенный прямоугольник двери.
— Там, на столе. Найдете конверт по адресу. Да их и немного, не ошибетесь.
Андрей с облегчением встал. Он уже сделал несколько шагов к двери, когда оттуда послышался деревянный стук и сопение. Спустя пару секунд показалась игрушечная лошадка-каталка. На лошадке сидел мальчик лет трех. Сидел как-то странно, кособоко, напряженно вытянув шею и отталкиваясь от пола правой ногой. Бледное до синюшности, худенькое лицо мальчика искажала гримаса. Левый уголок рта был оттянут вниз, а левый глаз, полузакрытый веком, поблескивал обнаженным белком. Левая рука малыша, ссохшаяся и неживая, бессильно свисала — но правой он решительно вцепился в лошадиную гриву. Андрей испугался, что мальчик сейчас упадет. Непонятно было, каким чудом он удерживается на лошади. Шрамовник наклонился к малышу, но сзади уже набежала Фатима, и, причитая на все том же незнакомом языке, унесла мальчика вместе с лошадкой в комнату.
Андрей обернулся. Печник смотрел бесстрастно.
— Вот так. Камилю нельзя выходить на улицу — закидают камнями. Да и свет он плохо переносит, видите, как у нас все зашторено.
— Он ыырк?
— Он поставлен на учет. Мальчик никому не причиняет вреда.
— Я просто спросил. Я никогда не видел… таких молодых. Думаете…
Андрей и сам не заметил, как перешел на «вы».
— …это из-за Границы?
— Камиля проверяли в институте генетики. Говорят, случайная мутация.
Андрею хотелось сказать, что, скорее всего, Печник зря тешит себя иллюзиями — оборотнями просто так не рождаются. Но он удержался. Димка был лишь чуть старше Камиля. По последним данным, среди посмертных детей ыырков рождалось в четыре раза больше. Племянник Андрея вполне мог бы сейчас прятаться за плотными шторами и кататься на лошадке, отталкиваясь от пола одной ногой. Шрамовнику уже не хотелось идти в комнату за письмом. Охотней всего он покинул бы сейчас этот дом, бегом бы спустился по лестнице, распахнул подъездную дверь и вдохнул наконец жаркого летнего воздуха. Позволил бы солнцу выжечь тьму, накопившуюся снаружи и изнутри. Долго стоял бы посреди двора, а вокруг бы колесили на велосипедах обычные четырехлетки — такие, каким был и сам Андрей четверть века назад.
Печник поднялся из-за стола.
— Подождите здесь. Может, все же выпьете чаю? Я принесу письмо.
И опять пришлось Андрею гадать — случайно ли мусорщик отправил его в комнату, и, если нет — что тот хотел сказать. Шрамовник устало опустился на стул и налил кипятка в чашку. Положил туда пакетик с чаем и долго смотрел, как коричневое облачко расползается, окрашивая воду в болотный цвет. Когда шрамовник поднял глаза, перед ним лежало письмо. На измятом конверте крупным, будто бы детским почерком было написано: «Алене Первозвановой, Кутузовский пр-т, д.26 кв.22». Андрей почерка не узнал. Митька писал не так. Еще с детства Андрей запомнил мелкие, уверенные буквы — все контрольные он списывал со старых Митькиных тетрадей. Наверное, там мало света, подумал Андрей. Солнца там нет наверняка, а вот как с электричеством? Да, и откуда они берут бумагу? Некоторое время шрамовник тупо размышлял об этом, представляя огромные бумажные фабрики под бессолнечным и беззвездным небом. Потом встряхнулся, прогоняя нелепую мысль. Скорее всего, бумагу, как и все другое, приносят им мусорщики. Такие, как Печник.
Андрей сгреб письмо со стола и, скомкав, сунул в карман. Печник покачал головой:
— Ты бы все же передал ей. Ждет ведь.
Шрамовник скривил губы.
— Подождет и перестанет. И не носи их больше. Не носи, понял? А то пожалеешь. Тебя пока обходят с обыском, а могут и заглянуть.
— Не пугай, начальник.
Суетливая повадка мусорщика вернулась, и здоровый глаз его опять хитро сощурился.
— Не пугай, пуганые. Лучше бы о сестре подумал.
— Я о ней и думаю. Молодая ведь баба. Может, без этих писем мужика себе найдет нормального…
— Не тебя ли?
— А?
Андрею показалось, что он ослышался. А Печник уже съежился, отвел глаза.
— Говорю, еще чаю?
Шрамовник побарабанил пальцами по столешнице. Блюдца и чашки зазвенели.
— Нет, спасибо. Сыт.
Печник вышел проводить гостя. Уже в прихожей — за стеной все так же бормотал телевизор, шаркали и сморкались — мусорщик неожиданно вцепился в локоть шрамовнику и забормотал, жалобно сморщившись:
— То, что вы затеяли, большой бедой кончится. Большой бедой. Мне бабка нагадала, мудрая женщина, ышкызын.
Андрей отшатнулся:
— Ты о чем?
Печник некоторое время вглядывался в лицо шрамовнику, помаргивая воспаленным глазом. Потом удивленно сказал:
— А ведь ты не знаешь. Едешь, и не знаешь. Совсем тебя, видно, в управлении вашем не любят, угробить хотят…
— Чего не знаю? — взорвался наконец Андрей.
Печник подумал еще немного и ответил:
— Неважно. Ты вот что. Ты меня с собой возьми.
Андрей стряхнул с локтя цепкую руку и вышел, захлопнув дверь. Но, даже выскочив из подъезда, он все еще чувствовал лопатками внимательный взгляд.