— Это как перезалить свою личность из старого инфокристалла в новый, — признался он в своих мечтах сыну.
Марк тогда не придал значения его словам, молод был, нетерпелив, к тому же влюблен. Он задумался о них гораздо позже, когда отец, не в силах выносить беспомощного неподвижного прозябания, покончил с собой. Не помогли даже вживленные в спинной мозг нейроимпланты. Благодаря им отец мог какое-то время сидеть и даже работать, но очень скоро у него начинались сильные боли. Чтобы глушить эти боли, требовались сильнодействующие наркотические препараты. После краткого медикаментозного забытья наступала фаза неподвижности. Затем очередная попытка преодолеть свою немощь, и снова боль. После того как ушел отец, недолго продержалась и мать. Марк остался один.
Он учился в высшей медицинской школе им. Тьерри де Мартеля.* Специализировался на нейрохирургии. Именно тогда, ассистируя профессору Крамеру на операции по удалению тромба, он подумал, что мозг его умершего отца был в идеальном состоянии. Это отметил даже патологоанатом в протоколе вскрытия. Ни тромба, ни микроинсульта, ни узелков, ни спаек, ни известковых отложений. Здоровый, идеально функционирующий мозг.
На электронную почту Марка поступил запрос из анонимной инстанции с требованием предоставить полный отчет по действиям, им предпринятым. Управляющий клиникой доктор Аллан Бергманн посоветовал отправить отчет как можно быстрее, не отвлекаясь на посторонние проблемы и риторические вопросы. Марк понял, что это требование исходит от владельцев клиники — фонда Рифеншталя, финансирующего дорогостоящие проекты, так или иначе связанные с бессмертием. И Марк поспешил отчет подготовить. Так и есть, Рифеншталь, Сам Рифеншталь интересуется его деятельностью. Это было естественно, Марк догадывался. Его исследования щедро финансируются и он будет их продолжать, будет делать операции, даже если придется поступиться кое-какими принципами. Большинство известных ученых приносили свою нравственность на алтарь науки, преступали морально-этические нормы и даже становились виновниками массовой гибели людей. Вот взять того же Гибульского…
Марк включил свет. К стеклу вновь метнулась венерианская бабочка. Ударилась и, оглушенная, спланировала куда-то вниз. Вот так и он, Марк Эллиот, бьется в прозрачную стену. А может быть, это и вовсе недостижимо? Может быть, природа встроила в свое детище тайный механизм самоликвидации, чтобы не пытался ее обмануть? В конце концов, однажды рожденное должно умереть, и звезда, и бактерия. Вряд ли природа одарила человека преференцией бессмертия.
Как он говорил, четыре мили на восток, потом вдоль дороги на север. Вот дорога. Теперь шесть миль до реки. Я полечу над дорогой, и все обыватели будут указывать на меня пальцем. А если полечу над лесом, то как найду этот вшивый городишко? Жаль, что колдовства не бывает.
Сейчас бы прикинулся тучкой — и порядок. Или птичкой. Я маленькая птичка, я вовсе не… А если подняться повыше, сойду я за птичку? За птичку, может, и не сойду, а вот за маленького, нестрашного дракончика — определённо. Хватит у меня сил на четыре тысячи метров?
Теперь — план кампании. Чего я добиваюсь? Хочу я спасти девчонку? Хочу. Хочу, чтоб за мной охотилась церковь? Нет. Ну и что из этого? Ничего. Дальше — чего хочет церковь от девчонки? Чтоб она умерла. Чего хочет девчонка от церкви? А её никто не спрашивает. Дальше – чего хочу я от церкви? Чтоб она забыла о девчонке. В каком случае церковь забудет о девчонке? Если девчонка умрёт. Или если церковь будет думать, что девчонка умерла.
Во! Просто, как дважды два! И все довольны.
Девчонку съел злой дракон! Вместе с потрохами. На глазах у потрясённых обывателей. Слава тому, кто совместил приятное с полезным. Квинт Гораций Флакк.
Теперь — детали. Её, скорее всего, привезут на телеге. Наверняка в центре площади будет пустое место. Её снимают с телеги и ведут к костру. Тут сверху пикирую я, хватаю девчонку — и все думают, что ем. Крови надо. Ладно, тогда придется пожертвовать лошадью. Кровь будет лошадиная. Море кр-р-рови. Все вокруг будет в кр-р-рови.
И девчонка — в первую очередь. Жалко лошадку, но что поделать, искусство лицедейства требует жертв.
Ну до чего же трудно вверх лететь. Зато есть время подумать. О жизни, о себе. О шибко вумных римских сенаторах, бедных драконах и рыжих девчонках. Он же назвал её по имени. Лайлочка? Лирочка! Лира.
И чувства нежные я Лирой пробуждал. Не помню. Но что-то не так. Ещё монета такая есть. Вспомнил! Деревянная рама, несколько струн, сплошные переборы и аккорды. Никаких колков и куча конструктивных недостатков.
Теперь снова о драконах: драконов нет. Но недавно в Замке Повелителя Всего проснулся дракон. Не появился, а проснулся. Замок – это моя пещера. Или берлога. Нет, Замок лучше звучит. Теперь будет — Замок.
А я — проснулся. Спал, спал, а потом проснулся. Сколько же лет я спал, что умные люди решили, что я — сказка? Никак не меньше ста. А потом Повелитель Всего подметал пол, наткнулся на дракончика, взял его за хвостик и выбросил с балкона. Дракончик упал и проснулся.
Только, когда падал, повредил несколько косточек и головкой стукнулся. А когда вернулся домой, Повелитель отбыл в местную командировку. Лет на триста. Ещё одна гипотеза, которая вписывается во все известные факты. Только ничего не объясняет. Хотя нет, один факт объясняет.
Моя пещера, пардон, мой Замок — не мой, а Повелителя Всего. А Повелитель Всего – человекообразный бог. Но я тоже имею какое-то отношение к Замку. Недаром мое чувство направления указывает не на север, не на юг, а на Замок. И все коридоры сделаны под мои габариты. А мебель — маленькая.
Стали бы люди за просто так вырубать в скале шестиметровые потолки? Жаль, что от Замка только три зала осталось. Прихожая, мастерская, чулан. И балкон. Это я их так назвал. Ещё кучка маленьких кладовок, куда одна моя голова влезает.
Надо будет Тита Болтуна расспросить, сколько лет назад скала с Замком раскололась. Какое там — лет, веков! Та часть скалы, которая вниз рухнула, столетним лесом поросла. Наверно, к Замку вела красивая, вырубленная в граните лестница. Широкая, чтоб я мог пройти. С просторными площадками, с нишами в скале, в которых стояли мраморные статуи.
Или — каменные львы, играющие каменными шарами. А на головы статуям птички какали. А что осталось — дырка в отвесной скале. На высоте сто пятьдесят метров. Был зал, стал балкон. Весь обкаканный птичками.
Сколько я его отмывал…
Ага, этот городишко, наверно, и есть Литмунд. Река была? Была. Мост был. Дом на берегу был. Полсотни миль широкой дороги — вот они.
Короткие какие-то мили. Центральная площадь есть? Есть. Представление начнется за два часа до заката. Значит, мне здесь, среди тучек часа три кантоваться. Холодно. Может, сесть? А вдруг свой выход прозеваю?
Зато здесь в пингвина превращусь. Испугаются инквизиторы пингвина? А сколько секунд мне надо на выход? Исходные данные: до земли четыре тысячи метров плюс-минус пятьсот. До площади — десять тысяч плюс-минус две трамвайные остановки.
Что они там зашебуршились? Дрова привезли? Дым? Они же начинают!
Перехожу в спуск с набором скорости. Отвожу крылья назад, чтоб уменьшить площадь. Так быстро я ещё никогда не летал. По перепонке крыла пробежала, резанув болью, волна. Ещё раз. И вдруг забила, выворачивая кости в суставах, вибрация.
Флаттер! Жуткая, полощущая боль в перепонках крыльев. Откидываю голову назад. Набегающим потоком выворачивает шею и прижимает затылком к спине. Вижу только свой хвост на фоне голубого неба. Теряю ориентацию. Кажется, делаю бочку.
Сколько до земли? Где она? Там — небо, значит земля — там. Реву от боли и стараюсь выйти из пике. Не меньше трех G. Голубое небо за хвостом неожиданно сменяется землей. Скорость ощутимо падает.
Снова могу управлять ситуацией. Я уже над площадью. Делаю свечку, чтоб погасить скорость, переворот через крыло и вновь пикирую. Реву.
От боли и для создания антуража. Костёр — вот он. Народ — разбегается. Где же лошадь? По плану должна быть лошадь. Нет. Зависаю над костром и сильными взмахами сбиваю язычки пламени, расшвыриваю поленья. Сел.
Осматриваюсь. Девчонка? В обмороке. Привязана к столбу. Цепями. С виду цела. Лошадь — отсутствует. Народ — разбегается. Набираю побольше воздуха и издаю последний, самый мощный рев. Разворачиваю во всю ширь крылья и осматриваю. Перепонка цела, хотя болит. Ладно, всё по плану, кроме лошади.
Пробую лапой столб. Врыт крепко. Запускаю в дерево когти и осторожно вытаскиваю. Девчонка повисает на цепях. Зачем же её так примотали? Кандалы на руках, ногах, и цепь вокруг пояса. Намертво прибиты к столбу железными костылями. Надо было клещи взять. Потом выну, сейчас возьму в комплекте со столбом.
Теперь по плану — продолжение спектакля. Кровожадный дракон убивает беззащитную сиротку. Хорошо, что сиротка в отключке. Не будет мешать своими репликами. Реплики подаю я.
Разворачиваю столб девчонкой ко мне, деревяшкой к зрителям. Есть тут зрители? Мне зрители нужны, свидетели! Есть, в окнах. Много. Несколько. Повышаю голос до тембра щенячьего визга.
— Не-ет! Не-е-е-т! А-а-а!!!
Разумеется, голос замолкает, когда мои челюсти смыкаются на столбе. Откусываю кусок над самой головой девчонки и меланхолично пережевываю. Сосновый! Фу, гадость! Хуже только еловый. Откуда кровь на столбе? Да я себе губу прокусил, когда пикировал. Великолепно!
Ну чем я не лошадь! Выплевываю на землю окровавленные щепки. Кажется, пора опускать занавес. Сиротка пала жертвой дракона, море крови — вот оно. Ну не совсем море, но кровь ведь. Зато лошадке жизнь сохранил.
Взлетаю. Больно, но крылья работают. Плюю кровавой слюной в окно со зрителями. Некультурно, конечно, но по сценарию все должны быть в крови. И пусть не заглядываются на мою Лирочку. А то углядят ещё, что у неё голова не откушенная.
Всё, спасательная операция закончена. Как по нотам! Секунда в секунду, тютелька в тютельку! В полном соответствии с планом, заранее разработанным и утверждённым!
Мы рождены чтоб сказку сделать былью! Пурум-пу-пум, пространство и простор! Приятно иметь дело с умным… гм… человеком.
Куда же мне её отнести? Ну, сначала ко мне. Снять наручники, наножники и прочую бижутерию. А потом? Суп с котом! Пожуем — увидим. Как там мой трофей? Вроде шевелится.
Нет, всё ещё в отключке. Всё ещё или снова? Или притворяется? Я бы на её месте притворялся. Зелёное платье ей со-о-всем не идёт. Тоже мне фасон — мешок с рукавами. Батюшки, ноги-то в волдырях.
Кто же на костёр в мини-юбке идёт? Макси надо, чтоб до пят, асбестовое. Тит говорил — девочка. Лошадь она, а не девочка. Ей сейчас лет шестнадцать. Вот погоди, накрутит она тебе хвост.
Интересно, а сколько мне лет? Почему я могу на взгляд оценить возраст человека, и даже не знаю, сколько живут драконы? Что я вообще знаю о драконах? Только то, что узнал за этот год на собственном опыте.
Вот сегодня узнал, что для драконов опасен флаттер. А как мы размножаемся? Мы живородящие, или яйца откладываем? Был бы я драконихой, может и знал бы. Но почему-то все мои знания относятся к человеческой цивилизации.
Откуда я знаю будущее? Какой сейчас год, не знаю, а что будет потом, знаю.
Сейчас мы имеем феодальную систему, расцвет рыцарства и инквизицию. Что-то между XII и XV веками. Чего гадать, Лира мне скоро точно скажет.
Вроде бы, в сказках драконы могли предвидеть будущее. А что я вообще знаю о будущем? Лучше – по порядку. Сначала были океаны. В них появились амёбы. Потом — многоклеточные, трилобиты, рыбы. Потом полезли на сушу.
Динозавры. Кстати, у них второй мозг в заднице размещался. Ну, мозг — не мозг, у них и первый-то до мозга не дотягивал. А может, и у меня там мозг есть? Может, поэтому до меня всё как до верблюда доходит? Есть же у меня второе сердце. Почему бы не быть второму мозгу?
Перспективы зато какие! Откусит мне кто-нибудь голову, а я отойду в сторонку и лягу под кустик, дожидаться, пока новая не вырастет.
Отвлекаюсь. Появляются теплокровные, динозавры вымирают. Мартышка слазит с пальмы, берет в руки палку и строит пирамиду Хеопса. Потом — древняя Греция, демократия, города-государства, древний Рим. Расцвет арифметики, геометрии, рождение алгебры. Аль-джебры. Архимед со своими хохмочками.
Потом — тёмные средние века — это то, что мы имеем сейчас. Дальше — возрождение, научный метод познания мира, развитие математики, интегралы-производные.
XIX век. Научно-технический прогресс. Век пара и электричества. Пароходы, паровозы, двигатели внешнего сгорания. Цикл Карно.
XX век. Бензин, автомобили, самолеты, компьютеры, теория относительности и атомные бомбы. Хиросима, экология и Красная книга.
XXI век. Виртуальная реальность, сверхпроводимость, Луна, Марс, Юпитер, ближний космос, промышленный фотосинтез, высокотемпературная сверхпроводимость в сверхмощных магнитных полях — и в результате вторая энергетическая революция. Аккумуляторы практически беспредельной ёмкости. Опасные как ящик динамита. Потом — устройства аварийного разряда, что-то там насчет синхротронно-когерентного излучателя. В общем, половина энергии идёт на создание электромагнитной волны, а вторая — на создание такой же волны, но в противофазе. В результате на выходе — пшик плюс вакуум, напряжённый до потери изотропности. И сложнейшая математика, которая объясняет избранным, куда делась энергия.
XXII век. Антигравы и нуль-транспортировка. Выход человечества в дальний космос.
XXIII век — ничего не помню.
Что же получается? Лучше всего помню XIX, XX, XXI века. В обе стороны от них — провалы в памяти. Чем дальше, тем больше.
Финиан просто предлагал выпустить принца за ворота, туда, где ждет одуревшая от горя толпа «болотников», годами отдававшая «в услужение» дочерей и сыновей.
– От него не останется ни кусочка, – пожимал он плечами, и все кивали.
С Ригальдо как можно скорее должно было что-нибудь приключиться. Он мог разбить себе лоб о ступеньку, поперхнуться куском хлеба, простыть в камере и умереть от грудной жабы. Он мог устроить побег и «сгинуть в болотах». Ведь так опасно ходить через бескрайние поля присыпанного снегом мха… Это решило бы проблему наследника – «змееныша», «отродья паука»…
«Если вы так хорошо ориентируетесь здесь, зачем вам проводник?» – «Как зачем? Чтобы охранять. Если на дорогу полезут разбойники и утопцы».
– Я хочу его видеть, – твердо сказал Исли. На лицах его побратимов отобразилось одинаковое осуждение.
Они далеко не всегда понимали его. Сильнее всего это проявило себя, когда, наконец-то отыскав в болотах проклятый замок, армия Исли столкнулась с тем, что внутрь им никак не попасть. После изнурительных скитаний по топям в попытках что-то выведать, когда все посланные им шпионы бесславно вернулись, Исли сказал, что сам проникнет в замок и все устроит.
Ору и потрясаний оружием было больше, чем чаячьих криков над Вестфьордом. Где это видано, чтобы король и сын короля шел в самое пекло, как простой лазутчик. Но Исли всегда оставлял последнее слово за собой.
Хебер первым взял себя в руки.
– Будет суд? – деловито спросил он. – Привести пащенка в цепях? Может, засунуть его в колодки?
Исли поморщился и подумал: еще святой водой его окропите и ноги перебейте, чтобы не был так резв.
– Он убил стражника в день, когда его арестовали, – напомнил Антейн. – Ваше величество, мальчишка бывает опасен. Даже загнанный в угол заяц может задними лапами распороть брюхо волку.
Исли подумал: Ригальдо кто угодно, только не заяц. Но и на благородного пленника, смиренно переносящего тяготы, он тоже не тянул. В день переворота случилась неприятное: когда принца уводили из пиршественной залы, он выхватил кинжал из ножен на поясе у одного из конвоиров, с удивительным проворством ткнул его в ухо и попытался убежать. Его догнали, опрокинули сообща и били, скорчившегося, в каком-то остервенении. Солдаты еще были взвинчены после прорыва в замок, мальчишке не надо было их провоцировать. Свару пришлось разнимать. Солдаты вповалку упали в ноги Исли. «Сир, ваше величество, не казните, он нас одурманил, как глянул змеючьим взглядом…»
С тех пор Ригальдо умудрялся только подогревать к себе ненависть среди обитателей замка. Его стерегли как зеницу ока, но Исли побаивался, что он «поперхнется хлебом» даже до того, как новый король отдаст такой приказ.
Подумав о всем этом, Исли вздохнул и сказал:
– Храбрые вестфьордские воины, мне за вас стыдно. Я сам навещу мальчика там, где его держат.
*
– Мальчишка не жрет, – виновато доложил командир стражи.
Исли нахмурился:
– Как давно?
– С первого дня, – стушевавшись, признался тот. – Как попытался разбить кувшин и припрятать осколок, так ему стали носить в деревянной миске… А он не ест, все забирают обратно.
Исли несколько мгновений смотрел на него молча и улыбался. На лбу у мужика выступил пот.
– Простите, сир, – пробормотал он, вытягиваясь. – Сейчас потороплю повариху!
Караульные распахнули дверь перед Исли. У них были простецкие лица, и они ими плохо владели. Судя по их взволнованным рожам, солдаты считали, что внутри Исли ждет кусачее животное.
Ригальдо держали не в камере, не в темнице – в комнате на самом верху восточной башни. Она была очень похожа на собственные покои принца, за двумя исключениями: в ней не было никакой мебели, кроме лежанки, таза для умывания и отхожего ведра, а в окнах были вмурованы крепкие решетки, что исключало случайное падение принца Норфлара на скалы под замком. Исли с болезненным любопытством подумал, кого и зачем мог держать здесь безумный король. Возможно ли, чтобы ее величество королеву? Которую, по словам очумевших и словно пристукнутых слуг, никто не видел с того дня, как повитуха подтвердила, что ее величество ждет ребенка, и с тех пор добрый король Норфлара сам заботился о ней и носил подносы с едой, так как беременность была сложной и королева всю ее провела лежа?..
Когда, пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, Исли переступил порог, Ригальдо сразу поднялся ему навстречу. Исли совсем не понравилось, как легко он одет. Пришли по-настоящему жестокие холода, которым, конечно, было далеко до трескучих морозов середины зимы, но уже сейчас обитатели замка не стеснялись носить шерстяные поддевы, а сверху платья – подбитые мехом безрукавки, а люди Исли вообще не вылезали из теплых плащей. В башне был холод собачий, как и везде в замке; вода в тазу покрылась ледком, а принц стоял перед ним в наброшенном на плечи одеяле поверх рубахи, распоясанный, в каких-то обмотках вместо сапог.
Поэтому Исли не удивился тому, как плохо он выглядит – осунувшийся, почерневший, с багровым синяком под глазом и отечной скулой. Исли опустил взгляд на его ноги и подумал: того, кто позарился на его сапоги, я заставлю их сожрать вместе с серебряными пряжками.
Он так и смотрел на обмотанные рваными тряпками ступни, когда Ригальдо, не издав ни звука, сорвался с места и бросился к нему так, словно хотел обнять.
Кулак мальчишки на лету врезался Исли в челюсть. Голова мотнулась, и он покачнулся.
– Это за то, что вы мне врали, – серьезно сказал Ригальдо, тут же отпрянув от него.
Исли коснулся щеки и пересчитал языком зубы. Вроде все были на месте. Он сплюнул под ноги.
Стража на лестнице немедленно загромыхала, но Исли тяжело оперся на дверь, не давая открыть ее: не сметь беспокоить.
– Ну слава богу, – сказал он, глядя в глаза Ригальдо. – Вы все так же думаете только о себе. А я уж решил, что вы мне за отца мстите.
Ригальдо побледнел и снова занес кулак, но Исли перехватил руку и оттолкнул его прочь, как отбрасывают назойливого щенка. И, отлепившись от двери, сам пошел в нападение, невольно переняв правила их обычной игры в поединок.
– Ригальдо, – сказал он, тесня мальчика на середину комнаты, – какую часть тела ваш батюшка предложил бы отсечь за оскорбление короля?
Ригальдо сверкнул глазами.
– Вы мне не король. Вы узурпатор из ниоткуда.
– А также грубый дикарь, не знающий письменности, погрязший во грехе, из тех, которым все равно, с кем спать: с конями или с собственными отродьями…
Осторожно отступающий от него Ригальдо сбился с шага, запнулся и растерялся. Исли подумал: удивительно, почему даже теперь он – замерзший, побитый, усталый – поддавался на провокации Исли, как раньше.
Может быть, потому что тот был единственным человеком, который вот так непринужденно разговаривал с ним – без раболепства, но и без явной ненависти?
…Об этом нельзя было думать.
Исли тоже споткнулся.
Ни Ригальдо, ни Финиан, ни одна живая душа не должны были догадаться, что всю последнюю неделю перед переворотом Исли приходилось то и дело заставлять себя думать про мальчика всякие мерзости, потому что иначе он начинал забывать, что перед ним отпрыск кровавого тирана, лжеца и убийцы, враг и сын врага, у которого он собирается отнять трон. «Враг и сын врага», – повторил он, прищурившись. И, решив, что самое время извлечь из этого странного визита какую-нибудь пользу, произнес почти сокрушенно:
– Ох, мой принц, как же оно так получилось, что вы ничего не знали про отца?..
И Ригальдо, который метался у дальней стены, как зверь по клетке, вдруг встал столбом. Одеяло давно свалилось с его плеч, он вытянул руки вдоль туловища и сказал с мукой в голосе:
– Я не знаю, не знаю!
Он задрожал всем телом, повернулся, и у Исли перехватило дыхание: глаза Ригальдо были безднами отчаяния. Исли вдруг все про него понял: что ему больно, плохо и что, возможно, он все эти дни лежит здесь, не зная, идут его казнить или кормить, и что бравада, с которой он встретил Исли – всего лишь короткая передышка в этой трясине страха.
А Ригальдо уже бормотал, торопливо, как на исповеди:
– …всегда думал, до чего же все это странно, но я не понимал, чем он отличается от других, я только видел, что он один – сердце замка, и думал: наверное, потому, что это король… Говорят, люди не помнят себя совсем маленьких, но я уверен: я тогда только-только научился ходить. Меня поставили на ковер и сказали: идите к его величеству, и я пошел прямо к трону, и он был там, в вышине, и сверлил меня глазами, и вдруг наклонился и улыбнулся, и я-маленький почувствовал, как пахнет у него изо рта, и увидел его длинный красный язык… На кухне прекрасно умеют готовить кровяной суп и колбасы, а я до сих пор не могу есть сгущенную кровь, потому что мне кажется, что она пахнет, как его рот: душным, солено-сладким, тяжелым, железным запахом… Вы знаете, я до десяти лет боялся обмочиться, если отец внезапно наклонится меня поцеловать. Не помню, как это прошло, наверное, когда подмышками начали расти волосы…
– Ригальдо… – позвал его Исли. Мальчик прикрыл глаза:
– Не знаю, зачем я вам это рассказываю… Наверное, потому, что у нас «дружба»… Я чуть не умер, когда вы тогда сказали про «дружбу», со мной никто никогда не дружил…
– Ригальдо, хватит.
Но тот будто не слышал:
– Я так давно обо всем этом не вспоминал, а тут словно река снесла плотины… Я, кажется, болен; со мной что-то странное…
Его потряхивало, глаза снова начали обморочно закатываться, как тогда, в зале.
Исли встряхнул его, как мешок.
Ригальдо зашатался и дико огляделся. Исли придержал его под руку, не давая упасть, украдкой пощупал лоб и шею в вырезе рубашки. Жара вроде бы не было, но кожа казалось холодной и влажной, как камни в колодце.
Не задумываясь, Исли снял плащ и закутал в него Ригальдо, осторожно усадил мальчика на тюфяк.
– Вы вот-вот замерзнете здесь насмерть, – пробормотал он, растирая ему руки. – Сейчас принесут обед и разожгут камин, а потом слуга вас оденет, иначе, клянусь, я их всех…
– А как меня казнят? – перебил Ригальдо. Его голос звучал тускло, но взгляд был требовательный и трезвый. – И когда?
Исли посмотрел на него с укоризной:
– Вам вовсе не обязательно все портить и играть сейчас в героя, ваше высочество. Учитесь, черт побери, с радостью принимать любую заботу.
– Но ведь я ваш враг, – Ригальдо пожал плечами. – И сын врага. Мой отец убил вашего отца. Я наследник Норфлара, я вам мешаю. Потому я и спрашиваю: какова будет моя судьба?
Он все это шептал растрескавшимися, как в лихорадке, губами. Слуга внес миску с бульоном, холодное мясо и свежий хлеб. На золотой поверхности бульона плавали сытные бляшки.
Ригальдо посмотрел в тарелку и отвернулся.
Исли почесал в затылке. «Может, он боится, что я его отравлю?»
Он по-простому окунул хлеб в бульон и, сев на лежанку, с аппетитом принялся жевать. Как раньше, когда они трапезничали вместе с Ригальдо.
У того дернулся кадык. Ноздри зашевелились, втягивая запах. Он скосил глаза и снова сглотнул.
– Надо издать указ, по которому в замке будут казнить только голодных, – сказал Исли. – Ешьте уже, Ригальдо. Мне надо очень, очень хорошо подумать о вашей судьбе.
Когда он шел через заснеженный двор, ему сообщили, что у ворот смиренно просит аудиенции серый монах.
Исли задумался. Он ждал посланцев и от орденов монахов, и от жрецов местных богов, только не думал, что те нагрянут так скоро. Если серая крыса будет укорять его за захват власти, то отправится прямо в темницу под замком, где ей и место.
Но монах его удивил с первых слов:
– Ваше величество, надеюсь, вы еще не прикончили юную кровь Норфлара, – деловито сказал он, опускаясь перед Исли на колени и разглаживая широкие рукава рясы. – Простите меня за дерзость, но в этом случае нас всех ждут огромные несчастья.
Исли так изумился, что молча предложил монаху излагать. И тот заговорил, и пока Исли слушал, у него появился план, пока очень смутный и странный. Правда, он не был уверен, не подхватил ли лихорадку от Ригальдо, раз такие мысли вообще пришли в его грешную голову.
— Доброе утро, Максимилиан.
Мальчик некоторое время сидел под окном на корточках, но прятаться было глупо. Он выпрямился и взглянул на молодого человека, уже не скрываясь.
— Вас, вероятно, разбудил весь этот шум. Вам ещё повезло, а мне с первыми лучами солнца пришлось пересказывать легенду о мальчике Артуре, которому суждено было извлечь из камня волшебный меч. Спускайтесь. Сейчас будем завтракать. Идите по лестнице и увидите дверь в сад.
Максимилиан ещё несколько мгновений колебался. Инстинкт зверя вновь подгонял его, стращал, уговаривал. Выбирайся из этого дома, беги, спасайся! Этим людям нельзя доверять. Мария — всего лишь глупый ребёнок, она служит приманкой. Об её отце ты ничего не знаешь. Сам его вид, его обхождение, его голос – все это обман, ловушка.
Он заманивает тебя. Он уже в этом признался. А потом сдаст вербовщику, торговцу детьми, страшному монаху из приюта св. Лазаря, королевскому прево или владельцу цирка, где показывают карликов и горбунов.
Этих горбунов делают из беспризорных сирот, а затем водят по улицам, как зверей.
Сердце мальчика разрывали противоречия. Всё происходящее вокруг говорило, даже кричало об обратном. Если бы этот молодой человек замыслил недоброе, он мог бы давно это сделать.
Максимилиан мог быть схвачен, едва лишь он проник в дом. И позже, когда он вот так беззаботно уснул. Он был беззащитен.
Максимилиан продолжал мучиться от нахлынувших страхов, но в сад всё же вышел. И невольно зажмурился.
Он давно уже не видел такого синего неба, такой зелени и такого нестерпимо жаркого солнца.
Все предшествующие недели он, как и подобает крысам, совам, летучим мышам и бродячим собакам, покидал свою нору по ночам, обороняясь от солнца, как от врага. Ему даже сейчас захотелось юркнуть в тень, он поискал глазами подземный лаз, расщелину или даже крышку колодца.
Но за спиной была только дверь, из которой он вышел. Он мог бы, конечно, метнуться к той самой каменной ограде, которую так легко преодолел накануне. Ему помог бы росший у ограды клён, чьи ветви торчали над мостовой.
Что-то подсказывало юному бродяге, что этот молодой мужчина и не подумает его останавливать. Отец Марии тем временем проследил брошенный Максимилианом взгляд.
— Нет никакой надобности преодолевать этот крепостной вал. После завтрака вы покинете этот дом через дверь.
Максимилиан покосился на него исподлобья.
Молодой человек улыбался. Теперь, при свете дня, мальчик мог разглядеть эту легендарную персону во всех подробностях.
Вечером тому способствовала всего одна свеча, мерцавшая вопреки эдикту о гашении огней. И внешность этого молодого человека оставалась родственной детским выдумкам маленькой, потерянной девочки.
Не случись эта встреча при свете дня, Максимилиан принял бы свой вчерашний разговор за голодную грёзу. Он, похоже, бредил от затянувшейся голодовки.
Ему виделся накрытый стол, запечённая на вертеле курица — в его сиротском одиночестве почти мечта, как и мечта о прибывшем из далёких стран потерянном отце.
Но рассвет не развеял сон, а подтвердил. Как и насытившийся желудок.
Молодой человек не обратился в ночную тень. Он дружелюбно смотрел на взлохмаченного, растерянного гостя. Максимилиана вновь поразила его крайняя молодость.
Разве такими отцы бывают? Да и не только отцы. Люди? Мужчины? Он таких не встречал.
Максимилиан видел развязных, самоуверенных барчуков, едва вышедших из-под материнской опеки, прибывших в столицу с отцовским кошельком; видел самовлюбленных, провинциальных юнцов, мнящих себя знатоками карточных фокусов и быстро спускавших родительское наследство; видел юнцов иного сорта, прибывших в Париж из разорённых поместий, с горсткой меди, голодных, отчаянных, готовых лезть в драку по любому поводу; эти искали себе службу при дворе, при особе богатого сеньора, который платил бы им за окровавленный клинок.
Были среди них те, кто искал службы в королевской гвардии. Они тоже были очень юные и голодные, носившие отцовский вышедший из моды колет времен Генриха.
Максимилиан видел повзрослевших пажей, искавших утешения в квартале Сите, видел молодых, алчных судейских, носивших свои черные мантии с величавостью святых отцов.
Он видел юных, прыщавых послушников и беззаботных школяров.
Он всех видел, но молодой человек в этом залитом солнцем крошечном садике не мог быть одним из них. Он принадлежал к неведомой породе людей. Может быть, он был принцем. Максимилиан ещё не встречал ни одного.
Но он однажды видел короля, того самого, что сейчас правит.
Король возвращался с охоты, а Максимилиан взобрался на городской фонарь.
О том, что среди забрызганных грязью всадников скачет сам Людовик, Максимилиан узнал со слов торговки каштанами. Она давно держала там свой прилавок и видела короля не раз.
Она указала Максимилиану на молодого дворянина с длинным, унылым лицом. Король Максимилиану не понравился. Да он и на короля не был похож! Не может король быть таким… таким жалким.
Вот если бы ему сказали, что этот черноволосый с сияющими, как небо глазами, и есть король, то он бы поверил сразу! Король и должен быть таким, необыкновенным, состоящим в родстве с самим Богом.
Но отец Марии не король.
Молодой человек как будто вновь услышал его мысли.
— Простите меня, друг мой. Вчера, в этой суматохе, я вам не представился. Вы, вероятно, теряетесь в догадках. Не терзайтесь понапрасну. Между нами нет большой разницы. Вы даже счастливей меня. Вы знали свою мать. А вот мне её имя неизвестно. Я не знаю своих родителей. Не знаю, где и при каких обстоятельствах появился на свет. Меня подкинули. В приюте меня назвали Геро в чего некого епископа. Вот с тех пор я так и прозываюсь.
Он произнес это так легко, так искренне, без всякого смущения.
Никакой он не принц! У мальчика отлегло от сердца. Конечно, будь этот парень из благородных, стал бы он возится с мальчишкой? В лучшем случае дал бы ему горсть меди и выгнал.
Но сомнения оставались. Максимилиан вновь взглянул на своего собеседника. Он не похож на простолюдина!
Не похож ни на сына торговца, ни на сына стряпчего. А он их видел!
И семьи их состоятельные. Сынки в бархат рядятся, а жены торговцев и судейских даже в каретах катаются, как какие-нибудь графини. Что-то здесь не так. Здесь какой-то подвох.
У Максимилиана даже в груди заныло. Он хотел было задать вопрос, вопрос заведомо неуклюжий, что-то про то, говорит ли этот господин правду, а если лжёт, то зачем, как вдруг послышался топоток и зазвенел знакомый голос:
— Максимилиан, Максимилиан! Ты плоснулся! А я уже умылась. Смотли, какая я класивая! Жанет говолит, что я класивая, как папа!
Максимилиан успел заметить, как скулы молодого человека залил румянец.
Но тут Мария подбежала и вновь обхватила его своими маленькими ручками, как сделала это накануне, когда мальчик выбрался из-под стола.
И Максимилиан вновь обнаружил опасную щекотку в горле.
— Да, ты красивая, — пряча глаза, буркнул он.
Он испугался не последствий щекотки, а того, что его лохмотья явили свою отвратительную ветхость.
Мария сияла в своем нарядном платьице, в своих шелковых чулочках и башмачках с серебряными пряжками. Этот птенец уже не прыгал, волоча крыло по грязной мостовой. Этот птенчик вернулся в гнездо. Был сыт, обласкан и любим.
Мария заглянула в лицо своему спасителю.
— Ты поедешь с нами к тётушке Мишель? Тётушка Мишель обещала испечь больсой пилог с яблоками. У неё много-много яблок. Она из них малмелад делает. А дядюшка Пел сделал кукольный театл. Он такие смесные куколки на луку одевает и сказки показывает. И лазными голосами говолит. И даже гавкает. Вот увидишь, тебе понлавится.
У Максимилиана вновь щекотало в горле. И глаза чесались. Что она болтает, эта мелюзга?
Опять выдумывает.
Она всё время что-то выдумывает. Максимилиан беспомощно взглянул на её отца. Он хотел, чтобы родитель унял свое не в меру болтливое чадо. Пусть не болтает всякую невозможную чепуху.
Но молодой человек, назвавшийся именем Геро, только улыбнулся, будто бы даже любуясь выходками дочери. А у самого Максимилиана не находилось душевной крепости, чтобы прервать её младенческий лепет.
Ему проще было бы вступить в неравную схватку с мальчишками с улицы Ле Февр, быть избитым и брошенным под мостом.
Но как затевать драку с чем-то мягким, сладко пахнущим, сияющим, вкусным? Как воевать с пирожным, покрытым глазурью? Как ответить на удар душистому хлебному мякишу и не менее аппетитной хлебной корочке?
Как драться с радугой? С чистой, звенящей водой в верховьях Сены, где он побывал однажды в компании таких же босоногих бродяжек?
Затевать такие драки он не умел.
Мария, к счастью, вспомнила об отце. Она отпустила Максимилиана и бросилась делиться своим беспричинным восторгом к тому, кто и был подлинной причиной всего происходящего. Её отец слегка склонился, подставил полусогнутый локоть, и девочка ловко и привычно вскарабкалась.
Удобно примостившись на левой руке отца, она обхватила его за шею.
— Папа, я умылась. Смотли, я умылась. Я класивая, папа, я класивая?
— Вы ослепительны, мадемуазель. Вы ослепительны, как это солнце.
И для пущей убедительности он даже прикрыл глаза свободной рукой, изображая, как невыносим слепящий его жар красоты. Мария захихикала и прильнула лобиком к его щеке. Но тут же испуганно оглянулась. На них во все глаза смотрел Максимилиан.
Он вдруг сам себе показался лишним, непрошенным чужаком. Почему он не ушёл отсюда раньше? разгадала ли эту внезапную горечь Мария?
Она сама вряд ли смогла бы об этом поведать, была слишком мала. Её последующий жест мог стать следствием затеянной ею невинной игры или даже случайностью. Умудрённый опытом, трезвый и рассудительный наблюдатель вряд ли обнаружил бы за этим жестом возвышенный смысл. Разве дети способны поступать сознательно? Они ещё слишком глупы. Их разум не развит. Их рассудок спит.
Но Максимилиан мало походил на этого трезвого наблюдателя и ни о чем подобном не рассуждал. Он сам был ребёнком и всё ещё жил сердцем.
Мария, одной ручкой всё ещё обнимая отца, вторую протянула своему маленькому спасителю. Геро, следуя за порывом дочери, сделал шаг к своему гостю, чтобы маленькая ручка дотянулась.
Максимилиан целое мгновение смотрел на крошечную, раскрытую ладошку, на это пятипалое крылышко, которое он когда-то спас от копыт и тяжелого колесного обода, а потом робко взял эту ручку в свою грязную, исцарапанную, шершавую, но твердую и верную ладонь.
Под колесо попал камень. Задремавший Максимилиан вскинул голову.
Его убаюкал мягкий размеренный ход экипажа. Отец Марии объяснил ему, что мягкость хода происходит от придумки мастеров из страны, которая лежит на острове и называется Англия. Там научились ставить повозки на железные дуги. Эти дуги принимают на себя все толчки и неровности, позволяя пассажирам мирно дремать, пока лошади тянут повозку.
Максимилиан готов был немедленно выскочить из экипажа, чтобы заглянуть под него и увидеть эти волшебные железные дуги, но сдержался, благоразумно отложив свое намерение до прибытия к той самой тётушке Мишель, чьи пироги и мармелад вспоминала Мария.
Максимилиан сомневался до последней минуты. Сеньора Лючия, оказавшаяся сестрой того лекаря, кому принадлежал дом, накрыла обильный завтрак.
Максимилиан вновь чувствовал шевеление желудка. Стол был не менее завораживающим. Мальчик почти пьянел от аромата свежей сдобы, от сладости жирных сливок. В фарфоровой мисочке поблескивал дольками тот самый яблочный мармелад.
На улице загрохотал подкативший экипаж и сразу же раздался стук в дверь. Максимилиан невольно дернулся. Но Мария и её отец не проявили ни малейшего признака беспокойства.
Вскоре в садике появился толстый, шумный, круглолицый человек. Увидев его, Мария радостно вскрикнула и бросилась ему навстречу.
— Дядюшка Пелл!
Когда Катя оказалась в Нагорном парке, она долго сидела на грязном истоптанном снегу. Пока церковный сторож не подошёл к ней и не спросил, не нужна ли ей помощь?
Катя была как в тумане и плохо понимала, чего этот завязавший синяк от неё хочет, пока сторож не позвал на помощь батюшку.
И тут Катя обнаружила, что церковь достроена.
Она огляделась по сторонам и увидела, что вся поверхность горы изъезжена тяжёлой техникой. Совсем недавно они проходили здесь со Светкой и Колей. Тогда только-только выкопали котлован под фундамент на месте кладбища, и шли споры, будет ли церковь на этом месте или нет. В интернете шум горой стоял по поводу раскопанного кладбища и по поводу того, что церковь хотят построить на костях. А теперь уже купол стоит, на куполе – крест, и, судя по всему, церковь действует – уже открыта для прихожан…
И вместо привычных тропинок, по которым она частенько ходила на метро, теперь накатанные дороги…
Не обращая внимания на батюшку и сторожа, Катя подошла к краю и увидела: на набережной вовсю ведутся работы по расширению и укреплению берега – ставят бетонные стены, которые должны сдерживать Обь во время половодья.
А ведь про набережную разговоров и не велось!
Теперь же внизу полно кранов, самосвалов, экскаваторов. Словно мураши, бегают, суетятся люди… Хотя ещё раннее утро – солнце только что оторвалось от горизонта!
Правда, восход зимой в Сибири – это вполне себе уже рабочее время…
Осенённая догадкой, Катя повернулась к батюшке.
– Какой сейчас год?
– 7 ноября 2016 года – День Октябрьской революции, – ответил батюшка и, тяжело вздохнув, тихо добавил: – Такая молодая… Я б этих наркодилеров…
– Спасибо, – автоматически ответила Катя.
Огорошенная новостью, она села прямо на снег. Было же 15 февраля 2015-го, когда они с Пашкой… Значит, прошло уже больше, чем полтора года!..
Вспомнив Пашку, Катя заплакала.
– Ну что ты? Что ты? – принялся успокаивать её батюшка, помогая подняться. – Господь заботится о каждой душе, нужно только принять его заботу.
– Я хочу домой, – прошептала Катя.
– Давай я позвоню твоим родным. Номер телефона скажи?
И батюшка достал смартфон из кармана куртки, накинутой поверх длинного чёрного подрясника.
Катя посмотрела на батюшку с удивлением и сказала:
– Спасибо, я сама. Я тут недалеко живу.
Батюшка критически оглядел девушку – одежда с чужого плеча, обувь не по размеру – и более настойчиво предложил:
– Давай всё-таки позвоним твоим родителям? Или пусть вон Васильич проводит тебя. – Батюшка кивнул на церковного сторожа, тот стоял чуть в стороне, готовый в любой момент прийти на помощь.
Катя тоже посмотрела на сторожа и отрицательно покачала головой.
Она действительно не знала, что делать. Её полтора года не было дома, если батюшка не врёт, конечно. С другой стороны, зачем ему врать? Да и церковь, и набережная подтверждали, что так и есть… Но полтора года! Вот мама ругаться будет!
Но домой идти надо!
Катя шагнула и запнулась. В Пашкиных ботинках, в Пашкином комбинезоне и в Пашкиной куртке. Ходить в Неосибе по вычищенным улицам – это одно. А тут по ледяной колее – совсем другое.
Но прийти домой в таком виде! Мало того, что её не было полтора года, так ещё и в чужой одежде!
Катя беспомощно посмотрела на батюшку, а он, деловито держа смартфон и двигая пальцами по экрану, открыл страницу с набором номера.
– Диктуй! – сказал он голосом, не требующим возражений.
И Катя продиктовала номер мамы.
Дождавшись ответа, батюшка сказал в трубку:
– Добрый день… – Обернувшись к Кате, спросил: – Как маму зовут?
Катя сказала.
– Алла Игоревна, добрый день! Вас беспокоит служитель храма Иоанна Предтечи. Тут ваша дочь…
На том конце зарыдали…
– Алла Игоревна!.. Алла Игоревна!.. – пытался докричаться батюшка.
Через какое-то время ответил другой голос – мужской:
– Слушаю вас!
– Тут девушка в Нагорном парке. Она этот номер назвала. Извините, если я попал не туда. – Батюшка явно был сконфужен.
– Как зовут девушку? – спросили в телефоне.
Батюшка повернулся к Кате.
– Как тебя зовут?
– Катя, Катя Светлова, – едва слышно прошептала Катя.
Батюшка повторил имя в трубку и быстро начал объяснять:
– Понимаете, я выхожу из церкви, а она сидит на снегу и плачет, и одежда у неё мужская и явно роба. Я и подумал, что…
Но батюшку не дослушали – коротко спросили:
– Где вы находитесь? – И на ответ батюшки бросили: – Сейчас буду.
Батюшка вздохнул, пожал плечами и повернулся к Кате. Пойдём в церковь, а то ты замёрзла. Простудишься ещё… За тобой в церковь придут.
Катя послушно поднялась и пошла за батюшкой.
Вокруг церкви высился забор из профнастила – видимо, остался ещё после стройки. И со стороны Оби, и со стороны города были широкие ворота – в такие могла проехать любая строительная техника. Церковный двор был тщательно очищен от снега и подъезды к воротам – тоже.
Едва Катя сошла с накатанной колеи, как дорожка выровнялась. Широкая, чистая, ровная – дорога в храм.
Катя и батюшка поднялись на высокое крыльцо. Батюшка перекрестился. Коротко глянул на Катю, но ничего не сказал. Открыл высокую дверь и пропустил Катю вперёд.
Она вошла и остановилась в растерянности. Батюшка за её спиной шагнул в сторону, снова перекрестился и поклонился в пояс. Потом, подождав несколько секунд, давая Кате время и возможность сделать то же самое и не дождавшись этого, легонько по-отечески обнял Катю за плечи и подвёл к скамье, что стояла около стены.
Катя в первый раз была в церкви. Ей раньше казалось, что там все сплошь сумасшедшие и фанатики, и едва она переступит порог, как начнут или втягивать её в секту, или воспитывать, как надо себя вести, заставят соблюдать пост и носить длинную юбку и платок. И ещё ей казалось, что в церковь ходят только старые бабки и ворчат там на всех подряд. И что все там жгут свечи и молятся.
Но никто на Катю не ворчал, не заставлял покрывать голову платком или в срочном порядке переодеваться.
– Посиди тут, – сказал батюшка, и Катя послушно села на скамью. – Только не уходи! Сейчас за тобой придут, и ты пойдёшь домой.
Батюшка не заставлял, не настаивал, он просто сказал, оставив за Катей право выбора: ждать или уходить. И Катя душой почувствовала, что тут безопасно. Она улыбнулась и кивнула.
– Ну вот и хорошо! – ответил батюшка. – Посиди. Я буду рядом.
Он отошёл к иконе Божией Матери, перекрестился и, склонив голову, начал молиться.
Катя сидела на скамейке и рассматривала прихожан. Оказалось, что в храм пришли не только сварливые старухи. Более того, сварливых старух-то как раз и не было. В церковь заходили и женщины, и мужчины – разного возраста и, судя по всему, разного достатка – тут это не имело значения. Люди приходили и оставляли за порогом всё, что их разделяет в жизни.
Бессуетность и покой, которые окружали Катю, подействовали на неё. Она сидела, прислонившись затылком к стене. Плакать больше не хотелось. Зато мысли текли ровно и зримо. Теперь, когда они не роились все скопом, можно было пусть не обдумать, но хотя бы осознанно подумать…
Катя сидела и вспоминала Барнаул, друзей, маму, папу, брата и удивлялась – какие это далёкие воспоминания. Словно прошло не два дня – в Неосибе Катя пробыла всего два дня! – и даже не полтора года, которые прошли в Барнауле, а целая вечность.
Катя усмехнулась и вздохнула.
Прошло полтора года. Это совершенно не укладывалось в голове. Казалось бы, Катя уже путешествовала во времени и была в далёком будущем. Но свой дом и своё время были для неё незыблемыми константами, и вот оказалось, что время вообще константой быть не может.
Послышалось пение. Негромкое, но заполняющее пространство внутри церкви и словно бы раздвигающее стены. Пели три девушки и два парня. Они стояли чуть в стороне и пели церковные песнопения.
Слов Катя не разобрала, но мелодия была такой умиротворяющей, такой примиряющей с собой, что Катя отбросила все мысли. Закрыла глаза и обратилась в слух.
Мелодия текла, а Катя шла за ней, как вдоль живительного ручья, и вокруг было светло и радостно. Не шальное веселье, нет! А именно умиротворённая радость души.
«Господи! – подумала Катя, поддавшись мелодии. – Помоги мне! Я совсем запуталась…»
Не ответил ей никто. Только на душе стало легче, словно кто-то взял часть ноши и переложил на свои плечи.
Широко распахнулась дверь, и в церковь влетел Иван. Он тяжело дышал, но, войдя, приостановился и стянул шапку с головы.
Катю он увидел сразу же, и тут же кинулся к ней. Сграбастал её и прижал к себе, повторяя снова и снова:
– Господи, Катюха! Жива, сестрёнка! Жива! А я не поверил! Думал, сейчас приду и наваляю шутнику, чтоб так больше не шутил… А ты жива!
Катя прижалась к брату.
Подошёл батюшка и спросил:
– У вас всё в порядке?
– Да, конечно, – ответил Иван. – Она жива! Понимаете?! Спасибо вам большое!
И, вскочив, схватил руку батюшки и затряс её в рукопожатии. Потом, преисполненный чувствами, обнял батюшку и прижал к сердцу.
– Спасибо вам! Сестра нашлась, понимаете! Мы уж думали её и в живых нет…
– Господа благодарите, – улыбаясь, ответил батюшка. – На всё воля Его.
Иван к тому времени отпустил батюшку, снова обнял сестру и крепко прижал её к себе, словно боялся, что она опять исчезнет.
– Пойдём домой скорее, а то мама после звонка… Наверное, давление уже зашкаливает.
Катя повернулась к батюшке и сказала:
– Спасибо!
– Господа благодарите, – повторил батюшка и, перекрестив Ивана и Катю, добавил: – Спаси, Господи, и сохрани детей твоих…
Всю дорогу Иван крепко держал Катю за руку. Он не просто радовался, он был счастлив. И только повторял снова и снова:
– Сестрёнка! Нашлась! Подожди, ничего не рассказывай! Дома расскажешь всем!
Потом вдруг остановился, схватил Катю за плечи, развернул к себе и с тревогой заглянул в глаза.
– С тобой всё в порядке? Тебя не обидели?
Катя кивнула, потом отрицательно покачала головой. И Иван снова потащил её домой.
– Господи, Катюха! Жива! Жизнь налаживается!
Потом снова схватил Катю за плечи, развернул к себе и спросил строго:
– Это точно ты?!
Катя только и успела, что распахнуть удивлённо глаза и рот, как Иван уже снова тянул её за руку.
Идти Кате было неудобно, она постоянно запиналась, но Иван так крепко и надёжно держал её, что упасть было просто невозможно.
Привычный путь из Нагорного парка до дома Катя и Иван прошли очень быстро. Катя время от времени поглядывала по сторонам, стараясь увидеть изменения, что должны были произойти за полтора года. Но всё было таким же, как и раньше. И в какой-то момент Катя подумала, что, может, ей показалось: и церковь, и батюшка, и набережная…
Но как следует подумать об этом она не успевала – приходилось следить за дыханием и за тем, чтобы неосибовские ботинки не свалились с ног.
Когда вышли уже на улицу Аванесова, Иван в очередной раз остановился, подхватил сестру и закружил её.
– Катюха! Вот мама-то обрадуется!
«Почему только мама? А папа что?» – подумала Катя, но вслух сказать не успела, потому что Иван поставил Катю на землю и решительно зашагал, увлекая её за собой.
Только теперь он был задумчивым и хмурым. И даже каким-то злым…
– Ничего! – сказал он сам себе. – Ничего… Мы ещё поборемся! Теперь ты, Катюха, с нами, так что…
Пока Катя соображала, что тут не так и с кем Иван собрался бороться, они уже подошли к калитке.
И калитка, и дом были всё те же. Только вместо ДВП, которую прибили папа с Колей вместо вынесенного киборгами окна, стояла целая рама со стеклом. Краска на доме и на воротах выгорела и облупилась.
Катя отметила это мельком. Потому что Иван, не давая перевести дыхание, уже затянул её во двор.
Закрыв ворота, он глянул с любовью и нежностью на Катю, вздохнул, открыл входную дверь и скомандовал:
– Залетай!
Катя вдруг ни с того ни с его оробела на миг и несмело вошла в дом.
В коридоре стояла мама, заплаканная и с платочком в руках. Увидев Катю, она прошептала:
– Доченька…
Ноги её подкосились, и она упала бы, если бы Иван с одной стороны, и беременная (!) Ирина – с другой не подхватили её.
Катя лишь чуть-чуть отстала от Ивана. Вскоре все, обнявшись, рыдали от счастья.
Ирина включила газ и поставила греть чайник. Собственно, он уже закипел… пока Иван бегал за Катей, и успел чуть-чуть подостыть. Поэтому свисток на чайнике почти сразу же засвистел.
Иван помог Кате снять куртку и принялся с удивлением изучать её.
– Какой материал интересный… – прокомментировал он, а потом глянул на надпись на спине, покарябал её ногтем и сказал: – Надо же! Краска как в ткань въелась! Качественно сделано.
И повесил куртку на вешалку. Мама между тем ворчала:
– Что это за одежда? Чья она?
– Пашкина, – ответила Катя и, грустно улыбнувшись, добавила: – Ну, не совсем Пашкина, но…
– Ладно, иди в душ быстренько да переодевайся в своё. А то выглядишь как обормот, – сказала мама и подтолкнула легонько Катю к душевой.
Катя, счастливая, улыбнулась – мама рядом! И Иван с Ириной. Вот только папа… Катя повернулась спросить, где папа, но не успела. Мама строго сказала:
– Приведи себя в порядок, все вопросы потом.
Катя подумала, что да, чужой мир нужно смыть побыстрее, и уже без лишних слов пошла в душ. Одежду и полотенце ей дала Ирина.
Плескаясь под горячими струями, Катя вспоминала душ там, в тайной комнате Сопротивления. И удивлялась тому, как быстро совсем недавние события уходили в прошлое, словно пролетела уже тысяча лет, а не несколько часов.
«А, может, тысяча лет и есть! – подумала вдруг Катя. – Тот душ будет через тысячу лет. И Пашка от меня через тысячу лет. А я бросила его там… одного…»
И ей стало грустно и больно, но её ждали мама и Иван с Ириной и куча взаимных вопросов, так что предаваться грусти было некогда, и Катя перекрыла воду, вытерлась, оделась и вышла из ванной комнаты, включив принудительную вентиляцию.
«А там вентиляция сама включается, едва только влажность высокой становится», – некстати всплыла мысль, но тут же улетучилась, потому что на столе уже стояли чайные чашки, и свежезаваренный чай восхитительно пах. Настоящий чай!..
У Кати от запаха закружилась голова, и она, глянув на чашки с чаем, робко спросила:
– А покушать есть что-нибудь? Я тысячу лет ничего не ела.
– Конечно! – ответила мама и повернулась к Ирине, но та уже отрывала холодильник и доставала кастрюлю.
Пока суп грелся в микроволновке, Катя пыталась вежливо слушать, но все слова проносились мимо неё.
Наконец зуммер звякнул, и перед Катей поставили тарелку с нормальным картофельным супом с вермишелью на курином бульоне. В тарелке лежал кусочек грудки, а рядом с тарелкой с супом теперь стояла корзинка с нормальным хлебом.
Весь мир для Кати в этот момент перестал существовать. Она отправляла ложку за ложкой в рот, не успевая как следует прожёвывать.
– Не торопись так, – забеспокоилась мама. – А то живот болеть будет. Добавка есть ещё, если не наешься.
Катя с набитым ртом улыбнулась маме и стала кушать чуть помедленнее.
– Как будто тебя все полтора года не кормили, – сказала мама и горестно покачала головой.
– Кормили, – ответила Катя, опустошив тарелку. – Не знаю чем, но кормили. Два раза. Один раз даже вкусно. И ещё чаем поили. Тоже два раза. Мам, для меня только два дня прошло.
– Как так? – спросила мама. – Добавить?
– Чуть позже, – ответила Катя, чувствуя, как напряжение отпускает её. Она дома, и теперь всё будет хорошо.
Ирина между тем налила всем чаю.
Отхлёбывая чай, Катя вдруг огляделась и спросила:
– А где папа?
В комнате повисла гнетущая тишина. И когда Катя повторила вопрос, голос её, словно укол иголки в наболевшее место, вызвал стон.
– Папа в тюрьме, – глухо ответил Иван.
– Как в тюрьме? За что?
– Его обвиняют в убийстве Коли.
– Кого?! Коли?! Нашего Коли?! Как это?..
Сказать, что Катя была ошарашена, это ничего не сказать.
Иван с Ириной переглянулись и вместе посмотрели на маму. Та сидела, смотрела на дочь и горестно качала головой.
– Насколько я понял… – Иван снова обеспокоенно посмотрел на маму. – Когда вы с Пашкой исчезли, Коля кинулся за тобой, и его отбросило на угол кухонного стола, он ударился головой и умер. Мы с Ирой приехали чуть позже и свидетелями не являемся. Твоя подруга Света разговаривала со следователем, но её в момент гибели Коли не было у нас дома, поэтому… А мама… – Ещё один тревожный взгляд на маму. – Она жена и поэтому свидетелем быть не может. К тому же, её всё это подломило, она болеть начала… Мы с Ирой отказались от съёмной квартиры, теперь тут живём, чтобы мама одна не оставалась. Вот как-то так…
Катя сидела, оглушённая новостью. Папа… такой весёлый всегда, юморной, и вдруг… И Коля… В смерть Коли как-то не верилось. Нет, конечно, у Кати не было повода не доверять словам брата, и раз он говорит, что Коля погиб, то так оно и есть, но как-то это не укладывалось в голове.
И вдруг Катю осенила мысль:
– Но ведь я, можно сказать, была при том и могу подтвердить, что папа…
Иван кивнул.
– Да, мы же можем подать на пересмотр дела ввиду новых открывшихся обстоятельств. Тебе только нужно будет объяснить, где ты была полтора года… А кстати, где? Ты же так ничего и не рассказала…
– Ох!.. – вздохнула Катя, не зная, с чего начать.
Она побоялась, что её слова прозвучат бредом и что ей не поверят. С другой стороны, следователю всё равно придётся рассказывать. А что именно рассказывать? С какого места? Со знакомства с Пашкой? С ГК и Сопротивления? С новых чипов? Всё это выглядело как фантастический фильм.
Катя вдруг вспомнила, как совсем недавно в Нагорном парке, когда она узнала, что прошло полтора года, переживала, что мама будет ругать за такое долгое отсутствие… Детский сад…
Но рассказать надо. Нужно хотя бы для себя проговорить, чтобы разобраться в ситуации. Хотя Пашке теперь всё равно она помочь не сможет.
С другой стороны, если она всё расскажет как есть, где гарантия, что её не запрут в психушку, но тогда она и папе не поможет.
Катя посмотрела на своих родных и подумала: «Если они мне не поверят, то…»
Что «то», Катя даже думать не стала. Она вспомнила, как папа учил её плавать. Он говорил: «Если нужно что-то сделать, делай! Если хочешь научиться плавать – заходи в воду и плыви! Сразу может не получится. Ты можешь даже воды нахлебаться, но рано или поздно научишься держаться на воде. А если будешь стоять на берегу, если ты не войдёшь в воду, то никогда не научишься! Ну, что ты выбираешь?»
Катя вздохнула и решилась:
– Я была в будущем. Причём в далёком будущем…
Катя рассказывала. Её слушали внимательно и не перебивали. Она заглядывала в лица и не могла понять, верят ей или не верят. Но на каком-то этапе она вдруг поняла, что по большому счёту ей не так важно, поверят ли родные рассказу. Для неё важно стало самой разобраться во всём, что произошло.
А собственно, что произошло? Она познакомилась с симпатичным парнем. Он оказался не таким и не тем. Он хотел её защитить, но она – Катя – предала его. Да, именно предала. Эгоистично предала.
Как там в сказках говорится? Ошиблась девица, и забрали злые силы её любимого, и чтобы выручить его, пришлось ей износить три пары железных сапог и три железных посоха, перейти горы стеклянные и переплыть реки огненные…
И Катя пошла бы совершать эти подвиги. Но перед ней стояла преграда, посложнее стекла и огня. Между ней и любимым было время.
Хотя, как говорят физики, время – категория условная…
С другой стороны, они с Пашкой смогли перенестись туда, значит, в принципе это возможно. Нужно только понять как.
И тут Катя вспомнила про кусочек пластика с вирусом. Эх, если бы удалось хотя бы вирус Пашке передать, он бы нашёл способ к ней вернуться!..
Пашка рассказывал, что он поддерживал связь с ГК, но у него был супернавороченный чип. У неё не было никакого чипа. Но она точно знала, что перемещение и обмен информацией между временами технически возможны. А это уже немало.
Катя продемонстрировала родным шутовской колпак, мёртвую бабочку и пластину с вирусом для ГК.
– А может, это и сочтут доказательством… Да ещё и одежду тоже… – задумчиво сказал Иван. Материалы-то точно не наши. Решено, завтра идём к следователю.
– Но они могут забрать пластину как вещественное доказательство, – засомневалась Катя. – И ещё непонятно, рассказывать всё или…
– Я думаю, нужно рассказать всё как есть. А пластину отдавать не будем. Всё остальное отдадим на экспертизу, а её – нет. Я думаю, и без неё достаточно материала будет. Тут и неизвестные ткани, и надпись на куртке, нанесённая по неизвестной технологии, и комбинезон, и колпак, непонятно, из какого материала, и ДНК бабочки можно исследовать. Может, ещё какие-то микрочастицы… В общем, думаю, материала достаточно.
На том и порешили.
На следующий день утром Катя и Иван сели в мамину «хонду» и поехали к следователю. С тех пор как в дом пришла беда, Алла Игоревна водить машину не могла, она вписала Ивана в страховку, а права он получил, ещё когда учился в университете.
Катя смотрела в окно и отмечала изменения в городе. На что-то обращал её внимание Иван. Он, кстати, показал ей новую лестницу на бывший парк ВДНХ – Нагорный парк. Что-то она уже видела сама. Например, другой склон Горы, спускающийся к Оби, видела, что там даже зимой ведутся работы. Видела достроенную и действующую церковь. Но панорама новой лестницы её потрясла – красивейшее место получилось!
– Это что! – улыбнулся Иван. – Подожди, стемнеет! Вот где красота будет! А знаешь, какие холивары были в сети, когда наша администрация сообщила о том, что старая лестница будет снесена и что построят новую? Это что-то с чем-то! Столько защитников истории повылазило! Этот на лестнице с женой познакомился… Та с мамой там на ВДНХ поднималась. А противники вспоминали сель, которая прошла по склону и разрушила некоторые опоры. Но защитники кричали про то, что это советская постройка – надёжная! Сто лет не развалится. Даже пикитировать стройку собирались. И потом те, кто громче всех кричали, первыми пришли на новую лестницу и давай селфиться и в инет фотки выкладывать!..
Катя слушала брата и улыбалась, представляя, как развивались события. Но часть её души была очень далеко…
Инспектор не любил такие моменты. Оно и понятно: кому бы понравилось, если бы в его теле проснулся вдруг некто с очень склочным характером? Да еще норовил проломить кому-нибудь череп или просто без изысков свернуть шею.
Но выхода не было, и Лестрейд позвал мысленно: «Эй?! Пора!»
Его услышали: в темных пещерах мозга зашевелилась безликая тварь. Почуяв возможность высвобождения, она с довольным урчанием встрепенулась и…
Взгляд Лестрейда застлала кровавая пелена: он и чудище слились в одно целое. Непримиримое, напрягшееся и грозное. «Дай… мне всех этих людишек… прошу! Тебе понравится! Как тогда…» — алчно зашептала вторая сущность.
И Лестрейд уступил…
Тело его, еще секунду назад развалившееся на стуле, рванулось вперед и вверх. Ленд получил свое первым — локтем в лицо. Его вскрик наполнил слух сладкой музыкой. А инспектор уже стоял рядом с моро.
«Ур-р-р-р!» — взрыкнула зверюга в голове инспектора и отобрала нож. Лестрейд едва заметил движение собственных рук. А они в этом и не нуждались — действовали сами по себе.
Наверное, полуволк тоже не понял, что произошло. Лишь обезумевшим взглядом наблюдал, как его оружие вонзилось ему в предплечье, выйдя на несколько дюймов наружу.
Все и вся в кабинете замерло. Проколотый налетчик голосил от боли, схватившись за рукоять ножа и пытаясь вытащить. А инспектор, воспользовавшись вышедшим наружу окровавленным лезвием, как ни в чем не бывало, принялся перепиливать веревку на руках.
Кровь жертвы стекала по его запястьям, но он, словно не замечая этого, продолжал пилить. Несколько секунд растянулись на века. Наконец Лестрейд сбросил путы и хищно втянул воздух ноздрями.
— Я вас на бургеры разделаю! — оскалился он. — Кишков не соберете…
Эти слова пробудили его от наваждения. Что же он творит?! Если зверю позволить единолично распоряжаться, никому не уйти! И не только в участке. Ведь за стеной веселящийся Лондон. Уж там-то точно найдется, кого искалечить, вывернув ноздри вместе со щеками наизнанку. Дьявольская сила разлилась по телу. Она только и ждет, когда он покорится ей.
Нет же, этого не будет! Он не сдастся!
«Давай, что тебе стоит! Не меш-ш-шай, я сделаю все за тебя».
Ведь он инспектор полиции…
«Мясо! Мясо и кости!»
Нет!
«Рвутся жилы, враги вопят от ужаса! Все враги, все…»
Исчезни! Это зло, первозданное, чистое.
«Я лучшее, что есть в тебе! Мне быть!!! Ты слаб!»
Проклятье, его проклятье…
Душа задрожала, разрываясь на части от перенапряжения. Но чудище, стеная и бессильно рыча, отступилось. Чуть ослабило хватку, и он понял, что может победить… что побеждает… победил…
— Кишков не соберете… если не сдадитесь, — буркнул Лестрейд уже не так зловеще и добавил совсем тихо, почти просительно: — Я бы на вашем месте сдался…
— Эй, босс, что тут у вас? — прогромыхал низкий резонирующий голос снаружи. — Кажись, кто орал, не?
Зомби, чертов паровой зомби!!! Вот ведь сочельник в этом году удался! Сначала смертоносная заводная обезьяна, теперь пышущая паром полудохлая горилла!
Инспектор представил, как тяжелые кулачищи крушат его позвоночник в труху. Почти услыхал хруст костей под лапами гиганта. Как вдруг…
Обезьяна? Горилла и… Обезьяна же!
Пистолет Лестрейда валялся на столе, заветный патрон — во внутреннем кармане жилетки. Только для себя, на случай, если зверь вырвется. Инспектор упал на колено и сгреб оружие, откинул барабан, загнал патрон. Медленные громовые шаги приближались. Мушка револьвера легко поймала обломки игрушечной обезьяны у ног паро-зомби. Была не была!
Стены участка содрогнулись, рвануло так, что зазвенело в ушах. Здоровяка швырнуло прямо в дверь участка, тонкое дерево разлетелось в щепы. Инспектор повалился на пол, прикрыв голову руками, но это не слишком помогло — показалось, что по его спине пробежало целое стадо гиппопотамов. Причем некоторые, не церемонясь, приложились лапами по темечку.
«Глупо все, — пронеслось в голове сквозь мутную круговерть. — Глупо, больно, без шансов на продолжение…» Не то чтобы это сильно расстроило его. Нет, он просто отметил собственное поражение как вполне свершившийся факт. Ведь встать на ноги он не сможет. Ни драться, ни убежать. Оставшиеся в живых бандиты просто прикончат его вместе с остальными. Что ж, у кого Рождество, а ему — обратный процесс…
В пыли и дыму рядом с ним мелькнул странный силуэт. Смазанное серое пятно с очертаниями человека и в то же время совершенно непохожее на него. Нечто скрюченное, с движущимися независимо друг от друга отростками-конечностями. Не иначе кальмар сбежал из-под ареста…
Но пятно вдруг застыло, и Лестрейд с ужасом узнал в нем Холмса. Лицо его светилось матовым внутренним светом, глаза горели, словно раздуваемые горном угли. Руки он держал на уровне груди, а пальцы, хищно выставленные вперед, по-змеиному шевелились.
Холмс исчез, и несколько секунд спустя из-за стены раздался отчаянный визг. Голос вопившего почти перестал быть похожим на человеческий. Звучал он так, словно все демоны ада схватили несчастного и тащили из него душу клещами.
В этот момент Лестрейд понял, что в честь праздника он может позволить себе роскошь побыть валяющимся на полу подкопченным куском мяса. Без малейшей искры сознания.
В Мидфартинге шёл дождь.
Маленький коттедж был таким же, каким Кроули его оставил, в полном порядке, хотя лужайку нужно было скосить, а клумбы превратились в заросли травы и сорняков.
Он отсутствовал почти шесть месяцев.
Кроули пошёл в паб в тот вечер, и Берт, казалось, был рад его видеть, он расспрашивал его о том, как прошло путешествие, наливая бывшему демону стакан лагера.
Кроули рассказывал свои истории о том, как он любовался зебрами, и о водопаде, и о маленьких корабликах в бутылке, и Берт кивал с интересом, когда Кроули говорил ему о необъяснимых каменных кувшинах и о церкви оранжево-розового цвета. Берт обменялся с ним новостями, доложив ему, что жена Харпера Мара была сейчас на пятом месяце беременности, а Уолтера Джеймисона осудили за мошенничество, серьёзно оштрафовали и приговорили к трём годам тюрьмы.
Он также рассказал о том, как Донни ходила давать показания во время суда над банкиром и объяснила, что Кроули раскрыл ей секреты Джеймисона перед тем как, предположительно, сбежал из страны, над чем Поднявшийся ангел посмеялся. По всей видимости, Берт очистил доброе имя Кроули, убедив всех, что бывший демон всего лишь раскрыл зловещие махинации Джеймисона и обличил его. К заявлениям Джеймисона о том, что Кроули был идейным вдохновителем, стоявшим за всем этим, все остались глухи. Всё-таки Кроули был осторожен и переправлял все нелегальные средства на счета Джеймисона, а не на свои собственные. Вот таким он был филантропом.
После этого Берт как-то странно засмущался, и Кроули был готов поклясться, что бармен покраснел, когда объяснял, что они с Донни стали очень близки за время судебного процесса, и – сюрприз-сюрприз – оказалось, что у них много общего; и разве же все это не благодаря Кроули, который обнаружил финансовое мошенничество Джеймисона…
Кроули улыбнулся, когда бармен признал, что пришло время, наконец, двигаться дальше от своего прошлого:у него еще был порох в пороховницах, он пока что не собирался протянуть ноги,– и свадьба была запланирована на июль.
Когда Кроули, наконец, вышел из паба, чувствуя, что, может быть, он не настолько одинок, как ему кажется, дождь начал усиливаться.
Он спал спокойно впервые за много месяцев.
Утром он пролистывал внушительных размеров стопку писем на кухонном столе, когда раздался вежливый стук в дверь.
Кроули неторопливо подошёл к двери и, открыв её, удивлённо моргнул, когда увидел, кто за ней.
Адам Янг вступил в средний возраст, и, хотя его кудрявые светлые волосы начали седеть на висках, годы не сослужили ему дурной службы, и его лицо было таким же красивым и ясным, каким было всегда, а глаза – пронзительными и спокойными. Его аура
разворачивалась вокруг него, как плащ, покалывая кожу Поднявшегося ангела. Кроули удивился, что не почувствовал её раньше: лучи ауры Антихриста расходились на много миль вокруг.
Присутствие Адама всколыхнуло ещё кое-что в Кроули: волну горьких воспоминаний о том, как Антихрист отверг отчаянные мольбы Кроули – не единожды, а дважды – спасти жизнь Азирафелю. Человек, стоявший у него на пороге, практически собственноручно подписал Азирафелю смертный приговор.
Кроули почувствовал, как стиснулись его зубы, и заставил себя сглотнуть. Все это теперь было кончено. Ничего нельзя было поделать. Он просто не мог поверить, что у Адама хватило духу явиться сейчас, после того, что он не смог сделать для Азирафеля, и того, что это сотворило с Кроули.
– Здравствуй, – сказал Адам с приветливой улыбкой. – Я проезжал мимо по дороге на свой семинар в Кардиффе и решил зайти в гости. Как идут дела?
Кроули хотелось злиться. Но он просто не мог найти в себе силы. Он устал злиться, устал от всего. Устал от неравнодушия, из-за которого изначально и оказался в этой ситуации.
– Что тебе нужно? – спросил Кроули резко, проигнорировав вопрос Адама.
Улыбка Адама померкла.
– Просто подумал заскочить поболтать. Что-то не так?
«Да», – хотел сказать Кроули. – «Ты убил моего лучшего друга, и в итоге даже все те люди, которых я знаю здесь, состарятся и умрут, и тогда я останусь совершенно один на всю свою несчастную вечность». Вместо этого он сказал:
– Нет.
– Это хорошо, – сказал Адам, просияв. Когда Кроули не шевельнулся, чтобы пригласить Антихриста войти, Адам неловко потоптался на пороге.
– Ты не хочешь… э-э… прогуляться, может быть.
– Ладно, – сказал Кроули, помедлив только затем, чтобы стянуть клетчатый шарф, который связал для него Азирафель, с крючка около двери и обмотать его вокруг шеи на его привычном месте.
Адам отошёл от двери, и Кроули ступил на тёплый летний воздух. Шарф был совершенно необязателен, но Поднявшийся ангел теперь отказывался выходить куда-либо без него.
Кроули пошёл впереди, шагая в направлении своего обычного маршрута вокруг деревни.
– Ты выглядишь немного… печальным, – сказал Адам неуверенно, нагнав Кроули и зашагав рядом.
Бывший демон подавил горький смешок.
– Ха, да. С чего бы это, интересно.
Адам нахмурился и повернулся, чтобы посмотреть на него.
– Как Азирафель? – спросил он так, будто бы это был самый естественный вопрос на свете.
Кроули почувствовал, как сомкнулось его горло, вспышка того умирающего гнева зажглась в нем.
– Мёртв, – сказал он ровно. – Не то чтобы тебя это волновало. Не волновало тогда, сомневаюсь, что волнует теперь.
Адам наклонил голову, глядя на Кроули с порядком озадаченным видом.
– Меня это очень волновало тогда и очень волнует сейчас. Я почувствовал его кончину и твоё возвращение к божественности.
Кроули фыркнул.
– Тогда чего ты спрашиваешь, как он? – сказал он. – Просто давишь на больное?
Адам некоторое время молчал.
– Как тебе живется теперь, когда ты ангел? – спросил он потом.
– Так же паршиво, как жилось, когда был демоном, – равнодушно сказал Кроули, сворачивая с главной дороги на маленькую тропинку, которую он когда-то обнаружил и которая окаймляла поле. – Но я не ангел.
– Твои крылья говорят об обратном, – заметил Адам, и Кроули совсем не удивился тому, что они были видимы для Антихриста, оставаясь невидимыми для всех остальных, включая его самого.
– Ну, это не моя вина, – огрызнулся Кроули, пригибаясь под свисающей низко веткой.
Адам посмотрел на него слегка озадаченно.
– Не знаю, чья она ещё может быть, – сказал он. – Они, однако, кажутся немного… нездоровыми.
– Да, пожалуй, так и есть, – сказал Кроули с легкой горечью. Он до сих пор не нашел в себе сил, чтобы полинять и отрастить новые перья, и ему не хотелось делать это в одиночку.
Поднявшийся ангел был так поглощён ужасающими мыслями о том, чтобы линять одному, и обо всем, что могло пойти не так, если сделать это неправильно, что он не сразу заметил ладонь Адама на своём плече.
Кроули резко замер, почувствовав волну силы, чужой и неукротимой в своей абсолютной мощи, прокатившейся по нему от плеча до спрятанных крыльев. Кроули содрогнулся, его рот приоткрылся, и он охнул от боли, ощутив, как взъерошились его перья.
Острые зачатки перьев прорвали его кожу в тех местах, где не хватало первостепенных, второстепенных и кроющих, и удлинились в правильном направлении. Кроули вдруг почувствовал, что его крылья стали немного тяжелее, потому что длинные, крепкие перья развернулись и аккуратно легли рядом со своими собратьями.
Все ощущение длилось несколько секунд, и, когда Адам убрал руку и волна силы отступила, Кроули почувствовал, что его крылья в идеальном равновесии и полностью оперены.
– Думаю, они тебе понадобятся, – сказал Адам спокойно, как будто не он только что избавил Кроули от месяца жестоких неудобств и боли.
Кроули заморгал, расправляя плечи и сгибая свои невидимые крылья.
Адам слегка улыбнулся ему и пошёл дальше. Кроули поспешил за ним.
– Э-э, спасибо, – сказал бывший демон немного неуверенно.
– Не за что, – сказал Адам.
Некоторое время они просто шли молча, Кроули задумчиво уставился в землю, а Адам смотрел вдаль, через поле.
– Почему я Поднялся? – спросил Кроули спустя долгое время. Он сам до сих пор этого не понимал, и Адам, возможно, был единственным, кроме Него, кто знал, как это все работает. Это могла быть его последняя возможность разобраться. – Почему Зира должен был умереть?
Адам моргнул и оглянулся на него.
– Ты Поднялся не потому, что Азирафель умер, – сказал он, и его голос звучал уверенно.
Кроули поглядел на него.
– Но именно тогда я Поднялся, – заметил он. – Это было в то же самое время.
Адам задумчиво поджал губы.
– Кроули, когда ты последний раз видел свои крылья? – спросил он. – До возвращения к божественности, я имею в виду.
Кроули задумался. Ему не хотелось заставлять Азирафеля вспоминать его собственные сгоревшие крылья, глядя на крылья Кроули, поэтому демон прятал их из виду довольно долго, пренебрегая даже чисткой, которой он обычно занимался.
– Э-э, наверное, вскоре после того, как мы приехали в Мидфартинг, – признал он. – Когда закончил лечить их.
Адам кивнул.
– А что?
Антихрист помедлил, оглядывая поле справа от них.
– Помнишь, когда вы с Азирафелем поссорились, и Азирафель рассказал тебе о том, каково ему быть человеком, а ты выбежал вон.
Кроули почувствовал знакомую волну стыда при воспоминании в сочетании с уколом раздражения, оттого что Адам, по-видимому, продолжал использовать свои силы, чтобы шпионить, вместо того, чтобы помогать.
– Ага.
– Когда ты ушёл, Азирафель думал, что ты исчез навсегда, и что ты больше не вернёшься. Знаешь, почему?
Кроули пожал плечами и пнул камень на дорожке.
– Потому что я был идиотом? – предположил он.
– Потому что ты был демоном, – поправил его Адам. – А демону не было причин возвращаться, не было никакой выгоды в том, чтобы оставаться рядом с Падшим, смертным ангелом.
Кроули снова пожал плечами, чувствуя свою вину сильнее, чем когда-либо.
– Ну и?
– Ну и для демона не было причин возвращаться, – Адам повторил многозначительно. – Но ты все равно вернулся.
Кроули резко посмотрел на Адама, наконец, понимая, к чему клонит Антихрист.
– Погоди, ты хочешь сказать…
– В тот момент, когда ты постучал в дверь, – сказал Адам. – Первые из твоих перьев побелели.
Кроули потрясенно уставился на Адама, и едва был в состоянии переставлять ноги.
– Ты Поднялся не потому, что Азирафель умер, – объяснил Адам. – Ты Поднялся, потому что ты изменился. Ты принимал решения, и эти решения привели тебя ближе к божественности. Это была перемена в сердце, происходившая на протяжении многих лет и лишь случайно завершившаяся любовью, которую ты чувствовал к своему другу, когда он скончался, – Адам улыбнулся. – Можно сказать, ты тихонечко поднялся по наклонной.
На этот раз Кроули действительно остановился, не в силах дальше передвигать ноги, не в силах поверить своим ушам. Они стояли довольно близко от маленького пруда, где на краю пирса рыбачил человек с пасторским воротничком, но Кроули не спускал глаз с Адама.
– А Азирафель – мне кажется, ты заблуждаешься и по поводу того, почему он Пал, – продолжал Антихрист. – Он Пал не потому, что спас тебя: спасение невинных и забота о друзьях никогда не были грехами, – Адам оглянулся на маленький пруд, золотые локоны хлестнули его по скулам. – Азирафель Пал потому, что убил своих братьев и дал ясно понять, что больше не хочет иметь ничего общего с Небесами после того, что там сделали с тобой. Он совершил неправедный поступок, выступив за самое что ни на есть правое дело – это очень по-человечески.
Кроули все ещё был в шоке, осмысливая слова Адама, но было и ещё кое-что, в чем он сомневался.
– Но… А как же пророчество Агнес? – слабо возразил он. – Она сказала, что, чтобы Подняться, нужно искренне пожалеть – но этого ведь не было.
Адам насмешливо улыбнулся Кроули.
– Ты всерьёз ожидал, что найдёшь ответ на вопрос о природе душ в старой книге?
Кроули почувствовал, что ему хочется перейти в оборону.
– До сих пор она не ошибалась.
– Агнес видела будущее, да, а также части прошлого, – сказал Адам, поднимая руку примирительно. – Но это не означает, что она понимала то, что видела. Она видела, как ты Пал сначала, и «огонь сиянья» означал не горящие крылья Азирафеля, как ты думал, а закат солнца, когда Пала половина Сил Небесных. А «истинное сожаление» – как иначе представляется сожаление женщине эпохи Возрождения, если не слезами, особенно слезами демона?
Кроули поразмыслил над этим.
– Но там говорилось, что «тленный дух Пал», – сказал он некоторое время спустя. – Но я не стал смертным, когда Пал – Азирафель стал.
Адам покачал головой.
– Ты путаешь жизни и души, – сказал он. – У ангелов и демонов вечные жизни и смертные души. Поэтому ты можешь жить тысячелетиями, но, когда ты был демоном, святая вода могла убить тебя окончательно, и ничего не осталось бы после смерти.
– И? – спросил Кроули. Это все он знал.
– У людей все наоборот. Они смертные, а их души бессмертны.
Кроули заморгал на Адама. Он не понимал.
Адам терпеливо вздохнул.
– Твоя душа, Кроули. Что, по-твоему, означает быть ангелом или быть человеком? Падение, Поднятие – все это лишь отражение души, которая меняется. А душа Азирафеля была человеческой в конце – ты так этого и не принял, да?
Нечто становилось внезапно ясно Кроули, и он почувствовал, как какая-то искра ожила глубоко у него внутри.
– Просто взгляни на свои крылья, Кроули, – сказал Адам, и теперь он улыбался. – Ты ангел. Они не смогли бы не пустить тебя на Небеса, даже если бы попытались. И куда, по-твоему, отправилась бессмертная душа Азирафеля, когда он умер?
Кроули почувствовал, что резко перестал дышать, и был в состоянии лишь таращиться на Адама, который спокойно улыбался ему – как будто он понял это всё в тот самый миг, когда Азирафель только Пал. Может быть, и понял. Мерзавец.
– То, что нечто непостижимо, – заметил Адам. – Не означает, что оно не тщательно продумано.
Кроули тут же бросился в незримый план, огромные белые крылья развернулись у него за спиной, как знамена. А затем Кроули– когда-то ангел, потом демон, а теперь снова ангел – исчез во вспышке чистого, белого света.
Адам наклонил голову, наблюдая за ослепительной переливающейся полосой, которую оставил Кроули, пересекая измерения и возносясь в небо со скоростью и срочностью молнии, устремляясь на поиски ангела, который был единственным, что для него было дороже целого мира.
~~***~~
Человек, рыбачивший на пирсе, оглянулся и посмотрел через плечо на Адама.
– Рад, что он, наконец, во всем разобрался, – сказал отец Гилберт, приветливо кивнув в сторону Адама.
– Ага, – ответил Адам, подходя ближе и ступая на пирс. Видавшее виды дерево скрипнуло у него под ногами. – Я за него переживал.
– Не ты один, – викарий скрутил удочку и приготовился снова её забросить. – Как дети?
– Хорошо, хорошо, – ответил Адам, рассеянно глядя, как конец удочки просвистел над водой. – Правда, те еще разбойники. Надеюсь, зачинателей апокалипсиса среди них не объявится.
Отец Гилберт многозначительно посмотрел на Адама.
– Эй, я за ними слежу, – запротестовал Адам и поднял руки, словно защищаясь. – Ты всегда можешь с ними понянчиться, если дела выйдут из-под контроля.
– Хмф, – пробормотал священник и вновь обратился к своей удочке. Некоторое время он просто рассеянно подергивал за нее. – Но я все же рад, что он, наконец, выяснил, где его место, – сказал викарий спустя долгое время, имея в виду полоску света, все ещё таявшую во внеземном плане.
Адам кивнул, глядя на спокойную воду.
– Он правда был не создан для ада, – предположил Антихрист. – Не более, чем Азирафель – для рая.
– Но и не совсем для Земли тоже, – заметил отец Гилберт, снова сворачивая леску. – Кроули был создан для кое-чего иного, так же, как и Азирафель.
– Для чего это? – спросил Адам.
– Ты разве не догадался?
Адам улыбнулся.
– У меня есть теории.
Отец снова забросил удочку в воду и с добротой поглядел на своего внука.
– Они созданы, чтобы быть друзьями.
Смотритель
Гикси обитал на безымянном полустанке в двух ветвях пути к закату от узловой станции Лекорейси. Его жилищем был старинный товарный вагон, много лет назад уснувший в дупле-тупике. На крыше вагона за долгие годы покоя из семян Дерева вырос настоящий лес молодых побегов. Лианы спускались по заскорузлым от времени стенам вагона узловатой паутиной, а оплетавшие их вьюнки-лазучки цвели круглый год, заглушая запах старой колесной смазки изысканной смесью ароматов лиловых и алых цветов. Пернатые ящерки вили гнезда в путанице скрывающих вагон ветвей, и по утрам Гикси просыпался от их скрипучих песен и деловитой возни среди листвы.
В то утро его разбудила тишина.
Это было необычно. Гикси некоторое время прислушивался, не веря своим ушам, но не услышал ни чириканья ящерок, ни птичьего посвиста, ни стрекота голенастых жуков-листовертов. Полустанок, всегда полный жизни, не замирающей даже в ночные полусутки, сейчас затаился, не смея издать ни звука. Что-то напугало его обитателей.
Привычно оборвав присосавшиеся за ночь к коже нити воздушных корней, Гикси выпутался из гамака, срастившего на ночь плетёные створки, и соскользнул по лестничной лиане. Пробивающийся сквозь цветные панели окон солнечный свет пятнал радужными бликами древесный узор под ногами. Пыльца древоцветов, сплошь покрывающих внутренность вагона от пола до потолка живым занавесом, лениво кружилась в косых световых столбах.
Лепестки дверных створок, едва слышно скрипнув, выпустили его наружу, в приглушённый кроной Древа зеленоватый полусвет утра. Ветвь дышала, выпуская сквозь миллионы распахнутых навстречу солнцу дыхалец облачка водяного пара. Покрывающая Гикси от макушки до кончика хвоста шерсть мигом покрылась перламутровым бисером мириад крошечных капель. Орхидеи на стенах вагона жадно впитывали влагу распахнутыми зевами цветков и дрожащими в нетерпении воздушными корнями.
У самых ног Гикси юрко прошмыгнула и спряталась под вагоном стремительная древесная змейка изумрудного цвета. Проводив её недоумённым взглядом, смотритель наконец огляделся.
Двое в нелепых, ниспадающих до пят дождевиках стояли прямо в колее пути и терпеливо ждали, когда он обратит на них внимание.
В первый момент Гикси растерялся. На полустанках не бывает гостей. Поезд из Лекорейси проходит без остановки поздно вечером, на следующем разъезде переходит на другую ветвь и уже по ней кружным путем возвращается в город. Редкие грузы для смотрителя полузаброшенного полустанка — провиант, инструменты, хозяйственные мелочи согласно предоставленному списку-заявке — привозили из Лекорейси на самоходной дрезине путевые обходчики раз в три десятка дней. Гикси не помнил, чтобы однажды заведённый порядок нарушался.
Сегодня был пятнадцатый день с прошлого визита обходчиков. Взяться незваным гостям было решительно неоткуда. Но они стояли в десятке шагов от Гикси и молча разглядывали его гибкую фигуру из-под глубоких капюшонов своих плащей.
— Приветствуем тебя, смотритель, — сказал тот, что был пониже. Он странно выговаривал слова Общей речи, и голос его был лишен интонаций. Чужаки, понял Гикси. Но откуда здесь взяться чужакам?
Пришельцев с небес ему приходилось встречать и раньше. Давным-давно, когда он был юн и непоседлив, скитания мятущейся души заносили его в густонасёленные части Древа. Год он провел в Портограде у самой верхушки одного из Высоких Стволов экваториальной зоны, поддавшись его соблазнам и с головой погрузившись в трясину его пороков. Сейчас, многие годы спустя, Гикси вспоминал то время со смесью восторга и содрогания.
Круглосуточная суета никогда не спящего города, населённого удивительными существами доброго десятка рас, часть из которых никогда не принадлежали этому миру, зачаровывала и пугала его. Перебиваясь случайной работой, он, подобно пористому листу чистодрева, впитывал впечатления от мимолётных встреч с чужаками, так непохожими на него самого и его сородичей. Позже, когда поиски уединения и покоя привели уставшего от мирской суеты Гикси на отдаленную Ветвь с размеренным течением неспешной жизни, воспоминания об этих встречах наполняли его сны образами таинственных незнакомцев, цели которых оставались неясными, но манили ощущением чуда, заставляя спящий разум работать в поисках причин их странных поступков.
Сейчас ему предоставилась возможность вновь попытаться постичь движущие чужаками мотивы наяву.
От этого Гикси робел до дрожи в коленках.
Нет, пришельцы не были страшными. Они даже не выглядели жуткими, хотя Гикси и благодарил мысленно Крону и Корни за то, что чужие явились ему закутанными в бесформенные хламиды плащей. В Порту он навидался всевозможных, порой самых причудливых тел, один взгляд на которые будил в животной части его естества совершенно первобытное отвращение и агрессию, скрывать и контролировать такую реакцию ему удалось научиться далеко не сразу. Теперь, годы спустя, этот навык следовало извлечь из глубин памяти, куда он давным-давно отправился ввиду своей невостребованности. Округ Лекорейси казался последним на Древе местом, куда чужакам пришло бы в головы заглянуть.
Но вот они здесь, а он перед ними, и помочь ему решительно некому.
Гикси вздохнул и поправил кое-как напяленные ремни форменной перевязи.
— Доброго дня и вам, — сказал он. — Что привело вас в этот забытый уголок, добрые господа? И могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
Чужаки не шелохнулись, но у Гикси возникла необяснимая уверенность в том, что они каким-то образом обменялись взглядами.
— Нам нужен ваш вагон, смотритель, — сказал тот, что повыше.
Гикси ещё успел заметить неясное, но несомненно угрожающее движение низкого чужака. Потом мир вдруг стал мешаниной красок и звуков и удушил смотрителя зелёным ароматом абсолютной тишины.
И Гикси вновь увидел сны, которых не видел уже много лет — с того самого года у подножия Портограда, когда после тяжёлых дней, полных забот о пище насущной, ночи он проводил в притонах Сновидцев у самых корней Великого Древа…
Сны эти наполнял посвист гудков локомотива, шелест листвы и плавное покачивание вагона в неровностях колеи.
События стремительно закрутились вечером одного дня, когда ничто беды не предвещало. Целый день я тренировала юного сверха создавать нормальное жилье для людей и у него все очень неплохо получалось. Только в первый раз сверх накосячил, создав дом без проводки, канализации и воды. Переделывал так, чтоб люди смогли в нем жить. А то плакался, мол, он никому не нужен и совершенно бесполезный. Вот я и приставила к делу. Лот счастлив, люди счастливы, дома построены. Такими темпами Приюта нам не хватит, будем переселяться еще куда-то, негоже превращать красивый мир в застроенный город. То и дело вспоминаются слова киношного Альфа: «Все дома строят, воевать некому». И это правда.
И вот только мы всей гурьбой собрались нормально поужинать, даже притащили еще мнущуюся троицу эльфов и хорошенько отделанного Твэла, как наш ужин нарушило ощущение какой-то неправильности. Я прошлась по драконам, прошерстила «котиков», все четверо вполне нормально себя чувствуют и тут вспомнила. Подопечные-путешественники… Горюшко мое…
В свое время мне сама собой навязалась одна эльфийка-путешественница, названная Элли. Путешественники — это эдакие рыцари помощи там, где не справляются герои, попаданцы, всякие вызванные демоны и прочее добро. Короче, это эдакие вселенские довакины, которые берут квест и идут мочить дракона… эээ… точнее, выполнять поручение нанимателя. Так вот, у путешественника должен быть куратор, который вроде как обязан немножко помогать в самых экстренных ситуациях, обмундировать, экипировать и дать отправительного пинка на миссию.
На мою шею постепенно навесили шестерых. Решали все это дело сверхи, так что откараскаться не получилось. Сверхи руководствовались тем, что у меня подопечные не дохли, как у других кураторов, вот и подкидывали все, что поплоше. И отказаться никак… Пришлось откармливать, экипировать по способностям и возможностям и следить периодически за этой мелочью. Впрочем, эльфы и вампир потихоньку раскачивались, наращивая силенки. Люди еще тормозили, но тоже вполне уверенно проходили свои приключения.
Вот и сейчас я открыла экран и точно — один из моих подопечных, рыжеволосый человечек, бежал в одних трусах и майке, а его настигали какие-то жирные склизкие тентакли… Ну гадость же! Парня я вытащила за майку и усадила на мягкую лавку — нормальных стульев нам уже не хватало. Экран захлопнулся, отрезав зеленый тентакль и тот едва не плюхнулся в широкую салатницу. Шиэс брезгливо ликвидировала «бяку». Я тем временем лечила подопечного, дайте боги памяти вспомнить, как же его звать. Не помню. Ну и хрен с ним. Рыжий — значит мой.
Попутно проверила остальных — двух эльфиек, эльфа, человечку и вампира. Все живы, что-то где-то делают, помощь не нужна. На всякий случай предупредила, чтоб в тентакли не лезли и скинула координаты мира, где попался рыжий. А теперь логичный вопрос — почему мой подопечный, которому я выдала броню, оружие, зелья, артефакты для человека и несколько алхимических бяк, оказался голым и босым в чужом мире? Найду ту сволочь, которая его так отправила и шкуру спущу.
Сволочь объявилась, как только рыжик открыл глаза. Поступил запрос на портал, портал разрешили. Пространство замерцало синими вихрями и открылось, пропуская седого дедка, больше всего похожего на Сарумана из «Властелина Колец», только одетого в серую хламиду и с внушительным посохом. Ну и что мы имеем?
«Саруман» поправил длинную, до пояса, бороду и начал хорошо поставленным голосом:
— Верните путешественника на миссию, не то…
— Что? — оскалилась я. Едва очнувшийся парень получил нормальную рубашку, куртку, прочные штаны и ботинки. В короткие ножны скользнул острый кинжал. Не хватало еще, чтобы мой подопечный ходил без оружия.
— Миссия ему не засчитается, — грозно свел седые брови старик.
— И что? — я подсунула парню миску с супом и тот мгновенно кинулся выедать ее, только ложка замелькала. — Между прочим, он едва не погиб. Я смогла вмешаться только потому, что ему грозила смертельная опасность. И сейчас он не в лучшей форме.
Дедок засеменил ближе, но кто-то из драконов не глядя бросил щит, и он уперся крючковатым носом в невидимую преграду.
— Он обязан завершить миссию! — пафосно взвыл «Саруман», потрясая посохом. Я тихо вздохнула и подсунула парню рагу.
— Он уже ничего не обязан. Ни на какую миссию он не пойдет. Тем более, где это видано, чтобы путешественник ходил на миссию голым и босым? Прикажете ему голыми руками задавить то чудовище? — вскинулась я. Терпеть не могу, когда моих подопечных вот так вытаскивают. Потому наказываю им спать в полной экипировке. Мало ли, когда какому-то шизику приспичит вызвать путешественника для решения неких проблем.
— Тогда эта миссия ему не засчитается, — булькнул старик.
— Вот и отлично. Лучше не засчитанная миссия, чем мертвое тело. Мертвым миссии не нужны. И кстати, почему он был голым?
— Он понадобился мне срочно, — отрезал старик.
— У меня был законный выходной! — взвыл рыжик, едва не перекидывая миску с рогаликами.
— Но вы ведь знаете, что отдыхающих путешественников тревожить нельзя? — вкрадчиво интересуюсь я, прикидывая, как бы так вышибить этого дедугана обратно и прекратить дурацкий разговор.
— Знаю, но задание было срочным, — снова набычился дед, что-то разыскивая в своей мантии. — Вот контракт.
— Отлично, — свиток проплыл по воздуху через щит и лег в мою руку. Итак, что тут у нас? Ага, надо убить ту великолепную зверушку и добыть ее яд… Эта дрянь еще и ядовитая.
— Уважаемый, вас устроит, если монстра уничтожу я или мои друзья, если куратору это запрещено?
— В данный момент не запрещено, — пожал плечами дед. — Но яд добыть надо.
— Этот? — возле старика плюхнулось ведерко с желтоватой слизью.
— Ага, — обалдело выдал он. — А откуда вы…
— Оттуда… Забирайте и успокойтесь.
Поела, блин, спокойно… Открываю экран к тому самому монстру, скидываю на него бомбу, закрываю экран. Магическая бомба с долей ядерного распада возьмет кого угодно. Ну, а если там еще кто-то был… Я закатила глаза к потолку. Царствие ему небесное.
Дедок недоверчиво прислушался к чему-то, удовлетворенно хмыкнул, схватил ведро и свалил в портал. Я облегченно погладила рыжего по голове.
— А ты кушай и никого не слушай. Ну их эти миссии, мало того, что не дали отдохнуть, так еще и без брони вытащили. Больше броню на ночь не снимай.
А Васька слушает, да ест. Рыжий кивал, наворачивал еду, а я наблюдала и думала — ну куда в маленького худого человека лет пятнадцати от роду столько жратвы влезает? Хуже только драконы…