Терна старалась ступать мягче, чтобы не нарушить тишину в зале. Подойдя совсем близко, она задрала голову, глядя на безупречную статую. Какая-то вселенская, тяжелая грусть обволакивала ее. Неужели так сильно передались девушке чувства принца? Казалось, что часть ее существа тоже скорбит по этой королеве. По женщине, чья судьба была к ней жестока и несправедлива, а жизнь коротка.
Мраморная королева смотрела вперед с нежностью, словно улыбаясь поникшему от слез Аргону. На мгновение показалось, что ее улыбка дрогнула.
Принц сидел на полу, не поднимая глаз наверх. Его взгляд упирался в босые ноги королевны, к которым он готов был броситься.
Терна не знала, чем помочь. Слова были тут бессильны. Она опустила свою ладонь на плечо принца, и легонько сжала. Аргон тут же поднялся, цепляясь за девушку, и обнял ее, уткнувшись носом ей в ключицу.
Девушка замерла, немного смутившись. Это мог бы быть очень романтичный момент – на самом деле, ни один мужчина еще не обнимал Терну. Но здесь было иное, очень важное – она чувствовала, что принц тянется к ней, как к родной и близкой душе.
— Я никогда не приходил сюда, — наконец немного сдавленно пробормотал он.
— Почему? – Терна встала поудобнее, чтобы не упасть, потому что принц на нее оперся всем весом, и растерянно перебирала его черные спутавшиеся волосы.
— Не хотел вспоминать… Я был маленьким тогда.
— Знаю…
— Я боялся, что буду скучать по ней и пытался забыть.
— Скучать это нормально. – Терна попыталась лица своих родителей и не смогла. – По крайней мере кто-то заботился о тебе.
— Если бы я приходил сюда раньше, может быть, я бы смог… Не знаю… — он вздохнул – Я бы смог перестать слепо верить и жить рядом с ним.
— Лучше поздно, чем никогда, — философски заключила Терна, думая, об отце он сказал или о чем-то более отрешенным.
— Зато теперь я могу поговорить с тобой, — раздался совсем рядом мягкий голос и Терна с Аргоном встрепенулись, отстраняясь друг от друга и испуганно оглядываясь.
— Это ты сказала?
— Если бы это была я, я бы знала, — огрызнулась Терна.
Наконец оба они подняли взгляды вверх, и увидели, что королева им улыбается. Совсем не так, как недавно улыбалась статуя.
Небольшое свечение прокатилось по мрамору, так что дыхание перехватывало от красоты, и от каменной фигуры отделилась маленькая полупрозрачная тень, скользнув вниз.
Аргон и Терна попятились, схватившись руками друг за друга, и не верили своим глазам.
Вниз спустилась женский призрак, облаченная в платье, с поблескивающей в свете факелов тонкой короной, изящная королевна. Она улыбалась так же тихо и ласково, глаза на принца, и замерла, давая ему немного времени прийти в себя.
— Как… как такое может быть? – только и сумел пролепетать он.
— Я все таки тоже владею магией, пусть, она теперь и не так сильна, — улыбнулась королева.
Аргон помедлил, но все таки, выпустив руку Терны, сделал шаг вперед. Он хотел упасть на колени перед признаком, но королева не дала ему это сделать, и обняла замершего мужчину.
— Я знаю, что ты скучал, пусть и не приходил сюда.
— Я думал, что просто потерял тебя, не знал… должен был понять… — мысли Аргона путались, и даже Терна, стоя в стороне, чувствовала какое волнение исходит от него.
Королева, чьи касания были мимолетными, как ветерок, погладила сына по плечам.
— Ты не виноват. В тебе чуточку маловато огня, но это не значит, что он не сможет вспыхнуть. Тебе нужно было слушать себя, а не других.
— Ты не обижаешься на меня?
— А разве я похожа на одного из тех злых обиженных на жизнь призраков, которые мстят родным, завывая в коридорах по ночам? – королева усмехнулась.
— Нет, но… разве там хорошо?
Аргон чуть отстранился, снова отходя к Терне.
Королевна в ответ улыбнулась.
— Там будем мы все. Я не страдала, я видела родных и могу выбирать, как провести вечность. На это уже не сможет повлиять ни один человек, даже бывший король. Да, я долго ждала возможности увидеть тебя. Ждала, когда ты сам все поймешь, и будешь готов.
— К чему? – глаза принца снова наполнились слезами, он пытался усилием разума прогнать сон, но все происходило наяву.
Терна обняла его покрепче, чтобы Аргон чувствовал, что не один. Его мать в обличие призрака и правда стояла перед ними, это было бы удивительно, но разве может удивить что-то после их собственных способностей читать мысли и играть с ними?
— Вернуть справедливость. – королевна вздохнула, подняв глаза наверх, где в маленькие окошки стал пробиваться лунный свет. – Я всегда желала этого больше всего на свете, свободы и справедливости. Ни того, ни другого не могло быть у меня, но я пыталась зародить в тебе желание тянуться к этому.
— Напрасно, матушка, — Аргон опустил глаза вниз. – Я ничего не сделал за свою жизнь хорошего.
— Значит, всегда есть возможность? Теперь ты – король, — она изобразила легкий поклон. – И я рада что у тебя есть такая опора, как Терна.
Принц и девушка переглянулись, и Терна неловко поклонилась королеве.
— Эээ… приятно, что вы знаете обо мне?
Она растерялась и не знала что сказать.
— Я о тебе давно знаю.
— Давно?
— Старое пророчество одной девы из королевских кровей гласило, что однажды – появится девушка, которая названа будет в честь столицы, и по крови будет родней нам, и освободит королевский род от зла, — на одном дыхании поведала призрак.
— Это я? – Терна еще не могла поверить ушам.
Принц перевел взгляд с матери на сестру по крови и тихо добавил –
— Тернаар… Столица Маадгарда.
— Родители назвали меня в честь нее?
Терна пыталась сложить эти факты у себя в голове, и все сходилось – единственное, что досталось ей от родителей, было ее имя.
— Добро пожаловать в семью, — королева широко улыбнулась Терне, как родной, тепло и радостно. – Мы ждали тебя, очень сильно.
Аргон вдруг о чем-то задумался, нахмурился, и удивленно воскликнул –
— Это значит, что сейчас Терна единственная живая девушка во всем королевском роду? И самая сильная из нас.
Мать кивнула, немного погрустнев.
— Самая сильная? – Терна оглянулась на Аргона, и он вздохнул и закатил глаза.
— Всего лишь частичка магии, которая от меня передалась тебе, сделала тебя гораздо сильнее. Я с своими способностями еще до сих пор не подружился до конца. Я слышал… слышал что это обычное дело, но не хотел признавать.
— Женщины в нашем роду-то завсегда сильнее мужчин были, — с улыбкой качнулась призрак. — Женщина — она мать природы, ей от рождения сила дана. А наши дочери семилетками обгоняли магов в своих способностях.
Терна отвела взгляд в сторону.
— Но тога почему я единственная? Что случилось с остальными?
Она было начала новую фразу, но догадка неприятно лизнула
ее в затылок шершавым змеиным языком и заставила покрыться мурашками.
Перед ее глазами мелькнули воспоминания Аргона о смерти матери. Сколько еще женщин погибло, только потому что они владели магией гораздо лучше, чем мужчины их рода?
Терна покачала головой и закончила тише.
— Короли не могли вынести своей слабости перед женами… сестрами.. и дочерьми.
— Никогда. — сухо сказала королева и ее губы сжались в тонкую нить.
— Но почему именно женщины?
— Если бы ты читала старые книги, то знала бы, что драконы никогда не умели летать. — Призрак загадочно улыбнулась. — Умели драконицы.
Бог наделил человека воображением. Талантом мечтать, жить в мире грез. Поступил ли Творец разумно, оснастив смертного этим даром? Своих прочих творений Господь фантазией обделил. Мечтает ли муравей, волоча на едва различимой холке свою личинку? Или парящий в небесах ястреб, высматривая добычу? Видит ли сны свернувшийся в норе волк? Или крестьянский конь, волоча плуг по черному полю, воображает ли себя скакуном из королевских конюшен? Святые отцы утверждают, что у четвероногих тварей нет души, они суть механизмы из плоти, обреченные кануть в небытие, рассыпаться в прах. Душой наделен лишь человек, избранник Господа, сотворенный по его образу и подобию, следовательно, и воображать, грезить, творить способен лишь он. Человек унаследовал эту свою способность от Господа. А то, что Господь обладает богатым воображением, сомневаться не приходиться. Достаточно взглянуть на разнообразие в облике земных тварей и растений. В отличии от беспомощного смертного Бог одним волевым усилием, намерением, облекает свои фантазии в плоть. Вообразилось Ему полевое растение в мелких желтых цветочках, и вот оно уже обращает свои лепестки к солнцу. Вообразилось Творцу несколько иное, ползучее, с щипами, с плодами под оранжевой кожицей, и вот оно уже произрастает и кустится. А человек вынужден довольствоваться теми размытыми пятнами, что блуждают на стенах полуосвещенной пещеры. Человеку дано видеть лишь тени предметов, без надежды, когда-нибудь к этим предметам прикоснуться.
Голодный изгнанник может сколько угодно воображать кусок свежеиспеченного хлеба, видеть неровности поджаристой корки, застрявшие в ней крупинки золы и плохо смолотого зерна, различать пористую мякоть, даже чувствовать кисловатый запах, но в руки этот хлеб не упадет. Несчастный будет лишь терзать себя, распаляя свой голод. То ли дело волочащий травинку муравей. Он вполне доволен собственной участью, ибо он лишен воображения, чтобы задумать себе другую, более блестящую. Муравей живет ощущением тяжести на загривке и влекущим его долгом. У него нет желаний. Нет фантазий. Нет надежд. Его жизнь сосредоточена в передвижении суставчатых лапок, как и жизнь волка, обращенная в погоню за зайцем. А жизнь зайца –умением путать след. Эти существа, лишенные души и сопутствующего ей беспокойства, обладают неоценимым даром – покоем, благодатной чернотой, которая замещает мысли. Бог одарил человека воображением, крупицей собственного могущества, полагая, вероятно, что смертный будет гордиться этим мимолетным сходством с божеством, находить в этом жалком обрывке настоящее утешение. Господь всеведущ, Ему известно прошлое и будущее, и вряд ли Он не догадывался, что этот дар очень скоро обратиться в проклятие, что дарованная Им способность творить образы и сюжеты станет источником горестей, а не утешения. Ибо эти образы порождают желания и мечты, мечты зовущие, неисполнимые. Эти образы на темной стороне век сулят прижизненное блаженство, неразгаданную красоту, утраченную молодость, внезапное величие, вечную любовь и неутомимое тело. Эти соблазнительные образы раздражают, тревожат, искушают. Они лишают покоя, будто крошки в постели. Они вынуждают совершать действия, часто преступные и наказуемые, они толкают на безумства, они приводят в отчаяние. В чем, собственно, корень всех бед, всех страданий? В желаниях. Греза сулит, но явь отвергает. Жестокая явь рвет в клочья бумажные крылья Икара, возвращает в стылую, политую кровью и слезами, земную юдоль. Но человек упрям. Он карабкается, борется с этой явью, с непокорной действительностью, и безжалостный, как разбойник Прокруст, втискивает эту явь в свою грезу. Поистине счастлив тот, чьи грезы и явь схожи, как единоутробные сестры. Пусть даже, как сводные, но все же с узнаваемыми в зеркале чертами. Если же грезы, мечты, фантазии, догадки, придумки смертного далеки от земной прозы, то нет на свете существа более несчастного и страдающего.
Рюу, уже открывший рот, послушался. Встал, тут же опустился на колени, коснулся лбом земли. Таари передёрнула плечами:
— Вставай. Идти к морю — это просто правильно, что бы ты там себе ни выдумал. — Обвела взглядом остальных, потребовала: — Если ещё у кого-нибудь если такие тайны, ждать своей очереди не обязательно.
Они переглянулись, покачали головами. Акайо на всякий случай вспомнил собственную историю, спросил себе — нет ли повода куда-нибудь или к кому-нибудь спешить? Повода не было.
— Слава… предкам. Тогда давайте спать.
***
Их разбудил гул первого колокола, последовавший за ним перезвон только придал бодрости. Мимо сидящих у дороги путников потянулись живущие неподалеку люди — несли в храм цветы, сакэ и еду, меняя их на благословение предков. Нетерпеливо вскочившая Таари уже набрала миску оставшегося со вчерашнего ужина риса и теперь ждала остальных, желая поскорей попасть в возвышающийся на холме храм. Когда они собрались и привели себя в порядок, она разве что не вприпрыжку помчалась наверх, как иногда делали маленькие дети — те из них, кто находил в повторяющихся год за годом легендах и звуках колоколов дом.
На середине лестницы энтузиазм Таари поугас. Бесчисленные ступени призваны были помочь освободиться от мыслей о сиюминутном, вспомнить о предках, вознести им хвалу. Поэтому подниматься в храм в паланкине мог только император и самые высокородные придворные — считалось, что они каждый миг думают о благе Империи, и освобождаться им не от чего.
Таари же явно думала лишь о том, чтобы лестница наконец закончилась.
Акайо догнал её, поддержал под локоть. Сказал тихо:
— Лестница — это молитва. Успокоение. Размеренность.
— Медитация, — кивнула Таари. Посмотрела на виднеющийся впереди храм с тихой ненавистью, но всё-таки замедлила шаг. Глубоко вдохнула, выдохнула. Натянуто улыбнулась, отнимая руку. Акайо на всякий случай остался рядом, но до самых белых стен Таари больше не опиралась на него. Шла, опустив голову, понемногу начала улыбаться чему-то своему. Они были уже на пороге храма, когда Акайо со стыдом понял — он так беспокоился о ней, так хотел помочь, что забыл о собственных мыслях. Поспешно начал перечислять про себя имена, давая привычным с детства словам увлечь его, задать ритм биению сердца, не позволяя никуда спешить.
Странное дело, он молился так всю жизнь, но впервые ощутил, как на самом деле затихает вихрь мыслей, тает беспокойство. Акайо вдруг понял, что всё время, с тех пор как они ступили на землю Империи, боялся, а теперь, когда с ними была незнакомая женщина, которая могла их выдать, которая уже должна была догадаться если не обо всем, то о многом, этот страх стал звучать так громко, что почти заглушал всё остальное. В то же время старая привычка быть или хотя бы выглядеть бесстрашным на родной земле тоже подняла голову, и Акайо даже не заметил, как оказался меж двух огней.
Он всегда так жил? Сложно было поверить, но Акайо знал, что нащупал в себе истину, и одновременно знал, что не сможет сейчас понять больше. Значит, не стоило об этом думать. Поэтому он просто смотрел отрешенно, как ходит по храму Таари, как шевелятся губы Иолы, как кладет руки на поющий барабан Рюу и, помедлив, раскручивает его с такой силой, что заключенная в медной оболочке песня начинается со свиста. Увидел, как смутился чужого поступка Джиро, отметил будто со стороны: «Я удивлен». Улыбнулся, выныривая из толщи невероятного, монашеского почти спокойствия, не желая заглядывать глубже.
Подошел к Таари, тронул её за рукав.
— На правой террасе должны рассказывать легенду. Тебе интересно будет послушать.
Она кивнула, взяла его под руку. Вместе обошли северный колокол, ступили на камни террасы. Таари восхищенно ахнула, следя за чередой арок — вдали белые бревна сливались в сплошной коридор, а над головой открывалось синее небо между ними. Здесь уже стояло много людей, скользили между ними монахи в широких одеждах, кажущихся очень сложными, а на деле состоящих из единственного куска ткани. Поднимающаяся вверх терраса обрывалась балконом, на который сейчас почтительно проводили седобородого старика, помогли сесть на подушку. Склонился перед ним молодой монах, голос храма. Обернулся к прихожанам.
— Предки рады вашему приходу! Каждый из ушедших следит за нами. Если мы будем достойны и создадим поистине золотой век империи, они вернутся.
Акайо слушал знакомую легенду, во всех храмах одинаковую, повторяющуюся в определенный день из года в год. Каждая начиналась словами о том, что предки вернутся, если их потомки будут этого достойны, каждая в конце советовала остерегаться искушений, чуждых империи. В середине — история об одном из предков. Сегодня о человеке, поддавшемуся соблазну исследования.
— Один за другим гибли его корабли в море, и домой возвратились немногие. Понял тогда их предводитель, что совершил ошибку… Но было поздно! Другие возжелали золота, о котором говорили выжившие в походе, раз за разом снимался его народ с места, пока жадность не опустошила и их земли, и те, что были найдены тщеславным путешественником.
Едва ли не четверть года в каждом храме твердили — за границами Империи ничего нет и искать там нечего. Интерес к далеким землям суть наваждение и обман блуждающего разума. Акайо слушал, не отрывая взгляда от пола, следя за темными прожилками в светлых камнях, разглядывая сандалии прихожан — монашеские, на паре высоких каблуков, вынуждающие ходить медленно, аккуратно ставя ногу, городские, высокие и скошенные, крестьянские, плетеные, у некоторых почти развалившиеся. Это отвлекало от идеи легенды, которая сейчас не просто раздражала — злила до дрожи, до противной тошноты, до желания выйти вперед, рассказать, насколько неправильно жить с закрытыми глазами!
Акайо медленно разжал кулаки. Вдохнул. Выдохнул, представляя капли, медленно падающие с листьев после дождя. Случайно попал в ритм дыхания Таари, она подняла на него глаза. Подмигнула, не произнося, но дав прочитать по губам эндаалорское словечко:
— Бред!
Он улыбнулся в ответ, сумев наконец отвлечься, перестать слушать звучный голос монаха.
Приятно было знать, что он не одинок. Что Таари тоже считает глупой такую мораль. Кто-то когда-то ошибся, и из-за этого целый народ отказывается от исследований? Где здесь вообще логика?..
Впрочем, Таари говорила, что плодородной земли за пределами Империи в самом деле нет. Но, а если что-то изменится? Они же об этом даже не узнают!
Легенда кончилась, люди потянулись к выходу, кивая оседающим в головах мыслям, придерживаясь за перила крутой лестницы. Акайо и остальные спустились вместе со всеми, отошли к стоянке. Здесь, у храма, можно было бросить паланкин без присмотра — никто не посмел бы даже подойти к нему, не то что заглянуть внутрь или украсть что-нибудь.
Теперь оставалось только ждать, когда их найдет Наоки.
Скрылась за занавесками Таари, тихо перебирала струны Симото, хмурился Иола, глядя в сторону города. Акайо подобрал опустевший котел, ушел к ручью, текущему вдоль дороги по выкопанному для него желобу. Клейкие остатки риса отмывались плохо, заставляя с тоской вспоминать горячую воду, губку и пышную пену средства для мытья посуды.
Подошел Рюу, присел рядом, взялся помогать. Видно было, что он подбирает слова, желая сказать что-то. Когда котел наконец заблестел и Акайо собирался вернуться к стоянке, Рюу сказал ему в спину:
— Нам нужно уйти, — тут же поспешил объяснить: — Я верю, что Наоки вернется. Просто мы выглядим странно. Невеста может остановиться у храма, но тогда она должна пойти внутрь, просить благословения предков, слушать наставления монахов. Мне кажется, не стоит пытаться это делать.
Акайо невольно улыбнулся, представляя, с каким выражение лица Таари слушала бы традиционное наставление невесте. «Чтить мужа своего, не поднимая глаз и голоса, ибо владеет он твоей жизнью так же, как император владеет каждым из нас». Он слышал эти слова краем уха много раз. Сейчас они казались в лучшем случае смешными.
— Мы можем сходить в соседнюю деревню и вернуться к вечеру, — продолжил Рюу. — Иола говорил, тут недалеко.
Идею повторили наверху, пересказали друг другу шепотом, не доверяя то и дело проходящим мимо монахам. Акайо задержал взгляд на Симото, та почувствовала, подняла голову. Улыбнулась едва заметно, хотела что-то сказать, но Таари её перебила:
— Пойдем все. Это правда недалеко и интересно.
Прикусила губу Тэкэра, но спорить не стала. Паланкин, после недолгих колебаний, оставили, Акайо сходил наверх и предупредил монахов. Пока шел, задумчиво подбирал перевод к эндаалорскому «припарковались». Вспомнил множество словечек, в том числе малопристойных, и ограничился простейшим:
— Мы оставили у подножия лестницы паланкин. Вернемся к вечеру, если это никого не побеспокоит.
Его заверили, что все в порядке.
Не к месту всплыла в памяти лекция из курса повседневной жизни, о походах в горы и том, что машины рекомендовано оставлять на стоянках при лабораториях. «Туризм» — ещё одно эндаалорское слово, которое в Империи не имело перевода, потому что не существовало самого явления. Путешествия для удовольствия, а не по делу — это до сих пор сложно было представить.
А эндалорцы путешествуют по своей крохотной стране. Может быть, выходят за её пределы, не на земли Империи, но дальше, туда, где невозможно жить…
Кстати, почему невозможно? Плодородная земля — это, конечно, проблема, но разве нельзя выращивать еду в одном месте, а потом перевозить в другое?
Акайо замешкался на лестнице, записывая в мысленный свиток вопрос, его толкнули в спину. Пришлось извиняться, прижимаясь к краю, и, пропустив богато разукрашенный паланкин какого-то придворного, идти за ним следом, соблюдая почтительное расстояние и не поднимая взгляда.
На стоянке все уже были готовы. Часть рюкзаков оставили рядом с паланкином, остальные, перебрав припасы, взяли те, кому легче всех было их нести. Акайо тоже взял один, закинул за спину, с удовольствием отметив, насколько легче стал груз. Первым пошел к дороге, внимательно поглядывая по сторонам.
На них не оборачивались, только иногда незаметно провожали взглядами, стараясь не посмотреть в глаза даже случайно. Должно быть, из-за бритых голов — в деревнях на это обращали меньше внимания, а здесь не все решались унизиться до взгляда на обесчестивший себя род. Именно решались, это в самом деле было рискованно с точки зрения общественного мнения, а люди хотели жить не хуже, чем живут сейчас. Это накладывало множество ограничений.
Рядом вздохнул Юки, потеребил рукав куртки. Сказал тихонько, не то жалуясь, но то просто делясь воспоминанием:
— Меня тоже учили не смотреть на людей без правильной прически.
Поджал губы Джиро, дернул лямки рюкзака. Улыбнулась Таари, подтолкнула локтем Тэкэру, но та словно не заметила ничего. Она шла, глядя куда-то в сторону, в поля. Замерла вдруг, прикипев взглядом к фигурке крестьянки. Сказала, не оборачиваясь:
— Это моя сестра, Сора. Я подойду…
…множественные смерти светлых шеров явились результатом невежества и истерии. Трактат Ману «О свободе», содержащий весьма спорные идеи, послужил катализатором возмущения и рецептом чуда. Впавшие в панику темные шеры ничего в нем не поняли и попытались использовать неточные формулы без малейшей попытки вникнуть в их суть.
И вот закономерный итог. Темные шеры шантажом и пытками принуждали светлых шеров к ритуалу и обвиняли в неудаче кого угодно, кроме самих себя…
Из лекции по истории запрещенных культов.
18 день пыльника (следующий день). Риль Суардис, Валанта
Дамиен шер Дюбрайн
Зря Дайм надеялся, что хотя бы возвращение в Метрополию будет спокойным. После дипломатических танцев с Бастерхази и Аномалией ему как никогда требовалось хоть несколько дней тишины. Просто подумать. Без давления, искушений и прочего, на что темные шеры такие мастера.
Особенно на искушения. Корона Валанты – шис бы с ней, Дайм никогда не хотел взваливать на себя такую ответственность, и готов был примириться с ней только ради Ристаны. Но вот свобода… Горячечный шепот Бастерхази уже третьи сутки преследовал его: свобода, мой светлый шер, свобода!
О да. Ни шисом драной печати, ни придурковатых аристократов или взбесившейся нечисти, ни отчетов для совета Семи Корон, которые надо было сделать еще вчера. Люби, кого хочешь, делай, что хочешь. Так просто поверить, не правда ли? Если забыть, что Бастерхази – темный. И что сам Дайм понятия не имеет, как жить иначе, без взбесившихся аристократов и придурковатой нечисти, без дипломатических танцев и шпионских ухищрений. Сказать по чести, он и любить-то не умеет. Последняя встреча с Ристаной тому подтверждение.
Очень короткая встреча, к которой он и не стремился. Но раз уж Ристана дала себе труд встретить его прямо у дверей королевского кабинета…
Его величеству Тодору Дайм сказал чистую правду: Шуалейда – сумрачная шера, дар ее нестабилен, и рассматривать ее сейчас в качестве будущей королевы может только крайне неосмотрительный человек, читай, полный идиот. Да и Конвент наверняка запретит ей наследовать, так что его высочество Люкрес, женившись на ней, получит лишь массу проблем и никакого профита. Ристана же в королевы не годится хотя бы потому, что не сможет разумно распорядиться главным богатством Валанты, сумрачным даром собственной сестры.
Да, Дайм тоже виноват в том, что не сумел вовремя понять всей серьезности ситуации и не убедил Ристану изменить отношение к брату и сестре. Сейчас уже поздно. Что-то изменить может только серьезное ментальное вмешательство, запрещенное законом. Нарушать закон Дайм не собирается, но если его величество Тодор получит официальное разрешение от Конвента – то Дайм, несомненно, сделает все необходимое. Правда, психика Ристаны все равно может пострадать, ведь ненависть давно уже стала одной из основ ее личности.
— Я не готов рисковать душевным здоровьем моей дочери, — хмуро отказался Тодор.
Король Валанты за тот неполный месяц, что прошел с предложения обсудить брак Люкреса и Шуалейды, очень сдал. Окончательно поседел, усох, некогда ярко-синие глаза выцвели. Жаль. Невероятно жаль. Самый приличный из ныне правящих королей.
— Вы правы, ваше величество. И всегда были правы, следующим королем Валанты должен стать ваш сын, Каетано.
— Вы так резко сменили курс, мой светлый шер. Вас больше не привлекает корона Валанты? — доверия словам Дайм в тоне Тодора не было ни на ломаный динг.
— Будем откровенны, ваше величество. Корона не привлекала меня никогда. При других обстоятельствах я бы, возможно, стал консортом Ристаны – но не более. Слишком большая ответственность. Я бы с большей радостью увез ее высочество в Метрополию, но, — Дайм с искренним сожалением пожал плечами, — она этого не желает. Стать маркизой Дюбрайн — для нее слишком мало.
— Мне жаль, мой светлый шер. Возможно, вы могли бы сделать ее счастливой.
— Не смог бы. Мне тоже жаль, ваше величество. И жаль, что вам пришлось так волноваться из-за судьбы вашей второй дочери. Поверьте, ее никто не собирается принуждать. Мой августейший брат желает брака только по любви и собирается ухаживать за ее высочеством Шуалейдой.
Как именно ухаживать, Дайм не сказал – не стоит еще больше ронять авторитет императорской семьи в глазах короля провинции. Зато предложил Тодору свою помощь как целителя. Все равно после общения с Бастерхази сила все прибывала и прибывала. Дайм только что, в своих покоях, под завязку напитал и зеркало связи, и защитные контуры, и даже родник под дворцом. Не говоря уже о десятке кристаллов-накопителей, которые можно будет весьма выгодно продать. Титул маркиза Дюбрайна, конечно же, высок, как и его должность заместителя главы Магбезопасности, но поместье к титулу прилагается более чем скромное, заниматься им Дайму некогда, а жалованье – ширхабовы слезы.
Проклятый Бастерхази! Знает же, на что давить, дери его…
Разумеется, Тодор согласился принять помощь, и Дайм подлечил его, насколько это вообще было возможно: жизненные силы утекали из короля Валанты, как из дырявого кувшина. Даже странно, почему Дайм не видел этого раньше! И еще более странно, что восстановить целостность оболочки не вышло, только немного укрепить и заделать самые значительные прорехи. Как будто Тодор сам не желал жить.
Вот только умирать ему было рано. Оставить Шуалейду и Каетано сейчас – все равно что подписать им смертный приговор. И не факт, что даже Дайм сможет их защитить. Даже не так: не факт, что светлейший кукловод позволит ему это сделать. Да и сам Тодор на самом деле не желал умирать.
Они расстались почти друзьями, и даже герцог Альгредо, присутствующий при беседе молчаливой тенью, уже не смотрел на Дайма с желанием убить и прикопать под ближайшим дубом.
— Надеюсь, вы не передумаете на следующей неделе, мой светлый шер, — проводив Дайма до дверей, любезно попрощался с ним Альгредо.
— Позаботьтесь о его величестве. — Шпильку Дайм проигнорировал: Альгредо тоже устал от дипломатических танцев и сходит с ума от беспокойства за побратима. Небольшая слабость ему простительна. — Без помощи хорошего целителя он не протянет и полугода.
Альгредо побледнел, но кивнул.
— Я позабочусь.
А Дайм, мысленно обругав Конвент, приславший в Валанту темного полпреда, не способного исцелить не то что короля Тодора, а даже самого себя, вынул из-за пазухи мешочек с накопителями (всеми десятью) и протянул Альгредо.
— С ними справится даже шер третьей категории. На год-полтора должно хватить.
Благодарностей он слушать не стал. Толку от тех благодарностей, когда он только что отдал свое жалованье за четыре года!
В общем, Ристана выбрала неподходящий момент для разговора. Крайне неподходящий.
— Дайм, — она обернулась от портрета императора Элиаса, которым упорно любовалась последнюю четверть часа, и протянула руку для поцелуя.
— Какая приятная неожиданность, ваше высочество! — Дайм поцеловал воздух в волоске от ее кожи и порадовался, что в очередной раз наплевал на этикет и надел перчатки сразу, как закончил с лечением Тодора. Сегодня он не испытывал ни малейшего желания тревожить шисову Печать. — А я как раз надеялся, что у вас найдется для меня минута-другая.
— Для вас – всегда, мой светлый шер, — улыбнулась Ристана, взмахом руки отсылая из королевской приемной всех, включая секретаря, и приближаясь к Дайму почти вплотную.
— Чрезвычайно лестно это слышать, ваше высочество, — коротко поклонился Дайм и отступил на полшага. — Какая жалость, что мне необходимо покинуть Суард немедленно.
— Но… Дайм… — в ее глазах блеснули слезы, она прерывисто вздохнула: всего неделю назад Дайм тут же бросился бы ее утешать и заверять в своей любви и верности, а сейчас… увы, сейчас ему было все равно. Что-то сломалось безвозвратно.
— Вашему высочеству не о чем волноваться, — сказал он ровно. — Я исполню свое обещание. Прошу простить, ваше высочество, приказ императора не ждет.
Приказ в самом деле не ждал. Его всемогущество и его светлейшество желали, чтобы Дайм по дороге в Метрополию кое-куда заехал и кое-кого оттуда забрал. Именно сейчас и именно Дайм.
20 день Пыльника (два дня спустя.Южный тракт, в десяти лигах от границы с Метрополией
Дамиен шер Дюбрайн
— Вы все поняли, лейтенант?
— Так точно, ваша светлость, — равнодушно ответил Вент, убирая пакет с письмом за пазуху.
— Действуйте.
Дайм с облегчением отвернулся от бирюзовых глаз лейтенанта лейб-гвардии, слишком похожих на его собственные, и тронул каблуками бока Шутника. Но ломкий от тщательно упрятанного страха и разочарования голос заставил его поморщиться и обернуться к покинутому отряду.
— Разве вы не поедете с нами, светлый шер Дюбрайн?
— Нет. Не беспокойтесь, лейтенант Вент доставит вас в столицу в целости и сохранности. До встречи в Магадемии, светлый шер Эрнандо.
— До встречи, ваша светлость. — Мальчишка с достоинством поклонился, тряхнув иссиня-черными локонами, и сощурился. — Да пребудет с вами благословение Светлой.
Дайм благочестиво осенил лоб малым окружьем, прежде чем повернуть коня к Суарду и обругать последними словами Светлейшего Парьена.
«…несомненно, одаренный мальчик. Насколько, неизвестно. Если верить словам его матери, минимум зеро. Решишь на месте, что с ним делать…»
На месте. Шис бы побрал это решение вместе с шерой Эрнандо, её избалованным сыном и папочкиным неугомонным дыссом! Семнадцатый незаконный отпрыск от тридцать третьей любовницы… Злые боги, запихать девять побочных дочерей в монастырь, из шести бастардов сделать големов-охранников, из седьмого — жупел для аристократии! А восьмого… «Решишь на месте»! Вот спасибо, драгоценнейший папенька!
Решение Дайму претило, но альтернатива претила еще больше. Пусть лучше мальчишка воображает себя великим магом и непревзойденным дипломатом, все равно в учениках у Парьена спесь с него слетит в мгновение ока. Но обрекать единокровного брата на лишение личности и воли — увольте. Тем более, какой-никакой дар у амбициозного щенка есть, в перспективе приличная третья категория. Если бы только, забирая мальчишку от гордых высокой честью родителей, можно было придушить их самих и вытряхнуть из его головы дурь, которой его пичкали все тринадцать лет.
«Блестящее будущее, титул маркиза, почет и уважение, влияние…»
Шера Эрнандо – курица. И муж ее индюк. Всерьез рассчитывают, что взлелеянный императорский бастард вытащит их из глухомани, принесет на блюдечке выгодные партии сестрам, высокую должность при дворе отчиму, а матери луну с неба и сокровища царицы Сирен в придачу. И все это с рефреном: «Посмотри на маркиза Дюбрайна — ты же лучше! Умнее, сильнее, хитрее, достойнее и глаза у тебя совсем как у его всемогущества».
Дайм сплюнул. Скорее выбросить из головы смазливую высокомерную мордашку! Две с лишним недели дороги до Фьонадири в компании голема Вента, без слуг и нянек, пойдут дитятку на пользу. Самому Дайму несколько десятков лет назад знакомство с его братом Диеном очень помогло сделать правильный выбор.
По сторонам дороги мелькали пыльные оливковые рощи, виноградники и абрикосовые сады, уже слышался гомон праздничной столицы. Но Дайм не обращал внимания на пейзажи. Он снова перебирал в памяти день перед новым, триста девяносто четвертым годом. Последний раз, когда он видел мать…
Инна покосилась на Ковалева и неожиданно наступила ему на ногу под столом – наверное, снова на что-то намекала. Впрочем, вовремя, – он с трудом взял себя в руки.
– Я не знаю, кто из сотрудников рассказал детям о том, что меня укусила собака. Но мальчик посчитал, что я прогнал волшебного волка, которого он так боится.
Ответ вызвал у Зои приступ раздражения – так перекосилось её лицо.
– Он сам вам об этом сказал? – сыто улыбнувшись, переспросила Тамара – ну точно как кошка в сказке о глупом мышонке.
– Нет, мне об этом сказал его старший брат. И не надо грязных намеков: я не люблю ни маленьких мальчиков, ни маленьких девочек, ни вообще детей. Мне нравятся молодые женщины, и пока это считается нормальным.
– Мальчики без отцов часто тянутся к мужчинам, оказавшимся поблизости, – сказала Инна в пространство. – В интересе Павлика ничего удивительного нет, довольно взглянуть, как мальчишки из интерната смотрят в рот Александру Петровичу.
Зоя не могла не оставить за собой последнего слова и, поднявшись из-за стола, сверху вниз произнесла:
– Сергей Александрович, в другой раз, если кто-то из детей в санатории о чем-нибудь вас попросит, подумайте как следует, прежде чем выполнить просьбу.
Ковалев не полез в бутылку и промолчал.
Какао, поданное к пшенной каше, здесь именовали горячим шоколадом, но в отличие от того, что наливал кофейный автомат у Ковалева на работе, напиток был полностью натуральным, включая молоко (судя по обилию пенок). И, по сложившейся традиции, Ковалев пил какао не торопясь…
– Это Селиванов рассказал вам, что видел меня в доме на болоте? – спросила Инна, когда все остальные вышли из-за стола.
– Да. Мой рассказ почему-то взволновал вашу маму… – Ковалев и сам не знал, хотел вложить в эти слова сарказм или извиниться. – А он вправду видел вас в доме на болоте?
Инна засмеялась тихим переливчатым смехом и сказала:
– Он придумал только рот, перепачканный в крови. Если бы вы видели, как они драпали от меня к шоссе! Только пятки сверкали!
– Коля рассказывал мне похожую историю… – пожал плечами Ковалев.
– А вы сами в детстве разве не ходили на кладбище?
– Нет, мы лазали смотреть в окна больничного морга… Я жил в центре города, там трудно найти кладбище.
– Никакой разницы – морг, кладбище, дом ведьмы… Когда Коля был ребёнком, в этом доме жила баба Ксеня, моя прабабка.
– Да, мне об этом рассказали, – кивнул Ковалев.
– А хотите, я вам покажу этот дом? Вам до обеда все равно нечем заняться…
– Я думал, вы на работе.
– Мы недолго, Татьяна меня отпустит. Туда идти минут пятнадцать всего, если не спешить.
– Ну пойдёмте… – согласился Ковалев – сидеть в холле с планшетом ему уже порядком надоело.
Погода была не столь отвратительна, как накануне вечером, но оставляла желать лучшего, – низкие тучи неслись будто над самой головой и грозили скорым дождем или снегопадом, но до сухого чистого морозца погода не дотянула – над землей повис влажный туманный холод.
– Представляете, православные врачи решили победить вас силой научной мысли! – со смехом сказала Инна, когда они вышли на шоссе.
– У них есть научные мысли? – хмыкнул Ковалев.
– Они назначили Павлику серию аллергопроб, хотят выяснить, что в молельне конкретно вызывает его удушье.
– Ну-ну, – проворчал Ковалев. – Меня удивляет упорство, с которым они хотят его крещения.
– Видите ли, их тоже удивляет упорство, с которым вы этому противитесь.
– Я противлюсь вовсе не его крещению. Не вижу в этом ритуале ни вреда, ни пользы, в отличие от вас. Но пребывание в молельне ребёнку явно неполезно.
Они некоторое время шли молча, а потом Инна заговорила:
– Мама вчера рассказала мне, что вы сын дяди Феди…
– Это лишь её предположение…
– Думаю, это верное предположение. Вы на него похожи. И, что удивительно, не только внешне.
– Что в этом удивительного?
– Сыновья похожи на отцов не только из-за общих генов. Сын обычно подсознательно копирует отца – его речь, мимику, жесты, движения. Мальчик часто бывает похож на отчима больше, чем на родного отца, если его растит отчим.
– Да, мне многие говорили, что я весь в деда… – улыбнулся Ковалев.
– Вот это и удивительно: вы ведь не видели дядю Федю и тем более с ним не жили. А походка у вас такая же, как у него. Издали я могла бы вас перепутать. И… знаете, выражение лица… Иногда мне хочется протереть глаза, встряхнуть головой… – Инна, как всегда, оборвала фразу на полуслове.
– Зачем? – спросил Ковалев.
– Чтобы убедиться, что передо мной не он, а вы… У него был особенный взгляд, прямой.
Ковалев подумал, что со временем она научится договаривать. И тут же решил, что ему совершенно все равно, научится она этому или нет.
– Он был хороший человек, и я скучаю по нему… – сказала Инна.
– А что, интересно, вас с ним связывало?
– Не подумайте только, что мы были любовниками, он мне в отцы годился и знал меня с пеленок. Ему бы в голову не пришло… ничего такого…
– Он был одноклассником вашей мамы?
– Да. И Зои, и отца Алексия. Но нас связывало не это вовсе. Мама с ним не дружила, с ним дружила баба Ксеня.
– Странная дружба…
– Может быть. Моя бабушка Сима родилась перед войной. Как все, ходила в школу, была сначала пионеркой, потом комсомолкой – её воспитывали на советских идеалах, и она очень в них верила. Мать-ведьма в эти идеалы не вписывалась. Баба Ксеня вообще-то не была темной сельской бабой, говорила на трёх языках, играла на рояле, много читала, разбиралась в поэзии, в живописи, в музыке.
– И что же она делала в доме на болоте?
– Ей… пришлось… – Инна не стала договаривать. – Но я о бабушке Симе. Она ушла жить к подруге ещё школьницей, отреклась, так сказать, от матери… И свою дочь, мою маму, тоже к ней не пускала. А баба Ксеня бабушке Симе этого не простила, обиделась на всю жизнь. Бабушка Сима раньше бабы Ксени умерла, и… плохо умерла, в психоневрологическом интернате, у нее альцгеймер был, и мама не смогла дома за ней ухаживать. Я маму не осуждаю, не подумайте, – она больше обо мне думала, чем о себе. Вы представить себе не можете, что такое больной альцгеймером в доме… Баба Ксеня посмеялась, когда узнала, что мама бабушку Симу в интернат сдала. Когда я родилась, бабе Ксене было уже за восемьдесят, она жила совсем одна. И как-то раз она дядю Федю попросила, чтобы он меня к ней привел, мне было лет пять всего. Ничего странного, согласитесь, – когда прабабка хочет видеться с правнучкой. Мама не возражала. И даже сама собиралась меня туда водить, но… как-то не срослось… И меня к бабе Ксене водил дядя Федя. Пока я была маленькой.
Они свернули с шоссе на широкую тропу, идущую через болото, в конце которой издали был виден темный дом, стоящий на пригорке.
– Прямо дорога… – Ковалев качнул головой. – Будто здесь люди толпами каждый день ходят.
– Нет, не толпами. И не каждый день. Но ходят… – загадочным шепотом сказала Инна.
– За клюквой?
Инна коротко посмотрела Ковалеву в глаза и сказала:
– Это тропа мёртвых…
Он закатил глаза и вздохнул.
– Мёртвые идут по шоссе, а потом сворачивают на специально подготовленную тропинку? Даже странно, что нет указателя, где сворачивать…
– Они находят тропу инстинктивно, – почти серьёзно сказала Инна, нисколько не обидевшись.
– Скажите, а ваша баба Ксеня правда передала свою колдовскую силу вашей маме?
– Нет, неправда. – Инна остановилась и пристально посмотрела на Ковалева, на этот раз долгим и пронзительным взглядом. – Это не сила. Это бремя. Моя мама хотела получить силу, а потому не получила ничего.
– Значит, прабабка передала силу вам?
– Не силу. Бремя. – Инна повернулась и пошла дальше. – Сила была у дяди Феди. Но… это не та сила, которую можно взять и передать кому захочется. Ну, в самом деле, вы же не можете передать кому-то свое умение плавать… Не можете передать свое желание защитить Павлика… Например.
– Не могу, – согласился Ковалев.
– Вы не боитесь идти тропой мёртвых? – спросила Инна вдруг.
– Нет.
– И даже черепа, насаженные на колья, вас не смущают? – Она рассмеялась.
Ковалев пригляделся: тропинка упиралась в ворота, по обеим сторонам которых в самом деле белели насаженные на колья конские черепа.
– Нет.
Пусть рассказывает сказки – красивые и страшные сказки. Ковалев повидал немало девушек, называвших себя ведьмами – для придания своему образу загадочности и шарма. Обычно это выглядело глупо или смешно. Инна не выглядела смешной или глупой, и шарм ее был особенным, естественным, органичным. Он обволакивал…
– А ведь пройти этой тропой может не каждый… – сказала она тихо.
– Селиванову со товарищи это вроде бы удалось.
– Ничего подобного. По этой тропе они лишь вернулись. Впрочем, я думаю, он водил своих друзей по болоту кругами, чтобы они не сочли путешествие слишком лёгким.
– То есть это анизотропная тропинка – работает только на выход… – покивал Ковалев.
– Для живых – только на выход. Для мёртвых – только на вход.
– Я умер и не заметил, что ли?
– Нет, вы вполне ещё живой, – красиво засмеялась Инна.
– Ещё? Неужели буду съеден в конце пути ведьмой-людоедкой?
– И не мечтайте. Знаете, как ваш отец подружился с бабой Ксеней? Он пришел к ней в ту ночь, когда утонула ваша мама. И требовал, чтобы баба Ксеня пропустила его за ней. Пришел, даже не переодевшись, как был, в чем нырял в реку, только ватник на плечи накинул. Понимаете, он нырял за вашей мамой, много раз нырял, – а когда понял, что поздно, что даже если он её вытащит, её уже не откачают, тогда к баба Ксене побежал. За колдовством. Он едва не умер, баба Ксеня его чудом спасла. Он потом воспалением легких долго болел. И… он простить себе не мог, что её не спас. Мне кажется, он спасателем стал, чтобы как-то оправдаться, искупить вину. Другой бы наоборот рассуждал: пусть всем будет так же плохо, как и мне. А дядя Федя… Он хороший был человек. Он после этого сквозь воду видел…
– Это в смысле «как в воду глядел»?
– Наверное, и в этом смысле тоже. Но вообще-то я говорила буквально: он видел сквозь воду на много метров, до сотни. В реке мутная вода, даже в солнечный день, а ночью вообще под водой ничего разглядеть нельзя. А он видел, потому мог вытащить человека, даже если тот на дно ушел, даже если его течением снесло или непонятно было, где он тонет.
Наутро хлопотливая Мария Граббе накрыла сытный завтрак. Хью, практически не спавший в эту ночь, выглядел не слишком бодро. Густав Граббе вышел в столовую в строгом костюме и в галстуке.
— Доброе утро. Вот, тороплюсь на публичную лекцию, — с некоторой гордостью произнес он.
— Вам нравится преподавание? — вежливо спросил Хью, сдерживая зевок.
— Да, постепенно вошел во вкус. Сначала мне казалось, что это не моё.
— Бедный мальчик не спал всю ночь, лампа горела, — отметила фрау Граббе, разливая какао по чашкам.
— В поезде высплюсь, — улыбнулся Хью.
— Ты можешь забрать папку, — разрешил милостиво Густав, — по крайней мере, не будешь на допросе идиотом выглядеть. Я полагаю, что ты при расследовании пришел к тем же выводам, что и я?
— Не совсем, — уточнил Барбер, — я не думал о роли Миранды Майер во всей этой истории, и версию о ее причастности не проверял.
— Это из дебрей нашего континентального наследственного права, -вальяжно сообщил Граббе, — не всякий там разберется. И хотя Лилиан Майер выглядит главной злодейкой, она единственная, кто ничего не получила в результате аферы.
— Она временно исполняла обязанности опекуна Юджины, — возразил Хью.
— Но если проверить документацию, то сразу видно, что ни одной крупной сделки не было проведено и не состоялось ни одного важного решения за этот период, пока Юю была официально жива. Имущество под опекой стоит незыблемой глыбой. Слишком много препон, как для развития предприятия, так и для его уничтожения, — засмеялся Граббе.
— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал Хью, вытирая рот салфеткой.
— О, это очень просто решается. Когда будет суд, пригласи меня главным свидетелем. Если до того времени я случайно не попаду под трамвай, то с удовольствием приеду, — загромыхал своим густым смехом Густав Барбер.
Засим новые приятели попрощались, и Хью отбыл в Антверпен на ближайшем утреннем поезде.
Перед тем, как явиться в криминальный отдел полиции, Хью заскочил домой. Переодеться, привести себя в порядок, захватить копии отчетов, альбом «дуры» Зельден с вырезками. В поезде удалось немного подремать, но полностью отдохнувшим и бодрым молодой детектив себя не чувствовал. К тому же он сильно волновался. Волнение его еще более усилилось, когда он встретил у себя дома шефа Свенсона. Толстый Свен был покрыт липким крупным потом, несмотря на сентябрьское похолодание и был одновременно и расстроен, и возмущен.
— Ну, ты и дел наворотил, — с порога поприветствовал Свенсон младшего коллегу, — как разворачивать-то будешь?
— С вашей и божьей помощью, — усмехнулся Хью, с ходу направившись в ванную комнату.
Мать хлопотала с обедом, ее задача была покормить «зайчика», а остальное — потом. К тому же она видела спокойствие сына и сама потому была спокойна. Хью уже взрослый, он сам умеет решать свои проблемы, к тому же Густав Граббе наверняка не отвернулся от ее сына.
Когда молодой Барбер сел за стол, уплетая яичницу, шеф Свенсон начал рассказывать новости.
— Юджину Майер объявили в розыск. Ее фоторобот по всем газетам и фонарным столбам.
— Где же они фото достали? – удивился Барбер.
— Составили на основе портрета. Неожиданная слава портрета «Ангел».
— Борис Казарин тоже в розыске? — спросил Хью.
— Об этом мне ничего не известно. Но зато я знаю, что Лилиан Майер дала согласие на экспертизу ДНК и на эксгумацию тела из фамильного склепа Майеров.
— О, дело набирает обороты! – Хью энергично жевал и посматривал на часы.
— Господи, Хью, мальчик мой, куда мы вляпались! — неожиданно запричитал Свенсон, — сидели себе тихо, ковырялись в мелких делах…. И откуда взялась эта Майерша со своим выводком маньяков…
— С выводком – это точно! – усмехнулся Барбер.
— Что ты ржешь как кобыла перед случкой! – закричал на него Свен Свенсон, — ты даже не представляешь, что тебе грозит! Майерша заявила, что ты покрываешь убийцу, Зельден Линденбрант дает против тебя показания!
— О, уже что-то новенькое, — с энтузиазмом отозвался Хью. – маски сорваны, господа, бал-маскарад движется к финалу?
— Не знаю, о чем ты говоришь, но у тебя будут крупные неприятности! – сказал с сомнением в голосе шеф.
— Но ты-то на моей стороне? Ты не будешь давать против меня показания? – засмеялся Хью.
— Боже тебя упаси, мальчик мой, — перекрестил его старый Свен, — еще не хватало мне за тридцать сребреников друга сдавать. Но чую я, что добром эта история не кончится.
Так, причитая и приговаривая, парочка детективов двинулась в криминальный отдел полиции.
Идиотская улыбка, отразившаяся в зеркальной стене лифта, меня чуть отрезвила. Чуть, но не совсем.
– Ущипни меня, – потребовала я, уткнувшись в надежное Антошкино плечо.
Он ущипнул. Больно. За попу.
Я ойкнула, одной рукой потерла пострадавшее место, а другой отвесила Тохе подзатыльник. Пришлось для этого чуть подпрыгнуть, но когда меня смущали подобные мелочи?
Тоха заржал, поймал меня за обе руки и расцеловал. Весь оставшийся макияж размазал, конь педальный! Впрочем, туда ему и дорога, макияжу! Надоел! Будем наслаждаться жизнью без макияжа!
Пока я смывала остатки боевой раскраски в туалете первого этажа, Тоха успел кому-то позвонить и встретил меня радостной вестью: вечером у него спектакль, потом мы ночью гудим с ребятами, а завтра утром он с труппой едет дальше, то ли в Сан-Диего, то ли в Сан-Хосе. У них еще шесть городов в плане. Зато через две недели он вернется в ЛА, к своему гениальному Тому, и мы будем работать вместе!
– Мне казалось, тебе взяли замену?.. – спросила я, не слишком надеясь на положительный ответ.
Волшебная мечта слегка потускнела: я как-то не подумала, что Тошки не будет рядом.
– На три спектакля, ага, – зато он так и фонтанировал счастьем. – Ребята меня ждут! Они тебе понравятся, зуб даю!
В этом я не сомневалась, но две недели в ЛА одной… а, отставить сопли! Это ж Город Ангелов, а не охотничьи угодья племени Хрям-Хрям. И вообще, хоть посмотрю свежую постановку «Мулен Руж», пока не утонула с головой в работе. Кстати, насчет работы. А не написать ли мне в самом деле роман об артистах мюзикла? Материала будет – завались, Тошку возьму главным героем… Да, точно! И Фила-крокодила не забуду, такой колоритный персонаж! С этой его «detka» и американским глянцем поверх русского «авось»…
Задумавшись о новой книге, я не заметила, как Тошка посадил меня в такси и доставил в гостиницу. Я даже не заметила, как этот гад смотался! Осознала сей факт, только когда в номер постучалась горничная:
– Мисс Ти, вам конверт!
Кинув взгляд на часы, я с удивлением поняла, что уже половина шестого, и если я хочу все же попасть на Тошкин спектакль, пора одеваться. Но сначала – конверт. Надеюсь, не сибирская язва.
Язва оказалась английская.
За неимением в этой дикой стране поля для крикета и должным образом выдрессированных фламинго, меня приглашали поужинать и обсудить творчество гениального русского писателя в местечко со скромным названием «Крыша». Подписались они – Ирвин. Демократ, елы. И подхалим. Язва и льстец в одном флаконе. Прям как нормальный человек, а не лорд.
Так. Спокойствие, Ти! Почему это у нас коленки задрожали и во весь рост встала трагедия «нечего надеть»? Но ведь в самом деле нечего! Белый льняной костюмчик от Нины Риччи всем хорош, только я его сегодня уже надевала, и сразу как сняла – отдала горничной в стирку. А больше… больше…
В иррациональной панике я распахнула шкаф и оглядела жалкие пожитки. Джинсы с дырами на полштанины, шорты, майки, сарафан в стиле хиппи, длинная хлопковая юбка и случайно завалявшийся в чемодане шелковый топик… Почему я, дура такая, выложила дежурный костюмчик от Шанель (вместе с прочей «рабочей формой», кинутой в чемодан на автомате) и не взяла с собой ни одного платья?! Чертов Кобылевский… не надо было его вспоминать, собирая чемодан, не надо! А деньги, чтобы купить что-нибудь приличное, я получу только послезавтра, да и купить что-то за час нереально. Что делать? В чем идти? Или отказаться?
– Я могу вам чем-то помочь, мисс?
Голос горничной помог справиться с приступом куризма (Тошкино словечко, как нельзя лучше отражающее суть бестолкового кудахтанья).
– Можете. Мне нужно погладить это, – я указала на бирюзовую юбку и шоколадный топик. – Как можно быстрее, пожалуйста.
Горничная унесла одежки, а я полезла в Сеть, искать эту самую «Крышу» и ближайший к ней распродажный магазин. Дикое сочетание бирюзы и шоколада может спасти только что-то еще более дикое. К примеру, апельсиновый шарфик или сумочка. Кстати, сумочка под эту юбку у меня есть, вышитый разноцветным бисером клатч. Будучи замужем, я время от времени развлекалась рукоделием – это дело дико одобряла свекровь, да и мне самой нравилось. Хочется же что-то этакое, чего в сетевом магазине не купишь!
Открыв скайп, чтобы звякнуть Манюне, увидела «не в сети», кинула взгляд на часы и выругалась. В Москве раннее утро, Машка еще спит, а мне даже посоветоваться не с кем!
Ладно, прорвемся.
За час я сотворила из себя почти конфетку, даже чулочки на кружевной резинке надела – эту деталь семейно-рабочего костюма, как и белое кружевное белье, выбросить из чемодана рука не поднялась. Привыкла, ничего не поделаешь.
Конфетке не хватало лишь шарфика и спокойствия. Ошпаренная кошка – не самый привлекательный образ для лорда, надо валерьянки, что ли, глотнуть…
Видимо, запах родной российской валерьянки вернул мне рассудок. А с ним – здравую мысль: на фига? Я не хочу больше встречаться с лордом Говардом, хоть он сто раз даст бабки на мою книгу и попросит называть себя по имени! Мне плевать, что он богат и красив! И на то, что я каждый раз представляю, каков он без костюма, галстука и высокомерия на морде. Я не собираюсь ложиться с ним в постель и устраивать себе еще одно глобальное разочарование. Я ему не подхожу, а он не подходит мне.
Баста.
Я никуда не иду!
Отбросив вышитый клатч, я скинула босоножки – вот еще повод никуда не идти, лорду точно не понравится такая вольность в одежде! – и плюхнулась на кровать. Взгляд упал на конверт, губы сами собой расползлись в улыбке: он помнит про фламинго, ему нравятся мои книги, может быть, под лощеной оболочкой лорда скрывается нормальный человек? Может, это моя судьба?
Ага, держи карман шире. Вот прямо как в любовном романе: тридцать шесть лет, не женат, без детей, гетеросексуален, владеет нехилой компанией (или десятью, кто ж его знает), добропорядочен, не курит, пьет в меру, в скандалах не замешан, высок, блондинист, ногти чистые, костюмчик сидит идеально, и вообще от его внешности девушки с пяти до ста пяти валятся в восторженные обмороки. И под всем этим совершенством обледеневшее, но доброе сердце, которое сумею растопить только я. Кто-то верит? Я – нет. Я сама такое пишу, и называется это «эротическая фантазия», а не реальность.
А что у меня от этой воплощенной эротической фантазии коленки подкашиваются и губы пересыхают, не имеет значения. В реальности у этого лорда полон шкаф скелетов, и не женат он не потому, что меня ждал всю жизнь, а потому что ему это на фиг не нужно. И стопроцентно в постели это совершенство эгоистично до мозга костей. Он же привык, что на него девы от пяти до ста пяти сами падают, сами раздеваются и его ублажают. Или как Кобылевский, признает только «приличную» миссионерскую позицию, а на все прочее презрительно морщит свой совершенный нос.
Нет-нет, мне такого счастья больше не надо. Хватило по гроб жизни.
Все, решено. Иду слушать Тошку в «Мулен Руж», а лорд пусть наслаждается беседой о русской культуре с омарами. Кстати, ненавижу омаров. Их есть неудобно.
Больше не чувствуя себя ошпаренной кошкой, я вызвала такси, взяла свой чудный клатч, послала так и не купленному апельсиновому шарфику мысленное «прости» и спустилась в холл гостиницы. Такси будет через пару минут, пока можно звякнуть Тошке:
– Встретишь у служебного входа?
– Конечно, давай без чет…
Тошка не успел договорить, когда дверь распахнулась и впустила шофера. Черного, пожилого, в ливрее, фуражке и белых перчатках. Такие водят кадиллаки и прочие лимузины в фильмах про красивую жизнь. И никогда, никогда не появляются в трехзвездочных гостиницах на западе ЛА.
– Мисс Ти. – Шофер безошибочно нашел взглядом меня (а больше никого в холле и не было), поклонился. – Машина подана.
– Тишка, ау, прием! – заорало в трубке.
А я онемела. Наполовину – от восторга чьей-то наглостью, на другую – от досады, что похерить приглашение не удалось. Опытный охотник, заноза английская, поймал прямо в норе. И ведь не скажешь, мол, голова болит, не поеду! Одета, вышла в холл, явно куда-то собирается… чтоб тебе ежиками икалось, милорд!
– Не встречай, Тох, я не приеду, – вздохнула я. – Меня лорд в ресторан позвал, чтоб ему пусто было. Если не вернусь, считайте меня коммунистом.
Вместо того чтобы мне посочувствовать, Тоха хрюкнул:
– Раньше утра не возвращайся. Оторвись по полной, моя прекрасная леди!
– Тьфу на тебя!
Негр в фуражке ждал у дверей, являя собой образец киношного шофера. Такого знакомого, почти родного! Мне даже захотелось его потрогать, чисто чтобы убедиться – он не нарисованный. И только почти поравнявшись с ним и учуяв запах клубничного бабл-гама, я поняла: шофер-то и в самом деле знакомый! Утренний таксист! Интересно, он снова будет мне всю дорогу про сыночка заливать?
Однако он выдержал образ в точном соответствии с черным лимузином. Кажется, ягуаром – на капоте блестело что-то кошкоподобное, ужасно хищное, стильное и крутое. За всю дорогу я услышала от шофера только «прошу, мисс» и «вы можете воспользоваться баром, мисс». Ну, не считая хитрого подмигивания, мол, наврала ты мне про девушек, мисс, но я тебя прощаю.
Еще б не простил. В зеркальце заднего вида отражалась натуральная мышь из-под веника. Наверное, по задумке лорда я должна была оценить внимание и серьезность намерений, нюхнуть дольче виты и растаять, но какая-то я оказалась неправильная дева – красивая жизнь для меня пахнет все больше долгом (супружеским в том числе, и как всякий долг – очень далеким от романтической мечты) и подвохом. Больше я на приманку глянцевой романтики не попадусь. Но насладиться ужином с настоящим лордом мне ничто не помешает! Тем более, шофер что-то такое сказал про бар…
Из дюжины бутылок я выбрала «Бейлис». Люблю его, к тому же неплохо успокаивает нервы.
Глотнув пару раз, я прикрыла глаза и откинулась на кожаную спинку. Самое время расслабиться и получить удовольствие.
…разразился нешуточный скандал вокруг размещения военного городка непосредственно на Флоре. Исторически сложилось, что древнейшие города планеты с докосмической историей расположены ближе к побережью, в тропической зоне. Новые колониальные поселения были созданы в средних широтах. Военные претендуют на территории, которые хотя и считаются официально «ничейными», всегда использовались населением, как зоны «дикого» отдыха. Это так называемые «Лавовые озера», территория с уникальной реликтовой природой, не существующей больше нигде на планете. Кроме того, ведутся переговоры о размещении на орбите нескольких стратегических спутников.
Лидеры движения «За свободную Родину» выразили решительный протест и обвинили правительство в продажности и готовности идти на любые уступки…
Население возмущено самоуправством правительства.
Сейчас решение повторно рассматривается в парламенте. Уже известно, что военная часть на Флоре все же будет размещена. Дискуссия ведется лишь о том, где конкретно…
Фрагмент сообщения в выпуске Третьего сетевого канала новостей
В один из дней, остававшихся до отлета «Корунда», я навестила Велчи.
Несколько раз собиралась, но все откладывала, откладывала посещение, словно гнала от себя саму мысль о больничных стенах, тусклых палатах, безрадостной угрюмости тяжело больных людей. Глупо, каково ей там — одной?
В клинике меня встретили вполне благожелательно, провели в закрытый блок, где происходит первая послеоперационная адаптация, и попросили немного подождать. Медсестры, бегающие по коридору, смотрели на меня с любопытством. Кажется, пока я ждала, их в коридоре стало больше.
Минут через пять доктор вынес мне серебристо-синий халат, сообщил, что Велчи не спит и будет рада меня видеть.
Выглядела она ужасно. Исхудала, круги под глазами. Да еще волосы ей обрили. А с другой стороны, я должно быть, сразу после первой стадии выглядела вообще чудовище чудовищем.
Велчи увидела меня, села на кровати.
— Привет.
Я нашла глазами стул, подвинула к ней, села.
— Ну, как ты тут?
Она пожаловалась:
— Все болит. Вчера вот ног почти не чувствовала. Сегодня получше, но…
— Это нормально. Месяца через два будешь чувствовать себя вообще прилично.
Она кивнула. Видно было, что ей хочется о чем-то спросить, но она не решается. Я тоже молчала.
Велчи первой нарушила тишину:
— Мне сказали, ты все вспомнила.
— Так и есть. Ты была права.
— В чем?
— Что память сохраняется. До нее потом нужно просто добраться. Ты знаешь, мне чуть башню не снесло, когда я начала вспоминать. Это так все получилось… одновременно. Сильное чувство.
Взгляд у Велчи стал совсем тоскливый. Я спросила:
— Да что ты? Выплывешь. Я же выплыла.
— Я так не смогу. Я боюсь стать, как все остальные.
Так. Совершенно точно, я этого тоже боялась. Стать, как другие пен-рит. Всему учиться заново, даже говорить и есть. Перестать быть собой.
Только бы она не сделала, как я. Только бы не затягивала с окончательной трансформацией. Потому что на третий год кажется, что умереть проще, чем решиться. Я бы так и не решилась, если бы не Гилоис.
— Я тоже боялась. — Осторожно сказала я. — И еще мне казалось, что больше никогда у меня не будет нормальной человеческой жизни. Но видишь: вот я, я все помню, я собираюсь вернуться к друзьям и любимой работе. И с тобой так будет.
— Ты не можешь знать…
— И ты. Тоже не можешь знать. И никто не может знать. Но у тебя, на самом-то деле, очень простой выбор. Или три года болезни и смерть. Или риск, и шанс вернуться в общество нормальным человеком.
— Ты рискнула и выиграла. — Она криво улыбнулась, — а мне никогда не везло в азартных играх.
Сказать ей? Да. Так будет честнее.
— Я не рисковала. Я так сильно боялась последней трансформации, что у меня пошел четвертый год на твоей стадии. Последние месяцы я провела на костылях. В один прекрасный день я от боли упала в обморок, и если бы рядом не оказался мой куратор, так и умерла бы, наверное. Но я-то думала, что шансов нет. А ты знаешь, что они довольно велики. Ты сама была куратором, имеешь представление, как тренировать память. К тому же здесь, в клинике министерства, сделают все, чтобы тебе помочь.
— Знаю. У меня теперь тоже есть куратор. Доктор Адачи Гарсари. Ты его, наверное, видела.
Я вспомнила доктора, который меня сюда проводил. Наверное, это он. Кивнула.
— Саша, ты будешь ко мне заходить?
— Разумеется. А твои родные знают, что ты здесь?
— Я не хочу их расстраивать. Потом как-нибудь скажу.
Она как я. Я тоже не хотела никого расстраивать. А ведь, свяжись я сразу с Калымовым или Димычем, даже вопреки запрету куратора, и все могло быть совсем по-другому. Так ведь нет. Не хотела быть обузой.
Я попросила:
— Ты все же не затягивай с трансформацией. Конечно, решать тебе. И я же рядом. Я буду помогать.
Она мрачно кивнула. Она мне не верила.
Ну вот. Пришла, называется, в гости. Испортила только человеку настроение. А с другой стороны, кого она послушает, если не меня?
Мы еще немного пообсуждали новости. Но разговор неизменно сваливался на больную тему, и я попрощалась.
Утром просыпаюсь от гомона детворы. Выхожу на улицу — друг друга в моей тачке катают. И ведь никто не показывал, как ей пользоваться, сами дошли.
Ксапы нигде нет. Иду искать. Нахожу у Мудра. Сидит нахохлившись, как мелкая птичка зимой. Мудр тоже сердитый.
— Ты, Мудр, мою женщину не обижай, — говорю.
— Обидишь ее. Знаешь, что она придумала? Мы не должны у чудиков ничего такого брать, чего сами сделать не можем. Нам, де, от этого поплохеет.
Я прикидываю. Ножи, топоры, миски всякие худо-бедно сами делаем. Вот пила — вещь полезная. Головач говорит, ему такую не сделать. Бинокль еще… Привык я к нему. Но раньше без него обходился.
Посмотрел на Ксапу, рассмеялся.
— Как же ты без зажигалки жить будешь?
Тут у нее подбородок задрожал. Утешать пришлось. Мудр тоже за нее заступается.
— Ты, Клык, не смейся. Ей зажигалка не повредит, она же не у нас родилась.
— Мне что теперь, свой нож Заречным отдать?
— А что? — оживает Ксапа. — Меновая торговля! Клык, ты говорил, через два года здесь голод начнется. Вот и будем ножи на мясо менять.
— Откуда у Заречных мясо? Сами впроголодь живут, — отметает Мудр. Ксапа опять нахохливается.
— Я вот зачем пришел, — говорю, — Ксапа, как ты узнала, как чудики Жамах зовут?
— В паспорте прочитала, — удивляется даже.
— Вот ты не первый раз говоришь. И Михаил все время говорил, что прочитал где-то. То в книге, то на вывеске. Объясни, что это такое. Я у чудиков отнекивался, что по-ихнему читать не умею. Но надо же знать…
— Ты хочешь научиться читать и писать? — радуется Ксапа. А я
вспоминаю, что она еще осенью ко мне с этим приставала, но я тогда отказался.
— А меня научишь, дочка? — спрашивает Мудр. Ксапа как солнышко засветилась.
— Всех научу!
Оказывается, у чудиков этому с детства всех учат. Мы долго говорим, с чего начинать, да что, как и где. Хотели Головача позвать, но он на охоту ушел, его очередь. Мудр обещает с ним вечером поговорить. Ксапа хочет с пацанов и девчонок начать, но Мудр говорит, они и подождать могут. Первым делом надо уважаемых людей обучить. Если с малышни начать, уважаемые люди не захотят детскими забавами заниматься. Я соглашаюсь. А Ксапа задумывается, потом говорит, пусть все думают, что это Мудр велел ей всех грамоте учить. Лисицей была, лисицей и осталась.
А Мудр соглашается. Балует он ее.
С грамотой оказывается не все так просто. То есть, писать по-русски Ксапа может запросто всех обучить. А для нашего языка надо сначала алфавит адаптировать да словарь составить. Ксапа с Мечталкой этим занялись. Нехорошо вообще-то получилось. У вечернего костра Мудр
поручает Ксапе обучить охотников читать-писать, а Ксапа десять дней отсрочки просит. Мудр только вздыхает да головой качает. Охотники смеются беззлобно, да к другим делам переходят. Что пора Жамах свои две полоски
получить. Тут я рассказываю, как чудиков-надзорщиков обманывали, да что с двумя полосками Жамах бы сразу распознали. А так она среди чудиков за свою сойти может. Ксапа неожиданно меня поддерживает. Мол, Жамах у чудиков
уже была, все знает, у нее даже паспорт есть. То есть, чудики ее в свое общество приняли. Охотники спорят. Жамах испуганно ко мне прижимается, головой вертит, сама не знает, что выбрать. Полоски — это авторитет, признание и уважение женщин. А то ходит как нипойми кто. То ли охотник, то ли девчонка малая, мужчины не знавшая. Долго спорят. Решают пока как есть оставить. Все-таки, охотница. А дальше — на мое усмотрение. Полоски можно в любой момент нанести. Напоминают Головачу, что копье обещал, как Жамах родит. Головач тут же поднимается и новое копье ей торжественно
вручает с теплыми словами. Ксапа в ладоши бьет. Потом объясняет нам, что такое бурные, продолжительные аплодисменты. Малышне очень нравится. Да и мы ладони отбили с непривычки.
Ксапа связывается по длинноволновой рации с Михаилом, уточняет, что он сегодня не прилетит, и Мудр разрешает мне идти на охоту. А Ксапе велит не бездельничать, а учить охотников грамоте. А раз не может, пусть готовится. Ксапа только грустно вздыхает. Она учится говорить на языке
чубаров, а тут все планы насмарку. Зато Жамах радуется! Малыша Ксапе отдает и бежит на охоту собираться. В общем, Ксапа с Мечталкой думают, что с нисходящими дифтонгами делать, на какую букву их посадить, малыш голос подает, а Мудреныш, Фантазер, Жамах и я идем за продуктами.
Не успеваем до подлеска дойти, слышим, бабы шумят. Оказывается, младшая жена Головача, совсем молодая девка из Заречных, вся мокрая и продрогшая вернулась. С моста упала, корзинку с продуктами утопила, нож новый утопила, сама чуть не утонула. Мудр посылает меня разобраться, что
с мостом случилось.
А ничего с мостом не случилось. Просто кора со стволов облезать начала. С виду все крепко, а под ногой кусок коры отрывается и скользит как по льду. Девка на таком куске коры поскользнулась, и вместе с ним — в воду…
Опускаюсь я на четвереньки, достаю нож, начинаю старательно бревна от коры очищать. Чтоб под ногами не скользили. Не меньше часа вожусь. Достаю из кармана рацию, вытягиваю антенну, связываюсь с Мудром. Рассказываю, что было, что сделал. Потом связываюсь с Мудренышем, тот
мне говорит, где их искать. Убираю рацию, подхватываю копье и спешу к охотникам. Сто шагов бегом, сто шагом. Вверх по склону шагом, вниз — рысью с прискоком. Хорошо! Солнце греет, лес прохладу дает. Легкий ветерок листвой играет, птицы поют. И вообще, все хорошо! Вернусь с охоты, меня
жена встретит, девки молодые с уважением на охотников с добычей взгляды бросать будут. А на них взглянешь, так засмущаются, захихикают, скромно глазки опустят.
Быстро двигаюсь, а все ж чуть-чуть опаздываю. Мудреныш с Фантазером нехорошими словами Жамах ругают. А та даже не отнекивается. Глаза в землю прячет, губы кусает, нервно древко копья теребит.
Я поляну взглядом окидываю. Три оленьих туши. Мы, вообще-то, за двумя шли. Кровь только на копье Жамах. Раненых, вроде, нет.
— Ты, Клык, проучил бы свою бабу, — с ходу говорит мне Мудреныш. — Она просто волчица бешеная, а не охотница.
— Простите меня, пожалуйста, — лепечет Жамах. — Я больше не буду.
Слова-то какие знакомые. Сколько раз от Ксапы слышал…
— Да что случилось?
Мудреныш только сплевывает, копье в землю вгоняет, под дерево садится. Фантазер рассказывает.
Как мы охотимся? Выбираем оленей, лучше совсем молодых самцов или старых. Осторожно, чтоб не пугать стадо, отгоняем подальше. И вдали от стада забиваем. Главное, чтоб стадо нас не боялось. А Жамах, как стадо увидела, словно взбесилась! Бросилась в центр, двух полных сил самок завалила на глазах у всего стада, да еще в убегающих копье бросила.
Третьего в шею ранила. Добивать пришлось на виду у всего стада.
— Теперь это стадо людей бояться будет, — заканчивает Фантазер. — И двух телят осенью не досчитаемся. Голод на два дня раньше наступит.
Учудила Жамах, нечего сказать… Надо как-то ее выгораживать.
— На полдня вас одних оставить нельзя, — говорю я и сажусь рядом с Мудренышем. (Жамах тут же рядом со мной пристраивается.) — Она же первый раз с нами на охоту вышла. Наших обычаев не знает. Не могли придержать да обучить? Любой пацан знает, что на охоте от бабы больше вреда чем пользы. Особенно поначалу!
— Придержишь ее, — бурчит Мудреныш, но уже не зло, а устало. — Легче медведя за хвост придержать. Говорю же, взбесилась просто.
— Я больше не буду, — скулит Жамах. — Парни, ну что вы как неродные?
— Твоя Ксапа себе такого не позволяла, — упрекает Фантазер. — А если все так делать будут?
Слушаю я их и удивляюсь: и охотники, и Жамах ксапиными словами говорят.
— Ладно. Что сделано, то сделано. Олешек не оживить, так что поедим и назад пойдем, — решает Мудреныш. — Скажем бабам, чтоб третью тушу вялили или коптили.
Жамах вскакивает и с пяти шагов разбега копье куда-то вдаль бросает. Постояла, подождала, пока копье воткнется — и за ним бежит. Возвращается — а на копье жирный заяц насажен. Как углядела? Как попала?
— Шкурку-то попортила! — восклицает Фантазер и незаметно нам подмигивает.
— Это ж надо, насквозь просадила! Теперь только выкинуть,
— подхватываю я.
— Добыла — так действуй, — поднимается Мудреныш. — А вы, зубоскалы, за дровами.
Собираем мы дрова, складываем костер. Но запаливать не спешим. Мы огонь с искры зажигаем, а про чубаров, слышали, они палочку между ладоней крутят. Очень нам интересно, как Жамах это делать будет. Сидим чинно, ждем.
Как же! Посмотрели… Жамах кончает свежевать тушку, оглядывается на нас, фыркает и тянет из кармана зажигалку.
— Поняли, племя бездельников? — говорит Мудреныш. — Это и есть то, чего Ксапа боится. Теряем навыки под прессом внешнего влияния!
Хватает Жамах со спины за самую широкую часть и на меня валит. Визгу, хохота… Я щекочу животик Жамах. Фантазер кричит, чтоб слезли с него, что у него своих баб хватает, а сам помогает мне щекотать. Жамах ругает нас по-чубарски, а я перевожу. Оказывается, ее язык тоже неплохо понимаю. Жамах визжит и на меня ругается. Что зайца из-за меня в огонь уронила. Мы, конечно, бросаемся спасать зайца. А он вовсе и не в костре. Обманула!
— Вот проглоты, — смеется Жамах. — О еде больше, чем о бабе думаете!
Назад возвращаемся весело, с шутками. Мы туши несем, Жамах — наши копья. Фантазер говорит, рано ей еще тяжести таскать.
Старая, конечно, поворчит, что лишнего зверя забили. Но что делать? Виноваты, так виноваты.
Яма собрался, приготовившись достойно принять удар, каким бы сильным он ни оказался.
Полторашка с минуту стояла напротив Ямы, сосредоточенно морща лоб. А потом ударила. Немного сбоку, в живот. Странно так, тремя сомкнутыми пальцами, словно и не била вовсе, а просто ткнула по-дружески.
Удар вышел совсем слабеньким.
Но довольно болезненным – по кишкам от него прошла неприятная дрожь, словно мокрой рукой хватанул кабель заземления в потрескавшемся кожухе. Несмертельно, но очень противно. Подлый удар. Наверняка тоже из сержантских приёмчиков.
Яма хотел было рассмеяться, показывая, что никакие самые подлые удары ему не страшны.
И понял, что не может вдохнуть.
И рук поднять тоже не может. Противная ноющая слабость расползалась по груди, плечам, через локти и до самых пальцев, и невозможно было их не то что поднять – шевельнуть даже просто. А боль в боку нарастала, вгрызаясь во внутренности, из просто неприятной становясь мучительной, а потом и нестерпимой. Яма упал – сначала на колени, ноги вдруг сделались ватными, а потом завалился на бок, ничего уже не соображая от дикой, буквально наизнанку выворачивающей боли, засучил ногами.
Он бы кричал – но голоса не было…
Сколько длилась эта пытка – Яма не мог бы потом сказать. Наверное, не очень долго, иначе он бы попросту задохнулся. Но по внутренним часам прошли века, прежде чем скручивающая внутренности дикая боль начала потихоньку отпускать и Яма смог со всхлипом втянуть в себя воздух. Задышал, мелко и быстро, подтянув колени к животу и прикладывая неимоверные усилия, чтобы не стонать на каждом вдохе и перестать корчиться.
– Убедились? – словно через вату донёсся до него спокойный голос сержанта. – Сила – не главное.
И тут, словно мало было уже случившегося унижения, к вящему ужасу Ямы его кишечник с шумом опорожнился, вызвав новый приступ веселья штрафников, сбившихся в кучку вокруг.
– По местам. Продолжаем работать, – голос сержанта раздался уже издалека. Вокруг закопошились, зашаркали. Но смешки прекратились далеко не сразу. А кто-то под шумок довольно болезненно пнул Яму тяжёлым армейским ботинком под рёбра.
Яма не отреагировал. Продолжал лежать на боку, прижав колени к животу и плотно зажмурившись. Он был бы рад потерять сознание. Он был бы рад умереть. Но боль, как назло, стихала, рассудок прояснялся. Уже можно было дышать без всхлипов и, наверное, шевелиться. Яма слышал отрывистые команды, хриплые выкрики и удары возобновившейся тренировки. Всё это звучало отдалённей, чем раньше – похоже, сержант увёл штрафников к полосе препятствий. Яма лежал, по-прежнему плотно закрыв глаза и вжимаясь щекой в сухую землю. Его трясло. Никогда и ничего не желал Яма так страстно и неистово, как оборвать весь этот кошмар. Умереть или хотя бы потерять сознание – надолго, до темноты, навсегда – ему было всё равно, чем завершится запредельный и совершенно нереальный ужас происходящего, лишь бы завершился он побыстрее.
Но ни умереть, ни потерять сознание так и не случилось. А случился сержант, ткнувший ботинком в плечо и сказавший:
– Кончай притворяться. И приведи себя в порядок.
И пришлось вставать и идти по плацу под насмешливыми и презрительными взглядами тех, кто ещё сегодня утром смотрел на Яму с опасливым уважением. Да что там утром – десять минут назад!
Хорошо, что Яма и раньше часто бегал на речку – и покупаться, и просто так. Через забор, конечно – и даже не потому, что в самоволку, просто обычно вломак было делать довольно крупный крюк, через забор-то напрямик как раз получалось.
Хорошо, что по пути ему никто не встретился. И тем, кто не встретился, повезло, и Яме – грех лишний на душу брать не пришлось.
Вода в реке была ледяная. Она всегда тут такая, старожилы говорят – даже в самые жаркие дни. С гор течёт. Это и хорошо, что ледяная. Яме было о чём подумать – и думать следовало на холодную голову.
Сержант, наверное, в виду имел душевую с прачечной, только Яме плевать на то, что там имел в виду сержант. Ну, отвалит ещё нарядов. Не смешно.
После сегодняшнего – не смешно.
Лёжа на тёплых камнях в ожидании, пока подсохнет расстеленный тут же комбинезон, Яма думал. И ещё больше, чем нагретые солнцем камни снаружи, грели его изнутри сладкие мысли о том, как он будет убивать Полторашку.
Медленно. Не торопясь. Со вкусом. Отрезая по кусочку и наслаждаясь.
Или нет. Лучше быстро. Чтобы и дёрнуться не успела. Чтобы сразу бац – и готово. В фарш, в лепёшку, в дерьмо. Моментально и без малейших шансов.
Яма больше не хотел здесь оставаться. Лучше снова голодать и мёрзнуть, чем вот такое.
Где расположен портал на Большую Землю, он представлял себе довольно смутно, но был уверен, что сумеет добраться. Не пропадёт. Даже без оружия. А там уж как-нибудь кого-нибудь уговорит пропустить. Или по затылку треснет, если уговорить не удастся. Главное – дойти.
Он мог бы уйти прямо сейчас.
Если бы не Полторашка…
Яма знал, что уйди он сейчас и оставь всё как есть – и не видать ему больше покоя. Нигде и никогда. Ни здесь, ни на Большой Земле, ни на Луне даже, если и удастся туда завербоваться. Везде и всюду днём и ночью будет грызть его осознание, что где-то далеко осталась совершенно безнаказанной так жестоко посмеявшаяся над ним мерзкая увечная тварь, недостойная даже называться человеком. И наверняка продолжает хихикать себе, вспоминая…
Какой уж тут покой!
Прежде, чем уйти, Полторашку следовало убить.