— А я думал, ты от меня ни на шаг не отойдешь… — съязвил Себастьян, радостно улыбаясь, и разглядывая выходящих следом магистров Редвайлей. В их лицах читалось недоумение и озабоченность. Они были заняты явно чем-то более интересным, чем приход в сознание любимого внука…
— Ты два с лишним месяца лежишь, а разгребать приходится мне! — девушка была хоть и рада, но разозлилась упреку. Не так она представляла долгожданную встречу! Рени явился неожиданно и только усугубил. Почему надо ждать людей, чтобы что-то сказать своей девушке? Хоть просто обнять! Да он лисе этой чертовой больше внимания уделяет. Мда. Весь в шерсти и слюнях, в нос ее чуть не лижет. После фразы про прибавление повисла секундная тишина. Потом возник Хас. Для Аманды это событие тоже стало удивительным: видимо, от нее многое скрывали.
Внутри поднялась такая волна злости и обиды, что совладать с ней было просто невозможно. Да к этому всему, внезапно в животе ткнуло так сильно, что скрутило в круассан… бабушка заслонила ее от взгляда Себастьяна, крепко подхватив под локоть, открыла огненный портал, и втроем магистры исчезли, сославшись на неотложные дела.
– Он не позволит никому, решит сделать все сам, а сам он сейчас не в состоянии… – буркнула бабуля.
Осознавать себя на операционном столе, надежно прикованной к нему – было поистине шоком! Но что-то было не так. Что-то чуть раньше, что не давало покоя подсознанию.
– Как Вам удалось открыть демонический телепорт?! – вскричала Аманда, не особо рассматривая бабушку в маске, подходящую к ней с анестезионным колпаком.
– А в чем по-твоему странность? – спокойно отреагировала старшая рыжая. Живот снова скрутило острым приступом. Нестерпимая боль заставила поднять рубашку; увиденное поразило: на еще недавно чистом и красивом животе ясно и отчетливо проявлялись шрамы от жутких рваных ран. Дед втащил стравийца, не отличавшегося такой быстротой реакции.
– Она нашла способ обойти мои природные способности? – пожав плечами, недоумевал Хас. – Надо извлечь это из Аманды, и срочно!
– Ты закончить сможешь? – спросил дед, отвлекаясь на построение контура. – Я чувствую, как тварь созывает своих, сейчас тут начнется веселая вечеринка…
– Смогу. Но только когда это будет вне ее. – Ответил стравиец, причинять раны людям он не мог, разве что метаморфам, лишь похожим на людей.
– Понял. – Ответил магистр и взглянул на жену. Та кивнула. Послышались отчетливые стуки и взрывы за стенами – стало понятно, что операционную штурмуют. Аманда только лежала, плотно сжав веки. Сжаться целиком не давали путы, а кричать от боли не позволяла гордость сотрудницы параполиции.
– Я разбираюсь в этом, не бойся девочка. – Сказала бабуля и прислонила колпак к ее лицу.
– Каждый день режете демонов? – неужели еще хватает сил на сарказм? Анестезирующий газ был сладковатым и едким, заползая в нос, и, мутя сознание с первого вдоха.
– Ну, прежде чем окончить магическую Академию, я, все-таки, закончила медфак в Ръярде. – Женские глаза встретились с удивлением. Аманда глубоко вдохнула еще раз, молча соглашаясь со всем, что сейчас будет происходить и, доверив жизнь старшей демонице.
– Ты практически не обучена, раз не чуешь своих, но сейчас это нам на руку. Все хорошо.
Магическое лезвие взметнулось, появившись прямо в воздухе, распахнутые от ужаса глаза Аманды вспыхнули голубым: ангельский огонь опалял ее изнутри, пытаясь прорваться. Шрамы на животе стали кровоточить. Руки и ноги тряслись, словно на стандартном обряде по изгнанию подселенцев, хотя то, что было внутри, сложно назвать просто подселенцем. Все тело напряглось, выступил пот. Кровь стала бурлить маленькми фонтанчиками.
– Время! – голос деда, сражающегося спиной к ним, протрезвил загипнотизированных этим видением: Хас приготовил руку, в ней стало расти странное золотистое облако, словно сотканное из микроскопических невесомых пылинок. А бабушка резким движением скомандовала клинку развернуться плашмя.
Все произошло мгновенно, в доли секунды. Повернутый клинок сработал словно магнит, разрыв изнутри, и к магическому, блестящему фиолетовым бликом металлу взлетел какой-то странный кусочек белого цвета.
От странного видения борьбы внутри сражения Аманда, наконец, вырубилась, покоряясь колпаку. Штурмующие больничный бокс ожесточенно нападали на защитный контур, прорывая его то в одном, то в другом месте. Зеленый контур горел, озаряя все поверхности стен и потолка, превращаясь во вполне видимую линию в изгибах и углах. Дед держал контур одной рукой, а второй успевал реагировать на черные пятна, проявляющиеся за секунды до физического появления врага. Хлыст точно попадал в цель, и одним врагом становилось меньше.
Старшая демоница в это время воевала с куском, прилипшим к лезвию, словно к магниту. Лезвие пыталось вырваться из подчинения, превратив медицинский инструмент в орудие всеобщего кровавого пира. Кровь опала, и стало понятно, что этот кусок – не просто предмет, а самый определенный.
– Зараза ноготь обломала! Он, как частица ее собственного тела, стремится к полной регенерации. Хас!
Лезвие повернулось острием в сторону стравийца. Тот застыл, не мигая и еще не осознал, что является настоящей целью всей этой затеи. В его руке было золотое облако дарящих жизнь пылинок чистой магии, а на столе лежала, истекая кровью, пораненная подруга. Между ним и Амандой зависло, левитируя, магическое лезвие.
– Так за что, мальчик, тебя в Академию не взяли, говоришь? – словно не видя всю опасность положения, ухмыльнулся дед. С его лба на пол скатилась капля: защита мало приспособленного помещения и невозможность оторваться – давались сложно.
Хас захохотал, оттопыривая большой палец. Лезвие застыло, мало понимая, что происходит, императрица медлила. Затем, разозлившись, она метнула лезвие прямиком в горло стравийца. Горящий голубым пламенем клинок ощутимо зацепил шею, видение пошатнулось и стало волнами опадать. Лезвие вонзилось, пролетев по инерции, в стену. Щелкнули замки.
В это время с операционного стола отстегивали бессознательную демоницу.
– Получилось? – умоляющими глазами посмотрела бабушка. Хас кивнул: с его ладони стекали последние капли жидкой золотистой пыльцы. Тело поглощало свои раны и шрамы, приобретая свои прекрасные округлости. – Они… обе живы?
– Да, все хорошо.
– Пора уходить. – Скомандовал дед, открывая синий огненный портал. – Я вызвал Шарэля. У него есть интерес к этим… останкам, (кивнул на дергающееся в капкане лезвие), просили не уничтожать.
Бабушка кивнула. Коротышка помог ей поднять девушку, и вдвоем они потащили ее к телепорту.
– Никогда не была в Ръярде… – Аманда прошептала, начиная приходить в себя, и, пытаясь передвигать ногами по полу, а не просто волочить их.
– Я догоню. – Прокричал дед, орудуя хлыстом. Контур опал рожденным потоком перемещения. Портал уже закрывался, вся операционная выглядела размытой и в языках прозрачного пламени светилась синим. Появление первых ангелов даже не было замечено сразу – их голубые глаза и огонь затерялись в межпространственных границах, уходя в небытие. Раздался взрыв…
Закат проснулся от острой, щемящей боли в груди. Несчастная женщина, он все-таки сумел её воскресить. Ему потребовалась королева, и он выбрал её — последнюю принцессу на своих землях. Конечно, она предпочла умереть, не желая стать женой того чудовища, каким был Тёмный Властелин… Но не смогла сбежать от него даже в смерть.
Вспомнилась и причина разговора — она пыталась спасти тех, кто поднял первый мятеж. Кто ненавидел её не меньше, чем Темного Властелина, не делая разницы между помощницей и жертвой.
А Закат её забыл. Просто забыл. Как такое могло случится? Как вообще могла стереться со страниц истории женщина, воскресшая на его алтаре? Она никак не могла остаться обычной смертной после того, что он сделал. После того, что она делала…
Дыхание перехватило, Закат вцепился зубами в собственное запястье, заставляя себя успокоиться. Всё это уже случилось. Всё это было неизменным. Исправить он ничего не мог. Разве что запомнить и больше не забывать ту, которая, возможно, пострадала от Тёмного Властелина больше прочих.
Заснуть снова не смог, встал, протер сухие глаза. Гостей положили на чердаке, чтобы выбраться наружу, нужно было переступить сначала через Пая, а потом…
Ро в комнате не оказалось. Закат быстро, стараясь не шуметь, спустился вниз, вышел во двор, отметив — дверь закрыта неплотно, лишь прикрыта, и предрассветные сумерки заползали в сени через щелку.
Солнце вставало, первые лучи должны были вот-вот показаться из-за дома, разойтись растопыренными пальцами вокруг печной трубы. Во дворе было пусто и тихо, только квохтали сонно куры. Когда Закат проходил мимо курятника, проснулся петух, закукарекал будто нехотя.
Ро нашлась в реке у подножия холма, стоящая по колено в воде. Закат поспешно отвернулся, ушел обратно к домам, смущенный.
Обычно селянки купались в рубашках. Ей эта привычка, очевидно, не нравилась.
***
За завтраком, когда Ро давно вернулась с реки, а строго следившая за порядком Стояна отлучилась к печке, одна из девочек подобралась к гостье сзади, запустила пальцы в быстро сохнущие на солнце пряди. Разочарованно протянула:
— Короткие… Даже совсем-совсем крохотную косичку не заплести! Тётя, а зачем вы их так отрезали?
Закат впервые обратил внимание, как всё-таки странно подстрижена Ро — на затылке совсем коротко, а челка длинная, закрывающая глаза. Девушка, однако, никогда не отводила волосы в сторону, так и смотрела из-за завесы прядей, от того ещё более похожая на зверька.
Ро осторожно высвободилась, зыркнула назад, на расстроенную девочку — то ли Пятюшу, то ли Шестюшу, не разобрать.
— Чтобы за них нельзя было схватить, — ответила коротко и тихо, тут же отвернулась, будто заедая слова кашей. Пай смотрел на неё жалостливо, кажется, хотел даже погладить по лежащей на столе ладони, но постеснялся.
Пожалуй, правильно.
***
Из Зорек вышли уже после третьих петухов, когда все позавтракали, а Стояна собрала уходящим еду. Закат шагал, перебирая новые воспоминания, не считая время, только отмечая, как переползают тени — сначала спрятавшиеся под ногами, потом длинно протянувшиеся за спины. Задумался так глубоко, что едва не споткнулся от неожиданности, когда Пай вдруг воскликнул:
— Смотрите, малина!
В самом деле, справа от дороги разрослись колючие заросли, и ягод на кустах хватало. Вчера они проходили здесь во время дождя, не обратив на малину никакого внимания, сейчас Пай желал наверстать упущенное, хоть солнце и клонилось к горизонту.
Позже Закат думал, что должен был догадаться. Что будь малинник безопасен, его бы обобрали ребятишки из обоих селений. Что вообще не стоило сходить с дороги. Но тогда он просто смотрел, как Пай и Ро набивают рты ягодами, с удовольствием делал то же самое, азартно выискивая самые спелые, и оказался совершенно не готов к тому, что из глубины малинника на них вывалится недовольный таким соседством медведь.
Пай помчался к ближайшему дереву, белкой взлетел на ветку и с ней же рухнул — дерево оказалось сухостоем. Ро помогла ему встать, потянула обратно к дороге.
Закат, оказавшийся к зверю ближе всех, медленно отступал. Не зима же. Осень. Еды много. Но медведь, похоже, так не считал. Когда он с неожиданной стремительностью бросился вперед, Закат едва успел отшатнуться в сторону. Подхватил валяющуюся на земле толстую ветку, огрел медведя по голове — не надеясь одолеть, но хотя бы отвлечь, чтобы тот не погнался за Паем и Ро. Отскочив, запнулся о корень, выставил руки, пытаясь прикрыться от падающей сверху туши. Каким-то чудом вывернулся, откатился в сторону. Отчего-то не смог встать — не слушалась нога. Выставил ветку, как копье, ахнул, когда медведь, напоровшись на неё, вогнал дерево и самому Закату в живот. Нащупал под рукой камень, ударил раз, другой, третий…
Больно. Больно.
— Больно?
Мальчишка, размазывая слёзы, кивнул. Тёмный Властелин присел рядом с ним, коснулся посиневшей искривлённой руки. Подхватил под мышки, усадил на коня, сам устроился позади. Окинул взглядом притихшую стражу, указал на одного.
— Ты. В замок галопом. Предупредишь Склянку, чтобы всё подготовил.
Гонец умчался, не задавая вопросов. Тёмный Властелин тронул каблуками бока коня, посылая Злодея шагом, рассеянно взъерошил волосы мальчика.
— Как тебя зовут?
— Пай, мой господин.
***
Он смотрит со стены на людей внизу. В крепости кипит жизнь — жестокая борьба за каждый шаг на пути к заветным местам у его трона.
— Все ли земли захвачены, Пламя?
Скрипят камни, крошась под мощными когтями, содрогается стена. Вздыхает советник, обдавая господина клубами дыма.
— Почти. На севере мы дошли до границ замерзшей земли. Их хозяйка хотела бы увидеться. На юге и востоке всё тихо, вас боятся и почитают…
— А на западе?
Пламя молчит. Юноша оборачивается резко, рассматривает черную морду — выражения не понять, но он и не стремится.
— Что на западе, Пламя?
— Война, — вздыхает советник. — У моря всё ещё воюют. Там вас называют Тёмным Властелином и…
Юноша смеется. Теперь он знает, как будет называть себя все будущие жизни.
***
Ночь. Тихо. Отчего-то страшно. Слишком тихо.
Мальчик сползает с высоких полатей. Земляной пол холодит пятки, наброшенная на плечи старая лысая шкура метет пыль. Глупо дорогой камень на шее пускает блики по стенам, мальчик прячет его в горсти. Забирается на лавку, смотрит в будто обсыпанное мукой женское лицо. На печи возится отец, мальчик прижимается к женщине, пытаясь спрятаться… Но всегда тёплое тело сейчас холодное и твёрдое, будто вырезанное из камня.
— Мама?..
***
Тяжело пахло лечебными отварами. Ему приподняли голову, в рот полился горячий напиток. Закат сглотнул, закашлялся от терпкой горечи, попытался отодвинуться. Открыл глаза.
— Ишь ты! Очнулся, — улыбнулась ему Ежевичка. Крикнула куда-то себе за плечо: — Эй, идите сюда! Смотрите, что за диво.
В закутке, где его положили, тут же стало тесно. Пай шмыгал носом, ворчал одобрительно Медведь, ахала Дичка, хмурился Светозар. Где-то за их спинами стояла Ро, усталая и осунувшаяся.
— Ну, считай второй раз родился, — Щука потянулся было хлопнуть по плечу, но отдернул руку. — Герой, а! Такого зверя одолел, один, голыми руками! Гроза всех окрестных медведей прям.
Закат неловко пожал плечами, поморщился от неожиданно кольнувшей боли. Что ему порвал медведь? Казалось, то ли бок, то ли ногу, но болело почему-то всё тело. И зачем его взялись лечить, раны на нем заживают как на обычном человеке, долго. Проще было бы…
Но это знал Пай, а не Ро. Да и сам Закат не был уверен, что алтарь принял бы так и не коронованного Тёмного Властелина. Скорее всего, нет.
Когда он боролся с медведем, он об этом не думал.
Как выяснилось, через малинник они дошли едва ли не до Залесинских полей. Пай и Ро добежали до крайнего дома, на крики высыпали мужики, а когда добрались до места стычки, обнаружили мёртвого медведя, пронзённого острым суком, и Заката под ним.
— Мы думали, всё, погребальный костер придется жечь, — горячо рассказывал Медведь. — Но девчонка остановила. Вопль такой подняла, ух! Потребовала нож, поднесла тебе к губам — доказывала, что дышишь. Я о таком и не слышал никогда…
Все взгляды обратились к Ро. Та даже головы не подняла, осталась сидеть, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Ежевичка покачала головой, приложила палец к губам. Пояснила негромко:
— Пусть спит. Ты три дня пластом лежал, а она мне помогала. В четыре руки тебя латали, славно выходило. Считай, ты ей жизнь спас, а она тебе, — пожевала губы, добавила вдруг сердито: — Только не вздумай её благодарить. Мало того, что слова зря потратишь, так еще и девочку мне испортишь. Лекарка она, от судьбы лекарка…
Закат слабо кивнул, чувствуя, что засыпает. Цвета расплылись, комната стала черно-белой. Отдалились голоса, растолкала всех моментально проснувшаяся Ро, склонилась над ним, сказала что-то. Но он её уже не слышал.
***
— Нет! — Тёмный Властелин перегибается через поручни моста, выбрасывает вперед руку, пытаясь дотянуться до едва заметной точки, плывущей по реке вдали. Он уже почти нащупал её, почти зацепил, почти заставил развернуться и двинуться против течения…
Спину пронзает болью, вдруг становится тяжело дышать, рот наполняется кровью. Он оборачивается, уже понимая, что умирает, почти растерянный и одновременно совершенно разъяренный. Хватает за горло стоящую за его спиной женщину. Рукоять застрявшего между рёбер клинка задевает поручни, Тёмный Властелин кашляет, задыхаясь, из уголка его рта течет кровь.
Королева улыбается даже когда он ломает ей шею и швыряет тело с моста в реку.
Он падает в лужу собственной крови. Он испуган. Он ползет к алтарю.
***
Он поднимается на башню, обозревает окрестности. От моря до гор, от реки до леса — его владения. Люди еще не знают об этом, но скоро узнают.
Внезапный порыв ветра гнет деревья внизу, развевается плащ. Кажется, такой ураган любого сбил бы с ног, но мальчик даже не шевелится. Над крепостью раздается сотрясающий землю рев, мощное тело проносится мимо башни. Чудовище садится во дворе. Мальчик спешит вниз, гладит черную чешую, с восторгом рассматривает перепончатые крылья, заглядывает в глотку, в которой горит живой огонь.
— Я назову тебя Пламя. Ты — мой первый воин, и ты поможешь мне собрать армию.
***
Мальчик с ободранными до крови ладонями стоит на склоне горы. Внизу — крохотная хатка, маленькое поле. Выжженная молнией проплешина видна даже отсюда, но он не приглядывается. Он точно знает, что должно быть вместо этого жалкого жилища.
Пальцы скрючиваются, лицо искажается гримасой усилия. Он будто тащит что-то неподъемное из земли… И в какой-то момент оно поддается.
Земля трескается, вскипает раскаленным камнем, тут же застывающим на ветру. Огненные фонтаны один за другим взрывают поле, сжигая пшеницу, растут вверх — замок, казармы, внутренние стены, внешние. Развалив домик напополам, взлетает к небу плеть текучего металла, оплетает обручами каменные балки, расплескивается блестящей крышей замка.
Мальчик шагает на упавший к его ногам подъемный мост. Еще не остывший камень шипит, валит едкий дым, кажется, босые ступни должны сгореть дочерна. Мальчик едва морщится, щелкает пальцами. Оправляет взметнувшиеся черные одежды.
Подкованные каблуки выбивают ритм его шагов по пустому замку.
Мальчик улыбается.
Все. С этой минуты рисунок боя утратил четкость, сбился. А скоро и боя не стало — стала беспорядочная, дикая, схватка «каждый за себя». Сражение рассыпалось на десятки мелких ожесточенных стычек, и способность обоих сторон уходить в Шаг только усиливала неразбериху…
Вот застыли друг против друга две группы — вельхо мечут привычное эксплози, горожане отвечают чем-то неопознаваемым… рушится стена, трещинами идет земля, но пока никто не может взять верх, и от кипящих в воздухе искр воздух начинает светиться.
Вот брошенный своими, загнанный в угол вельхо яростно оскаливается — и на идущих к нему мятежников рушится белый лед. Он как живой хватает людей в свои хрусткие объятия. Горожане не успевают ничего предпринять. Льда много, его хватает на всех… на убийцу тоже. Они так и застывают — трое над одним.
Вот рвется уйти в Шаг кучка штурмовиков, но перед ними падает угловатый красный камушек — и вдруг расправляется в ком колючей проволоки… Пилле Рубин летуче улыбается: накопители сами по себе тоже неплохое оружие, особенно если знать, что именно в них слили нервные новички. У него таких камушков еще много. Быстрый взгляд по сторонам, пока напарники упаковывают наемников: ну, кому помочь?
Вот группа одетых в одинаковые серые куртки вельхо наседает на троих «дикарей». Один из брошенных Знаков достигает цели, вельхо кидаются к упавшим, но вихрится воздух — и добыча исчезает.
Ожесточенно гвоздит Замораживающим и Окаменяющим сплоченная группка молодых парней, по виду ремесленников. Это напарники Тима, и по пути сюда они видели и своего друга, и его молодую жену. Врагов они не перебирают, и ряд неподвижно застывших фигур (лежащих, стоящих, схваченных в момент бега) становится все длинней, а сама группа — все ближе к отпечатку…
Обменивается ударами группа Гэрвина и полтора десятка вельхо, сплотившихся вокруг помощника Верняка. В какой-то момент два Знака встречаются в воздухе… и сливаются! Результат — чудовищно искаженный, перекореженный и непонятный Знак, от которого обе группы не сговариваясь решают убраться подальше.
Две пятерки, довольно слаженно действуя, повторяют трюк с Шагом за спину врагам. Два раза у них это получается, и только двое раненых успевает уйти, точнее, их выдергивает специальным амулетом. В третий раз удача нападающим изменяет — нападение получилось, почти, но как раз в это время им под ноги падает один из припасенных Пилле Рубином накопителей. Пилле швырнул накопитель вовсе не сюда, но один из его целей успел цапнуть заряженный камень в воздухе и отшвырнуть подальше. Они спаслись, а вот пятеркам не повезло…
Умело брошенное эксплози, и четверо горожан падают, как сбитые мальчишкой куклы. А пятый, с белой повязкой помощника лекаря смотрит на вельхо… смотрит… Он не двигается, только руки начинают странно мерцать, будто их оплетают молнии. И наемникам-вельхо отчего-то делается не по себе. Второпях они Шагают не туда, и черный вихрь принимает их в свои немилосердные объятия…
Драконоверы не слишком-то хорошо владеют магией, но это их не смущает, тем более что оружия, как обычного, так и прихваченного у вельхо, у них хватает. А мотивация у сектантов запредельная. Возможность посчитаться с давнишними врагами, разорителями, виновниками всех несчастий, не скрываясь, причем на равных — это почти опьяняет! Но действуют они не зарываясь, сплоченно и слаженно. А сочетание стрел, амулетов и Знаков, оказывается, действует даже лучше просто Знаков.
А вот и драконоверки! Две девушки, почему-то без платков, косы на виду, убегают от преследующих наемников. Одна из них вдруг припадает на колено, поднимается, хромая, бежит влево-вправо, мечется, не зная, куда деться… и преследователи, решившие рвануть за красавицей коротким путем, вдруг с криком проваливаются в землю по грудь. Отпечаток! Зыбучая земля, отпечаток старика Хельси, которому как-то ночью примерещилась его могила! Еще недавно заботливо огороженный участок теперь был открыт всем. И штурмовики в него попались. А красавица смеется и плачет, и смотрит в небо: «Мама, папа, это за вас! Вы же видите, правда? Легкого вам пути к Солнцу…». Погнавшиеся за второй сворачивают вслед за ней за угол… а там их встречают три дамы. Тоже драконоверки. Накопителей у них нет, но воительницам они и не нужны — преследователей просто и без затей встречают интернациональным приемом «скалка-в-лоб».
Умелая пятерка вельхо удачно подлавливает отбившегося от своих парня. И Вида не останавливает свою группу, которая, придавив находчивых штурмовиков Цепенящим, попросту расстреливает их из арбалетов.
Самые умные из вельхо понимают, что тут ловить нечего, одна за другой группы боевиков уходят в Шаг — пусть тут сражаются наемники, а их цель — беззащитный город.
Беззащитный ли?
Яма, например, восемь крупных кристаллов раздобыл. И ещё пару десятков совсем мелких. Потому что наплевать ему было на собственную безопасность, напролом пёр, а люди такое чувствуют и поперёк дороги вставать опасаются. Увесистая кучка получилась, никогда ещё у Ямы в кармане столько не брякало. Яма даже считать замучался. И плюс ещё три, что ему по сержантской бонусной карточке вместе с месячным жалованьем выдали. Шахтёры ещё долго будут Ямой детей пугать, это да, хорошо погулял. Душевно. И время заодно скороталось.
А сегодня ещё и славную винтовку приныкал. Вообще-то, в ясную погоду, когда атаки подземных монстров не предполагалось, такие вот тяжёлые штурмовые хреновины выдавались лишь под личную подпись и только на время тренировочных стрельб. А потом их полагалось сдавать обратно. И тоже под запись. Но Яма давно уже внимание обратил, что если стрельбы перед ужином, то все торопятся, и дежурный по оружейке в том числе. А потому и не особо тщательно пересчитывает, так, по головам скорее. А уж по списку, как в другие дни, не перед ужином если – не сверяет точно.
На ужин Яма не пошёл, хотя есть хотелось зверски. Но Яма уже второй день в столовой не появлялся. И даже не из коварных побуждений оттянуть начало погони, чтобы не сразу поняли и хватились – бесполезно. Поверка ведь до завтрака, на ней отсутствие и обнаружат.
Просто делалось тошно при одном воспоминании, как штрафники шуршали подносами, подальше отсаживаясь. И как полз по залу шёпоток с пересмеиваниями – это люди сведущие вводили в курс дела тех, кто раньше не знал ничего. Яма и не предполагал, что такие имелись. Оказалось – довольно много. Ранее. Теперь-то уж точно всем доложили…
Мерзко было до звона в ушах и сведённого судорогой горла. Яма не смог проглотить ни куска. Так и ушёл.
Ничего, недолго уже. Яма – воин и охотник, перетопчется. Дома иногда неделями голодать приходилось, если год сухой выдался и зверьё далеко ушло. Тут расслабился на дармовых харчах, два дня всего, а желудок подводит, словно последний раз в него что попадало дней десять как, не ближе.
Особо Яма опасался за приныканную винтовку – а ну как кто сунется под койку и обнаружит? И потому, побыстрее покончив с разборкой последнего куска сортирного пола, вернулся в казарму и до самого отбоя так на койке и просидел, не поддаваясь на провокации. Соседям довольно скоро надоело прикалываться, предлагая открыть окно и проветрить помещение – тем более, что Ямин напарник по отсеку так шутить опасался, а Яма, хотя на подначки и не реагировал, но на всяких мимо проходящих смотрел очень недобро, отчего притормаживать им становилось как-то ну вовсе не в кайф. Шутить же на полном ходу тоже не слишком удобно. Не говоря уж о том, что открывающихся окон в отсеках не было. Только в коридоре.
После отбоя Яма заснул почти мгновенно и ничего не опасаясь. Знал, что бить его сегодня не полезут, сил на ночной переход потребуется много, а инстинкт охотника не даст проспать дольше необходимого.
Так и случилось.
Проснувшись за полночь, Яма несколько минут полежал, прислушиваясь к окружающему. Но всё было тихо. Относительно тихо, конечно, как может быть тихо ночью в помещении с фанерными стенками и вовсю храпящим на верхней койке хмырём-соседом. Хмырь этот, с которым Яма вторую неделю делил отсек, но имени которого так и не запомнил, храпел знатно, с присвистами и постанываниями. И захочешь – ничего кроме не услышишь.
Яма осторожно вытащил из-под койки с вечера собранный рюкзак. Довольно тощий, надо сказать – трёхлитровая фляга, которую Яма собирался наполнить из реки, личное оружие, обмотанное запасной футболкой, чтобы не звякнуло не ко времени, моток веревки с раскладной кошкой на конце, пара запасных батареек к личному пистолету. Куртку он не стал упаковывать, сразу надел – это в казарме тепло, жарко даже, а в пустыне ночи холодные. И пофиг, что лето. Осторожно вытащил из-под койки винтовку, повесил на плечо. Вынул из-за голенища тонкое лезвие, погрел в руке. Вышел в общий коридор, аккуратно притворив за собою фанерную дверь.
Казарма спала.
В коридоре было почти светло из-за множества фонарей вокруг плаца и полосы препятствий. Каждые восемь секунд луч вращающегося прожектора падал на казарму, отпечатывая на дверях отсеков белые квадраты окон с чёткостью фотовспышки. Именно из-за этого прожектора даже в самые жаркие ночи двери отсеков невозможно было оставить открытыми настежь – попробуй, засни, если в глаза тебе бьют ритмичные вспышки каждую девятую секунду.
Из-за неплотно закрытых дверей доносились ночные шорохи, сонное бормотание, храп, шумное дыхание и скрип подвесных рам. Осторожные шаги Ямы ничем не нарушали эту ночную симфонию. Тут главное – ступать неритмично, делая разные интервалы между шагами и замирая невпопад. И тогда не то что усталый человек – но даже и чуткое настороженное зверье тебя не заметит. И потому прикемаривший на посту дежурный даже головы не поднял, когда Яма неслышной тенью скользнул мимо него на женскую половину барака.
Это не было запрещено, хотя и не поощрялось. Заведение Матушки Крольчихи предлагало к услугам солдат и офицеров отнюдь не только девочек, учитывая специфику. Каждый добывает кристаллы, как умеет. И чем умеет. А женщины-бойцы не меньше мужчин нуждаются в том, чтобы снять стресс и расслабиться. Желательно – с красивым, умелым и хорошо оплаченным мальчиком, а не своим братом-солдатом, который и в казарме надоел до тошноты.
Но правил на это счёт не существовало, и среди солдат тоже нередко складывались пары – иногда на одну ночь, иногда и на более долгий срок. А потому Яма не особо опасался быть застуканным ночью на женской половине – наказания за это не грозило.
Только вот если его тут сейчас поймают – побег придётся отложить на завтра.
А завтра – не факт, что дежурный по оружейке не хватится пропавшей винтовки. Или любопытный сосед не сунет нос, куда его не просят…
Отсек, в котором обитала Полторашка, Яма разведал заранее. Третий с дальнего краю. Нижняя койка, как и у него. Это облегчало задачу – тихо убить спящего на верхней было бы сложнее, а тут ерунда. Главное – одновременно полоснуть по горлу и аккуратно придавить руки-ноги, чтобы не дёргалась. А то начнёт биться в агонии – и обязательно кого-нибудь разбудит. Лишние жертвы. Лишний шум.
Зачем? Яма же не зверь какой.
Третья от дальнего входа дверь была прикрыта неплотно, приглашающе зияя тёмной щелью. Очевидно, из-за жары. Удачно. Осторожно потянув створку на себя, Яма просочился в отсек. Постоял, приучая глаза – по сравнению с темнотой отсека в коридоре было почти светло. Прислушался, пытаясь вычленить из ночных шорохов дыхание двух спящих женщин, разделить их, прочувствовать нужное…
Что-то было не так.
Яма нахмурился, не понимая ещё. Затаил собственное дыхание, весь обращаясь в слух, даже глаза закрыл…
Женщина с верхней койки всхрапнула. Выпростанная из-под одеяла рука свесилась с бортика, чуть не задев Яму по плечу, тот еле успел отшатнуться. Замер, опасаясь, что женщина проснётся. Но та не проснулась, её ровное сонное дыхание отчетливо слышалось в темноте отсека.
Одно дыхание…
Обида была такая неожиданная и жгучая, что Яма чуть не расплакался. Сел на нижнюю койку, уже не опасаясь, что та скрипнет. Ощупал сбитые простыни. Тёплые. Но при такой жаре это не показатель, может, Полторашка сразу после отбоя ушла, и не вернётся до самого рассвета. Не обшаривать же теперь все отсеки на мужской половине, прислушиваясь под дверью – тут? не тут?
Почему-то раньше такой вариант развития событий совсем не приходил Яме в голову. Может быть, потому что сам он Полторашку в качестве женщины не воспринимал совершенно – вот и не мог поверить, что нашёлся кто-то, думающий иначе. Но вот нашёлся же! Притом рядом совсем…
Уходить, не убив её, было обидно до чёртиков. Но оставаться – лишний риск. Конечно, есть шанс, что она придёт через пять минут. Ну или десять. Неудобно же дрыхнуть вдвоём на узкой казарменной койке, а вряд ли они там будут до утра развлекаться, никаких сил не хватит. Может быть, всё-таки подождать – хотя бы немного? Очень уж не хочется уходить, оставляя недоделанное…
Но она может и совсем не придти. Вполне. Яма ведь не знает, сколько сегодня ребят в самоволку ушли до утра. Может, у любовника Полторашки сосед как раз и ушёл. И они, натешившись, давно уже дрыхнут друг под дружкой, каждый на собственной койке, со всеми удобствами. Не станешь же проверять каждый отсек, светя всем спящим в лицо фонариком…
Можно, конечно, вернуться к себе. Тихой тенью проскользнуть обратно мимо дремлющего дежурного. Сунуть рюкзак под койку, и винтовку туда же, раздеться, залезть под тонкое армейское одеяло и притвориться, что никуда сегодня уходить не собирался вовсе.
А завтра ночью всё повторить. В надежде, что Полторашка таки будет на месте и всё получится как нельзя лучше.
Можно, конечно.
Только где гарантия, что она опять не уйдёт дрыхнуть к своему любовнику?
Или что сосед, решив пошарить в поисках кристаллов под Яминой койкой, не наткнётся на совершенно неуместную там штурмовую винтовку и не поднимет шум?Или что дежурный по оружейке не хватится недостачи?
Нет.
Оставаться нельзя.
Лишний риск.
Уходить нужно сейчас, как это ни обидно…
Яма вздохнул, легко поднялся с чужой койки и вышел в коридор, осторожно притворив за собой дверь уже второго за эту ночь отсека.
Кеншин молча отвернулся, никто другой тоже не стал отвечать. В тишине ветер играл с деревьями в саду, стучал ветками в бумажные стены. Акайо опустил взгляд, впервые заметив гладкий деревянный пол, лежащие на нем прямоугольники света. Запрокинул голову, нашел красные балки под потолком. Улыбнулся невольно, глядя на танцующую в лучах пыль.
Экспедиция увеличилась уже на два человека, и Акайо не знал, долго ли ещё они смогут держать в тайне от всеслышащих ушей императора, откуда пришли. Нужно было донести Рюу живым до места, где Маани оставил исцеляющие машины, и можно было только молиться, чтобы посылку не нашли раньше них. Разумно было бы не расслабляться, оставаться собранным и серьёзным каждый миг, как стоящий в дозоре солдат, держащий руку на рукояти меча.
Но неожиданно угнездившееся в душе чувство, что он наконец-то вернулся домой, что он нашел свой смысл, не исчезало от этих мыслей. Ему не просто хотелось верить, что у них получится — в этот миг он точно это знал.
— Какая-то очень короткая вышла у тебя история, Тетсуи, — заметила Тэкэра. — И слишком серьёзные разговоры после. Может, ещё кто-нибудь расскажет? Подлинней!
Они переглянулись, чуть улыбнулась Симото.
— Я могу спеть. Это не история, но отвлечет так же хорошо.
— Подожди, — потребовала Таари. Метнулась наружу, вернулась тут же с несколькими пустыми свитками. Спросила: — Ты не против, если я буду записывать?
Симото только с улыбкой качнула головой. Тронула струны, склонилась над мандолиной так, что волосы закрыли и её лицо, и руки.
— Пусть холодно порой, но приходи ко мне, утомившись от дневных забот. Мы укроемся одним одеялом, и нас осыпят лепестки отцветающих слив…
Хриплый, тихий, невыносимо пронзительный голос. Акайо понял, что невольно нашел руку Таари, сплел с ней пальцы. В словах не было ничего, что заставило бы понять — эта любовь будет несчастной, но то, как Симото пела её, какие образы выбирала, заставляло поверить, что одного из двоих, лежащий на крыше под могучим деревом, вот-вот унесёт ветер. Следующие песни, словно пронизывающий холод, пробирались под кожу, разъедали надежду на лучшее. Утверждали — женщине, певшей на улице Яманоко, в самом деле нечего было терять.
— Волосы сплетаю, не могу поверить, что этой ночью постель моя холодна…
— И дом мой не дом, и струны мои умолкли, я ищу твои следы на лунных дорогах, хотя знаю — мне их не найти, мне уходить одной…
Она пела, в коротких паузах отпивала глоток чая, но Акайо не успевал даже перевести дух, когда звучала новая песня. Он понимал, что раньше не слышал ни одной и оставалось странное чувство, что на этот раз Симото решила рассказать им свою историю. Он не все мог понять, да и почти не пытался, унесенный музыкой, как рекой. И словно проснулся, когда Симото замолчала на середине песни, прижала струны ладонью. Сдержанно поклонилась.
— Простите, ясный брат. Я не желала нарушать ваше очищение.
В дверях стоял молодой монах, смотрел на неё зачарованно. Кажется, даже обращенные к нему слова услышал не сразу. Отвернулся резко.
— Мои глаза не видят соблазна, а уши не слышат искушения. Я пришел сообщить, что ваш собрат готов к дороге. Чем быстрее вы уйдете, тем легче будет ему живым достичь цели вашего пути.
А монахам — продолжать не видеть и не слышать искушения, добавил про себя Акайо. Улыбнулся юноше, встал первым.
— Тогда мы немедленно покидаем вас, ясный брат. Передай нашу благодарность старшим.
— Благодарите предков, которые направляют нас всех.
В саду уже смеркалось, но они не стали отказываться от своих слов. Пара монахов принесла на носилках спящего от лекарств Рюу, велела не давать ему ни еды, ни питья до самого Каминою. Помогли закрепить на паланкине пару фонарей и ушли, словно растворившись в тенях сада.
Акайо подставил плечо под балку, с ним в пару стал Джиро, с утра, кажется, не проронивший ни слова.
Пошли.
***
На рассвете носильщики сменились, но надолго останавливаться не стали. Короткие привалы помогали большинству, а тем, кто не выдерживал темп, помогали Иола и Наоки: недолго несли на спине, давая прийти в себя, оба достаточно сильные, чтобы справляться с таким грузом. Акайо шагал в тягучем трансе, мысли текли самовольно, принимали странные формы… Забывались. На него с каждым шагом все сильней опиралась Таари, наконец он поднял её на руки. Сам почти спящий, шел, слушая её ровное дыхание, и казалось — он несёт весь мир.
— Нужно остановиться, — донесся голос откуда-то очень издалека. — Я осмотрю Рюу и все поспим, хотя бы немного. Даже мы такие переходы не делали, а мы были особой императорской разведкой.
Акайо встряхнулся, посмотрел на Тэкэру. Она хмурилась, разворачивая одеяло, усталое лицо снова, как когда она смахивала кровь с клинка, складывалось в старую маску идеального сына, солдата, разведчика Шоичи. Это само по себе говорило, насколько разумно предложение. Акайо оглянулся, увидел, как растянулась их цепочка, как споткнулся вдалеке Юки. Кивнул, первым сел на землю, осторожно уложил так и не проснувшуюся Таари. Посмотрел на остальных, кто еще мог держать нужную скорость.
— Четыре часа. Если не выдержим, надо будет опять делиться на две группы: одна пойдет вперед, вторая догонит позже.
Согласно кивнул Иола, наклонился, опуская на расстеленное на обочине одеяло Аой. Догнала их Симото, скользнула по всем взглядом, легла, обняв мандолину.
Все засыпали почти мгновенно, казалось, только Акайо достиг того состояния стоящего в дозоре, когда спать не можешь, даже если очень хочется. Заставлять себя не стал, хотя мог. Вместо этого откинулся на высокую обочину, расслабляя тело, медленно выдохнул, освобождая разум. Сидел так, не считая время, смотрел на дорогу, лежащую перед ними, щурился от слишком яркого света. И подскочил, как положено дозорному, когда увидел на горизонте пыль. Толкнул Иолу, рядом мгновенно проснулся Джиро. Глянул вдаль, сказал:
— Патруль, — и вместе с Акайо бросился прикрывать свернувшихся в траве женщин. Шепнул на ухо встрепенувшейся Аой: — Не шевелись, что бы ни случилось, пока мы не снимем одеяло.
Та смотрела непонимающе, её крепко взяла за руку Таари. Кивнула Акайо, помогла накрыть их, не задавая вопросов.
Женщины не могут спать у дороги, тем более в компании множества мужчин, и не могут выглядеть так, как они сейчас. Аой, конечно, переоделась в старое кимоно Симото, но наряд бродячей гейши привлекал не многим меньше внимания, чем окровавленные свадебные одежды.
Кадеты должны были ловить таких бродяжек, и Акайо не был уверен, что кто-нибудь из них сейчас способен убедить верных солдат Империи, что все в порядке. Значит, нужно было сделать так, чтобы им не стали задавать вопросы. Казаться простой группой путешественников, решивших отдохнуть.
Едва успел вспомнить, что простые путешественники ещё склоняют головы перед солдатами. Они шагали мимо, а Акайо смотрел на пожелтевшую от пыли форму, на военные сандалии — к тем, что сделали для них в Эндаалоре, так толком и не привык, хотя они удобно сидели на ноге.
Мимо маршировала его жизнь, а он сидел на обочине дороги и хотелось коснуться руки Таари или хотя бы потереть шею, ещё недавно плотно охваченную черной лентой ошейника. Слишком невозможным казалось в усталом полусне, что он не один из этих солдат, измеряющих окрестности города шагами, зорко следящих за соблюдением законов.
Обратил бы он внимание на путников у дороги? Наверное, да. Может быть, на стоянке нашел бы время, изложил офицеру подмеченные несоответствия — например, что они сидят на самом краю одеял, даже если считать, что спрятавшиеся под ними соответствуют общему духу пейзажа, похожего на застывшее каменистое море.
Если среди кадетов найдется хотя бы один внимательный человек, если офицер выслушает его, им лучше поторопиться.
С другой стороны, на марше нельзя разбивать строй и задавать вопросы, а до ближайшей заставы еще полдня пути, это Акайо помнил хорошо. В монастыре кадеты не могут задавать вопросы, дороги расходятся во много сторон, а они не такие значимые цели, чтобы устраивать облаву. Значит, даже если кто-то обратит внимание на странных путников, они успеют уйти достаточно далеко, чтобы их не сумели найти. Но ночевать лучше будет в стороне от дорог.
Когда пыль, поднятая солдатами, улеглась и Акайо убрал одеяло, накрывавшее Таари, он это и рассказал. Кивнула Тэкэра, подтверждая, указала подбородком на паланкин:
— Нам лучше поспешить. У нас есть время, но не так много, как хотелось бы.
***
Они устали снова, и быстро. Кеншин предложил взяться за руки, чтобы никто не отстал, Симото развернула мандолину перед собой.
— Немного сбавьте шаг, — посоветовала. — Спешка хороша, но дорога слишком длинна, чтобы надеяться её пробежать.
Заиграла, подстраивая перебор струн под их общую скорость. Сегодня её песни были не так печальны, как вчера, наоборот, они дышали легкостью юности, очарованием, почти верой в чудеса и трепетным ожиданием чего-то неизведанного, но несомненно прекрасного. И они помогали идти. Сбросила обувь Таари, ноги тонули в мягкой дорожной пыли, а она торопливо записывала льющиеся рекой стихи. Акайо шагал рядом, нес в руках её сандалии. Улыбался.
Эти песни не уводили в неизвестность, напротив. Они все были этим мигом, и он вдыхал мелодию надежды на лучшее, как воздух.
Он сможет. Они справятся, так или иначе, Таари уже собрала и передала огромное количество материала, Эндаалор больше не станет игнорировать Империю, а Империя уже понемногу начала пользоваться благами Эндаалора — если считать их всех таким благом. Дорогу от моря до гор невозможно проделать в один миг, но, если решиться идти по ней, однажды достигнешь цели.
Он всё ещё помнил, что может не справиться, но сейчас это не было чем-то парализующим. Просто на каждой дороге есть ямы, и нужно смотреть под ноги, чтобы не упасть и расшибиться.
В конце концов, он уже пережил одну свою смерть. И если суметь заново поверить в предков, то можно представить, что тем просто надоело смотреть, как потомки ничего не делают.
Улыбнулся, просыпаясь от того, куда завели его мысли. «Посланные предками», до чего только не додумаешься, когда идёшь так долго без остановки. Хорошо, что, хотя бы не вслух присвоил им всем императорский титул.
Музыка стихла, сменилась шелестом ветвей и ровным ритмом их шагов.
— У меня больше нет песен, — Симото погладила мандолину. — Теперь они все вплетены в дыхание ветра.
Кивнула Таари, догнала паланкин, убрала в простенок свитки. Шевельнулся внутри Рюу, хрипло попросил откинуть плетёнку. Аой шла рядом, стараясь не отставать. Они взялись за руки, оба бледные, одна от страха, другой от потери крови, заговорили едва слышно, впервые с тех пор, как вдвоем умерли друг за друга. Умолкли, глядя в стороны, только остались сцеплены руки, пальцы переплетены так крепко, что кажется — не разорвутся, что бы ни случилось. Придется бежать — будут бежать вдвоем, придется умереть — умрут вдвоем.
Иола, на плече которого снова лежала балка, смотрел на них задумчиво. Качнул головой, перевел взгляд на дорогу. Сказал:
— Еще нё все рассказали о себе. Например, я.
— Чубары здесь были, — врываюсь в вам Мудра даже не поздоровавшись.
— Шесть разведчиков.
— Где они? Зачем пришли? — Мудр сразу понимает, насколько серьезно дело.
— Назад пошли, на перевал. Надо, чтоб наши охотники на перевале дежурили. Если Чубары опять придут, по рации общество предупредили.
— Правильно говоришь, — соглашается Мудр. — Если назад пошли, время у нас есть. Сейчас уважаемых людей соберем, ты все подробно расскажешь.
Со времен пожара у нас такого важного и тревожного собрания не было. Все общество собралось. И Жамах, и геологи-шабашники. Сначала я кратко рассказываю. Ксапа перепугалась, Жамах перепугалась, копье чубарское у
меня забирает, рассматривает внимательно, вроде, слегка успокаивается. Я второй раз рассказываю, на этот раз подробно, со всеми деталями. Охотники много вопросов задают и решают, что теперь делать. Кто-то из молодых
встает и предлагает догнать и убить чубаров. Жамах испуганно сжимает мою руку.
— Сядь, — прикрикивает на него Мудр. — Ты их два дня догонять будешь. И еще неизвестно, кто кого… А мы с ними воюем?
— Так ведь они Клыка…
— Что они — Клыка? Убили? Покалечили? Клык им сказал: «Мы с вами не воюем.» Они ушли. Так?
— Так. Но…
Я смотрю на Ксапу. Как на иголках сидит. На Жамах смотрю — не в себе охотница. Лицо красными пятнами пошло. Эх, зря ей две полоски не сделали. Надо было. Нашей сейчас считалась бы. А так — нипойми кто. Как бы ей плохого не сделали, если мы с Чубарами схлестнемся.
Внезапно Жамах поднимается, древком копья о землю бьет.
— Я пойду к Чубарам, скажу, чтоб сюда не ходили. Я чубарка, меня послушают.
Сразу все зашумели, ничего не понять. Мудр ждет, ждет и как рявкает:
— Тихо!
Мы затихаем. Мудр оглядывает всех нас и говорит:
— Первое, что меня тревожит, как тебя встретят. Второе — послушают ли? И, наконец, вернешься ли ты назад?
— Вернусь обязательно. Я же здесь сына оставлю, — говорит Жамах. — об остальном не тревожься. Это мои проблемы.
Последнее слово по-русски говорит. Не все даже понимают.
— Не об этом я. Вдруг тебя Заречные по дороге перехватят?
— Стойте! Я знаю, что делать! — вскакивает Ксапа. — Мы сейчас полетим к Чубарам на вертолете. И никто нас в воздухе не перехватит. А они испугаются нашего могущества и к нам не полезут, вот! Я сказала!
Что тут начинается! Все разом галдят, никто никого не слушает. Ксапа что-то на ухо Жамах говорит, Жамах кивает. А я понимаю, что спорить будут долго, но все по-ксапиному выйдет. Но двоих их отпускать никак нельзя! Придется мне с ними лететь. Вертушкой умеют управлять Сергей и Вадим. Но Вадим говорил, что Сергею по должности положено, а он на
такой не летал. Значит, четвертым будет Сергей. Хорошо бы Кремня пятым взять, он надежный и сильный. Но сначала делает, потом думает. Лучше Мудреныша. Но у Мудреныша за каждым словом две задние мысли. Я опять дураком себя чувствовать буду.
Сажусь поближе к Сергею, объясняю ему, что скоро Ксапа всех переспорит, нам надо будет за перевал лететь. Сергей говорит что-то Платону и уходит вертушку к полету готовить. А Платон и шабашники вокруг меня рассаживаются, приходится еще раз утренние приключения рассказывать. На этот раз — по-русски. Платон говорит, что летит с нами, но надо у Михаила добро получить. Я не понимаю, но решаю, что если это долго, то ждать не будем. Оказалось — быстро. Михаил разрешает использовать оружие только для самообороны. И обо всех новостях докладывать ему в реальном времени. Я опять не понимаю. Потом у Ксапы спрошу.
— Не обращай внимания, это наши заморочки, — успокаивает меня Платон.
Пока мы ПЕРЕТИРАЕМ этот вопрос, Ксапа совсем разбушевалась. Кричит на охотников, что мы должны помочь Чубарам. Большинство охотников почему-то Чубарам помогать не стремятся. Чубары обижают Степняков, а Степняки каким-то образом нам родными и близкими сделались. Еще осенью врагами были. Я удивляюсь двум вещам: Почему никто больше не боится Чубаров, и почему Степняки нам стали родными? Ну ладно, среди нас много
девок из Степняков. Но из Чубаров только одна…
Жамах сидит скромно, тихо, только желваками играет.
— Тихо! — опять кричит Мудр и поднимается. — Говорить буду. К Чубарам полетят Клык, Ксапа, Жамах и те, кого Клык возьмет. Сегодня они полетят знакомиться, и ничего больше. Если Чубары их примут с уважением, будем думать, что дальше делать. А если нет — сделаем так, чтоб к нам они ни ногой! Я сказал!
Удивительно, пока спорили, почти все были против. А теперь все хотят со мной лететь. Мы с Ксапой парой слов перекидываемся, и она бежит вещи собирать. Жамах убегает со степнячками договариваться, чтоб ее малыша покормить грудью не забывали. Приглядеть за ним и Мечталка может, но молока у нее нет.
Вот чем охотник от бабы отличается. Мудреныш на минуту в вам заходит, берет копье, рюкзак на одно плечо забрасывает — и готов. А у баб сборов на полдня. Ксапа два больших ящика барахла набирает. Мы с Платоном еле тащим.
Наконец, все вещи собраны, все в вертолет погружено, сами садимся. Копья в проход между креслами кладем. Мудреныш ни разу не летал, Ксапа объясняет ему, где нужно сидеть, за что можно держаться, чего трогать нельзя. Проверяет, все ли взяли рации. Есть ли у Сергея и Платона ПИСТОЛЕТЫ. Платон и ей выдает КОБУРУ С ПИСТОЛЕТОМ. Ксапа куртку сбрасывает, ремни кобуры на себе застегивает, чтоб кобура почти подмышкой спряталась, сверху куртку надевает.
— Так, рация, копье, голова — все взяла. Серый, полетели!
Хотел расспросить, что такое пистолет, но не успеваю. Сергей зовет дорогу показывать.
Первую остановку делаем над поляной, где чубары дрались. Даже не садимся. Повисели немного, на свежую могилу сверху взглянули и дальше летим. Я сижу рядом с Сергеем, чубаров высматриваю. Жамах за спинкой сиденья стоит, подробности о чубарах выспрашивает. У нее, оказывается, два брата. Не может понять, которого из них я видел.
— А кого твой брат убил? — спрашиваю я.
— Гада одного. Сама бы убила, да повода не давал.
— Точно?
— Ты же его копье принес. На древке копья метка стоит. У нас у каждого на оружии своя метка.
— Ты мое копье остругивала. И на мое метку поставила?
— Ага, — улыбается. — Твою (рисует в воздухе клык), а рядом свою, маленькую. Скажи, ты на самом деле приглашал их к нам мясо есть?
Я повторяю фразу, что сказал ее брату.
— Ну, я им задам! — непонятно чему улыбается Жамах. — Ты только мне врать не мешай. Если спросят, говори, что я тебя к ним послала.
Ксапа втискивается между моим креслом и креслом пилота. В руке бумажка с непонятными значками.
— Серый, я прикинула по времени, они где-то на подходе к перевалу. Начинаем поиск с этой точки.
Мне даже интересно стало, почему — поиск. Думал, прилетим и сразу сверху их увидим. Но Ксапа оказалась права. Никого не видим. Круг делаем
— никого. Садимся на перевале, мы с Мудренышем и Жамах выходим из вертолета, следы ищем. Мудреныш первый примечает след. Но не тот, старый. Не от нас, а к нам. Жамах второй след находит, совсем свежий. Быстро Чубары ходят, если уже перевал прошли. Мы год назад медленней шли. Правда, они налегке идут, а мы туши оленей несли.
Возвращаемся в вертолет, поднимаемся повыше, снова круги над скалами описываем.
— Они что, прячутся от нас? — спрашивает Сергей.
— Мы прятались, когда впервые авиетку увидели, — припоминаю я.
Сергей поднимает машину еще выше. И включает какую-то инфракрасную аппаратуру. Я не понял, что это такое, но Платон одобряет, а Ксапа говорит, что где же он раньше был?
Но первым Чубаров замечает Мудреныш. Он смотрит вниз в бинокль и видит, как один из чубаров перебегает от камня к камню.
— Жамах, хочешь им что-нибудь сказать? — спрашивает Сергей и протягивает ей черную штуковину на шнурке. — Эта вещь называется микрофон. Нажимаешь кнопочку сбоку, подносишь к губам и говоришь. Снаружи твой голос будет очень громкий.
И показывает, как надо.
— Они меня услышат?
— Без всякого сомнения! Э-э! Подожди, я пониже опущусь.
Мы спускаемся, как сказал Сергей, до высоты птичьего полета, и Жамах начинает радостно говорить что-то по-чубарски. Мы ничего не понимаем, но все наперебой подсказываем ей, что сказать надо. Она лишь весело глазами
посверкивает и тараторит по-своему. Чубары из-за камней выходят, головы задирают, на нас глазеют. Сергей присматривает ровное место в тридцати шагах от них, сажает машину. Жамах первая выскакивает, бегом к своим бросается. Охотники от нее шарахаются, даже копья вперед выставляют. Но признают быстро. Жамах их обнимает, кого-то за волосы дергает, другого по плечам хлопает, третьему кулаком в брюхо сует.
Я не сразу понимаю, чему чубары так поразились. Мы-то привыкли что на ней одежка чудиков. Но чубары брезентовую штормовку в первый раз видят.
Мы все выходим из машины и встаем цепочкой вдоль борта вертолета. А Жамах уже тащит за руки к нам двух чубаров. Те выглядят не очень довольными и явно не спешат на знакомство. Брат Жамах идет сам, осторожно шагая и явно оберегая сломанную руку. За ним с видом «два раза не умирать» настороженно топают еще двое недовольных. Вертолет явно произвел на них впечатление, руки просто сами тянутся к оружию.
Начинается процедура знакомства. Жамах тараторит не переставая, то по-ихнему, то по-нашему. И вся так и светится счастьем. Первой представляет Ксапу. Не знаю, что говорит, но чубары улыбаются и слегка кланяются. Вторым вытягивает за руку из строя меня. Сначала ругает охотников (это я по жестам понимаю и по тому, какими кислыми становятся их лица), потом сочиняет небылицы обо мне (лица вытягиваются и становятся почтительными).
— Что ты им сказала? — интересуюсь я по-русски.
— Что ты мой мужчина, что ты меня трижды от верной смерти спас. Ну и еще всякое. Мы же договорились, не мешай врать.
Ксапа хихикает, Жамах обнимает одной рукой ее за талию.
Представление занимает много времени. О каждом чубаре Жамах рассказывает много охотничьих баек, кто в одиночку медведя завалил, кто от целой стаи волков отбился, кто три дня лося преследовал… Я одно понимаю: Наши обычаи лучше. Мы хотя бы хвастаемся сидя у костра и закусывая свежим мясом. Так Жамах и говорю. А она переводит чубарам. Все смеются, напряженность уходит. Ксапа пользуется моментом и говорит, чтоб все грузились в вертолет. Жамах поддерживает. Нашим повторять два раза не надо, дома и стены помогают, как говорит Ксапа. Но чубаров Жамах, как детей, за руку затаскивает и усаживает в кресла. Копья отбирает и кладет
в проход рядом с нашими. Места хватает всем.
Тут Жамах делает вид, что только сейчас замечает мое копье. Поднимает с пола, грозно рявкает, указывая на метку, дает кому-то подзатыльник и отдает копье мне. По ее приказу чубары собирают все вещи, что отобрали у меня и, с виноватым видом, кладут к моим ногам. Ксапа отзывает Жамах, женщины коротко шепчутся, и Ксапа лезет рыться в ящиках, которые мы погрузили перед отлетом. Возвращается с охапкой ремней и ножей в ножнах.
— По случаю знакомства мы решили сделать подарки охотникам Чубаров, о которых много слышали, — громко произносит она, а Жамах переводит. Чубары встречают раздачу подарков с недоверчивым оптимизмом, а бурные,
продолжительные аплодисменты их не на шутку пугают и тревожат. Но Жамах объясняет и успокаивает. А робкие аплодисменты с их стороны мы дружно подхватываем. На лицах вновь появляются улыбки.
— Жамах, предупреди своих, что сейчас будет шумно. Серый, заводи шарманку, — командует Ксапа.
Когда машина отрывается от земли и идет вверх, чубары изо всех сил делают вид, что им не страшно. Неужели и у меня в первый раз было такое напряженное лицо?
— Куда лететь? — оборачивается к нам Сергей. Жамах выдергивает за руку одного из охотников и сажает в кресло справа от пилота. Объясняет, что он будет показывать дорогу.
Та Жамах, которую я вижу сегодня, очень сильно отличается от той, к которой мы привыкли. Она говорит без умолку, она командует мужчинами, и ее слушаются! От новой Жамах мы вряд ли услышали бы жалобное: «Я больше не буду. Ну что вы как не родные» за лишнего убитого оленя. Значит, придуривалась. Когда я научусь баб понимать?
Вертолет идет низко и быстро. Горелый лес проносится в половине броска копья под нами. Даже мне жутковато становится. Ксапа говорит, что на такой скорости мы за полчаса долетим. Я еще плохо разбираюсь в ее часах, но до реки долетаем на самом деле быстро. Как давно я здесь не
был!.. Целый год.
Сергей сбавляет скорость и летит над водой вверх по течению. Приблизительно, на дневной переход. Потом заворачивает влево, к горным отрогам. И мы видим стоянку Чубаров. Хорошо они спрятались, и от степняков, и от Заречных разом. Считается, что эта земля как бы наша,
но мы сюда редко ходили. Далеко, да и добычи мало.
Жамах просит Сергея облететь стоянку, потом зависнуть над ней. В общем, перепугала всех до смерти. Кто-то даже копье в нас бросает, но мы слишком высоко летим.
А Жамах берет микрофон и по-чубарски говорит. Мы опять ничего не понимаем, чубарские охотники смеются, а внизу паника начинается — сильнее, чем у нас, когда от пожара спасались.
Жамах хочет, чтоб мы сели прямо посреди вамов, но Сергей не соглашается. Сажает машину между рекой и стоянкой. Жамах открывает дверь, и чубары, разобрав копья, выходят первыми. Я тоже тянусь за копьем.
— Не трогай, — говорит мне Ксапа. — Не так поймут. Если что, я прикрою.
Ну ничего себе! Охотник я, или погулять вышел? Фу ты, сам ксапиными словами думать начал. Хочу серьезно поговорить, но она уже наружу выскакивает. И Жамах тоже. Спешу за ними, чтоб объясниться, а за мной остальные выходят. Тоже без копий, с пустыми руками. Бардак! Все беды — от женщин!
— Сергей, останься. Из машины не выходи, — слышу за спиной голос Платона. Ну хоть один нормальный.
Впереди идут чубарские охотники, за ними мы, а навстречу нам — все Чубары разом. И все — с оружием. А у меня только нож на поясе.
Жамах кричит что-то, руками над головой машет и убегает вперед. Навстречу ей пять женщин бегут, с копьями. Поравнялись, копья отбросили, одна в боевую стойку встает — чуть приседает, ноги в коленях напружинила, вперед пригнулась, руки разводит вперед и в стороны. И Жамах напротив нее так же встает. Остальные смотрят и кричат что-то, да не понять, никто из нас таких слов не знает. А эти бросаются друг на друга, на траву валятся.
— Ну, блин горелый, торжественная встреча, — изумляется Ксапа и даже останавливается в растерянности. А Жамаж уже подминает под себя незнакомку, садится на нее верхом. Потом на ноги вскакивает, помогает подняться побежденной. И опять сцепились. Нет, на этот раз простообнимаются. Игры у них такие, блин!
Жамах перед второй бабой в боевую стойку встает. Но та ладошками перед собой машет, по животу руками себя гладит, большое пузо показывает, Мол, на сносях. Обнимаются осторожно. Ну и хорошо, а то с их обычаями я поседею раньше времени.
Жамах двух баб за руки хватает, к нам бегом тащит. Довольная… Опять знакомства начинаются. Думаете, меня первым представила? Как же! Ксапу. Меня — вторым. Ладно, пусть вторым, но хоть бы переводила побольше. А так полным идиотом себя чувствуешь под любопытными взорами пяти баб.
Поэтому обнимаю я ее за талию одной рукой, второй — Ксапу и веду прямо на толпу местных.
— Кто у вас самый главный, — говорю. — Представь нас.
Сквозь толпу идем, нам дорогу уступают. Улыбаются все, это хорошо. Жамах здоровается со всеми, на десять вопросов сразу отвечает. Тут сзади баба заголосила. Я оглядываюсь. Нет, на нас никто не смотрит.
— Это женщина убитого, — говорит Жамах. — Ей сказали, что он в горах разбился. Ты только не проболтайся. Не надо ей правду знать. И никому не надо.
— Как я могу проболтаться, если вашего языка не знаю?
— Мой брат говорит, знаешь.
Подводит нас к ваму, просит подождать, сама внутрь заходит. Через минуту выглядывает, нас приглашает, по местам рассаживает. Когда глаза привыкают к полумраку, я оглядываюсь. Мужчин-чубаров в ваме нет. Только две пожилые женщины в расшитых узорами и бисером одежках. Да у стенки
степнячка по хозяйству суетится. Одежка на ней старая, изношенная. Если по-нашему, так девка на три полоски тянет.
Разговоры я предоставляю вести Мудренышу. И правильно делаю. Очень скоро выясняется, что заправляют делами у Чубаров женщины. Ксапа говорит, это МАТРИАРХАТ. Что-то ее очень развеселило, говорит только, что есть на свете справедливость, и вечером все объяснит. На этот вечер у меня уже столько вопросов накопилось…
Ксапа с чубарками очень быстро находит общий язык. Платон сначала молчит, потом тоже начинает вопросы задавать. Сперва вопросы идут важные и понятные — о стадах степных оленей, о зверье, о том, насколько зимы суровые. А потом — какие-то несерьезные. Сколько дождливых дней летом, да часто ли туманы… Что-то их с Ксапой очень заинтересовало. Но мы с Мудренышем вникнуть не можем. А Ксапа уже с Платоном спорить сцепилась. Ну что за характер?
Прилетели мы внезапно, поэтому еду для гостей чубарки заранее приготовить не могли. Но, наконец, нас зовут к костру. Это очень вовремя, а то я с утра натощак бегаю. Уже копьем по кумполу получить успел, а ни крошки во руту не было.
Сидим, неторопливо едим. Жамах к своему брату убегает. Брата Чупа зовут. Полное имя — Кочупа. Ему бабы лубок на руку накладывают, я видел.
Только по второму куску мяса отрезали, Жамах прибегает, с Ксапой шепчется, и они вдвоем к больному убегают. Блин, а я даже не знаю, как похвалить вкусную еду.
Возвращается Ксапа мрачная и задумчивая.
— Что не так? — спрашиваю.
— Они думают, я медвуз кончала, — отвечает Ксапа.
— Кто — они?
— Степнячки наши, Туна с Лавой. Наговорили Жамах невесть чего, теперь она думает, что я бог и царь в медицине.
Да… Если Ксапа чем-то озабочена, понять ее нелегко. Сидим, неторопливо едим. Только Ксапе кусок в горло не лезет. Нехорошо так себя при первой встрече вести. Хозяева обидеться могут.
— Слушай, Клык, — говорит вдруг Ксапа, — Давай ты с Медведевым поговоришь, попросишь Чупу в больницу отвезти. Мне нельзя, я его… Я ему… Ну, ты помнишь.
Потрепал я ее по голове и задумываюсь. А почему бы и нет? Только языка чубарского не знаю. Надо Жамах переводчиком взять. Так Ксапе и говорю. Расцвела Ксапа, меня по щеке губами мазнула и к Жамах убегает. Бегом! Никакой серьезности в ней нет. Мы тут первый раз в гостях, а
она…
Прибегают вдвоем с Жамах, хватают меня за руки и бегом тащат к вертолету. С полпути Ксапа возвращается, лучший кусок мяса на нож насаживает и к нам чуть ли не вприпрыжку. Все местные свои дела бросают, на нас смотрят. Нет, ей все же надо по голове настучать. Первый раз в гостях, а озорует как дома.
— Это для Сергея, — говорит. И в дверь вертолета барабанит. — Серый, связь нужна! Срочно! С Медведевым.
Сергей с ней не спорит, чем-то щелкает. Наушники ей протягивает. Ксапа наушники на меня надевает, а Сергею на гибкой белой тарелочке кусок мяса подает.
— Вау! — говорит Сергей. — Это все мое?! Наверно, опять несоленое?
— Лопай, не привередничай.
— Медведев на связи, — слышу я в наушниках.
— Миша, это я, Клык, ты меня слышишь?
— Слышу тебя, Клык, отлично слышу. Не надо так кричать.
Тут я задумываюсь, что сказать, чтоб поменьше рассказывать. Ксапа сколько раз предупреждала, что не любят чудики, когда мы с кем-то воюем. И помогать воевать ни за что не будут.
— Миша, тут охотник один со сломанной рукой. Бабы говорят, плохая рука.
— А что Оксана говорит?
— Ксапа говорит… Дай вспомню. Говорит: «Они думают, я медвуз кончала».
— Да, тогда дело плохо, — соглашается Михаил. — Что ты предлагаешь?
— Если мы к вам парня привезем, ваши люди в белых халатах смогут ему руку исправить? Мы трех оленей привезем, ваши девки сварят, все сыты будут.
— Значит, бартер предлагаешь… Клык, позови Оксану, мне с ней поговорить надо.
— Не хочет она с тобой говорить.
— Клык, ты же слышал, она мне запретила вам помогать. В общем, как она скажет, так и будет.
— У вас что, тоже матриархат? — удивляюсь я.
— Господи, забудь это страшное слово. Но Оксану все же дай!
— Михаил, ты змея подколодная! — кричит у меня над ухом Ксапа. Она забрала себе наушники Сергея и слышала весь разговор. — Шантажист поганый! Это брат Жамах руку сломал. Брат твоей крестницы Жамах Тибетовны. Если у него рука отсохнет, она тебе этого не простит.
— Подслушивала, значит, — удовлетворенно гудит Михаил. — Оксана, разве я тебе в чем отказывал? Мы ради вас через портал санитарную машину протащили, летающую операционную. По частям протащили, целиком не проходила. Два дня в поте лица! А ты меня шантажистом обзываешь. Нехорошо получается. Ну так, мир?
— Ты без мыла в задницу влезешь, — каким-то вдруг уставшим голосом произносит Ксапа. — Высылай машину. Мы за перевалом, Сергей даст пеленг и объяснит, как лететь.
Отдает наушники Сергею, выходит наружу и, раздвинув малышню, столпившуюся у двери, садится спиной к колесу. Я присаживаюсь рядом.
— Что-то не так?
— Все не так! Он опять меня переиграл. Я хотела слетать к нашим и связаться с комитетом по надзору. А теперь мне нет смысла туда лететь. Врачи сами прилетят сюда, и все, что надо, на месте сделают.
— Когда прилетят? — оживляется Жамах.
— Пока соберутся, пока летят, часов пять пройдет. Как раз темнеть начнет.
Жамах убегает к вамам. Почему она все время бегает? Пока у нас жила, степенно ходила, как полагается охотнику.
[1] Куафер — (устаревшее) парикмахер.
[2] Vitium originis — (лат) первородный грех.
[3] Бытие. Глава 2, стих 16, 17.
И заповедовал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь.
Глава 3, стих 4.
И сказал змей жене: нет, не умрете.
[4] Бытие. Глава 3, стих 14.
И сказал Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; Ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей.
[5] Осанна — возглас благословения по отношению к событиям и лицам, от которых ожидалось благо, счастье.
[6] In vino veritas (лат) — истина в вине.
[7] Отходная — молитва по усопшему (в данном контексте дню).
[8] Мессидор — 10-й месяц (19/20 июня — 18/19 июля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
— А что ни говори, вели́ко слово Богини нашей. Все-то в нем разумно, выверено.
— Непостижимо, — сказал Азирафаэль, пригубив благодать.
— Однако ж, признай! — Одутловатый ангел с каждым глотком своей порции, казалось, распухал еще больше, и все сильнее походил на рыбу-ежа. Круглые тусклые глаза счастливо заискрились, будто в кружку плеснули шведской водки, а не благодати. — Все люди не больше, чем твари. Тварь ведь она что? Дала ей Богиня воду, воздух, хлеб насущный — живи не хочу. А им все не живется. То войну затеют, то бунт какой. А сейчас, ишь придумали! Революцию! Туды ее в качель. Погряз в пороках род людской. Вестимо, оппозиция приложила руку. Да найдутся у Богини силы извести её.
Азирафаэль было задумался, что тут не всё так гладко, и должна быть в этих размышлениях коварная лазейка, деталь… дьявол же в деталях! Но сказал только:
— Да-да. Приложила. Извести. Прямо с языка сняли! — И продолжил мирно наблюдать за свободно гуляющими ангелами. Вступать в полемику ему не хотелось. И хоть люди оставались для него только забавными созданиями, как обезьянки бродячих артистов, не отметить их изобретения и житейские чудеса он не мог. В конце концов они были ему симпатичнее братьев по крылу. Люди хоть готовить умели. Открывать непознанные истины. Творить искусство. Ангелы только и делали, что разводили бесполезную демагогию — и кому от нее польза?
— Поддерживаю! — воскликнул усатый ангелок сзади. Этот давно был как назойливая блоха, прыгающая и встревающая в беседы. Такая же противная и назойливая. Не спасали ни длинные золотые локоны, будто только из-под руки куафера [1], ни красивые розовые губы, округляющиеся в удивленное «о». Блоху все равно хотелось раздавить.
«Откуда у меня такие жестокие мысли?»
Азирафаэль укорил себя за возникший вопрос, пусть тот и остался в голове.
— Истинно! Извратили! Испоганили! — дребезжала эта фитюлька. — Такой шедевр канул. А остались бы в саду, так и были бы благословенными. Ели бы с плодовых деревьев, никогда спину не гнули бы. А теперь грешны все поголовно. Прах — вот кто они. И поделом.
— Vitium originis [2], — поддакнули блестящие глазки. — Все дьяволом объяты!
— Но, — робко возразил Азирафаэль, — всегда есть две стороны: добро и зло. Небеса противостоят Аду. Мы тоже влияем на них.
— Да что там! — махнула рукой фитюлька. — Вспомни ордалии, дивный был обычай! Подсудимые руки в кипяток опускали. Ожог — значит, виновен, чистая кожа — оправдан. Что-то ожоги у всех были. Значит, все поголовно грешники. Она была слишком милосердна при потопе. Неудачный они проект.
Азирафаэль невольно перевел взгляд на свои мягкие ухоженные руки, выглядывающие из-под длинных просторных рукавов:
— Но это же беззащитные человеческие оболочки. Окажись мы на их месте, сами были бы все в ожогах. Плоть хрупка. Это не железо.
— Неверно! — рьяно возразила фитюлька. — Богиня не допустила бы. Уверен: испытали бы так меня, все с моей рукой было бы в порядке.
Азирафаэль моргнул. Пошевелил пальцами. Он не был уверен, что его кожа осталась бы такой же белой. Нет. Не осталась бы. Она бы покрылась уродливыми сероватыми струпьями, как у обычного человека. А, может быть, влажными мягкими пузырями с жидкостью под тонкой мясистой пленкой.
Что-то в нем взбунтовалось. Потребовало поставить эксперимент. И он бы с удовольствием швырнул этого неугомонного в кипяток по самые уши, раз ему так не терпелось увидать Суд Божий. Фитюлька доказала бы свою чистоту. Или нет? В любом случае, он с огромным удовольствием посмотрел бы, как она корчится и орет.
— Мне нужно помолиться, — быстро сказал Азирафаэль и пошел к кельям. Он старался не прислушиваться к шепотку за спиной.
Сейчас он защищает грешников. А потом, моргнуть не успеет, сам станет одним из них. Нет-нет-нет. Коварный мерзкий Змий явился в Эдемский сад и искусил Еву одной фразой: упрекнул Богиню во лжи [3].
«Во лжи?!»
«Это было искушение!..»
«Это была правда».
«Никто не умер. Вернее… умерли. Но много лет спустя».
Азирафаэль влетел в келью и тут же встал на колени. Стукнулся лбом о пол. Надо обратиться к Матери и попросить Её помощи. Чтобы направила его затуманенный разум к свету. Помогла.
Но в памяти до сих пор блестела черная чешуя и задиристо мелькал и снова прятался раздвоенный язык в огромной пасти. Змий обвивал дерево познания широкими кольцами. Шевелил крохотными неуклюжими лапами по коре. Шипел.
Ева сидела у ствола, округлившаяся, как наливное яблоко. И ела яблоки. Брызгала липким сладким соком. Чавкала. Выглядела сытой и довольной, несмотря на нависшее над ней желтоглазое чудовище.
Богиня отрезала Змию лапы в наказание за случившееся искушение [4].
— Науськался?!
Теперь Змий только ползал. Кровавый след долго тянулся по душистой зеленой траве, пока не исчез у реки. Потом Азирафаэль увидел: красный навсегда впитался в светлую чешую на брюхе.
Мой бедный Змий
Азирафаэль так и не нашел его, чтобы помочь. Сад сжалился над раненым лазутчиком и подарил ему надежное укрытие. Даже от сочувствующего стража Восточных врат.
«Не мой. Не бедный. Мерзкий. Гадкий демон», — одернул себя Азирафаэль и зашептал слова молитвы.
Бедный. Додумался же.
О, дивный перезвон тысяч хрустальных колокольчиков! Дзинь-дзинь-дзинь! Будто наступила весенняя капель, и прозрачные бусинки сорвались с небес очищающим потоком. Даже будь оно так, Азирафаэль не думал прятаться: поскорее выбравшись из кельи, он занял место в очереди. Впереди под двести ангелов… Не беда! Что такое бренное время в сравнении с глотком живительной благодати! Да какой глоток, уже пара капель заставляла всё внутри петь «Осанна» [5]. О, спасибо, прещедрая Богиня, да тут целая половина черпака! Госпожа разливающая, тут слишком много… Но не надо гневить Господа, отказываясь от даров его.
Когда Азирафаэль осушил свою кружку, то устремил взгляд в слепящую высь. Простота и девственная белизна куда ни пойди — отрада для глаз. И ангелы радуются: радуются, вознося Богине ежечасные мольбы; радуются, разделяя с ближним порцию благодати; радуются, что приставленные Её заботливой рукой стражи охраняют их покой.
Азирафаэль прикладывал все усилия, чтобы радоваться наравне со всеми. Еще чуть-чуть и он коленями продавит пол, благословляя дарованную милость. Молитва, по-детски нескладная, нет-нет да и найдет путь к Её чуткому сердцу.
Обрести себя в благодати — высшее блаженство ангела. Сама цель его существования.
Пару раз Азирафаэль был в шаге от желаемого. Но в решающий момент из подсознания выползал какой-то проклятый «Уфир» и рушил ладный стан молитвы напрочь. Напрасно Азирафаэль пытался прогнать навязчивое имя. Оно не боялось праведных речей и подкрадывалось снова и снова. Азирафаэль уже опасался, что это Лукавый хочет совратить его, но «Уфир» бездействовал, лишь маячил, как планета на дальней орбите.
«Лучше бы меня искушали», — озадаченно думал Азирафаэль.
Вскоре они с Уфиром решили, что тот будет его внутренним голосом, которому Азирафаэль сможет безнаказанно задавать любые вопросы. Уфир был нем, и оттого привлекал.
За нескончаемые прогулки по просторным ярусам они обсудили немало: «познаваемо ли все сущее?», «что первично: дух или материя?», «что есть истина?» и «что нашли в яблоках познания?!»
Азирафаэль с легкой руки решил, что мир познаваем, материя первична, in vino veritas [6], а жалкие яблоки не стоили той дыры в стене — такое чудо инженерной мысли осквернили…
На том и сговорились.
Кажется, он потихоньку начинал сходить с ума.
— Это место, как Лимб, — сказал Азирафаэль.
— Это место — Рай! — возразила фитюлька.
Азирафаэль уверял себя, что любит покой. А еще: сидеть в уединении — подальше от остальных ангелов и их пустой болтовни.
Недаром люди называли комнаты «покоями». Говорящее название.
«Я в покоях».
Покойник тоже, кажется, был от этого слова.
Вереница медленно приближалась к фонтанчику. Азирафаэль прислушивался к капельному звону и уже предвкушал вожделенный стук половника о мраморные стенки, когда фитюлька, стоявшая позади, развеяла сладкий мираж.
Воистину, фитюлька талантлива: своим елейным голоском она разрушала что угодно.
— … нет, развоплощение не такое уж болезненное. Скорее, неожиданное, — делилась фитюлька. — Пуф — и нет тебя. Ты снова на облаке, в белой тоге. Невредим и целёхонек. Только голова немного кружится.
Фитюлька, тем не менее, снискала славу. Благодаря подвешенному языку, она обрела верных слушателей. Ангелы уж очень любили развесить уши. В этом месте было не так уж много занятий: молиться да благодать пить.
— Но я даже могу гордиться! Быть развоплощенным на дуэли с демоном — честь! А уж с первым искусителем!..
— Нет, не понимаю тебя. Потерять такое отличное тело… — усомнился собеседник.
— Свое он тоже наверняка потерял. Я его хорошенько проткнул. Но все-таки он оказался ловчее. Я бился честно! Но куда ему до понятия чести? Загнал меня в угол, сверкая желтыми глазищами, и распотрошил на органы. Уф. Может, стоит подать заявку в мученики…
— А у Змия, помнится, было отличное тело. Он ангелом такими рыжими локонами щеголял… Редкий цвет. Очень выделялся среди остальных серафимов.
— У него и в Париже такие же локоны были. Только теперь злой, как черт.
— Черт и есть, — легко согласился собеседник. — Все они одинаковые.
— Неправда, — сказал Азирафаэль.
Сказал и тут же захлопнул рот в неясном страхе. Какого…
— Азирафаэль, если ты что-то хочешь сказать, ты говори. Не стесняйся! — фитюлька тронула его за плечо. Азирафаэль тут же дернулся, делая шаг назад, будто его обожгли.
— Все они разные. Как и мы, — медленно сказал Азирафаэль. — В мире нет ничего одинакового.
— Разные, — не стала спорить фитюлька. — Но это не меняет того, что они — жестокие уроды. То ли дело мы…
— Кроули никогда не был жестоким уродом.
— Точно! Кроули! Не Змий. Коварный, он несколько раз менял имя! Какая у тебя чудесная память, Азирафаэль!
Азирафаэль прижал ладонь ко лбу. Тот был раскален, как сковородка с печи.
У него ужасная память.
Кроули
Первого искусителя зовут Кроули.
— Ты лжешь. Он точно не стал бы потрошить тебя на органы, — сказал Азирафаэль, стараясь говорить уверенно под стать своему чину стража. — Он даже драться не умеет. Максимум, что он распотрошит — голубиную тушку.
— Я смотрю, ты у нас Наблюдателем стал.
— Нет! Хотя да. Я наблюдательный.
Фитюлька насмешливо изогнула бровь:
— То-то ты прозевал, когда он вполз в сад… И ангелы не врут, ты же знаешь.
— Смотря какие, — рявкнул Азирафаэль, делая еще шаг назад. А затем, развернувшись, покинул очередь.
***
До чего приятно полировать очки! Стирать войлочной тряпочкой осточертевшие отпечатки пальцев, возвращая линзам прежний холодный блеск. Амплуа дорого стоит. А еще это спасало от монотонного жужжания в голове. И от людей.
Выросшая на столе стена из тучных папок чуть ли не скрывала от него сутулой фигурки очередной просительницы. Солдатская вдова? Старушка без содержания? Завязавшая публичная женщина? А, не все ли равно!
И чего она от него хочет?
Ах, да, хлеба. Чего же еще. После издания вантозских декретов к нему выстроились очереди охотников получить государственное пособие. Он бы и дал, хоть бы отвязались, хоть бы не лицезреть их глухое отчаяние в глазах. Вот только казна не была щедра. Приходилось жертвовать честно наворованным.
К концу рабочего дня опустошена была не столько казна, сколько он сам. Проводив до двери последнего дряхлого просителя, Кроули угрюмо погрузился в изучение транспортных накладных. Похоже, завтра на рынке не досчитаются с десяток ящиков яиц, а это значит, что пекари напекут меньше, а это в свою очередь… Кроули сослал неугодные накладные в нижний ящик стола и принялся массировать виски. Жестоко. Жестоко было наказывать людей каждодневной заботой о хлебе насущном. Как наказание за грех? Но, голодая, люди идут на еще больший грех лишь бы прокормить себя. И что, снова их наказывать? И будет ли конец этой веренице наказаний? Милостивый…
Что-то он не в духе последнюю неделю. Кажется, виноват запах чернил. Или само место, на котором стояла богадельня, настолько прогнило? Кроули еще застал времена, когда на месте Хлебного рынка было кладбище Безвинных. Поговаривали, что там хоронили «невинноубиенных младенцев». Правда это или нет, но вскоре скромных размеров кладбище стало вбирать в себя кого попало, причем необязательно безвинных и вовсе не младенцев. Когда мертвецы стали без приглашения вваливаться в подвалы близлежащих домов, все это общежитие прямо накануне революции расселили, уступив место живым — рынку. Это официальная версия. Косоглазка-Манон божилась, что многие покойнички так и остались тут, под рынком, и только выжидают момент, чтобы отомстить за свое поруганное пристанище. Божилась и предлагала связку чеснока за пять ливров штука: «проверено на личном опыте, отгоняет призраков за версту!» Впрочем, вонь из ее рта отгоняла не хуже.
Конечно, Кроули не верил в существование призраков. Хотя бы потому, что знал: Ад не упускал из виду ни одной грешной души, и все, кто не угодили на Небеса, по остаточному принципу доставлялись по второму адресу. Какой бич для поэтов! Какой удар по «Гамлету» Шекспира!
Кроули вроде бы направлялся домой, но уже с полчаса маячил у фонтана Безвинных. Тот журчал посреди рыночной площади единственным напоминанием о старом кладбище. Лоснящиеся под лунным светом каскады отпевали унесшийся день.
Кроули присел на бортик, присоединяясь к журчащей отходной [7]. Развел руки в стороны. Если он искал тут отдохновения — напрасно. Мысли вроде «быть или не быть?» никуда не исчезли.
Он даже помолиться без вопросов не мог! В свое время эта слабость дорого ему обошлась…
Просидев так невесть сколько, Кроули повернул назад. Молитва не сложилась. Голову занимали лишь вопросы, упреки и сожаления, а не восхваление и благодарность. Что уж говорить о просьбах о помощи…
«Скоротаю время до рассвета в богадельне. Зачем утруждать ноги?»
В самом деле, зачем. Дома все равно никто не ждал.
Когда за дверьми грохнули каблуки сапогов, Кроули сидел за столом и был уже наготове. Даже карманьолу не снимал. Только поправил смявшуюся на груди кокарду и сложил руки домиком.
Рабочее место было идеально прибрано. Укорить не в чем.
Дверь вышибли: четыре жандарма ворвались в кабинет. За ними тенью семенил агент Комитета общественной безопасности.
— По какому поводу, граждане? — натянув на лицо любезную улыбку, спросил Кроули. — Если дело терпит, советую обождать. Приемные часы написаны на двери, которую вы так бесцеремонно миновали.
Ошалевшие от такой галантной наглости жандармы встали тесным частоколом, предоставив слово неприметному агенту:
— Гражданин Серпэн, от лица народа французской республики объявляю, что вы подлежите аресту как враг народа.
— Так кратко и так лаконично! Из вас вышел бы чудесный поэт! — И Кроули встал, лишая жандармов возможности взять себя под локти. Потуже натянув полюбившуюся двууголку, он бросил прощальный взгляд на рабочий стол.
Вот и всё. Прощай, любимое гнездышко. Глупо было уповать на то, что этот день не наступит. Особенно, когда Робеспьер предупредил, что лучший выход для него — побег. Но, что поделать, если комиссар секции пожелал утонуть вместе со своим кораблем? Ох. Не принимай на свой счет, Максимилиан.
Небо хвасталось голубым воздушным ситцем. Блестело круглым желтым кулоном. От его начищенного блеска слепило глаза. На прохожих заплясали светлые пятна. Не спасли даже темные очки.
Жандармы построились вокруг него в каре, будто он собирался бежать. Не собирался.
— Куда идем-с? Люксембург? Пелажи? Ла-форс?
— Приберегите свой юмор для Трибунала. В Консьержери.
— Как оригинально! Должен отметить, я буду защищать себя сам, так что свидание с адвокатом мне не потребуется.
— Надо же! Он вам и не полагается, — ухмыльнулся агент. — Декреты читать надо, гражданин.
По пути в тюрьму попалась пара-тройка знакомых по секции. Но теперь вместо приветственных улыбок они натягивали повыше воротники и отводили взгляды. Кроули не винил их. Он не желал никому своей участи.
От рынка до острова Сите было рукой подать, но кое-что заставило их задержаться. Прямо перед ними на мост Понт-Неф выехал целый обоз со страшным грузом — трапеза прожорливой гильотине. К этому зрелищу Кроули давно привык. Правда, нынче добавилась пара новшеств. Видно, количества в пятьдесят жертв революционным вурдалакам показалось мало. Вдобавок жертва приносилась в торжественной обстановке: все, как один, были наряжены в алые рубашки. В былые времена так рядили отцеубийц.
На этот раз толпа скупилась на проклятия. С недавних пор казни из патриотического праздника превратились в суровую обыденность. Только редкие горлодёры разносили весть: «смерть каждому, кто покусится на Робеспьера!» и «так хотел Неподкупный!» Точно воронье, они кружили вокруг телег. Даже Сансон, палач Парижа и глава этого обоза смерти, держался достойнее, не унижая приговоренных.
Выехав из ворот Консьержери, телеги сворачивали на мост Понт-Неф и отправлялись в сторону площади Опрокинутого трона — нового обиталища Мадам Гильотины. Долго же им ехать… Одни говорили, гильотину перенесли из заботы о парижанах: мол, площадь Революции уже гнилой кровью провоняла. Те, кто посмелее, молвили, что это Робеспьер решил устрашить секции такой долгой процессией осужденных заговорщиков.
Верного ответа Кроули не знал. И вряд ли хотел. Робеспьер не существовал для него с самого праздника Верховного существа. Принятый под его нажимом прериальский закон кандалами повис на руках общества: врагом народа теперь можно было признать почти любого. А у таких дорога одна — на гильотину.
Кроули избегал встреч. Какая бы у него ни была симпатия к Робеспьеру, он не выносил жестоких самодуров. Что ж. Теперь и не надо будет.
Строго говоря, все происходящее — не более, чем небольшое приключение. Слишком часто он ускользал из рук королевского правосудия. А тут, смотрите-ка, революционное — экзотика. Надо попробовать хоть разок сдаться.
Других средств разогнать тоску Кроули уже не знал. Не разыгрывать же суицидальные сценки, сигая с Нотр-Дама или топясь в ванне. Нечего пугать и без того озабоченных людей и осквернять квартиру мадам Бланк своей тушей.
А так: заключение будет новым опытом — отличный материал для доклада. Или статьи. В Аду пишут статьи? Если нет — он согласен стать первым. А улизнуть всегда можно перед самой казнью. А, может, и не улизнуть. По настроению.
Так Кроули и шел под руку со своим безразличием, пока железная пасть Консьержери не сожрала и не протолкнула их в набитое каменное брюхо.
Не так давно ему даровали титул майского гения. Теперь у него был титул куда пышнее — «июньский король параши». Так сокамерники с легкой руки окрестили его, а он и не сопротивлялся.
Кроули использовал пустое ведро как плевательницу. На протяжении пяти дней. Кроме слюны в ведро так ничего и не попало.
Спустя неделю на него начали делать ставки. Кроули советовал ставить на кон всё.
Узники четырех стен за зарешеченным окном. Они развлекались как могли. Компания подобралась интересная: кюре, с горя пропивший крест и уличенный в атеизме, педель, не отвыкший от контрреволюционного слова «шельма» и совративший мелюзгу-студента (посадили за «шельму») и прославленный учитель музыки, попытавшийся расплатиться исполнением «Марсельезы» в трактире. Была парочка и из работного люда, задержанная «по недоразумению».
Вместе они коротали время: простужали зады на прогнивших подстилках, соревновались, чей пойманный таракан длиннее (по началу была идея устроить забеги, но, увы. Никто не знал, сколько времени ему осталось. А дрессировка не минутное дело… Хотя, по-тихому, Кроули пятого вымуштровал. Первые четыре полегли жертвами усердных тренировок или чьих-то неосторожных шагов). В остаток времени они кормили друг друга забавными историями из жизни.
Уж ими-то Кроули кормил сокамерников досыта.
— … один майор геройски сражался на постелях с женой полковника. Всякий раз после очередного залпа из своего орудия он отдавал ей честь и рапортовал «рад служить Отечеству». С трудом та переучила его на «рад служить усладе вашей». Роковая женщина сломала молодцу карьеру. Пару раз он перепутал. Полковник был не против, но субординация требо…
— СЕРПЭН.
Кроули оборвал рассказ на полуслове, несмотря на разочарованный гул слушателей. Недовольно оглянулся.
У растворенной решетки стояли тюремный надзиратель и Сен-Жюст собственной персоной. Ох, на казнь его сопроводит верная собачонка Робеспьера? Какая честь.
— Чего сидим? С вещами на выход, — буркнул надзиратель.
— Ох. Ну прощайте, — обратился Кроули к сокамерникам и встал. — Хотя… говорю «до свидания». Может, еще свидимся.
С этими ребятами — точно свидится.
Избегая вопросов, надзиратель просто передал его в руки Сен-Жюста. Тот скривил красивое лицо и сделал знак, чтобы следовали за ним.
Они пошли вдоль двух длинных рядов ржавых решеток. Кроули старался держаться ближе к середине коридора. Тянущиеся из-за прутьев руки были готовы растерзать ненавистного «архангела смерти», коего заключенные винили в грядущих бессмысленных смертях.
— И что? В Трибунал? Или не будем формальничать и сразу на эшафот? — прорвало Кроули уже на подступах к Дворцу правосудия.
— Не твое собачье дело, канцелярская вошь! — рявкнул Сен-Жюст.
— Почему дело собачье, раз я вошь?
— Что?
— Ну. Нелогично.
— Нелогично само ваше существование, Серпэн, — сказал Сен-Жюст, направляясь почему-то не в стены Трибунала, а по направлению к выходу. Напрасно Кроули озирался на гвардейцев, ожидая, что его поволокут обратно: для тех он и впрямь не существовал.
Показав канцелярии всего одну бумагу, Сен-Жюст выторговал толстенную папку с его именем на обложке и сухо распрощался с комендантом тюрьмы. Кроули все такой же невидимкой вышел на сотрясаемую топотом копыт улицу. Теплый мессидорский [8] ветер тут же ударил в лицо. Лето окончательно вступило в свои права. Кроули блаженно прикрыл глаза:
— Я свободен, или это шутка какая?
— Рано радуетесь, гражданин Серпэн, — колючий голос Сен-Жюста раздался прямо над ухом. — Ваше, без сомнения, темное прошлое — теперь в ведении Бюро общей полиции. А, значит, и в моем, к сожалению.
— Так я свободен или нет?
— Объясняю, — Сен-Жюст делал это сквозь зубы, — ваше дело на доследовании. Нечего этим разгильдяям в Комитете общественной безопасности доверять судьбы госслужащих. Немедля возвращайтесь к своим обязанностям, и молите Бо… кхм, Верховное существо, чтобы ваши труды искупили проступки прошлого.
— Ладно?.. — растерялся Кроули. — Спасибо?
— И что он в вас нашел?! — поморщился Сен-Жюст. — Я бы без оглядки послал вас на эшафот. Что вы ему такое делаете, что не сделал бы я?!
Кроули открыл глаза и пожал плечами. Сен-Жюст искал чашу Грааля, которой не было. И хотя он был писаным красавцем: чего только стоили гуляющие волной блестящие волосы и военная выправка. А плечи, на которых любая барышня повиснет со счастливым визгом? Но… Когда пора выбирать, от кого пуститься вскачь, сердце бросает кости.
Почему бы сердцу Робеспьера не взбунтоваться против натуры хозяина и не увлечься азартной игрой?
— Я ничего ему не делаю. Не мните меня сиреной, губящей мужчин. Слишком лестно. У меня ни рожи, ни голоса. Как вы сказали, я просто скромный гражданский служащий. Но… возможно, он просто разглядел во мне какую-то добродетель, о которой я сам не знаю?..
Сен-Жюст сжал папку побелевшими пальцами. Та выплюнула под яростным натиском края нескольких листов.
— Прекратите. Вы меня утомили. От ваших речей я хочу скорее на фронт, под пули австрийцев.
— Так зачем ждать? Прыжок в седло — труба зовет. Достаньте шпагу — и вперед.
На этих словах Сен-Жюст действительно схватился за портупею.
Опасно
— В первый и последний раз предупреждаю: я насмешек не потерплю.
— Конечно. Извините, — Кроули примирительно вскинул руки. — Еще раз спасибо.
Они расстались под гогочущими горгульями башни Сен-Жак. Сен-Жюст ушел в расстроенных чувствах, то и дело касаясь эфеса шпаги. Бедняга. Тяжело, когда предпочитают не тебя. Хотя… о каком предпочтении может быть речь?!
«Нет. Нет. Не может быть. Робеспьер — эталон целомудрия, который можно поместить в учебник».
С другой стороны, сколько этих эталонов Кроули перевидал в Аду: да тех же римских Пап не счесть на пальцах обеих рук. А люди до сих пор пишут о них, строчат целые книжонки… Верят в их обеты.
А тут: полнейшая дискредитация Робеспьера. Даже своего друга детства — Демулена — не уберег. И так подставился из-за какого-то вшивого комиссара…
Кажется, Робеспьер ошибся на его счет. Что бы он там себе ни надумал, ему нужен доктор. Причем срочно. Государственный муж должен чураться порывов сердца. Иначе те принесут с собой нешуточную бурю.
В смятении Кроули побрел обратно — на Хлебный рынок. Хотя название «кладбище безвинных» ему бы подошло гораздо больше.
Кроули совершенно не умел варить какао, хотя Азирафель представить не мог, чем этот напиток можно было так испортить. Но это вовсе не умаляло других достоинств демона, особенно его умения искушать и производить нужное впечатление на смертных. Именно поэтому ему и предстояло первым встретиться с директором Хогвартса и невзначай обмолвиться о приятеле-библиофиле, подыскивающем спокойное место. Эта вакансия только что чудесным образом освободилась и ждала исключительно Азирафеля.
— Как, ты сказал, его зовут?
— Альбус Персиваль Вулфрик…
— О, дьявол! А покороче нельзя? Как в цивилизованном мире.
— Полагаю, достаточно будет только первого имени.
— И как мы с ним будем связываться? Конечно, я бы мог…
Кроули мог многое, но не хотелось бы с самого начала привлекать к себе внимание, поэтому Азирафель решил:
— Мы отправим ему сову.
— В смысле «сову»? Птицу?
— Да. Я прочитал, что совы здесь носят письма. Такие крылатые почтальоны.
— Они бы ещё уток научили, — пренебрежительно фыркнул Кроули. — Странная реальность… и она подозрительно напоминает мне четырнадцатый век.
— Что ты, Кроули, — утешил его Азирафель. — Всё не так плохо. И будет ещё лучше, когда мы найдём мальчика. А для этого нам надо получить доступ к…
— Может, не стоит так всё усложнять? — поморщился Кроули. — Я просто добуду эту книгу, и всё.
— Но… а как же библиотека? И нам же надо будет где-то жить, раз твоя квартира к этому не приспособлена, — Азирафель сам поразился множеству нашедшихся аргументов. — И проще всего понять этот мир, наблюдая за играми детей.
— Ну да, ну да. Мне кажется, что тебя заинтересовали особенности эльфийской кухни со страницы триста девяносто четыре той книги.
— Ты же не читаешь!
— Должен же я был узнать, что привело тебя в такой восторг?
— Звучит, и правда, аппетитно. Как думаешь, они пекут блинчики с черникой?
— Куда они денутся? И где, ты говоришь, мы возьмём сову?
За совой следовало наведаться на ту улицу, где раньше располагался букинистический магазин. Что-то подсказывало Азирафелю, что там есть ещё предметы для изучения. Всё же накануне они с Кроули были слишком обескуражены происходящим, чтобы хорошенько там всё изучить. Конечно же, демон не возражал — он вообще любил новые впечатления.
— Кроули, может, тебе стоит одеться чуть более…
— Старомодно?
— Традиционно. Я вчера заметил, что все люди там выглядели немного иначе, чем публика на улицах Лондона.
— Удивительно, как им удаётся не смешиваться.
— Я читал, что там должен быть антимаггловский барьер, но, если честно, не смог вспомнить ничего похожего.
— Да не было там никакого барьера. Мы бы заметили.
Может, он был прав, а может, и нет. В любом случае Азирафель решил присмотреться повнимательнее. На этот раз Кроули не стал заморачиваться, паркуя свой «бентли» подальше от бывшего букинистического магазина, и эффектно остановился прямо у парадного входа. Уже покидая машину, Азирафель понял, что что-то, очевидно, пошло не так.
Внимание абсолютно всех прохожих этой узкой улицы было обращено на «бентли» и, разумеется, на её пассажиров. Купание в лучах славы иногда бывает даже уместным, но сейчас точно был не тот случай.
— Ну, чего уставились? — поинтересовался Кроули, щелчком пальцев погасив свет фар. — Лучше скажите, где здесь можно купить приличную сову.
— Позвольте проводить вас.
Незнакомец явно был модником, и к тому же с одного взгляда сумел оценить не только автомобиль Кроули, но и его самого. Если бы можно было вообразить, что демон решит поменять масть, сделавшись блондином, и изменить своим новомодным вещам, пожелав слиться со здешней толпой, то он бы, несомненно, принял облик этого пижона. Даже трость с навершием из змеиной головы была, что называется, в характере Кроули. Вежливая улыбка никак не отразилась в холодном взгляде незнакомца, когда он решил представиться:
— Люциус Малфой к вашим услугам.
Разумеется, Кроули не смог оставить это без внимания:
— Какое у вас интересное имя. Это производное от Люцифер?
— Скорее, это дань языку империи Рима.
— Слишком в лоб, — вернул змеиную улыбку Кроули. — Я предпочитаю более тонкие аллюзии.
Ничуть не смутившийся Малфой продолжил:
— Вы с другом прибыли…
— Издалека, — перебил его Кроули, — и мне бы не хотелось об этом говорить. Сами понимаете, у стен есть уши.
Малфой понимал. Он вообще оказался настолько любезным, что не только проводил до лавки, где помимо сов продавались всякие странные животные, но и купил небольшого филина, клетку с которым вручил Кроули.
— Если вам вдруг понадобится какая-то помощь, не стесняйтесь обращаться. Филин меня найдёт, где бы я ни был.
Он откланялся и оставил их на улице. Надо сказать, что и сам Малфой умел привлекать внимание, но сейчас у него появился достойный конкурент. Кроули же, казалось, не замечал заинтересованных взглядов обитателей переулка. Он разглядывал филина.
— Никогда не собирался обзаводиться движимым имуществом, — посетовал он и передразнил: — «Не стесняйтесь обращаться!» Ты слышал это, ангел? Лучше бы он показал, куда этому филину надо засовывать письмо.
Кроули просунул палец между прутьями клетки и попытался приподнять хвост птице. Впрочем, кто бы ему это позволил? С сердитым клёкотом филин чиркнул клювом по запястью агрессора и уставился на него ясными золотистыми глазами. Кроули взглянул на него поверх очков:
— Ты моя птица, — заявил он. — И ты будешь носить мои письма.
Филин моргнул первым, а потом поднял когтистую лапу, явно намекая, что корреспонденцию к ней можно привязать и вовсе необязательно её куда-то засовывать.
— Вот и молодец, — похвалил Кроули. — Теперь осталось только написать письмо. Ангел, ты ведь это сделаешь?
— Конечно. Разве можно доверить тебе столь деликатное дело?
— Почему нет? Писать я умею.
В этом был весь Кроули — сплошные противоречия, приправленные соусом из экспрессии с толикой драмы. Но всё же Азирафелю стоило самому написать этому Дамблдору. И подготовить парочку рекомендательных писем. Конечно же, можно было обойтись без этих условностей, особенно учитывая обстоятельство с исчезновением контроля, чему так радовался Кроули. Но, во-первых, демон мог и ошибаться, а во-вторых, Азирафель любил, чтобы всё было красиво и правильно. И без нарушений существующего порядка, особенно явных.
Письмо к лапе филина привязал Кроули. Он же выпустил птицу в хмурое лондонское небо, несколько раз повторив имя адресата. Судя по всему, этого должно было оказаться достаточно, но всё равно до возвращения птицы Азирафель испытывал смутное беспокойство. Филин разве что не вздохнул, когда Кроули отвязал от его лапы ответ Альбуса Персиваля Вулфрика Брайена Дамблдора, кавалера ордена Мерлина, победителя Гриндевальда, директора школы магии Хогвартс и, по совместительству, председателя Визенгамота.
«Уважаемый мистер Эн.Дж.Кроули. Вы первый кандидат на место профессора маггловедения, рекомендованный королевой Елизаветой, а посему мне неловко назначать вам серьёзное испытание. Не будете ли вы столь любезны, чтобы явиться в «Кабанью голову» Хогсмида на небольшое собеседование 04.08.94 к 12.34? Этим вы бы оказали мне большую честь.
С уважением, А.Дамблдор»
Кроули повернулся к Азирафелю, довольно потирая руки:
— Всё идёт по плану!
Наверное, так оно и было, но всё равно казалось, будто они что-то упустили.
Вместо подробного рассказа Шилов передал Хью письмо со словами:
— Лаура знала, что ты придешь сюда, поэтому оставила тебе письмо. Прочти все сам.
— Значит, она догадывалась, что я буду ее искать?
— Она не знала, что Майеры наймут тебя. – Виктор Шилов почесал нос в раздумье, — но она была уверена, что ты захочешь ее найти, причем в самое ближайшее время.
После этих слов Шилов пошел на кухню и стал там греметь посудой, всем видом показывая, что Хью может прочесть письмо наедине.
«Здравствуй, Хью. К сожалению, я была вынуждена уехать из Антверпена быстрее, чем мы объяснились. Несмотря на то, что я была в компании старых приятелей, я уже не могла никому всецело доверять. Особенно после того, как я увидела, что ожоги Константа Смолланда были совершенно незначительными. Перевязывая его раны, я заметила, что огонь не тронул большой поверхности кожи, глубоких ожогов я тоже не обнаружила. Жизни Константа ничего не угрожало, тем не менее, он продолжал симулировать тяжелое состояние и просить о помощи. Учитывая, что Констант настаивал не помещать его в больницу, я испытала к нему не сочувствие, а отвращение. Я уверена, что поджог – его рук дело. И он определенно связан с Майерами. Только я не уверена, кто более заинтересован в моей гибели и гибели Якоба – Лилиан или Миранда.
Не знаю, что Константа заставило поступить так со мной и с моим отцом… Почему он согласился совершить преступление? Это я могу узнать только от него самого. Если он доживет до нашей с ним встречи, учитывая, что от него могут избавиться как от лишнего участника заговора.
Тем не менее, я не могла отказаться от плана привлечь доктора Зильберштейна к спасению мнимого больного. Констант бы раскусил меня в два счета. Надеюсь, что Губерту ничто не угрожает, да и Констант в его клинике вряд ли задержится.
Я не случайно сказала в присутствии Константа о местечке Рамзау. Полагаю, он расслышал, где я намерена спрятаться от убийц. На самом деле, в Рамзау я не поеду, но мне не удалось отговорить Бориса от поездки туда. Казарин с Еленой уехали в домик Соколовского. Возможно, там меня уже ищет полиция, а не только убийца.
Напоследок, чтобы у тебя развеялись окончательные сомнения относительно моей невиновности, я хочу рассказать тебе о встрече в «Синем вереске».
Я чувствовала, что нас с Якобом там ждет подвох, но он убедил меня поехать в Антверпен, приведя аргумент о том, что невозможно прятаться всю жизнь. Тем более, что Миранду Майер волновала судьба «Пивной Империи Майеров» в виду ее предстоящей свадьбы. Появление наследницы, которая бы устраняла Миранду от управления компанией, не входило в планы ни сестры, ни бабушки. Якоб сказал мне, что он не желает «воскресать», но раз уж прошлое стучит в его двери (так он поэтично выразился), то следует определиться, что делать дальше.
Майеры нас встретили дружелюбно, но без теплоты. Ни я, ни моя старшая сестра не проявили друг к другу родственных чувств. В процессе переговоров мы с Якобом объявили, что нас вполне устраивает теперешняя ситуация, когда он живет под именем Жана Дантена, а я – Лауры Брегер. И нам вполне хватает доходов от «Золотой бочки Вероны» -дочерней компании «Пивной Империи Майеров». «Золотая бочка Вероны» была подарена моей матери в качестве свадебного дара, и после ее смерти перешла по наследству Якобу и мне в равных долях. По соглашению с Лилиан Майер все доходы от этого предприятия уходили к нам, в Германию. Видимо, это и «раскопал» расторопный жених Миранды, который работал начальником юридического отдела у Лилиан. Именно эта ниточка привела к нам, в Мюнхен, в совокупности со злосчастным буклетом «Лица и лики», который бабушка не предусмотрительно оставила в своем кабинете. Раузмеется, жених Миранды отрицал тот факт, что он обнаружил к нам ниточку и что меня разыскивал именно он. Но я подозреваю именно его, он мне показался алчным и хитрым человеком, который манипулирует и Мирандой, и Лилиан. Но, именно Уилли предложил сохранить ситуацию, как она есть, так как по его мнению, доходы от «Золотой бочки» были невелики, на общую картину ведения бизнеса они не влияли, и раз мы с Якобом не имели претензий к семье Майеров, то зачем было ворошить прошлое.
С сохранением статуса-кво была не согласна Миранда, которая говорила, что спокойствия у нее нет, пока бизнес построен на лжи. Якоб тоже заметно нервничал. Он сказал, что поскольку Лилиан уже юридически устранена от управления компанией, то Миранда могла расторгнуть странное соглашение относительно судьбы «Золотой бочки Вероны» и даже потребовать слияния компаний в целях недопущения дробления капитала. В общем, он не доверял ли матери, ни дочери. Все это было гадко.
К слову сказать, я была тоже не готова к потере единственного источника дохода, но и менять расположение сил на игровом поле я не хотела. Ситуация сложилась патовая. Посреди ночи мы уже были неспособны что-либо решить кардинальным образом. Тем более, что Якоб стал срываться на крик и обвинять Лилиан в предательстве его интересов. В общем, решено было взять тайм-аут до утра, а затем продолжить переговоры в «Синем вереске».
Я не хотела ночевать на злосчастной вилле, слишком много плохих воспоминаний окружили меня, и Миранда с Уилли подбросили меня до площади в центре, я намеревалась встретиться с Трулте и ее муженьком. Благо, копия отчета о моих поисках по контракту № 47 была у меня на руках. Кафе «Зеленый рай», несмотря на поздний час, было открыто. Я присела в темном уголке и стала ждать заказ. По телевизору передавали новости, и я узнала о пожаре на вилле «Синий вереск». Видимо, я потеряла сознание, так как очнулась уже в подсобке кафе. Рядом со мной стояла Трулте и Федерик, которые приветствовали меня словами: «Ну, здравствуй, поджигательница». Остальное ты знаешь.
Я поняла, что мне не разобраться в этой мешанине. Знаю только одно: я никогда никого не убивала и не поджигала ничьих домов. Также я знаю, что как и Якоба, меня захотят убрать с дороги мои милые родственники. Поэтому я вынуждена прятаться. Только теперь у меня не будет доходов «Золотой бочки Вероны», и спрятаться подальше не так уж легко. Надо ли говорить о том, что я не доверяю полиции? Полиция столько лет ела с руки своей хозяйки….
На булыжник мостовой тихо-тихо ложились снежинки. На синие и бурые камни, на песок и мелкую гальку. Небо тонуло в облаках, а облака никуда не собирались улетать. Они цеплялись подолом за шпиль городской ратуши, и из прорех густо и неотвратимо падал снег.
Утренний свет был синеватым, холодным. В нем уже столько зимы, что удивительно, почему это она еще не перебралась на улицу, не намела у стен белых искристых холмов.
Пахло печным дымом. На горбатой улице было пустынно, как будто в городе никто не живет. Только далеко-далеко лаяла собака.
Может быть потому, что тишина была такой мраморной, звук быстрых шагов по булыжнику показался Яну слишком громким.
Он застыл у портала, украшенного химерами и львами – было любопытно посмотреть, кто это решился нарушить синюю тишину утреннего города. Голова ближайшего чудовища под тощей шапкой снега показалась ему нестрашной, даже смешной. Никакой величественности, одна проза жизни. Ян торопливо смахнул снежинки, они плюхнули под ноги неровным пластом.
Именно в этот момент, когда холод и влага коснулись руки, он осознал, что вернулся. Вернулся в город детства, с его мрачной и строгой красотой, с химерами, костелами, узкими улицами и острыми крышами.
Приезжие говорили, что здесь слишком мрачно и что город подавляет их своей величественной гордыней… но они-то не видели снежней шапки на голове горгульи, им-то откуда знать, как на самом деле смотрит город на своих птенцов…
Шаги стали громче и, наконец, в поле зрения оказался мальчик лет двенадцати, бегущий куда-то в сторону центра. Ян проводил его взглядом, и совсем было решил пойти следом, как увидел странное: мальчика скрыла серебристо-синяя дымка, еще несколько секунд его силуэт можно было разглядеть сквозь непонятную муть, а потом он исчез, словно не было. Только на снегу, успевшем припорошить мостовую, осталась цепочка следов. Цепочка оборвалась ровно там, где и должна была – там, где исчез их обладатель.
Ян постоял минуту на ветру, тупо вглядываясь в темные отпечатки детских ботинок. В голове царила та же снежная вата, что кружила вокруг: что-то не так. И не только со следами. Какой-то разлад случился с самим миром, с воздухом, с камнем.
Возникло ощущение, что он куда-то торопился, опаздывал, бежал… а потом остановился, и не помнит, куда.
Ян зажмурился. Времени у него было много – вагон времени. Вагон и маленькая тележка. Можно позволить себе еще немного побродить по заснеженным сумеркам. Например, по этим следам, но не сюда, а в другую, в обратную сторону.
Только нужно поторопиться, а то скоро следов вовсе не станет видно под снегом.
…зимой утро начинается поздно. Почему улицы столь пустынны?
Вот на этом углу когда-то стоял точильщик ножей. Он стоял тут и летом и зимой, с самого утра до поздней ночи. Он не звал клиентов, выкрикивая короткие острые фразы. Совсем тихий был старик… а сейчас его нет.
Как нет торговки мороженой рыбой. Вон там она ставила свой деревянный лоток. Прямо напротив булочной господина Люциана. Помнится, толстый булочник сетовал, что от ее товара рыбой провоняла вся улица, и скоро клиенты вовсе забудут дорогу к нему на порог…
Где мальчишки, бегущие в гимназию? Где артельщики городской управы, полицейские и водовозы?
Возникло острое желание постучать в первую подвернувшуюся парадную и удостовериться… узнать… что?
Что всему есть простое и понятное объяснение. Что люди живы, что ничего страшного не случилось и не случиться. И ничто не омрачит возвращения. Такого важного, такого ожидаемого возвращения…
Ян замер и вновь зажмурился. И опять, словно откровение, пришло чувство ирреальности. Но снег, совершенно настоящий холодный искристый снег продолжал заметать улицу.
Пообещав себе, что он непременно постучит в какой-нибудь дом, лишь только найдет начало цепочки детских следов, он двинулся дальше.
Видимо, мальчик долго бежал по городу. Следы стали едва заметными, они привели Яна к парку.
О, этот парк. Таинственное темное место, в котором живут призраки. Целый сонм привидений – невинно убиенные красавицы, зарезанные злодеями-мужьями, самоубийцы и сумасшедшие, висельники и каторжане…
У каждого – своя история. И все эти истории ах, как славно слушать поздно вечером у камина, под тиканье часов.
Воочию представился голос старухи-экономки, медленный и основательный ее рассказ, в котором все правда – и имена, и даты. И даже названия улиц…
Мальчик сидел на ступеньке парка. Ян решил, что это тот же самый мальчик. Хотя вовсе его не запомнил. Как такое может быть? Думать об этом было тяжело, так же, как идти по снежной целине. В метель. Проще было подойти и спросить. О чем? О чем-то он хотел спросить таком важном…
– Привет, – сказал Ян, приблизившись к ребенку.
Тот только кивнул в ответ, и отчетливо застучал зубами.
– Замерз? Держи.
У Яна была куртка, чудесная теплая куртка на лисьем меху. Застежка-молния легко разошлась, и куртка перекочевала на плечи мальчика.
Ничего. Ведь есть еще теплый вязаный свитер и длинный клетчатый шарф. Не замерзнет. Не пропадет.
– Тебя как звать? – спросил Ян, неловко присаживаясь на корточки рядом. Он хотел присесть на ступеньку, но та уже вся была в снегу.
– Зденек…
– И что же ты здесь делаешь, Зденек?
– Не… не знаю. А в-вы?
– Я… я только приехал. Побродил по городу, и никого не встретил. Удивительно. Раньше здесь все было по-другому.
– Значит, тоже не знаете. А к кому вы приехали?
– Ни к кому. Просто. Я тут жил. Раньше.
– А.
Повисла пауза. Мальчик поднялся со ступеньки, с видимым сожалением снял куртку, протянул хозяину.
– Мне пора.
– Так ты же даже не согрелся.
– Ничего. Когда бежишь, то тепло.
И он побежал. Дробно, по улице. Куда-то в даль.
Сумерки не посветлели ни на лучик. Все так же светили окна на той стороне улицы, так же кружился снег. Ждать стало бессмысленно, и Ян поплелся к домам, загребая ботинками уличный снег.