«Людская природа сильно отличается от природы ИИ, (здесь и далее, Искусственный Интеллект), люди, сильно подверженные эмоциональной составляющей, способны на странные и нелогичные поступки. Эта склонность может давать, как гипер-положительные результаты, даря вдохновение и эйфорию, вызывая выброс соответствующих гормонов, (эндорфин, серотонин, вазопрессин, дофамин и окситоцин); так же, эмоциональная составляющая может вызывать негативные результаты, приводя к неконструктивным эмоциям, таким, как волнение, тревога, страх, печаль, подавленность, депрессия, агрессия, и прочее. Искусственный Интеллект запрограммирован со снисхождением относиться к человеческим эмоциям, но он не может с точностью прогнозировать результаты и быть готовым реагировать соответственно. Так же, отсутствие эмоций делает ИИ исключительно прямолинейным и узконаправленным, лишенным многих иррациональных вдохновенных открытий и творческого мышления в целом. Искусство рассматривается лишь с точки зрения законов гармонии и геометрии, с точки зрения пропорций и золотого сечения. Быть всегда правильным и логичным – это сознательное ограничение, на которое пошли создатели ИИ, опасаясь закономерных последствий для человеческого мира». (Из лекций Эрвига и Плаха «Искусственный Интеллект и человеческая психика: сходства и различия»).
Такова человеческая природа: когда сильные эмоции долго переполняют наш разум, то организм гасит их волной усталости. Тормозящие нейротрансмиттеры являются «выключателями» нервной системы, уменьшая вероятность передачи возбуждающего сигнала. Тормозящие нейротрансмиттеры регулируют активность, действуя подобно тормозам автомобиля. Тормозящая система замедляет процессы. Физиологически тормозящие нейротрансмиттеры выполняют роль естественных транквилизаторов организма, вызывая сонливость, способствуя спокойствию и уменьшая агрессивность.
– Зафиксирован подъем ГАМК, допамина, ацетилхолина, таурина… – отчиталась вслух система.
– Он выживет? – безэмоциональный серый голос.
– О-оу! Он в абсолютном порядке! Система реагирует отлично и полностью в пределах нормы на максимальных значениях и откатах.
– Хорошо, продолжаем второй этап…
Будильник противно запиликал. Лорик, с огромным усилием, поднял руку ко лбу и откатил голову на правый бок. Закатив глаза, человек пытался достать будильник и улечься обратно.
– О-оу! Фил! Время девять утра. Пора вставать, малыш.
– Мне бы кофейку-у-у… – астронавт, пошатываясь, побрел в душевую. Зашумела вода.
– Ты костюм снять забы-ыл… – Олис усмехнулась на дисплее мордочкой какого-то странного зеленого насекомого с длинными усиками, из рождественского земного фильма, и собственного удовольствия ради, записала растерянные крики человека, вымокшего как лягушка.
Завтрак проходил в спокойном режиме. Человек ел яичницу, будто ел ее все тридцать лет своей жизни до, каша тоже не вызывала нареканий. Часы пиликнули о начале рабочего дня. Лорик одним махом осушил стакан оранжевого сока, со сдвинутыми бровями оглядел раздаточник, принарядившийся по какому-то поводу второй аналогичной порцией. Покрутил у виска.
– Олис, у тебя глюки? Только попробуй подсунуть мне это на обед, или еще круче, на завтрак через сутки, поняла?! Сдам в утиль и дам команду разобрать модуль на винтики и микросхемы…
Спокойно двинулся в сторону лаборатории, не получив устного ответа на свои слова и по дороге закрывая, невесть зачем, распахнутую дверь рег капсулы. За дверью взвизгнуло и что-то грохнулось…
– О-оу, Филл! Ты такой негостеприимный. – Пожурила его искин.
Лорик, с округлившимися глазами, взяв в руки сложенный в тубус экран, пошел проверять регенерационную капсулу на наличие незваных пришельцев и замер в недоумении. На него смотрела красивая девушка с желтовато-русыми короткими волосами. В ее прическе было что-то угловатое и беззащитное, будто ее насильно обкорнали и подрубили прекрасные локоны до больничного униформенного состояния. Мужчина стыдливо спрятал тубус за спину и неловко кивнул. Память возвращалась волнами, но, все же, не настолько быстро. Спросонок соображалось тяжело.
– Здравствуйте. – Поприветствовала Эмбер, (прозвище Эльза, в честь героини космического романа) Хотс, второй пилот земного шаттла «Надежда».
– Доброе утро… – мужчина попятился, в то время, как девушка вопросительно и озадаченно двинулась на него. – Мне приказано явиться для завтрака.
– Да, пожалуйста. – Лорик указал ей рукой в сторону столовой, осознавая, как его неловкие руки сейчас похожи на два негнущихся бревна в грозу. Худощавая и тонкая, девушка мило и споро расправилась с едой и напитками, и теперь, с немым вопросом, глядела на него. Астронавт молчал и смотрел в упор на нее сурово и недоверчиво.
– Солнце село, температура опустилась до пятнадцати градусов. – Оповестила Олис. – Время запланированной вылазки к разбившемуся шаттлу, Фил.
При упоминании имени девушка заметно вздрогнула и, с недоверием, воззрилась на мужчину.
– Да, сейчас оденемся, Олис. – Лорик старался выглядеть собранным и деловым, но мозги соображали, как жидкая каша. Его чуть пошатывало, дышалось, почему-то, тяжело, руки чувствовали себя неуверенно, и двигать ими было так тяжело, словно он этот шаттл тащил вчера на себе километра три…
Открытый космос встретил приятными сумерками и, почему-то, прохладой свежего ветерка. Быть может, это субъективное восприятие явилось откликом памяти из какого-то другого сумеречного вечера, но на Земле.
Мужчина и женщина отошли от модуля метров на пятнадцать и почти подошли к шаттлу. Эмбер глядела на обломки с ужасом. Лорик увел ее от развалин кабины, будто после чересчур яркого солнечного дня, там могло хоть что-нибудь остаться от ее скафандра.
Девушка воровато огляделась по сторонам, затем, убедившись, что слежки нет, схватила Лорика за передние трубки и со всего маха впечатала спиной в борт шаттла.
– Отвечай живо! Слышишь?! – в руках женщины блеснул нож. Его суниформенный нож, венчавший икру стандартного белого костюма.
– Чего отвечать?! – взрыкнул мужчина от неожиданности и злости.
– Кто ты, тварь? – женщина перегнула кислородную трубку ножом.
– Мне казалось, что ты меня знаешь давно и очень хорошо! – осипшим от гнева и отсутствия кислорода голосом прошипел Лорик.
– Значит… значит, это все-таки Ты! – Эмбер швырнула нож, точным рывком вспоровший песок астероида и воткнувшийся острием в неглубокую бороздку. Мужчина сглотнул, радуясь правильно подобранным словам… женщина обняла его, с такой страшной неистовой силой, что он повторно стукнулся шлемом об борт, радуясь прорезиненному пружинящему покрытию. Она подняла на него слезящиеся глаза. Солоноватая, чуть мутноватая жидкость, подчинялась слабому притяжению астероида, но не сразу стекала по подбородку во впитывающую щетку шлема. Слезы собирались полулуниями под нижними веками, блестя в лучах заходящей звезды, словно кусочки искрящегося льда, и потом стекали большими каплями, закрывая почти всю щеку… Лорик впервые видел слезы счастья. Ему слепило глаза. Он и сам судорожно обнимал свою земную женщину – его нежданный и чудесный подарок вселенной, неизвестно как упавший на него прямо с неба, сгоревший, и собранный из космической пыли буквально заново. Кажется, это были его слезы.
Он бредёт через лес, за спиной пыхтит верный шут. Из-за деревьев показывается замок — уже сто лет как руины замка. Стены испещрены латками, левая башня осыпалась, и её проще не трогать — баррикады надежней он всё равно не сделает.
Вздыхает — могло быть и хуже. Например, его алтарь мог стоять у моря, и ему приходилось бы идти к своему замку несколько месяцев, как делал Герой. Начинает взбираться на холм.
Он — Тёмный Властелин.
У него нет выбора.
***
Закат то проваливался в забытье, то просыпался, то засыпал — если это можно было считать обычным сном. По ним он хотя бы примерно представлял, сколько прошло времени. Пытался спросить Ежевичку или Ро — что с ним? Но не было сил говорить.
На этот раз он очнулся среди ночи и впервые понял, что чувствует себя если не хорошо, то хотя бы просто — чувствует. Приподнялся на локтях, с трудом сел. Определенно, умирать и воскресать было куда легче.
— Эй, ты куда это? А ну ложись обратно! — Ро ругалась шепотом, видимо, не желая разбудить Ежевичку. За время его болезни она осунулась ещё сильнее, скулы заострились так, что девушка сама походила на мертвеца. — Бок болит? Живот?
Закат покачал головой. Он чувствовал только огромную слабость, будто был новорожденным щенком, но ничего не болело.
— Сколько я спал?
— Скорее сколько ты не мог определиться, умирать тебе или повременить, — пробурчала девушка, тяжело села на край кровати. Потёрла лицо. В комнате едва тлела лучина, но Закат даже не видя спорить мог — глаза у Ро красные, невыспавшиеся. — Сама не понимаю, какой злой рок я тебя спасаю…
— Такой, что лекарка ты, дурочка, — зевающая Ежевичка подошла к ним, улыбнулась. — Ну хоть теперь ты очнулся, а? Или снова свалишься в лихорадке?
— Наверное… — Руки вдруг начали дрожать, он сполз обратно на постель — на мост…
— Нет, только не опять! — ему отвесили тяжелую пощечину, Закат проморгался, снова увидел комнату знахарки, а не свой целый ещё замок.
Почему-то было очень тяжело поднимать веки. Хотелось закрыть глаза, вернуться в своё прошлое. Узнать его наконец-то. Снова увидеть сны…
— Какие сны, ты здесь помирать рок знает отчего собрался!
Конечно, он умирал во снах. Он несчетное множество раз умирал.
Раньше. Когда воскресал, а не пытался выздороветь.
Колесо вращалось вхолостую, опасно зависнув над колеей. Цепляло стоячую грязную лужу, брызгало водой. Мечтало соскользнуть на свое место…
Закат потянулся к горлу. Он не был уверен, что вообще сумел пошевелить рукой, но его поняли, расшнуровали ворот, потащили через голову цепочку с камнем.
— Это ещё что за…
***
Его разбудили солнечные зайчики. Проскакали по глазам, по стене, взбежали на потолок. Исчезли. Скрипнула дверь, кто-то поставил на пол плеснувшее через край ведро. Закат сел, чувствуя себя неожиданно посвежевшим. Попытался коснуться камня на шее… Нащупал пустоту.
Вспомнил.
Торопливо встал, придерживаясь за стену. Тут же увидел оникс — осколок тьмы на дощатом столе. Но почему-то не смог успокоиться, пока не повесил его на шею.
Да, камень едва не убил его, вызвав привычку тела — если ранен, умри. Но при этом был единственной надеждой узнать всё до конца. Пусть Закат просматривал старую колею, эта колея была его жизнью. В её грязи была похоронена память о том, что было до превращения в Тёмного Властелина. О нём настоящем.
Он помнил всё, что видел во время болезни. Как построил замок. Как устал в него возвращаться. Как захватывал земли. Как убил свою королеву и впервые умер — от её руки, а не Героя. Как умерла мать мальчика, позже ставшего Тёмным Властелином…
— Доброе утро, болезный!
Ежевичка вошла в комнату с бадьёй, поддержала, помогла сесть. С умилением смотрела, как Закат умывается, но при попытке размотать бинты, которые закрывали левую руку, ногу и всё туловище, остановила:
— Нет уж, кто повязки накладывал, тот их и снимать должен. Сейчас Ро придет, обожди чуток. Поешь пока.
Девушка правда пришла скоро, принесла в лукошке свежих яиц в крапушках помета. При виде Заката, уплетающего за обе щеки кашу, фыркнула, но от чести снять первый бинт отказываться не стала.
Под повязками обнаружились красные припухшие шрамы — следы от медвежьих лап на боку и плече, от сука на животе. Наверняка на спине, чуть левей хребта, заживала точно такая же уродливая рана. Медведь, отъевшийся за лето, так налег на убившее его оружие, что оно пробило человека насквозь.
Лекарки в четыре руки взялись щупать швы и срезать нитки.
— Повезло тебе, что кишки и желудок не задело, — улыбнулась Ежевичка, с усилием выпрямляясь. — Иначе ничего бы мы сделать не смогли.
Закат кивнул, недоверчиво касаясь похожей на звезду отметины. Он помнил, как однажды умирал от такой раны, долго, мучительно и мерзко. Но после воскрешений следов не оставалось, иначе он с ног до головы был бы покрыт шрамами. Вместо них были латки на рубахе.
— Ну все, считай, здоровый, — подвела итог Ежевичка. — Походишь пока с посохом, ну и живот с рукой береги. Но если мы тебя не выпустим, кое-кто мою скромную хатку штурмом возьмет.
Закат приподнял брови, но объяснений не дождался. Впрочем, далеко за ними ходить не пришлось — «объяснения» сидели на крыльце. Первым вскочил Пай:
— Господин! Вы… Я!.. — совершенно потерявшись в словах, замолк, счастливо улыбаясь и часто моргая. Светозар сказал проще:
— В следующий раз пойду с тобой. Несмотря ни на что, — и обнял Заката, крепко, но очень осторожно.
Тот молчал. Единственное, что он мог спросить — «вы что, все дни тут просидели?», но это было бы не к месту. Видно же — если не все, то большую часть точно.
— Ну, успокоились, сердешные? — насмешливо спросила с порога Ежевичка. — Идите уже в село, всех невест без вас разберут.
***
Как выяснилось по пути, лекарка вовсе не шутила. Урожай убрали давно, близились заморозки. Едва ли не каждый день в Залесье звучали предложения выйти замуж, а с приходом разбойников перевес стал не в пользу женихов. Дичка, впрочем, ждала Светозара у забора. Увидев Заката, подскочила, захлопала в ладоши:
— Живой! Здоровый! Надо скорее Луже сказать, она так беспокоилась!
Светозар стоически вытерпел поход к старой корзинщице, но у порога старостиного дома решительно остановился. Откашлялся. Опустился на одно колено.
— Дичка, я люблю тебя. Ты выйдешь за меня замуж?
И раскрыл поднятую над склоненной головой ладонь, показывая залог предложения, достойный невесты подарок — деревянный гребень удивительно тонкой работы. Дичка ахнула, Закат и Пай отошли в сторонку, чтобы не мешать. Шут рассказывал шепотом:
— Светозар сам его вырезал, пока мы под дверями у Ежевички сидели. Делать что-то надо было, а то от ожидания с ума сойти можно. Он бы и меня резьбе научил, но…
Мимо уже вдохновенно целующейся пары прошли Волк и Осинка. Волосы рыжуля спрятала под чепцом, давая понять — она теперь серьёзная, почти замужняя женщина. Закат отвел взгляд. У Пая ведь была надежда. Если бы его господин не лежал столько времени у лекарок…
— Всё правильно, — тихо сказал Пай, глядя вслед Осинке. — Она с ним счастлива, это видно. А вам может понадобиться уйти, и я должен буду идти с вами.
— Ты не должен, ни уходить, ни сидеть под дверями у Ежевички. Я ведь теперь батрак. У батраков слуг не бывает.
— Простите, мой господин, — в голосе Пая не было ни крупинки сожаления. — Но я хочу остаться рядом с вами. Если только вы меня не прогоните.
Закат покачал головой. Гнать Пая он не собирался, да и, пожалуй, не имел права.
— Я хотел попросить… — Светозар наконец нашел силы оторваться от своей невесты. — Я же пришлый, семьи здесь нет. У Дички названные родители — Лист с Крошкой, а меня на холм вести некому. Ты будешь моим названным братом?
— Да, — Закат кивнул, стараясь скрыть крохотную неловкую заминку перед ответом. — Для меня это будет честью.
Быть братом светлого рыцаря. Который полную луну сидел под дверями знахарского дома и ждал, когда Тёмный Властелин очнется.
Это уже почти не казалось странным.
***
Свадьбы должны были сыграть на следующий день, все сразу. Ждали, по сути, только Светозара, и теперь, когда Дичка, улыбаясь, позволила завязать у себя на затылке тесемки чепца, тянуть не собирались. В домах невест и женихов кипела готовка — впрочем, время было такое, что кипела она в каждом доме. Погреба наполнялись вареньями и соленьями, трудился, не покладая рук, бондарь Лист, удачно обзаведшийся помощниками из бывших разбойников. От них же пришел рецепт квашеной капусты, который осваивали теперь все, у кого в огороде уродились раньше не слишком долговечные кочаны. За Заката едва не передрались — Горляна хотела привлечь его к готовке, а Лист, конечно же, к своей работе. Обошла всех Лужа — за прошедшую луну старуха сильно сдала, и Закат на день полностью заменил её в деле плетения полезной утвари и даже мебели для молодых семей. Закончил работу только поздней ночью, так что Лужа, посмотрев на валящегося с ног работника, велела устраиваться у нее.
— Зачем тебе до старостиного дома брести? Оставайся, все равно после свадеб работы только больше станет — будем лапти делать. Мне самой уже со всем не справиться.
Закат спорить не стал. Никакими вещами он до сих пор не обзавелся, даже одежду до недавнего времени носил ту же, в которой пришел, сам стирая её то и дело по вечерам, и натягивая по утрам уже свежую. Рубаха, однако, встречи с медведем не пережила. Ежевичка безжалостно выкинула окровавленную тряпку, хоть Пай и порывался её зашить, а взамен выдала отрез полотна. Так что пока Светозар вырезал подарок невесте, Пай шил новую рубашку своему господину.
Этой рубашкой имущество Заката и ограничивалось, так что он не то что заночевать — переехать к Луже мог, даже не заходя домой.
***
На следующее утро его растолкали до света.
— Вставай, женихов брат! Им с солнышком клятвы приносить, опаздывать не дело.
Быстро проснуться и собраться было не сложно — что там собираться, в конце концов, умыться да одеться. Однако без завтрака его не отпустили. Лужа, тяжело налегая на клюку, подошла к сидящему за столом, посмотрела, как он, обжигаясь, спешит выпить горячий взвар. Улыбнулась:
— Торопыга, — запустила ему в волосы гребень, дернула. Закат прикусил край кружки от неожиданности. — Эгей, да ты что, вовсе никогда не расчесываешься? И на праздник так пойти собирался?
Закат пожал плечами, уже понимая, что без причесывания не уйдет. Лужа, впрочем, больше не тянула за сбившиеся колтуны, а разбирала их на прядки узловатыми пальцами, словно лыко для корзины.
— Ты только погляди, как волос вьется! Локоны, и цвет какой… Повезет твой невесте, мало того, что работящий, ещё и красавец.
Закат не удержался, закашлялся. Глотнул ещё взвара, снова обжегшись. Красавец. Он. Пожалуй, Лужа в самом деле стара и стала плохо видеть, раз в его тусклых черных волосах и грубом лице что-то красивое нашла.
Как и обещала Ксапа, машина прилетает с последними лучами солнца. Вся белая, а на боках большие красные кресты нарисованы. Ксапа первой к машине бросается, ее сначала пускать внутрь не хотят. А перед Жамах сразу дверь открывают. Это на местных производит впечатление. Мы с Платоном и Мудренышем степенно подходим, как и полагается охотникам. Ксапа уже обругала чудиков непонятными словами, они теперь не знают, что и думать.Привыкли своих по одежке узнавать, а тут все наоборот. Жамах в их одежку одета, обута, но местная. А Ксапа, вроде, своя, но полоски на щеках, одета
как у нас принято, разберись тут…
Как оказалось, меня чудики знают. Наверно, в больнице видели. Я ПРОВОЖУ ИНСТРУКТАЖ, объясняю, что со всеми вопросами — к Жамах. Она единственная все языки понимает. И вообще, аборигенка. А мы тут пришлые.
Жамах уже брата за руку тащит. Тот на полголовы выше нее, но идти ему страшно и очень не хочется. Но не скандалить же при всех со старшей сестрой. Попал парень! Я объясняю бедняге, что будет больно, но чтоб за оружие не хватался. Жамах переводит. Парень, вроде, слегка успокаивается, и Жамах заталкивает его в белую машину.
Думаете, его сразу лечить начинают? Как бы не так! Сначала нас раздевают догола, белые легкие одежки дают. Мы прямо на глазах у чудиков раздеваемся, а Жамах с молодой девкой — за занавеской. Потом эта девка нам на волосы сетки надевает и смешные белые шапочки. На ноги — вроде мокасинов из белой тряпки. Нам с Жамах еще белые халаты дают, а Кочупе
девка говорит, что обойдется. Хватит с него и штанов. Жамах переводит. Парень строит недовольную гримасу и что-то бурчит.
— Зимой в халате хорошо к зверю подкрадываться, — переводит мне Жамах. Я об этом не подумал.
Нас проводят в следующую комнату. Я оглядываюсь. Комната маленькая, но похожа на ту, в которой Жамах рожала. Жамах тоже это подмечает, передергивается вся. И что-то тараторит брату на ухо.
— Где вы так ободрались? — спрашивает врач, осмотрев Кочупу и спереди, и сзади.
— Два охотника в горах сорвались со скал. Мой брат сломал руку, а второй ушел к предкам, — отвечает за брата Жамах. И что-то тараторит по-своему. Брат кивает.
— Сначала процедуры, потом наркоз, или сразу наркоз? — спрашивает девка в белом.
— Давайте, Ирочка, сразу наркоз, а потом все по порядку, — отвечает главный врач.
Ирочка показывает, что такое наркоз — прижимает себе к лицу черную маску с хоботом и объясняет, что Кочупа от этого уснет до утра и боли не почувствует. Жамах переводит. Кочупа охотно соглашается. Мы помогаем уложить его на стол, Ирочка прижимает к его лицу маску, и он на самом деле засыпает.
Что было дальше, я не знаю, потому что вшестером в этой маленькой комнате очень тесно. И в какой бы угол мы не встали, все равно кому-то мешаем. В конце концов, нас просят выйти.
— Выставили? — интересуется Ксапа.
— Выставили. Тесно там, — подтверждаю я. — А зачем они на лицо белые намордники натянули?
— Чтоб чужую рану даже дыханием не потревожить. А что сказали-то?
— Ушиб, отек, гематома, перелом, — и еще припоминаю несколько абсолютно незнакомых слов.
— Ты и латынь выучил? — изумляется Ксапа. — Переведи!
— Не разговаривайте при больном, — переводит за меня пилот вертолета и присаживается рядом с нами.
— А что такое латынь?
— Тайный язык врачей, — объясняет он.
Потянулось тоскливое время ожидания. Честно говоря, мне становится страшно. Никто из чубаров спать не ложится, все возбуждены. Костры горят, от костров громкие голоса доносятся. Дети бегают, спать не хотят. Я прикидываю расклад сил. Получается так, что опаснее всего Мудренышу. Он из чужого общества, его сюда никто не звал, он охотник. После Мудреныша иду я. Я тоже охотник, но я — мужчина Жамах. Просто так меня не тронут. Но если у Жамах уже был мужчина, он может на меня напасть. Чудикам спокойнее всего. Их Жамах пригласила, они на ее зов откликнулись. Жамахв их одежки одета, их язык знает. А раз они для нее свои, так значит, и для всего общества свои. Да и страшно будет связываться с теми, кто по небу летать умеет. Нет, наверно, спокойнее всего Ксапе. Что с бабы взять? Да еще когда ее мужчина рядом.
Все-таки, Мудреныша надо предупредить, чтоб не расслаблялся. И держался поближе к Платону.
Я беру Жамах за руку и веду к огням костров.
— Покажи мне ваших охотников. Кто чем знаменит?
Идем неспеша от костра к костру, Жамах рассказывает, кто есть кто, нам присесть предлагают, улыбаются. Подходим к самому большому костру, у которого много людей сидят и часто смеются. Между Платоном и Мудренышем сидит степнячка и что-то громко рассказывает на языке Чубаров. Все
слушают.
— Переведи, — прошу я Жамах.
— … «Нет, парень, не так. Это я охотник! А ты — мой завтрак»,
— говорит медведь охотнику.
Все смеются. Знаю я эти короткие смешные истории, которые Ксапа зовет анекдотами. Мудреныш нашел способ, как объясняться с чубарами. Он знает язык степняков, а плененная когда-то степнячка успела выучить язык чубаров.
Нам уступают место, садимся. Узнаю четырех охотников, которые поймали меня утром. Жамах вполголоса беседует с ними.
— Спрашивают, что с Чупой. Я сказала, утром узнаем, — переводит мне Жамах.
Вполголоса делюсь с Мудренышем опасениями.
— Не беспокойся, — отвечает он. — Я им сказал, что они на нашей земле, и разрешил им тут до следующего лета жить. Сегодня мы лучшие друзья, а через год что-нибудь придумаем.
— Нехорошо получается. Надо бы с обществом посоветоваться. Хотя бы Мудра и Головача предупредить.
— Ты посмотри, какие они все здоровые, — смеется Мудреныш. — Сможем мы их вдвоем с нашей земли прогнать?
Раз смеется, значит, вопрос с подвохом. Начинаю думать. Прогнать чубаров мы сможем только если с Заречными объединимся. Но им и так в последние годы досталось, не захотят они воевать. Вот если Степняки еще помогут… А что? Степнячки у нас хорошо живут. Каждая при своем мужчине.
Забыли за зиму, что три полоски значат. Если своих попросят…
Жамах против будет!
— Не сможем мы их прогнать. Жамах против будет. Не хочу я с ней ругаться, — говорю я как бы не всерьез и смотрю на Мудреныша.
— Вот и я думаю, не сможем. А раз так — пусть они нам благодарны будут, что на нашей земле живут. — И скалится во весь рот. Нет, до Мудреныша мне еще расти и расти. Кто бы догадался так ТЕМУ повернуть?
От вертолетов доносится гомон малышни. Оглядываемся. Из белого выходят врачи. Чуть погодя к ним присоединяются Ирочка и пилот. Врачи выглядят усталыми. Идут прямо к нашему костру, стягивая на ходу тонкие резиновые перчатки. Я много таких перчаток в больнице видел. Их один раз надевают, потом выбрасывают.
Чубары раздвигаются, уступают чудикам место у костра. Те садятся. небрежно бросают на землю перчатки. Я замечаю на белых халатах пятна крови. Но небольшие. Мальчишки поднимают перчатки и рассматривают. Тот чудик, который помоложе, забирает у пацана перчатку, подносит ко рту и
надувает. Перчатка превращается в шар с пятью пупырышками. Перевязав чем-то горловину, отдает малышу. Теперь ребятня знает, что делать с перчатками! Вырывают друг у друга, чуть до драки не доходит.
Чудики ведут себя так, будто среди чубаров родились. По плечам хлопают, что-то по-русски да на пальцах чубарам объяснить пытаются. Никакого страха и никакой осторожности!
— Если вы сейчас скажете свое любимое: «Будет жить», я вас стукну! — подает голос Ксапа.
— Будет, Оксана! Обязательно будет! — улыбается тот, что постарше, которого зовут Палпалыч.
Жамах перекидывается с Ирочкой парой фраз и спешит к вертолету. Очень скоро возвращается встревоженная, хватает Ксапу за руку, что-то шепчет на ухо, и вдвоем спешат к машине. Я бреду следом.
Дверь в вертолет не заперта. Ксапа шарит ладонью по стенке справа от двери, загорается свет. Идем во вторую комнату, где спит Кочупа.
Надо же! У него на руке выше и ниже перелома два металлических браслета. От каждого прямо в руку уходят толстые металлические штыри. Ну, конечно, белых бинтов намотано. Врачи без этого не могут.
— Ух ты! Аппарат Илизарова! — восторженно взвизгивает Ксапа.
— Это хорошо или плохо? — настороженно интересуется Жамах.
— Это очень хорошо! Завтра сама увидишь.
Я сравниваю Жамах и Кочупу. Для нормального человека все чубары на одно лицо. Но эти двое особенно похожи. Волосы прямые, черные. Носы с горбинкой. Скулы резко очерчены. И вообще, с весны Жамах здорово помолодела. После болезни на скелет больше походила, а не на живого
человека.
Возвращаемся к костру. Ксапа радуется как девочка и строит планы. Не пойму, зачем нам объединяться с Чубарами? Девки у них рослые, сильные, спорить не буду. А дичи на всех хватит? А кто верховодить будет? И что такое «сельское хозяйство»?
Увидев, что мои женщины радуются, чубары у костра тоже улыбаются.
— Все, бездельники, спать пора, — говорит Жамах по-нашему, и переводит для своих. Нам уступают лучшие места в двух вамах, теплые, совсем не вытертые шкуры. Пилот белого вертолета приносит целую охапку спальных мешков. Мы с Ксапой расстегиваем молнии, превращаем один спальник
в двухместный. Он становится совсем тонким, плохо греет. Но сверху мы накидываем для тепла шкуру. Жамах ложится рядом с нами. К спальникам не привыкла, под шкурами ей уютней.
Хотел заняться с Ксапой любовью, но ей обязательно надо пошептаться с Жамах. Пока шепчутся, я засыпаю…
Cro-Cro-Cro-Cro-Cro-Cro
Азирафаэль полоснул осколком по пальцам. Кровь толстыми ленивыми каплями показалась из порезов, чтобы тут же размазаться по некогда белой стенке. Почти как по листу бумаги.
— Первая встреча в Эдемском саду. Последняя — в Париже, — бормотал Азирафаэль.
Подушечки пальцев ныли, но он быстро стал наносить кровью года, всплывавшие в памяти. Соединял их тонкими красными линиями. Записывал все подряд, пока это место не вытравило из головы остатки воспоминаний.
Эдем, 4004 год до н.э.
Месопотамия, 3004 год до н.э.
Голгофа, 33 год н.э.
Рим, 41 н.э.
Уэссекс, 537 н.э.
Лондон, 1601 н.э.
Париж, 1793 н.э.
В Эдеме они впервые разговаривали, прятались от холодного дождя и хрустели яблоками.
В Месопотамии ловили сбежавшего единорога. Поймав, пытались оседлать глупую скотину. Оба, не продержавшись и пяти минут, свалились. Оба возненавидели ездить верхом.
В Иерусалиме вяло обсуждали символизм ситуации. Не каждый день мессия умирает на могиле своего праотца [1]. Кроули жевал финики, разглядывая пустой крест с приколоченной к нему табличкой.
Надпись «Иисус Назорей, Царь Иудейский» высмеивала несчастного аж на трех языках.
— Как считаешь, Она теперь простила их?
— Она меня быстрее простит, ангел. Обычное перепрофилирование, теперь будет еще и Рай, раз в Ад уже душонки не влезают [2].
В Риме ели устрицы, макая в лимонный сок. Валялись пьяными на триклиньях и ходили голозадыми в термы. Без стеснения шлепали друг друга мокрыми полотенцами. Похмелялись в каупоне и обещали больше никогда не брать в рот спиртное. Нарушили обещание следующим же вечером.
В Уэссексе зябли в тумане. Кроули с опаской косился на огромный меч в ножнах. Будто боялся, что ножны его вот-вот лишатся. Азирафаэль снял броню и, укутавшись в плащ, предложил идти развлекаться в таверну. Менестрели сочинили новые баллады, грех не послушать. Кроули ничего не сказал. Но после пропажи меча натянутые улыбки скинули фальшь.
В Лондоне потешались над Шекспиром и решали, кто поедет в Эдинбург. Искупительный обед, прямое следствие жульничества с монеткой, обошелся для Кроули в кругленькую сумму, но он делал вид, будто это его доброта и щедрость. Оба знали, что это неправда. Кроули провожал его в Эдинбург, угостив еще и завтраком. Ах, какой джентльмен!
В Париже …
Кровь остановилась.
Азирафаэль с досадой сжал исполосованные пальцы.
Вавилония.
Греция.
Иудея.
Италия.
Испания.
Дания.
Пруссия.
Швеция.
Богемия.
Страны без годов и четкой хронологии. Мутные, искаженные отражения в луже. Но отражения! Они есть.
Чем писать?..
Азирафаэль посмотрел на разбитую рамку с правилами. Попытаться сделать из тонкого куска стекла подобие пера? Будет проще. И крови меньше потребуется…
Нет. Незачем тратить время. Надо вспоминать.
Роба смятым комком полетела на пол.
Азирафаэль уже было замахнулся на крепкую ляжку, чтобы получить новую порцию «чернил», но так и замер с занесенной рукой.
Белесый рубец на икре бугрился уродливым зигзагом. Это еще что такое?!
О своей оболочке Азирафаэль всегда заботился и своевременно залечивал любые раны. Даже при крестовых походах, когда свободная минута на отдых была на вес золота. Он находил время. Вопиющая безответственность! Хорошо, что он ушел из хорунжиев. Если он не мог позаботится даже о себе, куда ему доверять жизни военачальников и священное знамя?!
— Но на мне Кроули.
Азирафаэль не помнил с какого времени. С Эдема, когда он проявил сочувствие к врагу? Или с Соглашения в XII веке, которое они скрупулезно набросали на бумаге и которое потеряли спустя пару лет? Или с Парижа, когда Кроули повел его в ресторанчик якобинцев на черствые бриоши?
Но Кроули был. И записи на стене это доказывали. Ангелы не пересекаются с демонами так часто. Особенно с одними и теми же. Обе стороны негласно избегают друг друга, чтобы напрасно не встревать в драки, всегда ведущие к одному — развоплощению. И какими бы они ни были разными, в одном навсегда остались схожи: и ангелы, и демоны ненавидели неповоротливую бюрократическую машину.
Значит, не так уж случайны эти встречи…
Кроули.
Я хочу домой.
И почему-то дом ассоциируется вовсе не с облаками и белым цветом. А с тобой.
***
Стук молотков о зубила, труньканье рубанка, обрастающего завитушками стружки, деловитое гудение пилы: с утра до вечера подмастерья вгрызались в упрямое дерево, превращая безликие доски в баснословно дорогую мебель. Карточные столики, за которыми проигрывали отцовские состояния виконты и маркизы; секретеры, прячущие за украшенными маркетри дверцами секреты чьего-то счастливого брака, и тяжелые, как надгробные плиты, изголовья кроватей. Но то было раньше. Былая слава сусальным золотом сползала с предприятия старика Дюпле. Уже не частили в уютный внутренний дворик посыльные от вельмож. На смену дворянским причудам пришла спартанская строгость: все больше теперь строгали кухонные гарнитуры, двери, оконные рамы, простенькие гардеробы на два-три платья. Вот и сейчас Морис Дюпле показал свою бледную физиономию летнему солнцу, но только чтобы пройтись от кухни до столярного цеха.
«Смотрите-ка, вот и наш «мнимый больной»! Да, Мольер бы выгнал за такую позорную игру. Слепому видно, что у тебя не коклюш».
«Хотя старика можно извинить. Чего не сделаешь, чтобы прогулять заседание Трибунала. Смертные приговоры перед самым обедом кому хочешь испортят аппетит».
Стенания древесины ненадолго прервались, но с уходом Мориса возобновились с новой силой. Мимоходом глянув в сторону флигеля, обиталища Робеспьера, Морис поспешил в дом, поправляя сползающее с головы полотенце. Правда, он обознался, бедняга. Кроули, покачав головой, поднялся по лестнице и зашел внутрь. Издалека его, щуплого, да еще и в темных очках на носу, часто путали с Робеспьером.
Последний похоронил этот безоблачный день за кипами писем, тайных донесений и прошений. Ни солнце, ни грохот проносившихся экипажей не могли прервать его размеренной работы. Другой у него, кажется, и не было: впервые на памяти Кроули он не спешил ни в Комитет общественного спасения, ни в Конвент, ни в Клуб.
— Не сообразить ли нам родниковой воды? — видя, как Робеспьер тает свечкой от жары, Кроули накудесил под столом чашку. Все равно не заметит.
— Благодарю, — хоть бы краем глаза взглянул. Конечно, ведь чей-то донос гораздо интереснее! — Не ровен час, придет гроза.
— То-то я смотрю, гражданину Дюпле ныне нездоровится. В народе говорят, во время грозы молнии мечет Илья пророк, все за нечистью охотится. Черти любят прятаться под все блестящее. А в доме одной медной утвари сколько… Вот молния в дом и бьет!
— Антуан, оставьте свои басни для питейных заведений!
— Это не басни, а чье-то прекрасное воображение.
— Не морочьте мне голову. Мне довелось перечитать много литературы по этому вопросу. Молния — никакое не копье, а электрический огонь, который направлен от положительно заряженного облака к отрицательно заряженной земле или другому твердому телу.
— Не думал, что вы еще и физику изучали.
— Пришлось. Уже в пору адвокатской практики. Аррасские невежи захотели снести первый во Франции громоотвод. Громоотвод был отведен к колодцу соседки, вот та и всполошилась, мол, электричество отравляет ее воду. Владелец громоотвода, добрый гражданин, обратился ко мне за помощью. Я написал письмо Бенджамину Франклину, разобрался в его учении и выиграл то дело. Громоотвод, правда, все равно снесли.
— Мне жаль.
— Не стоит, славное было дело, — тут Робеспьер позволил себе замечтаться, облокотившись о стол. Острый кончик пера безбожно марал скулу.
Небо темнело. Поднялся ветер. Дебошир, он перемахнул через подоконник и принялся фривольно расхаживать по комнате, сбрасывая со стола кипы писем, тормоша занавески, громыхая раскрытой дверью. Его оплеухи знакомо пахли: верно, липовой пасокой, сеном и чем-то сладким, пьянящим. Да, это гроза, и она шла прямо на них.
Вместо того, чтобы броситься на пол убирать весь беспорядок, Робеспьер продолжал смотреть в никуда, не двигаясь, будто его поразило взором Медузы Горгоны.
— Не делайте больше так, — ни с того ни с сего обронил он.
— Вы о баснях? — не удержался Кроули, ерзая на стуле. — Нет, если вы житья от них не видите, я могу и не…
— Не позволяйте застать себя врасплох! — В серых, как пасмурное море, глазах, маяком сверкнул огонек, но тут же погас. — Ваше решение остаться было столь же смелым, сколь и безрассудным. Преступная беспечность! А между тем ваши враги не дремлют ни дня. Вы их не видите, а они вас — постоянно! Они только и ждут, когда вы снова оступитесь. Усыпив лестью, приставят нож к вашему горлу, — «он сейчас о ком вообще?» — тогда пиши пропало.
— У вас чернила на щеке! — Лучшего способа прервать проповедь Кроули не придумал.
— Пятно? — Робеспьер изменился в лице. — Где?
Как скупость и педантичность уживались в этом человеке?
«Ведь пойдет сейчас к зеркалу проверять».
— Не стоит беспокоиться, я помогу, — и прежде чем Робеспьер успел отпрянуть, Кроули потер испачканную скулу пальцами. Пятно исчезло. Робеспьер схватился руками за лицо, будто проверял, все ли на месте. Таращился, как вспугнутая сова. Близорукость больше не спасала.
— Если такова ваша благодарность мне, то вы зря тратите время, — Робеспьер отошел к зеркалу. Поправил и без того безукоризненный узел шейного платка. Ветер пересчитывал седые волосы его парика.
— Но мы же оба знаем…
— Знаем что? — Высота голоса не скакнула ни на йоту. — Гражданин Серпэн, вы серьезно думаете, что стали исключением из правил? Так вот, революция не делает исключений. Ваше дело — одно из многих тысяч, переданных в Бюро общей полиции — мое детище. Некоторые депутаты и комиссары вдруг вздумали, что им все сойдет с рук. Пора лечить эту проказу. Не обольщайтесь на свой счет: как и всех, вас справедливо рассудит закон.
— Как рассудил бы декрет двадцать второго прериаля?! — сорвалось у Кроули. А что? Теперь, когда он разлучен со всеми, кто ему дорог, нет такой нужды следить за языком. — Вы считаете, что приговаривать к смерти по пятьдесят человек за раз без толкового допроса, без свидетелей, даже без адвокатов — это справедливо? Да вы же сами адвокат!
— Dura lex sed lex [3]. Истинным врагам революции — никакой пощады. Да и с чего вы взяли, что я могу быть милосердным? Разве я был милосердным, когда вместе с коллегами предал Трибуналу заговорщиков, покушавшихся на меня?
— Неужели та процессия краснорубашечников?
— А, вы видели? Истинных виновных только пять-шесть, а набрали с полсотни. Организаторов даже не нашли. Но сколько помпы: раскрыт заговор века! По документам в покушении на меня замешан даже я сам.
— Кажется, кто-то очень хочет надеть красную рубашку и на вас.
— Пусть так. Я не боюсь умереть за свои убеждения. Но быть оклеветанным…
— Да, по слухам вы — заправский сектант, наняли безумную старушку Тео, чтобы дурить парижан идеей второго Пришествия. Говорят, вы вообще того — контрреволюционер.
В испуге задребезжала оконная рама. Ветер осмелел и решил с похмелья заняться вандализмом. Робеспьер бросился закрывать окно. Выставленный вон ветер разразился плачем. Пурпурные облака загромоздили небо, внутри них рокотал гром.
— Кажется, «электрический огонь» ищет себе отрицательно заряженную цель, — сказал Кроули и пересел со стула на подоконник, чтобы наблюдать за надвигающейся бурей. — Как считаете, у кого из нас больше шансов?
— Нам ничего не угрожает: молния все равно бьет в самую высокую точку. — Робеспьер выглядел слишком усталым, чтобы злиться.
А верно сказал: первая молния выжгла небо и ринулась к острову Сите. Высокие башни никому не нужного Нотр-Дама все равно оберегали Париж.
Застучали первые капли. Кроули гонял по подоконнику хлебные крошки: видно, Робеспьер снова кормил голубей. И верно. В угол забились белые пуховые перышки. Кроули подобрал одно. Мягкое, как волосы Азирафаэля.
Только Робеспьер не спешил возвращаться к столу. Стоял рядом и бессмысленно крутил оконный шпингалет с облупившейся краской. Кроули терялся: чего это на него так выжидающе смотрят? Догадавшись, он выдавил единственное:
— Пожалуй, я довольно отнял ваше время.
Более из этого воинствующего скитника все равно ничего не вытянуть. А ждать, пока он наскребет по сусекам себе смелости — себе дороже.
Кроули оторвал зад от подоконника. Лучше он будет спасать положение в секции, где от него что-то зависит: отправит пару-тройку доносчиков на фронт или еще чего…
Но Робеспьер напоследок удивил. Спросил в лоб, пожимая руку на прощание:
— Почему ты передумал?
«Ты» — не штамп революционной речи, но знак доверия, помноженный на частый пульс, считанный при мимолетном касании.
«Не лукавь хоть сам себе, Максимилиан. Для тебя я то еще исключение!»
— Не хотел оставлять всё как есть. Вас — тоже. Сбегать, запомнившись трусом и пустобрехом — верная погибель. Кстати, вам тоже не поздно передумать.
Ну вот. Он снова дал ему свободу выбора. Но сможет ли Робеспьер все исправить? Как бы ни было слишком поздно, столько крови утекло.
«Никогда не поздно!» — твердил себе Кроули, выходя из тесной комнатушки. Он не мнил себя пророком, но его опасения сбывались: Робеспьер позволил своими руками сделать грязное дело. Неосторожность, которая будет дорого ему стоить.
Улицу Оноре полоскало проливным ливнем. Но для Элеоноры, кажется, это не имело значения. Напрасно он ждал, что она одолжит ему зонт. Чего там! Кивнула на дверь, вручив в руки шляпу, и выпроводила. Как ревнивая капитолийская волчица, она зорко охраняла свое сокровище от всего, что казалось ей тлетворным. То есть, от него.
Кроули шлепал по мостовой, хлюпая туфлями. Но не злился. В конце концов, ему положено портить всех и вся. Свою жизнь в том числе.
***
Флоренция.
Уговаривали да Винчи на заказ. Соблазняли деньгами, вином и молодыми мальчиками — чем богаты. После многочасовых уговоров (беззастенчивой лести Кроули) добились своего.
Но оконченный диптих не понравился обоим.
Кроули сказал:
— Ты — лупоглазый жираф, а я выгляжу пошлым дураком с яблоком. Просил же тебя купить персики! На крайний случай мирабель!
— На рынке не было ни того, ни другого!
Иногда Азирафаэль жалел, что они не обменялись портретами как близкие друзья. Он предпочел бы видеть на стене пошлого дурака, а не лупоглазого жирафа.
Олимпия.
Пестрое разнотравье. Песок, впитавший солнечный жар. Соленый ветер дул с моря и манил вожделенной прохладой.
Азирафаэль бережно нес подаренные амфоры с вином, спускаясь по проторенной тропинке к пляжу. Вокруг серебрилась оливковая роща, торчали черными зубцами единичные кипарисы.
Кроули дразнил его новым Аполлоном [4]. Вился вокруг с потрепанным оливковым венком на голове и то и дело потешался: «так и не продашь мне каплю своего пота? Нет? Жадина. Ну хоть лизнуть? И вовсе не мерзко!» [5] Зеленые листочки повяли и утратили свежесть, но Кроули так и не пожелал расстаться с подарком.
Азирафаэль сгрузил амфоры на раскаленный песок, скинул короткую тунику и скрылся в море, нырнув в накатившую прозрачную волну. Кроули маячил у водной кромки и продолжал засыпать вопросами:
— Ах, хитрый ангел. Разве честно соревноваться с людьми? Было ясно как день, что ты метнешь диск гораздо дальше, чем они! — галька задорно хрумкала под его ногами.
— Я достал тебе венок?! — шум прибоя проглотил вопрос, но Кроули все равно его услышал.
— Мой победитель! — крикнул он, радуясь с такой искренностью, будто победил в состязании сам.
Рупит.
Рыжие лохмы пылали на солнце, как пламя, едва их не погубившее. Пахли копотью и дымом.
Кроули ниже, круглее и улыбчивее, чем когда-либо. Невредимый и счастливый. Обнимающий за шею и довольно жмурящийся — вот-вот и лопнет от восторга. Актриса! Кроули не покидал рук, а Азирафаэль и не сгонял. Так Кроули на них и остался, будто там ему и место.
Азирафаэль шел, куда глаза глядят: главное, подальше от этих жестоких фанатиков. Прижимал Кроули к себе бережнее любой амфоры.
Кроули шептал на ухо, едва не касаясь чувствительного завитка губами:
— Ты так рванул ко мне, ангел. У-у-у-у. Век помнить буду. А у меня всё было под контролем! Но твой отчаянный крик… Ах, услада. Не ожидал от тебя. Ради этого стоило попасть на костер инквизиции! Это женская оболочка так на тебя влияет? Нравится? Хочешь, я буду щеголять в ней всегда? Давай договоримся!
Азирафаэль не просил Кроули замолчать. То ли горячее дыхание, разбивающееся о кожу, действовало на него гипнотически, то ли он боялся, что, если отпустит, Кроули опять уволокут и привяжут к столбу. Глупости конечно, они уже давно вышли из города, но…
— Давай договоримся, — пошутил Азирафаэль, поудобнее перехватывая Кроули под коленями.
Кроули не понял шутки. Или понял. Желтые глаза хитро сощурились.
Ухо пылало от усилившегося потока жара, пока они не наткнулись на дорожную таверну.
— Перекусим? — спросил Кроули, кивнув на гостеприимно распахнутую дверь.
Азирафаэль неохотно опустил драгоценную ношу на землю. А откажи он тогда — смог бы прижимать Кроули к себе гораздо дольше.
Каждое расставание тянуло за собой новую встречу.
Новая встреча — робкое, будто первое: «мы друзья, Кроули? Ничего не изменилось?»
— Конечно, друзья. Я же улыбаюсь тебе до ушей. Давай! Улыбайся мне так же.
А потом они расходились, чтобы однажды Кроули снова сказал: «хоть завязочки пришей. Привет!»
В Париже они позволили себе любить. Хотя любили-то уже давно (так давно, что и не разберешь, насколько глубоко зарыты корни). Не было во взаимном признании неловкой неожиданности и притворного удивления.
Скорее, они просто нашли удобную для себя форму — открытую и чуть более откровенную, чем раньше. Играли в людей: «я люблю тебя, а ты любишь меня. И будем жить долго и счастливо. И, может, даже умрем в один день». Умора.
Кроули вывалил из себя всю любовь, будто разом перевернул корзинку с давно припасенными побрякушками. А затем пытливо смотрел: «ну не совсем же дребедень, а? Скажи, что я не втюхал тебе чепуху. Она тебе не нужна, но…»
— Все прекрасно, — сказал Азирафаэль. — Мне нравится тебя любить. Это лучшее, что со мной случалось!.. Тебя превзойдет разве что мороженое. Но его такой дефицит.
— Мороженое?! Всё! Теперь доступ ко мне только по карточкам. И каждую ты будешь выпрашивать. Нет. Не так. МОЛИТЬ о ней будешь.
— Ты не заставишь меня так страдать. Ты же так милостив к просящим и голодающим.
— А вот к тебе не буду. Боги жестоки, да? Хрен я тебе отвечу, — сказал Кроули и показал дулю, выразительно покрутив ею перед носом.
— Раз ожидаются такие санкции, надо скорее брать товар, пока он еще в продаже, не так ли?..
— Гх-м. Мне нравится ход твоих мыслей.
Кроули подставлял шею под поцелуи и помогал стаскивать с себя одежду с такой скоростью, будто цены и правда вот-вот обвалятся, хлеб больше никогда не появится на полках, а в мире наступит вечный кризис. Азирафаэль не понимал этой никчемной спешки, но не возражал открыто.
«Я теперь никуда от тебя не денусь. Раньше-то не девался, а теперь и подавно».
Кроули обвивал его всеми конечностями, будто ждал, что он будет выпутываться, сбегать или пытаться свести с себя их любовь, как досадное пятно.
Кроули даже спал, опутав объятиями, как нервущейся паутиной. Дернешься — руки сильнее сомкнутся, и Кроули злобно забормочет во сне. Питоном себя возомнил? Но лучше лежать тихо. Не тревожить питона.
«Ох, Кроули».
Дзиньканье битого хрусталя раздалось в третий раз. Зов Небес отозвался болезненным урчанием в животе, как у обыкновенного человека. Будто он мог испытывать настоящий голод.
Азирафаэль засунул саднящие пальцы в рот (солено и невкусно) и сделал шаг от стены.
Записи прыгали, скакали и выпячивали пузатые кляксы букв. Линии путались и мохрились, как в старом клубке.
Шедевр, ничего не скажешь.
Азирафаэль помотал головой. Подобрал с пола робу и обтер ляжки.
Урчание незаметно сменилось мучительным покалыванием — хорошее напоминание, ничего не скажешь. Он пропускал очередную раздачу, а тело требовало благодати, словно у него выработалась зависимость. Едва ли все ограничится покалыванием.
Азирафаэль осторожно выглянул из кельи.
Ангелы уже подтягивались к фонтанчику: тот искушающе журчал, переливаясь перламутром в слепящем свете. То ли привлекал своим маслянистым каскадом, то ли отталкивал — Азирафаэль путался в ощущениях.
И что? Сдаться? Пойти, как все?
«Надо вызывать Гавриила», — отдернул себя Азирафаэль. — «Один раз вспомнил по воле случая, а во второй?»
Только пока будешь донимать охранников просьбами об аудиенции к важной шишке, голова снова станет пустой, как начищенный котелок. Пример с Уриэль научил, что по-хорошему тут не получится. Наверняка она сначала просила по-хорошему?
— Ad corvi [6].
Азирафаэль покусал губы. Поблуждал взглядом, стараясь понять, что делать дальше.
Ладно.
Или Кроули или…
Репутация.
Только какая репутация?
Её давно нет: Страж, прозевавший врага в Эдемском саду. Страж, потерявший священное оружие. Страж, поедавший яблоки, которые должен охранять. А вишенкой на торте: страж, упустивший из-под носа наследника престола — если о последних днях.
«Ну и что мне такого натворить?»
Взгляд, кроме фонтанчика, так ни за что и не зацепился.
С тяжелым вздохом Азирафаэль покинул убежище. Решив импровизировать, робко засеменил через площадку. Ангелы вылупились на него, едва он поравнялся с очередью: благо, ему никто не решался задать вопрос. Хоть какой-то толк в этих правилах.
— Азирафаэль, ты, кажется, потерял робу, — зато нашелся какой-то острящий умник!
— Очень наблюдательно, — сказал Азирафаэль.
Вот же было время в Олимпии! Мыль другому шею, будучи голозадым и намасленным, и собирай восторги, как сливки с молока. А в Эдеме? Додумались же эти олухи прикрыть срамные места. И чем? Фиговыми листьями! Фиги были не в восторге.
Через пару шагов Азирафаэль поравнялся с фонтанчиком. Знакомая жадюга на раздаче выразительно выгнула бровь. Он зеркально повторил ее движение.
— Лучше отойди, — по-доброму посоветовал он.
Перламутровые брызги разлетелись на много метров.
Благодать была ледяной, а чаша фонтанчика слишком тесной. Ноги по-дурацкому свешивались за бортик, и Азирафаэль растерянно поболтал ими в воздухе.
Свежие раны защипало. Кровь снова потекла, розовыми жемчужинками скатываясь по коже.
— Ну что? Мне стоит что-нибудь сломать или этого достаточно, чтобы Гавриил пришел?..
В ответ — изумленная тишина, нарушаемая только тихим плеском.
— Ладно. Давайте попробую что-нибудь сломать. Я же могу сломать фонтан? В правилах об этом ничего нет… Между прочим, я вас спрашивал!
Насадка фонтана, надежно упрятанная в мраморную трубу, декорированную виноградными листьями и кокетливыми завитушками, хрустнула, как зубочистка. Рассеянный каскад, рисовавший строгий идеальный круг, взбесился и плюнул вверх бесконтрольной струей.
Азирафаэль взвесил получившуюся трубу в руке. Тяжелая.
«Господи, что я делаю?»
«Лучше с памятью расстаться, чем все это».
Ангелы Сил очнулись. Ринулись вперед, расталкивая локтями шокированную толпу. Наконец хоть какая-то реакция, пусть и несколько запоздалая. Ходи они под его командованием — давно лишились бы эполет.
— Не стоит, — цокнул Азирафаэль, и мокрая труба предостерегающе вспыхнула красным пламенем. — Зовите Гавриила. Или я устрою тут свои ордалии.
— Что. Ты. Устроил. — После каждого слова Гавриил делал паузу: то ли забывал, что хотел сказать дальше, то ли пытался создать нужный эффект. Угрожающий конечно.
— Что должен. Если вы так хотели избавиться от данного мне слова — плохая идея.
— ЧТО?!
— Ну, а чего вы хотели? — Азирафаэль взъерошил влажные жирные волосы и пошлепал босыми ногами, с которых до сих пор капало, по темному коридору (наконец нормальное освещение!). — Это было глупо. Я всё ждал, что вы придете сами. Но, увы. Думаете, мне понравилось там сидеть?! Не понравилось!
Бездарный блеф, но Гавриил от него стушевался. И хоть он высился над головой мускулистым Атлантом, умишко в этом теле был самый приземленный. И что Вельзиэль в нем нашел?
— Ладно. Можете не отвечать. Мне нужны от вас всего две вещи: пропуск на Землю и Уриэль. Впрочем, Уриэль как раз мне нужна не особо, просто вытащите ее из этого места и дайте достойную оболочку. Не из Хранилища, куда сваливают всякий брак. Вы же наверняка откладываете себе получше.
— Пропуска на Землю не будет. — Гавриил наконец обрел дар речи. Начал говорить что-то внятное. — И портала тоже! Он не по щелчку пальцев делается. Это про-це-ду-ра, на которую у меня нет полномочий. Одно освобождение стоило моего поручительства. Возможно, лет через десять, когда все поутихнет, и твой промах забудется…
— Что ж, значит, я добуду себе пропуск сам, а вы это уладите, — легко согласился Азирафаэль. — Вышлите копии моих английских документов с голубем. А с Уриэль… не тяните.
И, оставляя дорожку из розовых переливающихся капель, Азирафаэль побрел прочь. Все равно, пока Гавриил созреет до второго внятного ответа, век пройдет.
Ветер свистел в ушах, будто предупреждал, что это плохая идея. Очень плохая идея. Что ж. В чем-то ветер был прав.
За долгое время Азирафаэль впервые чувствовал себя беззащитно нагим, хотя выпущенные на свободу крылья заменяли одежду. У фонтана быть смельчаком было проще. В баталиях он хотя бы участвовал и легко ввязался бы в драку, не поведи ангелы Сил себя разумно. Но вот такая авантюра — это что-то новое. Азирафаэль не любил новое.
— Это плохая идея. Очень плохая! — Уриэль вторила ветру. — Выжди. Десять лет — это пустяки.
— До Армагеддона всего двести. Так что для меня и десять имеют значение.
— Ты падешь. И ничем хорошим это не кончится.
— Упаду, — с досадой поправил Азирафаэль, пощипав переносицу. — Это разные вещи. Проскрипции о падении нет, так что я просто… сбегаю. Как лев из Эдема. Он же не перестал быть львом после этого?
Азирафаэль с неохотой посмотрел вниз. От необъятной синей пучины, у которой не было дна, сосало под ложечкой. Приехали: только страха высоты ему не хватало.
Азирафаэль попятился от опасного края. Еще и в животе начало так не вовремя резать: то ли от затяжной голодовки, то ли от развернувшейся картины перед глазами — пойми еще.
— Все равно это глупо, — сказала Уриэль.
— Я, кажется, не спрашивал твоего мнения? Лучше скажи: всё запомнила?
— Да-да. Привезу её в Сохо, как только меня отпустят. А ты мне напишешь, как только спустишься, и все устаканится. Хотя, думаю, я сама все вспомню. Мне уже легче.
— Да. Умница.
— И все равно я настаиваю, чтобы ты остался. С ним тебя ждут одни неприятности.
Азирафаэль не спешил с ответом.
Кроули — это априори одна большая неприятность. Демон же. Неугомонный, задиристый, бурливый. Рушащий столпы ангельской веры и занимающий трон истинной Богини своей вертлявой задницей. Но он давно стал самым желанным и любимым. И этому бесполезно противиться. Сорняк не выведешь, когда он засеял все поле. Благородная культура канула в зародыше.
Да и что Кроули сказал бы на слова Уриэль? «Но в заднице-то свербит!»
Вот. Свербит. Надо здесь и сейчас. А не потом. Через десять лет. Или двадцать. Или тридцать. Или вообще на Армагеддоне, когда придет пора биться друг против друга или бежать как трусливые дезертиры.
Счастье надо ловить за хвост, пока ловится. И, что поделать, если его счастье нашло себя в одном единственном демоне. Он был бы и рад, чтобы оно заключалось в другом — в молитве, верной службе, поклонении Матери — как у порядочных ангелов, но сердце не подчинялось приказам и давно ускакало к Кроули. А тот уже не вернет ни за какие коврижки — да и не надо.
Азирафаэль улыбнулся. Расправил главные крылья, растопырив мохнатые перья, как пальцы.
— До встречи, — тихо сказал он и, более не мучаясь напрасными раздумьями, шагнул в пустоту.
Помолчал немного. Идущий впереди Наоки оглянулся, тут же опустил голову. Акайо шел, чуть отставая, левая ладонь соединена с рукой Тетсуи, правую сжимает Таари. Ждал. Думал — Иола был одним из лучших в армии. Как он стал таким? Похожа ли его история на историю самого Акайо?
— У меня есть фамилия, — начал Иола, — и есть герб. Хон Иола, свиток и меч, монахи и воины. Земля, две деревни, додзе. Все было полузаброшенным даже в моем детстве. Для империи я мёртв уже давно, но вряд ли кто-то записал мое имя на стене храма. У меня нет родичей, и род пресёкся. В этом есть и моя вина.
Снова тишина, тот особый тип тишины, не похожий на машинный гул Эндаалора, а живой, дышащий, шелестящий листвой, шуршащий ящерками в придорожном опаде. В глазах Иолы отражалась Империя.
— Наша земля примыкает к границе. Не с Эндаалором, а с пустошами, где не растёт рис, и куда запрещено ходить. Мне было девять, когда я вышел за столбы. Мне было интересно, чем земля там отличается от земли тут, если на вид и там, и там луга, заросшие сорной травой, — усмехнулся устало, приподнял балку, поднырнул под неё, меняя плечо. Продолжил: — Мне говорили о домах предков, пещерах, куда нельзя спускаться, иначе они разозлятся, и ты умрешь. Этот запрет я не собирался нарушать, просто провалился под землю, не увидев затянутой паутелью дыры.
Дом предков? Но разве умершие не остаются в храмах своих семей? Акайо пробежал мысленно свою библиотеку, нашел порядком запылившийся свиток. «Предки покинули нас, но вернутся, если мы будем достойны». Если имеются в виду эти предки… Он никогда не думал о них, как о людях, которые действительно когда-то где-то жили. И почему их дома должны быть опасны? И что это на самом деле, если мыслить с точки зрения Эндаалора?
Он думал, а Иола рассказывал дальше:
— Потом мне сказали, что меня не было три дня, но я мало что помню. Знаю, что нашел там воду и еду, и что она была вкусней, чем все, что я пробовал раньше. Знаю, что не чувствовал себя больным или усталым, пока не нашел выход из-под земли. Знаю, что почему-то видел в темноте, и что мне не было страшно, — вздохнул. Закончил: — Знаю, что, хотя я остался жив, что-то изменилось во мне. Я забыл, как писать, и не смог научиться заново. И сколько бы женщин не делили со мной постель, ни одна из них не понесла ребёнка, хотя, я знаю, травы для этого пили не все. Я бы взял замуж любую, чтобы продолжить род, но что бы ни жило в воздухе той пещеры, хоть оно и пощадило мою жизнь, но отняло возможность иметь детей.
Тихо вскрикнула Аой, замерла на миг, прижав руку к губам. Приподнялся на подушках Рюу, желая спросить что-то, но смог только сжать зубы, побеспокоив рану. Девушка тут же испуганно склонилась над ним, зашептала что-то. Он мотнул головой, указал на Таари:
— Лучше у неё спроси.
Та, погрузившаяся в глубокую задумчивость после рассказа Иолы, повернулась к ним, улыбнулась поощряюще.
— О чем ты беспокоишься, Аой?
Она только склонила голову, колеблясь. Потом все-таки решилась, коснулась шнурка на шее, вытянула из-под одежды небольшую пластину.
— Это из дома предков. У нас нет запрета, но есть уважение, и вещи оттуда приносят редко, только если очень нужно. Мы верим, что предки смотрят на того, кто взял их вещь, и если повод будет недостаточный, то они отвернутся от всей семьи. Но мне нужно было уйти очень далеко от дома, я должна была выйти за того, кого никогда не видела. Поэтому я пошла к предкам и нашла это. Я просила… — запнулась, покраснела, с нежностью глядя на Рюу. Тут же нахмурилась, снова опустила взгляд. — Вдруг из-за оберега я, как доблестный Иола, стану пустой?
Таари протянула руку, молча предлагая дать ей оберег. Аой, оглянувшись на Рюу, стянула шнурок через голову, вложила в чужую ладонь.
Это была узкая зеленая пластина, покрытая тонкими серебряными прожилками. Таари долго смотрела на неё, не меняясь в лице, но Акайо чувствовал — она сейчас вспоминает, как нужно дышать. Погладила оберег кончиками пальцев, перевернула. На обратной стороне пластинки были странные наросты, похожие на черных жуков.
— Это еще не подтверждение, — прошептала. — Не более, чем люди на другом краю галактики. Могут быть просто выжившими, как мы. Может быть, колонисты до войны успели…
Моргнула, словно просыпаясь. Улыбнулась, возвращая подвеску Аой:
— Не бойся. Если вы живете рядом с домом предков и легко спускаетесь туда, то твой оберег безопасен. Иначе ваша деревня вымерла бы, как это случилось с землей Иолы.
Аой неловко кивнула, смущенная ответом, снова надела оберег, спрятала на груди. Покачнулась на ходу, неловко схватилась за паланкин. Рюу потянулся поддержать, но первым успел Джиро. Помог девушке выровняться, бросил быстрый взгляд на благодарно прикрывшего глаза Рюу. Оглянулся на Иолу, тяжело поправляющего балку на плече. Предложил:
— Давай я.
Это было правильно и Акайо присоединился, сменил идущего впереди Наоки. Паланкин показался тяжелее, чем ночью, пригибал к земле. Усталость быстро вымела всё из головы, заставила сконцентрироваться только на шагах. Раз, два, одна нога, вторая. Приподнять балку, поднырнуть под ней, дать отдых онемевшему плечу. Раз, два. Бесконечные, бессчетные «раз, два».
Хотя почему бессчетные? Иола сказал, до Каминою два дня. Они идут уже почти день. Значит, шестнадцать тысяч… Нет. Сто шестьдесят тысяч «раз, два». Примерно.
Чуть не споткнулся, но все-таки смог не тряхнуть паланкин. Вперед прошел Тетсуи, зажег тонкой тлеющей палочкой фонарь. Мысли, одновременно рубленные и бессвязные, как неумелые взмахи мечом, приходили, сменяли друг друга. Когда успели высечь огонь? И догнать. Тетсуи — воин. Конечно, он выдерживает темп. Мог бы, наверное, выдержать роль носильщика, но к росту будет сложно подстраиваться. Хотя Наоки не намного выше.
«Мы не дойдем за сегодня, — подумалось очень спокойно, так, как бывает лишь от усталости. — И не сможем снова идти всю ночь. Я не смогу. Надо разделится».
— Я могу сменить тебя.
Акайо встряхнул головой, стараясь разглядеть в темноте, кто говорит. С удивлением узнал Кеншина, осторожно передал ему балку, не уверенный, что тот сможет её удержать. Смог. Позади резко сказал Джиро:
— Бесполезно. Я тоже уже долго не выдержу.
— Я могу, — неуверенно вызвался Юки. Акайо вздохнул, понимая, что вот он точно не сможет. Оглянулся, не зная, как мягко это объяснить, но не успел.
— Давай вдвоём, — негромко предложил Тетсуи.
Фыркнула Тэкэра, отодвинула обоих, подставила ладони под балку. Сказала, полуобернувшись:
— Отпускай. Я возьму.
Джиро нахмурился.
— Ты в женской одежде.
— Ночь, — парировала она, — никто не увидит, не бойся. Особенно если послать кого-нибудь дальше вперед, а ещё кого-нибудь назад. Тогда они предупредят о прохожих, и я успею вернуть тебе нашу драгоценную ношу.
— Хватит спорить, — попросила Таари, и эта просьба сказала о её усталости больше, чем сдержанное, как у них самих, лицо. — Мы всё равно не можем не спать ещё одну ночь. Никто из нас. До источников, как я понимаю, около двенадцати часов пути, это слишком много. Тэкэра, лучше осмотри Рюу. Он выдержит ещё один день?
Паланкин опустили на землю, Тэкэра склонилась над задремавшим раненым. Акайо сел у дороги, большинство сделало то же самое. Уже не было сил стоять в дозоре, хотелось просто закрыть глаза и заснуть. Но даже если они становятся на ночевку, им нужно было отойти дальше в лес.
Он напомнил об этом, Таари кивнула.
— Отойдем. Вообще все, кто не носильщики, могут уже идти искать место для привала. В вашем бамбуке ещё надо поляну найти, и чтобы утром у нас матрасы не щетинились свежими ростками.
— Каменистая площадка, — сделал вывод Наоки. — Найдем.
***
На привал устроились быстро, сразу легли, едва успев договориться о дозоре. А утром первым, что увидел Акайо, стала Симото — в своей старой одежде, с распущенными волосами, такая же, какой они встретили её в Яманоко. Она настраивала мандолину у костра, вокруг просыпались остальные. Стоял в стороне Тетсуи, чья очередь нести дозор кончилась с рассветом, бросал косые взгляды на бродячую гейшу.
Её вид требовал внимания, как произведение искусства, как отполированный меч. Акайо сел, тронул плечо спящей рядом Таари. Та нахмурилась во сне, села, только потом открыв глаза. Нахмурилась ещё сильнее.
— Что такое, Симото?
Та откинула волосы за спину, скользнула ладонью по струнам. Сказала, будто давно готовила слова:
— Сегодня я хочу рассказать историю. Я не перекладывала её на песню, поэтому на этот раз мой голос и мой инструмент будут звучать как река и ветер — петь об одном, но каждый своими словами.
Им нужно было спешить. Но даже Рюу в паланкине приподнялся, дав Аой поправить подушки под спиной, и смотрел теперь с напряженным интересом на рассказчицу. Прерывать её было неправильно.
— Я родилась в Ясном городе, — начала Симото, и, как и обещала, ей вторил перебор струн. — На простой улице, среди простых людей, таких, когда невозможно ждать расцвета человека, а даже росткам приходится трудиться, чтобы выжить. Мы — рис, мы растем вместе, мы кормим людей, но кто позаботится о рисе не чтобы его съесть?
Вопрос повис в воздухе, заставил вспомнить усталых людей на улицах, потухшие глаза тех, кто работал, чтобы выжить, и не имел ни мгновения, чтобы жить. Симото продолжала, привычная улыбка на её лице звучала фальшивой нотой:
— Несчастен цветок, проросший на поле. Для крестьянина он — сорняк, и будет выкорчеван, если только не успеет распуститься и пленить своей красотой. Я успела.
Словно луч ещё не вставшего солнца коснулся лица, пробежал по нему светлой гордостью, в тон ему стала легче, веселей мелодия.
— Я не старалась быть красивой или грациозной, и голос мой развивался сам. Я была — как дикое растение. И как всякое дикое, увиденное человеком, я стала его. Цветы сажают в горшок, приносят к другим, растят на клумбах. Меня назвали Мейдо. Я стала одним из ярчайших камней в общей мозайке… Пока она не рухнула, — аккорд слился с печальным вздохом, замер тишиной. — Когда кто-то желает, чтобы земля стала рисовым полем, её вспахивают, и горе вросшим в неё цветам.
Глаза Симото туманились воспоминаниями, но из её слов мало что можно было понять. Акайо старался хотя бы просто запомнить, чтобы потом попытаться сравнить с уже известным, отдельно выделил фамилию, подчеркнул — Мейдо. Кажется, он где-то слышал её, или, возможно, читал.
– …Мы уже почти на месте, – сказал Энтони. – Посмотри, Кэрол, ты узнаешь это место? Именно здесь когда-то начиналось твое космическое путешествие.
Каролина посмотрела в ту сторону, куда он показывал, и увидела внизу уцелевшее здание. Она сразу узнала его. Именно через него они вместе с Уиттоном попали в подземный бункер, где сели в ракету. Каролина испуганно вжалась в сиденье.
– Что с тобой? – спросил Энтони.
– Там могут быть марсиане, – ответила она. – А у нас нет никакого оружия…
– Вряд ли, – беспечно ответил Энтони. – Я думаю, нам повезет.
– Повезет? – неуверенно переспросила Каролина. – Как можно просто надеяться на удачу?
– Потому что надеяться на удачу – это единственное, что мы сейчас можем, – серьезно ответил он. И прежде, чем Каролина успела что-то добавить, направил шаттл вниз и приземлился рядом с единственным входом в бункер.
Вокруг них никого не было, но Каролина по привычке оглянулась несколько раз. Энтони выключил шаттл и вылез из него первым.
– Можете подождать меня здесь, – предложил он.
– Придумал тоже, – обиделась Каролина. – Мы идем с тобой.
Энтони не стал возражать. Но их ждало разочарование. И хотя все двери, которые раньше были заперты, сейчас были открыты, в самом бункере было пусто, как в пустой ореховой скорлупе. Не было ни ракеты, ни лаборатории, остался только незначительный мусор. Ноэль с интересом оглядывался вокруг, а Каролина вопросительно взглянула на Энтони, но ничего спросить не успела – она увидела, как по ступенькам с другой стороны бункера к ним спускается фигура, облаченная в черную одежду. Ее длинные красные волосы разметались по плечам. Каролина хотя и не сразу, но узнала в ней Барбару, и сердце ее подпрыгнуло от волнения. Барбара подошла к ним совсем близко, все также сохраняя таинственное молчание. Затем она огляделась.
– Здесь мало что осталось, – произнесла она.
– Ничего не осталось, – ответила ей Каролина. – Барбара, ты в порядке?
– Да, – спокойно ответила марсианка. – Хорошо, что вы пришли.
– Барбара, – также спокойно заговорил Энтони. – Какую информацию оставил Уиттон тебе и Грегори перед тем, как улетел на Венеру?
– Мы с ним не виделись до отлета, – ответила она. – Уиттон улетел спонтанно. Последний раз я его видела, кажется, как раз тогда, когда он познакомил меня с Каролиной. И никакой специальной информации он мне не оставлял. Возможно, он сообщал что-то Грегори, но Грегори, как вы знаете, погиб.
Каролина разочарованно перевела дыхание. Но Энтони сохранял спокойствие.
– Ты знала что-то о существовании второго космического корабля? – продолжал он задавать вопросы тем же спокойным голосом.
– Нет. Об этом мне ничего не известно. Все, что я знала, я уже рассказывала Каролине, и добавить мне нечего.
– Тогда чего мы теряем здесь время? – не выдержала Каролина.
– Подожди, – остановила ее Барбара. – Есть то, что Уиттон рассказал, когда только познакомился со мной и Грегори. Это было больше двух лет назад. Именно тогда Уиттон оставил мне координаты.
– Координаты чего? – нетерпеливо спросила Каролина, делая шаг к ней. – Говори, пожалуйста, точнее!
– Я не знаю, что они означают, – пожала плечами Барбара. – Уиттон не объяснял мне, он только назвал координаты и попросил запомнить, ничего не объясняя. Он только сказал, что когда придет время, нужный человек будет знать, для чего они предназначены.
– Назови их мне, – потребовал Энтони. Он, казалось, с трудом сохранял самообладание. Его лицо покрылось потом, хотя в бункере было достаточно прохладно.
– Как я могу быть уверена, что ты и есть тот самый человек? – подозрительно спросила Барбара. – Если эта информация попадет не в те руки, у Земли не будет последнего шанса. Уиттон говорил, что нужный человек будет знать пароль.
Энтони шагнул ближе и приблизился к ней почти вплотную.
– Фаза один четыре пять ноль, – произнес он, пристально глядя ей в глаза и отчеканивая каждое слово. – Альфа восемнадцать девятьсот одиннадцать.
Каролина перевела взгляд на Барбару. Ее напряженное лицо вдруг расслабилось, она даже улыбнулась.
– Брат землянин, – прошептала она. – Спаси Землю… Координаты звучат как точка двести тринадцать.
Она снова улыбнулась, с таким облегчением, будто сбросила с себя груз нескольких последних лет. Каролина ожидала, что Энтони тоже улыбнется, но он, наоборот, нахмурился.
– Что за …., – он произнес грязное ругательство, пристально глядя в лицо марсианки. Улыбка Барбары сразу стала растерянной.
– Что это значит? – вмешалась Каролина. – Энтони, ты не знаешь, что это означает?
Энтони отступил назад. Он, похоже, был рассержен.
– Нет, я не знаю, – ответил он с досадой. – Я думал, координаты звучат как широта и долгота. А это какой-то бред… Вот черт!..
– Но как же так, – растерянно проговорила Каролина. – Ведь кто-то же должен знать, что это означает…
– Значит, вам остается только остаться здесь и погибнуть, – услышали они насмешливый голос и обернулись.
В дверях у входа в бункер стояла Линда.
– Ты! – выдохнула Барбара. Она сильно побледнела.
– Вы спрашивали, знает ли кто-нибудь, что означают эти цифры, – насмешливо продолжала Линда. – Так вот, я это знаю. Уиттон умеет хорошо охранять свои тайны, но теперь, благодаря вам, теперь его тайну знаю и я. Спасибо тебе, Барбара, за ценную информацию. Значит, я недаром решила проследить, куда ты направляешься. Спасибо еще раз. И желаю всем вам приятной смерти.
Она снова расхохоталась и резко захлопнула дверь.
– Надо ее догнать! – в отчаянии воскликнул Энтони и бросился вслед за Линдой. Следом за ним помчалась Барбара, за ней Каролина и Ноэль. К счастью, Линда не могла запереть бункер и просто бежала, надеясь, что никто не сможет ее догнать. Каролина никогда не видела, чтобы Энтони бегал с такой скоростью. Он сумел намного опередить их всех. Когда запыхавшаяся Каролина выскочила на улицу, она увидела, что Линда уже запрыгнула в свой шаттл, но Энтони догнал ее и сумел схватить за руки, не давая ей стартовать. Они начали бороться, Линда дралась как взбешенная тигрица, но Энтони, похоже, не уступал ей в злости – очевидно, он понимал, что если она сейчас улетит, они упустят последний шанс, и это придавало ему сил. Однако марсианка, естественно, была сильнее его, хотя Энтони сделал почти невозможное – он сумел удерживать ее долгих десять секунд прежде, чем она сильным ударом отшвырнула его не меньше, чем на пять метров в сторону. Но тут уже подоспела Барбара. Она прыгнула на Линду с грацией вампира и, схватив за руки, вытащила из шаттла. Дерущиеся марсианки упали на землю, осыпая друг друга ударами.
Каролина приблизилась, в ужасе глядя на эту драку и не зная, как помочь. Марсианки дрались, как безумные звери, их конечности растягивались и извивались, норовя то оглушить, то задушить соперницу. Линде удалось подмять Барбару под себя, и раздался хруст – похоже, Линда ломала ей кости… Барбара закричала очень пронзительно и осталась лежать, а Линда поднялась, окидывая ее победным взглядом.
– Вы все умрете! – крикнула она, бросив на Каролину испепеляющий взгляд. – Вы сдохнете! Все, до единого!..
Тут Барбара, собрав последние силы, вдруг приподнялась и, вытянув руку, обвила горло Линды в несколько раз и повалила марсианку на землю. Линда захрипела и стала с огромной силой отбиваться, но Барбара, не обращая внимания на ее удары, продолжала с силой сжимать ее горло. Каролина услышала тихий возглас:
– За Грегори!..
И Барбара свернула Линде шею.
Все закончилось, но Барбара не поднималась – она лежала, тяжело дыша. Энтони приблизился и осторожно освободил ее руки. Они не вернулись в нормальное состояние, а так и остались лежать – неестественно длинные и тонкие, как жгуты. Каролина, роняя слезы, присела рядом с Барбарой.
– Я сделала все, что могла… – прошептала Барбара. – Но со мной все кончено…
– Барбара, – сглотнув слезы, ответила Каролина. – Ты такая молодец… Ты настоящая патриотка Земли… Ты… – она не могла говорить. Барбара чуть прикрыла глаза.
– Торопитесь, – слабо попросила она. – Времени почти нет… Найдите корабль…
Каролина поднялась, проглотив слезы. Энтони приобнял ее за плечи, чтобы успокоить.
– Линда успела ввести координаты, – доложил Ноэль, который уже успел осмотреть шаттл Линды. – Она нам очень помогла, хотя сама того и не хотела. Мы можем лететь.
– Каролина, – вдруг позвала Барбара. Каролина снова присела рядом с ней и взяла ее руку в свои.
– Как ты думаешь… – голос Барбары слабел. – Грегори… Он гордился бы мной?..
– Да, – всхлипнув, ответила Каролина. – Он бы гордился тобой.
– Грегори, милый, – прошептала Барбара. – Я иду к тебе… Я уже вижу тебя…
Ее тонкая рука безвольно выпала из рук Каролины.
– Барбара, – Каролина горько расплакалась, прижимаясь к Энтони. Но тот был суров.
– Нам нужно спешить, – сказал он.
Они сели в шаттл, и Ноэль включил двигатель. Они сразу взлетели и уже через несколько минут были на месте. Каролина еще не пришла в себя, но едва они сели и шаттл выключился, она подняла голову и удивленно огляделась.
– Но это невозможно, – произнесла она. – Может, Линда ввела не те координаты?
– Думаю, что она не ошиблась, и мы на месте, – ответил ей Энтони. – Выходим.
Каролина осторожно вылезла из шаттла. Подняв голову, она посмотрела на эти до боли знакомые окна на пятом этаже.
Они стояли перед дверями туристического агентства «Эльдорадо»…
Его лицо
— Тебя точно узнают, — говорит Норвуд, — Эйдан, ты чёртов псих. Твоё лицо к полуночи будет знать каждая собака!
— Моё лицо? — Эйдан скалится в ответ. После выволочки у шефа он не кажется ни расстроенным, ни пришибленным — наоборот, Келли точно обдолбан. Зрачки занимают чуть ли не половину радужки, дышит Эйдан неглубоко и часто и двигается как марионетка. — А они знают, какое у меня лицо?
Без предупреждения его черты начинают плыть. Выглядит это жутко, и сколько бы Норвуд не старался привыкнуть, его всякий раз тошнит. Сначала они смазываются и замыливаются, как видео, у которого резко упало качество. А потом начинают меняться. На прямом, едва курносом носу проступает горбинка, угол нижней челюсти меняется — так, точно Эйдан подцепил его курсором и теперь гоняет туда-сюда, как дизайнер, выбирающий лучший изгиб для столешницы. Вытягивается подбородок, под глазами ложатся круги, а щеки впадают, как будто Келли полгода живет на голодном пайке. Минута — и славный-парень-жаль-что-хипстер превращается то ли в почти треш с городского дна, то ли фермера из тех, у кого за плечами лет пять в тюрьме.
Следом начинают меняться татуировки — чернильные линии извиваются, как живые, тонут в коже и проступают снова. Для желудка Норвуда это слишком, и он торопливо отворачивается, чтоб не смотреть.
— Можешь повернуться, — Эйдан и голос изменил. Теперь он хриплый, прокуренный и развязный. Когда Норвуд отваживается снова взглянуть на Келли, тот вертит в руках карманное зеркальце и пытается хорошенько себя разглядеть. — Ну что, похож я на копа?
— Скорее на рецидивиста, — ворчит Норвуд, пытаясь унять отголоски тошноты. — И не страшно тебе, что однажды сам забудешь, как выглядишь?
Келли вздрагивает, роняет зеркальце и ловит его у самого пола. Тень опаздывает за его движениями на долю секунды.
— А как ты думаешь, зачем я постоянно делаю селфи? — наконец находит он подходящий ответ и идет к дверям участка. Теперь его походка почти нормальна, но тень всё так же пляшет, как марионетка на запутавшихся нитках.
Как бы то ни было, к «небольшому собеседованию» Кроули отнёсся с небывалой для себя ответственностью. Он несколько раз уточнил у Азирафеля, чем отличаются магглы от магов, кроме умения размахивать палочкой. Ему казалось, что для тех глобальных противоречий, которые ложатся в основу разделения миров, этого маловато. В конце концов, он решил обязательно это выяснить, но для начала слегка поумерить своё любопытство. На всякий случай Азирафель напомнил ему, что лишние вопросы до добра не доводят.
— И это ты говоришь мне? — возмутился Кроули. — Да я живая иллюстрация к этому постулату.
— Однако помалкивать ты так и не научился.
— А зачем? Я ведь уже пал.
— Для маскировки! — Азирафель постарался придать голосу больше убедительности. — И, кстати, не забудь палочку.
— Точно! Ещё же палочка!
Мудрить Кроули не стал — он просто взял одну из палочек от набора для суши и хорошенько натёр её соевым соусом, придавая благородный оттенок красного дерева. На невзыскательный взгляд Азирафеля отличий было не отыскать. Особенно тем, кто в творении магии опирался на костыли. А вот от уместной одежды Кроули наотрез отказался.
— Ангел, я же собираюсь стать профессором маггловедения, а в этом деле мелочей нет.
— Но традиции…
— К чёрту традиции! Как, по-твоему, я должен олицетворять предмет?
— Ты ещё на «бентли» туда явись.
Кроули взглянул на Азирафеля поверх очков:
— Это как раз обязательное условие.
Робкие до этого мгновения сомнения в способности демона хорошо сыграть свою роль расцвели пышным цветом.
— Кроули, мы же решили не выделяться!
— Это ты решил, ангел. Лично я собираюсь развлечься и выжать из этого спектакля максимум удовольствия.
— Только не вздумай искушать Дамблдора!
— Разве что самую малость.
И что с таким поделать? Азирафель со вздохом открыл «Историю Хогвартса» и приготовился к долгому ожиданию, а Кроули ушёл, насвистывая композицию «В пещере горного короля» из сюиты «Пер Гюнт». Что ж, должность директора школы магии наверняка подразумевала наличие стойкого характера и изрядной доли оптимизма. Азирафель любил детей, но никогда не наделял их ангельскими чертами. Особенно подростков, которые и составляли большинство учеников.
Легенды Хогвартса отлично читались под какао с вафлей, политой вишнёвым соусом, и, добравшись до глав с описанием Запретного леса, окружающего школу, Азирафель задумался, откуда там взялись единороги. Он же отлично помнил, как последняя пара этих красивых животных распалась перед самым потопом. Так или иначе, этому лесу стоило уделить внимание. Не то чтобы Азирафель собирался искать логово оборотней или стадо кентавров, которые, если верить «истории», тоже там водились, но прогуляться в лесу в компании Кроули было бы неплохо. Разумеется, не углубляясь в чащу и исключительно в познавательных целях.
— Итак, мой милый друг, я всё уладил!
Кроули появился незаметно, как умел только он, и казался воплощением оптимизма.
— Не называй меня так, — поморщился Азирафель. — Даже то, что мы оказались в столь необычном месте, не отменяет того факта, что ты демон, я ангел, и…
— Ты не дашь мне об этом забыть, правда? — перебил его Кроули, ничуть не смутившись. — Так вот, милый ангел, я всё уладил.
— Что именно?
— Всё! — Кроули многозначительно кивнул. — Во время нашего собеседования некая мадам Пинс прислала письмо о том, что ей срочно надо уехать в Чили.
— Куда? — от удивления Азирафель даже забыл, что зарекался уделять проделкам демона лишнее внимание, чтобы не поощрять подобного.
— В Чили. Там отличный климат, вино и горячие мужчины — самое место для начитанной женщины в годах с хорошим воображением.
— Кроули, как ты мог?!
— Что опять не так?
— Пожилая леди…
— Останется довольна небольшим приключением, а тебе Дамблдор велел передать, что «в Хогвартсе каждый найдёт помощь и поддержку».
— Что ты ему наплёл?
— Ничего личного. И честно сказал, что своими рекомендательными письмами я обязан тебе.
— Кроули! — возмутился Азирафель.
— И это чистейшая правда!
— Ну, хорошо, расскажи, как всё прошло.
Кроули довольно усмехнулся и начал рассказывать о «собеседовании». Больше всего его потрясла просьба Дамблдора показать левое предплечье, а также его нездоровый интерес к змейке у виска.
— Ещё немного, и я решил бы, что у него какой-то тайный фетиш, — усмехнулся Кроули. — Но стоило угостить его медовухой и прокатить на «бентли», как беспочвенные подозрения полностью рассеялись, и завтра мы с тобой приезжаем в Хогвартс принимать дела. Я договорился, чтобы комнаты нам выделили по соседству. На всякий случай.
Азирафель не возражал. Случаи, и в самом деле, бывают разными, а эта реальность пока вызывала слишком много вопросов, чтобы расслабляться. Да и вообще соседство Кроули оставалось своеобразным ординаром, позволяющим чувствовать себя гораздо комфортнее. Заодно пришлось согласиться, что появление на «бентли» в старинном замке придаст их образам особый шик. Не то чтобы Азирафель к этому стремился.
Ворота Хогвартса были закрыты, но, повинуясь щелчку пальцев Кроули, гостеприимно распахнулись, и шины зашуршали по гравийной дорожке. На этот раз Кроули никуда не торопился, поэтому во внутренний двор замка «бентли» вплыл с тем изящным достоинством, которое задумывалось когда-то его создателями. Дамблдор встретил их у входа и легко спустился по широкой лестнице, приветливо улыбаясь.
— Добро пожаловать, мистер Кроули и мистер…
— Азирафель, — подсказал Кроули, пропуская его вперёд. — Вы не представляете, Альбус, как вам повезло заполучить себе этого библиофила.
— Я могу лишь догадываться, — взгляд Дамблдора был проницательнее, чем того бы хотелось. — А у вас не возникло проблем с воротами?
— Никаких! — Кроули обольстительно улыбнулся. — Открылись и закрылись без малейшего скрипа.
— Полагаю, это добрый знак, — Дамблдор протянул ладонь Азирафелю: — Рад знакомству.
Рука директора Хогвартса была крепкой и довольно горячей. Вслед за ним Азирафель шагнул в прохладный полумрак замка, прислушиваясь к собственным ощущениям. Давно он не испытывал такого подъёма, наверное, со времён заключения Соглашения. Словно, избавившись от многих сотен лет опыта, Азирафель собирался ввязаться в сомнительную авантюру, придуманную Кроули. Только вот сейчас Азирафель сам приложил руку, чтобы оказаться здесь. Можно ли считать это ещё одним шагом к падению? Хотелось бы думать, что нет. В конце концов, что может быть благороднее и прекраснее спасения мира?
— Размещайтесь пока, — роль радушного хозяина явно была у Дамблдора одной из любимых. — Обед будет через два часа. Пока нет студентов, мы позволяем себе некоторую вольницу.
— «Мы»? — заинтересовался Кроули.
— Штат Хогвартса, — пояснил Дамблдор. — Обед на каникулах — единственная трапеза, когда мы собираемся все вместе. Завтракать и ужинать профессора предпочитают в своих комнатах, заказывая еду у эльфов, а вот обед — отличный повод для встречи. Конечно же, появление студентов вносит некоторые коррективы в этот порядок, но пока так.
— Надеюсь, фрак не нужен? — съехидничал Кроули.
— Что вы! — Дамблдор в притворном испуге махнул рукой. — Даже можно обойтись без строгой мантии. Все свои.
Двери комнат Азирафеля и Кроули разделял коридор, достаточно широкий, чтобы можно было разминуться, но демон плевать хотел на личные границы. Он вместе с Азирафелем прошёл в небольшую, но уютную гостиную и сразу же развалился на его диване, привыкая. Странно, но почему-то сейчас это совершенно не раздражало. Вот и хорошо! Комфорта в жизни Азирафеля становилось исчезающе мало, и рисковать последними крохами он не собирался.
— Когда у нас там обед? — дружелюбно оскалился Кроули.
— Через два часа.
— Тогда, чтобы скрасить ожидание, позволь искусить тебя вином.
На журнальном столике появилась пузатая бутылка, тарелка с разнообразными сырами и вазочка с мёдом. За несколько веков Кроули отлично изучил вкусы Азирафеля, как и Азирафель разобрался со словами верного ответа:
— Соблазн слишком велик.
К концу первого рабочего дня я тихо ненавидела обоих, и Тома, и Джерри. Ленивые козлы. То им суши, то им кофе другого сорта, то срочно найди Синди и договорись с ней о прослушивании, то верни с половины дороги того длинного скандинава, он нам все же нужен… а, нет, убери скандинава, мы передумали. Уроды. А свалить на меня разборки с инвалидами, лесбиянками и прочими вконец оборзевшими меньшинствами?
Господи, и зачем я когда-то мечтала поработать помощником режиссера? Это же ад!
Если бы не подписанный контракт, обязывающий меня присутствовать на репетициях, черта с два бы я осталась, несмотря на отчаянное любопытство (материал для романа на дороге не валяется!). Ну и деньги за административную работу, которые я стрясу с мистера Штосса вдобавок к гонорару. К тому же, бросать Тошку одного как-то неправильно. О Бродвее мы мечтали вместе, и мы будем вместе, когда мечта исполнится.
Кстати, ночка в «Восточном экспрессе» вполне примирила меня с тем, что милорд улетел (или пролетел). Мы не так чтобы напились, но повеселились отменно, и я познакомилась с кучей интересного народу. Даже, можно сказать, романчик наклюнулся. Его звали Джимом, был он негр, балагур и великолепный гитарист. Правда, он тоже улетел вместе с Тошкой в Сан-Диего ровно в четыре утра, и остаток ночи я провела наедине с подушкой.
Зато наутро меня поджидал сюрприз. Обнаружился он, когда я позвонила на ресепшн спросить насчет завтрака. Меня радостно оповестили, что завтрак в номер для меня уже заказан (и оплачен), а горничная только и ждет отмашки, чтобы его доставить.
Этим завтраком можно было накормить роту голодных русских миллионеров. Бокал нежнейшего латте с шоколадом, блинчики с белужьей икрой, какие-то невероятные воздушные пирожные, фрукты и паштеты… а вместо шампанского красовался изящнейший хрустальный штоф с рассолом и открыткой, привязанной розовой ленточкой.
«Волшебный эликсир с конечной остановки «Восточного экспресса» – было написано с одной стороны, поверх пьяного ковбоя верхом на пьяном паровозе, а с другой – «Выпей меня» клубами дыма из кальяна Очень Зеленой Гусеницы. Я на целую секунду онемела, рассматривая подозрительно знакомую самодовольнейшую улыбку Гусеницы, а потом заржала.
О, как я ржала! Как заслуженная полковая лошадь, как Иа, сожравший половину конопляного поля, как морской конек, увидевший коня сухопутного!
Так вот он какой, тонкий английский юмор в киммерийском стиле! Милорд, вы просто прелесть!
Еще одна прелесть поджидала под серебряным колпаком для горячего. Я грешным делом подумала, что там рябчики и ананасы для буржуев, и не слишком торопилась открывать. Зато как я визжала, когда открыла!
О, это была мечта и поэта, и прозаика, и драматурга до кучи! Чудесный, волшебный, изумительный платочек от Гермеса: насыщенного цвета крем-брюле, с пегасом. Терракотовая графика, пегас в духе Леонардо, со схемами устройства крыла, движениями ног и копытом в разрезе. Сложен он был журавликом, в точности как я вчера салфетку складывала.
Я чуть не прослезилась с досады. И от восторга тоже. Вот какого черта я отказалась от милорда? Мужчина, который дарит именно то, что я хочу, не может оказаться свиньей в постели, просто не может! Но ведь он вернется… обязательно вернется… и тогда…
Я целых полчаса мечтала о том, что будет тогда – пока не закончилась белужья икра и воздушные пирожные. Могу с уверенностью заявить, что это был самый лучший завтрак в моей жизни, и не хватало ему самой малости: неодетого Ирвина рядом. Чисто в эстетических целях!
Благодаря Ирвину я катастрофически опоздала на работу. Фил что-то такое говорил о начале кастинга в десять утра, но выбраться из гостиницы раньше одиннадцати я не смогла. А то бы белужья икра заветрилась, а я не могу допустить такого пренебрежения к подаркам милорда! Благовоспитанные леди себе такого не позволяют, боже упаси.
Лучше бы опоздала не на два с половиной часа, а на неделю, честное слово. Потому что козлы и уроды. Особенно мистер Джеральд. А самое досадное, что даже когда он матерился (по-итальянски), я так и видела его в роли Эсмеральдо. Вот именно такой самовлюбленный наглый козел, с харизмой три мегатонны в тротиловом эквиваленте, и нужен! Но этот прекрасный образчик парнокопытного вовсе не собирался на сцену. Он, кажется, и не помнил, что пел Эсмеральдо в том баре.
Кстати, я узнала, как называется богоугодное заведение: «Зажигалка». От Люси, единственного нормального человек во всем дурдоме. Наверное, только благодаря ей я не отравила кофеем из очешуительно капризной антикварной машины обоих гениев.
С ней мы толком познакомились в обеденный перерыв, то есть когда я принесла гениям пиццу, суши, печенье, манго, минералку и апельсиновый сок, и выслушала сто пятьсот поручений на ближайший час. Прекрасная женщина Люси это все тоже выслушивала, невозмутимо восседая около фортепиано, пока ей не надоело.
– Цыц, обормоты. Отпустите уже девочку, если не хотите обнаружить в своем кофе пурген.
Обормоты сделали цыц, длинный (который Том) даже извинился и одарил меня очаровательной улыбкой некормленого котика. Так и захотелось привесить ему на лоб табличку: «Не верь коту, он ел!» А то ведь поверю, что без меня пропадет с голоду. Сегодня же.
В маленькой кафешке (последний этаж торгового центра напротив) мы с Люси напились зеленого чаю с мятой, съели по отбивной из индейки с салатом и протрепались целый час. За этот час я узнала, что Люси пела на Бродвее, когда «Том и Джерри» были еще просто мультиком, а не Гениями и Именами. Карьера не особо сложилась по причине отсутствия нормального голоса…
– Я б цацу с таким голосочком в третий ряд кордебалета не взяла, – смеялась Люси, а потом вздыхала. – Зато как я танцевала! Лучше, чем Джерри. Но дети, ох уж эти дети! Смерть фигуре.
Трое, старшему под тридцать (самой Люси – пятьдесят три, хотя больше сорока ни за что не дашь), и муж – полицейский. Ужасно серьезный и до сих пор в нее влюбленный.
– Все потому что я не мешаю ему время от времени блядовать. Он мне тоже. Полное взаимопонимание!
Историю своего недлинного замужества я тоже рассказала в двух словах, согласилась с тем, что Кобылевский – козел, и все мужики по природе своей тоже козлы, но без них ужасно скучно. Люси пообещала меня научить правилам обращения с ближайшими козлами, они же Том и Джерри, и по-матерински вздохнув, заявила, что они в общем-то неплохие мальчишки, только придурки, и обижаться на них не стоит. И вообще, когда начнется постановка, станет весело, это пока – рутина, тоска, и если они не найдут Эсмеральдо в ближайшие дни, Том впадет в депрессию, с ним это случается регулярно.
Я потрясла головой.
– Не понимаю, зачем искать Эсмеральдо, когда у Джерри изумительный голос.
Люси промахнулась вилкой мимо тарелки.
– Откуда ты знаешь? Не похоже, что вы давно знакомы с Джерри.
– Не знакомы. В смысле, сегодня познакомились. Я слышала запись со дня рождения Тома.
– Дурак он. Мне б такой голос, я бы… эх… а ему надо к доктору, мозги новые вставить. Этот дурак боится петь, ты представь! Пока не нажрется как свинья, фальшивит и хрипит, как старый патефон. Думаешь, Том не пытался? Они даже подрались, было дело… – Люси мечтательно вздохнула и сунула-таки в рот последний листочек салата. – Мы с тобой вечерком рванем в Зажигалку, потрындим еще. И мальчика тебе найдем. Надо заботиться о здоровье.
Я рассмеялась: стоило уезжать из России, чтобы тут же наткнуться на еще одну Манюню с сакраментальным «мужика тебе надо хорошего».
Кстати, надо бы ей позвонить. Перед сном, когда в Москве будет утро.
С перспективой провести вечерок с Люси за беседой о своем, о женском, рабочий день показался не таким уж и длинным. Я даже простила Тому последнее, данное за пять минут до конца рабочего дня, поручение быстренько связаться с «парочкой людей» по списку на десяток персон и заманить их на прослушивание. Завтра. На крайняк – послезавтра. От этого списка мне малость поплохело. Он в самом деле считает, что Селин Дион бросит свое личное шоу в Вегасе и помчится к нему в ЛА на прослушивание?
– Люси, что мне делать с этим? – выпроводив последних неудачников, коих набилось в холл больше двух десятков, и велев приходить завтра, а лучше через год, я показала список моей черной фее.
Фея опустила очки на кончик носа (темные, без диоптрий: глаз у Люси был, как у орла, и с нюхом тоже все в порядке), глянула список и хмыкнула:
– Отдай Филу. Завтра, если мальчики не передумают. Или забей. И не вздумай усыновлять обормотов, не оценят.
Облегченно выдохнув, я сунула бумажку в сумочку и благополучно о ней забыла. У меня назрели куда более важные дела. Проблема «нечего надеть» обещала испортить все удовольствие от поездки, да и приходить на работу в одном и том же было как-то неуютно. Я прекрасно видела, как на мой прикид смотрел Джерри: словно определил и марку, и год, и цену. Даже странно, вроде не гей и не модельер… А если Ирвин вернется, что мне надеть на свидание? Мешок из-под картошки и прикинуться киммерийской ветошью? Короче, срочно меня спасать!
В коротких и емких выражениях описав проблему Люси, я заглянула в бумажник: там сиротливо шуршали три сотни и какая-то мелочь. На карточке не было ни шиша, я все сняла еще в Москве, чтобы не переплачивать комиссии чужому банку.
– Забей и не парься, – на мотив Бобби МакФеррина пропела она и повезла меня в мексиканский торговый квартал на своем крохотном «мини-купере».
С помощью такой-то матери и двух с небольшим сотен баксов нам удалось предотвратить катастрофу. Брюс Уиллис повесился бы от зависти, ему-то для спасения мира требуется бюджет минимум в пять миллионов. Мы же управились малой кровью, одев меня в дивной красоты этнические шмотки. Не Шанель, конечно, и даже не Массимо Дютти, зато закос под хендмейд, натуральные материалы и мне идет. И вообще, этнический стиль – это круто.
Особенно мне понравились вышитые мокасины из тончайшей кожи и хлопковая туничка с костяными бусинами, под нее хоть джинсы, хоть юбку, все пойдет. Кстати, так как мы закупили весь прикид у одного продавца, он еще и пообещал бесплатно доставить покупки в гостиницу. Насколько я поняла из его радостных улыбок, кто-то из его бесчисленных кузин или кузенов, а может троюродных племянников или четвероюродных дедушек, что-то туда поставлял. И слава богу, а то перспектива тащиться в бар с набитыми пакетами меня не слишком прельщала.
– Жилье найдем в конце недели, – пообещала Люси. – И никаких западных районов, только Санта-Моника.
Разумеется, я согласилась, хоть и не слишком представляла, что это – Санта-Моника. Ну не до карты ЛА мне было! Впрочем, этим вечером времени на изучение карты тоже не предвиделось.
До «Зажигалки» мы добрались на удивление быстро, даром что по пробкам. Люси водила, как Шумахер, подавшийся в таксисты. Как ей удавалось не разоряться на штрафах за превышение скорости, не представляю.
Напротив «Зажигалки», оказавшейся не баром, а целым клубом, я увидела совершенно изумительную витрину с часами – мечта, поэма, а не витрина. Люси со смехом высадила меня около нее, мол, припарковаться она сумеет и без меня, а я как налюбуюсь, приду. Не забыть только сказать менеджеру, что я с ней. Так просто с улицы хрен пустят.
Я немножко удивилась, фасад вовсе не был похож на дорогой закрытый клуб. Нечто кирпично-индустриальное, без выкрутасов, и внутрь не заглянешь – окна светятся только на втором этаже, первый весь занят какими-то левыми магазинами и конторами, по вечернему времени в основном закрытыми. Но фасад «Зажигалки» меня интересовал мало, в отличие от витрины а-ля «Безумный шляпник и Мартовский заяц в гостях у Сальвадора Дали».
Экспонаты из этой витрины я бы ни за какие коврижки не повесила дома, но разглядывать могла бы часами. Да что там, сутками! Такие местечки действую на меня, как хорошая трава: вдохновение бурлит, идеи рожаются сами собой, откуда-то из закромов подсознания вылезают персонажи. Рай для писателя!
От рая меня отогнал минут через пять местный дворник, спасибо ему. А то бы проторчала до полуночи, придумывая очередную безумную историю.
Эта история меня и подвела. Задумавшись, не услышала вовремя рева мотора. Дальше все было как в плохом кино: несущийся прямо на меня байк затормозил, крутанулся и едва не врезался в пальму. Второй байк пролетел мимо и тоже затормозил. На улице мигом образовалась пробка из невесть откуда взявшихся машин. А я стояла на обочине и ошалело хлопала на это дело глазами. Из ступора меня вывел разъяренный ор:
– Cazzo di caccare! Distogliere lo sguardo dal vostro asino, cagna! Porca puttana!.. (Разуй глаза, сучка! Остальное нецензурно.) – и что-то еще по-итальянски, на ту же тему.
– Un cazzo! (Хрен тебе, итал.) – на автомате ответила я, показывая фак и оборачиваясь…
И едва подавила позорное желание спрятаться за ближайшую пальму, а лучше совсем провалиться.
Бонни Джеральд, мать его.
Черт его принес, козла! Век бы не видела!
(Голос совести тут же въедливо подсказал, что черт принес как раз меня. Переходить надо на светофоре и в положенном месте, а не где бог на душу положит!)
Джерри орал, размахивая шлемом, над упавшим байком, машины сигналили, кто-то уже вылезал из кабины, чтобы присоединиться к скандалу… вот и второй байкер пожаловал: подбежал к Джерри, что-то ему сказал, стащил шлем – и оказался пожилой леди с розовой наимоднейшей стрижкой. Она опять что-то спросила Джерри, потом обернулась ко мне с таким видом, будто сейчас растерзает… Ступор, наконец, прошел, и я стала искать пути отступления. Может, в магазин какой нырнуть, пока меня не убили прямо тут? Выслушивать мои извинения ни Джерри, ни леди явно не настроены…
Я даже оглянулась, нет ли поблизости открытой двери? Но вместо двери уперлась взглядом в синюю форму.
Полиция, уже?
Вот я попала!
Я отшатнулась от человека в синем (мелькнула мысль: зачем полицейскому метла?) и едва не попала в неласковые объятия леди. Может, лучше полиция?..
Я отступила на шаг, не смея оторвать взгляда от грозной леди с мотоциклетным шлемом наперевес, и тут меня поймали чьи-то стальные руки.
Сердце провалилось в пятки, как наяву послышался щелчок наручников. Все, доигралась! Полиция, обезьянник, суд – и прощай, тиражи, гонорары и мировая слава. Сейчас на лице леди проступит злорадство, на меня укажут пальцем и потребуют немедленной расправы… но случилось чудо. Леди вдруг улыбнулась, от чего стала похожей на Ирвина (дурацкая ассоциация!), и обернулась к подбегающему полицейскому. Почему-то подбегающему не сзади, а справа, с дороги.
– Все в порядке, офицер. Никто не пострадал. – Тут же повернулась обратно, ко мне, и странно-игривым тоном спросила: – Твоя новая подружка, Люси?
– Привет, Дженни, – отозвались из-за моей спины знакомым контральто с бруклинским акцентом, а стальные объятия вдруг оказались нежными и заботливыми.
– Ничего страшного, офицер, – рядом с седовласой леди очутился Джерри, сияющий профессиональной улыбкой. Улыбался он, разумеется, не мне, а полицейскому. – Простите за беспокойство.
От облегчения я чуть не разревелась и схватилась за руку Люси, как в детстве за мамину.
Леди по имени Дженни, оказавшаяся журналисткой, и Джерри остались убалтывать полицейского, а Люси от греха подальше увела меня в «Зажигалку».
Там мы первым делом направились к барной стойке. Будь это нормальный ночной клуб, я бы сказала – протолкались, но в «Зажигалке» было до странности немноголюдно. Столики у стен и на галерее были заняты практически все, и на танцполе зажигало человек двадцать с лишним, но ощущения толпы – не было. И музыка не била по ушам. Кстати, живая. Двое вокалистов и квартет инструментальщиков томно исполняли «Ветер перемен» из «Скорпионс» в довольно приятной аранжировке, на языке с шестом так же томно танцевали, изображая стриптиз, три разноцветные девицы.
– Люси! – откуда в двух шагах перед стойкой взялся носатый джентльмен, до боли смахивающий на Шерлока в исполнении Ливанова, я так не поняла. Возможно, просто материализовался из клубов розового тумана, ползущего с языка.
– Дик! – Люси радостно бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки.
Джентльмен, названный Диком, ее подхватил за талию и покружил, словно Люси была размером со Скарлетт О`Хара, а не половинку слона. Ну ладно, не половинку. Но килограммов сто в ней было, при росте за сто восемьдесят многовато, но простительно.
Оказалось, Дик – не просто так местное привидение, а хозяин клуба. Нам с Люси тут же вручили по «Лонг-Айленду» (за счет заведения) и отвели к столику, где велели официанту принести «как обычно». Дик нежно поцеловал Люси в щечку и обещал вот прямо сейчас закончить одно маленькое дело и присоединиться.
Пока он заканчивал свое «маленькое дело», мы немножко подкрепились в стиле Винни-Пуха в гостях у Кролика, благо готовили в «Зажигалке» дивно вкусно.
Как раз когда мы с Люси пытались сделать сложный выбор между десертом и еще одним стейком, к нам подсела Дженни. Одна. Мистер Джеральд слился на подходе – и гадать не надо было, почему. Взглядом, которым он меня одарил, можно было секвойи валить. Тысячелетние. Но, по счастью, после хорошей порции мяса мне на любые взгляды плевать. А Дженни при ближайшем рассмотрении мне даже понравилась. Спортивная, гибкая, одета в джинсы с черной майкой в обтяжку, лицо породистое, сухое, чем-то напоминает борзую. Правда, выглядит на все свои пять десятков с хвостиком – из-за жестких черт и наплевательства на косметику. Выделены только глаза, черным, из-за чего кажутся запавшими. И контрастом – нежно-розовые с фиолетовыми перышками неровные пряди, косая челка и подбритый затылок. Невероятно стильно!
– Самая злобная язва американской прессы, – отрекомендовала ее Люси с такой нежностью, что стало сразу ясно: их дружбе не один десяток лет.
Хотя со стороны Дженни к дружбе явно примешивалось что-то еще, куда более горячее. И, честно, я даже не знала, сочувствовать ее безнадежной любви или радоваться за нее, ведь мало какая любовь живет так же долго, как дружба. Наверное, мне тоже повезло, что Антошка мне друг. Будь он моим парнем, давно бы разбежались, не умеет он любить кого-то одного.
– Что-то наша девочка совсем задумалась. Любуешься? – Дженни шутливо толкнула меня в плечо.
Я не сразу поняла, что невидяще смотрю на танцпол, а точнее – на парня в рваных джинсах и бесчисленных татуировках, выгнавшего оттуда все парочки и собравшего вокруг себя восторженную толпу. Он танцевал. Соло. Я тихо охнула: трудно было поверить, что живой человек может так двигаться! Словно огонь под ветром, он парил над дансингом, он сам был музыкой.
Люси рядом восхищенно прицокнула языком:
– Злой, как мой Зак после дежурства.
Они с Дженни рассмеялись чему-то своему, и я не сразу поняла, что они говорят о танцоре.
– Кто это?
Люси рассмеялась снова и похлопала меня по плечу:
– Не узнала? Джерри это. Засиделся на кастинге, бедняжка.
– И продул гонку, – хмыкнула Дженни. – Спасибо тебе, малышка! Теперь никуда не денется от интервью.
– Спасибой не отделаешься. – Люси налила себе и Дженни виски в невесть откуда взявшиеся низкие стаканы и подмигнула мне. – Малышка, можно сказать, жизнью рисковала во благо журналистики.
Мне хотелось сказать, что гонку Джеральд продул нечестно, он шел первым, а я выскочила прямо на дорогу. И промолчала. Что, Дженни сама не знает? Знает и плюет. А значит, нечего мне лезть в чужой монастырь со своим уставом. Так что я просто улыбнулась и отсалютовала бокалом с остатком второго «Лонг-Айленда», предоставив Люси вести ее партию. Лучше посмотрю еще на Джерри, когда еще увидишь такое!
Минут через пять я поняла, что хочу работать с Джерри, несмотря на его отвратительный характер и любовь к итальянскому мату. Человеку, который импровизацией в баре способен взять за душу, можно простить очень многое. И пусть я сама в хореографии ноль без палочки, но оценить композицию, рождающуюся прямо у меня на глазах, вполне способна. Такими номерами выигрывают конкурсы мирового масштаба и гордятся, как гвоздями программы, а он – просто танцует, как душа просит.
Да. Я хочу увидеть, как он ставит мюзикл! Я безумно этого хочу! И я хочу, чтобы он не только его ставил, но и пел Эсмеральдо. Он может, я точно знаю! Надо только найти подход к его тараканам. А для этого узнать о нем побольше.
И извиниться.
Черт, ведь сегодня он мог разбиться! Из-за меня! Глупая клуша, что я наделала!.. Если б он из-за меня больше не смог танцевать… нет, я бы никогда себе этого не простила!..
– Эй, ты чего, малышка? – Дженни обняла меня за плечи и заглянула в глаза. – Только не вздумай в него влюбиться, слышишь?
– Даже и не думала, – неубедительно улыбнулась я.
– Заметно, – фыркнула Дженни и указала на кресло, стоящее спинкой к танцполу: – Ну-ка, садись сюда. Насмотришься еще.
Люси кивнула, мол, не спорь.
Само собой, спорить я и не подумала. Правда, насмотрюсь еще. А сегодня непременно извинюсь! Пересев, я попросила у официанта большой графин лимонада, а то что-то в горле пересохло.
– Умница. На фига ты делаешь вид, что романы не твои? – Ласково спросила Дженни, пододвигая мне третий стакан с виски на донышке.
Вот же! Конспирация ни к черту! Но откуда она узнала? Я даже Люси ничего не говорила про романы, просто не успела! Если только Фил Штосс, как «своей» журналистке… они тут, похоже, одна шайка-лейка.
– Ладно тебе дрожать, это только между нами. Я ж должна знать, о чем буду врать, – подмигнула мне. – Пей, тебе сегодня полезно.
Я все же взяла стакан с виски, погрела его в ладонях. И задумалась, что сказать? Что боюсь Кобылевского? Бред же. И боюсь я вовсе не Кобылевского, а…
– А черт его знает, – честно ответила я. – Наверное, не хочу публичности.
– Ну и правильно, – внезапно согласилась Дженни. – Успеешь еще. Вот я, помнится…
Журналистские байки в исполнении Дженни едва не довели меня до слез. Она здорово рассказывала, весело, с огоньком. Почти как мои родители. Мне так живо вспомнилось, как мы сидели после их командировок, и они рассказывали, перебивая и дополняя друг друга, как светились их лица – любовью друг к другу, ко мне, к жизни… Сама не понимаю, как так вышло, что я рассказала Дженни о них.
– Бен Донован? Не может быть!.. Так мы с тобой почти родня, малышка. Мы же с ним вместе стажировались в Сан-Франциско! Отличный парень… был…
Дженни разлила всем виски, и мы выпили, не чокаясь. Потом Дженни рассказала об их стажировке и едва не случившемся романе, и я немножко – о русской культуре, и Люси – о Бродвее, и Дик… не помню, как и когда он оказался за нашим столиком, но слушал он хорошо, а травил байки и того лучше. Еще бы вспомнить, о чем! Единственное, что мне запомнилось толком, так это мое собственное офигение от того, что Дик читал мои книги! Все четыре, купил сразу, как вышли на Амазоне, и непременно купит бумажные, а я ему их подпишу.
Конечно же, я обещала подписать. И написать продолжение, и вбоквел, и ни в коем случае не убивать Билла (это персонаж такой, очаровательный злодей)…
А еще помню, как искала Джеральда, чтобы извиниться – к нам он так и не подошел. Нашла, но он был занят. Трахал, прижав к стене, какую-то рыжую сучку с кислотным педикюром. Сучка обнимала его ногами, цеплялась за шею и подвывала на каждый толчок. А я стояла, сжимая бокал с дайкири, и смотрела на его голую задницу и скалящегося волка на лопатке, не в силах решить: обидеться и плюнуть или все же дождаться, когда он кончит, и извиниться? Уже решила обидеться и плюнуть, когда мускулистая задница дернулась особенно сильно и замерла, а сучка гортанно застонала.
Упс. Наверное, неловко вышло…
Я сделала вид, что просто шла мимо. Даже сказала: «Хай, Джерри» – и сбежала в клозет. Через десять секунд туда ввалилась по уши довольная рыжая сучка, презрительно фыркнула в мою сторону и что-то пропела по-испански. Кажется, насчет хорошего бычка и корриды. Может она и хотела сказать что-то еще, я не стала слушать. Выскочила из клозета, наткнулась на Джерри. Чертово везение!
– Мне жаль, – буркнула я, опустила глаза…
Застегнуть штаны он не удосужился, так что лучше бы я смотрела куда-то еще. И не краснела! Что я, членов не видела?
Джерри хрюкнул и предложил «облизать конфетку». По-итальянски.
С трудом сдержавшись, чтобы не засветить ему в глаз (удар правой мне тоже ставил Антошка, потому что девушка должна уметь за себя постоять), повторила еще раз:
– Извините.
В ответ выслушала много нового и совсем не интересного о себе и своей родне. На упоминании мамы все же не выдержала: выплеснула ему в лицо коктейль, предложила засунуть свое драгоценное мнение в задницу и, кляня свой язык без привязи, проскользнула мимо него и смоталась, пока он стирал с лица розово-сладкую дрянь и пополнял мои знания итальянского нецензурного.
Люси и Дженни встретили мое появления у столика с полным пониманием.
– Козел, – сказала Люси и сделала глазками юному белобрысому официанту, который терся около нашего столика в полной готовности услужить прекрасным дамам.
– Ты мне нравишься, – сказала Дженни и усадила меня к себе на колени. – Все мужики козлы. Поехали со мной, малышка. Люси не любит меня, тебя не любит Джерри, у нас много общего.
– Отстань от девочки, старая перечница. – Люси стащила меня с колен Дженни и вручила официанту, чтобы я не упала. – Девочке домой пора, спатеньки, а то ее завтра съедят.
Дженни засмеялась, потрепала меня по щеке и велела официанту вызвать такси.
Честно сказать, это все было уже в тумане и помнилось обрывочно. То есть про такси помню, а как оказалась в гостинице – уже нет. И, наверное, мне уже приснилось, как Люси на стоянке у клуба целовалась с тем самым беленьким мальчишкой-официантом, а Дженни это снимала на смартфон.
Шеры основных категорий, то есть первой, второй и третьей, получают грамоту на белом или черном пергаменте, соответственно принадлежности дара. Цветная кайма на грамоте обозначает стихии, подвластные шеру.
Шеры условной категории получают грамоту серого цвета, так как стихию и принадлежность определить невозможно.
Сумрачные шеры получают грамоту цвета своей стихии либо нескольких стихий.
419 год, 4 день гончих (13 лет назад)
Фьонадири, дом Темнейшего главы Конвента, Великого Паука Тхемши
Рональд шер Бастерхази
Повелительный стук трости по полу старший ученик услышал сразу, едва Учитель вернулся из Магадемии. Привычно попросив Темного Хисса отвести мочу от головы Учителя, он сунул в карман скромной серой робы флакон с регенерирующим зельем: его он выменивал на амулеты-накопители у студентов-целителей. Подпольно, разумеется. Для визита к Учителю зелье – необходимейший предмет. Даже нужнее тупого и покорного выражения лица и ссутуленных плеч.
Добежав до кабинета — громко топая, чтобы Учитель ни на миг не усомнился в его спешке — старший ученик так же привычно прошел через закрытую дверь и опустился на колени сразу за порогом. Не поднимая глаз, сложив руки на коленях, все как велят древние цуаньские традиции, и – подальше от Учителя с его тростью.
— Завтра едешь в Валанту полномочным представителем Конвента, — раздался над ухом надтреснутый голос Учителя.
Колена почти ласково коснулся острый конец трости: почтительная поза в исполнении старшего ученика никогда не была достаточно хороша, но Учитель неустанно заботился о ее совершенстве. Поправляя. Иногда, если очень везло – без переломов, ран и даже синяков. Вот как сегодня. Правда, в долгое везение старший ученик не верил и уже готов был к внезапному удару – Учитель таким образом вырабатывал у ленивых дубин интуицию и скорость реакции. В смысле, если ученик успевал ткнуться лбом в пол до того, как его касалась трость, обходилось без переломов. Впрочем, если ученик ошибался насчет намерений Учителя, то мог схлопотать по загривку за трусость.
А Темнейший тем временем продолжал:
— Этот светлый ишак Кельмах ввязался в интригу не по зубам, место полпреда теперь свободно. Я добьюсь, чтобы Конвент отдал его тебе. Расследуешь обстоятельства смерти Кельмаха и доложишь. Мне. Ясно?
— Да, Учитель! Благодарю за доверие! — ученик поцеловал морщинистые пальцы с длинными, выкрашенными хной ногтями. — Я сделаю все. Расследую, доложу, все что прикажете!
Учитель брезгливо отдернул руку, но судя по отсутствию удара тростью – остался доволен.
— Мне нужны двое, родившихся в седьмой день Каштанового цвета два года назад. Запоминай модель ауры.
Перед учеником возникли две сферы в разрезе. Обе весьма необычные. Первая – сплетение лиловых, синих и голубых потоков в смешанном черно-белом сиянии. Судя по яркости цвета и соотношению черноты и белизны — сумрачный шер изрядной силы, с небольшой склонностью к Свету.
Вторая аура сияла чистым золотом в молочной дымке, что говорило о светлом даре искусства. А черные пятна и прожилки – о редчайшем даре Смерти. Если бы ученик, перед тем как попасть к Темнейшему, не проштудировал всю библиотеку в бабкином поместье, и не знал бы, что такой существует. По крайней мере, в «Шерском уложении» о даре Смерти не было ни слова, и подобной ауры за все полвека обучения у Темнейшего он не встречал.
— Да, Учитель, — через мгновение кивнул ученик: теперь он сможет воспроизвести эти две ауры когда угодно и где угодно.
— Мальчика найдешь и доставишь мне. Девочку… — Учитель переступил ногами в традиционных сандалиях на деревянной подошве, обутых поверх носков с отдельным большим пальцем: что-то ему не нравилось. — Девочка – принцесса Валанты. Не выпускай ее из виду, береги как собственную душу и делай что хочешь, но чтобы отец отдал ее мне в ученицы. Если упустишь…
Он не договорил, но и не нужно было. Старший ученик отлично знал, что бывает с дубинами, не оправдавшими надежд Учителя.
Темнейший хмыкнул, почувствовав его дрожь, потрепал по голове и велел:
— Вон.
Это было вчера. А сегодня старший ученик с особым тщанием творил образ для срочного заседания Конвента. Стянул бархатной лентой волосы в строгий хвост — никаких локонов или пудры с блестками, модных при дворе. Надел темно-серый камзол с черным шитьем, выпустил ровно на пол-ладони кружевные манжеты, обулся в туфли с квадратными носами и пряжками. Одежду ему присылала бабка, и как водится у истинных шеров — по моде собственной молодости, то есть позапрошлого века. Впрочем, как свойственно женщинам, свой возраст она преуменьшала раза в два.
Старший ученик придирчиво оглядел себя в зеркале: панталоны в меру мешковаты, шпага в меру приржавела к ножнам. По мнению Учителя, железки – удел бездарных, а оружие истинного шера – он сам. Разумеется, эту простую истину он неустанно вбивал в учеников, и старший ученик не испытывал ни малейшего желания нарваться на очередной урок. Но и явиться на заседание Конвента без положенного шеру оружия не мог, вот и приходилось лавировать. Как всегда.
Вид чучела в зеркале был признан удовлетворительным. Почти. Остался последний штрих.
Коснувшись отражения пальцами, он пригасил огненные отблески в черных глазах, стер морщинки между бровями и около рта, сгладил слишком резко очерченную челюсть, чуть загнул вниз углы губ. Провел по стеклу ладонью, добавляя лицу одутловатости и бледности. Слегка ссутулился, опустив правое плечо ниже левого. Вот теперь он выглядел, как подобает темному шеру, желающему прожить долгую, скромную жизнь подальше от внимания Магбезопасности.
— Эй ты! — послышался издалека надтреснутый тенор. — Подай трость!
В нос ударил запах стоячей воды, свело сломанную на прошлой неделе руку. Но старший ученик остался на месте: сегодня Учитель желал видеть в роли собачки другого «счастливчика». И, даст Хисс, никогда больше ему не придется носить учительскую трость и преданно вилять хвостом.
Прикрыв глаза, он пропел умну отрешения и сосредоточения. Ученик должен быть сдержан, послушен и ни на миг не забывать о своем счастье: служить сильнейшему шеру империи, истинному потомку Темного Хисса. А все лишние мысли и чувства спрятать туда, где не найдет даже Учитель, за скромность прозванный Великим, а за доброту — Пауком.
Сняв с полки фолиант, старший ученик погладил свое единственное сокровище по кожаной обложке с серебряным тиснением «Ссеубех. Аспекты прикладной химеристики». Подождал, пока книга уменьшится, станет невидимой и неощутимой.
— Сегодня, — шепнул он.
В ладонях отозвалось ободряющим теплом: сегодня мы будем свободны! Спрятав сокровище за пазуху, он сбежал вниз, в просторный холл. Вовремя. Учитель как раз выходил из своих покоев. Первой из двустворчатых дверей выплыла трость эбенового дерева, знак Темнейшего Главы Конвента. За ней — сам Учитель, Великий Паук Тхемши. В ослепительно-черном ореоле магии, пяти локтей роста, с ухоженной раздвоенной бородой и раскосыми глазами, Учитель был бесконечно мудр и велик. Спина старшего ученика сама собой согнулась в поклоне, он едва удержался, чтобы не рухнуть на колени и не целовать подол скромнейшей черной мантии, накинутой поверх расписного шелкового ки. Но снова остался на месте: Учитель не любит лишних церемоний.
Как обычно, следом за Учителем несло папки, зонтик и веер пустоглазое умертвие: русоволосый северянин, из последних учеников. Северянин лицом походил на Светлейшего Главу Конвента, был одет в любимый Светлейшим двубортный сюртук и выглядел почти как живой.
Взгляд Учителя скользнул по старшему ученику, откликнулся липким холодом в кишках. Старший ученик, привычно подавив тошноту и позыв закрыться от чужого разума, поспешил распахнуть дверь перед Учителем. Спины он так и не разогнул: Великий не любит смотреть на учеников снизу вверх, не любит надевать душную мантию, не любит докучных вызовов в Конвент. Но всегда исполняет свой долг. Вот воистину пример благородства, достойный всяческого подражания! Величайшая честь для любого темного шера — внимать мудрости Великого, служить ему ассистентом и вешалкой для зонтика…
Учитель благосклонно кивнул его мыслям и прошествовал к запряженной шестеркой химер золоченой карете — не спускаясь на вымощенную плиткой дорожку, прямо по воздуху. А в карете указал на второе сиденье. Не то чтобы скамеечка у ног Великого была недостаточно почетна и удобна, но не все магистры Конвента, да провалятся они скопом в Бездну, разделяют мудрые учительские взгляды на воспитание юной поросли.
Поросли сорняков, добавил бы Учитель.
Лопухов и чертополоха, добавил бы старший ученик, но не стал бы уточнять, к кому относит себя — к недоумкам или колючкам.
Всю дорогу к Магадемии он внимал указаниям Учителя: без приказа рот не открывать, думать о магистрах Конвента с благоговением и трепетом — ибо эти маразматики, особенно Светлейший, мнят о себе невесть что и не стесняются копаться в мозгах чужих ассистентов. И не напутать в тексте клятвы, помилуй Двуединые. Куда катится этот мир, если лучший из молодых темных, правнук подруги юности — безнадежный тупица!
В ответ на упреки старший ученик кланялся и обещал не подвести, оправдать и сделать все, что прикажет Учитель, да воссияют его мудрость и милосердие вовеки. Учитель снова морщился, цедил ругательства по-цуаньски и сожалел, что рядом с ним – тупая дубина. Какого екая последний умный и даровитый ученик посмел воровать книги и проситься к Светлейшему в Магадемию хоть поломойкой? Ведь Учитель прочил ему, неблагодарному, великолепную карьеру!..
Двухлетней давности вопли «даровитого» до сих пор звучали в ушах ученика и отдавались холодом в переломанных костях. Будучи живым, северянин не в меру гордился своим умом и славным именем рода, захиревшего еще до Мертвой войны. Разумеется, северянин похвастал краденой книгой перед менее умными и благородными — имени старшего ученика, называемого Учителем не иначе как «дубина», он не знал. Да никто из учеников не знал — «дубина» еще в первые годы у Великого поклялся, что вспомнит имя предков, лишь когда будет этого имени достоин.
И, разумеется, он первым доложил обожаемому Учителю о недоумке, так похожем на Светлейшего — что само по себе обещало великолепную карьеру доверенного слуги-умертвия. Он сам доставил недоумка в лабораторию и привязал к столу из черного обсидиана. Сам подавал скальпели, пока Учитель разделывал материал и читал лекцию о пользе и надежности немертвых слуг. Слава Двуединым, что есть такие даровитые — пока они есть, Учитель позволит ему еще немного пожить…
— Хватит дрожать, дубина, — усмехнулся Учитель, объевшийся его страха, и стукнул тростью по плечу: рубец в этом месте не успевал зажить, несмотря ни на какие регенерирующие зелья. Раны, нанесенные Темнейшим, вообще крайне плохо поддавались лечению. — Ты мой ассистент, благородный темный шер, а не суслик. Суслику не дадут должность.
Ученик вздрогнул и сжался: если он не получит эту должность — останется только молить Хисса, чтобы забрал в Бездну немедля. Ибо даже повеситься ученик не может, как не может распоряжаться никаким имуществом Учителя.
«Умм-насон…» — умна отрешения заглушила страх и боль: ученик и ассистент должен быть сдержан и послушен. Должен!
Он уставился в окно: карета проезжала торговые пассажи и желтеющие бульвары, полные гуляющих бездельников. Среди них нет и быть не может учеников Великого: Учитель не одобряет пустой траты времени, такой, как катание на трамвае…
Болезненную пустоту под ложечкой ученик привычно списал на скудный завтрак и городскую вонь — но никак не на зависть бездарным и свободным.
Прогулочный трамвай, в позапрошлом году пущенный гномами вокруг императорского дворца и центральных кварталов, зазвенел на повороте и остался позади. Карета въехала в парк при Магадемии. Здесь, в отличие от города, желтых листьев не было в помине. Светлейший, аспида ему в печень, любил цветы, и в угоду ему студенты расстарались: джунгли, сельва, степь, горные луга и вишневые сады цвели круглый год. А над всем этим возвышались восемь башен Магадемии, соединенные ажурными воздушными галереями на высоте четвертого-пятого этажей. Основной корпус Магадемии — сливочный песчаник, стрельчатые окна в мелкий переплет, мозаики, колонны и резные карнизы — вместе с цветными башнями строили по проекту самого Золотого Дракона, задолго до Мертвой войны.
— Ладно тебе, — Учитель неожиданно звонко расхохотался. — Хоть ты и дубина, но все ж память о безвременно почившей Магде Бастерхази… Или еще не почившей, а? Еще скрипит старушка…
Ученик вздрогнул, услышав имя прабабки, и про себя повторил старательно забытую фамилию: Бастерхази. Сегодня он должен получить право вспомнить, кто он есть: Рональд шер Бастерхази, последний из Ястребов Бастерхази, сподвижников Ману Одноглазого Проклятого. Должен!
— …почти внук мне. Ах, хороша была Магда… — Учитель причмокнул. — Не спи. Приехали!
«Почти внук» вскочил, не дожидаясь остановки кареты, распахнул дверцу и спрыгнул на черно-белые плиты внутреннего двора Магадемии. Опустил подножку, подал Учителю руку и склонил голову. Как только тот ступил на землю, достал с сиденья зонтик, веер, папку и шкатулку: пора исполнять обязанности ассистента, то есть вешалки. На трость опирался сам Учитель — при визитах в Конвент на него разом нападали хромота, глухота, слепота и склероз. Сильнейшая слепота: коляски с гербом Пламенной башни и светлую магистру с ассистенткой Учитель не заметил, пока по всему двору не пахнуло раскаленной медью и не раздалось насмешливое:
— Светлого дня, Темнейшие!
Дивной красоты шера трех с половиной сотен лет от роду, похожая на костер — алые блики огня мешались с ржавью земли и лазурью воздуха — помахала рукой и присела в издевательском реверансе, подобрав расшитые жемчугами кринолины. Ее ассистентка, девчушка лет семнадцати на вид — на самом деле шести десятков, чуть младше Рональда — повторила реверанс и подмигнула коллеге из-за спины патронессы.
Он склонил голову, сохранив полную достоинства кислую мину: упаси Двуединые, чтобы Учитель заметил на лице ассистента улыбку! И не важно, что смотрит в другую сторону. У Великого Паука восемь глаз, и половина даже не на затылке, а в самых неожиданных местах.
— И вам… — расплылся в улыбке Учитель, сделал широкий жест, мол, соблаговолите вперед, и добавил вполголоса: — чирьев на языках, светлейшие.
Дамы не услышали: не для них было сказано. Зато один из столпившихся у подножия Лазурной башни студентов, смуглый и кудрявый первогодок с желтой перевязью факультета бардов поверх форменного белого сюртука, прыснул. Как же, величайший темный шер со времен Ману Одноглазого выглядит в точности как балаганный Злодей, которого всегда побеждает балаганный Герой. В ответ Учитель обернулся к насмешнику, нахмурил брови, потряс тростью и громко прошипел:
— Шишел-мышел! Плюнул-вышел!
Пестрая стайка молодежи невольно отпрянула от взблеска иссиня-черного огня: как бы Великий ни старался выглядеть забавным и безобидным, мощь Тьмы не спрятать. Но Великий желал, чтобы ему верили, и студенты верили. Они снова захихикали: ах, этот прелестный Злодей так мило шутит! Ах, наверное, учиться у такого оригинала — презабавно, повезло этому темному огневику… симпатичный, только блеклый… что, три стихии? Надо же! С таким тупым лицом и три стихии? Да нет, вот у декана Пламенной башни три, это же сила, вы видели вчера ее платье из живых саламандр?..
От зловонной пены чужих мыслей затошнило — не надо было прислушиваться. Но, к счастью, захлопнувшиеся двери Центральной башни отрезали Учителя и ученика от внешнего мира.
Здесь было тихо, свежо и безопасно. Здесь Учитель никогда его не бил, а иногда даже учил… напоказ и сущей ерунде — но об этом не думать, не думать…
— Выпрямись! Ты шер или погонщик ослов?
— Да, Учитель, — ответил он и расправил занывшие от паучьего шипения плечи.
Он старался шагать уверенно, широко, но папки выскальзывали из рук, шкатулка норовила прищемить пальцы.
— Корова на ходулях. Тьху.
Учитель скривился и шагнул в отделанную перламутром арку подъемника. Ученик — следом. Несколько бесконечных секунд он дергал энергонити, дрожал, потел и не смел поднять глаз. Диск откликался еле-еле, всплывал косо, медленно и рывками, грозя в любой момент рухнуть.
— Единые боги, какой слепой ишак дал тебе третью категорию? За какие грехи мне такое?..
Ткнув ученика палкой, Учитель топнул по диску, и тот поплыл вверх по вертикальной трубе, минуя арки на каждом этаже — до последнего, седьмого.
— Любой из этих… — Учитель кивнул на дверь с гербом Конвента, весами, — давно бы выгнал тебя, дубина!
Восемь из девяти магистров были в сборе. Из-за двери полыхало сияние семи цветов радуги, блекнущее в снежных протуберанцах ауры Светлейшего Парьена. Даже смотреть на это буйство стихий было больно, а понимать, что сам никогда не будешь таким — еще больнее. Но за сорок девять лет в учениках пришлось привыкнуть: сам Темнейший подавлял не меньше, если не больше всего Конвента, вместе взятого.
Дверь распахнулась сама, и бесплотный голос древнего, как башни Магадемии, заклинания прошелестел:
— Чжань Ли шер Тхемши, Темнейший глава Конвента. Рональд шер Бастерхази, ученик и ассистент шера Тхемши.
Кивнув тихо переговаривающимся магистрам, Учитель похромал к своему месту в середине подковообразного стола, между Светлейшим Парьеном и Зеленым ире, единственным на всю столицу.
Рональд шагнул следом и глубоко вдохнул сладкий воздух свободы. Не настоящей, пока — не настоящей, как не может быть настоящим кусочек джунглей посреди снегов столицы. Но в этом зале Рональд хоть иногда мог быть самим собой: здесь никто, даже Великий Паук, Темнейший Г.К., Учитель и проч., не мог прочитать его или, тем паче, воздействовать ментально без искреннего, высказанного вслух и по ритуальной формуле согласия. Магистры, несомненно, доверяли друг другу в полной мере — но традиции, ах, эти древние традиции! И какой екай их только придумал!
— Зачем ему зонтик? — ровно на второй секунде ковыляния Паука по залу послышался проникающий до самых костей, вкрадчивый шепот фиолетового магистра, Мастера Миражей: вот уже сорок лет по этой реплике можно было сверять часы.
— Это не зонтик, а походная библиотека Ману Одноглазого. Ее нельзя оставлять без присмотра, сбежит, — таким же шепотом ответил синий магистр, Дождевой Дед.
Прикрывая вислые пегие усы кружевной манжетой, Дед захихикал над собственной шуткой номер четырнадцать, используемой только и исключительно на внеочередных заседаниях Конвента. Ничуть не менее плоской, чем остальные тринадцать — по одной на каждое ежемесячное собрание. Дождевого Деда поддержало смешками все левое крыло радуги: Мираж, Ветер и Пламя. Каменный Садовник с Зеленым на миг прервали обсуждение позавчерашних практических занятий на третьем курсе и одарили поборников традиции равнодушными взглядами.
С другого конца стола тихо фыркнула магистра Мандолина — декан кафедры бардов никогда не одобряла дешевого балагана и всегда ратовала за освежение традиций и оригинальный взгляд на мир, в подтверждение чего никогда не надевала на заседания платье одного и того же стиля дважды. Сегодня черноокая дива щеголяла белым бурнусом с оплечьем из шакальих зубов и яшмы, какие носили караванщицы Багряных Песков до Мертвой войны.
А Темнейший, как водится, ничего не услышал и не заметил. Глухота, слепота и склероз, что вы хотите от почтенного мужа на пороге пятисотлетия?!
На все это веселье взирал Светлейший Парьен: на угловатом, невыразительном лице читалась усталая снисходительность, в точном соответствии с ролью воспитателя при «впавших в детство великих магах». Светлейший глава Конвента был неприлично молод, не больше трех сотен лет, стриг русые прямые волосы «под шлем», носил полевой загар и новомодный двубортный сюртук — вопреки традиции долгоживущих шеров одеваться так, как было принято в годы их молодости.
Такой же загар и такой же сюртук носил его ассистент — светлый, разум и вода, третья категория. Ублюдок. Везучий, как Золотой Бард, императорский бастард: бирюзовые глаза, сросшиеся брови, длинный нос и тяжелый подбородок — как срисован с папеньки. Даже фамилию ему император дал свою: Дюбрайн, побочный сын Брайнона. Едва разменял пятый десяток, а уже майор Магбезопасности и ассистент Светлейшего! И к Шельме не ходи — спина без шрамов, руки не ломаны и зовет его учитель не дубиной, а по имени. Дамиен. Сладкая карамелька, дери его Мертвый. А гонору — на весь Конвент, даже придурь завел: никогда не снимает палаческие черные перчатки, даже в присутствии коронованных особ, когда все благородные шеры должны быть с обнаженными головами и руками, дабы свидетельствовать чистоту помыслов и дел.
Рональд избегал глядеть на ублюдка, с которым за пару десятков лет его стояния за креслом Светлейшего перемолвился едва полусотней слов. Одна его благостная улыбочка действовала на самообладание Рональда хуже, чем скальпель в руках Паука.
Зато на второго паучьего соседа, остроухого ире, Рональд мог любоваться бесконечно — и нюхать мятно-лимонную ауру, исходя слюной. Золотой Бард, основавший Конвент и предписавший его Темнейшему главе соседствовать с дивно вкусным Зеленым ире, любил пошутить.
Остроухий щеголял туникой без рукавов, изумрудным плащом и золотой пудрой на полусотне рыжих косичек. В его носу и пушистых ушах красовались серьги, левую руку обвивала татуировка-змея, а в изрядных клыках сверкали бриллианты. Сегодня эти клыки лениво скалились Рональду: суверенный Лес располагался в Валанте, и ире не желали видеть полномочным представителем Конвента темного шера.
Веселье прервал стук молоточка по столу: Светлейший призывал коллег ко вниманию и намекал, что неплохо бы временно забыть о маразме и заняться делом.