Приступ застиг так не вовремя… Лорик упал на пол новой кабины ремонтируемого шаттла, и сил хватило лишь на то, чтобы скрутиться калачиком. Самочувствие было в высшей степени неприемлемым…
Приступ первый
Фил видит голову, насмерть припаянную. Голову Эмбер. Дернулся левый глаз. Системная ошибка. Сообщить Олис? Да/нет? Нет. Времени нет. Да и какая мелочь! Всего лишь веко, даже совсем не глаз. Всего лишь верхнее веко сжалось, словно гусеница перед шажком, и выпрямилось. Снова сжалось и снова выпрямилось. И так несколько раз. Куда и зачем ползло его веко, Лорик решил не думать. Важно Ее спасти.
Приступ второй
Шлем водружен в регкапсулу, дверцы закрыты, процесс пошел. Олис убеждает, что все хорошо. А мужчина мечется туда-обратно, ждет, волнуется. Сильно волнуется. Сильно ждет. Такое впечатление, что это очень важная женщина. Важная для него. И поэтому, так сильно волнение. Лорик ощутил вязкую жгучую пустоту внутри: он больше не целостный – он часть. Часть этого шаттла, часть экипажа. И она часть его самого, Фила Лорика. Эта женщина. Странное неудобство посетило руки. Астронавт поднял правую кисть – пальцы дрожали. Сообщить Олис да/нет? Нет! Сейчас так важно дождаться, сейчас все силы и ресурсы на регенерацию Эль, нельзя отвлекаться на себя. Просто не выспался. Просто напряжен. Просто переволновался.
Приступ третий
Вечер. Настоящие свечи горят на маленьком столике. А они вдвоем сидят, совсем по-человечески, словно опять на Старой Земле, сидят прямо на полу. В руках пластиковые бокалы, но такие красивые, точеные, на тонкой прозрачной ножке, со смешным кружком внизу… Эмбер сидит и смотрит прямо в самую душу, читая его и мысли, и чувства, зная, что она сейчас так прекрасна, и, наслаждаясь восторженным его взглядом. А свечи высветляют бледное лицо в оранжевый загадочный оттенок, и волосы почти рыжие и змеятся, словно живые от каждого движения или вздоха.
Лорик сидит, сложив ноги одна на другую, широко расставив впереди колени, и вдруг вскрик! Ступня! Чертова ступня! Эмбер еще под впечатлением момента. Она подалась к нему вперед. Целует в губы, а Фил не знает, что с собой делать, и как пережить свою боль. Он резко дернулся, попытался вскочить. Ступня подвела. Мужчина упал и треснулся затылком о стандартную полку спального отсека. Последнее воспоминание вечера – упавший на пол будильник, что пару раз кувыркнулся на полу и погас в смеркающемся темнотой мире.
Приступ четвертый
Он все помнит! Он уже раздевал эту женщину. Его губы уже ласкали ее плечо: вот так, как сейчас. Белый махровый халат уже падал, съезжая по упругим округлостям, совсем так же. Ее шея… она была совсем не такой: не такой сильной, твердой и пахла сладковатыми духами, а сейчас лишь стандартным антисептиком, каким моется и он сам. Отличие вывело Лорика из состояния «дежавю». На этом одинаковости и закончились. Ее волосы, короткие, в отличие от волос в его воспоминании, белье белое стандартное: вариант «А» женский…
В тот, далекий раз, из воспоминаний, он спокойно и с уверенностью овладел своей женщиной, привычно растягивая удовольствие, и, уделяя внимание ласке ее груди и поцелуям чувственной шеи…
В этот раз, в настоящее время, все вышло совсем не так… это абсолютно не та тема, которую он бы отметил в своем дневнике, и не то, с чем мог бы подойти запросто к Олис. Даже самой Эль это говорить совсем не хотелось… надеяться, что она не заметила, или не поняла. Так много разных интимных моментов, которые замалчиваются и, дай боже, налаживаются со временем…
И они были налажены, учитывая воспоминания много тысяч лет назад…
Лорик поежился, лежа спиной к самой важной женщине его жизни. Возможно, единственной настоящей и живой женщине, на миллиарды световых лет вокруг. Стыд и боль, некстати скрутившая и ноющая, не давали ему по-настоящему уснуть, лишь только делать вид сна. Он был совсем один со своими вопросами. Действительно ли, каждый раз, Филипп Лорик умирал? Сейчас это было, как никогда, важно… действительно ли, Филипп Лорик тот, кем себя помнит? Потому что именно он, кто сейчас лежит рядом с ней, и кто сейчас носит это имя, ею не овладевал. Он не был ни с одной женщиной вообще…
Шмыгнув еще раз, мужчина обнял свои плечи руками, задавая себе эти вопросы, но, не желая знать ответов. Не сейчас.
Сердце, что взволнованно стучало, начало жечь, словно горчицей, просыпанной прямо под кожу.
Сообщить Олис да/нет? Нет. Не сейчас. Совершенно не хочется этого форменного холодного отношения, чуть синего света регкапсулы и стандартной процедуры сканирования. Не сейчас. Сейчас он хочет остаться сам в себе, только что ощутивший тепло женского тела, жар первой боли и холод неуверенности в том, кто же на самом-то деле он сам есть. А сердце… сердце пройдет.
Приступ пятый. Время: сейчас.
Кабина имела металлический пол, покрытый стандартным штампованным рисунком. Плечо, согнутое из последних сил, не хотело вписываться в разряд правильных геометрических фигур и прислоняться ровной прямой стороной к полу, нет, оно втыкалось, мешало и в пару минут лежания онемело, суля противный жгучий отходняк, спустя время. Только времени могло и не быть…
Сердце. Сердце действительно жгло. Жгло так сильно, что невозможно было нормально вдохнуть – тут же колющая непонятная боль вонзалась прямо под ребро! И Лорик лежал, потому что стоять просто не мог. Лежал, почти не дыша. Дрожало все: руки, сжимающие немеющие холодеющие колени, ноги, от холода и от судороги, губы, посиневшие за пару минут, с которых в долю секунды схлынула волна живого здорового румянца. Голова кружилась так неистово, что от пойманных «вертолетов», тошнило настолько сильно, что могло и вырвать. В глазах было темно, Лорик только чувствовал, как волна тьмы и тошноты подкатывает к горлу, бушует где-то в самой середине, и потихоньку, недоверчиво откатывается, обещая в скором времени, так же резко и неожиданно подкатить к горлу снова…
Человек молчал, не имея возможности даже дышать. В моменты ремиссии он пытался разлепить склеившиеся веки: кабина мигала ярко горящей приборной панелью. Эмбер так торопилась! Она с исступлением восстанавливала свой шаттл, пытаясь фальсифицировать данные Олис.
«Не нужно, чтобы искин знала! Слышишь?! Нам нужно быть готовыми ко взлету! Нам нужно позаботиться об остальных. Мы продолжим исследования твоих образчиков! Мы прогоним по одному через регкапсулу, только нам нужно сначала починить шаттл. Ты слышишь? Нам нужно помочь им всем. Мы, и только мы, за них в ответе. Потому, что мы с тобой люди живые, так или иначе, при странных обстоятельствах. Но живые! А они еще нет».
И Лорик торопился. Лорик паял провода, восстанавливая приборную сеть. Лорик тягал запчасти, в десятки и сотни раз превышающие его рост и вес, при отключенном модуле гравитации, лишь бы ей угодить. Угодить женщине его жизни. И природа, видимо, решила притормозить слишком разогнавшегося человека. Срыв.
Эмбер, наверное, будет недовольна… хотя. Она останется в космосе совсем одна. Наверное, у нее будет паника…
Лорик немыслимым усилием воли дотянулся практически отнявшейся рукой до кнопки связи в своем наушнике. Просто опустил руку, не имея возможности ею хоть как-то шевелить, опустил на кнопку. О, чудо! Раздался старомодный писк включения. Эмбер будет злиться, что сюда, в место ее тайных успехов, придут боты… но все же.
Мужчина приоткрыл ссохшиеся губы и… не смог выдавить из себя ни звука!
– Фил! Фил, ты где?! Ответь, Фил!.. – звучало в рацию. Но его поглощала неумолимая тьма.
Утро спустилось на Блак Ри и начался новый обычный день. Не смотря на близость с Темным Замком, городок был действительно тихим и уютным, и в этом была своя изюминка. Здесь все узнавали свежие новости за считанные часы.
Кто-то приехал с товаром на рынок, где-то открылась новая лавчонка, кто-то снова напился в трактире, кого-то убили, где-то остановился таинственный гость – здесь все узнавали очень быстро.
В свое время Терна тоже прошла через это – когда она оказалась в Блак Ри, то о ней тоже быстро узнали. Многие приходили в трактир поглазеть на постоялицу, которая постепенно начала работать и разносила еду. Это даже хорошо – потому что у трактира стало гораздо больше посетителей. Вероятно, такой интерес был связан с тем, что люди очень редко меняли место жительства. Конечно, были гуляки или закоренелые бродяги, но Терна к ним вроде не относилась, поэтому вызвала у горожан интерес.
В это утро по улочкам снова пронесся шепот – наполненный интересом и немного пропитанный страхом.
Возле рыночной площади утром был замечен странный прохожий.
Не обычный путник, стремящийся найти ночлег, не торговец, не попрошайка и даже не разъезжий купец.
Закутанный в черное, в хороших, не запыленных дорогой сапогах с серебряными пряжками, с капюшоном, надвинутым низко, но открывающем черные глаза и бледное лицо. Из-под капюшона виднелись черные локоны, неаккуратно выбивающиеся. Иногда путник тянулся поправить воротник плаща, и под утренним солнцем на его пальце сверкал дорогой перстень.
Сейчас и увидевшие мельком загадочного путника сразу догадывались, что это не обычный человек. Но кто же мог посетить старый город и с какой целью?
Спешащие на работу горожане обменивались новостями. Таинственный путник обходил каждую улочку, заглядывал в лавочки, словно изучал и исследовал, а может быть, что-то искал.
Кто-то видел его у пекаря, другой заметил, как он заходил в магазинчик портного.
Женщины сбивались в кучки и шептались. Дочка кузнеца видела, как ветер сбросил капюшон с головы мужчины, и утверждала, что он – нереальный красавчик. Какой нос, аристократичный, какие скулы, какие брови! Точно господин высокой крови.
Мужчины хмуро перекидывались короткими фразами, пытаясь угадать, чего ждать от этого путника. Может, шпион какой? Или кто-то из дворца с проверками? Ничего хорошего они явно не ждали.
Но никто не мог даже предположить, кем был этот таинственный мужчина на самом деле.
А меж тем Аргон уже прошел существенную часть города и проголодавшись, зашел в еще одну пекарню. Прокашлявшись, попросил крендель, посыпанный солью. Вместо трех монет бронзовых – бросил на прилавок золотой, и ушел под предобморочные восклики пекаря и его жены.
Новый слух промчался по городу во мгновение ока – загадочный путник просто сказочно богат!
Свой крендель Аргон жевал, стряхивая крошки с плаща и чувствовал себя каким-то удивительно бедным, пачкая руки и богатый наряд. Заинтересованные взгляды прохожих нервировали его, поэтому он постарался побыстрее доесть и продолжить прогулку.
Эта прогулка была абсолютно особенной.
Пока горожане гадали, кто посетил их городок, король собирался прогуляться еще по парочке улиц и готовился рискнуть и выйти к окраинам.
Этим утром он проснулся и понял – как раньше уже не будет. Пора было делать новые шаги и не просто сидеть на троне короля, а быть им. Он решил начать с простого. Не с парочки балов и пирушек, как обычно начинают новые короли, которые сразу хотят вкусить своего богатства и власти. Не с турниров и развлечений, не с ночи, проведенной в объятиях девушек, которые теперь не смогут тебе отказать.
Аргон решил сделать не просто шаг в своем правлении, а шаг в буквальном смысле – за порог. Он не сбежал, не сложил свои полномочия, просто решил рассмотреть мир, который раньше видел только со своего балкона. Это было правда так – он, как принц, если и покидал свои покои, то только чтобы дойти до кареты и на ней, с задернутыми шторами и в сопровождении стражи, добраться до места назначения. Как, например, тот праздник в Фатрахоне.
В этот раз из замка Аргон выскользнул тихо, один. Он, конечно, предупредил одного из проверенных слуг, чтобы тот мог, если что, объяснить отсутствие короля, или собрать подмогу.
Он закутался в плащ, выбрав самый простой из своего гардероба, хоть тот все равно был слишком богат на вид и вызывал у обычных горожан удивление и интерес.
Аргон хотел пройтись и увидеть, что за город лежит у подножия замка, как живут люди, кто они, в чем их ежедневный труд, что они говорят о короле и говорят ли вообще. Будь это тот, давно изменившийся мужчина, который еще не был знаком с Терной, это едва ли его интересовало. Но познакомившись с жизнью обычных смертных поближе, он многое понял и еще многое хотел понять.
Король бродил по улицам и заходил везде, куда мог. Рассматривал дома, трогал кирпичи и деревянные стены домов, которые казались ему непривычными, и на вид и наощупь. Ему, привыкшему к мрамору, золоту. Разглядывал прилавки с грубыми тканями, специями, овощами, большую часть которых видел только в готовом виде в изысканных блюдах. Прошел квартал мастеров – кузнечные лавки, башмачников, которые латали и без того латанную обувь, швей и портних, даже заглянул к гробовщику и вспомнив пафосные надгробия королей – побыстрее оттуда ушел.
Много смотрел он и на людей, мельком, не задерживая взгляд надолго, но с интересом. Раньше беднота, обычные горожане, казались ему каким-то сбродом, недостойным внимания. Странными, глупыми людьми. До того, как он познакомился с Терной. Может быть, она не блистала гениальностью, не была красавицей, но она была неожиданно бойкая и жива, настоящая. Теперь с таким же интересом он разглядывал прохожих.
Ему попадались мужчины с руками, которые были словно сплошная мозоль от вечного труда, старики, которые едва передвигались, и старики, которые бежали на рынок за луком бойчее короля, расталкивая толпу костлявыми локтями. Шли мамы с детьми, укачивая кричащих младенцев на руках и поправляя трехлеток, чтобы те не упали куда-нибудь в лужу. Мальчишки и девчонки бегали по улицам, кто куда, носились, словно были гораздо занятее взрослых. Из их криков и бесед Аргон понял, что жизнь бедной ребятни гораздо насыщеннее, чем его когда-то. Еще бы! То сбегать к старому рыбаку, посмотреть что поймал, уйти на пруд купаться, забежать к доброму пекарю, который по этим дням недели раздает ребятам булки, насобирать грибов, кто больше, заодно потом пожарить над общим костром, пойти проведать какого-то Мику, который намедни сломал ногу… Аргон слушал и даже немного завидовал. Его будни в детстве отличались скукой и однообразием.
Все, что хотел узнать о том, как живут люди – король узнал. Блак Ри не был особенно бедным городом, потому что был близко к замку. Люди не бедствовали, но их благосостояние все равно казалось принцу катастрофой. В свое время старый король повысил налоги на максимум, чтобы выкачивать с горожан все, что можно и нельзя, ввел странные и дурацкие законы, и прогулявшись по улочкам и посмотрев, как живут люди, Аргон твердо решил менять все, что было в его силах. Он рассудил так – в конце концов, если что-то пойдет не так, будет очень важно знать, за тебя народ, проживающий у тебя под боком, или все-таки против.
Побродив по более менее центральным районам, Аргон подумал и решил пройтись к окраинам. О том, что там не так мирно и цивилизовано он догадывался, и даже скорее знал, но ему хотелось увидеть все, что можно за этот маленький день.
Он еще раз зашел в попавшуюся ему на пути лавочку пекаря, купил там небольшой крендель, быстро перекусил, стараясь не привлекать внимание, которого и так было в избытке, и пошел дальше.
Вряд ли он знал, что за его передвижениями наблюдают и более того, следуют за ним по пятам.
Первым делом Азирафаэль позвонил в местный зоомагазин и спросил, что они знают об уходе за змеиными яйцами. Азирафаэль был вполне уверен, что это змеиные яйца, потому что они совсем не походили на куриные, хотя именно таково было его первое подозрение. Ему не хотелось даже прикасаться к ним, пока он не убедился, что все в порядке, поэтому он терпеливо ждал, пока кто-нибудь на другом конце снимет трубку, и, когда они это сделали, сказал:
— Нижайше прошу прощения за беспокойство, но один мой друг попросил меня присмотреть за яйцами его любимой змеи. Есть ли… что-то особенное, что я должен знать? Он уезжал в большой спешке и не успел ничего мне объяснить.
Женщина на другом конце провода издала звук, означавший, что это был последний вопрос, на который она сегодня хотела бы ответить, и сказала:
— Ну, если они находятся в инкубаторе, то с ними все должно быть в порядке. Вы не знаете, скоро ли они вылупятся?
— Вылупятся? — озадаченно переспросил Азирафаэль. Для него было очевидно, что это яйца и за ними нужно ухаживать, и что Кроули ожидает найти их в целости и сохранности по возвращении, но у него не было времени подумать, что главная функция яиц — закончить свое существование в виде яиц и начать в виде чего-то… более подвижного. — А как я могу это узнать?
— Тут я ничем не могу вам помочь, — сказала женщина, и в ее голосе прозвучало столько сожаления, что Азирафаэль не обиделся. — Но, может быть, вы сможете поискать в интернете?
— Возможно, — ответил ангел, немного разочарованный и настолько взволнованный идеей проклевывания яиц, что повесил трубку, даже не попрощавшись.
Он на мгновение заломил руки, а затем выпрямился и вернулся обратно к аквариуму, чтобы заглянуть внутрь. Инкубатор. Это определенно был не инкубатор, но когда он собрался с духом и осторожно провел пальцем по одному из яиц, то обнаружил, что оно теплое. Он дернулся назад, как будто обжегся, хотя скорлупа была теплой лишь слегка.
— Может быть, вам и не нужен инкубатор, — сказал он яйцам, глядя на них поверх края аквариума. — Кроули никогда не следовал никаким общим правилам, и я не понимаю, почему он должен начинать сейчас. Интересно, если… ну, я думаю, мы посмотрим, не так ли?
Он понаблюдал еще немного, а потом взял себя в руки. До закрытия библиотеки оставалось еще несколько часов, и если ему повезет, у них будет книга о том, как ухаживать за детенышами змей — на случай, если те действительно вылупятся. Если они этого не сделают, то Азирафаэль будет знать немного больше о мире, но если они это сделают, он будет готов.
— С педофилами вышло отлично! – радостно выпалила шеф. – Все кому не лень умничают на тему переориентации и цитируют Эрнста. Общее число просмотров твоих репортажей зашкалило за триста миллионов! Каждый сотый человек в Метрополии видел хоть один твой репортаж. Мальчик, бросивший турбокар, собрал больше лайков и антилайков, чем Хильди! Сеть бурлит! Радфемины развернули флешмобы за химическую кастрацию цисгендерных мужчин как источников неконтролируемой агрессии, направленной на женщин и детей. Букмекеры принимают ставки, маньяк он или нет, и с каждого показа его скана мы имеем профит. Если бы не радфемины, ставки были бы один к десяти за то, что это не маньяк.
На детей, похоже, шефу было плевать – как и большинству зрителей в сети. Не закинуть ли в эфир еще одну тему для дискуссии? Пока нет новостей… И хотя писать текст Джессу Ли было лень, да и на выразительное чтение рассчитывать не приходилось, Джим вызвала его и опекунов Тома и Лиз поближе к штабу поисков. Умница Ким выбирала удивительные по красоте задние планы с крыльца учебного корпуса – каждый раз разные. Кроме того, очень хотелось, чтобы слово «Посвящение» все же прозвучало в репортаже – пусть и не от самой Джим. Она не верила, что это помешает поиску похитителя – скорей всего, планетарное бюро следовало негласным указаниям правительства, отданным по какой-то непонятной простым смертным причине.
— Вся Метрополия с надеждой следит за поисками детей, — обратилась Джим к паре опекунов. – Скажите, поддержка стольких людей помогает вам держаться, надеяться?
— Мы получили почти три тысячи сообщений с соболезнованиями, — ответил один. – К сожалению, сейчас у нас нет сил не только ответить на них, но даже поблагодарить проявивших к нам участие. И, пользуясь такой возможностью, мы благодарим всех, кому не безразлично наше горе.
Три тысячи соболезнований – против трехсот тысяч лайков Хильди… Ну-ну… На провокацию клюнул только Джесс – да еще и заговорил без написанного для него текста:
— Я бы сказал, большинство из тех, кто следит за поисками, озабочено вовсе не спасением детей… И в этом нет ничего удивительного.
— Вы тоже считаете, что вынашивание детей в контейнерах и воспитание опекунами в специальных сообществах делает людей черствыми, не способными на любовь и сочувствие к детям?
Это «тоже» Джим ввернула, только чтобы Джесс расслабился и не боялся говорить. Но она ошиблась. Впрочем, совсем немного – в знаке.
— Нет, я так не считаю, — старший опекун сообщества задрал подбородок. – Наоборот, я считаю, что это как раз доказывает правильность избранного пути воспитания детей. Воспитанием занимаются люди, имеющие к этому призвание, не говоря о специальном образовании. И до реформы… я говорю о реформе системы воспитания… люди в большинстве плевали на собственных детей, не говоря о чужих. Число чайлд-фри семей составляло более шестидесяти процентов, зато малолетние наркоманки, жалеющие денег на противозачаточные средства, плодили детей-инвалидов в неимоверных количествах. И, признаться, я очень рад, что моя работа освобождает женщин от необходимости воспитывать детей. В семьях опекунов дети имеют гораздо больше любви и внимания, чем в дореформенных семьях, где оба родителя хотели работать. В нашем сообществе воспитывается примерно тысяча двести детей, а работает здесь около четырехсот человек – но вся их жизнь отдана детям.
— Даже жизнь обслуживающего персонала?
— Все опекуны имеют обязанности и помимо воспитания детей. Большинство, конечно, преподаватели, но мы стараемся не принимать на работу людей без педагогического образования, даже на должности уборщиков или поваров.
Джим никогда не стремилась стать матерью. И с ужасом думала о тех временах, когда женщина была обречена рожать и воспитывать детей. Однако дети вызывали у нее теплое, щемящее чувство, не имеющее ничего общего с тем, что было принято называть любовью. И, пожалуй, именно из-за этой разницы в чувствах она и не могла понять и принять педофилию.
— А вы не считаете, что педофилия спровоцирована запретами, которую мы все еще накладываем на естественную сексуальность?
Ответил второй из опекунов, по-видимому, нижний:
— Я считаю, что педофилию более провоцируют не запреты, а излишний либерализм в ее отношении. Я несколько раз видел в сети рассуждения о том, что педофилию давно пора приравнять к сексуальной норме, причем рассуждения аргументированные, с экскурсами в историю и примерами знаменитостей, страдавших педофилией. Педофилом объявляют даже покойного академика Брайла, и лишь на основании того, что его жена отличалась миниатюрностью. Меня покоробил аргумент одного такого пропагандиста: якобы, еще совсем недавно говорить о гомосексуализме как о сексуальной норме считалось дикостью, а еще раньше мужеложство тоже было уголовно наказуемо. Но особенно оскорбительно, что в педофилии чаще всего подозревают нас: педагогов, опекунов, преподавателей… Тех, кто работает с детьми – якобы, все мы выбрали эту стезю только ради удовлетворения нездоровых инстинктов.
По мнению Джим, вышел скучнейший репортаж, однако шеф пришла в восторг от его результатов.
— Это был мощный впрыск! Джим, это потрясающе! Говны бурлят, индексы цитирования зашкаливают! Одно плохо: о пропавших детях никто уже не вспоминает. А неплохо было бы о них напомнить. Ты не нашла никакой изюминки в этом деле?
— Нашла, но планетарные аналитики запретили говорить об этом вслух: это может помешать спасению детей.
— Черт! Обидно… Если это в самом деле помешает спасти детей, мы не отмоемся… А если нет?
— А если нет, они все равно затаскают нас по судам. Так что пока я молчу.
— Кстати, никто не поднял вопроса, почему маньяк похищал детей из одного сообщества, а не из разных.
— Думаю, и полиция, и аналитики тоже обратили на это внимание, — ответила Джим. – Но я задам этот вопрос в эфире.
Зеркало висело в прихожей, на противоположной от входа стене.
Входишь, и видишь, как кто-то идет навстречу, и лишь через секунду или две понимаешь, что это ты сам.
– Кто такой Матиуш? – спросил Ян вслух. Просто чтобы нарушить тишину. Он не ждал ответа.
Отражение промолчало. Но в глубине, за спиной отражения, появилась и начала обретать плоть такая картина: окно, за которым город и большая луна; на окне, прямо на широком подоконнике сидит Эльза, листает какую-то книгу.
Настоящий Ян всмотрелся в ее лицо – «Все-таки сплю!».
Отраженный стал блеклым силуэтом, потускнел, вовсе исчез.
«Ты все-таки пришел».
«Конечно».
Она спрыгнула с подоконника, подбежала, босая, к самому стеклу.
«Прости меня».
«Хотя бы скажи, почему?..»
«О! Ты опять ищешь ответ. Ян Селич, ты всегда-всегда остаешься собой. Не можешь просто жить, всю жизнь занят тем, что ищешь решения и разгадки. Даже когда загадки не очевидны».
«Ты мне снишься. Когда говоришь, у тебя даже губы не шевелятся».
«У тебя тоже не шевелятся. Ну, хорошо. Я не собиралась умирать. Если тебе интересно, я просто хотела вернуть тебя. Я придумала все эти загадки – ты никогда бы не отказался от них! И обязательно бы вернулся. Я… даже подумать не могла, что все так выйдет».
– Ох, Эльза… – сказал он вслух.
«Город иррационален, а ты не веришь ни во что, что кажется тебе алогичным или странным. Я не понимаю этого, Ян: ты же здесь родился! Мне казалось, ты должен чувствовать его лучше, чем даже я. А ты не желал. Я не должна была умереть, это всего лишь формула из инкунабулы – я хотела сделать так, чтобы ты смог найти все дорогие твоему сердцу ответы, а город смог почувствовать и понять тебя. Я хотела, чтобы всем было лучше».
Ян вспомнил, как совсем недавно сам воровал бельевую веревку. Он ведь тогда тоже на девяносто процентов был уверен, что не умрет, а только избавит город от себя. А себя от города. Но кое-что не стыкуется.
– А записка? – напомнил он.
«Представь, что это ты стоишь перед пыльным зеркалом, в окружении свечек, всех, которые нашлись в доме, даже рождественских, и тех, что для торта. И читаешь, пытаясь не сбиться, длиннющее заклинание на латыни? Мне все время хотелось хихикать и я была уверена, что ничего не выйдет. Я написала эту записку только для того, чтобы потом ее торжественно выбросить. Это был нерациональный поступок. И я совсем не помню, что было после того, как я закончила читать».
Ян прижался ладонями к стеклу и опустил взгляд.
«Значит, ты хотела примирить меня с городом? Тебе удалось, хитрая моя женушка. Мы оба оплакиваем тебя – каждый по-своему».
«Если бы я могла все вернуть назад. Если бы только…»
«А здесь на кладбище нет твоей могилы».
«Город исчезает. В нем не может ничего меняться – иначе эти изменения влияли бы на остальной мир. Мы стоим над бездной, на самом краю, и всматриваемся в ее глаза…»
«Если я разобью зеркало, ты исчезнешь?»
«Наверное».
– Тогда, мудрая Эльза, разбей его ты. Сама.
Ян очнулся от того, что кто-то потряс его за плечи.
По глазам сквозь окно скользил лунный свет, прореженный ветвями уличных лип и кленов.
Кто-то сказал:
– Тихо, тихо! Не двигайся! Ты весь в осколках.
– Юджин? Уже прошло два часа?
– Уже почти утро. Да. Подожди, я сейчас….
Ян все же попробовал повернуться – в голове было пусто и звонко. С куртки посыпалось битое стекло.
Он поднес левую ладонь к глазам. На ней красными линиями обозначились несколько порезов. В лунном свете кровь казалась черной.
– Слева от двери выключатель. А йод есть на кухне, это правая дверь, за лестницей.
– Электричества нет.
– А. Давно я тут? Ах, да, почти утро. Помню. А где Зденек? То есть, Кристиан?
– На аллее. Погодой любуется. Там такая луна, ты бы видел…
– Я вижу. Хорошая луна. Большая.
— … Ты для чего здесь? — внушает Михаил Платону. — Почему я самое главное со стороны узнаю?
Час назад, когда я следил за порядком, Михаил прогуливался с Платоном по берегу реки. Секретничали. За руку Платона держалась удивительно тихая и послушная Евражка. Которая русский как бы не понимает. Но зато у нее в кармане лежал заранее настроенный Ксапой мобильник.
А теперь в моем ваме над мобильником, включенным на громкий звук, склонились я, Ксапа, Жамах и Мечталка с Евражкой. Жадно ловим каждое слово.
— … Нет здесь ничего необычного. Обычные люди. Уклад жизни другой, нравы другие, но люди те же самые, — возражает Платон.
— Те же самые? Я час назад с Оксаной беседовал. Рядом Клык стоял. К нам невеста Шелеста подошла — он ее по имени назвал. Откуда Клык узнал ее имя? Он же в первый раз ее видел. Ната подтвердила, не виделись они раньше.
— Ну… Наблюдательность. Кто-то ее по имени назвал, Клык услышал. Он же следопыт, охотник. Любую мелочь с полувзгляда ловит.
— А полчаса назад Света мне проговорилась, что о нашем прилете ее Клык предупредил. Тоже наблюдательность?
— Ну… Не знаю.
— А должен знать! Ты сюда за этим послан. Это еще не все факты. Клык очень много знает того, что просто не мог узнать. Не выпячивает, но проскальзывает в разговорах. Как бы тебе объяснить, чтоб проняло, как меня? Когда мы Жамах рожать везли, он в первый раз в машине ехал. Рядом с водителем сидел, беседовал. Представь, ты в первый раз в машине едешь. О чем будешь говорить?
— О том, что вижу, о том, как машиной управлять.
— А Клык с водителем о бабах говорили. Фиктивный брак у него. Откуда троглодит знает латинское слово «fictio»? Пилот санитарного вертолета тоже отметил в рапорте, что Клык латинские фразы произносил. Тогда это даже Оксану удивило. А откуда у местных пацанов знание геометрии и географии?
— Ни разу за ними такого не замечал.
— Вот именно! Уткнулся в свою стройку, больше ничего вокруг не видишь.
— Михаил Николаич, мать твою за ногу! Кто мне внушал, что главная задача — закрепиться на плацдарме, поселок поставить? Знакомить местных с плодами цивилизации. Трех месяцев не прошло — вот тебе поселок! Третий дом под крышу подводим! А аэродромный комплекс? А столовая? А вентиляция в хызе? А сота телефонная? А гараж для экскаватора? Они сами собой выросли?
— Приоритеты меняются, Платон. Время идет, приоритеты меняются. Да еще этот запрет на количество подселенцев. Откуда он взялся? У земных народов аналогов нет.
— Жамах говорила, что в их племени аналогичный закон тоже действует. У Степняков и айгуров — не знаю, не спрашивал.
— Выясни. Надо расширять плацдарм. Надо создавать опорные пункты у Заречных и Чубаров.
— Не спешил бы ты с этим, Михаил. Могут быть жертвы.
— Почему?
— Здесь — изолят. Со всех сторон горы. Там — постоянные стычки между племенами. Конкуренция за пищу, за охотничьи угодья. Оксана ведет очень большую работу по примирению племен. Но на это надо время. И та же самая пища. Дружба дружбой, но голод не тетка.
— Что ты предлагаешь?
— Я? Я геолог, а не социолог. Что я могу предложить? Очевидные вещи. Раздавать продукты нельзя — на шею сядут. Афганистан это хорошо показал. Денежной системы здесь нет. Не дозрели еще. Надо развивать животноводство и сельское хозяйство. Делать то, до чего бы они сами дошли естественным путем.
— Естественным путем они двадцать тысяч лет доходить будут. Ускорить надо.
— А я что — против? Но повторяю еще раз: На все меня не хватит. Мои люди как звери работают. А ты еще подставы строишь. Где я наших баб на ночь размещу?
— В первом доме. Ночью вы же не будете батареи вешать. А раскладушки я захватил.
— Гад ты, Михаил Николаич, хоть и начальник, — как-то обиженно заявил Платон. — Теперь вот что учти: Ни у Заречных, ни у Чубаров, ни у Степняков животноводством заниматься нельзя.
— А поподробнее?
— Жертвы будут. Они же все охотники. И очень любят на чужой земле дичь бить, пока никто не видит. Будут друг у друга скот воровать. А что у нас на Земле со скотокрадами делали?
Михаил выругался незнакомыми словами и надолго замолчал.
— Так что ты рекомендуешь? — спросил он наконец.
— Тут два варианта: Или искать изоляты вроде нашего, или объединить племена.
— Легко сказать — объединить… Ну объединим мы Заречных, Чубаров и Степняков. Так Айгуры скот воровать будут!
— Ты идею просил, я тебе дал. Дальше сам думай!
— Объединить… Есть в этой идее еще один нюанс… — задумался Михаил. — Считай, премию ты заработал!
Дальше разговор идет неинтересный. О бочках, о цементе, о лопатах и рукавицах.
— Давай еще раз прослушаем, — предлагает Ксапа, хватает мобилку и давит на кнопочки. Когда снова звучит речь, я виду не подаю, но поражен до глубины души. Мобильник повторяет беседу слово в слово. И с теми же интонациями! Даже щебет птиц запомнил и повторил. Нет, Ксапа не раз говорила, что он целый день разговоров запомнить может. Но чтоб так точно… Честно скажу, не ожидал!
— Что такое нюанс? — спрашивает Жамах, когда Ксапа гасит мобилку.
— Тонкое место, хитрость незаметная. Хотела бы я понять, что он задумал?
— А что тут понимать? — удивляется Жамах. — Если всех в одно общество собрать, чужаков не будет. Все пришлые вновь своими станут. Михаил сможет много охотников привести.
— Жамах, ты гений!!! — расцветает Ксапа.
— Гений — это как?
— Очень-очень-очень умная!
— Скажешь тоже, — смущается Жамах.
— Точно, умная! — подтверждаю я. — И охотница знатная.
Баб надо хвалить при каждом удобном случае. Им это нравится, а мне не трудно.
Вечером, когда мы, сидя в ваме Мудра, обсуждаем то, что услышали из мобилки Евражки, снаружи доносится:
— Тук-тук, есть кто дома? Блин, хоть бы рельсу повесили.
— Ната, ты что ли? — откликается Ксапа. — Заходи. Будь как дома, но не забывай, что в гостях.
Входит решительно настроенная Натка, а за ней — робкая Бэмби. Мудра, а особенно Старую Бэмби побаивается.
Ксапа усаживает гостей и представляет друг другу. Натка садится раскорякой, выпрямив спину и смешно растопырив коленки. У чудиков это называется «по турецки».
— Говори, женщина, мы тебя слушаем, — подбадриваю я Натку, так как мы с ней уже беседовали днем. Она бросает на меня быстрый взгляд, и я понимаю, что Натка боится.
— Вождь, моя говорить будет. Моя будет жить здесь! — выпаливает она и замолкает. Ксапа хихикает, сгибается и прячет лицо в коленях. Мудр удивленно смотрит на нее, на Натку, на меня.
— Женщина, что ударила мужчину, плохо говорит по-русски? — спрашивает почему-то меня.
— Днем хорошо говорила. Может, Сергей ее по голове стукнул, она слова забыла? — предполагаю я тоже на языке чудиков.
— Ната, моя твою ноу андестенд! Пущай твоя по-русски балакает, — выдает тарабарщину Ксапа.
— Да что вы издеваетесь? Никуда я отсюда не уеду, ясно? — зазвеневшим от обиды голосом почти выкрикивает Ната. — Что хотите со мной делайте, не уеду, и все!
— Мудр, не прогоняй, пожалуйста, Нату. Ей мужчина нужен. Серь’ожа сильный мужчина, он прокормит двух жен, — заступается за Натку Бэмби. От волнения она говорит это на языке степняков. Ровным голосом, сохраняя каменное выражение лица, чтоб не смеяться, я перевожу на русский. А про себя отмечаю, что девки Сергея уже поладили.
Ксапа больше не смеется, а повизгивает. Мудр из последних сил старается удержать серьезность на лице и смотрит куда-то поверх голов, в дымовое отверстие. Старая сердито качает головой и прикрывает лицо заячьей шкуркой, словно чихнуть хочет. Но по глазам видно, что улыбается. Жамах сверкает глазами и зажимает рот обеими ладошками.
— Вам смешно, да? Дурочку нашли? Вот хоть убейте, никуда не уеду! — возмущается Натка. Как говорит Ксапа, на грани истерики.
— Женщина Сергея говорит, что она глупая и хочет, чтоб мы ее убили, — перевожу я с русского на русский все с тем же каменным выражением лица.
— И съели! — выдавливает через смех Ксапа.
— Ну хватит, а? Что, клоуна давно не видели? Хотите, чтоб я перед вами на задних лапках бегала? Я буду бегать. И служить буду, и палку приносить. Что с меня еще требуется?
— Мудр, девка серьезно настроена, — говорит Ксапа на нашем языке. — Может, возьмем с испытательным сроком?
— Заносчивая больно, — с сомнением качает головой Мудр.
— Не приживется, домой отправим. Главное, на Медведева она шпионить не будет.
— Тебя не поймешь, женщина. То нельзя чужаков принимать, то сама за них просишь, — делает вид, что сомневается, Мудр.
Они еще долго спорят, потому как нельзя важные решения второпях принимать, но тут в вам Сергей врывается. Встревоженный, по лицу видно.
— Здравствуйте всем! Вождь, разговор есть.
— Присаживайся, говори, здесь все свои, — отвечает Мудр.
Не хочется Сергею при всех говорить, но делать нечего. Садится на свободное место, обнимает рукой за талию Бэмби. Натка сразу с другого бока к нему подсесть хочет, просит Ксапу подвинуться. Сергей и ее за талию обнимает.
— Вождь, мне нужно местное гражданство. Срочно. Иначе Медведев меня на Землю отзовет.
— Что тебе нужно? — удивляется Мудр.
— Чтоб мы его в общество приняли. Вроде этого, — Ксапа проводит пальцем по полоскам на щеках. — Тогда Медведев ему больше не сможет приказывать. Зато ты сможешь.
— Но мы не делаем полосок охотникам, — задумывается Мудр.
— Блин! И перепись еще не провели, — огорчается Ксапа. — Можно было бы задним числом в книги вписать… Кстати, Серый, чем ты так Медведева достал? Это из-за Наты?
— По совокупности. Нарушение предполетного графика отдыха, управление машиной лицами, не имеющими допуска к полетам, нарушение правил безопасности полетов. Полеты с перегрузом, полеты в темное время суток. В общем, все, что черные ящики накопили. Я же не знал, что они всю инфу после полета на нашу соту сбрасывают. Формально — не придраться. А по-существу, за аморалку.
— Ну ты и влип! Мудр, спасать нужно парня. Обряд какой придумать, что ли.
— Головача позвать надо, — решает Мудр. И посылает Евражку за Головачом.
Головач приходит сердитый. От женщины оторвали.
— Чего тут думать? — говорит. — Как мы девок в общество принимаем? Приводит парень девку, в эти, как их там? В жены берет. Так и здесь поступим. Дадим Сергею нашу девку, он сразу нашим станет. Я ему копье сделаю.
— Правильно! — радуется Ксапа. — В связи с изменившимся семейным положением… Подожди, у него три жены будет?
И опять хихикает, уткнувшись лицом в колени.
— Зачем мне три жены, — опешил Сергей. — А Бэмби недостаточно?
— Бэмби не наша. Ты же запретил полоски на щеках делать. Буратино, ты сам себе враг! — объясняет Ксапа.
— А сейчас можно? Я согласная, — восклицает Бэмби.
— План такой. Принимаем Бэмби в общество, женим молодых и принимаем в общество жениха по семейным обстоятельствам. Все согласны? — спрашивает Ксапа.
Обсуждаем, что значит «по семейным обстоятельствам». А так — почему бы не согласиться? Молодые давно среди нас живут. Ксапа посылает Евражку к Свете за шариковой авторучкой. Говорит, что татушку долго делать, сегодня полоски нарисуем, а завтра уже настоящие наколем. Медведев все равно местных обычаев не знает, для него и так сойдет.
Шариковая авторучка приходит вместе со Светой. А за Светой хвостом — несколько девок. Их, конечно, в вам не пускаем. И так столько народа, что сесть некуда.
Ксапа кладет Бэмби головой себе на колени, рядом Евражку «для образца» сажает. Чирикает авторучкой себе по ладошке и аккуратно рисует на щеках Бэмби по две полоски.
— Все правильно? — спрашивает у Старой. — Может, где подправить нужно?
— И так сгодится. Все равно не настоящие, — Старая даже в очаг сплевывает.
— Йес! — восклицает Бэмби и даже делает какое-то движение, будто кого-то локтем сверху стукнуть хочет. И выскакивает к подругам-степнячкам похвастаться.
— Теперь мне, — равнодушно так говорит Натка. И сама головой Ксапе на колени укладывается. Ксапу опять на «хи-хи» пробивает. Даже Старая на нее ворчит.
— Дура ты, Натка. Назад дороги не будет, — говорит, отсмеявшись, Ксапа.
— Сама знаю, что дура. Ну ты прикинь, зря я, что ли, двадцать прививок в задницу терпела, у Медведева в кабинете истерики закатывала? Второй раз он меня сюда точно не пустит. Куда мне отступать?
— Хоть бы техникум закончила… Ну что, делаем? — спрашивает Ксапа и обводит всех взглядом. И когда все важно кивают, рисует на щеках Натки по две полоски.
Старый с Головачом уже распоряжаются, чтоб большой костер готовили. Праздник будет. Бэмби в вам возвращается с кожаной повязкой, украшенной перьями, на голове. Радостная вся. Такую же повязку Натке надевает, перышки расправляет. Натка достает зеркальце, осматривает себя.
— Блин! Чингачгук на тропе войны! Медведев кипятком писать будет.
Этого невысокого сухощавого офицера знали все, хотя бы самое малое касательство имевшие к армии. Павел Маратович Гнедин, легендарный адмирал, командир третьего боевого флота Солнечной в ту войну, герой сражения при Сильве и начальник базы TR-12. В последствии Лерой будет часто вспоминать этот день и, рассказывая многочисленным слушателям, обязательно будет добавлять — «удивительно вежливый и мягкий в обхождении человек».
Когда атмосферники приземлились, командующий обороной Руты отправил навстречу четыре машины.
В пятой был он сам и еще двое встречающих — министр здравоохранения и начальник грузовых перевозок порта.
Лерой на всякий случай распорядился подготовить кабинет в мэрии для официальной встречи и совещания, но сильно подозревал, что все важные решения будут приняты еще до того, как кары вернутся в город.
Павел Маратович удивил тем, что оказался в летном снаряжении. Похоже было, что он лично вел одну из боевых машин. Он легко спрыгнул с крыла аппарата на горячее покрытие поля и вежливо пожал руки встречающих. Министр здравоохранения поспешил с предложением пройти в салон автокара — там есть кондиционеры. Адмирал не возражал. Но перед тем как забраться в машину, спросил:
— Уже известно, где находится захваченная «ступа»?
— К сожалению, локализовать на карте нам это место пока не удалось. Человек, который передал информацию, руководствовался кхорбинскими ориентирами. Он ранен, и сейчас в госпитале.
— Значит, возможен повторный прорыв. Ваш человек настолько тяжело ранен, что не может ткнуть пальцем в карту?
— Мы немедленно этим займемся. Хотя не все так просто. Но зачем гведи устраивать повторный прорыв, когда известно, что их миссия провалилась, а телепортаторы уничтожены?
— Вероятно, вы правы. Но всем будет лучше, если мы исключим эту вероятность.
Лерой почувствовал себя школьником, которого только что мягко отчитали за невнимательность.
Адмирал тем временем вышел в сеть и передал своим людям, что можно начинать. Для Лероя пояснил:
— Мы сканируем развалины. Малейшая активность электронных систем под завалами будет тут же обнаружена. Если там еще есть живые гведи в боевых скафах, мы их найдем. Там, кстати, могут быть и ваши раненые. В город гведи или бандиты вошли?
— Не успели.
Двери ближайшего кара мягко поднялись, из салона повеяло прохладой.
— Едем? — спросил Лерой.
— Да. Я хочу дождаться результатов сканирования. Это недолго.
— Ждать можно и не на солнцепеке…
— Ничего. Я давно здесь не был.
Из-за адмиральской ностальгии пришлось жариться и встречающим. Даже несмотря на то, что у них были белые пробковые шлемы. Но почему-то никто об этом не жалел. момент казался историческим.
Лероя же больше всего беспокоил не заданный… пока не заданный вопрос Павла Маратовича о сыне. О младшем Гнедине ничего не было слышно с момента начала осады.
Однако адмирал спрашивал о чем угодно, только не об этом. Об обороноспособности Руты. О реакции населения на события. О готовности медицинских учреждений. О том, как проходила, и проходила ли, эвакуация населения. О том, каковы были потери при штурме и защите космопорта.
Не прошло и десяти минут, как адмирал, по изолированному сетевому каналу получил общую информацию от своих офицеров. Рассказал:
— Под зданием вокзала есть какие-то пустоты. Очевидно, системы коммуникаций. Там есть живые. Сигналов, по которым мы могли бы идентифицировать гведивнские скафы, не регистрируется. Так что у нас передышка. Кстати, господин Лерой, мне бы хотелось услышать от вас, как от начальника Рутанской полиции, каким образом развивались события. Меня интересуют и факты, и то, как вы их интерпретировали тогда. И то, как все вам видится сейчас…
Доклад Лероя был хоть и стихийным, но обстоятельным и по возможности честным. Он продолжался всю дорогу и закончился в здании мэрии.
И все-таки, того самого вопроса так и не прозвучало.
«Если я когда-нибудь попаду в ад, точно ничего нового там не увижу», подумал Саат-саа, когда выбрался, наконец, в более или менее просторное помещение. После того, как два раза по пути застрял и в довесок — вымок до нитки. А никто не обещал, что трубы будут сухими!
Полз он медленно, совершенно точно зная, что если застрянет всерьез, не выберется, пока не похудеет. А худеть дальше некуда — итак два дня не ел. Ладно, почти не ел. Все-таки от бандитских щедрот одна порция ему перепала. Риммер съел вторую.
А еще было темно, и если бы он примерно не знал, чего ожидать, то повстречал бы много неприятных сюрпризов…
Зато в техническом коридоре, в который вела труба, был аварийный свет.
Дана, в ожидании, занималась приседаниями. Ну, тоже способ согреться.
Но, пожалуй, лечебная физкультура сейчас не очень ко времени. Достаточно обливаний холодной водой…
— Чувствую себя змеей, — пожаловался он, вытрясая из рукавов брызги.
— Ядовитой и хладнокровной?
— Мм… засунутой в шланг и завязанной узлом. Куда дальше? Только не говори, что по этим мокрым трубам!
— Не, в другую сторону. Дальше будет легче. Только идти далеко.
— Ну, все лучше, чем стоять и мерзнуть…
Под ногами зачавкала вода. Но лужи тянулись недалеко, метров на десять.
Лодка остановилась, зарывшись носом в гальку. «Роза Кардиффа» осталась далеко за спиной, так далеко, что виделась одним лишь силуэтом. Команде же наверняка и вовсе было ни видно ни лодки, ни капитана. И прекрасно. Ни к чему им видеть своего капитана в растерянных чувствах.
Марина оглядела совершенно пустой остров — ни деревца, ни травки, разве что мох на выглаженных волнами и котиковыми телами камнях. И ни одного котика.
Нед сказал, к герцогу Джеффри они приходили сами.
Значит, придут и к Марине! Обязательно!
Она выбралась из лодки, с трудом вытянула тючок с тремя неправильными шкурами, уронила его на гальку, так, чтобы не доставал прибой. Посмотрела на море. Пустое, как остров.
Ну же, селки, где вы?
Генри, брат!
Показалось, море вздохнуло в ответ. Но ничего больше не случилось.
Пожав плечами, Марина вытащила из лодки корзинку с ветчиной, яблоками, свежими булочками и бутылью козьего молока. Генри обожал козье молоко. И лакричные леденцы. Марина взяла с собой и то и другое, хоть и очень сомневалась в том, что это все понравится селки.
Корзину и тючок со шкурами она отнесла подальше от воды, к большому плоскому камню, на котором удобно было сидеть. Достала яблоко, задумчиво его надкусила. Так живо вспоминалось, как они с Генри играли дома, в яблоневом саду, в поиски пиратских сокровищ, и Генри увлеченно рисовал карту, а потом они с визгом прыгали с дерева на «ничего не подозревающего» Неда…
Я скучаю по тебе, Генри.
Отбросив яблочный огрызок, она глянула на море — и замерла. Как она не заметила? Вот же они, селки! Играют в воде, плещутся, смеются: котики вместе с людьми, и не поймешь, где котиковый мех, а где человеческие волосы, где ласты, а где руки.
— Генри? — тихо позвала она, не веря до конца, что среди морских духов найдется ее брат.
Один из котиков выбрался на берег. Крупный, гладкий, с седыми усами и длинными желтыми клыками. Огляделся, потряс головой и заревел. Ему откликнулись другие, из воды, и непонятно было — голоса котиков или людей?
Марина непроизвольно вздрогнула. Так же в точности селки кричали перед тем, как сожрать Фитиля. Заживо.
О, черт. Надо успокоиться. Селки не причинят мне вреда. Селки — мои братья и сестры. Все будет хорошо.
Она глубоко вздохнула и старательно расслабила сжавшиеся на поясе в поисках оружия кулаки.
Все хорошо.
Хорошо?..
Дыхание снова перехватило, но уже не от страха: из моря выходил мужчина. Вот только что в волнах прибоя было почти черное, огромное и с виду неповоротливое тело, а стоило моргнуть, и появился человек. Такой знакомый, темноволосый, с ястребиным носом, загорелый…
— Отец?.. — еще тише спросила Марина, прижав ладонь к снова взбесившемуся сердцу, и сама себя оборвала: — Генри?
Он был неожиданно взрослым и невероятно похожим на отца. Те же глаза, та же улыбка. Только чуть моложе, и борода заплетена в косицу. И из одежды — ничего.
Марину обдало жаром смущения: не то что она не видела голых мужчин, но вот так… естественно, что ли? Как будто иначе нельзя. И… он двигался совсем не как человек. Тек волной, стелился туманом, и от него веяло дикой непредсказуемой силой. А еще теплым, почти горячим любопытством и приязнью.
Дух моря. Брат.
Кровь грохотала в ушах, хотелось отвести глаза, или отвернуться, или вовсе зажмуриться, но она сдержалась. Вдруг он оскорбится или подумает, что она боится?
Нет. Все хорошо.
Марина встала с камня и шагнула навстречу. Позвала снова, уже увереннее:
— Генри?
Он ясно улыбнулся и оказался совсем рядом, обдав ее теплым запахом мужского тела и морских водорослей.
— Ты звала, моя Марина, — в его голосе смешались рык урагана и ласковый плеск прибоя, а в глазах читались… любовь?.. Восхищение?.. Что-то еще?..
Селки протянул к ней руку, потрогал волосы, щеку. Чуть склонил голову набок.
От его взгляда Марину снова бросило в жар. Она не привыкла, чтобы на нее смотрели так откровенно. Тем более — брат!
Ей сложно было совместить маленького брата Генри и этого взрослого мужчину, так похожего на отца, но в то же время незнакомого. И совершенно не хотелось тянуться к нему за лаской и надежной опорой — а он обещал, всем своим видом, своим теплом, близостью…
«Нельзя! Это брат, селки. Не смотри на него!» — в попытке одолеть наваждение убеждала она себя, и ей почти удалось, когда Генри засмеялся и сгреб ее в объятия, закружил, а потом подбросил к небу, совсем как отец когда-то, и поймал, прижал к себе.
Марина от неожиданности положила голову ему на плечо, вдохнула морской запах, и почти забыла, кто она и где она, когда Генри ее поцеловал. Горячо, властно и нежно, словно имел на это непререкаемое право.
Это было хорошо, так хорошо, словно замерзла под проливным дождем, а тебе дали подогретого вина со специями и усадили в горячую ванну… Ровно два удара сердца, прежде чем Марина опомнилась и застыла. Нет, нет, так нельзя. Не здесь, не с ним! Не с братом!
Наверное, Генри почувствовал ее панику.
Отстранился от ее губ, недоуменно улыбнулся и поставил на землю. Погладил по волосам.
— Не надо бояться, моя Марина.
Марина растерянно кивнула. И В самом деле, не надо бояться, ничего ведь не случилось, Генри не причинит ей вреда. И надо улыбнуться. Они ведь так долго не виделись.
— Хочешь лакричных конфет, Генри? — спросила она первое, что пришло в голову. И улыбнулась.
В глазах брата мелькнуло удивление, непонимание, но тут же сменилось восторгом. Он вспомнил.
— Да! Ты принесла мои любимые леденцы! — он обрадовался, как в семь лет, и полез потрошить корзинку. — И молоко! Марина, я тебя люблю!
Он вытащил бутыль, выдернул пробку и стал жадно пить. Молоко струйкой потекло по бороде, по заросшей темным волосом груди… Марина отвела глаза: не годится так рассматривать брата, никакое он не чудо морское, — и тихонько засмеялась. Генри так мало изменился! Только что — вырос. А молоко любит по-прежнему, даже пить любит, как и раньше, из бутыли, а не из кружек, хоть кружка и лежит в той же корзине. Сейчас еще и леденец сунет за щеку и скажет: «шпафыбо, Маина».
Он именно так и сказал, и глянул на нее лукаво-лукаво, даже похлопал ресницами в точности как в детстве, когда хотел ее рассмешить. Марина тоже похлопала на него ресницами. И посмотрела искоса — тоже, как в детстве, когда они играли в пиратов и пленниц. И, увлекшись, не заметила, как рядом оказались другие селки. С виду такие тяжелые и неуклюжие, морские котики двигались на диво быстро и неслышно. Сразу несколько усатых морд ткнулось ей в ноги, в живот, кто-то пощекотал усами руку.
Она даже вздрогнула от неожиданности, но пересилила себя. Погладила ткнувшуюся в руку мохнатую морду.
— Они… красивые, Генри.
Котик лизнул ее пальцы и посмотрел в глаза с немым вопросом: а мне конфету? Марина, устав удивляться, протянула котику леденец. Неужели и правда съест?
Съел, облизнулся и перевернулся на спину, похлопывая себя ластами по животу и издавая что-то среднее между кашлем и похрюкиванием. Смеется?
Марина взглянула на Генри — он тоже смеялся. Весело и совершенно беззвучно. А еще один котик заглядывал в корзинку и любопытно шевелил усами, кидая на Марину невинно-лукавые взгляды.
— Они… голодны? — и снова, в который уже раз, противно сжалось сердце. Как же некстати!
Генри посмотрел на нее удивленно и немного обиженно.
— Они не голодны. Ты им нравишься, и они хотят поиграть. Почему ты нас боишься?
О, все морские твари и Дейви Джонс в придачу! Он все же обиделся! А Марина не представляла, как объяснить, что до сих пор видит во сне ту волну и как наяву слышит предсмертный вой Фитиля. Да и нужно ли объяснять? О Фитиле никто не плакал, все предпочли его забыть. Но что сказать брату?
«Правду, как раньше», — подсказал холодный голос то ли внутри Марины, то ли где-то в море.
— Боюсь, что захотят съесть меня, — призналась Марина. Тут же стало легче, и мысль эта показалась такой глупой, что и подумать смешно.
— Съесть тебя?.. О… — Генри с очень серьезным видом повернулся к ближайшему котику. — Ффайн, ты хочешь съесть мою Марину?
Котик сделал жалобные глаза, помотал головой и попытался закрыть ластами голову.
— А ты, Нерис?
Другой котик встопорщил усы, зевнул и отвернулся, мол, я такой ерундой не занимаюсь.
А Генри обернулся к Марине, покачал головой.
— Мы не едим маленьких девочек, — сказал он тоном заботливого брата-зануды.
— Мы ровесники! — привычно возмутилась Марина и наконец поверила, что все хорошо. Селки любят ее. Этот юноша, так похожий на отца, по-прежнему ее Генри. Ей все удастся.
Она, уже сама, обняла брата и уткнулась носом в его плечо. Он пах морем, молоком и лакрицей, и все это был так уютно, правильно и невообразимо приятно.
— Я хочу, чтобы ты помог мне, Генри.
— Конечно, моя Марина, я помогу. — Генри погладил ее по голове и поцеловал в висок. — Я всегда с тобой.
—Я хочу отомстить сэру Валентину. Ты знаешь, кто это?
— Нет. Расскажи мне. — Генри потянул ее присесть на плоский камень, где уже грелся на солнце огромный седой зверь. Его шкура была мягкой и теплой, и к его боку было очень удобно прислониться спиной.
— Это новый муж леди… нашей матери. Отца казнили шесть лет назад, — пояснила она, видя непонимание в глазах брата. — И в Торвайне теперь новый герцог. Он отправил меня в монастырь. Он приказал уничтожить кромлех, Генри. Ты помнишь древний кромлех?
Генри помрачнел, на скулах заходили желваки.
— Я помню. Почему монастырь? Что ему сделал кромлех?
Марина запнулась. Как объяснить это брату? Наверное, он помнит все, что им рассказывал отец, но когда он ушел в море к селки, ему было всего семь лет… Понимать бы, какие они на самом деле, эти селки! Как думают, чего хотят. Как говорить с ними, чтобы они поняли.
— Он хотел отдать меня в монастырь потому, что боялся. Я наследница Торвайна. Он хочет править сам и оставить герцогство своим детям. А еще он боится народа холмов. И моря. Он думает, если уничтожить кромлех, народ холмов потеряет силу.
Она перевела дыхание и вгляделась в глаза Генри — понял ли? И едва не отшатнулась в испуге. Там, в глазах брата, набрякли свинцовые тучи и сверкали гневные молнии.
— Я никому не позволю тебя обижать, — в его голосе послышался рокот бури, и казалось, вот прямо сейчас ему отзовется море, поднимется гигантской волной. — Рушить священные камни — глупо, народ холмов будет мстить. Мы тоже. Его корабли утонут, рыба уйдет от берега, а вода в колодцах станет соленой!
— Нет, Генри! Не трогай корабли, рыбу и воду, другие люди не виноваты! — Она сжала руку брата, погладила его по щеке. — Виноват только сэр Валентин. Он скоро выйдет в море, и я буду ждать его. А ты мне поможешь. Ведь поможешь?
— Да. — Генри дернул губами в точности как отец, когда сердился. — Что ты хочешь, чтобы мы сделали?
Марина объяснила про три корабля, которые надо разделить, а моряков напугать. Только напугать, не топить. Пусть поймут, что море гневается. А с сэром Валентином Марина разберется сама.
— Мы сделаем все, как нужно, — пообещал Генри, коснулся губами Марининого виска. — Не тревожься, моя Марина. Я буду рядом. Всегда.
Буря в его глазах притихла, селки тоже успокоились. Быстро, как дети. Они снова играли, мирно грелись на солнышке и выглядели как отдыхающие люди и обыкновенные морские котики. А Марина вдруг вспомнила о шкурах и потянула Генри к тючку.
— Я купила их у охотников. Мне показалось неправильным оставлять их там.
Генри присел на корточки, развязал тючок, недоверчиво потянул носом, тронул верхнюю шкуру…
Вздрогнул.
— Мы найдем их. Этих… охотников, — сказал совсем тихо. — Это шкуры селки. Спасибо, что возвращаешь их. Мы заберем их в море, пусть дождутся новых хозяев. — И тут же улыбнулся, так задорно и маняще, словно и не он только что злился. — А ты хочешь красивую шкурку? Оставайся с нами, моя Марина! В море! Море так прекрасно!..
Его лицо сделалось нежным и мечтательным, совсем как в детстве, когда они вместе грезили о чудесных дальних странах, где живут волшебные летающие кони, а на конце радуги можно найти горшочек счастья.
Марине даже на миг захотелось согласиться. Самой стать селки, плавать вместе с братом… Да. С братом. Вот только он, кажется, забыл, что они брат и сестра, и касается ее так, так…
Она даже зажмурилась, чтобы не смотреть на него, такого сильного, родного, красивого. Вот если б Генри не был братом…
Нет. Не думать об этом!
Она — леди. Герцогиня Торвайн.
Она хочет домой.
Ее люди и ее земли нуждаются в ней. Она обещала отцу, когда он навсегда покидал дом, что позаботится о Торвайне.
Когда она открыла глаза, Генри улыбался, ласково и понимающе.
— Тебе не надо торопиться, моя Марина. Море никуда не денется, и я тоже. Я всегда буду с тобой.
Шеврин квасил целую неделю. Поначалу мы списали это на вершителей, потом на празднование того, что они ушли, а уже под конец забеспокоились. Обычно драконы весьма устойчивы к алкоголю и нуждаются в нем лишь в целях оздоровления. Маленьким дракончикам и юным подросткам пить обязательно, вот только именно то, что полезно для их организма. Зачастую пьют они в небольших дозах чистый спирт без примесей, чтобы не отравиться ничем. А вот взрослые уже могут побаловаться чем-нибудь более приятным. Вот только Шеврин никогда раньше так не напивался и не болел.
Проблема была еще и в том, чтобы увидеть в нем возможную болезнь. Дракон смерти так накрутил на себе все эти защитные поля, отводы глаз и прочее добро, что разглядеть его истинное состояние ауры и энергофона было практически невозможно, как и увидеть расположение ядер и посчитать их. Сканер в таких условиях совершенно бесполезен, он покажет то, что хочет показать сам Шеврин, а он нам покажет идеальное здоровье и скажет, что мы все выдумываем и вообще, уйдите, паникеры.
Пришлось отлавливать его, когда он был в весьма благодушном состоянии и тащить в лечебницу корабля на осмотр. Я усадила дракона на топчан и внимательно осмотрела его. С виду Шеврин был вполне здоров, но стойкий запах спиртного показывал, что квасит наш товарищ не просто так. Что-то ему мешает, но вот что именно… тут загадка. Мои ослабшие способности ничем тут помочь не могли, поэтому пришлось просто сесть рядом и думать. Что может настолько беспокоить дракона, чтобы тот бухал и пытался это изжить? Обычными заразными болезнями драконы не болеют. Существо, способное вылакать цистерну спирта и не подавиться, спокойно переживет любую заразу и даже не заметит. У них отличный иммунитет.
Внешний осмотр с принудительным раздеванием до пояса не выявил никаких ран или даже царапин. Впрочем, раны на здоровых драконах тоже заживают весьма так качественно. Пока я пыталась запихать ему руки в рукава правильно, а не задом наперед, как того желал Шеврин, в голове вертелись всякие глупости. Быть может он где-то в каком-то мире подхватил хаос? Так нет, вроде бы нигде в подобных местах его темнейшество не бывал, иначе у нас бы тут полкорабля и вся Академия были бы заняты спасенными хаоситами. Да и Шеврин не настолько дурак, он вполне способен отвести всех хаоситов на Золан и устроить как можно лучше. Это ж не Шеат, который таскает сначала всех на корабль, а мы потом бегаем и отлавливаем реликтов в канализации…
Мысль о хаосе не давала мне покоя. Быть может, групповушка в тот раз дала о себе знать? Но тогда бы ему было хреново сразу, да и я ему точно ничего не передавала, прекрасно понимала, где находятся мои щупы и весьма неплохо для такой ситуации контролировала свое тело. Но вот был момент, когда я тело не контролировала вовсе. И случилось это почти месяц назад… Когда он меня притравил каким-то весьма гадостным ядом.
— А покажи-ка мне зубы, — я попыталась приподнять голову Шеврина, но тот смешно боднул мою руку головой. Кажется, алкоголь влиял ему на мозги сильнее, чем я считала.
— Зачем? — он хоть и спрашивал, но все же послушно открыл рот, показывая почти человеческие зубы.
— Буду учиться на драконьего стоматолога, — фыркнула я, понимая, что в этой мешанине нормальных зубов с клыками ничего точно не разберу. — Драконьи зубы, пожалуйста.
Лицо дракона вытянулось, превращаясь в пасть, тяжелая башка отдавила мне руку, пришлось просить его уменьшить вес. Зубы изменились — вытянулись, заострились, на многих появились канавки с ядом. В темных глазах Шеврина заплескались провалы полной и абсолютной черноты. Он не пугал, он доверял и просто показывал, каков он на самом деле.
— А теперь открой рот и посиди так немного, — я растянула ему челюсти, задумчиво вглядываясь в здоровые на вид зубы. Ничего похожего на дыры или потемнения. Белые, чистые и весьма ухоженные.
Впрочем, искать долго не пришлось. Правый нижний клык с канавкой для яда показался каким-то не таким. Я аккуратно оттянула Шеврину губу, осмотрела зуб со всех сторон. Внешне все в порядке, но вот что там внутри… Легко вытянув тонкий, как нитка, щуп, я проникла в зуб через канавку для яда, от чего Шеврин заметно дернулся и фыркнул.
— Терпи, чего уж там.
Утешать я не умела. Моей задачей было справиться той неприятностью, которая мешала жить Шеврину, а лечить ему душевную травму будет потом Ольчик.
Щуп зацепил что-то подозрительно привычное и родное. Я легко потянула это наружу, стараясь ничего не повредить. Наконец я легко извлекла из его ядовитой железы… крохотный кусочек плазмы, полностью пропитанный ядом. Как она там выжила в сплошной отраве, для меня являлось сущей загадкой. Впрочем, плазма — это такая дрянь, которая выживает везде. Даже в драконах.
Темно-коричневый комочек расщепился на атомы под моим взглядом. Такими вещами не стоит разбрасываться, поскольку еще не известно, где и когда потом вылезет этот образец стойкости и живучести. И чем это нам обернется в будущем.
Шеврин довольно поклацал челюстью, а после запросто выдрал подозрительный зуб. Мне оставалось только убрать несколько капель драконьей крови, чтоб не прожгло топчан. А то узнают наши медики и вытребуют себе новый комплект мебели и оборудования взамен «испорченных». Меченый зуб Шеврин тут же уничтожил, видимо, из тех же соображений, коими руководствовалась я. Не стоит оставлять после себя всякую пакость.
— Хаосная зараза! — фыркнул он, превращая драконью морду полутрансформы в обычное свое лицо.
— Вот уж спасибо! — я повторила его интонацию и уперла руки в бока. — Тебя никто не заставлял меня тогда кусать. Уж если хотел бы подкинуть яду, то мог бы просто плюнуть в чай.
— Это не культурно, — отмахнулся Шеврин, поднимаясь с кушетки. — Но кто бы мог подумать!
В задумчивости он вышел из медпункта, наконец позволив вбежать внутрь трем бионичкам в синих костюмах с логотипами «Звезды души».
— Наша помощь нужна? — осведомилась одна из них, взглянув на меня, так и оставшуюся сидеть на топчане и задумчиво ковыряющую ногой пол.
— Нет, спасибо, он уже полностью здоров, — я кивнула на закрывшуюся дверь. Пожалуй, теперь мне точно наплюют в чай. И не один раз.
Попрощавшись с медиками, я выскользнула в коридор, все так же погруженная в свои мысли. Подумать только — капля плазмы выжила в ядовитой железе зуба дракона! Это что-то из области фантастики, но тем не менее, это произошло. И не просто выжила, но и подросла, и попыталась видоизменить весь зуб. И ей это даже удалось. И кто знает, чем бы закончилась эта эпопея, если бы Шеврин и дальше продолжал бы отмахиваться от явного дискомфорта. Такой маленький кусочек сводил бы его с ума очень долго, возможно, годами. Ведь драконья регенерация весьма неплохо справлялась с атакой плазмы как минимум две недели, а может и больше, поскольку когда точно Шеврин ощутил дискомфорт, мне неизвестно. И ведь молчал же, паразит эдакий.
А молчал почему? — потому, что привык быть самым сильным, самым лучшим, примером для подражания, эталоном. Привык и не позволил себе поболеть. Не хотел, чтобы мы в нем усомнились, увидели его слабого, беспомощного или растерянного. А ведь ему ничего не стоило попросить помощи у кого угодно. Чтобы кто-то просто посмотрел, что же его там беспокоит. Да и почему-то сразу этот зуб не вырвал. Надеялся сохранить? Так новый все равно вырастет. Списал на авось пройдет? На Шеврина это не похоже. Впрочем, своего настоящего мотива он никогда не скажет, отшутится или обвинит меня в том, что я плохо контролирую свое тело. Как всегда. В жизни почти ничего не меняется…
Мерзкая погода: грязь и слякоть. Даже первый осенний снег не способен скрыть всю серость улиц: хмурые тучи, мокрый асфальт, бесцветные дома. Мелкие снежинки падают на землю и тут же тают. Люди, кутаясь в серые плащи и куртки, опустив шляпы на глаза, текут такой же серой массой по тротуарам и мостовым. Шелест шин, стук колёс по выбоинам. Фургончик с надписью «Продукты с фермы» проносится мимо, не сбавляя скорости. Не успеваю отпрыгнуть — брюки заливает грязью. Плюю от досады, отряхиваюсь. Кажется, ещё одного такого дня я не переживу. Но впереди уже виднеется спасение: ярко-жёлтый павильон, словно тёплый свет лампы в холодной комнате.
Хлюпая ботинками по осенней слякоти и плотнее кутаясь в легкую куртку, подхожу к двери, над которой горит неоновая вывеска: «Воспоминания напрокат». Заглавная буква «В» знакомо мерцает.
Брякает дверной звоночек. Лицо обдаёт теплым воздухом. Дую на замёрзшие ладони, высматривая среди длинных стеллажей Роберта — хозяина заведения. Замечаю его в дальнем конце зала: невысокий полноватый мужчина с заметной лысиной ловко выхватывает коробки с полок, живо беседуя с пожилой дамой.
Жду, когда он меня заметит, киваю в ответ на его радостный взгляд и направляюсь к стойке администратора. Слышу, как Роберт торопливо заканчивает общение со старушкой, рекомендуя ей воспоминания Елианоры Фрай под названием «Индийские приключения». Затем он бросается ко мне.
— Добрый день, старина! — пухлое лицо с редкой бородкой расплывается в широкой улыбке. Искусственной, и оттого мерзкой. — И погоды не испугался?!
Отвечаю, что в такую погоду нуждаюсь в нём больше всего. Он понимающе кивает.
— Тогда ты вовремя. — Роберт косится на посетителей: старушка продолжает рассматривать предложенный им мнемодиск, два парня и девушка неторопливо изучают стеллажи. — Припас кое-что для тебя.
С этими словами он запускает руку под прилавок, достаёт безликую коробочку — для меня у Роберта всегда особый товар.
— Цунами в Тайланде, помнишь?
— Которое в феврале было? — Пытаюсь оставаться равнодушным, но в груди уже расплывается волнительная пустота. Чтобы отвлечься, бросаю взгляд на маленький телевизор, стоящий на стойке справа. Рассказывают о пропавших детях. Кажется, что на этих допотопных экранах теперь только сводки криминальных новостей и показывают. Роберт кивает, и его противная улыбка растягивается ещё шире. Не хочется себе признаваться, но я уже давно завишу от этого скользкого типа.
— Выживший? — спрашиваю я. Главное не показывать волнение.
— Ага. Нынче они в большой цене.
Намёк понят. Достаю деньги из бумажника. Мой мнемодиск, несмотря на невзрачный вид, гораздо дороже любого из тех, что стоят на полках в ярких упаковках.
Отсчитываю купюры и протягиваю их Роберту. Он тоже отвлекается на телевизор: репортаж о пропавших детях сменяется новостью об убитом полицейском.
— Знал его?
Роберт озадачено оглядывается, словно не понимая моего вопроса.
— Откуда? — Он натянуто улыбается и забирает деньги. — Всё как обычно?
Я прячу покупку во внутренний карман куртки и отвечаю стандартной фразой:
— Я его просто нашёл…
Мы прощаемся. И я снова выхожу в грязный мороз.
В комнате по-осеннему промозгло. Торопливо кидаю куртку на стул, включаю радиатор, усаживаюсь в кресло. В руке купленный диск — мягкий и бархатистый, словно кожа ребёнка. Держу его аккуратно: кажется, надави на него, и он закричит, будто живой. Странный материал — единственный, способный держать в себе воспоминания. Этот диск не лицензионный, но в отличие от последних — с настоящими воспоминаниями. На его обложке нет надписей с громкими именами актёров, сценаристов и режиссеров. Не упоминается и о престижных премиях. И что с того? Все эти постановочные воспоминания производятся на профессиональных студиях, в которых играет главный герой. Его воспоминания записывает мнеморайтер, чтобы с помощью мнемофонов каждый человек на планете мог воспроизвести их самостоятельно. Или попросту вспомнить всё сам. Задача актёра — максимально вжиться в образ, отбросить лишние мысли, заставить зрителя поверить, что всё происходит на самом деле. И это называется высоким искусством! Премии, фестивали, миллионы зрителей и огромные гонорары. Однако никто и никогда не примет эти воспоминания за свои собственные.
Я вновь смотрю на диск в руках. «Настоящие воспоминания! И никаких постановок!», — при этих мыслях по коже пробегает приятный холодок. Реальные настолько, что любой зритель напрочь забывает себя настоящего и полностью погружается в мысли и эмоции истинного хозяина воспоминаний. Только когда они заканчиваются, человек вновь вспоминает себя. Но просмотренное остаётся в памяти.
Конечно же, мне известно, как и всем другим людям (только ленивый не писал об этом), что очень скоро с любителями настоящих воспоминаний стали случаться психические расстройства, вплоть до потери памяти, раздвоения личности и других серьезных недугов. Потому такие воспоминания запрещены. Нынче преследуется их производство, распространение и, собственно говоря, просмотр.
Но разве это не безобидная шалость? Я просмотрел десятки воспоминаний, и ни на секунду не забываю, кто я есть. Да, я все ещё помню и Джека Райна — летчика, бомбившего города в Ираке; и Сергей Белова — мастера по боям без правил; и Марио Перуце — участника шоу по мотто-фристайлу. Иногда в голове всплывают воспоминания о сплаве по Амазонке в теле Ивано Санчеса. Да … Я помню все их имена… Но до сих пор остаюсь самим собой.
Ладно, хватит размышлений. В нетерпении надеваю на голову шлем, тяну руку к проигрывателю, вставляю вожделенный диск, нажимаю на кнопку воспроизведения и закрываю глаза. Первые минуты самые приятные: я ещё помню себя, но уже слышу волны и вижу море. Ещё чуть-чуть и…
На безупречно голубом небе сияет солнце. Бирюзовая вода лениво накатывает на широкий пляж. Люди беззаботно радуются жизни, гуляют по белому песку, купаются в тёплом море. Некоторые отдыхают в шезлонгах. Среди последних и я. Держу в руках бокал с «Лонг-Айлендом», наслаждаясь тенью.
Думаю о маме. Как бы она обрадовалась, очутившись здесь. Но её нет, а я всё так же вспоминаю о ней каждый раз, когда чувствую себя счастливым. Благодарю? Или прошу прощения? Ладно, хватит. Так недалеко и до слёз. Теперь у меня есть Лиза…
Дует ветер. Первый порыв лишь слегка ласкает лицо, рождая во мне чувство благодарности, но следующий хлестким ударом срывает спасительный навес. Слышатся крики, и я сдвигаю со лба козырек кепки. От увиденного сжимается сердце. Всё происходит как в замедленной съёмке: полоска мокрого песка ширится и море встаёт стеной. Огромная волна закрывает небо и солнце и с каждым мгновением становится больше. Вот-вот она рухнет на берег.
Люди бегут прочь с пляжа, словно муравьи из растревоженного муравейника. Пустота зарождается в груди и ныряет вниз живота. Ноги становятся ватными, но нужно бежать. Куда?
В воздухе разливается ощущение смертельного ужаса. Истошный женский крик. Мать, держась за голову, зовёт сына. Его нигде не видно. Волна уже бурлит и сбивает хрупкие пальмы, крыши бунгало и людей. Женщина застыла на месте… «Сына она больше не увидит», — мелькает противная мысль. Но увижу ли я Лизу?
Тяжёлое дыхание, переходящее в стоны, — мимо пробегают люди. Волна близко. Воздух холоднеет. Тень становится гуще. Кипящий поток врезается в столбы в нескольких метрах от меня. Желудок сворачивается в узел, его содержимое подкатывает к горлу.
Справа бассейн. Всего два шага…
Шелест воды перерастает в страшное гудение. Море раскрывает свою пасть.
Два шага… И я прыгаю в тёплую воду. Тишина.
Опускаюсь на дно, с усилием гребя руками. Над головой колышется голубое небо… Вновь гул. Дрожит сердце.
Грязь и песок сметают тёплую безмятежность. Холодно… Темно… Меня подхватывает вихрь. Солёная вода и песок проникают в нос и горло. Захлёбываюсь. Воздух… Нужен воздух… Удар… Всё расплывается. Ничего не вижу…
Спасительный вздох. Мелькает небо; солнце. Меня подхватывает бурный поток. Не в силах ему противиться, погружаюсь в муть воды. Ноги цепляются за что-то. Отталкиваюсь. Ещё удар. Снова всплываю. Жадно глотаю воздух… Люди проплывают мимо. Молча борются со стихией. И я не могу кричать. Успеть бы надышаться. Смертельную тишину нарушает только гул воды.
Ноги в бессилье ищут опору. Снова удар.
Нужно схватиться за что-нибудь, удержаться на месте и заставить остановиться смертельный вихрь. Сделать вздох. Но…
Темнеет. Опять тишина. Тишина… и безмятежность. Ещё немного и боль уйдёт из головы, тела и лёгких. Ещё немного и… всё закончится.
Над свежей могилой возвышается небольшой полукруглый камень с фотографией мамы. Рядом пустует ещё одно место. Моё место. Мама… А как же Лиза?!
Открываю глаза. В мутной воде предметы расплываются непонятными очертаниями. Стонет сердце. Мышцы твердеют. Выныриваю. И воздух с болью врывается в лёгкие. Отплевываюсь. Удаётся задержаться над водой.
Лиза… Путешествие, в котором мы не должны были расставаться ни на миг. Но в самый важный момент оказались порознь. Только бы знать, что с ней все хорошо.
Солёная вода вновь заливает горло. Но бурлящая стихия выплёвывает меня из своей пасти. Удар об огромное дерево, и руки цепляются за шершавый ствол. Не удержаться, но сильный поток сам прижимает меня к нему. Набираюсь сил, хватаюсь за ветку. Я над водой…
Трясутся руки, не отпускает кашель. Гул в голове. Оглядываюсь: море заходится пеной, грязный поток тащит за собой крыши домов, поваленные столбы, машины… Отеля не видно. Впиваюсь взглядом в проплывающих людей. Кричу им. Слышат они меня или нет? Я и сам себя не слышу. Только противный звон в ушах. Никто не может до меня добраться. Лишь один парнишка, видимо из местных, так же как и я, вцепился в дерево и теперь карабкается наверх. У него разорвано бедро, кровоточит рука. Он кивает мне. И я понимаю, что тоже не вышел сухим из воды: рана на животе, груди и плече. Но сейчас я не чувствую боли.
Сколько прошло времени? Час или больше? Подоспели спасатели. И оказавшись в госпитале, я, не теряя ни секунды, бросаюсь на поиски Лизы. Врач не может меня остановить, да и особо не старается. Ведь мои ранения — пустяки по сравнению с увечьями других пострадавших. Бегу по коридору, заглядываю в палаты, обращаюсь к спасателям и докторам, спрашиваю о выживших постояльцах отеля «Гранд Марин». Ответа нет.
Наконец вывешивают списки. Среди выживших не нахожу её имени, как и своего.
«Лизы больше нет», — эта мысль скользким червём проникает в сознание, ищет укромный уголочек, чтобы поселиться там навсегда. Но я борюсь с ней. Лиза не может умереть. Такого не должно случиться. И каждый удар сердца отдаётся болью в груди.
На улице темнеет. И вместе с солнцем уходит и надежда. Дурные предчувствия терзают разум. Начинаю жалеть, что выжил сам. Умереть — так было бы проще. Умереть вместе…
Сидя на ступеньках госпиталя, я вглядываюсь в темноту. Из тени выходит мужчина в светлых штанах и цветастой рубахе. Худое лицо, кучерявые волосы, тёмная щетина. Француз, почему-то думаю я. Он садится рядом.
— Выживший? — Говорит с акцентом.
Я киваю, не оборачиваясь. Сейчас не до пустых разговоров, не до сочувствий.
— Хочешь заработать?
Какого чёрта? — готовлюсь сказать я, но слова застывают на языке.
Слышу своё имя.
В этот момент чувствую удар в груди. Будто неописуемый восторг превратился из неосязаемого чувства в реальную силу и теперь пытается пробиться наружу. Я вскакиваю. Ко мне идёт Лиза…