Орелль вышел, оставив профессора самостоятельно разбираться с обессиленно поникшим императором. Лавраронс Третий отчаянно стонал, сидя на полу, рядом с ядром, одной рукой хватаясь за волосы, а второй шаря по полу, в сторону горящего самой чернотой шара.
– Думаю, никто не против, если твоя императорская никчемная жизнь закончится здесь и прямо сейчас. Экспериментальное заклятие, спустя столько столетий, учитывая магические повреждения и покушения… даже и не знаю, на что из этого богатого букета свалить. А в случае разоблачения, мне будет не страшно самому понести заслуженную кару, зная, что ты ответил за свой поступок! – Сорренж достал из-за спины широкий недлинный клинок, в форме свечи, извивающееся лезвие которого горело двумя слоями пламени. Первый – фиолетовый, он наносил физический и магический урон, но это не редкость в Ръярде, прославленному в отличие от Кротонды лучшими огненными клинками. Второй же уровень – отличал оружие, доступное лишь ограниченному кругу высших демонов, из числа Совета Ръярда. Сорренж взял клинок поудобнее, и черное пламя разгорелось в разы больше фиолетового – меч активировался полностью, признавая за Владеющим полное право карать и миловать.
Редвил сидел в пригородной деревне на крыше собачьей будки, покусывая тростинку, и, отчаянно ругаясь. Обманная операция, руководителем которой он был назначен, должна была вот-вот начаться – оставалось лишь дождаться сигнала Рэни. Молчание в менто-эфире раздражало, будто все и вся его забыли здесь, жалея после сражения нескольких прошедших месяцев. Себастьян всерьез переживал, что теперь пожизненно будет унизительно топтаться на скамье запасных. Но пренебречь своим постом и открыть телепорт к Шарэлю, или, хотя бы к отцу, он не смел.
Внезапно по его плечу скользнула нежная и теплая женская рука. Ноготь с долей легкой эротики, на грани опасности и заигрываний, прошелся по щеке. Мужчина вздрогнул от неожиданной и непривычной ласки, встрепенулся и оглянулся, тут же расслабленно выдохнув.
– А-а-а, это ты. Что там с Рэни, он не забыл про меня? – девушка молчала. Ноготок скользнул дальше по шее, повторив контуры воротника рубашки, и неожиданно царапнул грудь, в районе солнечного сплетения.
Себастьян вздрогнул и попытался перехватить руку, но замах уткнулся в пустоту – ладонь пролетела сквозь проекцию столь знакомой рыжей демоницы.
– Черт! – вскрикнул Редвел и сделал то, чего от него менее всего ожидали: он разбил о грудь склянку с непогасимым сигнальным огнем, подав сигнал бедствия.
– Не ожидала, что ты такой тру-у-ус-с-с-с!.. – прошипела, переходя на истошный вопль, магическая сущность, которая, словно паразит, искала себе носителя – новое тело. Ноготь, придавленный разбившимся стеклом, весь пропитался зеленой жидкостью и теперь горел, искрясь, как новогодний огонь. Но Себастьян этого уже не слышал. Его тело исчезло в огненном круге.
Орелль явился пред темные очи Самого. В душе было неспокойно: а что, если Лавраронс прав, и ему пообещали то, что невозможно? Сможет ли владыка Тьмы вернуть развоплощенную душу Ръярда? И захочет ли, ведь это не его личное желание, не его сердца кусок…
За этими мыслями он прослушал часть отчета.
Перед Шарэлем стоял сам древний, или, реликтовый, как их еще называли, демон. Он был облачен в дымчатый плащ. Это было великолепное зрелище: черная ткань дымилась, как самый едкий вулканический кратер черным дымом, таявшим в паре сантиметров от ткани, и не оставляющим ни жара, ни запаха. Древним были доступны иные уровни магии. Ходили слухи, что им не сложно в личном бою уничтожить ангела, но, как говорил сам Шарэль, много лет назад: «Попробуйте этого реликта для начала заставить с ним схлестнуться!».
Мировоззрение этих древних существ сильно отличалось от нашего. Они смотрели на мир с высоты своих тысячелетий, считая неприемлемым вмешиваться в мелкие «сезонные» стычки политиков или миров, единожды решив, что события имеют тенденцию к повторениям и гармонизируются самостоятельно, без наимудрейшего вмешательства.
Теперь же четверо из девяти стояли на докладе у Шарэля. Лица их были невозмутимы, по той простой причине, что лиц видно не было. Маска из черного матового материала, напоминающего по форме застывший всполох огня, была непроницаема. У всех древних маска была разной, словно костер запечатлели с разницей в несколько секунд и размножили.
– Мы не можем Вам помочь, опираясь на закон древних, пункт один. – Безэмоционально сообщил первый. Остальные слаженно кивнули.
– Долго репетировали? – присвистнул Шарэль, скептически относясь к показушности всего, чего бы то ни было, и, желая получить результат.
– Вопрос лишен смысла, если на этом все, то мы имеем право удалиться.
– Нет. Не все. – Шарэль достал сферу на серебряной цепочке – она представляла собой планету, голубую, покрытую морями, сушей, деревьями, имеющую даже атмосферу и облака. – Ситуация вышла из-под контроля. У Кротонды больше нет правителя, и объявлено военное положение. Взгляните сами.
Сфера загорелась сначала голубыми, все облака и моря пришли в движение, словно подвеска была миниатюрной копией их мира. Затем по поверхности скользнула волна желтого света: это было прекрасно, словно цепочка в одну магнитную песчинку волной пронеслась над всей поверхностью. В краткий миг за окном скользнул такой же песчаного цвета луч, и, через долю секунды, весь шарик начал мигать красным и выдавать самые панические неприятные громкие звуки. Шарэль встряхнул сферу и убрал выключившийся поисковик.
– Нам требуется пара мгновений для совещания. – Прошелестел древний. В один миг черные дымные плащи слетелись в круг. А через другую секунду снова все было, как прежде. – Мы не можем помочь Вам.
– Причина? – Шарэль сдержанно приподнял гневную бровь, видимо, предполагая нечто подобное.
– Мы не можем принять единогласное решение.
– Неужели кто-то из вас хочет оставить миры в такой критической ситуации без вмешательства? – голос был низкий и напряженный.
– Нет. Мы явились не в полном составе и не можем принять единогласного решения.
– Р-р-р-азве сейчас самое время, чтобы ждать кого-то из вас, кто опоздал, решил, что судьба миров не столь важна для него, или даже… (Шарэль перешел на угрожающий шепот), давно мертв от рук захватывающей все на своем пути ангельской раковой опухоли?
– Нам нужно мгновение. – Древние снова слетелись в круг, в этот раз шелестя чуть дольше, чем раньше.
– Нет, мы не можем помочь Вам.
– Причина? – Начальник особого отдела начал вскипать.
– У вашего мира минус в хардме. Если бы за помощью обратился представитель другого мира, то мы бы откликнулись.
– Какой минус?! Вы в своем уме?! Выкладывайте, что за дхарма такая, и кто чего не поделил с древними. Сейчас мы это быстро уладим.
– Невозможно. – Хором прошелестели реликтовые.
– Информацию! – рявкнул Сам властитель тьмы и засучил рукава. – Сейчас решим, что и у кого невозможно.
– Был нарушен третий из древних законов. Пункт один. – Говорящий хотел, уж было, на этом закончить, но, увидев враждебное непонимание среди людей, пояснил. – Этот пункт защищает наш вид. Древние должны передать жизнь. Им сам центр Ръярда выбирает пару, способную принести продолжение роду, затем заключается официальный брак.
– Так древние тоже стареют и смертны? – вскрикнул кто-то особо впечатлительный из отряда зачистки, что стояли по периметру помещения. Крикнувший тут же сглотнул, замолчал, а вокруг его рта зазмеилась черная змея – кто-то из присутствующих сразу позаботился о положенной тишине.
– Вопрос задан. – Тем не менее, Шарэль стоял, ожидая ответа от самой загадочной ячейке трех миров.
– Да, мы живем инкогнито среди миров. У нас есть семьи, дома. Мы скрыты от своих представителей и можем всю жизнь не показывать, что мы демоны, тем более, реликтовые, даже своим сородичам. Я ответил на ваш вопрос?
– Более чем. – Резко шагнул на него Шарэль. – Стало быть, вы заинтересованы в стабильности мирской жизни и не имеете права отказывать нам в сложившейся ситуации.
– Нет. Мы вынуждены. Нарушен третий закон. В вашем мире нашему соратнику отказали в его законном праве на семью. Девушка была избрана в Ръярде. Все члены рода были согласны, но человек выкрал ее. Ему содействовали высшие чины… (древний приостановился, добавляя важности своей фразе), и даже ЛИЧНО его императорское величество принимал участие в заговоре. Наш соратник остался без семьи.
– Можно ли восполнить это недоразумение, изыскав все возможности? – Шарэль кипел от злости, давая понять, что лучше бы каким-то древним интриганам заткнуться и обсудить свои семейные проблемы в другой, более подходящий день. (но, вероятно, именно поэтому они и остались древними и живыми, что изыскивали момент наименее подходящий для все, но наиболее значимый для себя).
– На сегодняшний день мы не можем принять законную замену выбранной особе из числа ее незамужних родственниц, по причине того, что все они замужем. Но. Через полгода можно будет говорить об этой возможности в будущем.
– Нам необходимо ждать полгода, пока родится какая-то человеческая девочка, чтобы выдать младенца замуж?! – Глаза начальника особого отдела заполнились угрожающей тьмой.
– Нет. Нам достаточно Вашего слова, что ритуал будет соблюден, спустя положенное количество земных лет. – Первый из древних выдохнул по окончании речи, радуясь, что его самого не развоплотили после сказанного.
– Что-то сходится… – неожиданно вскричала Мари, листая свой таблит. – Понимаете, он светится и иногда выдает самые нужные ответы! – оправдательно промямлила она. – Вот смотрите, дело профессора Сорренжа, которого поймали в зеркальный артефакт, он заявлял, что имел право жениться на матери Аманды Соулдир. Кстати, где они оба?
– Чертов Сорренж! – вскричал Шарэль. – Редвайль! Слышишь, вышвыривай этих недотеп, и где ты кинул этого дрянного профессора?! Меч развоплощения был прямо у нас в руках
Продолжаем срывать покров неизведанного — новый арт для читателей «Семи секретов»!
Заходим в группу «Три билета до Эдвенчер» https://vk.com/clubthreebileta, ищем на стене арт с засекреченным слоем, ставим лайк — и как только лайков наберётся 13 или более — и — Вуаля! — арт рассекречивается!
П.С.: Сам альбом для артов —
https://vk.com/album-156052173_277680665
П.П.С.: И напишите в комментариях, друзья, кого из персонажей третьей главы (а их там немало =)) нарисовать автору на следующем бонусном арте!
Максимилиан, конечно, мало что понимал в дамских нарядах. Он слышал краем уха, как молоденькие горничные и юные гризетки завистливым шепотком толковали о каких-то там зауженных лифах и разрезных рукавах, но понимал их не больше, чем выходцев из Пьемонта.
Если бы его спросили, что он видит, он бы не нашел подходящих слов для обозначения деталей, он бы даже не смог распознать, снабжено ли её одеяние кружевом или вышивкой, он только видел что-то нарядное, чистое и яркое.
Она тоже смотрела на них. Задорно, из-под светлых полей своей разбойничьей шляпы. Смотрела на них обоих, на него и на господина Геро. Хотя ей и приходилось нелегко.
Жанет только что спешилась, её волшебный скакун ещё нетерпеливо перебирал ногами за её спиной, грыз удила, а ей приходилось отбиваться от всех сразу. Сбежались все: и тетушка Мишель, и долговязый лекарь, и толстяк Перл, и высокая придворная дама, та, что угощала Максимилиана шоколадом, и тот высокий красивый дворянин, который сопровождал даму с портрета в тюремное подземелье, и смешливые работницы, и горничные и даже садовник.
И, конечно же, Мария! Мелюзга оказалась удачливей и проворней всех. Похоже, она проползла на четвереньках, а затем бесцеремонно взобралась к Жанет на руки. И теперь липла к ней, обвив ручонками шею.
Жанет удерживала девочку левой рукой, а правой указывала то на свой огромный, тяжёлый дормез о восьми колесах, влекомый четвёркой першеронов, то на своего волшебного конька, то пожимала чьи-то руки, то отмахивалась, то обнималась. И всё же она смотрела на них, терпеливо ожидавших чуть в стороне, на мужчину и светловолосого мальчика.
Внезапно Жанет что-то сказала, и это произнесённое ею слово произвело на окружающую её толпу магическое действие. Все ринулись к дормезу. Огромный экипаж уже сделал по двору плавный полукруг, размалывая своими колесами гравий, хрустя им, будто сахаром, и остановился.
Даже Мария вдруг соскользнула из объятий своей «кололевы» и также ринулась к дормезу.
Максимилиан различил это слово, имевшее столь удивительную силу: «Подалки! Подалки!»
Оказалось, что огромный дорожный экипаж доверху забит корзинками, свёртками, сундуками и шкатулками. Жанет скрупулезно исполнила пожелания всех, кто обитал в Лизиньи. И каждый, окрыленный этим известием, ринулся в эту передвижную сокровищницу.
А Жанет обрела свободу. Максимилиан готов был рваться навстречу, но что-то его удержало. Он будто в смолу наступил. Его охватила сиротская робость. Кто он, чтобы бежать к ней навстречу с ликующим визгом? Он даже поёжился от холодка на спине.
Мельком глянул на господина Геро и вдруг осознал, что он, его удивительный наставник, отец Марии, взрослый, сильный мужчина, испытывает то же самое! Он робеет! Он смущается и робеет. И тоже не решается сделать шаг. Хотя и гоним тем же мальчишеским порывом.
Жанет сама шла к ним навстречу, по-видимому, нисколько не удивленная их робостью. Она протягивала им руки, одну – господину Геро, а вторую – ему, Максимилиану. И тут у мальчика окончательно потемнело в глазах, во рту пересохло. Он видел эту руку, с такими тонкими пальцами, с такими аккуратными, блестящими ноготками, и не знал, что делать.
Знатные дамы никогда не протягивали ему рук. Они скорее брезгливо руки отдергивали. Даже та, которая вознаграждала его за найденную собачку. Дама была в перчатках, и всё равно Максимилиану показалось, что она вытирает руку о сиденье портшеза.
А тут происходит нечто невообразимое. Максимилиан снова взглянул на господина Геро и увидел, как он бережно взял руку Жанет, обхватил эту руку обеими ладонями, будто крошечную птичку, и прижал к губам. Тогда Максимилиан, приподнявшись на цыпочки, зажмурился и клюнул руку Жанет сухими от волнения губами.
Дама с портрета засмеялась, погладила мальчика по светлым волосам и мягко привлекла к себе. Задыхаясь от счастья, снова с тем предательским слезным щекотанием, что накрыло его в клеверном поле, Максимилиан уткнулся в её чудесно пахнущее платье.
Вечером на знаменитой террасе «дядюшка Пел», красный и потный, затеял кукольный театр. Целый сундук в дормезе оказался населен самыми разнообразными куклами. Некоторые надевались на руку, как перчатки, кукольная голова приходилась как раз на указательный палец; некоторые состояли из одной только головы, насаженной на длинную жердь; кое-какие были оснащены руками, но не имели ног.
Были среди обитателей сундука и марионетки.
Мария, заметив одну из таких кукол, радостно взвизгнула, потянула куклу из тесного, перенаселённого жилища и, обернувшись к отцу, крикнула:
— Папа, вот доблый цаль, котолый далил маленькому Иисусу подалки!
Господин Геро тоже приблизился к сундуку. Он взял из рук дочери игрушку, чьи суставчатые конечности безвольно повисли, и долго куклу разглядывал. Лицо его потемнело. Максимилиан подумал, что мелюзга его чем-то огорчила.
Но господин Геро тут же улыбнулся, им обоим, и сказал, что, если они хотят, он их научит управляться с марионеткой.
После ужина «дядюшка Пел» вместе с ватагой помощников взялся за сооружение театра, который состоял всего лишь из деревянной рамы, на которую набросили бархатное покрывало. Стол на террасе отодвинули в сторону, на его место водрузили скамьи и табуреты. В самом первом ряду усадили самых младших, Марию, внуков госпожи Бенуа, детей молочницы с ближайшей фермы, и ещё одну робкую бледную девочку, приходившуюся племянницей садовнику.
Мария позвала и Максимилиана, но он сделал вид, что не замечает её зовущего жеста. Будет он еще с мелюзгой сидеть!
В действительности, согласись он последовать приглашению, той робкой девочке, племяннице садовника, не хватило бы места. К тому же у него было другое приглашение, на самой дальней скамье, рядом с господином Геро и принцессой Жанет. Он догадывался, что они намеренно опоздают, чтобы занять самые дальние места.
На представление собрались и взрослые, и подростки. Госпожа Бенуа, занявшая почётное место в удобном плетеном кресле, погрозила пальцем выглянувшему из-за ширмы толстяку:
— Вот только попробуй, охальник, богохульничать! Без обеда оставлю. Знаю я вас, шутов ярмарочных. Непристойности да сальности!
Толстяк сделал умильную рожу и скрылся. История оказалась самой незатейливой, но приправленной уморительными шутками. Это был сказ о трёх сыновьях мельника, получивших от отца наследство. Старшему, как полагалось, отошла мельница с треснувшим жерновом, среднему – хромая кобыла, а третьему – кот!
Все покатывались со смеху, когда кукла, изображавшая этого третьего, неудачливого наследника, чесала в соломенном затылке и двигала бровями.
Господин Геро и Жанет появились неслышно к началу представления. Максимилиан, сидевший на краю незанятой скамьи, ожидая их, беспокойно оглядывался. Они же сказали, чтобы он их ждал! Они могли и вовсе не прийти.
Ибо за время, проведенное Жанет в Лизиньи, у них не было ни минуты покоя. Они двумя-тремя фразами едва обменялись. Мария требовала восхищаться ею и «подалками».
Жанет должна была вместе с ней разбирать предназначенный мелюзге сундук, помогать переодеваться, а потом в новом платьице сопроводить её к отцу, чтобы и он выразил восхищение. Госпожа Бенуа то и дело подбегала с какими-то жалобами, требовала на что-то взглянуть, что-то попробовать, что-то оценить.
Явилась за распоряжениями придворная дама, та, что носила имя Катерина и умела готовить шоколад. Жаловалась, что исчез мешочек особого золотистого сахара, а без этого сахара невозможно испечь печенье.
Голубь с запиской прилетает утром одного из дней, когда Майр навещает Симмонэ.
У Симмонэ рыжие волосы; лучи восходящего над миром солнца подсвечивают их, заставляя пламенеть всполохами живого огня. Влага на них сверкает россыпью искр. Когда Симмонэ прекращает стонать, Майр отстраняется от ее паха, стараясь не делать резких движений. Вслед за ним тянется ниточка слюны; натянувшись, лопается и распадается множеством крошечных капель. Капли медленно разлетаются во все стороны и вскоре пропадают в широких раструбах стенных пылесосов. Майр, провожая взглядом их полет, снимает с губы курчавый рыжий волос.
Симмонэ, раскинув руки и ноги, висит над координационным пультом. Голова ее запрокинута, и ее черно-белые, двойной окраски, волосы, образовавшие в невесомости причудливую, похожую на «афро», прическу, метут очертания далекой земли, которые отображаются на навигационном столе игрой разноцветных пунктирных линий.
В контрольное окно виден край земного диска, голубого, с морозными узорами бурь и атмосферных фронтов над всей видимой поверхностью. Отсюда, с высокой орбиты, Земля выглядит совсем небольшой. Совсем рядом — подать рукой — скрытая от людских глаз, плывет Небесная сфера, пленившая планету еще при сотворении мира.
Симмонэ широко разводит ноги, распахивая врата своего лона. Майр, оттолкнувшись от стены и привычно сориентировав тело, стыкуется с ней без сучка и задоринки, и уже оба они в полном соответствии с принципами реактивного движения летят в тесноте кабины к обитой войлоком стене. Вот на ней-то, вцепившись в ременные петли, которые во множестве усеивают всю внутренность корабля, он и распинает Симмонэ, наваливается на нее всем телом и не отпускает до тех пор, пока снова не заставляет ее стонать.
Заниматься любовью в невесомости не так-то и просто; куда больше сил уходит на то, чтобы удержаться на месте — или хотя бы не улететь прочь от партнера — нежели на собственно секс. Однако оба они поднаторели в плотских утехах в условиях свободного падения.
Симмонэ — нимфоманка: она может столько, сколько хочет, а хочет она постоянно. Майр гостит у нее уже второй день, отходя от радостей пользования ракетными лифтами с их выматывающими перегрузками. Отдохнуть не удается, впрочем, Майр и не против. Дело его долгой жизни близится к завершению, и он не видит ничего плохого в том, чтобы потешить напоследок свою бренную плоть.
Координационный спутник, которым командует Симмонэ, совершает полный оборот вокруг Земли за неполные два часа, проходя каждый раз то с одной, то с другой стороны от циклопической колонны Камертона. В бортовой телескоп Майр видит, как на его гранях деловито суетятся бесчисленные оранжевые фигурки — големы день и ночь сгружают в неугасимую домну Камертона сотни и тысячи тонн груза — мусор, промышленные отходы, всевозможный неликвид всех без исключения отраслей промышленности и сельского хозяйства — который только поднимают с поверхности. Специализированное оборудование и материалы идут на возведение дополнительных сооружений на Камертоне — кольцевых галерей, орбитальных причалов, герметических помещений для персонала из живых людей, которым отводится в основном роль наблюдателей.
Потому что Камертон строит себя сам. Големы лишь помогают ему в этом.
***
Построить сооружение, подобное Камертону, не так-то просто. С точки зрения законов термодинамики и прочих оплотов здравомыслия — так и попросту невозможно. В сравнении с такой стройкой возведение пирамиды кажется детской задачей. Собираешь в одном месте двадцать тысяч человек, даешь им вдоволь пищи и все время этого мира — и через некоторое пару столетий ты обладатель самой большой гробницы в обитаемом мире.
Со строениями типа «башня до небес» ситуация совершенно иная — вне зависимости от конкретного проекта.
Прежде всего, вам нужен действующий вулкан. Это и источник бесконечной энергии, и горн, в котором будет выплавляться металл, который ляжет в основу вашей башни. Вулкан должен быть, близок к экватору, чтобы уменьшить риск деформации конструкции вследствие воздействия кориолисовой силы. Майр находит такое место после многих лет бесплодных скитаний по Земле.
Это происходит примерно в ту пору, когда по склонам Божьей горы, поросшим скудными зарослями кустарника, бродят одни козы и их пастухи, а города на месте Гальорки нет еще и в помине.
Следующим шагом становится добыча катализатора, который сумеет поддерживать скорость течения и эффективность процесса на должном уровне в течение условно долгого времени. Стало быть, вам нужен алхимик.
Философским камнем Майр разживается у чудака по имени Николя Фламмель, напоив его до положения риз и сторговав уникальный мультимодификатор за совершенно символическую плату.
Грамотный чертеж — залог успеха всего предприятия. Для этого нужен архитектор, страдающий гигантоманией — или, по-крайней мере, не боящийся смелых решений и масштабных проектов, человек, способный бросить вызов самим законам мироздания… или просто безумец.
Принципиальную схему Камертона набрасывает Майру во время фуги гениальный гомосексуалист из Винчи, изобретавший будущее при помощи карандаша и клочка бумаги.
Потом еще нужно открыть несколько чудес, вроде все той же живой глины, или подтолкнуть течение прогресса и НТР в нужном направлении, что и было сделано, когда Майру путем увещеваний и грубого физического воздействия — вплоть до локальных войн включительно — удалось отвратить местное население от козопасения и занять их куда более полезными делами.
Например, научить швырять мусор внутрь огромной самовоспроизводящейся колонны-автомата, в центре которой в адской топке вулканического огня выплавляется из атомарной взвеси, в которую превращает философский камень все, что оказывается с ним рядом, самый прочный материал во вселенной.
Потом надо набраться немного терпения. Ведь до Небес так далеко. Но и вечность порой может пролететь незаметно.
Нужно только придумать какой-то интересный способ, чтобы ее скоротать. Способ, избранный Майром, по сей день устраивает его самого — и не только его.
Рано или поздно наступает день, когда вдруг оказывается, что до Небесной сферы — рукой подать.
Наступает этот день для Майра – а значит, и для всего остального мира тоже . Разница была в том, что мир слабо представлял себе, что же будет дальше, а Майр просто знал все наперед.
Можно быть готовым ко всему, или считать себя таковым — волевым, жестким, способным принимать непростые решения…или быть просто чудовищно старым и очень усталым от жизни.
Вы сосредоточены и спокойны. Вы точно знаете, что делать.
И тут прилетает голубь.
***
Голубь стучит клювом в визор, и Майр лезет в тамбур переходника, чтобы впустить его. Приходится долго-долго крутить кремальеру замков, отпирая и запирая, запирая и отпирая, но в конце концов голубь оказывается у Майра в руках.
Это обычный почтарь; от своих земных сородичей его отличает лишь белоснежное оперение и способность летать в пустоте межпланетного эфира. Майр вывел их давным-давно — когда верхняя площадка башни еще только-только поднялась над тропосферой. С появлением радио и телефонов их роль в современном мире существенно изменилась — но почтари по сей день были незаменимыми связными, когда дело доходило и доставке срочных депеш сюда — на самый верх.
В патроне на лапке голубя обнаружилась записка, написанная торопливым — чтобы не дай бог не передумать, пока пишешь! — почерком на клочке обычной бумаги в клетку.
В записке одно только слово.
«Прощай».
И отпечаток пальца, испачканного красным.
Майр отчего-то сразу понимает, что Луизы больше нет. Ее нет уже довольно давно — ведь голубю требуется время, чтобы добраться сюда и отыскать Майра среди броуновского движения орбитальных аппаратов, которые участвуют в строительстве башни Камертона.
Майр наконец понимает, о чем пыталась предупредить его ведьма с мушкой на губе. Машинально он касается лица, и что-то мертвое, очень похожее на обычное насекомое, падает ему на ладонь. Голубь склевывает добычу в мгновение ока.
На некоторое время Майр замирает посреди кабины спутника, словно задумавшись.
Притихшая Симмонэ натягивает комбинезон и занимает себя рутинными исследованиями, которые по странной причине оказались приостановленными в последние двое суток. Голубь летает по кабине, ловко координируя свои перемещения в невесомости. Садится на блок вычислителя, чистит перья.
Майр сверлит его невидящим взглядом.
Потом лицо его, странным образом постаревшее на тысячу лет за последние минуты, проясняется, и губы трогает, становясь все шире, улыбка.
— Меняем курс, детка, — командует Майр. – Время пришло. Пора.
Через пару минут спутник сходит со стандартной орбиты.
Следующий виток выводит его прямо на циклопическую стену Камертона.
Майр держит курс на столкновение.
***
За десять минут до удара Майр просит у Симмонэ аптечку. Находит скальпель, задумчиво пробует острие мякотью большого пальца. Лезвие глубоко входит в плоть, но кровь так и не появляется. Цокнув языком, Майр, все еще голый, деловито оскопляет и кастрирует себя. Его гениталии жалким ошметком плоти повисают в воздухе кабины. Пах Майра гладок; в ране розовеют мышцы. Майр стягивает ее края пальцами, и она затягивается на глазах.
— Хочешь оставить его на память? — спрашивает Майр, протягивая Симмонэ предмет ее совсем недавнего вожделения.
В ответ Симмонэ начинает рвать. Майр сокрушенно ловит шарики из красного вина вперемешку с козьим сыром и спермой в бумажный пакет. Сноровисто пакует Симмонэ в спаскапсулу и отстреливает ее в направлении Земли, совершенно не интересуясь наличием у нее желания покинуть судно. Впрочем, она и не сопротивляется.
Собрав нужные вещи, Майр настежь распахивает люки шлюза. Взрывная декомпрессия выбрасывает его вместе с голубем наружу. Птица в пару взмахов крыльями восстанавливает ориентацию в пространстве и уходит по траектории снижения к Земле, торопясь домой.
Вдогонку голубю Майр бросает бесформенный комочек плоти, бездну лет назад позаимствованный им вместе с человеческим телом у одного давным-давно мертвого уличного мальчишки. Через несколько минут на границе с атмосферой коротко вспыхивает падающая звезда.
— Все возвращается на круги своя. Плоть к плоти. Прах к праху, — шепчет Майр, не слыша своего голоса.
Ему, как и големам, в общем-то не нужно дышать.
В пустоте рядом с Майром парит пресловутый огромный баул. Из него Майр извлекает под свет Земли, Луны и звезд пару изрядно помятых и траченных временем и молью крыльев — огромных, со сложным рисунком черно-белых перьев. Не глядя, Майр рассекает скальпелем плоть у себя на лопатках и прижимает крылья — одно, потом второе — к зияющим ранам.
Когда до столкновения с Камертоном остается менее минуты, Майр раскрывает крылья, расправляет их, прислушивается к работе каждого пера в них. Потом поток набегающего эфира подхватывает его, и Майр закладывает вираж.
Ангелы не подчиняются обычным законам физики, и эффект от столкновения Майра с колонной Камертона совершенно не пропорционален массе его тела и ускорению, с которым Майр движется по орбите.
Двигаясь со второй космической скоростью, Майр на полном ходу таранит обращенную к нему стену Камертона. Мир превращается в свет. Гигантская колонна вздрагивает от макушки до основания, гудя, как огромный полый цилиндр «музыки ветра», настроенный на крайне низкий, почти инфразвуковой сектор акустического диапазона. Легионы големов рассыпаются в прах и пыль, которые уносит солнечный ветер.
Волна резонанса из земной коры поднимается вверх по многогранному стержню, интерферируя частотами и давая на выходе когерентный пучок сверхмощной концентрированной энергии, который прокалывает сверхпрочный барьер Небесной сферы. Каждый знает, что происходит, если проколоть надутый до напряженности шарик тонкой иглой.
Сфера лопается, словно мыльный пузырь. Давление эфира снаружи значительно выше, чем внутри; на Землю обрушивается град пылающих осколков хрусталя. Огненный дождь проливается на сушу и море, оповещая население планеты о вступлении Земли в новую эру.
Эру свободного неба. Эру без барьеров. Эру межпланетной и межзвездной эфиронавтики.
Эру Ангела.
Человечеству просто нужно выжить в ней, и тогда все у него будет хорошо.
Чудовищный монолит Камертона оседает, проваливаясь внутрь Горы Бога. Потоки вытесняемой им лавы несутся к морю, стирая с лица земли мегаполис Гальорка. Море кипит, выбрасывая облака пара, которые смешиваются с тучами вулканического пепла и затмевают небеса, расчерченные огненными следами метеоров. Потоки беженцев устремляются по дорогам и помимо них в направлении столицы.
Майр не видит ничего из происходящего. Там, на Земле, не осталось ничего из того, что было ему дорого. Эоны, проведенные в изгнании, подошли к концу. Долго ли, коротко ли – но он смог освободиться из хрустальной тюрьмы, в которую за тщеславие и гордыню был заключен отцом; освободиться, пользуясь одними лишь теми способностями, которые были дарованы людям.
Бессмертие – не в счет.
Мерно взмахивая крыльями, падший ангел Майрахиил поднимается все выше и выше над бьющейся в агонии нового времени Землей. Ему больше нет до нее дела.
Он возвращается домой.
При подготовке к докладу Войте удалось одержать только одну победу над Глаголеном – он отказался от «приличной одежды» (петушиных цветов), сшитой для него замковым портным: узкие, в обтяжку, штаны, блестящая шелковая рубаха, лопавшаяся на груди красная кожаная безрукавка с расшитыми золотом застежками и суконная куртка в талию и до колен, простеганная золотыми же нитями, шарф и берет. Довершили дело лощеные туфли с пряжками…
– Я не ярмарочный шут, – отрезал Войта.
– Что тебе так не понравилось? – невозмутимо поинтересовался Глаголен.
– Все.
– И что ты собираешься надеть?
– Сапоги для начала. По-моему, те, что на мне, вполне сгодятся. Если их почистить как следует…
– Ладно, я понял, – кивнул Глаголен, подумав. – Но от положенной на сессии тоги тебе отвертеться не удастся.
Он пригласил портного из Годендроппа, заплатив за это уйму денег… Снимая мерку, тот расспрашивал Войту вовсе не о его предпочтениях в одежде, а о семье, родителях, об учебе и войне в Славлене. Сшитый наряд Войту вполне удовлетворил, Глаголен тоже покивал, принимая работу, и пробормотал:
– Кто разбирается, тот поймет, сколько это стоило…
А потом добавил раздраженно:
– И брось привычку ставить ноги на ширину плеч и закладывать руки за спину! Ты выглядишь как пленный наемник, а не как ученый муж!
Войта никогда раньше не бывал в Храсте, он вообще не видел в жизни ничего, кроме Славлены и замка. Он никогда не ездил в карете – только на телеге. Дорога утомила его поучениями Глаголена, страхом замарать дорогую одежду (в чем он ни за что не признался бы), ожиданием предстоящих перипетий, духотой, неподвижностью и бездельем.
Величие Храста добило Войту окончательно. Он не представлял себе ни таких широких площадей и улиц, ни столь высоких кирпичных домов, ни многочисленных грозных замков, ни изящных дворцов, сверкающих тысячегранными оконными стеклами.
Университет потряс Войту не меньше – за его стенами поместилась бы вся Славлена и еще осталось бы место для замка Глаголена… Стало понятно, почему здесь не стоит упоминать славленскую школу экстатических практик – будут смеяться, а не усмехаться снисходительно. И Глаголен не преминул заметить: одних только студентов здесь больше, чем жителей в Славлене.
Он имел дом в стенах университета (скромный только по сравнению с его замком), часть которого передал учрежденной им кафедре предельного исчисления. На ней читалось три математических курса и один курс механики; немногочисленные слушатели не покрывали расходов на ее содержание, но Глаголена это не смущало. Разумеется, первыми, кому он представил Войту, были три молодых магистра кафедры и бойкий доктор Дивен, ее возглавлявший.
– Можешь ничего не опасаться, кроме кражи твоих идей, – хмыкнул Глаголен, перед тем как втолкнуть Войту в двери. – Это люди, которые зависят от меня и от которых не зависишь ты.
Но даже эти люди, которых не приходилось опасаться, разглядывали Войту как диковинного зверя: с брезгливостью, любопытством и совершено бесцеремонно. А один из магистров шепнул другому:
– Это чудотвор, невольник…
– Магистр Воен не невольник, Празан. – Под взглядом Глаголена тот присел. – Он действительно чудотвор и вышел из Славленской школы экстатических практик, но в твои годы имел больше законченных научных работ, я уже не говорю об их значимости.
Доктор Дивен учтиво склонил голову и, пряча глаза, произнес:
– Почту за честь ознакомится с вашим трудом и рекомендовать его научному сообществу.
– Да, Дивен, для вас это в самом деле будет честью, – кивнул Глаголен. – И я надеюсь, вы сделаете это в положенные сроки. Заодно обратите внимание на строгие доказательства того, что вы попытались выдать за собственные идеи.
– Но я в самом деле…
– Разумеется, эти идеи зародились в вашей голове самостоятельно, но только после того, как я имел неосторожность рекомендовать вам некоторые положения теории предельного сложения несущих.
Представление не отняло более получаса, а вечером Глаголен принял у себя с десяток членов Северского научного сообщества – элиты научных элит (годовой взнос для членства в сообществе слегка превышал выделенную Войте ренту).
– Твоя задача – показать ум и знания, а не характер, – напутствовал его Глаголен, прежде чем ввести в гостиную. – Можешь дерзить, но делай это остроумно.
Ученые мрачуны расположились за длинным столом напротив двери и уставились на вошедшего Войту выжидающе – ему не оставалось ничего более, как поставить ноги на ширину плеч и спрятать руки за спину.
Первый же вопрос привел его в замешательство и подвох он заметил не сразу.
– Скажите, вы в самом деле способны зажигать солнечные камни?
– Мое тело, как тело любого чудотвора, представляет собой магнитный монополь; я, как любой чудотвор, могу создавать радиальное энергетическое поле и управлять степенью его натяжения.
Столпы северской науки разве что не захлопали в ладоши от восторга – будто увидели говорящую собаку, о которой раньше только слышали. А Войта догадался, к чему был задан этот вопрос: для мрачунов чудотворы были прежде всего невольниками, освещавшими их дома. И сесть за стол ему не предложили: наверное, для многих было бы оскорблением сидеть за одним столом с чудотвором, невольником, пусть и бывшим.
– А каким образом энергетическое поле может быть переведено в псевдомеханическую энергию так называемого удара чудотвора?
– Это вопрос из области ортодоксального мистицизма, я не волен его обсуждать.
– О, ортодоксальный мистицизм! Это герметичная наука чудотворов, не так ли? – саркастически осведомился один из гостей. – Я слышал, он основывается на достижение экстаза и последующего за ним этапа ясновидения.
– Научная дисциплина не может достигать экстаза. Мистицизм – естественная наука, многие его разделы имеют математические описания. Эксперименты в области экстатических практик ничем не отличаются от экспериментов в медицине и, насколько я понимаю, герметичной антропософии.
– Господа, – кашлянул Глаголен, – магистр Воен не занимается экстатическими практиками, он изучает магнитодинамику в самом широком ее смысле. На рассмотрение он представил работу по математике, существенно расширив мою теорию предельного исчисления. И если я считал предельное исчисление инструментом для описания механического движения, то Воен перенес его применение на движение тел в энергетическом поле.
– Магнитодинамика не является приоритетным направлением научных изысканий Северского университета, или вы этого не знали, доктор Глаголен? – едко заметил какой-то лысый старикан.
– Позвольте мне самому решать, в какие изыскания вкладывать собственные деньги. Я довольно жертвую университету и помимо положенных взносов научному сообществу, для того чтобы обращать внимание на сиюминутные его приоритеты. Через сто лет магнитодинамика станет главной прикладной дисциплиной Обитаемого мира, и мне жаль, что мы с вами не можем побиться об заклад – я бы непременно оказался в выигрыше. Однако в данном случае речь идет о работе по математике, а математику из приоритетных направлений никто пока не исключал.
– Магнитодинамика – это прожекты чудотворов, – тихо, а оттого грозно, сказал высокий мрачун в тяжелой красной хламиде, – и прожекты довольно опасные. Даже наши уморительные гости из Славлены не осмелились выдвинуть на рассмотрение работы этой тематики.
– Магистр Воен тоже не выдвигает на рассмотрение работ по магнитодинамике. Но если мы и дальше будем исключать магнитодинамику из рассмотрения, то вместо всеобщей науки получим однобокий прикладной подраздел герметичного мистицизма.
Войта понимал, что мрачун Глаголен дает ответ другому мрачуну, но ответ все равно его царапнул: будто их с Глаголеном работа направлена против чудотворов.
– Чудотворам никогда самостоятельно не развить столь сложную научную дисциплину. А ваши изыскания, Глаголен, дают им в руки инструмент для совершенствования опасных Обитаемому миру опытов, – продолжил мрачун в красной хламиде. – И я буду настаивать на возведении предельного исчисление и всех вытекающих из него математических теорий в ранг герметичных наук.
Захотелось посмеяться: этот мрачун только что опроверг Глаголена, утверждая, что Войта работает не против чудотворов, а как раз наоборот.
– Математику нельзя сделать герметичной, это противоречит логике, – неожиданно для себя вставил Войта. – Для того чтобы вывести основные положения предельного исчисления, не нужно обладать ни способностями мрачуна, ни способностями чудотвора. Это может сделать любой, нечудотвор и немрачун. Не поставите же вы под запрет изучение арифметики в начальных школах?
– Я бы вообще запретил немрачунам получение какого бы то ни было образования, включая начальное, – с вызовом ответил мрачун.
– Хвала Предвечному, не вам это решать, – с не меньшим вызовом парировал Глаголен. – И пока что Северский университет открыт для всех без исключения, а изучать математику можно не опасаясь смертной казни.
– Давайте от политических вопросов вернемся к труду магистра Воена, – кашлянул кто-то из ученых мрачунов. – Мне было бы интересно знать, каковы перспективы у его теории? Завтра нам предстоит решить, интересен ли его доклад сессии университета вообще и какой секции в частности. Кроме того, магистр выдвигает свой труд на соискание степени доктора, и пока у него есть только одна рекомендация – доктора Глаголена.
Беседа, чем-то неуловимо напоминавшая допрос, продолжалась еще около часа, Войта устал. Сесть ему никто так и не предложил, и, несмотря на то, что мрачуны больше говорили друг с другом, на него все равно обращались их пристальные взгляды.
Гаголен отужинал с гостями, Войте же еду подали отдельно, в пустовавшей комнате для прислуги, впрочем, на это он как раз не обиделся. Молоденькая горничная, заботам которой он был поручен, выпрыгивала из платья, лишь бы ему угодить, и до Войты не сразу дошло, что она его еще и соблазняет – решил сначала, что так себя ведут и так одеваются все столичные горничные.
– Тебе денег дать? – спросил он наконец – Глаголен настоял на том, чтобы в Храсте Войта всегда имел при себе кошелек.
– Нет-нет-нет! – она замотала головой. – Господин мрачун мне заплатит. За все.
Войта выгнал девку прочь, но ему хватило ума отложить объяснения с Глаголеном до ухода его напыщенных гостей. Он устроился перед очагом в библиотеке и замечательно провел время с бутылкой вина и подвернувшейся под руку книгой о гадах, не сразу разглядев, что это труд по герметичной герпетологии.
Глаголен явился в библиотеку нескоро – долго выпроваживал гостей, – но в добром и расслабленном расположении духа.
– О, Предвечный, как же я от них устал! – начал он, усаживаясь в соседнее кресло. – Но все прошло в высшей степени удачно, я заручился еще одной для тебя рекомендацией. А ты хорошо держался и произвел благоприятное впечатление.
– Вы имеете в виду, крепко простоял на ногах целый час и ни разу не пошатнулся?
– Оставь. Те трое магистров, которых ты видел днем, оказавшись перед такой публикой почли бы за счастье попрыгать зайчиком, буде господа мрачуны об этом попросят.
– Едрена мышь, я рад, что господа мрачуны не попросили об этом меня.
– Они не такие уж глупцы, чтобы не знать, кого о чем можно просить. Многие из них держат чудотворов не только для того, чтобы зажигать солнечные камни, они пользуются и услугами наемников для защиты своих владений. И, хвала Предвечному, ты все же больше похож на наемника.
– Вы поэтому решили, что после ужина мне потребуется девка?
– Я подумал, что тебе надо расслабиться. Что для этого может быть лучше вина и красивой женщины? От вина, я смотрю, ты не отказался. Так в чем ты усмотрел оскорбление?
– Если бы мне потребовалась женщина, я бы нашел ее без вашей помощи.
– В Храсте это нетрудно, даже в стенах университета, но, увы, небезопасно. Я же обращаюсь только к добросовестным поставщикам. Признайся, ты просто не сразу распознал в ней девку, а потому обиделся.
– Нет, я как раз предложил ей денег, но она отказалась их взять, сказав, что за все уже заплачено.
– Наличие мозгов у девки мне не гарантирует ни один даже самый добросовестный поставщик: она могла бы получить деньги и с тебя, и с меня. А вино ты выпил, потому что оно не сказало тебе, что за него заплатил я?
Войта хотел ответить, но, видно, вино оказало на него благоприятное воздействие, и он лишь посмеялся над шуткой Глаголена.
«Я в шоке», — сказал он, и она подумала, что, возможно, он имел в виду, что он почувствовал облегчение.
«Мне интересно, бывают ли случаи, когда Вы их не носите?»
«Конечно, не говорите глупости».
Какие мы добрые, — подумала она. Она ждала.
«Я не ношу их дома». — Он растянулся в кресле, как и тогда, когда хотел больше физического комфорта, как будто это могло компенсировать другой вид дискомфорта, который он испытывал. — «Я не ношу их, когда я один».
«А когда Вы с Эзрой?» — спросила она. Она использовала свой самый обыденный тон, свой самый натренированный тон.
«Иногда.»
«Но не всегда.»
«Нет.»
«На что это похоже? Быть с Эзрой, без очков?»
«Я вижу Вас насквозь», — сказал он, как будто был разочарован, как будто она наконец провалила его проверки. Но она не провалилась. Она это знала. Она это знала, потому что он не изменил свою позу на своем сидении.
«Я не пытаюсь Вас обмануть, Кроули». — Она пожала плечами. — «Терапия — это же не фокус какой-нибудь».
«Хотите знать, почему я выбрал Вас?» — спросил он. Он поднял бровь, как он всегда делал, когда хотел, чтобы она знала, что она у него под прицелом.
«Конечно», — сказала она. Она не знала, был ли это правильный выбор или нет. Даже опытный профессионал, такой как Обри Тайм, может подвергаться сомнениям и случайным ошибкам. Он уходил от темы, и она позволяла этому сойти ему с рук. Но на этот раз она была тем, кто упомянул солнцезащитные очки, и, если ему нужно было отвлечься от этой темы, она позволит ему. На данный момент.
«Знаете, я ведь искал о Вас информацию».
«И правильно.» — Большинство людей так делали. В Интернете было слишком много информации, и она не доверяла клиенту, который отрицал, что просматривал какие-либо ее профили.
«Вы атеистка», — сказал он.
Этого, она была уверена, не было ни в одном из ее профилей. «Прошу прощения?»
«Вы атеистка», — повторил он, меняя позу, наклонившись вперед, руки поддерживали его ноги. Он смотрел на нее, она чувствовала, что он смотрел на нее. Иногда он так делал: он мог быть очень наблюдательным. — «Я Вас выбрал, потому что Вы атеистка».
Несколько разных мыслей пересекли разум Обри Тайм одновременно. Сначала она подумала, откуда, черт возьми, он знает? Во-вторых, подумала она, почему его это волнует? В-третьих, подумала она, черт, он выбил меня из колеи, он получил именно то, что хотел. Наконец, подумала она, как это связано с очками?
Некоторые из этих направлений были важными идеями, которые могли иметь значительную терапевтическую ценность для её клиента, другие были полностью личными. Она позволила себе разделить две группы, прежде чем она ответила.
«Для Вас было важно работать с кем-то, кто разделяет ваше мировоззрение», — сказала она, ее голос был таким же ровным, как и все её тренировки и опыт.
Он щёлкнул языком. «Нет. Я просто не хотел разговаривать с кем-то, кто верит в вечное проклятие».
Одной из причин того, что Обри Тайм стала терапевтом, было то, что ей нравились головоломки. Ей нравилось, как люди были загадками, как психология была одной из последних великих загадок, доступных науке. Ей нравилось воспринимать измученные, непоследовательные убеждения и чувства человека и приводить их в порядок, заставляя кусочки их личности правильно выстраиваться. Ей нравилось ощущение разгадки головоломки. Ей не нравилось чувство, что головоломку невозможно решить. Это было чувство, которое она испытывала сейчас. И оно её злило.
«Как насчет того, чтобы ответить на мой вопрос?» — спросила она, резче, чем, возможно, спросил бы профессионал. — «На что это похоже — не носить солнцезащитные очки рядом с Эзрой?»
«Ни на что».
«В самом деле? Ни на что?» — Она немного наклонилась вперед, и ноги поддерживали её руки, отражая его позу в ответ. Она подняла брови. — «Я ведь тоже вижу Вас насквозь, Кроули».
Он фыркнул. Она ждала.
«Он говорит, что ему нравятся мои глаза». — Теперь он отвернулся, и успокоился. Так и она сделала.
«Он Вас видит, и ему нравится то, что он видит».
Дыхание Кроули стало прерывистым. Он не ожидал этого, и он также не хотел, чтобы она поняла, как сильно он этого не ожидал. Он все еще смотрел в сторону.
«Каково это, когда он видит Вас?» — настояла она.
Минута. Две. Три. Три минуты, а у него ни один мускул не дрогнул. Целых три минуты, и у неё тоже. Три минуты плотного молчания — это очень долго.
«Это похоже на противоположность вечному проклятию».
Она уделила этим словам всё свое внимание. Она посвятила их в память. Она хотела иметь возможность процитировать их позже, слово в слово, в её заметках. Она усердно старалась понять их. С одной стороны, она поняла: было очевидно, как будет выглядеть противоположность вечного проклятия. Однако, с другой стороны, она чувствовала, что ничего не понимает: почему именно эта формулировка, почему именно этот акцент? Что заставляет кого-то говорить вместо это похоже на бескорыстную любовь — это похоже на противоположность вечному проклятию?
У нее не было ответов, которые ей были нужны, но это было важно, не сейчас. Вместо этого были важны потребности клиента, сидящего перед ней, с отведенной головой в сторону, в непринужденной позе, опровергнутой тем, как его руки сжимались на подлокотниках кресла.
«Спасибо», — сказала она. Он не ответил. «Нет, правда. Спасибо, — повторила она, и он снова не ответил. — «Я на Вас надавила, и я знаю, что для вас это было трудно».
Пять минут.
«Есть и другая причина». — Он нарушил тишину, вытянув руки, но он всё ещё не смотрел на нее. Как всегда, он ожидал, что она сможет следить за всеми нитями их разговора, независимо от того, сдвинулись ли и отступили ли они назад. — «Мне нравится Ваше имя.»
«Обри?» — спросила она, смущенная и удивленная.
«Нет. Нет, Ваша фамилия. Тайм означает тимьян.»
Она улыбнулась.
«Я люблю растения», — сказал он.
«Тимьян — это трава».
«Я люблю растения, а Ангел любит травы».
«Ангел?»
«Я…» — он издал звук раздражения. Она понимала, что он случайно брякнул, и теперь платит за это. — «Я так Эзру иногда называю. Не обращайте внимания.»
Нет, подумала она, нет, я не собираюсь не обращать внимания. Но она не была совершенно уверена, что с этим делать.
Она начинала подозревать, что имена имели значение для Кроули, что именование вещей и людей было чем-то, что влияло на него, чем-то, что он использовал для измерения того, что имело значение для него в мире. Она начала пересматривать значение того момента, сеансами ранее, когда он попросил её называть его по фамилии, а не по имени.
«Время вышло», — сказала она.
Он выдохнул в знак признания. Он кивнул и встал, чтобы уйти, чтобы вернуться в мир за дверями ее кабинета. «Ладно», — сказал он.
«Увидимся на следующей неделе?» — спросила она, как она делала каждую неделю.
Он кивнул. Он встал. Он подошел к двери и открыл ее. Он застыл на мгновение.
«Увидимся на следующей неделе, Травинка», — сказал он и ушел.
Для Обри Тайм, профессионального терапевта, это было похоже на победу.
Сохо, 1941 год
Дорога домой от разрушенной церкви проходит в полном молчании. Это вполне устраивает Кроули: Лондон пребывает во власти затемнения, сирены воздушной тревоги завывают над головой, улицы почти пусты, но всё равно требуется демоническое зрение, чтобы ориентироваться в кромешной тьме, и Кроули даже вынужден снять солнцезащитные очки.
Только когда они сворачивают в Сохо, Кроули бросает взгляд на Азирафаэля. Не может же ангел всерьёз всё ещё переживать из-за разрушения церкви… ведь не может же, да? Это было единственное, что Кроули смог придумать в такой короткий срок. Он сбрасывает скорость, приближаясь к книжному магазину Азирафаэля, и предлагает:
— Может быть… поужинаем? Где-нибудь…
— Что?
Азирафаэль моргает, оглядывается вокруг и, кажется, только тут осознает, где они находятся, поскольку Кроули как раз аккуратно паркуется перед дверью его магазина.
Кроули почти ожидал приглашения от Азирафаэля. Обычно тот так и делает, когда Кроули выручает его из беды, но на этот раз ангел печально говорит:
— Нормирование, строгая экономия и все такое прочее.
Смешно. Как будто это представляет хотя бы малейшее препятствие для них двоих. Но на бокале вина Кроули собирается настоять обязательно, и выходит из машины, уже его предвкушая. Ночь прохладная, но у кого-то открыто окно и играет пластинка, очень тихо, на грани слышимости, словно мелодия не предназначена для человеческих ушей.
В ту самую ночь… голос певца был медленным и мягким. В ту ночь, когда мы встретились… в воздухе витало волшебство…
Кроули делает шаг вперёд, но останавливается, когда Азирафаэль обходит машину спереди и встает перед ним, преграждая ему путь, и говорит:
— Я действительно должен вернуть эти книги на полки.
Он прижимает сумку к себе, словно защищаясь, и инстинктивный протест Кроули: «Это же не займёт всю ночь!» — умирает на его губах. Если Азирафаэлю не нужна его компания, он не будет настаивать.
— Да, конечно, — бормочет он. — Конечно.
…а на Беркли-сквер пел соловей…
Но Азирафаэль подходит ближе, и Кроули сглатывает. Запах ангельского одеколона щекочет ему нос, и Кроули прикусывает язык, борясь с желанием попробовать его на вкус. Азирафаэль часто меняет парфюм; он делал это со времен Ренессанса, наслаждаясь бесконечным творчеством людей в неосязаемом мире запаха.
— Я знаю, что не должен этого делать, — тихо говорит Азирафаэль, глядя вниз, — но ещё раз спасибо.
В темноте светлые волосы Азирафаила и его костюм сияют, словно маяк. Свечение почти зримо и уж точно намного больше, чем следовало бы, оно окутывает фигуру ангела неуловимым мягким сиянием. Кроули моргает и видит, как вокруг Азирафаэля трепещут едва заметные очертания Божественной благодати.
— И за книги тоже, — добавляет Азирафаэль. — Было бы ужасно, если бы и правда…
— Да, конечно. — Кроули неловко переминается с ноги на ногу. — Нет нужды рассказывать об этом всему благословенному миру.
А потом Азирафаэль тянется к нему. И берет Кроули за руку. И тот замирает. Рука у ангела тёплая, кожа мягкая, а ухоженные пальцы крепко сжимают руку Кроули. Кроули машинально возвращает рукопожатие и смотрит на склоненную голову ангела. Он чувствует внезапное, странное головокружение.
Граммофон через дорогу продолжает играть: Луна, которая задержалась над лондонским городом… бедная озадаченная луна с хмурым взглядом…
— Ты… в порядке? — спрашивает Кроули, когда пальцы Азирафаэля вздрагивают и сжимаются вокруг его пальцев.
— Нет, — отвечает Азирафаэль и тут же поправляется: — Я имею в виду, да. Конечно. В полном порядке.
Кроули пристально смотрит на него в полумраке. Несмотря на все усилия Кроули, Азирафаэль так и не освоил искусство блефа; Кроули отказался от попыток играть с ним в покер, потому что это не весело, когда каждый раз честно и откровенно ёрзаньем или закушенной губой Азирафаэль сообщал Кроули, что у него нет ничего, кроме пары шестёрок. Без малейшей попытки обмануть.
Вот и теперь лицо и тело Азирафаэля говорят Кроули, что что-то не так, так же ясно, как если бы ангел произнес это вслух. Но он в безопасности, и даже его драгоценные книги в безопасности, и что ещё может быть плохого, о чем он не расскажет Кроули?
—Ты уверен? — Непривычная сдержанность Азирафаэлся озадачивает и почти пугает, ангелу не свойственно быть сдержанным; на самом деле он обычно слишком часто перегибает в другую сторону, и все его радости и тревоги выплескиваются наружу по малейшему поводу.
— Да. Но, может быть, пообедаем вместе… на следующей неделе…. — Азирафаэль колеблется, потом добавляет: — Энтони.
— Нет, — говорит Кроули, прежде чем осознает, что только что ляпнул, и быстро поправляется: — «Нет» не в смысле обеда, «нет» в смысле Энтони.
— Нет? — Азирафаэль наконец поднимает голову и смотрит в лицо Кроули. — Но ты же сказал, что изменил имя…
— Для людей, — объясняет Кроули. — Не для тебя.
— А как же мне тогда тебя называть?
Когда Азирафаэль стоит так близко, разница в росте становится заметней, и Кроули сгорает от внезапного желания взять его под своё крыло и унести их обоих прочь, подальше от Европы с её ледяными зимами, жалкими войнами и людьми, постоянно использующими друг против друга самые жестокие изобретения. Ему хочется лежать где-нибудь на пляже под палящим солнцем и с бокалом вина в руке, а рядом с ним чтобы был Азирафаэль, читающий одну из своих толстых и отупляющих старых книг.
Азирафаэль всё ещё держит его за руку, и Кроули отваживается коснуться большим пальцем ладони ангела.
Улицы города были вымощены звёздами, это было так романтично…
— Я хочу, чтобы ты называл меня Кроули, — говорит он. Его человеческое тело дрожит от тоски и жажды большего, раздираемое теми сложными беспорядочными человеческими желаниями, которые, как ясно дал понять Азирафаэль, нежелательны. — Так же, как и всегда.
— Тогда очень хорошо. Кроули.
Азирафаэль улыбается ему, улыбка такая грустная и сладкая, что Кроули буквально скручивает от желания наклониться и поцеловать Азирафаэля, и он даже уже почти качается вперёд, но тут Азирафаэль сжимает его руку последний раз, очень крепко, и отпускает…
— Тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — эхом отзывается Кроули и смотрит, как Азирафаэль переходит дорогу и входит в свой магазин.
Ночью какая-то женщина поёт о мире, перевёрнутом вверх дном, и Кроули снова садится в «бентли», наклоняется вперёд и кладет голову на руль, а потом выпрямляется и достает пачку сигарет.
Закурить получается лишь со второй попытки, его руки дрожат, и он выдыхает длинную струю дыма и пытается успокоиться и взять себя в руки, прежде чем беспомощная, безнадежная тоска под кожей заставит его выйти из машины, перейти дорогу к книжному магазину Азирафаэля и сделать что-то непростительно глупое. Он запрокидывает голову, чтобы посмотреть на ночное небо, усеянное звездами, которые он помогал развешивать, когда мир был новым и сияющим.
Падшие ангелы не получили никакой божественной милости, никакого шанса на прощение. Нет никакой возможности покаяться за их бунт. Но даже если бы они это сделали, Кроули всё равно не взял бы эту милость, поскольку это означало пожертвовать своим любопытством, своей жаждой знаний. Но, возможно, в какой-то огромной, космической, невыразимой шутке это и есть его епитимья: приговор провести вечность, желая того единственного, чего он не может иметь во всей Вселенной.
И он даже не может утешиться мыслью о том, что однажды, может быть, когда-нибудь, когда планеты выстроятся в ряд каким-то доселе невиданным образом, всё ещё каким-то неведомым чудом может сложиться. Он знает, знает точно, что такого не будет. Потому что уже дважды поцеловал Азирафаэля, и каждый раз ангел совершенно ясно и недвусмысленно давал понять, что об этом думает. На мгновение Кроули почувствовал горькое сожаление по поводу собственной импульсивной глупости.
Когда он докуривает сигарету, пластинка всё ещё играет, и он прислушивается.
Подкрадывался рассвет, весь золотой и голубой, чтобы прервать наше рандеву…
Сквозь щель в плотных шторах смутно виднеются две танцующие фигуры. На самом деле они почти не танцуют; это всего лишь повод крепко обнять друг друга и слегка покачаться, а Кроули ухмыляется и поднимает руку. Щелчок его пальцев заставил бы иглу проскочить по пластинке, безнадежно её царапая. Так и будет, достаточно щелкнуть пальцами.
Но сегодня ему почему-то совершенно не хочется делать ничего подобного, и потому он просто долго сидит, прислушиваясь и вздыхая, а потом закрывает окно и едет домой, в свою одинокую постель.
Следующий день принёс Элли столько хлопот, что она сумела забыть о Джо, пусть только и до вечера. Это был несомненный прогресс, и чтобы его закрепить, она купила бутылку вина, которую спрятала в холодильнике Харди. Вместе с едой из китайского ресторана — дети всё равно такое не ели. Элли объявила Тому, что завтра он пойдёт в новую школу, и чтобы подсластить пилюлю, отвела их с Фредом в «Макдональдс», после чего уложила спать. Она бы и сама с удовольствием уснула, если бы не обещала Харди зайти, чтобы обсудить работу. Всё-таки в жизни в такой близости от офиса и начальства были и небольшие минусы.
Позёвывая, Элли проверила сон Тома и отправилась к Харди. На совещание. Скрипучую ступеньку она благополучно миновала, но споткнулась о порог и едва не грохнулась. Хороша бы она была, открывая дверь лбом!
Свет в офисе почему-то был выключен, но Элли это быстро исправила и, пока Харди не появился, начала втыкать в облюбованную стену кнопки, стараясь соблюсти цветовую гармонию.
— Миллер, опять вы?
— Я же обещала зайти. И мы договаривались.
— Как я мог забыть? — Харди скривился, разглядывая истыканную кнопками стену. — Вы просто горите на работе.
— Стараюсь, сэр. А вы готовы ввести меня в курс дела?
Харди потёр лицо и скрылся в комнате, откуда через минуту вынес увесистую папку:
— Я как раз сам изучал.
— Отлично. Выкладывайте.
Харди скептически хмыкнул, но всё-таки принялся выкладывать бумаги из папки на стол.
— Дело, в общем-то, простое. Это наш клиент, мистер Торн, — с фотографии на Элли сердито смотрел похожий на бульдога мужчина, — а это его жена. Которая, судя по его наблюдениям, не только ему изменяет, но и собирается отправить в мир иной, чтобы получить наследство. Ничего особенного.
— А эта Лиза Торн красотка, — отметила Элли, разглядывая снимок молодой блондинки. — Это ж надо так любить деньги.
— Вам не понравился мистер Торн?
— Не в моём вкусе, — Элли наморщила нос. — Ему как будто дерьмо на стол положили, чтобы сделать такую фотографию. Хотя, конечно, убивать за такое как-то не очень… но ведь он может и ошибаться?
— Вполне. А это любовник жены. Он работает охранником в ночном клубе. Тоже не нравится?
— Так себе.
— Вам трудно угодить, Миллер.
— Возможно. Только я всё ещё не понимаю, что нам нужно сделать. Этот Торн уже отлично поработал, ну, или на него поработали. Всё выяснил, молодец, почему бы теперь ему просто не развестись? Или, на худой конец, переписать завещание?
Харди снял очки и почесал дужкой бровь:
— Он не уверен.
— В чём?
— Ни в чём. Говорит, что любит её и готов простить.
— Что именно? — Элли впервые сталкивалась с такой широтой взглядов. — Покушение на убийство?
— В этом он тоже не уверен. Ему кажется, что произошла чудовищная ошибка, поэтому он обратился к независимым специалистам, то есть к нам.
— А до этого были зависимые?
— Возможно. Он обращался в агентство и выявил нарушения в их работе.
— Неужели не заплатили налоги?
— Миллер, в вас не осталось ни капли сострадания?
— Кто бы говорил, — Элли выразительно взглянула на Харди. — И этот Торн совсем не похож на будущую жертву.
— Возможную жертву, — поправил Харди и, порывшись в папке, отдал Элли сшитые листы. — Это отчёт наших предшественников. Можете почитать на ночь.
Элли фыркнула и, взяв фотографии, прикрепила их к стене. Дело можно было считать открытым, и было даже приятно, что нет ни жертвы, ни каких-то улик. Да и никакого преступления, в общем-то, тоже не было. Пока.
— Чего вы так улыбаетесь, Миллер.
— Вы ужинали, Харди?
— Да. А почему вас это интересует? — мгновенно насторожился он.
— Потому что я купила вина и хотела вам предложить…
— Я не пью, Миллер.
— Точно! — вспомнила Элли. — Из-за здоровья.
— О деликатности вы, понятное дело, не слышали?
— Да будет вам, Харди! Раз уж мы теперь соседи и даже напарники, то волей-неволей нам придётся узнать друг о друге чуть больше. Чтобы, если вдруг с вами что-то случится, я смогла помочь.
— А если что-то случиться с вами? — ехидно поинтересовался Харди.
— А про меня вы и так всё знаете.
— Всё? — Харди удивлённо округлил глаза.
— Почти. Я не делаю тайны из своей жизни и расскажу вам о том, что заинтересует.
— Вы чересчур общительная, Миллер.
— Разве это плохо? — улыбнулась Элли. — Только это и помогает мне уживаться с вами, сэр.
— Я бы не был в этом настолько уверен, — пробормотал Харди.
— Вы что-то сказали?
— Читайте уже отчёт, Миллер.
— Угу… а рис с морепродуктами вы хотите?
Харди скривился:
— Что вы называете «морепродуктами»? Улиток?
— Креветок, мидий, кальмаров… это вкусно, сэр.
— Я так не думаю.
— Вы можете отдать их мне и съесть рис.
— Благодарю.
— Это значит «да»?
— Это значит «нет»! Рис я тоже не люблю.
— Как знаете, сэр, а я поем… где у вас микроволновка?
— За шторой на подоконнике.
За шторой Элли нашла ещё чайник с двумя грязными чашками и надкусанное печенье на блюдце.
— А вилка у вас есть?
— Огласите сразу весь список.
— Ещё можно чистую чашку и чайный пакетик. И тогда я вам дам шотландское яйцо.
— А с чего вы взяли, что оно мне нужно?
— Не люблю есть, когда рядом кто-то голодный — вы будете смотреть мне в рот.
Харди явно хотел что-то сказать, но прикусил язык и кивнул:
— Ладно. Хорошо.
— Вам разогреть яйцо?
Харди не ответил, поэтому и греть ему ничего Элли не стала. Она положила яйцо на блюдце к печенью и подвинула его Харди, а сама взялась за отчёт. Рис она брала из коробочки не глядя, а попавшиеся морепродукты определяла по вкусу.
— О, она покупала рогипнол, — Элли перестала жевать. — А почему решили, что это для Торна?
— У неё нет для этого никаких показаний.
— Допустим. Но я не вижу в этом угрозы. Мы можем с ней поговорить?
— Торн настаивает, чтобы мы не вступали с ней в контакт.
— Почему?
— Это одно из его условий, — Харди пожал плечами.
— И оно дурацкое! — Элли помахала вилкой в воздухе и, обнаружив, что рассыпала рис, извинилась: — Я потом это уберу.
— Не сомневаюсь.
— И вы будете выполнять эти дурацкие условия?
— Буду, а вот вас такие условия не связывают. Я не стал говорить, что мы работаем вместе, тем более, Торн настаивал, что ему нужен офицер полиции.
— Вы это давно знали?
— Догадывался и решил подстраховаться.
— Понятно, — Элли почувствовала себя не в своей тарелке. — Так я тут нелегально?
— С чего это вдруг? Если хотите, то мы можем составить договор о сотрудничестве и отметить его у барристера.
— Мы непременно так и сделаем, но мне кажется, что вы ещё что-то не договариваете.
— Ну да, — Харди разглядывал собственные ладони, будто не видел ничего интереснее. — Сын Торна учится в той же школе, что и Том, а Лиза иногда забирает его оттуда.
— Удобно.
Элли уже собиралась обидеться, но Харди вдруг виновато пожал плечами:
— Подробности я узнал только сегодня. Это действительно хорошая школа, и я не собирался вас так использовать.
— Но выглядит как-то не очень, — Элли недоверчиво покачала головой.
— Миллер, всё это дело в принципе выглядит не очень. Но мы с вами разберёмся. Вместе.
В этом, определённо, был смысл, а подлостей от Харди ждать не приходилось, поэтому Элли кивнула:
— Хорошо.
Небо светлело у горизонта. А он лежал на обжигающе холодной палубе небольшого и давно мертвого буксира и не мог заставить себя подняться. Ругал себя последними словами, говорил: «На себя наплевать, так хоть об Эри подумай. Она же пропадет одна. Она же блаженная, ее этот мир прожует и косточек не оставит». Обманывал себя: «Раз уж ты выжил. Раз уж эта ночь миновала, и ты смог выбраться, то будет глупо замерзнуть сейчас, в двух шагах от спасения». Двигаться было больно. Даже дышать было больно.
Грегори два раза срывался и падал, пока пытался открыть верхний люк. Люк не был задраен, но Грегу не хватало сил его сдвинуть.
А снаружи оказалось много чистого морозного воздуха, которым невозможно надышаться. И пусть завтра заболит горло. Плевать. Может статься, у него завтра и вовсе не будет горла. И головы.
Вставай, тряпка, сказал он себе. Скоро твоя вахта. Нужно успеть добраться до дому и привести себя в порядок. Хотя бы умыться. И отмыть волосы от крови. Может, все не так страшно, и там, под кровавой коркой, рана не настолько опасная, ведь ты же все-таки выжил. Может, зашивать ее не придется.
Грегори все-таки приподнялся на руках и огляделся. Город в утренней дымке казался величественным и зыбким, словно он — одна из фантазий капитана. Сколько кораблей здесь! Больших и малых, украшенных трубами и пароотводами, С высоченными мачтами и каркасами бывших аэростатов. «Неужели же никому кроме нас с Даниэлем никогда не приходило в голову отремонтировать хотя бы один? Подняться к самым хрустальным небесам, а если надо — разрушить их, добраться до равнодушных богов и вытрясти из них душу, но узнать дорогу назад. В то прекрасное далеко, которое было частью жизни моего капитана. Снова превратить прошлое в будущее. Правильно настроить стрелки компасов. Чтобы север к северу, а юг — к югу…»
Должно быть, это начинался бред. Грег смутно помнил, как на четвереньках добрался до надстройки, долго сидел, стараясь не притрагиваться почти голой спиной к ее ледяному металлу. Глаза слезились, но он смотрел на солнце. Как оно медленно вылупляется из марева у горизонта. Там, за кораблями, за километровым обрывом — огромная снежная равнина, по которой не проложено ни троп, ни дорог. Еще дальше, у самого горизонта — череда вершин, из-за которых, если верить старым журналам, сюда пришел воздушный флот из бухты дель Констанц…
С восходом словно стало теплее. Ему удалось подняться. Ветер пытался сорвать с плеч сорочку и шарф, и Грегори хотелось больше всего на свете сжаться в маленький плотный комок, чтобы там, в глубине, зародилось хоть немного тепла. Он добрел до перекидного мостика, наведенного на палубу соседнего судна. И сразу стало понятно, где он находится: возле императорского линкора, всего одним уровнем ниже его шлюпочной палубы. Значит, до капитанского дома и до Верхних улиц добираться будет ближе, чем до «Квадрата».
Грегори брел, надолго останавливаясь, чтобы отдохнуть и найти, за что ухватиться. Идти без опоры было выше сил. Хорошо, что большинство переходов, трапов и сходней — с перилами. Хорошо, что палубы-улицы узки, а леера надежны…
Иногда он приходил в себя оттого, что разговаривал вслух с капитаном. В бреду он позволял себе даже спорить, а капитан отвечал ему, прищуривая мудрые синие глаза.
Грегори говорил, что море становится абстракцией. Далекой сказкой. А моряки — это теперь просто название для людей, которые поддерживают порядок в городе, обслуживают город. Это просто люди, подчиненные определенному порядку, но забывшие о природе этого самого порядка, о его изначальной необходимости. Капитан отвечал: а ты сам? Подумай, Грег, что движет тобой? В чем причина того, что ты продолжаешь уже второй год каждый день приходить в дом к немощному старику, ухаживать за ним, слушать его бредни. Неужели же только привычка? Чувство социальной ответственности? Неужели нет в тебе того стального стержня, что был в нас. В моем поколении. Я же вижу, чувствую в тебе, парень, этот стержень. Так почему сам ты слеп? Почему сам не видишь, что ты — часть моего мира, правильного и звонкого, как судовой колокол.
— И мертвого, — отвечал Грег.
— Нет, пока мы помним…
— Помнить — мало! Память, это абстракция. Память о море ничего не значит для тех, кто моря не видел. Как память о золотом веке или о великом чуде.
— Так делай, парень. Делай, черт тебя побери. Ты один из нас, так какого демона ты жуешь сопли? Сколько еще должно сгинуть поколений, чтобы вы, наконец, решились…
Грегори уже казалось, что это говорит не капитан. Что это он сам говорит себе, и вовсе не про какое-то будущее. Смешно в горячечном бреду решать судьбы мира. Это он говорит себе о следующем шаге, о следующем вдохе. О том, что нужно сделать здесь и сейчас, чтобы не упасть со сходней, чтобы на своих ногах встретить патруль.
Очередной шаткий мостик под ногами закончился. Он ступил на обледенелые камни, и едва смог удержаться. Если пойти влево, то скоро будет бар «На маяке». Справа в конце улицы — дом капитана. Но нехорошо идти туда в таком состоянии. Герег поплелся к бару.
Конечно, бар был еще закрыт. Пожалуй, имело смысл постучать в заднюю дверь, но Грегори не смог заставить себя сделать несколько лишних шагов. Присел у дверей, закрыл глаза. Кажется, предел достигнут. И даже интересно, что же там, за пределом.
Кто-то подошел к нему. Что-то теплое легло на плечи. Грег попытался посмотреть, но не смог. Хорошо, что остался в сознании. Даже расслышал уютные, быстрые слова:
— Хорошо, что ты выжил, моряк. Держи, это твое. Вот так… давай проденем руки… хорошо. Отлично. Подожди здесь еще немного. Скоро за тобой придут…
За ним и вправду пришли.
На площадь Саркан, по обычаю, пришёл по сумеркам, когда в небе догорели последние отблески багрового солнца, а тьма ещё только стала сгущаться и пока что опасливо отступала от робких языков факелов. Было шумно, да и людей собралось много: из развлечений поединки всегда оставались любимым зрелищем. Заезжих бардов да сказителей в их глухомань заносило нечасто, да и то лишь по зимнему времени с санными обозами, а иных гостей и того реже доводилось видеть. Зато на бои собирались поединщики со всей округи, а тут на порубежье хороших бойцов было с избытком — можно и размяться, и повеселиться как следует. Поначалу мальчишки затупленными мечами рубятся или деревянными дубинами машут, а под конец уже настоящие бои открывают, где можно оружие выбирать на обе руки.
Жеребьёвка началась, и Саркан встал в очередь. Его уже успел поприветствовать с десяток бойцов, и несколько бойких девиц украдкой одарили знаменитого поединщика манящими и весьма нескромными взглядами. Он не показывал лица, закрывался низко надвинутым капюшоном серого, порядком потрепанного плаща. А во время боя обматывал голову куском серого холста, оставляя лишь узкую щель для глаз. Но его неизменно узнавали, хотя многие носили двойные мечи за плечами и простую серую одежду. А после его побед другие бойцы также стали прятать лица — только вот зачем уподобляться в такой мелочи, если мечи в руках словно мёртвые? Чтобы выиграть бой, клинок должен летать, петь вечную песнь жизни и славить небо, напиваться кровью, а не пластать воздух, будто поединщик колом, наспех из плетня выдернутым, размахивает.
Очередь двигалась споро — бои до первой крови обычно долго не велись. Довольно малейшей царапины, что нательную рубаху рудой окрасит, — и следящий бойцов останавливал. А кто жеста не слушался, на того могли и бадью воды студёной выплеснуть — по зимнему морозу колодезная водичка хорошо остужала даже самые горячие головы. Да и за такими бойцами наблюдать было скучно — слишком сильно сторожились. Впрочем, и награда за такой бой была мелкой — пара медяков победителю. А вот за кровавые потехи отсыпать могли и пригоршню золота.
Саркан прищурился, небрежно повел плечами под распахнутым тулупом — спину протянуло острой болью. Но сдержался, только зубами скрипнул — ничего, перетерпит, только злее биться станет. Саркан глянул на опоясанный верёвками пятак, где сошлась первая пара на смерть. Всё равно ведь нарочно до смерти не зарубятся, разве только чуток покалечатся. Вот в прежние времена, когда с дальних поместий да лесных подворьев бойцы сходились, — вот тогда на поединки любо-дорого поглядеть было. Руда во все стороны плескала. А сейчас махач, и ничего больше. Ставок он делать не стал — и так ясно, что кряжистый мужик проиграет, слишком медлителен, хотя и бьёт резче, да и силы не занимать. Так и вышло — совсем юный, однако более шустрый парнишка ловко увернулся из-под верхнего рубящего удара да полоснул поперек живота. Саркан принюхался — кровь была свежей и пахла вкусно. Но нельзя. Потом он поохотится.
Ещё шесть боев, таких же скучных, ещё шесть раз пятак заливали водой — схватывалась по такому морозу она почти сразу, так что лапти да кожаные подошвы поединщиков скользили знатно. Но вот и последнего невезучего бойца за ноги утянули в бок — вроде и дрался пристойно, однако на меч напоролся и, видно, не оклемается.
Когда вестник выкрикнул его имя, Саркан шагнул вперед, на ходу сбрасывая тулуп, и перед самой верёвкой скидывая с ног валеные из шерсти сапоги. Босиком удобнее будет. Он даже улыбнулся, когда почувствовал нежные прикосновения холода к ногам и плечам — родная стихия. Самый лучший друг и самый заветный враг. Мороз и холод порождали новое тело, они же и губили прежнее. Саркан глубоко вдохнул и единым рывком перемахнул через натянутые по грудь верёвки.
— Завяжите очи, — хрипло бросил он. — Я повышаю ставки. Согласен выйти против четверых бойцов.
Люди дружно ахнули, в тот же миг к нему бросились Свен и Гринька — закадычные трактирные приятели, с которыми не по одной кружке медовухи пропустил, принялись разубеждать. Мол, куда против четверых-то, тебе и двоих достаточно, особенно коли очи завязаны будут.
— Локоть золотых, — сквозь зубы рыкнул Саркан.
— Поддерживаю, — густо пробасил купец Вилько.
Саркан усмехнулся — он был уверен, что его вызов примут. Да и золото он чуял — здесь локтей шесть ещё у людей по торбам да кошелям припрятано.
— Ставлю три меры, — выкрикнул кто-то из кузнечной слободки. Слишком уж с той стороны несло каленым железом да рудным огнем.
— Две меры, что не справится.
— Серебряную голову!
Люди азартно заспорили, стали торговаться. Саркан вновь передёрнул плечами — страшная зима будет в этом году, раз его болью пробирает так рано, хотя ещё до карачуна три седмицы.
— Ведро золотых.
— Два локтя.
Саркан медленно повернулся вокруг, подставился, позволяя себе завязать глаза плотным куском черной ткани — видно, кто-то плащ отдал на благое дело. От одежды пахло квашеной капустой и тёплой печкой. Саркан содрогнулся — жар печки и горящих поленьев напоминал пыточную. Кажется, больше ставок не будет. Да и поединщиков уже выбрали — глупцы едва не передрались за право выйти на круг. Ещё бы: победившему достанется мер пять, а то и шесть серебра, локоть золота — даже если и вдвоём на ногах останутся, или втроём — всё равно не в убытке. Да и заметно, как все уже прикинули, что с двумя знаменитый поединщик справится, но вот против четверых умелых бойцов он ведь ещё ни разу не выходил.
— До смерти, — хрипло провозгласил Саркан, — и без пощады.
Ему не нужно было видеть людей — он их и так чуял. Их одежда пропиталась ароматами печного дыма и недавнего обеда. Опытные бойцы перед дракой животы предпочитали не набивать, но днём запросто могли плотно перекусить. А ещё эти люди слишком громко двигались: они дышали, шаркали ногами по льду, поскрипывали снежными крупинками, шелестели рубахами. Да и движение меча можно услышать — у каждого клинка свой голос, когда он режет воздух. Надо только сделать вид, что супротив четверых биться ему нелегко.
Саркан почти не бил в ответ, он легко в последнее мгновение уклонялся от замахов, подныривал под разящую руку, не позволяя загнать себя в угол. Дважды он даже нарочно подставился под меч — от таких царапин вреда для него особого не будет, зато нападающие слегка расслабятся — уж больно обильно кровь из ран хлещет. Но ведь бой-то до смерти и без пощады, потому не страшно. Первого он уложил точным ударом в горло и чуть провернул меч — не для того чтобы добить, просто следовало быстро выдернуть клинок и закрыться от слишком умелого вспарывающего удара. С выпущенными кишками даже он долго не продержится, так что пришлось. Второго добивать не стал — метким пинком переломил ему колено и вторым ударом отшвырнул к верёвкам, а то его сотоварищи уже в раж вошли, легко могли бы затоптать. Третий мягко осел на лёд, придерживая впившийся под рёбра меч. А четвертый сам подставился — напал сбоку, позабыв, что Саркан обоерукий боец, а перекинуть клинок в другую длань можно мгновенно.
После того как упал последний, он ещё поводил мечом из стороны в сторону, убеждая толпу, что и вправду ничего не видит. Люди потрясённо молчали, но даже если и кинутся мстить за братьев, сыновей — то он и с остальными справится. И тогда охоту можно будет не откладывать. Здесь всего пару сотен человек — можно начать пир, а на остатки добычи и лесное зверьё подтянется. Но не бросились, разразились восторженными воплями, славя мастерство умелого бойца. Так тому и быть — пускай и дальше живут, он найдёт себе пищу в другом месте. А сюда снова придет развлечься, как и приходил всю осень, лето и весну. Саркан сорвал повязку, оглядел себя — ясно теперь отчего рот слюной наполнился: полегшие бойцы его с головы до ног своей рудой обляпали. Тяжело ступая и пошатываясь, чтобы все видели, как ему тяжко пришлось, он подошел к следящему за своим выигрышем.
Монет оказалось много — благо кто-то из девок бросил ему прочную торбу. Пересыпав монеты и поблагодарив помощников, Саркан кивком подозвал трактирщика, не глядя зачерпнул из меры с золотушками.
— Всем медовухи. Да побольше. — И ссыпал ещё пару пригоршней в услужливо подставленный подол жонки трактирщика. И лишь затем позволил накинуть себе на плечи тулуп.
Бочки с медовухой прикати прямо к пятачку, тут же разложили и костры для жаркого. Когда люди разгулялись настолько, что даже стали петь, Саркан, наскоро распрощавшись, двинулся за околицу. Ему предстоял неблизкий путь, да и засиживаться у людей не стоило — спину уже вовсю полосовали плети боли, так что сдерживаться было трудно. Но одно дело, если крутить его начнет в лесу — волки, пусть и голодные, к нему подступиться не отважатся, — и совсем другое, если обряд накроет посреди селища. Но обошлось, пусть и почти бегом, а по свежему снегу да бездорожью пробираться тяжело, но до темной звезды он успел добраться до запрятанной в гущаре пещеры.
— Ты долго, — навстречу ему высунулась огромная драконья голова и приветливо пыхнула дымом. Саркан зажмурился — драконий огонь был похож на тепло далёких звёзд, вроде бы и не обжигает, но окутывает каким-то ледяным холодом. — Я беспокоился.
— Напрасно. — Саркан быстро высыпал монеты и бережно подгребал их к бокам лежащего дракона. — Я вернусь к тебе, даже если меня убьют… ты же знаешь, господин. Скажи, этого золота хватит или надо ещё сходить?
— Сейчас да, — огненный дракон с любовью подгрёб горы монет передними лапами. — Это будет всего лишь двухсотая линька. Она не сложная, а вот следующая будет хуже. Там у меня на шкуре будет струиться черная вязь.
— До следующей ещё долго. — Саркан уселся возле драконьей пасти и привычным жестом почесал под нижней челюстью — самое чувствительное место на непробиваемой даже каленым копьем шкуре. — Целых десять лет. Спи, не бойся. Я не уйду. Вот смотри — снова цепь надел, — и в подтверждение своих слов застегнул на себе ножные кандалы. — Я не уйду, только ненадолго на охоту, а потом вернусь. Спи. Хочешь, я расскажу тебе про ледяного дракона, который своим дыханьем сковывает землю и погружает всё живое в вечный сон…