Мари родилась в Непокорном городе. Он был единственным крупным, пригодным для серьезных разработок, месторождением ртутного серебра. История этого места такова, что ранее оно принадлежало ордену Древней веры, и, словно оплот Старых земель, осталось нетронутым войнами и экспансией. Их не коснулись ни междоусобные войны, ни колонизация современной империи, ни магическая бойня. Городок смотрел на окружавшую суету с высоты своей горы и являлся маленьким государством внутри государства. Вся империя их недолюбливала – свободные мастера, которые не платили налогов в казну и жили с гордо поднятой головой, не позволяя диктовать им правила. Мастера сами выбирали, кому продавать оружие, а кто его не достоин. Цена же священного клинка была невероятной.
При этом девочка всегда видела тяжесть труда: металл был опасен для организма: ранняя смертность и тяжелые болезни сопутствовали гордой свободной жизни.
Сама Мари любила смотреть на Родник с самой высоты. Часто, в грусти или в радости, она сидела, спустив ноги с технического балкончика, вытянув руки, словно лаская металлическую струю издали, и, управляя брызгами и волнами не иссякающего источника, бьющего фонтаном из недр. Будучи малообщительной и замкнутой, девочка часто ассоциировала себя саму с этим месторождением. Все беды и радости она встречала на своей смотровой площадке – ее уже устали гонять и только рукой махнули.
Производство представляло собой красивый блестящий замок, уходящий своими пиками в небо. Над рудником склонились сотни и сотни маленьких полупрозрачных башенок, с кучей переходов и лабораторий. Сам рудник походил на ключ бьющего жидкого железа, которое по трубкам и каналам шло в огромные резервуары. А потом застывало подобно серебру и, лишь в их печах, рассчитанных на невероятные температуры, оно расплавлялось вновь. Один раз. Меч из такого металла был особенным: он не поддавался ремонту: сломавшись, попадал в утиль. Но сломать его было непросто. Он отличался прочностью сотни обычных мечей. Собственно, он и был сломан единственный раз за всю историю! Когда Кротонду освобождали от ангелов.
Соседка-няня, коричневая морщинистая старуха, казалось, пережившая всех своих родных и не одну тысячу лет, (говорят, она раньше была ведьмой, но утратила силы и скрывалась в их поселении), говорила, что ангелы раньше хозяйничали у людей. Насиловали женщин, грабили небольшие деревни, вырезая жителей сотнями, сбивались в ватаги с разбойниками и могли напасть на небольшой городок. Они делали здесь, что хотели, но Родиной все равно признавали только свой мир, возвращаясь туда каждую неделю. Им нужен был свет солнца, иначе они утрачивали свое сияние, (накопленное, и истрачиваемое), и становились слабыми, уязвимыми.
Позже, когда дед нынешнего императора решил разделаться с этими нападениями, он заказал сотни тысяч мечей в Непокорном. Мастера, тщательно выбиравшие владельцев чудо-оружия, иногда голодающие но не продающие смерти недостойным, вмиг озолотились. Но император был не прост! Он договорился с одним из ангельских кланов, и ангелы закрыли портал своим же. Потихоньку ослабевших диких собратьев устранили, а клан отказался сдавать оружие обратно. Кузнец – глава деревни – потребовал божьего суда: он вызвал на бой предводителя. Ангел рассек пополам от головы до пояса своего врага, пра-пра-прадеда Мари, но кровь кузнеца, настолько пропитавшаяся священным металлом, обожгла небожителя, и оплавила, словно лавой. Меч главы деревни, переломленный пополам во время битвы, до сих пор хранится в Главном доме, как память о всеми забытой войне.
Непокорный тогда не получил оплаты и был предан Империей. А богиня, спустившаяся для священного суда, была очень разгневана предательством своих же подданных. Она взорвала всю поляну, откуда успели спастись только некоторые военачальники, владевшие телепортом. Сам император погиб. Все эти обстоятельства засекретили. Ангелы перестали хозяйничать в Кротонде. А на месте убитых вооруженных воинов возник огромный шар из священного металла – шар божественного гнева. Богиня не смогла уничтожить мечи, но так их смяла и переплела между собой, что шар кажется монолитным, пока не рассмотришь его вблизи, различая сжатые до плоского лезвия и рукояти…
Спустя долгое время, Непокорный стал обузой для власти. Новый император хотел, чтобы стратегически важный рудник был под контролем империи, кузнецы были против. Не придя к договоренности, император сообщил, что хочет сделать большой заказ. Но кузнецы воспротивились, не найдя причину владения священным оружием веской.
Через три дня после этого город стерли с лица земли.
Мари помнит, как они, ничего не ведавшие четырехлетки, радостно бежали навстречу вспышке света, раскинув руки, и, приветствуя светлых прекрасных людей с белыми крылами…
Она помнит первую непонятную обиду, когда старуха-соседка схватила ее за волосы и, против воли, втащила в дом, срочно запирая дверь на засов, и, открывая подпол. Красивые светящиеся ангелы казались чудесными и прекрасными… лишь в окно Мари увидала, как ангел рассек своим сверкающим клинком сначала прибежавших любопытных детей, а затем и кузнецов, что вышли защищать свои дома. Темно-красная жижа стекала по белым волосам и светлой жемчужной коже, подобно грязи, навсегда оставшись в детской памяти. Мари кричала. Она билась в крепких сухих руках старухи и не хотела уходить от окна. Потом сразу утихла, после хорошей пощечины. И совсем тихий безвольный, как кукла, ребенок ушел с ведьмой в подпол. Они слышали, как сломали дверь, вынеся с петель. Ангелы переговаривались, что тут точно кто-то есть, раз заперто изнутри, и был слышен крик. Но опуститься на колени и взглянуть в щель между досками не догадались. А вот Мари, широко распахнутыми глазами следила и запоминала каждый момент.
После нападения они еще долго не решались выходить. На третий день тишины, сожрав все коренья, соленья и сырые немытые овощи, что хранились в подвале, бабка с девочкой вышли на белый свет. От всей большой деревни осталось семь человек! Зам главы, только что вернувшийся со сделки, вызвал параполицию. Те, прикрывая носы платками, изучали зловонную бойню. Непокорный, единственный имевший оружие против небожителей, был ими уничтожен.
– Работали свои. – Четко и уверенно сказал старухе инспектор с более, чем странной внешностью. Он единственный не боялся говорить прямо. – Застали врасплох. Запечатали рудник. Зачистили, считай, целиком. Думаю, вам тоже грозит опасность, как нежелательным свидетелям. Почему? Потому, что я запросил вам убежище, но мне отказали.
– Откуда мы знаем, что вам самому можно верить? – горько спросила ведьма. – Заманить нас хотите, да изничтожить совсем?
– Уж вам-то стоило бы отринуть предубеждения. Лисы не врут. – Ответил инспектор.
– Спасибо, Себастьян. Поблагодарила старуха и тихо ушла в дом собирать небогатые пожитки.
Через пару часов они с девочкой навсегда ушли в столицу. На немой вопрос ребенка бабка ответила:
– У черта под боком будут меньше искать.
Изничтожим засекречивающий слой?
Новый арт готов, а значит игра продолжается!
=> Заглядывайте в Сообщество ВКонтакте «Три билета до Эдвенчер» https://vk.com/clubthreebileta
=> Ставьте лайки к соответствующему посту с артом на стене сообщества
=> И тем самым — убирайте лишнюю черноту с рисунка!
Все ранее рассекреченные рисунки по предыдущим «боям» уже есть в альбоме
https://vk.com/album-156052173_277680665
Наконец, в коридоре забренчали ключами. Вошел магистр, едва скользнул взглядом по пленнику. Приказал кому-то в коридоре:
— Заносите.
Виденный во дворе юноша показался в проёме, пятясь по-рачьи. Споткнулся о кувшин, который магистр переступил, не заметив, ойкнул, уронив что-то. Оглянулся, налетел на испепеляющий взгляд. Сбивчиво извиняясь, помчался за укатившимся в угол кувшином, подобрал хлеб. Замер, не зная, куда их девать. Закат кивнул на тюфяк рядом с собой, юноша, испуганно косясь поровну на пленника и магистра, пристроил всё в уголок, поспешил к двери. Вместе с другом, державшим с той стороны, втащил в камеру огромную решётку. Снова выскочили в коридор, едва не столкнувшись в дверях, приволокли жаровню. Закат поджал ноги, чтобы на них не наступили, и получил ещё порцию беспокойных переглядываний.
Оставалось только надеяться, что пытать его будут не эти дети.
Магистр щурился, явно в бешенстве. Едва всё было сделано, махнул рукой:
— Благодарю. Свободны.
Оруженосцы вымелись из камеры быстрее ветра. Магистр сердито выдохнул, покачал было головой, но одного взгляда на пленника ему хватило, чтобы повеселеть.
— Знаешь, я понял, почему ты всегда пытал меня лично, — он тронул рукоять, торчащую из жаровни, улыбнулся Закату. — Люди, даже самые лучшие, слабы. Они пострадали от сил тьмы, но не могут быть тверды, свершая справедливую месть.
Магистр поманил Заката пальцем, а когда тот не двинулся с места, подошел сам, вздернул за воротник. Прижал спиной к решётке, распустил пояс, стащил рубашку.
Закат отстраненно думал, что может попробовать оттолкнуть его. Вот так — и магистр споткнётся, ударится виском о край жаровни, упадёт. Сверху посыплются угли… Чуть шевельнулся, преодолевая боль, но понял, не успев попытаться — не выйдет. Он думал так, будто всё ещё полон сил, а на самом деле даже стоял только благодаря тому, что его держали.
— Я мечтал поквитаться с тобой долгие годы, — горло Заката перехватил ремень, не позволяя сползти на пол. Магистр быстро и удивительно ловко привязал пленника, накрепко, не пошевелиться. — Ради своих рыцарей я готов был разделить с ними сладость победы, но они не справились со своей светлой миссией. Один ходит и молится, двое сбежали. Даже Огнеслава, с её стальным стержнем, усомнилась!
Магистр отошел, любуясь своей работой. Закат молчал. Явь слишком плотно смешивалась с недавним сном, чтобы можно было поверить, что всё это происходит на самом деле.
— Глупо ставить на тебя метку света, — магистр снова в притворной задумчивости коснулся рукояти разогревающегося клейма. — Даже наш огонь не очистит источник зла. Пусть лучше каждый видит, кто ты.
Закат смотрел, как из углей поднимается добела раскаленная зубчатая корона, как приближается к его коже так близко, что обжигает, даже не касаясь. Сморгнул. Перевёл взгляд на магистра — слишком удивлённый, чтобы на самом деле испугаться.
— Ты хочешь клеймить меня… Так же? Таким же клеймом? Ты не видел моей короны сотню лет, как ты смог повторить её так точно?..
Улыбка магистра дрогнула, меняясь, перетекая в кривую ухмылку.
Мир вспыхнул, занявшись в груди, вмиг сожжённый дотла, до мерцающей искрами тьмы перед глазами. Закат услышал пронзительный крик и только потом понял, что кричит он сам.
Больно уже не было. Клеймо оторвалось от кожи, замершее сердце трепыхнулось в клетке рёбер, зашлось частыми тяжёлыми ударами, подступая к горлу. Закат вдохнул, треснула чёрная корка ожога, пролилась кровью, будто слезами.
Невольно шевельнулась рука… Упала бессильно. Хотелось дотянуться, отодвинуть полу золотой и белой одежды, обнажить грудь. Взглянуть, проверить — спустя почти две сотни лет и много жизней ожог, конечно, сошел, но всё равно… Как человек, когда-то носивший клеймо, мог поставить его на чужую кожу?
Магистр ухмылялся пугающе удовлетворенно.
— Теперь ты никого не обманешь, Тёмный. Ты зло, и злом остаёшься!
Закат неловко склонил голову к плечу, насколько позволил ремень. Зрение подводило, тело начала колотить дрожь. Фигура магистра размывалась, становилась сквозной дырой в тёмных стенах подземелья. Сухое горло не позволяло протолкнуть сквозь него приходящие слова.
«В самом деле? Ты действительно так считаешь? Ты, палач, принуждающий других мучить пленника, а теперь мучающий его сам?
Кто же тогда ты?»
***
— Он собирает людей, называет их светлыми рыцарями, — докладывает запыхавшийся гонец. Втягивает голову в плечи, боясь, что ярость господина падет на дурного вестника, но Тёмный Властелин, стоящий у окна, только кивает. Жестом отсылает ошалевшего от такой удачи гонца, смотрит задумчиво за горизонт, туда, где стоит Светокамень и, судя по всему, алтарь врага.
Найти его Тёмный Властелин не может — уже пробовал, но судьба защищает избранника.
Герой побеждает раз за разом. Восстанавливать свою власть на землях легко, воскрешение требует всего нескольких дней, а его Светлый враг, победив, покидает Черный замок… Чтобы вернуться снова.
Иногда Герой умирает.
Теперь — лишь иногда.
Тёмный Властелин думает, что может вновь сжать хватку на горле людей. Тогда Светлый будет умирать чаще — даже не от рук гвардии или его самого, но просто от голода, когда перед ним не откроется ни одна дверь. Всего-то несколько показательных казней, десяток суровых допросов…
Он может.
Хочет ли?
***
— Я вызываю тебя на бой!
Гвардейцы окружают прорвавшуюся в замок группу в светлых одеждах, всего одно слово — и наглецы будут убиты, но Тёмный Властелин поднимает руку, останавливая своих слуг. Усмехаясь, снимает плащ, помедлив, накидывает на спинку трона, как на вешалку. Обнажает меч.
— Один на один, Светлый. Как всегда.
Как всегда.
Они оба понимают, кто победит, но в глазах Героя ни проблеска того удивления, с которым смотрит гвардия.
Тёмный Властелин отбивает первый выпад, нападает сам. Он почти уверен, что снова умрёт, он знает — ему не переиграть судьбу. Конечно, он не сдаётся без боя, но…
Разве он не сдался в тот миг, когда принял вызов?
Сталкивается сталь, в ее звоне и шорохе одежд чудится вопрос: «Зачем тебе умирать, Тёмный?»
Не успевая отразить смертельный удар, он только усмехается, не чувствуя даже досады.
А зачем ему жить?
***
Закат не помнил, кто срезал верёвки. Разум словно сгорел вместе с кожей на груди, припорошился пеплом. Прошлое сплеталось с настоящим, лишь изредка вспышками возвращались ощущения, звуки, картины: кто-то поил его, придерживая голову, кто-то, кажется, трогал клеймо. Куда-то вели, и резал глаза яркий свет, отражающийся от белого мраморного пола. Кто-то, смеясь, толкнул в грудь, кто-то подхватил сзади, не дав упасть. Зло кричал магистр, огрызалась Светана. Первым четким образом после клейма стал оникс, качающийся перед лицом. Впервые за долгое время отчетливо прозвучали слова:
— Через два дня он снова будет прикован у трона. Сделайте так, чтобы он при этом не сдох.
На незнакомых лицах даже сквозь туманящую зрение пелену читалось неодобрение пополам со страхом. Закат слабо улыбнулся — Тёмный Властелин тоже не раз давал своим лекарям невыполнимые задачи. Рука магистра коснулась щеки, соскользнула на горло.
— Не надейся сбежать от меня, Тёмный. Я еще не расплатился с тобой по всем счетам.
Закат едва заметно качнул головой, зная — даже если магистр не увидит движения, то почувствует его ладонью. Выдохнул чуть слышно:
— Я пришел не для того, чтобы бежать.
И улыбнулся шире, когда рука, уже надавившая так сильно, что едва не ломала гортань, отдернулась, словно обжегшись.
Он знал, что прав. И знал, что магистр, пусть и не верит пока, знает это тоже.
***
В следующий раз Закат очнулся ночью, на тюфяке в своей камере. Что-то заслонило свет, по полу застучали мелкие камушки. Луна посеребрила лысую макушку человека, легшего на землю перед окном темницы.
— Привет, Тёмный. А я говорил, зря ты сходишь с тропы.
Закат медленно, неведомо как находя в себе силы, поднялся на четвереньки. Подполз к стене, встал, держась за неё, просунул руки сквозь решетку. Вцепился в ворот улыбающегося Левши.
— Ты…
— Ну я, — откровенно издевался тот. — И что? Что ты мне сделаешь? Тебя ведь уже не Тёмным, тебя Светлым впору называть.
Легонько щелкнул по дрожащим пальцам, заставляя Заката разжать хватку. Тот уткнулся лбом в камни, потративший на рывок к окну всё, что подарили ему лекари. Левша пошевелился, голову Заката вдруг обхватили сильные руки.
— Посмотри мне в глаза, — жестко потребовал торговец судьбами. Закат равнодушно посмотрел. Глаза у того, вопреки ожиданию, оказались совсем обычные. Черные, как у него самого.
— У тебя они теперь карие, — сообщил, будто выругался, Левша. — Ладно, мальчик. Я согласен на ваш обмен. Иначе это станет слишком скучной игрой.
Закат сполз на пол, едва его отпустили. Ноги не держали, голова отчаянно кружилась, слова Левши были непонятны, но важным казалось не это. Он вдруг подумал, что это может быть последняя возможность спросить. Завозился, поднимая лицо к посветлевшему окну. Торговец, снова продавший неизвестно что и неизвестно за какую цену, уже собирался уходить.
— Постой… Как меня звали? — вопрос вышел не громче шепота, Закат был почти уверен, что его не услышат. Но его захотели услышать. Засмеялся Левша.
— Закатом и звали. А ты думаешь, случайное имя позволило бы тебе сбежать от подаренной мной судьбы? Повезло тебе, Светлый. Ещё как повезло.
Левша исчез, растворился в темном дворе, а Закат сидел, не в силах оторвать взгляд от окна. Мелькали вспышками образы, старые, которые не мог помнить даже оникс — потому что тогда ещё не висел на его груди. Мать, протягивающая руки, странно большой дом. Мастерски вырезанные из дерева игрушки. Улыбка на худом, усталом лице, палец, указывающий на солнце, опускающееся за лес.
— Смотри, маленький, это закат. Красиво, правда? Прямо как ты.
Он закрыл глаза, уткнувшись лицом в ладони. Его трясло, но уже не от лихорадки. Одно случайное совпадение. Все это из-за одного случайного совпадения. Стоя у алтаря посреди леса он мог назваться камнем, листом, корнем или ручьем. Но назвался Закатом, просто так, не зная, почему.
Всего этого могло не быть…
Или же сказки Левши — еще не вся судьба?
***
Предутреннюю темноту разорвал свет факелов, его вздёрнули на ноги. Рыцарь слева так стиснул плечо, что перехватило дыхание, Закат повис на нем, цепляясь за пляшущий перед глазами свет, стараясь не соскользнуть в забытье.
Второй был намного осторожней. Резко сказал что-то товарищу, тот, хмыкнув, ослабил хватку.
Заката развернули к уже стоящему в дверях магистру. Правый рыцарь наклонился к нему, тихо сказал что-то. Встретив яростный взгляд, опустил глаза, но явно остался при своем мнении. Закат с трудом обернулся, вглядывась в темноту, вздрогнул, узнав Ласка. За прошедшие дни безусое лицо рыцаря осунулось, посерьёзнело, добавив мальчишке лет пять возраста.
Почему он не ушел? Зачем испытывает судьбу, пытаясь заступиться за пленника?
Закат уронил голову. Стоять на ногах было невыносимо трудно.
— Помнишь, ты никогда не давал мне пощады? — Чужой голос ожег пощечиной. Ответ взвился в голове облаком пепла… Осел. Не было сил отвечать. Не было смысла.
— Ну что? Продолжаем?
— Продолжаем, конечно… Твоя очередь сдавать.
— Должна быть твоя!
— А с учетом условного модификатора номер шесть?
— Номер шесть… ну тогда действительно моя очередь, прости, я что-то сегодня медленно соображаю…
В своем далеком-предалеком детстве, которое официально закончилось примерно девять лет назад, Ото был очень хорошим мальчиком и старался по возможности никогда не огорчать маму и папу. Годами совершенствуясь в искусстве не огорчения и предупреждения даже самых незначительных конфликтов, он окончательно усыпил бдительность родителей и поэтому по окончании медицинского факультета Асцеллского университета имени Рейнолдса мог уже совершенно спокойно заявить им, что свою первую во взрослой жизни должность экспедиционного врача рассматривает исключительно как необходимую ступеньку в последующей блестящей карьере клинициста, а они при этом не почувствовали никакого подвоха.
А еще Ото умел нравиться. Когда этого хотел. Кто-то мог бы заметить, а что тут такого исключительного, многие умеют, когда захотят, но этот кто-то, скорее всего, не стал бы далее развивать свою мысль, узнав, что Ото умеет нравиться ксеносам. Хотя… если бы этот вышеупомянутый кто-то оказался настойчивым или даже настырным, то он непременно заикнулся бы, например, об алькуявцах и прочих тому подобных любопытных вариантах. Тогда этому кому-то Ото, застенчиво улыбаясь, ответил бы что-нибудь, с одной стороны вполне примирительное, а с другой стороны — весьма и весьма информативное, и не исключено, что ровно на этом месте разговор бы и закончился.
На первую вечеринку в университете Ото заявился с разрисованной яркими затейливыми узорами физиономией, причем сделал он это безо всякого, упаси Космос, провокационного умысла, и не по юношескому недомыслию, а исключительно для самовыражения на фоне переполнявшего его чувства свободы. Свободно самовыражающийся Ото прямо-таки излучал обаяние в близких к предельным дозах и люди просто обязаны были к нему потянуться.
Потянулись альфиане. По одному, по два. Аспиранты, студенты и… ну конечно же они, те самые… с двумя парами этих самых… в смысле… студентки… Одна из девушек, самая активная и смешливая, радикально изменяя соотношение гласных и согласных в его имени протянула: «О-о-то-о, ты разрисовал себя из-за нас? Да-а?» Ото чуть задержал взгляд на альфианке, расправил плечи, стараясь казаться не среднего роста, а почти средне-высокого, и значительным тоном произнес: «Я сделал это потому, что такова одна из очень древних традиций моего народа, во мне говорит моя генетическая память.»
Если бы Ото вовремя остановился, если бы ограничился только первой частью своей значительной фразы… как знать? Возможно, тогда он провел бы остаток вечера в приятно-узорчатой компании альфиан и,может, даже поближе познакомился бы с той самой смешливой девушкой, а вовсе не с группой третьекурсников-фриссов, которых хлебом, или чем у них там, не корми, а дай только померяться друг с другом, а также с этим удивительным юным хумансом своим объемом этой треклятой генетической памяти.
Асцеллский университет имени Рейнолдса — заведение не просто большое, а очень большое. Можно сказать, что это город в городе. Или планета на планете. Так или иначе, но слегка опечаленный нехваткой межвидового общения Ото отыскал запомнившуюся ему альфианку только к концу второго стандартного дня следующей учебной недели с тем, чтобы потом уже не расставаться с ней аж до окончания первой экзаменационной сессии. Все-таки расставшись, они, разумеется, остались друзьями. А еще Ото остался другом почти всему альфианскому «землячеству».
Если вы случайно заглянете в базу данных учебной части Асцеллского университета, то обнаружите там, что студентов-альфиан в списках гораздо меньше, чем студентов-людей, но гораздо больше, чем крамарцев. Если вы разговоритесь с методистом учебной части в мультибуфете за чашечкой кофе с экзотическими сладостями, он или она (и это далеко не все возможные варианты) расскажет вам много занятного из жизни университетских альфиан. Расскажет, как они выглядят в разных ситуациях. Поведает о том, что они любят из человеческой еды. Упомянет вскользь о том факте, что никому из обучающихся или работающих в университете так и не удалось освоить знаменитые альфианские карты. И в этом, последнем случае, он или она (и это далеко не все возможные варианты) окажется не прав.
Меньше одного семестра ушло у Ото на то, чтобы разобраться в узорах альфианских карт и начать на среднем уровне играть в простейшие игры. К моменту выпуска из университета Ото уже вошел в десятку лучших игроков. А вот после выпуска…
Одуревая от скуки в своей первой экспедиции, сидя в сияющем чистотой и под завязку набитом препаратами и аппаратурой медотсеке в ожидании хоть какого-нибудь пациента, Ото сначала адаптировал для альфианских карт правила подкидного дурака. Дальше — больше. И в третью экспедицию Ото прилетел уже с полным сводом правил драконьего покера собственного сочинения, двумя запасными колодами альфианских карт и тяжелым сердцем. Он уже осознал, что во всей Галактике совокупно существует некоторое количество людей, которые в состоянии сыграть в драконий покер, отличающийся от обычного тем, что в этой игре применяется так называемый «условный модификатор», который меняет значение карт в зависимости от числа игроков, дня недели, ориентации игроков по сторонам света, цвета стен помещения, в котором идет игра, высшей карты, которая принесла выигрыш в предпоследней сдаче, и так далее, но даже эти продвинутые игроки скорее всего не смогут приспособиться к узору и составу альфианских карт. Он уже понял, что мало кто из встретившихся ему альфиан по достоинству оценит хитросплетение человеческих правил этой игры. Он уже стал подумывать о блестящей карьере клинициста — в межвидовой клинике уж точно будет побольше народу, чем на базе «Полярной Звезды», а значит и вероятность найти брата по разуму и талантливого ученика в этой клинике гораздо выше, чем на облезлой, продуваемой всеми ветрами планетке, куда он на сей раз угодил…
— Ото, сто тридцать пятая карта в следующей партии меняет старшинство на противоположное?
— С чего это так решил?
— Условный модификатор номер два.
— Какой такой номер два?
— Ветер поменял направление больше, чем на девяносто градусов.
— Хм, точно. Знаешь, а я сам еще не совсем привык к этому модификатору. Только вчера его придумал.
Игроки громко расхохотались. Кроме них на базе в этот час никого не было, звезда начинала клониться к закату, рабочий день закончился, если у экспедиционного врача вообще существует такое понятие как «рабочий день». Второй игрок числился здесь на должности практиканта и вообще работал по свободному графику.
— Наши задерживаются, Ото.
— Они всегда задерживаются, когда ветер несильный. Раскрываем.
Ото не присвистнул. И даже не стал сильно восхищаться, считая это непедагогичным. Просто сдержанно похвалил.
— Неплохая комбинация. Ты вообще способный, Иен.
Инструктор-стажер по технике безопасности Иен Макбрайд так же сдержанно улыбнулся.
Вечер того же дня, Риль Суардис
Шуалейда
К ужасу шера Вондьяса, за десяток шагов до выхода в Народный зал Шуалейда, Бален и Морковка исчезли.
Что ей подсказало обернуться пеленой невидимости, Шу понятия не имела. Но наверняка, если бы спросила у Энрике, тот бы ответил: ваше высочество хвостом чует, когда надо спрятаться в засаду. Хвостом, точно. И шерстью на загривке. А еще клыками, когтями и ядовитыми железами, как у мантикора. Так и хочется плюнуть ядом в наглые лживые глаза его светлости Люкреса Брайнона! Это ж надо, поручить брату ухаживать за Шуалейдой вместо себя, как будто это – докучлива обязанность! И полковник Дюбрайн хорош, врать ей в глаза! Да все хороши. Энрике же знал, точно знал, не зря же оговорился, чуть не назвал его полковником при Шу. А ей – ни слова!
Чтобы не зашипеть вслух и не плюнуть ядом сразу во всех, Шу остановилась перед закрытыми дверьми в Народный зал и придержала Морковку. Затем трижды глубоко вздохнула, пропела про себя умну отрешения и почесала рысь между ушей – та послушно стояла рядом, лишь настороженно поводя усами. Немножко помогло, но не настолько, чтобы выходить к публике. Сначала Шу требовалось как следует рассмотреть противника, разобраться в диспозиции, составить стратегический план – и только потом идти в атаку. Или же совершать обманный маневр.
То есть сначала ей надо было как-то незаметно проникнуть в зал. Через закрытую дверь она ходить еще не умела, хотя Берри утверждал, что это идеально просто: вижу цель, не вижу препятствий. Однако Шу еще ни разу не пробовала, почему-то было страшновато. Теперь же приходилось выбирать: или рискнуть – или послать к шихрабу лысому всю конспирацию.
Шу почти решилась, когда от сложного выбора ее спас барон Уго. Он открыл дверь – со стороны Народного зала – увидел растерянного шера Вондьяса и шепотом напустился на него:
– Где ее высочество?..
Слушать дальше Шу не стала, тем более что Морковка уже проскользнула между сенешалем, его помощником и дверью в зал. Шу и Бален – за ней.
Огромный зал был пронизан разноцветными солнечными лучами – купол целиком состоял из витражей. В этих лучах особенно ярко блестели начищенные алебарды гвардейцев и россыпь драгоценных украшений на шерах. Ярче всего сияла корона из земляничных листьев на голове короля Тодора. А его голос гулко разносился по всему залу: он как раз отвечал на приветственную речь кронпринца, которую Шу пропустила.
Из уважения к императорской семье король встречал его высочество Люкреса не сидя на троне, а выйдя вперед. Шу от дверей зала могла пока разглядеть лишь блеск короны и его ауру. И, конечно же, определить, что рядом и чуть позади отца стоят Каетано и Ристана, а за ними – Альгредо, Бастерхази и советники. Остальные придворные расположились по сторонам и дальше, создавая торжественный фон королю.
И, конечно же, она сразу увидела и почувствовала ауру принца Люкреса. Ослепительно прекрасное сияние света, воздуха и разума. Манящее, притягательное до головокружения! В точности, как при первой встрече… с полковником Дюбрайном.
Шу остановилась и нахмурилась. Разве может быть у братьев, тем более не родных, а только единокровных, одинаковая аура? Одни стихии – да, но… да нет же, ей показалось. Аура Люкреса отличается. Те же цвета, похожая интенсивность, но она как-то жестче, что ли. Блестит ярче…
Пока она пыталась понять, в чем же подвох, отец почти закончил свою речь и сказал что-то о Каетано – мол, мой сын и наследник, а вот моя старшая дочь…
Вмиг забыв о сомнениях и размышлениях, Шу помчалась на свое место рядом с Каетано. Кажется, ей даже удалось каким-т чудом не задеть никого из советников, окружающих короля. Морковка метнулась за ней и тут же ткнулась мохнатой мордой в руку, подтверждая: я тебя не бросила, я тебя охраняю!
– Я здесь, отец, – шепнула она, аккуратно снимая пелену невидимости: так, чтобы всем казалось, что она всегда тут была, просто ее почему-то не замечали.
Правда, пелену она сняла не всю. Опять хвостом почуяла, что не стоит вот так с ходу радовать Люкреса лицезрением всей своей силы. Тем более что у нее там с аурой после общения с мамой и Источником, один Хисс знает. В общем, она последовала примеру Бастерхази: он тоже демонстрировал гостям в лучшем случае четверть своей силы. Как всегда. Отличная привычка – оставлять кое-что в резерве.
– И моя младшая дочь, Шуалейда Хасмина, – не сбиваясь, представил ее отец.
Шу сделала шаг вперед и присела в реверансе. И только поднимаясь, наконец-то посмотрела на принца Люкреса.
Посмотрела – и не смогла оторвать взгляда. От его нежной, чуть ироничной улыбки. От морской бирюзы глаз. От теплого жемчуга, лазури и аметиста его дара.
– Я счастлив наконец-то познакомиться с вашим прекраснейшим высочеством, – звучный, глубокий, завораживающий голос разнесся по залу, проник в самую глубину ее существа, растекся щекотной сладкой волной.
– Я тоже счастлива знакомству с вами, мой светлый принц, – еле-еле выдавила из враз пересохшего горла Шуалейда.
Она бы шагнула к нему прямо здесь, на глазах у отца и толпы народа, если бы не Каетано.
«Замри!» – мысленно велел он, и Шу замерла, не сделав ошибочного шага.
И ровно в этот момент барон Уго объявил:
– Просим пожаловать к обеду! – и стукнул об пол церемониальным посохом.
В глазах Люкреса промелькнуло разочарование, или Шу показалось? И что-то такое с его аурой… словно отблески огня…
С трудом оторвав взгляд от Люкреса, Шу глянула на его приближенных – и вздрогнула. Что с ней? Как она умудрилась не заметить этих двоих?
Справа от Люкреса стояла светлая шера двух стихий, огня и разума – небольшого роста, гибкая и точеная, словно сашмирская фигурка из слоновой кости. Золотые волосы с искрами, платье словно из живых лепестков пламени. Навскидку – вторая категория, то есть сравнимо с тем, что показывает публике Бастерхази. Ало-лиловые отблески ее ауры вплетались в ауру Люкреса, делая ее еще ярче.
Интересно, шера – любовница Люкреса? Наверняка. Слишком красива, чтобы быть просто сопровождением.
А слева… Даже хорошо, что Шу не заметила сразу лейтенанта лейб-гвардии. Холодное равнодушное лицо, неживая аура, пронизанная сложнейшими плетениями и запитанная на вживленные в тело амулеты-накопители, и ощущение смертельной опасности, словно от готовой к броску змеи – вот каков был второй сопровождающий Люкреса. Шу слышала об императорских големах, но видела впервые. И оценила императорскую заботу о сыне и наследнике.
Все эти мысли промелькнули за мгновение, не больше. Люкрес только и успел, что сам шагнуть к ней с явным намерением предложить руку. Но его опередил Каетано.
«Возьми меня под руку, быстро. И не вздумай убивать его прямо тут!»
Убивать? Разве она собиралась убить Люкреса?.. Что-то с ней опять не то. Совсем не то, если ей хочется не убить лжеца, а поцеловать. Ну… хотя бы ради того, чтобы проверить, так ли он похож на Дюбрайна на ощупь, как на вид.
Разумеется, никакие посторонние мысли не помешали ей мгновенно исполнить приказ Кая. Спасибо их долгим тренировкам – не только боевым. Слаженные действия важны на любом поле боя, в том числе дипломатическом. Так что Люкресу она лишь любезно улыбнулась – и отвела взгляд, успев снова заметить взблеск разочарования.
Ничего, она как следует рассмотрит его за обедом. И его, и его свиту. Ей нужно обязательно разобраться с собственными реакциями. Не может же она всерьез надеяться на его любовь после всего, что о нем узнала? Не может. Но почему тогда в груди больно и тесно, хочется опять поймать его взгляд, почувствовать его восхищение?..
Пока же она могла лишь любоваться его спиной – и спиной Ристаны. Люкрес подал руку именно ей, как и положено по протоколу, и повел следом за королем Тодором в столовую.
Дам, кроме принцесс, на церемонии было немного. Лишь огненная любовница кронпринца, Бален, супруги королевских советников и кто-то из фрейлин Ристаны. Наверное, именно поэтому огненную шеру повел в столовую Бастерхази? Хотя поначалу Шу показалось, что ей предложит руку шер-менталист из свиты Люкреса. Шу было ужасно любопытно посмотреть на двух огненных шеров рядом! Жаль только, во время шествия в столовую никак нельзя было обернуться!
Впрочем, у нее же будет полно времени за обедом.
В этом она ошиблась. Стоило ей сесть по правую руку от отца, рядом с Каетано, как ее неудержимо потянуло в сон. Но что намного хуже – ее ментальные щиты стали ослабевать. И никакие убеждения себя в том, что надо еще немного поднапрячься и потерпеть, не помогали. Она даже не понимала толком, о чем говорят за столом. Разбирала лишь громкие тосты – то с отцовского конца стола, то с гостевого.
Так что, едва дождавшись третьей перемены блюд, она попросила у отца разрешения покинуть столовую.
– Прошу вас, возлюбленный наш кузен, простить мою дочь. Юные шеры слишком впечатлительны.
– Надеюсь вскоре снова увидеть вас, прекраснейшая Шуалейда.
От голоса Люкреса, от ласкового сияния его ауры внутри Шу потеплело, опять захотелось прикоснуться, позволить взять себя на руки – как тогда, в саду барона Уго. И плевать, что в саду барона Уго был вовсе не Люкрес!..
– Завтра, ваше высочество, – улыбнулась она и сбежала.
Или тактически отступила на заранее подготовленные позиции? А, неважно! Главное, она никого не убила, не устроила бурю и не влюбилась в его высочество Люкреса заново. Ведь не влюбилась же?
Назавтра Джек навестил гробовщика и заказал ему семь гробов. Гробовщик, вислоусый, похожий на моржа старикан в сером, вытертом на локтях до дыр лапсердаке, не удивился.
— Ждете кого-то? — спросил он так, будто речь шла о приеме гостей.
Пах гробовщик пылью и тленом.
— Да, — ответил Джек. — Должны прибыть несколько родственников.
Гробовщик кивнул и сделал пометку в блокноте. Джек прихлебнул чая из чашечки тончайшего фарфора. Было удивительно найти китайский фарфор в этой глуши, но Джек давно приучил себя ничему не удивляться.
Чай был крепким и сладким. К чаю шли крошечные эклеры, чуть-чуть, самую малость черствые. Эклеры принесла на серебряном подносе крошечная улыбчивая старушка в красном чепце — жена гробовщика.
Джек был по меркам городка важным клиентом. Крупным заказчиком, почти оптовиком. Гробовщику больше всего хотелось обнять этого долговязого нескладного человека с непропорционально большой головой, но профессионализм требовал сдержанности. Но шутка ли! Случалось, тут и за год никто не умирал. У гробовщика был взят в банке немалый кредит под залог похоронной конторы, и заказ Джека позволил бы ему поправить свои дела.
— Оплата? — спросил гробовщик, занося карандаш над блокнотом.
— Авансом, — сказал Джек и положил на столешницу тускло звякнувший кошелек.
Гробовщик кивнул и сделал пометку в блокноте.
-Особые пожелания? — спросил гробовщик, сверкнув глазами поверх очков в профессиональном азарте.
Джек пожал плечами.
— Ничего особенного, — сказал он. — Просто все должно быть честь по чести. Да, и пустите на этот заказ дерево покрепче. Не хочу, чтобы черви добрались до них слишком быстро.
Гробовщик чиркнул карандашиком.
На самом деле они сами не должны слишком быстро добраться до сырой земли, подумал Джек. У нас должна быть достаточная фора — если все получится так, как задумано, конечно.
— Какого роста ваши друзья? — спросил гробовщик.
Джек задумался, припоминая. Слишком давно они не виделись.
— Снимите мерку с меня, — сказал он наконец. — А потом поделите все пополам, и еще пополам.
Гробовщик, протанцевав вокруг Джека с портновским сантиметром — где на цыпочках, а где и с табуретом, — тщательно обмерил его и записал все цифры в блокнот.
— А остальные? — спросил он, закончив.
Джек усмехнулся.
— Они братья. Все очень невысокие. Одинаковые, как горошины из одного стручка. Увидите сами.
Гробовщик кивнул и сделал пометку.
Перед уходом Джек оплатил девять мест на городском кладбище — семь рядом и еще два немного в стороне. Все хлопоты по погребениям контора брала на себя.
Гробовщик пожал ему на прощание руку и улыбнулся, обнажив все еще крепкие клыки.
— Оттуда хороший вид, — сказал он. — Вам понравится.
— Не сомневаюсь, — ответил Джек.
Чеор та Манг полностью подтвердил слова компаньонки, но при этом всё равно осталось странное неприятное чувство, что он что-то скрывает. Впрочем, прижать его не удалось: когда Вельва его звала на помощь, рядом присутствовало ещё несколько дам, и все радостно подтвердили, что он рассказал всё, как было. Хорошо хоть, компаньонка рэты догадалась не болтать всем подряд, какая именно помощь им понадобилась.
Гун-хе решил запомнить этого сиана и понаблюдать за ним при случае, а пока – он торопился в город. Известный ювелир жил в старой, каменной части Тоненга, неподалёку от цитадели, и что важно – в одном доме с собственной лавкой.
Свет в доме не горел – хотя час ещё нельзя было назвать поздним. У входа тускло помаргивал фонарь. Дорогое удовольствие для Тоненга – масляный фонарь у входа, который горит всю ночь. Обычно его гасят, как только хозяин запирает двери. Мало кто здесь может себе такое позволить. Вот на островах – там да. Там ночами светятся даже витрины. И «световые вешки» там вдоль улиц не редкость, ведь хозяевам есть чем заплатить сианам за это удобство…
Гун-хе помедлил, понимая, что так и так придётся будить слуг, а потом и самого хозяина, но всё же для начала просто подошёл к крыльцу лавочки. Посмотреть.
Вообще, ювелиры – народ осторожный. На входе могут быть ловушки сианов. А внутри – ещё и живая, и очень злая собака. На родине Гун-хе там так же на ночь могли быть выпущены ядовитые пауки, а могли быть расставлены и звериные капканы. Но с другой стороны – если гость не будет бить окон и пытаться проникнуть внутрь, просто легонько постучит…
Вряд ли ловушки сработают.
А если сработают, будет повод вызвать на допрос ставившего их сиана. Потому что так можно и случайному прохожему навредить.
В общем, подошёл Гун-хе к двери лавки со всей возможной осторожностью. Внимательно осмотрел крыльцо, дверную ручку, шнурок колокольчика. Крыльцо покрывала лёгкая наледь, и понять по ней, когда тут стоял последний посетитель, было совершенно невозможно.
Гун-хе всё-таки постучал в дверь, а потом легонько потянул к себе. Просто чтобы убедиться, что внутри никого нет, и придётся будить хозяев.
Дверь со скрипом подалась вперед, внутри что-то громко упало, зацокало, и через миг помощника главы тайной управы оглушил тоскливый, всепроникающий собачий вой.
На голом рефлексе Гун-хе отскочил назад, одновременно выхватывая нож, но собака не пожелала покидать помещения. В свете фонаря лишь сверкнули подозрительно красные глаза. И снова разнеслась над улицей собачья тоска.
Пёс-сторож!
На его вой мигом должен примчаться и сам ювелир, и все его родственники, и соседи. Кто-то – чтобы защитить своё имущество, а кто-то – чтобы утихомирить нарушителей ночного спокойствия.
Но никто не появлялся. Очень, очень долго.
Лишь через четверть часа прихромала завернутая в мужской плащ старуха.
Зло посмотрела на Гун-хе, обругала хозяина, что дверь не запер. Потом лихо свистнула, и пёс тут же заткнулся.
Гун-хе хотел было окликнуть её и расспросить, но женщина уже сняла с петли фонарь, распахнула дверь и, придерживая пса за ошейник, вошла внутрь. С лязганьем что-то откатилось с её пути. Послышался тихий скулёж. Загорелись свечи… а потом вдруг раздался глухой вскрик, и женщина вместе с псом выскочила на улицу. Разглядеть её лицо Гун-хе не успел, но и так догадался, что в лавке случилось что-то очень печальное и необратимое. И скорей всего, поговорить с её хозяином не получится…
Ювелир действительно обнаружился внутри. Он расслабленно сидел в высоком кресле за прилавком, и казалось – спал. Но он не спал. Гун-хе осторожно подошёл ближе и обнаружил вероятную причину смерти. Рядом на полу растеклась густая тёмная лужа. Жидкость стекала с трупа, но кровью не была. Ювелир, очевидно, пил крепкое и дорогое коанерское вино, когда почувствовал недомогание. Опустевший глубокий бронзовый кубок лежал на коленях.
Видимо, яд был медленный. Хозяин успел проводить гостя или гостей, распечатать презент, выпустить собаку… а вот двери закрыть или не успел, или час был ещё ранний, и закрываться он не собирался.
Об этом мог говорить и непогашенный фонарь у входа. Это не из-за расточительства он горел – просто погасить было некому.
Гун-хе подумал, что, кажется, ночь будет долгой: в смерти ювелира предстояло разбираться подробно и серьёзно.
Вскоре вернулась хромая старуха с собакой и двумя крепкими парнями – дневной охраной ювелира. Гун-хе вздохнул с облегчением: есть и кого опросить, и кого послать в Цитадель за помощью. И за чеором та Хенвилом.
Благородный Шеддерик та Хенвил
Подозреваемого увели. Хотя, какой он подозреваемый? Скорей уж соучастник, а был бы поумней – вовсе бы остался в свидетелях.
Этого лысоватого бровастого чеора некогда приблизил к себе благороднфй чеор Эммегил. Но на удивление, когда сам попал в опалу, его с собой не забрал. Ни в чём противозаконном или хотя бы предосудительном человек этот замечен не был, так что его не трогали. Люди Гун-хе лишь присматривали за ним на случай, если вдруг окажется, что он продолжает поддерживать связь с прежним кормильцем.
И вот он, наконец, прокололся: так поспешил сообщить Эммегилу, что план сработал, что даже не стал дожидаться окончания приёма. Понятное дело, его посланца перехватили, да и сам чеор не ушёл от допроса, но знал он не много.
Впрочём, кое-что Шеддерик из него вытряс, и сам удивился новому знанию: не было никакого особого плана. Во всяком случае, за историей с ожерельем стоял кто-то другой, не Эммегил. Эммегил же приказал чеору просто приглядывать и сообщить о любом подходящем для атаки моменте.
Интрига была в духе благородной чеоры та Роа… но, пожалуй, это даже для неё – слишком явно и слишком дерзко. Кто-то, сообщник Эммегила, кто-то, кому выгоден скандал и, как итог – отсрочка свадьбы. Может, тайный союзник светлейшего чеора. Возможно – сиан. Та Манг?
А возможно – наёмник из дома Шевека, которому заказали рэту…
И над этим тоже следовало как следует подумать.
Намёк на возможную атаку на Цитадель неких тайных сторонников светлейшего чеора Эммегила Шеддерика встревожил, но он всё-таки довёл допрос до конца.
А потом слуга передал записку от Гун-хе, и Шедде, у которого наступающая ночь была расписана до мгновения, затейливо выругался и помчался в город. Смерть ювелира ломала многие планы и теории. Она была очень некстати. Но притом – вдруг она как-то докажет причастность к нападению на Темершану чеора Эммегила?
В доме ювелира были освещены почти все окна. Дверь в лавку охраняли солдаты из ночного патруля. К тайной управе они отношения не имели, но чеора та Хенвила узнали и пропустили внутрь без вопросов.
Гун-хе как раз руководил двумя своими сотрудниками, уже загрузившими тело ювелира на носилки, но ещё не решившими, стоит ли нести его на улицу, или оставить пока в помещении, хотя бы до тех пор, пока не прибудет из городского здания управы прочная телега.
Отправляться в тёплый мир хозяину лавки предстояло по утреннему морозцу. А хромая старуха, как оказалось, приходилась ему двоюродной тётушкой и требовала, чтобы тело племянника выдали ей немедленно.
Ювелир – человек не бедный, и, хотя бы из уважения к этому самому богатству, предполагаемая наследница собиралась устроить ему морское погребение по всем канонам старинного ифленского обряда.
Дознаватели не соглашались: они надеялись, более тщательно осмотрев тело, если не вычислить яд, то хотя бы исключить все прочие возможные причины смерти.
На первый взгляд зацепиться было не за что: ни тебе запаха жжёного миндаля, ни расширенных до размера радужки зрачков. Цвет кожи тоже казался нормальным, настолько, насколько он вообще может быть нормальным у трупа.
Впрочем, за последнее Шедде не поручился бы. В свете свечей всё выглядит совсем иначе, чем в солнечных лучах.
Неплохо было бы, чтобы на тело взглянул один из штатных сианов управы. И Гун-хе должен был за ним послать. Однако можно только гадать, когда он прибудет. Сиан-то, конечно, штатный, да только за свою работу в управе он в месяц получает денег меньше, чем за один удачный день частной практики. Так что он вполне может смело послать гонца в любом удобном направлении и продолжить спать как ни в чём не бывало.
Правда, кое-что можно проверить и самому. Шедде, дождавшись, пока закончатся приветствия и объяснения, и все присутствующие вернутся к своим делам, осторожно приподнял руку покойного.
Всё в этом мире возможно, конечно, но трудно представить себе опытного ювелира-сиана, который бы не обзавёлся парой-тройкой защитных побрякушек. А то и парой десятков.
На что, верней, против какого именно воздействия украшения заряжены, он, конечно, не определит. Но вот наличие этого самого «заряда», его объём – это проще. Это надо снова лишь снять перчатку.
Все перстни на руке ювелира несли следы магической обработки. Но именно что следы. Все они были опустошены кем-то или чем-то. Притом – совсем недавно, иначе общий фон, ощущаемый как лёгкое покалывание кожи возле саруг, уже успел бы сравняться с окружающей средой.
И только тут до него дошло. Шеддерик даже пальцами прищёлкнул, когда картинка сложилась. Всё просто! Ювелир и был тем самым сианом, который наложил образ кандального ошейника на цепочку, подаренную Темершане. И погиб он, конечно, в тот момент, когда Шедде коснулся своими саругами этой самой цепочки! Магический откат, видимо, оказался настолько сильным, что не помогла никакая защита. Что ж, может и поделом… но эта ниточка, похоже, оборвалась.
Шеддерик отозвал Гун-хе в сторонку и изложил свою версию событий. Коротко, в двух словах. Но всё же, чисто для подстраховки, велел дождаться сиана, и проверить тело ещё раз…
Может быть, стоило вернуться в Цитадель. Да, определенно, стоило вернуться.
Но путь предстоял не близкий, и Шедде просто вышел на улицу – пройтись, послушать тишину. Обдумать, что нужно будет сделать завтра в первую очередь, а что допустимо и отложить.
Площадь была пустынна, можно неспешно идти вдоль домов, не выпуская из виду приметное крыльцо ювелирной лавки: просто стоять не получилось: и ноги, и голова требовали движения.
Ещё три дня, как и было спланировано, они оставались в гостинице. И, чего греха таить, Савва ждал этого, по существу, короткого отпуска, так как дело было закончено. На следующий после всех этих событий день их посетил следователь, занимавшийся делом о гибели немецкого коммерсанта, и, задав пару формальных вопросов, откланялся, принеся глубочайшие извинения за причинённое беспокойство господину графу и его бесподобной дочери. На том инцидент был исчерпан. А впереди их ждали три дня, во время которых они было вольны и предоставлены себе самим. Нужно только, как говорят актёры, не выходить из образа. А это как раз не сложно…
Но вдруг всё пошло совсем иначе. Савва пытался найти причину происходящего, но не находил. Девушка вдруг изменилась. Именно вдруг. Когда всё закончилось, Савва до потемнения в глазах желал любить её, но она сказала, что всё будет потом, а сейчас они пойдут вниз. А в ресторане она всё время о чём-то думала, была серьёзна, как никогда до этого. Вернувшись в номер, Савва прямо спросил, что случилось, и она ответила, что ничего.
А ночью она отказала ему в любви. Все его попытки она отклонила мягко, но непреложно. Савва чувствовал себя так, как будто на бегу всем телом налетел на невидимую стену. До рассвета он, не шевелясь, пролежал на краю постели. Девушка лежала на другой половине кровати, повернувшись к нему спиной, и он чувствовал, что она тоже не спит.
Утром всё повторилось. Она о чем-то думала, уйдя в себя, когда он заговаривал с ней, отвечала невпопад или не отвечала вовсе, отворачивалась, глядя в сторону, то вдруг смотрела на него не отрываясь, как будто видела впервые, и в глазах её была боль. Савва терялся в догадках. А вечером она стала прежней. Милой, веселой, остроумной… И умопомрачительно красивой, такой соблазнительной, такой манящей, что у Саввы перехватывало дыхание. А потом была ночь любви, какой не было ещё у них, и в одну из минут, когда они восстанавливали силы, чтобы снова принадлежать друг другу, она сказала ему, что если нужно умереть, то пусть это случится сейчас. И таким наполненным до края прошел их день, и повторилась ночь. А утром, проснувшись, Савва увидел её, сидящую в кресле. Она была одета, её волосы и лицо тщательно приведены в порядок. Девушка, положив ногу на ногу, курила тонкую египетскую папиросу и смотрела на него.
— Ты что? Ты одета… Ты же не куришь… Что-нибудь случилось?
— Ничего. — Она стряхнула пепел с папиросы. — Просто смотрю на тебя.
Савва почувствовал себя неловко и тревожно. Он вскочил с постели и стал искать брюки.
— Подойди ко мне, пожалуйста, — попросила она. Савва шагнул к ней. — Повернись.
Савва повернулся и почувствовал, как она приложила ладонь к его старому шраму. Он быстро оделся.
— Если ты готова, идем завтракать.
Прежде чем встать, девушка пристально посмотрела Савве в глаза.
— Я готова, — сказала она.
Ресторан был пуст. Время завтрака давно прошло, и в огромном зале, кроме их стола был занят ещё один — там сидела парочка молодоженов. Пока подавали на стол, Кристина молчала, время от времени вскидывая на Савву зелёные глаза. Потом спросила у официанта коньяк. Савва удивился.
— Хочу, — сказала она, и когда коньяк принесли, сама налила себе и Савве по большой водочной рюмке. — До дна! — объявила она и подняла рюмку до уровня глаз.
Глаза её были прозрачно-голубые и словно подернутые тонким льдом. Когда выпили коньяк, она сказала:
— А теперь, Савва, расскажи мне о твоём шраме.
Савва никак не ожидал такого вопроса, но был готов говорить о чем угодно: о старом шраме, о черте в ступе, о бочке арестантов — лишь бы она стала прежней, лишь бы стаял лёд с её глаз. Самому Савве эти воспоминания приносили не столько радость, сколько печаль.
— Это случилось в Варшаве, — начал он. — Я был молод, силён, и вся моя жизнь была рисковой авантюрой. «Риск и немного любви» — так следовало бы назвать роман о моей тогдашней жизни, если бы кто-то собрался его написать. Так было, пока я не встретил её. Вместе с ней в мою жизнь пришла любовь. До встречи с ней я был центром мира, всё остальное было второстепенно, а когда пришла она, всё изменилось, изменился я сам. Я понял это, когда однажды мне приснился очень нехороший сон, и я, проснувшись среди ночи, молился, прося Всевышнего взять, если так нужно, мою кровь и жизнь, но не её. И, наверное, Создатель услышал меня. Мы с ней гуляли, когда недалеко от нас, чего-то испугавшись, вдруг понесла лошадь. Она летела прямо на нас. Я вытолкнул её из-под лошади, а сам не успел. От удара меня перевернуло и отбросило на железную ограду. Острие пики пробило мне ногу, и я повис вниз головой. Я освободился сам, но ногу при этом порвал сильно. В результате остался шрам, по форме напоминающий букву «А». Она любила трогать его и говорила, что дочь, если будет на то воля Божья, назовет Анной. — Савва вздохнул. — Мне пришлось расстаться с ней, даже не попрощавшись, так сложилось. С тех пор прошло более двадцати лет, но, когда я думаю о ней, сердце моё рвётся на части. Её звали Мария.
Девушка слушала, низко опустив голову. Закончив, Савва до краев налил фужер коньяка и залпом выпил. Девушка выпрямилась и посмотрела Савве в глаза.
— Её звали Мария. Она любила тебя всю свою жизнь. И рассказывала о тебе, о лошади, о шраме и снова о тебе своей дочери. Мне. Я не Кристина. Я Анна. Мария — моя мать. А ты, Иегуда, — мой отец.
***
Колокол ударил в третий раз, паровоз коротко гуднул, словно примериваясь, и со свистом и шипением окутался паром. Они стояли у вагона. Она возвращалась в Варшаву.
— Я не знаю, что будет дальше. Я нашла тебя и потеряла тебя. То, что случилось здесь с нами — это огромное счастье и невыносимая печаль. Я не знаю, как буду жить теперь. Я хотела сказать тебе «прощай», но неисповедимы помыслы господни, и пути, которыми он ведёт нас. Поэтому я не прощаюсь с тобой, Савва. Я говорю тебе «до свидания».
Она поцеловала его, и по её щеке скатилась слеза. Потом повернулась и вошла в вагон. Хвост поезда уже скрылся из вида, а Иегуда продолжал стоять на опустевшем перроне.
В зале ожидания к мужчине, прогуливавшемуся вдоль высоких окон, из которых был хорошо виден весь перрон, подошли двое.
— Докладываю. Телефонировали из Санкт-Петербурга. Пакет прибыл.
Мужчина кивнул.
— Оповестите Париж: пускай возвращаются. Старику я нанесу визит сам. И дело его сына у этого… выкреста — забрать, сегодня. Выполнять. И пусть присмотрят за Гродненским. Кто-то отправлен в Екатеринослав?
— Так точно. Варвара Рафшанова, по легенде — Барбара Риффеншталь, двадцать лет, художественная фотография.
Лёгким кивком отпустив своих собеседников, мужчина, подойдя к окну вплотную, проводил взглядом уходящего Савву и тихо сказал ему вслед:
— До свидания, Иегуда, волчий сын. Мы встретимся с тобой. Если не в этой жизни, то в следующей.
Конечно же, им никто не помешал. Артур Янг оказался довольно милым подростком, только от этого тревога Азирафеля меньше не стала. Ему предстояло сыграть столь важную роль в истории, а он был… слишком обыкновенным. Из такого Антихрист будет вить верёвки, образно выражаясь, и уж точно не станет прислушиваться к его мнению. Да и Дейрдре эта — ничего героического, никакой силы… Разумеется, они ещё подростки, но тот же Гарри казался взрослее оттого, что рассуждал совершенно иначе, и в нём чувствовалась сила.
— Ты расстроился, ангел?
Проницательность Кроули всегда поражала, но сейчас Азирафелю она показалась чрезмерной. Даже если он расстроился, это не означает, что готов что-то обсуждать. Кроули не стал настаивать и навязывать ненужный разговор — вместо этого он уставился на дорогу и даже, кажется, снизил скорость.
— Спасибо, дорогой…
В ответ прозвучал неразборчивый набор звуков, очевидно, имевший какой-то смысл, и Азирафель остался наедине со своими мыслями. У него ещё теплилась слабая надежда, что в их реальности всё будет иначе, но слишком уж Она не любила менять правила игры. Интересно, они вернутся в тот же самый день, откуда ушли? Кроули сделал остановку у церкви, чтобы набрать воду, и всю поездку немного нервно косился на небольшой термос с плотно закрученной крышкой. Чтобы не вызывать лишней тревоги, пришлось спрятать термос в карман.
На вкус Азирафеля ворота Хогвартса возникли перед «Бентли» слишком внезапно и слишком быстро. Именно поэтому вместо того, чтобы отправиться в замок, Азирафель побрёл к Чёрному озеру. Сейчас, когда возвращение становилось вопросом времени и некоторых усилий, он поймал себя на мысли, что выдумывает поводы остаться, чтобы ещё немного побалансировать на краю в состоянии блаженного покоя. Эта реальность была слишком хороша, чтобы её хотелось покинуть, но в то же время не было ни капли сомнений, что грядущий Армагеддон уничтожил бы её точно так же, как и остальные, о которых Азирафель даже не знал.
Он уселся на нагретый солнцем камень и, вглядываясь в мерцающую воду, попытался собраться с мыслями. Кроули несколько раз говорил, что всё дело в ребёнке… в Антихристе. И если его не будет, то и никакого Армегеддона тоже. Всё просто и одновременно очень сложно. Этот мир заслуживал жизни — и за это следовало заплатить смертью. Азирафель вздрогнул, впервые обозначив эту цену. Неужели свобода воли была им получена исключительно для этого?
Солнце давно уже село, и вода в озере стала по-настоящему чёрной, отразив звёздное небо. Азирафель вдруг почувствовал, что продрог, и сильно удивился, обнаружив на плечах плед в чёрно-красную клетку.
— Кроули, — улыбнулся он. — Ты давно здесь?
— Не очень, — Кроули фыркнул так беззаботно, что больше вопросов не осталось. — Держи вот… Винки передала.
Он сунул в ладонь Азирафеля небольшой термос, в котором обнаружилось какао. Булочка тоже оказалась не лишней.
— Спасибо, — улыбнулся Азирафель. — Ты не представляешь, как сильно я тебе благодарен.
— Могу себе представить, — пробурчал Кроули, пряча довольную улыбку. — Может, ну их всех?! Останемся здесь, дождёмся конца света, а потом махнём хоть на Альфу Центавра. А?
— Звучит заманчиво, дорогой…
— Но нет?
— Нет. Мы это сделаем. На Альфе Центавра мне не нравится погода.
— Скажи лучше, что там нет блинчиков, какао и суши.
— Совсем нет, дорогой. Выбор очевиден.
Кроули улыбнулся, глядя куда-то вдаль:
— И всё-таки это был чудесный отпуск.
— Не могу не согласиться, — Азирафель чопорно поджал губы и через мгновение рассмеялся, чувствуя, как становится легче на душе. — А сейчас мне надо уладить некоторые семейные вопросы.
— Ты о чём это? — мгновенно насторожился Кроули.
— Смертные уверяют, что ребёнку лучше в полной семье, — пошутил Азирафель.
— Нгх… — только и смог сказать Кроули, потрясённо глядя поверх очков.
Азирафель спрятал термос в карман, стряхнул с себя крошки и отправился в замок. Ему даже не нужно было оглядываться, чтобы знать — Кроули идёт следом. Бесшумно, как умеет лишь он. И от этого появлялась уверенность, что всё идёт по тому-самому-плану. Великому и Непостижимому. В конце концов, Она всегда могла вмешаться и не выпускать их отсюда, но предпочитала помогать. А значит, всё непременно будет хорошо.
— Барти, добрый вечер, — Азирафель решил сразу начать с главного. — Я бы хотел быть твоим отцом.
— Хорошо, — Барти медленно кивнул и перевёл взгляд на Кроули.
— Вторым отцом, — пояснил тот. — Для гармонии. Мы же уже говорили тебе о своей природе? Вот. Ангел нужен, чтобы уравновесить моё демоническое влияние.
Барти ещё раз кивнул, хотя его взгляд демонстрировал полное неверие в такое влияние.
— Ты согласен, Барти?
— Да, — он невозмутимо достал палочку и зачем-то рассёк себе ладонь. — Я готов.
Видимо, в тот раз Кроули счёл, что смешивать кровь — это стильно. Азирафель бросил на него укоризненный взгляд и, чиркнув ногтем по ладони, разрезал кожу.
— Я тоже!
Барти пожал протянутую руку и вздрогнул, когда от небольшого чуда кровь, смешавшись, вскипела, превращаясь в облачко лёгкого тумана. Разумеется, можно было обойтись без этих эффектов — просто проявив волю! — но Азирафелю захотелось не отставать от Кроули. Он объявил, что нарекает Барти сыном, и, поймав ехидный взгляд, понял свою промашку. Тот уже был Кроули. Что ж! Если уж у него было два отца, то и имя должно соответствовать.
— И отныне будешь зваться ты — Бартемиус Азирафель Кроули.
Похоже, живя с ними, Барти совершенно разучился удивляться, потому что даже не задал ни одного вопроса, приняв происходящее как должное.
— Я понял, что уже скоро… — тихо сказал он.
— Да, — подтвердил Азирафель. — Если тебе надо с кем-то здесь попрощаться…
— Мне не с кем! — холодно усмехнулся Барти. — Вещи, как я полагаю, тоже можно не брать?
— Да.
— А как же ваша машина?
— Она будет ждать нас в Сохо.
— Я про эту…
— С ней тоже всё будет хорошо, — отрезал Кроули.
— А с овечками и пушистиками?
— Барти, уймись! Ты ещё филина вспомни, — Кроули поморщился. — Ангел, я даже представить не мог, что за год обзаведусь таким хозяйством.
— И взрослым сыном, — подсказал Азирафель.
— Это достаточно непостижимо для Великого плана?
Кроули мог ехидничать сколько хотел, но ответа Азирафель не знал. Единственное, в чём он не сомневался, было убеждение, что ничего подобного на Земле ещё не происходило. Возможно, даже Она оценит представление.
— Дорогой, нам пора, — Азирафель бросил быстрый взгляд на Кроули.
— Спать? — он усердно зевнул.
— Нет. Возвращать овец. Боюсь, что спать нам уже не придётся.
Если Кроули немного и расстроился, то никак этого не показал.
Дверь им открыл Дамблдор, и выглядел он немного возбуждённым.
— Что-то случилось, Альбус? — сочувственно поинтересовался Азирафель.
— Маразм! — отозвался Геллерт. — Наш Альбус впал в маразм, а ведь ничего не предвещало!
— Я сейчас тебя сильно удивлю, милый Геллерт, — прежде таких насмешливо-злых нот в голосе Дамблдора слышать не доводилось, — но не все, кто тебе возражают, маразматики.
— Неужели?! И почему мне кажется, что ты говоришь о себе во множественном числе? Мне никто не возражает.
— Это потому что ты ни с кем не разговариваешь, кроме меня.
— Что случилось?
— Страшное! — Геллерт прищурился. — У нас пропала овца.
— Не у нас, а у тебя, — ехидно отозвался Альбус.
— У нас, потому что ты тоже принимал участие…
— Так! — Кроули властно поднял руки. — Пропала моя овца…
— У нас, — обречённо выдохнул Дамблдор. — Так получилось. Она сама слишком близко подошла к краю рамы.
Геллерт мгновенно сообразил, откуда ветер дует, и ощетинился:
— Да, у меня пропала овца! Нарисованная. Одна. В ходе эксперимента. И что?!
Азирафель прикрыл глаза ладонью, радуясь, что сейчас у Кроули был план по возврату остальных овец: всё-таки он был скор на расправу и мог быть очень изобретательным в своей мстительности.
— Хорошо, что я привык иметь дело с идиотами, — почти ласково улыбнулся Кроули, — и знаю, как всё исправить.
Восторг искушённой публики он тоже любил.
К Тадфилду Кроули подъезжал медленно, будто боялся обнаружить Антихриста прямо сейчас. Чтобы немного сгладить напряжение, Азирафель положил Кроули ладонь на колено и слегка погладил, успокаивая:
— Всё будет хорошо. Если хочешь, можешь даже не выходить из машины, я сам с ним поговорю.
— Ну уж нет, ангел. Мне тоже интересно с ним познакомиться. Мало ли что…
— Кстати, Она подала ещё один знак.
— Да?! — Кроули так резко нажал на тормоз, что будь скорость чуть выше, Азирафель вылетел бы через лобовое стекло. — И ты молчал?
— Сейчас говорю, — улыбнулся Азирафель. — «Идите к цели прямо, прокладывая дорогу огнём, водой и словом…»
— Что это?
— Цитата из книги пророчеств, которую для меня открыла Беллатрикс. Она не поняла ни слова на древнеарабском, приняв его за парселтанг. Так что… сам понимаешь.
— Но если речь идёт о том самом огне, то это сильно осложняет дело.
— Почему?
— Потому что для тебя он слишком опасен.
— Как и для тебя святая вода, — поморщился Азирафель. — Мне кажется, смысл в том, чтобы пройти по самой грани, забыв о своей сущности.
— А мне кажется, что Она говорит о нашем сотрудничестве.
— Это само собой.
Кроули зажмурился.
— Я — демон, ты — ангел. Этого не изменить.
— Не изменить, — Азирафель бросил быстрый взгляд на Кроули, прежде чем заговорить о том, в чём не было никакой уверенности. — А ещё я подумал о Барти.
— Слово? — мгновенно вскинулся Кроули.
— Да. Это удел смертных — облекать мысли в слова и делиться ими. Как ты его усыновил?
— Просто присвоил себе, и всё. Он согласился быть моим сыном, — Кроули с подозрением взглянул на Азирафеля: — Ангел, ты ведь не собираешься?..
— Я не собирался, но сейчас… Мне кажется, намёк слишком прозрачный, чтобы им пренебрегать. Ей для чего-то это нужно.
— А если ты ошибаешься?
— Даже если я ошибаюсь, моё решение не приведёт ни к чему фатальному.
— Да неужели?! А как твои отреагируют на то, что у тебя общий сын с демоном?
О таком аспекте Азирафель не подумал.
— А как они узнают?
Кроули ответил выразительным взглядом и тяжело вздохнул.
— А про тебя? — насторожился Азирафель. — Про тебя твои тоже узнают?
— За это не переживай. Я шесть тысяч лет пишу отчёты и могу объяснить всё что угодно. Хотя… их всё равно никто не проверяет.
— Допустим. Но тогда что тебя пугает?
— Но у вас же непостижимое доверие друг к другу! И Михаил — жуткий педант… и Гавриил, которого лучше не бесить.
Азирафелю стало приятно оттого, что Кроули столько лет помнит его слова, вырвавшиеся от досады. Однако отступать он всё равно не собирался.
— Я готов рискнуть.
— Ангел, — Кроули несколько раз ударился головой о руль, — это совершенно не нужно!
Азирафель стиснул бедро Кроули.
— Мы будем вместе, что бы ни случилось. Даже если нас вдруг разметает при переходе… — Азирафель сглотнул, — это маловероятно, но вполне может произойти. Так вот, мы всё равно встретимся на авиабазе в Тадфилде и сделаем то, что должны. А раз так, то и объяснять кому-то про общего сына не придётся.
Кроули тяжело вздохнул, но спорить не стал:
— Хорошо, ангел. Мы сделаем, как скажешь. Только давай обойдёмся без огня.
В этой фразе был весь Кроули — в его правилах было согласиться с тем, что он считал незначительным, чтобы потом стоять насмерть по важным для себя вопросам.
— Дорогой, но без огня у нас ничего не получится.
— Тогда будем искать другой способ! Выходов всегда больше одного.
Но Азирафель тоже не собирался отступать:
— Может, для начала попробуем на овечках?
— Нет.
— Почему?
Кроули скривился и с неохотой выплюнул:
— Зачем вообще нужен этот переход, если с тобой что-то случится?
Азирафель вздохнул и решил напомнить:
— Кроули, я принёс тебе воду.
— Через сколько лет? — едко поинтересовался он.
— Но ведь принёс! И сейчас у нас слишком мало времени для таких разговоров.
— Принёс, — согласился Кроули, — но…
Азирафель не собирался давать ему возможность развивать эту мысль.
— Я отказал тебе потому, что уже тогда ты был для меня дороже всех обитателей Земли. И потом принёс по этой же причине.
В качестве последнего аргумента Азирафель погладил Кроули между лопаток. Ещё и ещё, чувствуя, как трепещут под ладонью сложенные крылья.
— Дороже тебя у меня никого нет, и только ради тебя я готов рискнуть. Ради нас. Чтобы сохранить всё это.
— Ангел, — выдохнул Кроули, — это нечестно. Я не могу думать, когда ты так…
Азирафель стиснул зубы и убрал руку.
— Как скажешь, дорогой.
Кроули снова уткнулся лбом в руль и несколько раз выдохнул, после чего повернул голову, открывая один глаз. Азирафель осторожно пригладил его волосы, просто потому, что это было приятно.
— У нас всё получится, дорогой. Я даже не сомневаюсь.
Кроули хотел что-то ответить, но ему помешал сигнал машины, подъехавшей сзади. Какой-то не очень умный джентльмен пытался свернуть с трассы на узкую дорогу, которую как раз перегородила «Бентли».
— Это он мне? Серьёзно?!
Кроули глумливо усмехнулся и свернул на эту узкую дорогу, по которой поехал, никуда не торопясь — он явно получал огромное удовольствие, глядя в зеркало на тщетные попытки себя обогнать. Когда это показалось ему не таким весёлым, он стал резко тормозить, улыбаясь так, будто визг тормозов чужой машины был его любимой композицией мистера Меркьюри.
— Дорогой, может, уже достаточно? Всё-таки нам надо в Тадфилд. И мы немного торопимся.
Кроули с сожалением взглянул в зеркало и, гримасничая, надавил на газ. Разумеется, он ещё несколько раз нажал на клаксон, и серия сигналов прозвучала, как поток отборной брани.
— Следи за дорогой, милый.
Удивительно, но до Тадфилда они доехали очень быстро, хотя дорогу Азирафель так и не узнал. Дом Янгов окружал старый сад, обнесённый живой изгородью, который при свете дня уже не казался таким заросшим и загадочным.
— Пройдёмся? — предложил Азирафель.
Кроули не любил оставлять свою машину, но сейчас был вынужден согласиться — подъезжать к парадному входу и знакомиться с миссис Янг не входило в их планы. Им бы поговорить с Артуром.
— Ангел, что ты хочешь у него узнать?
— Я хочу его понять, — пожал плечами Азирафель, — чтобы знать, к чему готовиться.
— В смысле? — Кроули резко остановился. — Что ты можешь понять?
Азирафель вздохнул и, чтобы успокоить Кроули, взял его за руку.
— Этот человек будет воспитывать Антихриста одиннадцать лет. Узнав его, мы сможем предположить, как он будет воспитывать этого ребёнка, и понять, к чему нам надо готовиться.
— Да к чему там готовиться, — пробурчал Кроули. — Нет ребёнка — нет проблемы.
Если бы всё было так просто! Нет, Азирафель, разумеется, понимал, что с ребёнком надо будет что-то делать, но к такому радикальному решению точно был не готов. Может быть, удастся как-то повлиять на Антихриста через приёмного отца, как бы наивно это ни звучало? Или ещё что… Кроули резко перехватил руку Азирафеля, вынуждая остановиться:
— Мне кажется, это не самое лучшее время для знакомства, — прошептал он.
— Но почему…
Азирафель не договорил: примерно в двадцати ярдах от них тощий подросток целовал такую же костлявую девчонку с той страстью, какая бывает лишь в шестнадцать лет. «Дейрдре! — шептал он, — Дейрдре, дорогая… я тебя… я тебя…»
— Артур Янг! Где тебя черти носят?! — донеслось из распахнувшегося окна.
Подростки замерли, прижавшись друг к другу, а потрясённый Кроули уставился на Азирафеля:
— Это его мать!
— Ну да, — так же тихо прошептал Азирафель. — Конечно, мать. Она его потеряла и зовёт… неловко получилось, надо бы…
— Ангел, ты не понял! Эта девчонка — мать младенца, которого поменяли… это она рожала в третьей палате того монастыря.
Обычно Азирафель избегал ругательств, полагая, что любые эмоции можно выразить, не прибегая к обсценной лексике, но сейчас не сдержался. Кроули, с уважением взглянув на него, кивнул:
— Совершенно согласен. Но что будем делать с мальчиком?
— Разговаривать, — решил Азирафель. — Ты ведь позаботишься, чтобы нам не помешали?
Кроули фыркнул, щелкнув пальцами:
— Разумеется, ангел.