Ощутимо трясло: руки не слушались от волнения. Фил ругался, по поводу и без, привыкший к комфорту и безопасной жизни, он уже начал сомневаться, что готов к таким рискованным авантюрам. Когда огромная железная рукоятка свалилась в самый неожиданный момент, да не просто свалилась, а прямо на ногу Тридцать второму, то Фил был готов к какой угодно смерти прямо на месте.
Второй Лорик поглядел с вопросом, что-то попивая из жестяной банки, и, приподняв одну бровь. Он, как раз, нес дополнительный монитор, а его руки, натруженные ношей, красиво блестели выступившими венками.
– Мандраж? – без капли издевки, спросил 32, – это бывает. Сам такой. – Мужчина помог поставить ручку обратно, прицокнул языком, увидев небольшую каплю крови на своей ноге, выступившую на месте встречи с острым крючком. Вытер какой-то тряпкой в смазке и кинул в сторону.
– Мне кажется, что я еще не готов. – Смущенно пожал плечами 33. – А вдруг там не сработает мой эликсир, и я обращусь в мясное желе, еще не долетев до Земли? Кстати, как у тебя со скоростью регенерации?
– Какой регенерации? – усмехнулся Тридцать второй ужаснувшемуся коллеге. Живем один раз! На, вот, выпей. Успокаивает.
– Что это? – Лорик взял жестяную бутылку и поморщился, уловив легкий запах брожения.
– Вся сила и свежесть злаков. Да не очкуй, все сделает автопилот. Я настроил. Никакого человеческого фактора: сядешь, поспишь пару часов и вылезешь свеженький, ножки на траве размять. Через три дня буду ждать тебя обратно.
– Скажешь тоже. – Фил немного расслабился. В устах собрата все звучало куда проще, чем он себе представлял. – Какой позывной?
– Позывной? – Тридцать второй задумался. – Зови меня Сойер, читал про Тома? А я тебя буду звать «Гек с пивом». Не парься, садись.
– Может, сходить попрощаться? – новоименованный Гек глянул в ту сторону, где за стеной должен был находиться его модуль с женой и Олис.
– Ты ж не помирать собрался. Увидитесь через пару дней. Давай-давай, человек никогда не готов прыгать, пока земля не уйдет из-под ног.
– А что насчет взлета с поверхности? – уже застегивая ремни, вдруг опомнился Тридцать третий с банкой пива.
– Так, Геккельберри, пей, и давай посудину обратно. А это тебе. – На руку упал черный металлический кружок на кожаном шнурке. На месте разберешься. Связь каждые шесть часов. Ни пуха!
– Это что?! – успевший осушить емкость, и, хорошенько захмелевший, Лорик надел еще теплый кулон себе на шею.
– Ключ. – Новоявленный Том Сойер совершенно серьезно поправил все ремни и убедился в том, что автопилот запущен и настроен, как надо. – Там система «Привратник» стоит.
– Откуда ты знаешь? – Гек дернулся удержать Сойера, но пристегнутая рука не успела.
– Сам ставил. – Оглянулся Том и вышел. Дверь закрылась, началось бодрое мерное жужжание под полом.
Первый полет запомнился плохо. В начале Лорика мутило, уши заложило напрочь, ощущение, что бренное тело сейчас отделится от души отгоняло только сомнение в том, что у клонов, типа него, эта душа точно есть. И как люди выносят эти дурацкие перелеты? Надо будет ему высказать! Потом адреналиновое волнение сменилось тихой опустошенностью и дремотой.
Фил разлепил глаза только раз: когда мерный гул движения в долю секунды сменился невыносимой тишиной. Казалось, время застыло, словно медуза в воде, расправляя свои полупрозрачные вуали. Вдруг, кулон, черный тяжелый кругляш на измусоленном шнурке, поднялся вверх, стремясь улететь куда-то за стекло кабины, в неведомые дали. Магнитный ключ в миг засветился бело-голубыми символами и тут же спокойно улегся обратно на груди нового хозяина. В тот же миг, время стремительно полетело вперед, словно колесики мировых механических часов хищно заскрежетали, в надежде перемолоть не ожидавшего движения замешкавшегося Фила-Гека. Сон снова навалился на измученного человека, защищая нервную систему от неожиданного шока.
С полчаса автопилот попеременно работал то правым, то левым гравиакомпенсатором, выправляя траекторию снижения. Шум становился аритмичным и дерганным. Лорик ощущал жажду и сильную боль в ушах, но ничто не могло его растормошить.
Наконец, раздался страшный треск, будто снаружи разом горели миллионы хлопушек, словно весь полуразрушенный и частично восстановленный модуль превратился в миг в единый огромный салют, вот-вот готовый рвануть… «Видимо, вошел в атмосферу», – отрешенно пронеслось в сонном мозгу…
Нежданный удар смыл сон, как огромная волна падения, потушившая горящий космо-объект, и, конкретно, спасшая его от полного взрыва. Лорик разлепил глаза, начал судорожно тереть их, придавая своему телу такую же нервную бодрость, какую испытало сознание. Модуль заливало.
«Соленая!» – мимоходом отметило сознание, пока человек судорожно собирал важные вещи и пихал в поясную сумку. За две секунды он схватил кислородный баллон и успел надеть плечевые ремни, подгоняя их под незащищенное костюмом тело. Надевать космическое обмундирование – времени не хватало. Понадеявшись, что атмосфера встретит его более радушно, Фил дернул рычаг кабины и выпал в открытое море.
Глаза слезились, привыкая к лицевой маске, нос болел от вакуумного давления, порываясь сделать выдох под стекло, но Лорик отчаянно хотел жить и не хотел подводить оставшихся на астероиде. Первое, что привлекло внимание человека – это цвет. За пару минут подъема яростно-синий сменился на нещадно-голубой! Кристально-чистая прозрачная вода заставляла всю грудную клетку сжиматься от восторга. Фил наслаждался каждой клеточкой, соприкасаясь с чистейшими водами небесно-лазурного цвета. Его пальцы встречали ласковую воду, раздвигая ее в обе стороны, и, чувствуя, как два вихря уходят от ладоней и щекочут все его тело. В этом было столько восторга и древнейшей страсти, что организм воспрял, словно очутившись в объятиях опытной жаждущей любовницы…
– Говорили, что ты плаваешь лучше! – что-то неприятное и жестко-холодное пережало грудь и потянуло наверх. Оказывается, Фил уже давно был на поверхности, только не поднимал головы. Руки брыкнулись, пытаясь скинуть досадную помеху, но внезапная боль под лопаткой отвлекла.
Осознанность неприятной гнилой волной наплывала на разум. Лорик поглядел на свои ладони, перемазанные вонючей зеленой осклизлой тиной, затем оглянулся вокруг: модуль, наполовину погруженный в ряску, плавал в грязном озере посредине полуразложившихся тушек животных и птиц. Некоторые были совсем зелеными скелетами, а некоторые еще бултыхали одной из лап.
– Мертвый оазис. – Понимающе окинула округу взглядом девушка с короткими волосами. В ее руках блеснул острый шип, которым, вероятно, она его уколола. На незнакомке был короткий топик из серо-зеленого льна, широки штаны, собранные на щиколотках резинкой, и остроносые башмаки. Она балансировала на утлой лодочке белого цвета, придерживая Фила грязно-зеленым узким веслом. – Надо выбираться.
– Ты меня подвезешь? – с надеждой спросил мужчина, разглядывая все ее чистое одеяние, словно отталкивающее грязь.
– Смеешься? – задорно расхохоталась девица и поплыла к берегу, раздвигая тушки в обе стороны, словно Моисей, помогая Филу выбраться по воде на берег.
– Тут, под землей находится древнее оружие. Удивительно, что ты приземлился именно здесь. Мы ждали тебя на сотню миль западнее… – девушка еще раз оглянулась, точно убеждаясь, что не ошиблась с субъектом, и добавила. – И на пару тысяч лет раньше. Но я была уверена, что ты приземлишься здесь.
– Вы так долго живете? – сглотнул мужчина. Опомнившись, добавил. – Мы знакомы?
– У тебя чувство юмора еще лучше, чем описывают легенды. – Фыркнула девчонка и спрыгнула на берег, удостоив «Бога» и «Героя» ощутимого удара борта по затылку. Мир поплыл зелеными пятнами…
— Она сказала… — Голос Жанет затвердел, стал обезличено тусклым, — она сказала, что если он дорог мне, как я утверждаю, то единственный выкуп, который она согласна принять и который явится доказательством подлинности моих чувств, это моё имя и моё положение. Если я готова всем этим пожертвовать и назвать Геро своим мужем, то она, со своей стороны, готова раз и навсегда отступиться от своих прав и претензий. То есть, его свобода в обмен на моё… падение.
Кормилица ахнула и прикрыла рот рукой. Перл изобразил не то восторг, не то испуг, затем передумал и помрачнел. Лючия дёрнула за рукав брата, чтобы тот перевёл на итальянский сказанное Жанет. Клермон пытался выбрать между растерянностью и негодованием.
С одной стороны, даме, которой он служил с верностью паладина, грозят изгнание и позор, и он обязан вступиться за её честь, броситься в бой, наказать оскорбителя. А с другой стороны — кого наказать?
Первой опомнилась Мишель.
— Так прямо и сказала? – прошептала она. Жанет кивнула.
— Так и сказала. Я не ослышалась и ничего не перепутала. И Геро её тоже слышал. Потому и бросился из дома сломя голову, чтобы я не успела ответить. После этих её слов глаза всех присутствующих — глаза, которые прежде смущенно отводили, глаза, которые занимала игра пятен света, глаза, которые в спасительном неучастии и даже боязливо жмурились — обратились к Жанет в ожидании и восторге.
Жанет ощутила себя безрассудным военачальником, спартанским царем Леонидом, которому предстояло сделать выбор, отступить или вести своё маленькое войско к Фермопилам. Разумная осторожность, отступление, спасёт им всем жизнь, но вместе с тем окрасит эти преданные взгляды презрением.
Безрассудная храбрость, которая бросит их на мечи и копья врага, решением принять бой вызовет единодушный порыв одобрения. Ибо своим безрассудством, своей безоглядной дерзостью она выберет не только Геро, безродного и отверженного, она выберет их, мало чем от него отличных, пусть и обладающих потёртым родовым именем.
Своим безрассудством, заранее безнадежным выбором, Жанет подтвердит, что между ними, пусть формально госпожой и приближёнными, существует нечто гораздо более ценное, чем знаки на пергаменте и золотые обрезки в сундуке, что есть нечто высшее, нетленное, незамаранное суетой и тщеславием, своим выбором она подтвердит свою принадлежность не к сословию, а ко всему роду человеческому, к сообществу смертных, упорно отрицающих различия по цвету флага и по форме герба.
Она признает их изначальное единство, которое дарует жизнь и утверждает неподкупная смерть. Своем решением она пройдёт некую инициацию, испытание, бессмысленное на суетной земле, но определяющее где-то в запредельных сферах.
Геро был принят в их семью, как некогда украденный ребёнок, его родство подтвердили сразу же, без верительных грамот, ибо родство это определялось не кровью, а гармонией. Жанет тоже была частью этой семьи, которая возникла из общности душ, и малейшее отступничество послужило бы причиной разрушения этой семьи.
— И каким он был, твой ответ? – очень осторожно, даже вкрадчиво осведомился Перл. – Или каким бы он мог бы быть?
Жанет вдруг пришло в голову, что Геро метнулся прочь не из опасения услышать согласие, он боялся услышать её колебания и отказ. В неведении он оставлял себе смутную, исчезающую надежду. Принцесса крови не отказалась от него, не отвергла, не предала. Но грозные судии за столом такого великодушия себе не позволят.
Они ждут ответа. Жанет выпрямилась и взглянула так, как умеют смотреть только королевские дети.
— А ты как думаешь, шут?
Но Перл не унимался.
— Это означает «да»? Или «нет»?
— Да ты не смущайся, доченька, — вмешалась кормилица, — мы тебя заранее прощаем.
Катерина отвернулась. Липпо потупился.
— Да вы с ума сошли! – не выдержала Жанет. – За кого вы меня принимаете?
— За благородную даму, которая прежде всего руководствуется рассудком, — вежливо пояснил Липпо. – За даму, чье происхождение, имя и положение при дворе являются основополагающими в стиле поведения и решений принятых, во имя собственных интересов, а также ради сохранения благополучия людей близких и зависимых.
— Липпо, тебе не стыдно? Вот что ты несёшь? Каких ещё интересов?
— В том числе и наших, — пожал плечами лекарь. – Ибо наше положение находится в прямой зависимости от вашего положения при дворе. Если по какой-либо причине, в результате необдуманного поступка, решения, принятого под влиянием чувств, ваше положение пошатнётся, вы лишитесь королевской милости и даже отправитесь в изгнание, то и нам предстоит позаботиться о своём будущем и тоже отправиться в изгнание.
Жанет обвела своих приближенных торжествующим взглядом.
— Ну, если ваше благополучие, сытое и беззаботное существование зависит от моего положения, тогда готовьтесь. Вы все отправляетесь в изгнание.
На днях ей приснился сон. Она стояла на мосту, на узком, горбатом мостике под пропастью. Мостик был будто бы из камня, на высоких опорах, но изрядно потрёпанный временем, истонченный ветрами. Так как мост висел над бездонным провалом, то местонахождение переправы угадывалось с лёгкостью – скалистая гряда, цепляющая вершинами небо.
Что это за гряда? Где располагается? Имеет ли этот горный обломок имя на карте? Жанет не знала.
Случалось, что в снах Жанет угадывала очертания домов, расположение улиц, привязывая место действия грезы к определенной географической точке, даже если само название не складывалось в буквы. Память расставляла декорации из виденных прежде лиц и предметов.
Но в этом сне всё было чужим. Жанет могла бы предположить, что горные вершины — это размытое отражение Везувия, нависающего над Неаполем. Она частенько с детским и сладким страхом вглядывалась в его укутанную облаками вершину, такую обманчиво отрешённую. Временами этот вулкан выдыхал дымные струи, будто там, глубоко внизу, с адского котла сдвигали тяжелую крышку.
А суеверная Бити называла спящий вулкан вратами ада. Если подняться на его плоскую макушку, а затем спуститься в кратер, то попадешь прямиком к Церберу. Находились безумцы, желавшие эту легенду проверить.
Некоторые возвращались и отчаянно врали, что заглянули в огненное жерло, некоторые угрюмо молчали, а некоторые и вовсе не возвращались. Жанет слушала все эти небылицы с плохо скрываемым интересом. Признаться, что курящийся дымом Везувий и в самом деле манит своим смертоносным жерлом, как огненным цветок, было очень стыдно, ибо взрослой замужней даме, княгине уже не пристало занимать себя детскими сказками, но и любознательности природной ей было не унять.
Внутри дремлющей горы таилась губительная подземная сила. Когда-то это сила уже погубила немало жизней, укрыв горячим пеплом Помпеи и Геркуланум. Эта сила до сих пор там, земля под ногами изредка содрогается, а из-под земли доносится гул. И когда-нибудь эта сила вновь возжаждет кровавых жертв.
Бити говорила, что в Помпеях и Геркулануме погибли язычники, что Господь наказал их, позволив адским полчищам стечь на землю огненной слизью, а теперь в Италии проживают добрые христиане, и Господу вовсе незачем их наказывать. Жанет не стала ей возражать. Только подумала, что у Господа и помимо вулкана есть немало средств напомнить о себе грешникам.
В близость адского пламени, изображающего фонтан, она и верила, и не верила, но дремлющая гора внушала ей если не ужас, то благоговейный страх. И, как следствие, этот страх иногда облекался образами в снах.
Ей снился покрытый раскалёнными камнями склон, и она взбиралась по этому склону, старательно обходя самые большие, дымящиеся глыбы. Правда, если не неосторожности она всё же на них натыкалась, то камни оказывались не горячими, а прохладными, будто их заранее окатили морской водой.
Но по возвращении во Францию, эти сны прекратились. Она больше не взбиралась по пылающему склону.
— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил я, когда Роман оторвался от осмотра двух кучек сероватой пыли, одна из которых покоилась на диване, а другая — на потёртой подушке старого кресла.
— Перебежчики, — сказал Роман, медленно пробуя слова на вкус. — Геронтофагия. Пожирание старостью, вплоть до полного рассыпания в прах. Третий случай за месяц, между прочим.
— А одежда? — спросил я. — Истлела, что ли?
— Не-е, — Роман помотал головой. — Разделись догола. Одежда, по всей видимости… постой-ка… — Он шагнул в коридор и толкнул дверь в ванную. — Ну так и есть. Два комплекта: мужской и женский. Садись, пиши протокол.
Я взгромоздился на пуф перед журнальным столиком и распахнул папку с бумагами, подвинув злосчастную бутыль.
Роман подошёл и встал рядом. Потянулся рукой в резиновой перчатке. Бутыль с «вятским квасом», заполненная на треть, удобно легла в ладонь. Роман покачал её, словно проверяя на вес.
— А может, и правда? — вдруг спросил он. — Что, если это не конец? Взяли и перемотали земную жизнь до точки перехода. А там — бац, второй уровень, энергетический, добро пожаловать!
— С ума сошёл! — возмутился я. — Убери ты этот синергетик от греха подальше!
— Это не синергетик, — сказал Роман. — Наоборот. Ускоритель биологических процессов в организме. Смазка. Или, если угодно, лифт на второй этаж.
— Лифт на эшафот! — процедил я, заполняя шапку протокола.
Роман смотрел в сторону.
— Я в детстве, когда вставлял в магнитофон новую компакт-кассету, бывало, не мог удержаться, перематывал плёнку, чтобы поскорее послушать, что на второй стороне. Не хватало терпения, даже если нравилось то, что играет. Думаешь, простое любопытство?
— Поставь бутылку! — рявкнул я, начиная стервенеть.
Роман сделал шаг назад.
— Есть только один способ проверить.
Быстрым движением сорвав пробку, он опрокинул бутылку в рот и в один длинный глоток втянул в себя содержимое.
Я не думал, что у него так далеко зашло. Иначе попытался бы помешать. Хотя, если уж кто встал на путь перебежчика, пиши пропало. Ничем не удержишь.
Роман между тем неловко развернулся и посеменил в ванную. Клацнул дверной замок и стало тихо.
Я поёрзал на пуфе, достал из папки бланк ещё одного протокола и старательно заполнил шапку. Потом извлёк из бокового кармана фляжку с армянским коньяком и влил в себя добрую порцию.
Надо было идти осмотреть ванную, а затем запротоколировать четвёртый случай за месяц.
Вместо предисловия: Петербург-Ленинград-Петербург
(метаисторический портрет)
От Кронштадтской улицы к побережью Финского залива тянется улица с не совсем обычным названием – Дорога на Турухтанные острова. Оная улица, на которой и домов-то настоящих не сыщешь, поскольку возведены там предназначенные по большей части для складирования незнамо чего, а то и вовсе непонятного назначения и неприглядного облика строения, представляет собой типичный пример дороги в никуда – следуя ей всяк может попасть в совершенно фантасмагорическую местность, и по сей день именуемую Турухтанными островами, хотя никаких островов там уже давным-давно нет и в помине. Местность сия прилегает к Угольной гавани, также, понятное дело, таковой отнюдь не являющейся. Существующие попытки объяснить название этого примечательного локуса ни в коей мере не могут быть признаны удовлетворительными. По некоторым сведениям один из некогда существовавших островов в прошлом веке носил полуофициальное имя Турухманов – впоследствии Турухтанов, – однако принятое в краеведческой литературе толкование происхождения топонима от якобы бытовавшего некогда просторечного названия крахмала вызывает сильные сомнения. Сам факт существования в окрестностях крахмальной мануфактуры точно не установлен, то, что питерское простонародье когда бы то ни было именовало крахмал “турухманом” – по меньшей мере спорно, а эволюция турухмана в турухтан хотя и возможна, но не слишком то вероятна.
Редкое слово “турухта” присутствует в русском языке как диалектное название болотной птицы: эвфемизм, возникший, скорее всего, отнюдь не случайно.
Неподалёку от устья Екатерингофки значительная часть побережья представляет собой корабельное кладбище. Отслужившие свой срок и пришедшие в негодность суда – и речные и морские, разумеется не из самых крупных, мирно ржавеют на берегу или на мелководье, служа приютом бомжам. Но отнюдь не только бомжам.
С описываемой местностью связана одна из Петербургских краеведческих загадок, сравнимой разве что с загадкой пресловутой Елисеевской люстры. Тысячи людей, гордо именующих себя “коренными ленинградцами” клятвенно утверждали, что видели сей элемент интерьера собственными глазами, и едва ли следует подвергать их искренность хотя бы малейшему сомнению. Все они действительно видели люстру, которой никогда не существовало. Здание Елисеевского магазина было построено Гавриилом Барановским в начале нынешнего века. То бишь, не так уж давно. Сохранились чертежи, где нет и намёка ни на какую люстру. Однако уверенность “видевших” люстру в своей правоте подкрепляется ещё и тем, что ни одно из многочисленных фотографических изображений магазина до реставрации не сделано в ракурсе, позволяющем однозначно судить о наличии или отсутствии в помещении предмета спора. Петербург – город, в котором не так уж мудрено увидеть нечто, никогда не существовавшее.
Скорее всего, приснопамятная люстра наличествовала и наличествует в одном из отражений земного града – в каком именно не столь уж существенно. В ходе реставрации контакт между реальностями оказался нарушенным и люстра, которую если не все, то многие воспринимали, как неотъемлемую часть убранства магазина исчезла. Но то было исчезновение фантома, а вот с территории Екатерингофского парка неизвестно когда и неизвестно как исчез целый мост – первый висячий цепной мост в России, построенный Базеном аж в 1823г. В отличие от Елисеевской люстры мост был – сохранились и чертежи и фотографии. Само по себе разрушение какого-либо архитектурного памятника дело довольно таки заурядное, однако же, помянутый мост исчез уже в 20-м столетии, когда проведение такого рода работ документировалось. В данном случае никаких документов не сохранилось. Более того, в отличие от исчезновения виртуальной люстры пропажи вполне реального моста никто попросту не заметил. Сам этот факт всплыл совершенно случайно, во время подготовки Ленинградским отделением Фонда Культуры выставки “Утраченные памятники архитектуры Петербурга-Ленинграда. В 1988г.!
В данном случае мы имеем дело с фактом физического перемещения инженерного сооружения в иную реальность. В реальность, где мост продолжает существовать физически, выполняя, одновременно и роль связующего звена с земным градом. При соблюдении определённых условий можно найти этот мост и даже перейти его, что позволяет попасть в места совершенно неожиданные, туда, где Турухтанные острова и поныне остаются островами. Однако и в нашей обыденной реальности означенное место является достаточно странным. Именно там, на окраине Петербурга, весьма мало похожей на Петербург, находится одно из главных обиталищ враждебных городу цвергов. Именно там, вблизи залива, на корабельном кладбище родились и оформились многие замыслы, осуществление которых должно было привести если не к полному исчезновению города с лица земли – хотя “программой максимум” всегда являлось именно это – то, во всяком случае, к низведению его до уровня заурядного населённого пункта, не существующего как символ и магический знак. Стоит заметить, что действуя в этом направлении цверги на определённом этапе добились немалого успеха: им удалось сначала, с помощью мальчика из Симбирска лишить город столичного статуса а затем, стараниями Зиновьева-Радомысльского, ещё и имени. Два страшных удара поставили город на грань гибели, но он, тем не менее, устоял и, более того, в 1991 г. вернул себе подлинное имя. С этого момента начинается новый этап в противоборстве сил, оберегающих город и стремящихся его погубить.
Бомжи, населявшие район Турухтанных островов с тех пор, как там появилось корабельное кладбище, всегда знали о существовании цвергов, привыкли к их соседству и не обращали, да и по сию пору не обращают внимания на всякого рода странности, случающиеся на побережье. Блуждающие огни, отбрасываемые неведомо чем тени, звуки, источник которых невозможно установить, локальные мини-смерчи, и особенности климата – погода на Турухтанных островах частенько отличается от таковой в городе – всё это воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся. Разумеется, все эти люди в той или иной степени находятся под влиянием цвергов, хотя для последних едва ли являются ценными помощниками. Конечно, люди, отвергнутые городом или отвергнувшие его, являются естественными союзниками любых враждебных городу сил, но потенциальные возможности такого рода союзников в большинстве случаев весьма и весьма невелики. Впрочем, раз на раз не приходится: бомж бомжу рознь. Порой, например, обитатели ржавых трюмов совершают, по наущению цвергов, магические ритуалы. Чаще неосознанно, но в отдельных случаях и вполне осознанно. Ходят упорные слухи, что иные из такого рода изгоев с помощью цвергов сумели выйти в люди и занять вполне пристойное, а то и завидное положение. Ценой частичной, если не полной утраты собственного “я”. За всё надо платить.
Гораздо чаще бомжи – а, говоря точнее, их тени – используются цвергами как средство передвижения по городу, открывающее для последних возможность попытаться вступить в контакт с другими людьми и включить оных последних в сферу своего влияния.
Дело в том, что в норме передвижение цверга по городу, особенно по его историческому центру, весьма и весьма затруднено. Исторический Петербург – вотчина альдогов, ставших его гениями-хранителями. Изначально магические силы цвергов и альдогов примерно равны, но пребывание в рукотворной целле расширяет магические возможности. Попавший туда незащищённый цверг рискует оказаться скованным и изолированным если не до конца времён, то, во всяком случае, до тех пор, пока существует сама целла. Однако, слившись с человеческой тенью, цверг становится для альдога невидимым, во всяком случае, покуда не проявит магическую активность. Цверги способны перескакивать с одной тени на другую, выбирая, таким образом, подходящий объект влияния. Способы их (как, впрочем, и альдогов) воздействия на сознание и, особенно, подсознание, весьма разнообразны из чего, однако, вовсе не следует, что, слившись с чьей-либо тенью, цверг непременно возьмёт этого человека под свой контроль. Всё зависит от внутренней силы человека, однако духи весьма изобретательны и способны использовать глубинные побудительные мотивы.
По некоторым сведениям при слиянии духа с тенью последняя искажается и выглядит не совсем так, как должна бы в норме, но для человека неискушённого в магии попытка обнаружить такого рода деформацию представляется делом почти безнадёжным. Мало кто точно знает, как в какое время, при каком освещении, в каком ракурсе должна выглядеть его собственная тень. Говорят, некоторым людям доводилось, непроизвольно обернувшись, увидеть в зеркале вместо своего отражения образ слившегося с его тенью духа, однако все сходятся на том, что подобного эффекта невозможно добиться намеренно: зная о вашем желании обернуться, дух никогда не покажется. Чаще всего неожиданно узреть духа удаётся особам, пребывающим в крайней степени опьянения, что, естественно, порождает многочисленные спекуляции. Находятся скептики, утверждающие, будто предстающие в зеркалах образы сродни зелёным чертям, но эти инсинуации ничем не подкреплены и всецело остаются на совести их авторов.
Дмитрий Вересов,
Виталий Волковский
Петербург, 2000
Пока длилась перепалка, солнце появилось из-за горизонта, расцвечивая небеса всеми цветами, какие только мог уловить человеческий глаз. Открывшаяся взорам божественная картина вкупе с монологом капитана подействовала на Норрингтона помимо его воли. Чувства, которые он испытывал, еще будучи молодым офицером, впервые поднявшимся на борт корабля, всколыхнулись с прежней силой. Но, тем не менее, командор не смог удержаться от сарказма.
— Неужели вы стали пиратом только для того, чтобы любоваться восходами и закатами, стоя на палубе?
Джек передернул плечами.
— Вы будете смеяться, но это практически так и есть. Я был молод, непоседлив, жаждал приключений. Конечно, я мечтал разбогатеть, но не в первую очередь. Если расставить приоритеты, то я добываю золото для того, чтобы жить, а не живу, для того, чтобы добывать золото.
Не нашедший что ответить командор вновь вернулся к созерцанию восхода солнца.
В дальнейшем их совместное любование красотами и долгие беседы начали повторяться регулярно, и Норрингтон с некоторой оторопью ловил себя на мысли, что получает удовольствие от общения с человеком, которого ранее считал отбросом общества. Несмотря на это, мучительное беспокойство чем дальше, тем больше овладевало им.
По истечении нескольких последующих дней это беспокойство достигло своего пика. Стоило командору избавиться от депрессии, как положение пленника начало его чертовски тяготить, даже несмотря на любезность капитана Воробья. Он уже всерьез строил самые безумные планы побега, когда в одно прекрасное утро все решилось само собой. В то утро к нему явился не сам капитан, а двое вооруженных головорезов, что Норрингтон счет плохим признаком. Однако, появившись в сопровождении вышеупомянутого эскорта на верхней палубе, он не обнаружил там ничего угрожающего. Впервые за все время пребывания на «Жемчужине», командор получил возможность лицезреть лейтенанта Вудхауза, живого и здорового, и был искренне рад встрече. На палубе царила легкая суета – несколько матросов готовились спустить на воду шлюпку, двое других грузили в нее небольшой бочонок с водой и деревянный ящик. Наконец, появился и сам капитан.
— Еще одно чудесное утро, не правда ли, командор? К сожалению, последнее, что я встречаю в вашем приятном обществе.
Сердце Норрингтона забилось от волнения, но он все еще не смел надеяться.
— Вы хотите сказать… Вы отпускаете нас?
— Совершенно верно.
— Вы… Но я ведь тогда отправил вас на виселицу!
— Да, вы едва не повесили меня, следуя закону, но потом вы дали мне уйти, следуя своему сердцу и своей совести. Это доказывает наличие у вас этих двух вещей. Как это ни странно звучит, но у нас с вами есть одна общая черта — мы не любим убивать достойных людей. Иногда мне приходится это делать, но поверьте, это не доставляет мне никакого удовольствия. Мистер Тернер тому свидетель. Итак?
Джек развернул перед командором карту, ткнул пальцем в точку на ней.
— Вот здесь мы сейчас находимся. Как видите, совсем недалеко от Барбадоса. Вы с лейтенантом сядете в шлюпку и, при попутном ветре, не пройдет и суток, как вы увидите на горизонте английский флаг на шпиле форта в Бриджтауне.
— Сэр, позвольте спросить! – голос Вудхауза вывел командора из задумчивости, — Чему вы улыбаетесь?
Норрингтон, сидевший у руля, глянул на молодого человека слегка отстраненно.
— Я вспомнил, — произнес он, обращаясь вовсе не к собеседнику, — я вспомнил то, о чем забыл в своем сне.
— Простите, сэр, я не понимаю!
— Это не важно, лейтенант. Вы плохо закрепили парус, займитесь им.
— Варвара, осторожней, эта штука очень тяжелая!
Евдокия Леонтьевна причитала внизу, старательно придерживая стремянку. Шаткая лесенка знавала лучшие времена и держалась на паре ржавых гвоздей.
Мы разбирали кладовку.
Хозяйка надумала пустить в дом жильцов, но для этого требовалось оборудовать спальню. Подходящая комната в доме была, однако еще до войны в нее начали складывать разные ненужные вещи. Те, что и выкинуть жалко, и «вдруг еще пригодятся» и в гостиной держать стыдно. Обшарпанные стулья, промятая кровать, какая-то посуда. Пачки старых обтрепанных книг. Прачечный бак и откуда-то принесенные обитые дерматином двери…
Часть вещей я уже рассортировала. Стулья ждали очереди в печку. Старую одежду мы увязали в мешки и приготовили выносить («Посмотри, Варюша, это платье почти новое, может, возьмешь? Надо будет только в талии убавить!»).
Евдокия подарила мне найденную среди посуды фарфоровую сахарницу, шелковый платок с маками и большой медный будильник.
А сейчас пришла очередь антресолей, на которых в черном чехле ждал своей судьбы фотоувеличитель. Принадлежал этот дорогой прибор погибшему перед самой войной мужу Евдокии Леонтьевны и стоил немалых денег. А тут на него как раз нашелся покупатель — доктор из больницы.
— Осторожней, не урони…
Я со всей бережностью сняла тяжеленный увеличитель и установила посреди стола. Хозяйка тут же стянула чехол, принялась смахивать пылинки.
На улице звякнула калитка и через несколько мгновений в дверь постучали. Мы поспешили навстречу гостям.
— Добрый вечер, хозяева! Здравствуй, Варя.
— Евдокия Леонтьевна, это Виктор.
Когда он вошел в прихожую, я вдруг заметила, какая она маленькая. Какие старые, деревенские вещи ее наполняют. Евдокия поспешно сунула в карман фартука пыльную тряпицу.
— Здравствуйте, Виктор. Проходите в дом! Варя так мне о вас ничего и не рассказала.
— Да что там рассказывать. Человек как человек! Ну, где там ваша непосильных размеров мебель?..
Старый шкаф и щелястый ларь мы вытащили к дверям, насколько смогли. Евдокия Леонтьевна, хоть и знала, что Виктор специально пришел помогать, все равно всплеснула руками:
— Ой, вы поможете? Спасибо вам большое!.. Вот… Вот эта мебель.
— Ну что же. Не так и много. Приступим!
Он опять старался выглядеть веселым и беззаботным. И я бы в это даже поверила, если бы не было предыдущих наших разговоров.
Последний шкафчик вынесли на двор, когда было уже совсем темно.
Невидимый в темноте, накрапывал мелкий дождь.
— Хорошая она женщина, — утратившим наигранную жизнерадостность голосом заметил Виктор. — Варь, ты ее давно знаешь?
— Примерно с тех пор, как здесь живу. Я обещала за ней ухаживать. Помогать по дому. Сейчас-то она уже ничего, даже сама в магазин выбирается. А летом слегла, ноги отнимались. Я почти жила в ее доме.
— У нее кулон приметный…
— Да. Это от сына памятка. Он погиб в Польше.
Он несколько секунд пристально всматривался в темноту за моей спиной, потом нехотя сказал:
— В нем магия. В кулоне.
— Да?
Нахмурился. Мы стояли на перекрестке, у самого фонаря, и потому я заметила.
Потер ладонями виски. И словно в продолжение какого-то незаконченного разговора, произнес:
— …а может, и в правду из-за лекарств мерещится.
— Виктор, вы…
— Так и будешь ко мне всегда на «вы»?
Я осторожно попробовала в уме сказать ему «ты». Как будто кто-то дверку приоткрыл в чужую комнату и дал на миг посмотреть, что в ней.
Фонарь чуть покачивался на ветру. На ветках березы мерцали капли.
— Мне показалось, ты о чем-то беспокоишься. Из-за кулона?
— Нет, Варь. Не из-за кулона. Хотя теперь и из-за него тоже. Все сложно.
Под ногами поблескивали в желтом свете опавшие листья. В темноту идти не хотелось, и я медлила, ждала, что он скажет.
— Я не чувствую магию. Я могу ей пользоваться, но интуитивно, неточно. Это как внезапная слепота. Поэтому иногда…
После некоторой паузы продолжил:
— Вчера ты сказала про серый коридор без окон, ведущий во тьму. Это то же самое. То же ощущение. Я говорю это, только чтобы ты не боялась. Только не меня, хорошо?
Поджал губы:
— Здесь, на Татарской, это особенно заметно.
— Мне здесь уютно. Иногда до слез не хочется уходить домой. Я ведь очень плохо помню то, что было до Энска. Как-то обрывочно. Иногда кажется, что это и вовсе не мои воспоминания. А на Татарской живут славные люди. Мне с ними легко и они мне рады.
— Интересно. Но что-то же ты помнишь?
Я нахмурилась. Почему-то я очень редко думаю о том, что было раньше. Так безопасней. Спокойней. Может, я нарочно старалась все забыть? Может, там, в глубине моей памяти, хранятся события настолько страшные, что лучше и не пытаться их беспокоить? Что? Например, война. Лагеря смерти, пытки, кровь… Алая, чужая. На расколотых камнях… разбомбленные остатки древней крепости… синее весеннее небо в пятнах облаков; сестра с повязкой на рукаве, «Держись, браток», носилки, усталый военный маг с перевязанной рукой… «Мама, как больно…»
— Не хочешь говорить?
— Не в этом дело, просто не помню. Не помню точно. Возможно, у меня была контузия… Эшелон шел на восток, был авианалет… Кажется… Мы бежали к лесу по насыпи, и… не знаю Вить, не помню. Не спрашивай. Лучше расскажи про кулон Евдокии Леонтьевны. Что с ним?
— А этого не знаю я. Пока. Как узнаю — сразу скажу. Пойдем?
Мы шли по Краснознаменной. Это улица появилась пред самой войной, многоквартирные дома мерцали желтыми окнами, а летом, наверное, здесь было красиво и светло.
Где-то играла радиола. Далеко, на грани слуха: «Утомленное солнце», «Рио-рита». Кто-то боролся с тоской и одиночеством, но здесь, снаружи, было холодно и даже собаки не лаяли, стояла полная тишина.
Он взял меня под руку. Странным образом вот так, чувствуя рядом его локоть, идти было спокойно. Тишина не казалась натянутой струной, она просто была где-то неподалеку. В двух шагах, но не рядом. Не заглядывала в лицо.
Внезапно Витя сбился с шага.
Перехватил меня за руку, потащил вперед. Стало страшно, я попыталась вырваться, но вдруг услышала:
— Варька, тихо! Давай быстрей…
Свернули в проходной двор.
Пробежали мимо недостроенного сарая, пересекли еще один двор.
Только в темной арке новостройки мы остановились.
— Прости, Варь, за пробежку. Но за нами кто-то шел.
— Да кому надо-то…
— Тсс!
Мы прижались к стене арки, как какие-нибудь шпионы. Но двор оставался пустым и темным.
— Может, потерял нас… — неуверенно шепнул Виктор.
— Может, ему просто надо было в ту же сторону?
— Всякое бывает.
Однако на Краснознаменную мы выйти не успели. Совсем чуть-чуть. Шли мимо складской территории большого магазина, закрытого на ночь. У служебного входа тускло горел фонарь, я успела порадоваться этому свету. В темных дворах было жутковато.
И тут Витя буквально затащил меня в тень от старой липы, а сам побежал куда-то назад, вдоль магазинной ограды. Я увидела слабую вспышку магии, потом что-то темное отделилось от тени забора, упало, оттуда раздалось сопение и глухой всхлип. Витя склонился над упавшим.
А мне что же, продолжать прятаться за липой? Я выждала десять секунд и поспешила туда.
Витя прижимал свой улов к асфальту. Жертва вырываться и не думала. Хрипло дышала и пыхтела.
— Ты шел за нами? Признавайся! Что тебе нужно?
— Нет…
— Кто тебя послал, ну? Я слушаю!
— Пусти!
— Еще чего! Кто тебя послал?
— Пусти, дядя! Я ничего не сделал!
Я вдруг поняла, что пойманной «рыбке» лет пятнадцать, не больше.
Витя вздернул мальчишку на ноги и толкнул к забору. Взгляд у него был бешеный.
— Так рассказывай…
Тот сглотнул, завертел головой, ища возможность удрать.
Потом зачастил шепотом:
— Послушайте, я ничего не успел. Там сторож поменялся, они мешки в подсобку затащили. Чо я, замок ковырять буду? Я не нанимался… Да я сразу говорил, что дохлый номер…
— Ты колдовал. Была какая-то магия.
Я, по правде, никакой магии не увидела. Но мало ли… Витя говорил, что к нему возвращаются утраченные способности. Может, именно так они и возвращаются?
Парень вдруг усмехнулся и вытащил из кармана серебряный полтинник.
— Это все!
Теперь и я увидела — слабый заговор на удачу. С таким действительно бесполезно пытаться взломать дверь магазина.
Но Витя не успокоился. Вытащил из кармана похожий на амперметр прибор. Поднес к монете. Стрелка сдвинулась с места на несколько делений. Потом он самым тщательным образом обыскал парня. Но никаких других наделенных магией предметов у него не было. Да и сам он магом не был. Просто неудачливый воришка.
— На, держи! — сунул Витя парню его талисман. — И проваливай! Считай, что помогло!
Когда понятливый парень смылся, Витя со злостью стукнул кулаком по забору.
— Черт!
— Да что случилось?
— Ничего… Придется мне, Варь, завтра возвращаться к эскулапам. Я ж его чуть не убил, идиота. Готов был. Похоже, все-таки не долечили. Вот, карман разорвал…
— Ну, подумаешь, — неуверенно начала я. — Кто знал-то, что он просто вор.
Виктор тщетно пытался пристроить «амперметр» в порванный карман. Я вынула прибор у него из рук, и он вдруг пискнул, а стрелка метнулась к предельным значениям…
Витя тут же отнял его, прибор сразу затих.
— Сломался что ли…
Эта маленькая черная коробочка уже не казалась мне безопасной. Сейчас я ее добровольно, пожалуй, не стала бы брать в руки.
— Варь, у тебя есть что-нибудь магическое?
Я улыбнулась:
— Разве что Евдокиина сахарница.
— Конечно. Давай еще раз попробуем. Возьми его в руки!
Я нехотя взяла, но теперь прибор вел себя, как подобает. Стрелка колебалась около ноля. И никаких посторонних писков.
— Пойдем ко мне, — сказала я. — Во-первых, заштопаем твой карман, во вторых, у меня есть свободная комната на первом этаже. Сможешь переночевать. А соседей нет, сплетничать некому…
Ночь в деревне бывает двух типов. Первая – с хохотом и ревом мотоциклов, с песнями из магнитофона и забористым матом. Гуляет молодежь, торопится хлебнуть свободы, пока не затянулась на шее лямка жизни, унаследованная от отцов и матерей.
Казалось бы, уже девяностые на дворе, они совсем другие люди, и жизнь у них должна быть другая. Но вечная крестьянская доля ходит тенью, ждет, знает, что ее очередь обязательно настанет. Молодые хохотушки со стоячими челками оплывут, обабятся – подожмут челюсть, и скривят рот в презрительно-горестную подкову. А парни согнутся, зарастут щетиной, наденут засаленные кепки и будут черпать сапогами предвечную грязь, с каждым прожитым годом погружаясь все глубже и глубже.
Так было с их дедами, отцами и уже случилось с некоторыми из Степановых ровесников. Из этого он хотел вырваться, увезти Людмилу, а Санька ишь чего говорит – не поехала бы. Поехала бы как миленькая, куда ей деваться. Они свое уже отгуляли, юность укатилась под гору вместе с шумными ночами, мотоциклами и магнитофонами.
Сейчас над Чернореченской стояла другая ночь. Безмолвная, когда скрип снега под ногой случайного прохожего слышен за семь верст. Когда ты идешь один и чувствуешь, что все вокруг на тебя смотрит – даже проржавевшая телега у совхозных домов и то пялится.
Степан прошел Юбилейную и повернул направо – туда, где проселочная дорога вливалась в М-53, убегающую дальше на Ачинск. Хотелось пройтись, подвигаться, разогнать душное отупение от Санькиной бражки. Что вообще происходит – он круглыми сутками шляется где попало и медленно сходит с ума. Пора с этим заканчивать.
И тут Степан увидел странное.
Трасса М-53 в районе Чернореченской заботливо отгорожена бетонными отбойниками, да еще речкой-вонючкой, текущей в глубоком провале, заросшем кустами и осотом. Туда иногда падали заблудившиеся коровы, если умудрялись прорваться в гороховое поле.
Но гороховым это поле станет летом, а пока это просто поле, покрытое грязью и остатками снега. Тусклая луна освещала его рябую поверхность, покрытую рытвинами и… следами колес. Степан нахмурился и подошел ближе. Да, именно здесь они тогда нашли Елисея, упершегося в отбойник – семиметровый комбайн был слишком велик для небольшой двухполоски.
Вот и его следы: вот он сюда приехал, а вот Степан гнал его обратно. Вчера после обеда был небольшой снег, как раз их припорошил. А вот и новые следы, совершенно свежие, будто кто-то катался на комбайне прямо сегодня ночью.
Степан присел и рассмотрел рисунок протектора – никакой разницы. Действительно, похоже на Елисея – час поздний, деревня спит, только дымки к небу поднимаются. В такую ночь душа сама просит с миром побеседовать, и желательно наедине.
Что ж, вот и пришел момент истины для комбайнера Ощурова. Степан определил направление протектора и двинулся по следам.
Ночь выдалась лунная, но облачная. Тонкая нечистая ткань облака занавешивала лунный диск, пачкая свет сероватой примесью. В этом нездоровом свете элеваторная башня казалась заброшенной церковью из фильма ужасов, а гороховое поле – кладбищем с разрытыми могилами.
Серо-синий снег, черно-пепельное небо и тишина. Ни одна птица не каркнула, ни одна дурная корова не заревела в стайках – казалось, они все молчат и смотрят. А он один, как на ладони, которая сейчас сожмется в кулак и раздавит его к чертовой матери.
Степан шел и чувствовал, что лучше бы повернуть назад, вернуться домой и лечь спать. Завтра все-таки на работу. А еще ему мерещилась всякая пакость: боковым зрением он видел движение, будто у него за спиной кто-то перемещался. Но стоило ему обернуться, как все замирало.
Он осматривал поле, словно мог пригвоздить взглядом каждый ком земли. И вдруг ему подумалось, а что, если он сейчас увидит Люду? Вот так повернет голову, а там она, стоит и изоленту просит. Страшно стало, не продохнешь. Вроде он мечтал ее увидеть, а увидел сейчас – помер бы.
Особенно, если бы она явилась ему такая, как есть. Он предпочитал об этом не думать — восемь месяцев прошло, это вам не баран чихнул. Степан ее в гробу начисто забыл, память стерла чужое лицо, лежавшее на подушке из опилок, и он был сердечно за это благодарен.
Ветка хрустнула под ногой. Внутренне обмирая, Степан все же повернул голову, но Люды перед ним не было. Зато метрах в трехстах он увидел знакомый квадратный силуэт.
Чтобы не попадаться на глаза Ощурову, Степан пошел вдоль овражка, немного нагибаясь, дабы не выделяться на фоне кустарника. Он тихонько перемещался под прикрытием, подбираясь ближе к комбайну, который, пофыркивая, полз куда-то от деревни, не включая габаритки.
До Елисея оставалось не более пятидесяти метров, когда овраг кончился. Степан остановился и прикинул: как бы добежать незамеченным, чтобы поймать Андреича с поличным. Странное это было зрелище – ночь, залитое лунным светом поле с покосившейся башней элеватора, и темный комбайн, почти бесшумно плывущий прочь.
Жатва. Идет он тихо и собирает души – берет дань предвечную со всех живущих. Забирает ее сыновьями и дочерьми, покидающими свою землю, чтобы лечь в нее же. Степану повезло, он отслужил в Чите, а трое его одноклассников попали в Афган, там и лежат теперь, в чужой, раскаленной земле.
Левушкин вот спивается, кто-то разбился или по лихости угодил в драку со смертельным исходом. Молодежь бесилась в клетке, чувствуя, что выхода из нее нет. Некуда приложить силы, не к чему стремиться, нечем наполнить свои дни и ночи, кроме водки и паскудства.
А вот Люда знала, зачем жить, и этот Рохлин, вероятно, знал. Они были другими, непохожими на своих сверстников, выросших в теплом и тухлом болотце. Но результат был один: легли в ту же землю, где гнили Вовка Карпухин и два Димона: Стрыба и Лалетин. В ту землю, куда уже встал одной ногой Санька Левушкин.
А Степана миновало. Он был живой среди мертвых, стоял ночью и смотрел, как комбайн без комбайнера молотил заснеженное поле.
То, что в кабине никого нет, Степан понял метрах в двадцати. Жуткое это было зрелище – огромная черная махина без единого огонька шла по полю. Сама, своей волей, без участия человека, который вроде бы есть причина, суть и мера всех вещей. Тут бы и заорать, призывая милицию, дабы прекратить наваждение, но Степан уже слышал, как коза разговаривает, что ему какой-то комбайн.
Он прибавил шагу, чтобы догнать Елисея. Комбайн его заметил и припустил быстрее. Степан побежал наперерез, надеясь подловить неповоротливую махину у кромки поля.
Максимальная скорость… транспортная… 20 км/ч… стучало у него в голове. Но это на ровной дороге, а в поле не должно было быть больше 12-15. И все же Степан рвал жилы, чтобы догнать этот чертов комбайн.
Ноги скользили, застревали в колдобинах, Степан матерился, чувствуя, как пот заливает ему глаза. Кепка съезжала на лоб, и он сорвал ее, чтобы не мешала. На сапоги налипли комья грязи, старший механизатор Литвиненко бежал с отягощениями, а комбайн, почуяв слабину противника, пошел ровненько, как на параде.
Так бы и ушел, но Степану помогла бесхозяйственность. Еще с осени поваленный столб перегородил Елисею дорогу. Тот затормозил, дал заднюю, чтобы объехать препятствие, и понял, что на подножке у него висит Степан.
— Попался, гад.
Задыхаясь, он открыл дверь и влез в кабину. Первым побуждением было выдрать провода зажигания, чтобы эта железная скотина больше никогда не шевельнулась без его ведома. И Елисей понимал, что Степан может – дрожь прошла по могучему корпусу. Огромный семиметровый комбайн был бессилен против маленькой букашки в своем чреве.
Это было приятное чувство. Впервые за последние дни Степан ощущал, что может контролировать ситуацию. Он уже отвык от мысли, что может что-то решать, и сейчас ему хотелось показать власть хотя бы железяке.
— Значит, Елисей?
Комбайн что-то буркнул.
— Ты бы хоть пахал, зачем впустую соляру жечь? И что, что ты не трактор, хочешь жить – умей вертеться.
Степан откинулся в кресле и раздумывал, что бы такого сделать. Разобрать коробку, снять колеса, или хотя бы аккумулятор. Пусть побегает по полю без колес, посмотрим, какой он шустрый. Елисей испуганно притих, и, кажется, заглушил двигатель.
Степану показался забавным его испуг. Он опустил руки на руль и сжал пальцы, ощущая тепло, как от соприкосновения с живым телом.
— Ну что припух? Поехали.
Елисей помедлил, а потом тихонько зарокотал, раскручивая обороты. Степан сидел в кресле, скрестив руки на груди, и смотрел, как уплывает назад и вниз вздыбленная земля.
— И куда ты прешься? – глядя, как комбайн покорно повернул на МТС, Степан взялся за руль. – Раз уж сбежал, давай катайся. Теперь я поведу, а ты слушайся.
Он вывернул вправо и погнал комбайн куда-то в поле. Удивленный Елисей пофыркивал, но ехал, чутко слушаясь руля. А Степан смотрел в зеркало, как на нетронутом белом поле протягивается черный след.
Минут двадцать он ехал прочь от Чернореченской, пока речка-вонючка не вильнула вправо, и не кончились отбойники вдоль дороги. Небо посерело и потеряло плотность, даже воздух стал легче, когда они миновали деревню. Вот тогда, выбрав склон поумереннее, Степан поддал газу и выкатил комбайн на шоссе.
В три часа ночи трасса была пуста. Она уходила вниз, влажно мерцая в лунном свете. По бокам ее сходились и расходились лесополосы, и казалось, будто морские волны набегают на стремительную сверкающую линию.
Степан убрал ноги с педалей, отпустил руль и поудобнее устроился в кресле:
— Ну что, погнали?
Елисей задрожал, заурчал мотором, заскрипел корпусом, выпустил густое облако выхлопного газа и ринулся вперед. Двадцать километров в час – да это же жизненная трагедия! Но Елисей проживал эти километры каждый за десять. Он летел по шоссе, почти не касаясь его колесами, и Степан бы не удивился, если бы они вдруг воспарили в воздух.
Где-то далеко уже занимался рассвет, Степан видел его отблеск на стремительно бледнеющем небе. Верхушки елей четко прорисовались на розово-черничном фоне, тянулись к краю отступающей тьмы, умоляли не оставлять их на милость дня. Отсвет падал и на приборную панель комбайна, на руль, на руки Степана, лежавшие на коленях. А может, это казалось так, потому что и на душе у Степана неожиданно рассвело.
В лихой предрассветный час они с Елисеем были абсолютно свободны. Обалделая легковушка проехала навстречу, подслеповато таращась фарами. Степан рассмеялся, и Елисей заурчал громче, добавляя оборотов. А и правда, катись оно все к черту! Пусть наступает день, они его не боятся. Поедут куда захотят, ведь они – свои собственные.
То, что было с Людой – было. А теперь нет, и ничего уже сделать нельзя. Зато он может много чего сделать со своей жизнью, и никто ему не указ. Никто его не держит, никому нет до него дела. И это обалденно.
Так хорошо стало на душе от этой мысли, что хоть песни пой. Но была она короткая, промелькнула за одно мгновение и утонула в привычном тревожно-муторном фоне. Елисей – совхозный, приписан к МТС и имеет инвентарный номер. И он, старший механизатор Литвиненко, за него отвечает. Если уехать в Красноярск на комбайне, то обратно он приедет года через три. В лучшем случае. Степан поднял руки, ставшие розово-золотистыми, и положил на руль:
— Пора домой, Елисей. Покатались и будет.
Возвращались они медленно, прячась за развевающимися клочьями уходящей ночи. Хорошо бы успеть на МТС пораньше, чтобы ничего не придумывать и ни с кем не объясняться. Степан устал, теперь он это почувствовал в полной мере. Глаза слипались, голова была тяжелая. Надо бы прилечь хотя бы на пару часиков, иначе потом весь день будет муторно.
Они свернули в поле в том же месте, где остались их следы. Степан подумал, что надо бы срезать крюк и выехать на дорогу, ведущую к Юбилейной. По дороге все-таки быстрее будет. Но Елисей почему-то упорно ехал назад, по своим же следам.
— Давай направо, на дорогу.
Комбайн не послушался. Степан удивился – до сих пор они с Елисеем прекрасно ладили. Он взялся за руль и повернул его вправо, удивляясь, как потяжелела рулевая колонка. Нос комбайна поехал вправо, потом остановился и упрямо повернул влево. Степан повис всем своим весом на руле, но ничего не смог сделать. Комбайн ехал туда, куда хотел сам.
— Да что ты будешь делать… Железный дровосек хренов.
Пока Степан боролся с рулевым управлением, машина вернулась на поле, где они изначально встретились, и поехала вдоль речки.
— Зачем сюда-то приехал… Нам на МТС надо… Поворачивай…
Но Елисей, как заговоренный, медленно двигался вдоль овражка. Степан уже собрался срывать кожух, чтобы выдрать провода, как едва не прилетел лбом в стекло. Елисей подъехал прямо к оврагу и встал, как вкопанный.
— Что? – почти заорал взбешенный Степан.
Комбайн щелкнул ручником и включил фары, выхватывая из мглы чахлые кусты, убегающие вниз. Степан присмотрелся, но сквозь забрызганную лобовуху ничего видно не было. Тогда он вышел наружу, немного опасаясь, что Елисей сейчас или удерет, или вообще столкнет его в овраг.
Но комбайн продолжал ровно рокотать двигателем, подсвечивая кусты, и не двигался с места. Степан раздвинул ветки и заглянул вниз – на дне оврага лежала какие-то темная груда. Елисей осторожно придвинулся ближе, почти задев Степана жаткой, и посветил вниз.
Это был искореженный мотоцикл. «Восток 3М», судя по уцелевшему шильдику. Степан замер, пораженный внезапной догадкой, а потом заскользил вниз, цепляясь за торчащие ветки.
Это был мотоцикл Олега Рохлина. Тот самый, на котором он разбился с Людой.
При свете луны и неоновых вывесок Кроули ехал через Сохо, мимо бутиков, пекарен и магазина подержанных инструментов, по узким улочкам и пешеходным переходам, не глядя на огни. Через две улицы он миновал квартиру над магазином, где из открытого окна доносились два сердитых голоса.
— Послушай, Грейс, говорю тебе, я должен сделать это для себя.
— Для себя? — кричала женщина. — Ты всегда и все делаешь только для себя! Ты хоть раз сделал что-нибудь для меня?!
— Я целыми днями надрываюсь в этой дыре, а от тебя не дождешься и слова благодарности!
— В той самой дыре, где и она?
— Я…
— Восемь месяцев, Джордж. Ты лгал мне в лицо восемь гребаных месяцев!
Кроули притормозил “Бентли” перед магазином с закрытыми ставнями — за зеленым седаном, припаркованным у самых дверей. Он посидел в тишине, о чем-то задумавшись, а потом улыбнулся, как довольный кот, и щелкнул языком. Все четыре шины седана взорвались. Автомобильная сигнализация взвыла, сверху с грохотом и проклятьями сбежал мужчина и выскочил наружу, а Кроули фыркнул себе под нос и поехал дальше.
На следующем повороте его внимание привлек большой, благоустроенный паб, где за столиком у окна сидела группа бизнесменов. Они с довольными лицами потягивали виски. Кроули ухмыльнулся и пристально уставился на них, сощурив глаза. Бизнесмен, произносивший речь, вдруг начал орать на собеседника, сидящего рядом с ним, и резко махнул рукой, словно собираясь ударить его. Но тот отшатнулся и швырнул в оратора напитком. Тогда кричавший ударил стоявшего рядом мужчину. Еще один сбросил с себя пиджак, и они вместе с метателем напитков вытащили драчуна на дорогу под возмущенные вопли и нечленораздельные звуки. Побежал полицейский, призывая к порядку, но врезался в стену, а проходившая мимо старуха схватила его дубинку и разбила окна паба.
Чем дальше ехал Кроули, тем сильнее замедлялся поток машин. Водители сворачивали, сигналили и опускали стекла, начиная ругаться друг с другом. В воздухе сгущалась атмосфера враждебности. В многоэтажке в конце квартала замерцало электричество, кто-то настежь распахнул окно и выбросил на улицу компьютер. Мужчина наклонился к женщине и что-то очень громко ей выговаривал, почти кричал, пока стая черных собак не загнала его в магазин. За спиной у него загрохотало, вода в канавах кипела, пронзительно кричал ворон, двигатель дал задний ход, кровь хлынула из почтового ящика — Кроули откинул голову назад и наслаждался всем этим, сияя восторженной улыбкой от уха до уха, а ветер трепал его огненные волосы.
Порыв ветра зашевелил листья на земле, в шатер видневшегося впереди театра с треском ударила раскаленная добела молния. Кроули вскочил на фонарный столб и крутанулся вокруг него на вытянутой руке, крича в такт песне:
— У-у-у-у!
А потом отпустил фонарный столб и бросился бежать, а стоявшая рядом женщина закричала, потому что ее портфель вдруг загорелся. Наконец он повернул направо и вернулся к книжному магазину, ворвался внутрь, захлопнул двери и только там перевел дух.
Азирафаэль встал с кресла и подошел к нему.
— Ну? Тебе удалось восстановить равновесие?
— Еще как! — улыбнулся Кроули, опуская наушники. — Даже с запасом.
— С запасом? — Азирафаэль запнулся. — Но я думал, что весь смысл именно в адекватной компенсации и сохранении равновесия…
Кроули прервал бессвязные возражения Азирафаэля самым действенным способом, затянув его в долгий и восхитительный поцелуй.
Азирафаэль запутался в собственных ногах и потащил Кроули за собой, опрокидывая на пол, и выворачиваясь из ботинок. Азирафаэль опустил куртку Кроули до локтей. Кроули нащупал бедро Азирафаэля и задрал штанину. Он щелкнул коричневой кожаной подвязкой для носка по икре Азирафаэля, тот взвизгнул и вцепился в воротник рубашки Кроули.
Кроули усмехнулся сквозь зубы и зарычал:
— Я тебя ненавижу, ты знаешь это?
Азирафаэль недоверчиво рассмеялся:
— Ты? Меня?
— Ты надо мной издевался шесть тысяч лет! Настоящая заноза в заднице!
— Тогда… — Азирафаэль почти задыхался от смеха, — тогда я негодую каждый день, в который ты оскверняешь мой книжный магазин.
— О?! Да неужели это так?
Азирафаэль поцеловал кончики пальцев Кроули.
— Каждый… — поцелуй. — гребаный… — поцелуй. — день.
Азирафаэль уставился в глаза Кроули, чтобы заставить его продолжать, и Кроули нырнул вниз и укусил Азирафаэля прямо в шею. Они вдвоем извивались, дрались и медленно пробирались в сторону дивана, слишком занятые пуговицами друг друга, чтобы слышать вой сирен снаружи.
Их настигли во время второй пересадки. Как мальчишка заранее унюхал опасность, можно было только гадать. Марион не гадала. Было не до этого. Она прыгала через сцепки, пролезала под вагонами. Пальто, при покупке казавшееся ей щегольским превратилось в рваную, грязную тряпку. Сапожки ― не лучше. Одно хорошо. Здесь было теплее, чем в том громадном городе, где ее пытался спрятать Лукас. Она дважды хотела прыгнуть в ручей, петляющий рядом со станцией. Но удерживала мысль о мальчишке и его чемодане. Если она уведет преследователей подальше, у него будет время спрятать свою громоздкую ношу и исчезнуть самому. До поезда три часа. Она хотела сменить одежду. Не выйдет? Ха!
Она все-таки воспользовалась водным путем, чтобы сбить погоню со следа. Сиганула с моста. Высоковато получилось падать. Но вода приняла легко. Ласково обволокла тело, смыла грязь и тревогу. Опускаясь на дно, Марион думала только о том, как прекрасно вернуться в родную стихию хотя бы на несколько мгновений. Выпала из воды она далеко от преследователей. Она сидела в луже у взорвавшегося пожарной колонки. Мощная струя воды била вверх, поливая всю округу. И Марион. Девушка бы расхохоталась, если бы могла это себе позволить. Какая труба выдержит, если внутри нее появиться тело с габаритами дельфина? А преследователи пусть ныряют, обследуя дно той речушки. Может чего и найдут.
― Девушка, вы не пострадали? ― наклонилась к ней женщина с маленькой сумочкой в руках. Сумочку эту она плотно прижала к груди. Дрожащие пальцы крепко вцепились в крокодилову кожу. ― Какой ужас! Такой взрыв! Вы вся мокрая! Вас срочно нужно переодеть. Джекоб!
Голос у женщины был мощный. Последний вопль перекрыл шум извергающейся из колонки воды.
Мужчина с черной кожей пробился сквозь собравшуюся толпу.
― Возьми мисс на руки и неси в машину, ― приказала женщина.
Марион не успела возразить. Джекоб наклонился и легко поднял ее из лужи.
― Не бойтесь, мисси, ― прошептал он, ― хозяйка у нас добрая. А моя Салли вам одежку в порядок мигом приведет.
― У меня ― поезд, ― попыталась возразить Марион, надеясь, что акцент не сильно заметен, ― я могу сама…
Ее возражения услышаны не были. Как и акцент.
В машине женщина не умолкала, а Марион могла только кивать или мотать головой, отвечая на прямые вопросы. Но ее молчаливые «да» и «нет» во внимание не принимались.
― Как же вас угораздило? Это судьба! Вы везучая. У миссис Оливер собаку убило, когда рядом с ними крышка с колонки слетела. Миссис Оливер тоже везучая. Собаке голову расплющило, а на миссис Оливер ни царапины. Только дочка ее о собаке сильно убивалась. Но мистер Оливер им нового щеночка принес. Так тот через месяц под машину попал. Еле выходили. У вас нет собаки? От этих собак одни неприятности. Я своим девочкам сказала: никаких собак. Котенка ― куда ни шло. У меня девочки такие же крупные как мисс. И фигуристые. Только вот как замуж выскочили домой ни ногой. Старшая хоть внуков раз в два года присылает. У вас, наверно, детишек нет еще? Вы такая молоденькая! А младшая моя как умчалась с мужем за океан, когда там воевать закончили, так и не приезжала ни разу. Джекоб, а правда, мисс фигурой на мою Дженнифер похожа?
― Да, мадам, очень похожа, ― быстро вставил Джекоб.
― Приедем домой, напомни мне распорядиться, чтобы Юдифь нашла старую одежду Дженнифер. Она совсем не ношена. Я не даю детям вещи занашивать. И покупаю всегда самое лучшее. Дженнифер, когда уезжала, много своих вещей оставила. Она после родов располнела. Знаете, как это бывает? Хотя откуда вам о таком знать. Я сама после родов сильно поправилась. Только сейчас и похудела. Это от волнения. Мой мистер Митччел больше в разъездах. У него три фабрики в разных городах, да еще лесопилки. А управляющие — люди ненадежные, везде хозяйский глаз нужен. А дом и ферма на мне. Мы так договорились, еще когда он о помолвке заговорил. Так с тех пор дела и ведем. А вы замужем? И не помолвлены? Ужасно! Такая красивая девушка и одна. Если бы к меня был сын… Но не дал бог. Только девочки. Но мистер Митчел говорит: нет сыновей, так есть внуки. Гарольд уже совсем большой в этом году пятнадцать исполнится. Люсинда тоже еще чуть-чуть и заневеститься. А вот Кристоферу Дженнифер всего семь. А у вас есть братья или сестры?
Есть! Дальше Марион почти не слушала. Вспоминала. И думала: как повезло этой женщине! Муж, дочки, внуки… Будут ли они у Марион? Лукас…
Из белой коробки он выудил упаковку ленты-антисептика и наощупь криво заклеил борозду на лбу. Риан следил за ним из-под полуопущенных век. Он прилагал бешеные усилия, чтобы выглядеть расслабленным и даже благодушным. Ничем не выказать гудящее под кожей напряжение.
Риккерт снова обратился к нему.
— Сейчас я собираюсь осмотреть твою рану. Буду признателен, если ты не станешь стучать ногами мне по лицу.
Риан зло осклабился. Злость отодвинула на второй план все прочие переживания. Давай, конечно, заговаривай зубы. Кто поглупее, может, и повелся бы, а он слишком часто бывал по ту сторону. Когда нечего терять – уже не о чем беспокоиться. И, набрав побольше воздуха, он толкнул знатную речугу о том, куда разноглазому стоит, по его мнению, отправиться и что там осмотреть. Риккерт слушал его, небрежно покачивая на кончике когтя рулончик антисептика. Потом добродушно усмехнулся.
— Надо же, я-то думал, тебя только в плечо подстрелили. А тут такое поле для деятельности.
Конечно, Риан попытался врезать ему ногой по морде, но преуспел только в том, что петля на кистях, и без того онемевших, стала совсем тугой. Разноглазый же без лишних разговоров уселся ему на ноги и довольно грубо сдернул куртку с плеча. К огромному удивлению Риана, он и вправду щедро заклеил лентой багровый рубец, оставленный шальной пулей, после чего поправил куртку, как было, и даже чуть ослабил петлю на запястьях. Потом снова сел перед ним, скрестив ноги.
— С плечом действительно все хорошо. Предлагаешь поинтересоваться всеми теми местами, которые ты назвал?
Риан только качнул головой. Н-да, в таком раскладе его речуга и впрямь звучала крайне двусмысленно. Риккерт кивнул.
— Раз так — захлопни пасть. Будешь тихим и незаметным — спокойно отдохнешь, может, даже выспишься, и скоро отправишься домой. Будешь бубнить — заклею рот. Для начала. Вопросы? Комментарии?
Автоматическое «Да пошел ты» Риан произнес только в мыслях.
Все ясно. Этот тип просто сдвинутый. Нормальность с логикой сюда, видать, даже поссать не заходили. С одной стороны, это хреново, но с другой — тогда, может, есть и шанс остаться живым…
Риан вздохнул. Поерзал. Тряхнул головой. Мозги были словно обложены ватой. И так каждый раз, когда они всерьез нужны.
— Скоро — это когда? — спросил он наконец. — У меня, как ты понял уже, довольно серьезные дела намечены.
— Скоро — это скоро. А вместо сказки, можешь рассказать мне, чем вы так не угодили старику Альенде.
Сквозь ресницы Риан смотрел, как разноглазый укладывается в ту самую яму, укрываясь курточкой. Одежка снова сменила вид и теперь старательно перенимала фактуру и цвет пересохшей земли вокруг. Если не знать — то и не увидишь, тем более в таком сумраке.
Кто же ты, нахрен, такой, и нахрен я тебе сдался?
— Скоро, — пообещал он в сторону уже совсем невидимой ямы. — Ты отведешь меня назад в город, а я всю дорогу буду трещать как очень болтливый попугайчик.
Темнота едва слышно усмехнулась в ответ.
В туманном шаре ночника вяло плавали виртуальные рыбы. Риан бездумно пялился на них. Из темноты не доносилось ни звука. Попытки нащупать пальцами петлю на запястьях и как-то ослабить ее успехом не увенчались, но он все равно продолжал пытаться – других занятий было не особенно много. Даже шум в ушах затих, сменившись тем едва слышным звоном, который вызывает полная тишина. Угроза жизни как минимум отступила, и появилось время подумать о будущем. А оно также было туманным.
Как ни крути, а маленький бизнес его накрылся. Начиная с того, что Альенде так просто не слезут и не отпустят, заканчивая тем, что Лионса старалась ради Винни. Для одного Риана она лишний раз ресницами не хлопнет, сучка, и это не Параисо, где нажать и додавить – не проблема. Что ж, деньги они хорошо ныкали, и, если ухитриться остаться в живых, на пару-другую лет хорошей жизни их хватит.
Риан хмурился. По-умному, надо было бы, конечно, втихую уебывать с деньгами. Но гордость такого не позволяла. Так что дни предстояли тяжелые. Это если разноглазый не шлепнет его в ближайшие часы. В любом случае, единственное, что имело смысл сейчас – хотя бы попытаться поспать. Благо, лунная гравитация давала такую возможность даже в его положении.
Он почти задремал, когда в полу рядом с его ногами беззвучно разверзлась первая трещина. «Я, блядь, сплю, — мрачно подумал он. – Почему нельзя посмотреть что-то приятное?» Трещина ухмыльнулась беззубым ртом и резко расширилась, явно нацелившись на его ногу. Риан ногу отдернул, снова треснулся затылком о колонну, понял, что не спит, и выругался сквозь стиснутые зубы.
Почему, стоит только перевести дух, как все становится еще дерьмовее?
Такое случалось и раньше. С тех пор как он перебрался на Луну, правда, не было ни разу, и он уже почти поверил, что с этим покончено. Рано обрадовался, выходит.
Риан крепко зажмурился, хоть и знал, что не поможет. Знал, что глюки – только начало. Еще немного – и он просто перестанет соображать. Мозги как будто встряхнут хорошенько, да и выключат нахрен. В Параисо он разок обнаружил себя посреди пустыни, абсолютно голым. Какого хрена он там делал и как туда попал, в голове не отпечаталось. Благо комм не вылетел из крепежа на плече, и Винни довольно быстро его нашел. Поверил тот или нет в байку о вызове самому себе, испытании, мать ее, смелости – кто его знает, Винс всегда был себе на уме и четко знал, когда лучше промолчать. Тогда Риан придумал отличный способ контроля. Едва башка начинала сбоить – он тупо нажирался до полного обездвиживания. Да и случалось такое все же не часто – и обычно после серьезной передряги. Ну вот прям как сейчас. Вариант с больницей он даже не рассматривал – отлично понимал, за какой гранью из слов «псих ебанутый» исчезает уважение. А бухло – это всем ясно и понятно.
Стало жарко. Риан приоткрыл один глаз. Трещина в полу заметно расширилась. Над ней клубился дымок и вылетали веселые искры. Коленки начало здорово припекать. Он снова зажмурился, сразу распахнул глаза пошире, и так несколько раз. С каждым разом трещина приближалась, окружая его, так, что он оказался словно на маленьком острове. Стал отчетливо слышен гул пламени. Риан подтянул коленки к животу. И тут что-то скользнуло по самому краешку обрыва. Раз, другой. Потом зацепилось за этот краешек.
Вытаращив глаза, Риан смотрел на три человеческих пальца, покрытых сажей, с крупными, похожими на часовое стекло ногтями, обрамленными черной каемкой. На среднем пальце красовался здоровенный и очень хорошо знакомый фикс с фальшивым камнем. Ногти скребли край обрыва, и постепенно кошмарище выползало наверх. Риан снова крепко зажмурился и с отчаянным матом треснулся затылком о колонну.
Проклятые святоши, похоже, знали правду. Только в одном ошибались – эта самая их преисподняя на самом деле – в центре Луны. И кое-кто явился оттуда по его душу. Чтобы вытащить ее через горло грязными пальцами и уволочь в самое глубокое днище и там сожрать, смачно рыгая и причмокивая, как всегда, когда жрал. Впервые в жизни Риан пожалел, что никогда не заморачивался жертвами для статуй и образов Марии Энкарнасьон, которыми был утыкан весь Параисо. Святая заступница, падкая на куриную кровь, крайне пригодилась бы вот прямо сейчас. Может, божественная дева примет его собственную?
Он рванул запястья, раздирая пластиковой петлей натертую кожу.
— Мария Энкарнасьон, святая и совершенная…
— Блядь!
Риан запнулся и открыл глаза.
Под ногами разноглазого огненная бездна гасла и затягивалась ровным камнем. Уже высвободившаяся кисть руки мерзко хлюпнула под каблуком и черной жижицей втянулась в девственно-ровный пол, заменивший дыру в преисподнюю.
— Добровольно ты, как я понимаю, не заткнешься.
Риан смотрел, как вращаются в глазницах красный и зеленый смайлы и думал, что в жизни не видел более прекрасного зрелища. Он чувствовал, что весь покрыт потом. Пот ел глаза и капал с кончика носа. Он мотнул головой, стряхивая капельки. Разноглазый принял это за согласие.
— А веса в тебе обычно… килограммов шестьдесят? – Из белой коробки снова вынырнула типовая аптечка. Риан попытался усмехнуться.
— Решил таки сожрать меня? – Слова из пересохшего горла пришлось выталкивать. Разноглазый только фыркнул.
— Ты меня как будто уговариваешь.
С плотью можно забрать душу. Говорят так. Риан вдруг понял, что был бы совсем не против стать частью разноглазого. Если уж выбирать…
Мягкая ткань прошлась по его лицу и шее, собирая едкий пот. Потом под каждое его ухо пришлепнули по круглому плоскому инъектору.
— Шесть часов, мать твою, здорового крепкого сна.
Риан почувствовал, что готов развалиться от облегчения. В голове все поплыло.
— Не отдавай меня им… — заплетающимся языком попросил он.
Разноцветные глаза придвинулись ближе. Очень близко. Почти въехали в его собственные.
— Договорились.