Буквально на второй день по приезде из восточного Берлина, где, по доброй традиции, происходил обмен сомнительными условными ценностями между социалистическими и капиталистическими спецслужбами, Джейн была принята госпожой премьер-министром, знаменитой Железной Леди. Госпожа Маргарет Тэтчер с материнской заботой расспрашивала отважную разведчицу о здоровье, санитарно-гигиеническом состоянии застенков КГБ и вскользь поинтересовалась планами девушки на будущее. Из последнего вопроса главы правительства Джейн поняла, что вокальный дуэт с разведкой Ее Величества она исполнила до самой последней ноты, а из сделанного позднее предложения войти в секретариат премьера в качестве консультанта по русским делам стало ясно: родина интересуется ею только как фигурой публичной, гласно клеймящей ужасы коммунистического режима в электронных и прочих СМИ, по поводу и без.
Джейн как особе, сдержанно относившейся к демократическим ценностям отчизны, стоило большого труда вежливо дождаться завершения аудиенции и, борясь с искушением пустить в дело ненормативный лексикон, объяснить провожавшему ее до самого дома сотруднику тэтчеровского аппарата, где и в каком состоянии она видела полученное от главы кабинета министров предложение. Нахальный клерк, изводивший девушку глупыми расспросами и дешевыми посулами, нисколько не смутился — лишь многозначительно смотрел на похорошевшую от искреннего волнения Джейн, и в его откровенно похотливом взгляде она одномоментно увидела все свои ближайшие неприятности.
Буквально через час после расставания с клерком и уютным салоном правительственного «Воскхолла» ее, прямо из дома, не успевшую переодеться, умчал черный таксомоторный «Остин». Вернее, разъездное авто группы экстренного реагирования, замаскированное под лондонское автокэб. Почти три месяца Джейн пришлось провести на реабилитационных курсах в закрытом профилактории, где заботливые коллеги по МИ-5, явно вспоминая детство, с серьезными и постными минами убеждались в чистоте ее помыслов, с помощью иезуитской органолептики проверяя возможную вербовку мисс Болтон в ряды доблестной русской разведки. У Джейн хватило ума и выдержки не принимать всерьез этих великовозрастных мальчиков, заигравшихся в «холодную войну». Карантинные джентльмены, поначалу спокойные и уравновешенные, через месяц стали дергаными и злыми, через два – забыли о вежливости, донимая девушку многочасовыми допросами посреди ночи, и с упорством, достойным лучшего применения, пытались выяснить и запротоколировать малейшие подробности интимной связи британской подданной и сына русского бонзы. Джейн с большим мастерством создавала миф о славянской половой неутомимости, чем окончательно вывела из себя своих опекунов. Через девять недель, лишившись надежды на победу, уязвленные коллеги просто озверели. Джейн по двенадцать часов кряду высиживала перед ярким софитом в подвале санатория, а сменявшиеся каждые полчаса коллеги попросту молчали, решив, что такая тактика позволит им добиться большего. В тринадцатый по счету понедельник ее разбудил не привычный безымянный Аргус с йоменской внешностью сказочного Барабека, а смутно знакомый, с легкой хрипотцой, женский голос.
Открыв глаза, Джейн увидела подле своего спартанского ложа пышную копну волос цвета меди и с некоторым трудом узнала в стройной, строго и со вкусом одетой женщине Элис, любимую сиделку деда. От внезапно нахлынувших чувств девушка разволновалась и заплакала, а Элис, извлекая из многочисленных пакетов предметы нового гардероба мисс Болтон, деловито предлагала той переключить свое внимание на обновы, забыть про мрачную дурость последних недель и приготовиться к встрече с единственным своим родственником, сэром Арчибальдом Сэсилом Кроу, который ждет их встречи. Поскольку «никогда не удивляться» – одна из старейший британских традиций, то Джейн совершенно спокойно отнеслась к новому появлению Элис в своей жизни и, помня про симпатии Арчи к этой рыжей красотке, полностью расслабилась. К тому же и чудесные, мягчайшей оленьей кожи изящные лодочки, и плотно облегающее, будто перчатка, платье-халат, и украшение из бирюзы давали прекрасный повод отвлечься.
На машине мисс Элис они доехали до подземной парковки неподалеку от Чаринг-кросс, а потом, по настоянию Джейн взяли такси, поскольку для нее это был принципиальный и обязательный элемент процедуры «изгнания дракона».
Молодые женщины первыми прибыли в офис «Восточно-индийской компании» и коротали время в обществе обаятельного мистера Эймса, развлекавшего их рассказами о русской гимнастке-перебежчице, ее компаньоне-покровителе и угощавшего прекрасных гостий терпким матэ. Диковинные маленькие сосуды в форме тыквочек, остроумные реплики Гроция – время ожидания летело незаметно. Когда же мистер Эймс перешел к подробностям гимнастического бегства и впервые произнес имя Натальи Иволгиной, Джейн вздрогнула, нахмурилась и, заметно для обоих своих собеседников, замкнулась. Элис и Гроций озабоченно переглянулись, но внезапно появившийся в комнате офисный хаус-майор вызвал мистера Эймса в коридор.
Гроций вернулся уже в сопровождении сэра Арчибальда.
– Элис, Эймс, рабочий день начался. – Кроу с мрачным видом плюхнулся в ближнее к дверям кресло. – Гроций, подкорректируем сегодняшние планы… Установите личность и род занятий негра, видеозапись которого есть на внешней камере, и его спутника Доди Аль-Файеда. Выясните, что они забыли в нашем богоспасаемом городе и что мы можем сделать… – Кроу задумался, перевел взгляд на Джейн и расслабленно улыбнулся. – Да, сделать для того, чтобы ноги их здесь больше не было!
– Еще указания будут, сэр?
– Нет.
– И для меня тоже? – Элис с раскрытым блокнотиком в обложке из серебряных пластин и гербовой монограммой дома Фаррагутов была само внимание и предупредительность.
– Да, то есть нет. Закажите столик в каком-нибудь ресторане с русской кухней, часов этак на пятнадцать. Я надеюсь, Джейн, что ты ничего не будешь иметь против шашлыка, борща и гречневой каши?
– Шашлык и борщ, Арчи, — это не русская кухня.
«Арчи». Кроу бросил беглый взгляд на подчиненных. Эймс будто бы ничего и не слышал, а Элис лукаво улыбалась, что-то старательно фиксируя в блокноте. Он многозначительно кхекнул, и они с Джейн остались одни.
– Какая разница, дарлинг. – Он искренне радовался встрече и внимательно изучал «новую» Джейн. – В городе, где приличного человека среди бела дня преследуют установщики фаллопротезов, это вовсе не принципиально.
– Установщики чего, извини?
– Ты еще маленькая, подробности тебе будут неинтересны. Лучше расскажи, как ты себя чувствуешь после встречи с этими вивисекторами из санатория?
Джейн передернула плечами.
– Я так и думал. Хорошо, тогда сама решай, о чем мы будем говорить.
– Ты выяснил, как Ивлеву удалось выйти на меня?
– Он был предупрежден.
– Кем и когда?
– Пока рано говорить что-то конкретное. Доказательств практически никаких, одни только сопоставления и предположения.
– Я его знаю?
– Джейн, я попросил тебя как взрослого и трезвомыслящего человека, но, видимо, ты не поняла смысл моего обращения. Разъясняю доступно: не дави на меня, не-да-ви.
– Хорошо. Можно спросить, как тебе удалось вытащить меня от русских?
– Спроси.
– Как?
– Обмен, мисс Болтон. Как и положено просвещенным мореплавателям при контакте с дикими скифами, вас просто обменяли на некие интересующие КГБ предметы. Сделка была практически частной.
– Надеюсь, что не на огненную воду и кремневый мушкет. Но ты не слишком откровенен со мной, Арчи. Значит ли это, что ты так же не доверяешь мне, как и эти правнуки Кромвеля с гипертрофированными комплексами?
– Джейн, у каждого человека существуют заветные желания. Мое заветное желание, чтобы ты – ныне, присно и во веки веков – не приближалась к нашей шизофренической работенке.
– Спасибо за откровенность.
– Не за что. Пройдет время, и ты сама поймешь, что не следовало тебе связываться с разведкой.
– Но я же справилась с заданием!
– Ты вводишь в заблуждение меня или обманываешь себя? Поверь, только личная упертость, карьеризм и полное неверие в существование таких вещей, как настоящая любовь, позволяют увидеть во всем произошедшем удовлетворительно проведенную операцию. Оставь это старым псам, вроде меня, и заблуждающемуся руководству. Нам так удобнее подводить итоги и оттягивать срок сдачи мундира в химчистку. Даже как частное лицо я не готов и не хочу говорить с тобой об этом.
– Жалко…
– Кстати, твоего Кирилла выпустили из больницы.
Джейн никак не отреагировала на это сообщение.
– Извини, если сказал лишнее. Сама знаешь, после долгой разлуки очень сложно сразу подобрать верный тон для доверительного общения. Отвыкаешь от человека, о многом забываешь…
– Арчи, Гроций рассказывал про русскую гимнастку…
Кроу недовольно и раздраженно кхекнул, надел очки.
– Постоянно забываю, что приходится жить в век высоких информационных скоростей. Но, извини, перебил.
– Мне кажется, что я хорошо ее знаю.
– ?!
– Ее фамилия Иволгина. Это по мужу, да? А девичья – Забуга, не так ли?
Задумавшийся Кроу рассеяно кивнул.
– Это жена Вадима Иволгина. Я обязательно должна ее увидеть. Ты организуешь нашу встречу?
Ответа не последовало. Неслышно, театральной тенью датского короля, в дверях комнаты проявился Эймс.
– Сэр, вас к телефону.
– Извини, Джейн. Тебе придется немного поскучать.
– Последнее время это мое основное занятие.
– Ну-ну, не стоит так грустно смотреть на чудный белый свет, я скоро вернусь.
Пешеходная стена окончилась на городской площади таким же вертикальным торцом со скобами, каким началась на кладбище. Мы спустились на занесенную песком мостовую. Безлунная ялмезианская ночь еще не настудила, но уже смеркалось. Шестиэтажные здания, обступившие площадь, были безмолвны, мрачно чернели пустые оконные проемы. Выросшие на наносной почве лилии забвения начали раскрываться к ночи; над их белыми чашами колыхались волокна холодного синеватого огня. Внезапно откуда-то вылетело несколько больших птиц. Они стали кружить над нами, крича громко, но не злобно и не встревоженно; потом улетели — и снова настала тишина. Затем послышался писк, сорная трава заколыхалась, качнулись лилии. К нам приближалось несколько небольших животных; походили они на земных кошек, но полному сходству мешали длинные висячие уши. Выпучив круглые глазища, они начали рассматривать пришельцев, не проявляя при этом ни малейшего страха, хоть мы и не включили симпатизаторов.
— Ничего себе ушастики. Отвез бы домой парочку таких, да закон… — нарушил молчание Белобрысов. —
Не трожьте животных, ребята, —
Они симпатичный народ;
Людье пред зверьем виновато
На сто поколений вперед.
— Наша главная задача — найти место для ночлега, — объявил Чекрыгин. — Но прежде осмотрим вон тот постамент. — Он указал на середину площадки, где из дюны возвышался некий каменный пьедестал. —чЕЛОВЕК, запусти люксптицу! [21]Над площадью на двух крылообразных плоскостях повисла мощная лампа-прожектор. В ее зеленоватом свете покинутые здания приобрели особую трагическую четкость. Мы подошли к широкому пьедесталу. Из гранита торчали платиновые обрубки ног, сама статуя валялась на пандусе, наполовину занесенная песком.
— Может, царя какого-то они свергли? — начал размышлять вслух Павел. — Ведь статую не ветер свалил, не землетрясение — тут зубилом поработали… Нет, ботинки больно уж простые, не царские.
Лексинен тотчас же подтвердил эту мысль Белобрысова, сообщив, что мемориальная надпись на пьедестале очень коротка, явно без титулатуры и состоит только из имени. Это был не царь, не полководец, но ялмезианин глобально известный. Затем астролингвист приказал «Коле» направить на лежащий монумент воздушный шланг. Когда статуя была очищена от наносов, Павел воскликнул:
— А старичок-то — наш старый знакомый! Мы с ним на станции встречались!
Действительно, лицо скульптуры имело явное сходство с той старческой головой, что была намалевана на стене станционного здания. Только здесь на лице этом яснее читался недюжинный интеллект, отчетливее проглядывало в чертах душевное благородство. В правой руке статуи можно было различить некое подобие стетоскопа; видимо, оригинал ее имел какое-то отношение к медицине. Но тем страннее и загадочнее казался нам этот поверженный монумент.
— Подшибли, подшибли старикана, — покачал головой Белобрысов. —
Ах, чего ж вы мне понаделали,
Ах, чего ж вы мне нагадали!..
Утешайте меня неделями,
Утешайте меня годами!
…А может, он всех обидел, — продолжал Павел. — Видать, это профессор. Мало ли, изобрел какие-нибудь пилюли, все на них набросились, а потом вдруг болеть стали…
То, над чем бились большие умы,
Стало опасней грозы и чумы.
С площади мы свернули на широкую улицу, ведущую в сторону, противоположную океану. Пройдя с километр, остановились возле двухэтажного здания, на крыше которого маячила объемистая платиновая цистерна. Дом этот пострадал от времени и непогоды менее, нежели соседние; в некоторых его окнах даже стекла уцелели. Решив заночевать здесь, мы переступили через упавшую с петель дверь. Люксптица висела над улицей, но тут было темно, мы приказали чЕЛОВЕКУ светиться.
— Вам светиться буду, но впереди вас идти не буду, боюсь, подрагиваю я, — заявил «Коля».
— Вот заячья душа! — возмутился Белобрысов. — Ну и тащись позади, там тебя вернее кто-нибудь по чердаку долбанет!
Любит смерть нагрянуть с тыла,
Перед ней бессилен блат.
Если жизнь тебе постыла —
Становись в последний ряд.
…Посреди холла высилось мраморное изваяние богини — русалки с венком на голове. На стенах пестрели мозаичные панно с изображениями птицедеревьев. Топочное отверстие камина было выполнено в форме широко разинутой рыбьей пасти. Уцелел стол из зеленовато-серого дерева, кресла с подлокотниками в виде клешней краба; однако мебель валялась в беспорядке, будто кто-то в панике метался по вестибюлю. В соседней гостиной, среди такого же хаоса, на полу лежали останки ялмезиан; мы насчитали одиннадцать черепов. (В ходе дальнейшего нашего пребывания на Ялмезе мы видели много останков, но, чтобы не огорчать Уважаемого Читателя, впредь упоминать об этом не буду.) По широкому пандусу, огражденному резными перилами, мы поднялись на второй этаж и приступили к осмотру комнат. При каждой имелись ванная и туалет, в каждой наличествовала мебель. Судя по всему, мы находились в гостинице, предназначавшейся для пожилых постояльцев-инвалидов, — ведь иначе архитектор не запроектировал бы пандус, а ограничился лестницей; лестница отняла бы куда меньше полезной площади. Но когда я поделился этим соображением с Белобрысовым, он усмехнулся:
— Все кругом — для инвалидов! Какая-то инвалидная планета, так, по-твоему, выходит?
— Вот хорошая комната, — прервал наш разговор Чекрыгин. — Здесь мы и заночуем.
— Не нравится мне она, — возразил Павел. — Я другую себе поищу.
— Нет, ночевать будем все в одной, — принимая во внимание общую опасность, распорядился Чекрыгин.
Я заметил, что, услышав это, Павел «скис» (его выражение). Ведь о том, что он храпит, знал только я, и ему не хотелось, чтобы об этом узнали остальные. Чтобы замаскировать свое смущение, он развил хозяйственную деятельность: приказал чЕЛОВЕКУ принести добавочные кровати из соседних комнат, затем кинулся в ванную и, к всеобщей радости, объявил, что в трубах есть вода — правда, очень застоявшаяся. (Наличие воды объяснялось тем, что на крыше здания имелась водосборная емкость.) Потом, вынув из контейнера продукты и водоочистительные таблетки, мой друг приступил к обязанностям кока, громогласно заявив, что
Проходимец или сэр вы,
Каннибал иль Ганнибал, —
Нужно всем иметь консервы,
Чтоб никто не погибал!
Едва мы приступили к ужину, как послышались резкие альфатонные сигналы. Чекрыгин включил приемник и принял срочное сообщение от Карамышева с «Тети Лиры».
«Только что получено известие, что в Южной поисковой группе, которая успела удалиться на девятьсот километров от корабля-базы, при высадке на берег погибли астрофилолог Антов и альфасвязист Донтелиус. По утверждению члена Южгруппы Коренникова, Антов скончался от туберкулеза, Донтелиус — от малярии. В районе их гибели замечены существа, имеющие внешнее человекоподобие, но не поддающиеся симпатизации.
Примите все меры самоохраны! Избегайте опасных контактов. Приказываю изъять плазменный меч у чЕЛОВЕКА и вручить его Кортикову — с правом введения в действие для охраны Севгруппы в пределах необходимой обороны».
Уважаемый Читатель! Я думаю, Вам понятно, как огорчила нас эта весть. Мало того что мы утратили еще двух своих товарищей, — большая доля трагизма состояла и в том, что мы не знали подлинной причины их гибели. Более того, загадочность все нарастала! Если кончину Стародомова и гибель Донтелиуса можно было (с большой натяжкой) объяснить тем, что, побывав до Ялмеза на других планетах, они несли в себе инфекцию, спонтанно проявившуюся на Ялмезе, то смерть Антова опровергала эту гипотезу начисто, ибо полет на Ялмез был его первым — и, увы, последним полетом. Инкубационным носителем болезни он быть не мог, ибо туберкулез ликвидирован на Земле более полутораста лет тому назад.
Она ещё раз посмотрел на свою фотографию. Кто-то снял её на улице по дороге на работу. Этот деловой костюм она купила в прошлом году. Значит, фото сделано никак не раньше. Дядя хотел знать, кому оставляет наследство? Или хотел убедиться в их родстве? Интересно, как он сам выглядел? За время уборки на глаза не попалось ни одного фотоальбома. Внезапно ей захотелось посетить его могилу. Абсурдно, но, возможно, на кладбище ей придут в голову какие-то умные мысли. Она сунула фото в «Молескин», а его в сумку, быстро оделась и поспешила на улицу. Было три часа дня.
Вчера она не успела, да и не смогла бы рассмотреть дом. Сейчас он предстал перед ней всеми своими несовершенствами. Деревянный, выкрашенный голубой краской, местами уже облупившейся. Крыльцо с рассохшимися ступенями, кривоватые окна первого этажа с решётками на них. Дядя заботился о безопасности больше, чем о красоте. Густые заросли сирени скрывали заднюю часть сада. К тому же тропинки плотно заросли крапивой. Она пососала запястье, всё ещё зудящее от вчерашней встречи со жгучими стеблями. Тут работы и работы. Всё это надо косить. Иначе крапива заполонит участок, и ей придётся выходить на улицу в скафандре. Ладно, это потом, всё потом.
Уже подходя к остановке, она подумала, что не знает расписания. Вдруг здесь автобусы ездят раз в час или, вообще, два раза в день? Под навесом стояла женщина с ведром, из которого торчали плотные головки пионов.
– Погода-то нынче какая, – приветливо кивнула она Кларе. – Красота!
– А как доехать до кладбища?
– Да вот как раз на семнадцатом, – женщина указала на автобус, вывернувший из-за угла, и ловчее перехватила ведро.
Не веря глазам, Клара влезла в салон и только там спохватилась, что у неё нет налички. Ну вот, сейчас её с позором высадят. Щёки запылали. Привычка расплачиваться картой сыграла с ней дурную шутку. Кондуктор, маленькая женщина с ярко-жёлтыми волосами, собранными в хвост, уже приближалась к ней.
– Простите, – пролепетала Клара, – я забыла снять деньги в банкомате. Я сейчас выйду.
– Куда едешь-то?
– На кладбище ей надо, Тамар, – вмешалась женщина с пионами.
Кондуктор кивнула, словно одобряя цель поездки.
– Кто там у тебя?
Клара не сразу поняла, о чём её спрашивают, потому ответила с заминкой.
– Дядя. Понимаете, вчера только приехала, ещё не знаю, где тут что.
– Первый раз, что ли? Н-да. А чего без цветов?
Клара ответила виноватой улыбкой.
– А вот, возьми-ка, – женщина принялась копаться в ведре. – Вот и положишь. Всё покойнику радость будет.
– Ой, да говорю же, у меня денег нет. Вернее, есть, но на карте, а я…
Кондуктор и женщина дружно засмеялись, словно Клара рассказала забавный анекдот. Пришлось взять протянутую ей ветку с тремя бордовыми бутонами. Пока Клара, смущаясь, бормотала слова благодарности, кондуктор пошла обилечивать пассажиров дальше. Женщина с пионами вскоре вышла. Клара смотрела в окно на дома, сменяющие друг друга. Город как город. Пятиэтажки соседствуют с частным сектором. Сквозь стройные ряды геометрически высаженных клёнов проглядывает фасад торгового центра. Мелькнуло здание с колоннами и высоким фронтоном. «Дом культуры» гласила вывеска над козырьком.
– Выходим! – гаркнули над ухом, и Клара подпрыгнула. – Вон, видишь дорожку за домами? По ней пойдёшь и прямо к центральному входу попадёшь, ясно?
– Ясно. Спасибо.
Автобус чмокнул дверью, оставив Клару на остановке. Пионы в руке трепетали листьями и тонко пахли. Шагая к воротам, она задумалась, что не знает, где дядина могила. Надо было бы спросить у Голикова. Но звонить ему не хотелось.
Рядом с входом имелся ларёк, где продавали венки, искусственные цветы и прочую кладбищенскую атрибутику. На вопрос, как ей узнать, где похоронен человек, ей указали на домик администрации, и через пять минут сторож, словно специально ждавший её у порога, назвал номер участка, предварительно полистав журнал учёта покойников.
Могила Коха находилась в левой части кладбища. Пока без памятника, с массивным деревянным крестом, на котором кто-то примотал скотчем заламинированную фотографию. Так Клара впервые увидела дядю. Высокий лоб с откинутыми назад русыми волосами. Чуть впалые щёки, прямой взгляд. Сурово сжатые губы.
Пионы легли на земляной холмик поверх увядших чужих букетов. Что за человек он был? Почему выбрал одиночество? А ведь ей тоже светит одинокая старость. С её-то везучестью, она или вовсе не выйдет замуж, или выйдет за какого-нибудь пьяницу. У неё защипало в носу. Словно в ответ подступающим слезам сверху тоже капнуло.
Небо над головой, ещё минуту назад чистое, заволокло тучами, сверкнула молния. Грозы Клара боялась гораздо больше, чем мышей, поэтому подхватила сумку и побежала прочь, представив, как её прибьёт молнией прямо на кладбище, и это будет последнее фатальное невезение.
Подгоняя, дождь усилился, превратился в ливень. Песчаные дорожки раскисли, в небольших лужицах пузырями вздувалась кремовая пена. Она мчалась между проходами, в панике не находя верного пути из этого лабиринта. Куда ни глянь, всюду виднеются только оградки, кресты и мраморные обелиски.
Над головой сверкнуло, удар молнии пришёлся в раскидистый тополь буквально в метре от неё, раздался треск, уши заложило, в нос ударил запах озона. Клара закрылась руками, ожидая следующего разряда, который уж точно испепелит её на месте. Следующая молния сверкнула уже поодаль. Пронесло. Внезапно она поняла, в какой стороне выход, и поспешила к нему.
Мокрые джинсы липли к ногам, кроссовки хлюпали, она влетела под бетонный козырёк и шумно перевела дух. Остановка предсказуемо была пуста, и это значило, что автобус уже проехал, забрав с собой всех пассажиров. И неизвестно, сколько ждать следующего, да и будет ли в нём такая добрая кондукторша, которая пустит её без оплаты. Кажется, её невероятное дневное везение кончилось. Чего и следовало ожидать. Ливень хлестал по бетонному козырьку навеса, пряча пустую дорогу под стеной воды.
– Эй!
Клара вгляделась. Возле остановки затормозила машина. Через открытое окно с пассажирской стороны кто-то кричал:
– Девушка, садитесь! Да быстрей же. Ну!
Она запрыгнула в салон. Нет, у неё не отказали мозги, просто замёрзшее тело всё решило само.
– Ой, какая вы мокрая, – засмеялся водитель, и она с удивлением уставилась на благодетеля, молодого мужчину, не то чтобы писаного красавца, но весьма симпатичного на первый взгляд. Да и на второй тоже. Хорошая стрижка, белая футболка со скромным логотипом на кармашке. Весёлые глаза.
– Я вам тут сейчас все чехлы попорчу, – призналась она.
– Салфетки в бардачке, – сказал парень и тронул машину с места.
Кончаю свой сказ. Уже нет сил рассказать обо всем. События мелькают в моей памяти, как вспышки молний.
Остров Фату-Хива. Остатки расы людей, населявших материк Мо. Для них наше появление было чудом.
И нас, выходящих из яростных волн, приняли как богов. И не только как богов, но как друзей.
Правда, наши новые друзья были напуганы, растеряны, слабы. И не помощи у них надо было просить, а помогать им самим.
О жизни среди них я мог бы рассказывать долго, но не об этом мой последний сказ.
Пожалуй, никогда еще на Земле советы пришельцев не принимались людьми с такой благодарностью, как на острове Фату-Хива.
Неожиданную помощь мы получили от океана. Волны прибоя стали выбрасывать на скалистый берег то, что находилось на плоту. Прежде всего это были питательные клубни. Но тело Нота Кри так и не появилось…
Мы научили островитян сажать клубни в землю, и очень скоро, еще при нас, они собрали первый урожай, который привел их в восторг, окончательно обожествив нас в их глазах.
Не меньшее значение имели и зерна нашей марианской кукурузы, проделавшие путь вместе с нами сначала через космос, а потом через океан.
Найдя общение с островитянами в труде, мы сумели внушить им принципы Справедливости, на основе которых жила община инков. В этом нам много помогли Чичкалан, Лиана и оба ее соплеменника.
Первый спор возник из-за выращивания клубней. Островитяне готовы были отдать нам большую часть урожая, как владельцам посаженных клубней и очень удивились нашему отказу.
Чичкалану пригодилось знание языка людей Мо, с которым он познакомился через своего друга Топельцина, чья мать происходила с этого материка. Он объяснил островитянам, что каждый из сажавших клубни получит столько, сколько может съесть, остальное отдаст соплеменникам.
Им очень трудно было понять, что все люди равны между собой и мы, пришельцы, не хотим выделяться из них. И никто не может обладать чем-нибудь в большей мере, чем другой.
Когда мы решили покинуть основанное нами островное государство Справедливости, наши новые друзья были в отчаянии. Они тоже умоляли нас вернуться.
Мы с Эрой стремились плыть дальше, крохотный аппарат электромагнитной связи, висевший у меня на груди, после просушки начал действовать. Он неумолимо звал нас с Эрой к кораблю Моны Тихой.
Чичкалан объявил, что отправится дальше вместе с нами. Но на чем?
Не было здесь Гиго Ганта, чтобы построить из деревьев острова новый корабль, способный выдержать океанское плавание.
Но своего учителя заменил Чичкалан.
Он придумал остроумное приспособление из двух лодок, конечно, меньшего размера, чем корабль, но уже не плотов. Эти лодки соединялись упругой связью, что позволяло новому плавательному средству быть более устойчивым, чем корабль. Волны не могли переломить его, потому что упругая связь позволяла любой из спаренных лодок свободно всплывать на гребень волны или проваливаться между валами и не давала лодкам переломиться или перевернуться.
Такая двойная лодка была сделана из стволов гибких молодых деревьев, росших над горными речками, и из пахучих стволов деревьев, пока еще росших в новом для них жарком климате, но обреченных на скорую гибель.
Они не были похожи на все, что мы видели до сих пор. Мы с Эрой с наслаждением вдыхали их смолистый запах, перебирая в пальцах нежные тончайшие листья, похожие на зеленые иглы. Их ветви опускались к самой земле, раскидываясь шатром.
Их древесина была великолепной, прочной, гибкой и не набухающей от воды. Лодки выдалбливались из них так, чтобы часть выдолбленного ствола потом снова закрыть сверху, оставив для людей лишь необходимое место. В результате, если бы людям пришлось сидеть даже в воде, плавучесть лодки не менялась бы, ее нельзя было утопить, как и бревна плота.
Мы с Эрой часто горевали о Ноте Кри, о Каре Яр, тосковали по Иве и Гиго Ганту. Сейчас, когда Нота Кри не было с нами, он казался нам воплощением мудрости и сердечности. Дорогой ценой расплатилась Миссия Разума за свое посещение Земли!
Нот Кри всегда имел свое мнение по любому поводу. Но это мнение было его убеждением, которое он прямо и честно отстаивал, исходя из самых лучших побуждений. И если он верил, что люди произошли не от фаэтов, а всего лишь потомки фаэтообразных зверей, то это было его право. Надо полагать, так будут думать в грядущем очень многие знатоки Знания. У нас ведь не было никаких бесспорных доказательств о происхождении людей. Но нам эти доказательства были не нужны, ибо смысл нашей помощи не менялся от того, от кого произошли люди: были ли они нашими «кровными» братьями или только братьями по разуму.
Братья по разуму!
В этом главное! Вероятно, на других далеких планетах иных звездных систем тоже существуют разумные существа, наши братья по разуму, которым понятны будут и все наши горечи и стремления, наша космическая история с трагической судьбой Фаэны, и земное человечество, пострадавшее от давнего преступления фаэтов.
Итак, мы решили отправиться снова через океан на сдвоенных лодках.
Конечно, если бы Чичкалан и его Лиана не решили непременно сопровождать нас, нам с Эрой вдвоем трудно бы пришлось…
Островитяне провожали нас с теми же воплями, как и инки на далеком заокеанском берегу. Они поклялись вырубить каменную статую, посвященную Тики, подобную той, что осталась в стране инков неподалеку от Ворот Солнца.[6]
Путешествие наше на сдвоенных лодках было полно опасностей и окончилось благополучно только благодаря беспримерному мужеству и Чичкалана, и его жены Лианы, и моей Эры… Бури, которые мы перенесли, могли сравниться лишь с враждебностью одного из племен, спасшихся от «потопа» на гористом острове. Нам пришлось бежать от кровожадных людей, которых несчастье, происшедшее с их собственной страной, не научило ничему, кроме злобы ко всему живому.
С болью в сердце я вспоминаю, что наряду с инками и первыми островитянами с горы, которую они называли Фату-Хива, на Земле продолжают существовать и дадут потомство и люди Толлы с их жрецами, приверженцами человеческих жертв, и обозленные на всех островитяне, не желающие примириться с утратой своих привольных полей погибшего материка.
Эти последние были белокожи, но искусственно уродовали себе уши, оттягивая их почти до плеч.
Но все же на большинстве островов, бывших горных вершин, нас встречали приветливо и помогали всем, чем могли. Мы, в свою очередь, делились с островитянами своими запасами съедобных клубней, чтобы они сажали их. Неоценима была помощь Чичкалана, продолжавшего быть нашим переводчиком. Все островитяне говорили на общем языке матери бедного Топельцииа.
Как далек был теперешний Чичкалан от Пьяной Блохи времен игры в мяч или набегов людей Толлы!.. Он даже отучился от своего пристрастия к пьянящей пульке. Единственно, от чего он не мог отказаться, это от употребления в пищу мяса убитых животных. Надо было видеть, с каким наслаждением он питался кусками расчлененных трупов, поджаривая их на огне.
Никогда не смогу понять этой черты людей, с которыми во всем остальном так сроднился.
Предвижу, что спустя десятки тысяч лет, когда культура людей будет очень высока и когда народонаселение Земли достигнет критического предела, встанет вопрос, чем же пропитать всех живущих на Земле. И тогда люди разумно откажутся от использования питательных веществ, накопляемых в организмах живых существ. И вместо того чтобы добывать эти вещества убийством, они станут получать их путем синтеза в аппаратах, где все необходимые соединения веществ будут получать из исходных материалов, не завися от капризов природы. Однако для этого людям придется не только победить природные процессы, подчинить их себе, но и побороть собственное рутинное отвращение к искусственной пище, которое проявлял тот же Чичкалан, когда я пытался убедить его, что искусственная пища может быть более питательной и дешевой, чем природная, и что она станет основной пищей людей, как стала такой на Маре. Чичкалан лишь скалил великолепные зубы и отрицательно мотал головой. Он признавал лишь жареное окровавленное мясо.
Подобные ему люди встретятся еще и спустя десятки тысяч лет. Но все равно само развитие человечества неизбежно приведет его к отказу от пожирания трупов.
Но это в будущем. А пока доброта и преданность Чичкалана, бескорыстная его любовь к нам, сынам Солнца, противоречиво сочетались в нем с пристрастием к животной пище.
Во всяком случае, если бы не он и если бы не все те хорошие люди новых островов, которых несчастье не озлобило, а, наоборот, сделало чуткими к чужим бедам, мы не добрались бы до Материка Восходящего Солнца.
Да, его следовало называть так, хотя мы сами приплыли к нему со стороны Восхода Солнца, поскольку обогнули земной шар.
Нас неотступно вел сигнал электромагнитной связи, который слала нам Мона Тихая, ожидая нас.
Этот сигнал позволял нам выбирать направление в открытом море, среди множества попадавшихся нам на пути островов, где мы не позволяли себе задерживаться подолгу.
Сигнал Любви и Заботы привел нас к устью огромной реки, впадавшей в море.
Здесь, конечно, тоже был «потоп» во время глобального катаклизма. Но последствия его сравнительно были невелики. Люди остались жить там, где жили.
В устье реки нас встретили местные жители, которые уже знали, что мы должны появиться, приписывая это всеведению гостящей у них богини Шивы. Так они называли мою мать Мону Тихую.
Нам оказывали варварски-пышные почести и помогли добраться до страны великолепных Храмов.
На последнем участке пути мы распрощались с нашими сдвоенными лодками и поехали на спинах послушных людям исполинов, передвигающихся на четырех ногах и обладающих пятой конечностью, расположенной на месте носа и заменяющей руку. Естественно, что способность к труду с помощью этой «руки» сделала этих животных весьма разумными. Правда, люди использовали эту разумность лишь для подчинения их своей воле и выполнения могучими животными наиболее тяжелых работ.
Подъезжая на спине такого гиганта к великолепному храму, где жила моя мать, я очень волновался. Ведь, по существу, Мона Тихая допускала ту же ошибку, какую сделал я, ее сын, руководитель Миссии Разума, позволивший себе солгать людям, будто я бог Кетсалькоатль.
Но опасения мои были напрасными. Мона Тихая была мудра.
Она не воспользовалась властью богини, чтобы навязать что-нибудь людям. Она лишь познакомила их с основами учения нашего мудреца Оги о власти над собственным телом.
Мы с Эрой ехали на первом слоне – так зовут люди этих почти разумных исполинов, Чичкалан с Лианой – на втором.
Толпы людей в ярких нарядах, говорящих о высокой ступени их культуры, спешили на встречу богини Шивы с ее сыном.
Излучина реки, вдоль которой шла дорога, открыла нам вид на поистине великолепный храм, с которым не могли сравниться даже пирамиды Толлы. Если там внушительность создавалась прежде всего размером уходящих вверх уступов, то здесь мы увидели спускающуюся чуть ли не с неба ослепительно белую лестницу, обрамленную с обеих сторон легкими, изящными строениями. Они завершались вверху колоннадой, накрытой как бы множеством крыш с загнутыми вверх краями.
Мы с Эрой, задыхаясь от радости и бега, спешили вверх по ступенькам. Помню, споткнувшись, мы чуть не упали вместе, услышав испуганный ропот жрецов, но удержались на ногах.
Как невозможно представить себе это на Маре: пурпур и золото, белизна и солнечный свет!..
И как удивительно естественно выглядела в окружении всей этой феерии Мона Тихая, одетая в марианский скафандр с дополнительными манипуляторами помимо рук. Она стояла в проеме двери с остроконечным сводом на фоне дымчатого белого камня и действительно выглядела сказочной богиней. За ее удивительную способность к любому ручному ремеслу, начиная с ваяния, кончая шитьем или стиркой, чему она охотно обучала всех женщин, а также благодаря дополнительным манипуляторам ее скафандра ее прозвали «многорукой богиней» и даже пытались в таком виде изваять ее.
Нас с Эрой, упавших к ее ногам, она подняла своими сильными и нежными материнскими руками и прижала к себе. А потом заплакала, как может плакать лишь старая женщина Земли.
– Кара Яр, – прошептала она. – Нот Кри… Кир Яркий…
– Тяжелая плата за Миссию Разума, – отвечал я, поднимаясь с колен. – Чудо, что все остальные ее участники целы.
– Но Ива! Гиго Гант! – печально произнесла Мона Тихая.
– Они счастливы, поверь нам, Первая из Матерей, – сказала Эра.
– Ты будешь мне дочерью, оставшись со мной, – обняла ее Мона Тихая.
Потом мы прошли в чудесные помещения храма, украшенные тонко выполненными скульптурами, не устрашающими, как у людей Толлы, а восхищающими глаз.
Здесь в окружении земных учеников мы нашли старого Линса Гордого, объясняющего людям, основные законы природы, одинаковые для всех планет.
Когда мы с Эрой взбирались по наружной лестнице в космический корабль «Поиск-2», нам казалось, что в иллюминаторе покажутся лица Кары Яр, Нота Кри, Ивы, Гиго Ганта… Ведь корабль был совершенно такой же, как и древний «Поиск».
Но места наших былых спутников занимали теперь Мона Тихая, Линс Гордый и… Чичкалан с Лианой, которые и слышать не хотели, чтобы остаться на Земле. Я согласился на это лишь ради того, чтобы реальностью Мара победить чудовищное суеверие Чичкалана. К тому же мы ведь должны были вернуться, и, конечно, вместе, с ним и Лианой. Пусть же разочаруют его сыпучие пески, камни и кратеры Мара, пусть смутят условия жизни «богов» В подземных городах с бесконечными галереями и искусственным воздухом. Он должен вернуться просвещенным, человеком, чтобы просветить и своих собратьев.
По поводу нашего возвращения на Землю мне привелось серьезно поговорить с Моной Тихой.
– Уверен ли ты, сын мой, возглавлявший Миссию Разума, что такая миссия нужна людям? – спросила она меня, пристально глядя в мои глаза. – Возможно ли распространить наше влияние на достаточную часть человечества?
– Я уверен лишь в том, что пришедшие с Миссией Разума не должны выступать в роли богов.
Мона Тихая нахмурилась:
– Да, я выступила здесь в роли богини. Но только для того, чтобы научить людей владеть собственным телом по системе Оги, распространенной на Маре. Ты же не смог достичь успеха, взявшись за переустройство их жизни. Слишком малую часть человечества можно убедить жить правильно. Знай, что чем больше будет развиваться человечество, восходя к вершинам Знания, тем меньше права имеем мы, их братья по Разуму, навязывать им свои пути и тем труднее было бы нам убедить их, решись мы на это.
– Но разве не должны мы вернуться, чтобы оставить хотя бы послание грядущим поколениям?
– О чем послание?
– О гибели Фаэны и о сынах Солнца, посетивших Землю в тяжелую пору захвата ею Лупы.
– Зачем?
– Чтобы человечество никогда не пошло путем своих предков фаэтов.
– А если будущие люди не признают себя потомками фаэтов? Если их знатоки Знания будут доказывать в грядущем самостоятельное происхождение человечества?
– Все равно, – горячо возразил я. – Это не имеет значения. Дело не в кровных связях, а в путях развития Разума. Истинное назначение Разума – в оказании помощи, подобной той, какую оказали обитатели Мара землянам, применив распад вещества для предотвращения катастрофы, а не для самоуничтожения, как это случилось с фаэтами, из которых лишь ничтожная часть была безумна, но погибли все.
Мона Тихая задумалась, потом подняла на меня свои серые спокойные глаза:
– Ты прав. Людей следует предупредить об этом. Но как? Где ты оставишь такой памятник, который не сотрется в веках, которому поверят просвещенные потомки современных дикарей?
– У меня есть некоторые мысли. Может быть, создать исполинское сооружение, само строительство которого должно говорить о могущественнейших технических средствах тех, кто оставит послание людям будущего?
– Они скажут, если древние построили подобное сооружение, значит, они могли это сделать, и не поверят в пришельцев с другой планеты.
– Тогда… я посоветуюсь на Маре со знатоками космоса.
– Ты сам стал виднейшим знатоком космических полетов.
– Потому у меня и возник этот план. Но чтобы выполнить его, я должен буду посвятить себя на Маре истории гибели Фаэны. Я обязан описать ее на основе наших легенд и дополнить ее правдивым рассказом о собственном путешествии на Землю. Выполнив все это, я вернусь сюда… Но вернусь во всеоружии космической техники, которая позволит создать памятник нашего посещения, способный дождаться того времени, когда люди смогут найти его и понять все, что в нем заключено.
И вот я в последний раз оглядываюсь на Землю, задержавшись на ступеньке лестницы, ухватившись за поручень люка и откинувшись всем телом назад.
Чудесная зелень лесов, которой никогда мне не увидеть на Маре, щедрость земной природы, неиссякающий фонтан жизни в бесконечных ее проявлениях. Могучие и послушные человеку животные, засеянные поля на горном склоне, блеск голубой реки, текущей в беспредельный океан!..
Разве не для счастья человека существует все это на планете, где ему выпало счастье родиться? Зачем же в этом блаженном крае ненависть, борьба, жестокость?
Прощай, Земля, прощайте, люди, создающие, может быть, горькую, но великую свою историю! Я не могу вести всех вас за руки, как милых сердцу инков, но я хочу, чтобы ваша судьба никогда не стала бы такой, как у фаэтов. Пусть лучше примером космической дружбы и взаимопомощи будет украшена ваша история. Но кто может заглянуть вперед?
Линс Гордый занял место пилота.
Вовсе не ради нашей помощи ждали нас Мона Тихая и ее спутник. Они давно могли бы улететь одни. Если запасы топлива не позволяли им разыскивать нас на другом материке, то для возвращения на Map горючего было достаточно. Но они не для того полетели с Луны на Землю, чтобы улететь с нее без нас, выполнивших здесь свою миссию.
Корабль чуть заметно вздрогнул. Я почувствовал пожатие руки. Со мной рядом стояла Эра и смотрела в иллюминатор.
Вниз уходили леса и большая поляна с толпой провожающих нас людей, которые запишут в преданиях, как «Летающая колесница» превратилась в жемчужину в небе и исчезла.
Девственная первозданная природа, живая и чистая, благословенная земля! Волшебный край, сокрытый от людского глаза бесконечной стеной плотногонепроглядного тумана, страна сказок и легенд, окутанная сонмом невообразимых загадок и бесконечных чудес. Здесь, среди сотен холмов, окаймленных вековечным лесом, чьи древа и озера, казалось, впитали в себя все тайны мира, нашли свое пристанище духисамой природы, дети земли, неба и воды. Их дом, бескрайний и незыблемый, пребывал вне мира людей, витая словно в другом непознанном измерении, оставаясь все же при этом незримым соседом человека.
Лорелея, дивный цветок выросший на берегу кристального лазурного озера и впитавший его силу, его соки, его мощь, юная и безмятежная дочь этого чудного, божественного края, беззаботно танцевала под стрекот кузнечиков и стрекоз, шепот ветра и трели птиц. Среди россыпи звезд в лунном сиянии легко и изящно, она кружиласьвместе с сестрами, радостно смеясь, и под их ногами раскрывали свои бархатистыелепестки белоснежные цветы. Их легкие, серебристые сверкающие одежды порхали словно крылья бабочек. Повинуясь единому пронзающему все в округе живому, трепещущему потоку, нежная нимфа, как и все ее собратья, жила в созвучии с природой, вдыхая ее энергию, что звеня, струилась по жилам.
Лорелея никогда не встречала людей, что в былые времена с почтением и содроганием шептались о том, как бы не прогневать волшебный народец, дабы не навлечь на себя беды и проклятия. Век человека был короток, юность недолговечна, а духи природы бесконечно прекрасные, неувядающие, словно незнающие бед и горя, вызывали и благоговение, и зависть, и страх. Да и не было в так величаемом людьми «мире под холмами» места человеку. Лишь своей красотой, умениями или мудростью могли заслужить честь приблизиться к непостижимому и дивному бытию сказочного народа.
Певучий серебряный голос обволакивал, унося с собой вслед за повествованием, рисуя красочные картины далекого прошлого, загадочного и невообразимого. Все так же сидя на теплой древесной коре, словно зачарованная, Келли наблюдала, затаив дыхание, за легким изящным танцем гибких прекрасных сказочных существ. Мелодия самой природы, лившаяся отовсюду, прекрасная, невообразимая и такая знакомая и родная, влекла и манила присоединиться к чарующим грациозным па.
Серебристые волосы Лорелеи переливались блеском в лунном свете, то взлетая, то опадая на плечи легким облаком. Изо дня в день беззаботным мотыльком маленькая озерная дева порхала среди шелковистых трав и нежных цветов, отдыхала под сенью раскидистых изумрудных крон, пока однажды, ведомая любопытством, не вышла к границам своего мира, привлеченная странной какофонией необычных звуков. Пребывая внутри стены тумана, сокрытая от посторонних глаз, Лорелея с удивлением обнаружилана горизонте далекое серое людское поселение, а перед ним выжженное мертвое поле, что, казалось, взывало к духу природы, моля о помощи, о крупице жизни.
— Прости! – прошептала юная фея – Моих сил не достаточно для того, чтобыпомочь тебе! Подожди немного, придет время, и ты вновь расцветешь пышным изумрудным ковром с яркими вкрапленьями цветов.
Лорелея с нежностью, любовью и сожалением глядела на больную, измотанную землю, искренне желая ей вновь наполниться жизнью. Сверкающие словно звезды в ночном небе глаза цвета топаза наполнились слезами, готовыми сорваться с густых ресниц. Юная дева смахнула соленую влагу нежной узкой рукой, и одна из прозрачных капель упала на черную пустую землю, наполнив живительной силой горстку пепла и невольно подарив жизнь робкому зеленому ростку, что с упорством пробивался к свету.
Природа полна чудес, что порой незримы и незаметны людям, погруженным в суету своих несущихся галопом дней. И хрупкая, нежная жизнь, непреклонно тянущаяся ввысь, завораживала. Келли, затаив дыхание и боясь шелохнуться, дабы не спугнуть видение, глядела широко распахнутыми изумрудами глаз на творящееся волшебное таинство.
Резкий противный звук завывающей флейты прервал упоение, заставив вздрогнутьодновременно и Лорелею, и невольную маленькую наблюдательницу событий давно ушедших времен. Неказистый молодой парень в грубой серой робе, примостившись на небольшом валуне, старательно и упрямо извлекал визгливые звуки, терзаямногострадальный деревянный инструмент. Рядом , прыгая и весело хохоча, кружиласьмолодая светловолосая красавица, лукаво поблёскивая светлыми, холодными, как пасмурное зимнее небо, глазами.
Лорелея, охваченная испугом и восторгом одновременно, стояла на границе двух миров невидимым призраком, и два драгоценных топаза в обрамлении густых ресниц неотрывно следили за чудными незнакомцами. Юная беспечная нимфа, впервые повстречавшая диковинных существ, напрочь забыла заветы своего народа, наставления старших и предостережения сестер, слишком пугливых для того, чтобы приблизиться к стене тумана.
Люди… Почему же духи природы избегают или опасаются их? Ведь ранее все было наоборот, когда все поменялось? Что произошло? Эта смеющаяся пара совсем не выглядела угрожающей. В чем-то схожие с собратьями Лорелеи, но все же такиеразличные… Люди… Они казались крупнее, грубее и массивнее детей волшебных земель. Поток бесконечной энергии, пронзающей все живое, дарующий силу и гармонию с окружающим миром, ощущался в этих двоих слабо. Он кружился вокруг юноши и девушки, стелился, омывал, но они словно не чувствовали и не принимали это течение силы и жизни.
Молодой мужчина с круглым одутловатым невыразительным лицом, курносый и неказистый, смешно и натужно надувал щеки, стараясь поразить свою подругу игрой на флейте. Он не отличался особой привлекательностью, но его светящиеся любовью глаза, неотрывно наблюдающие за предметом своего обожания, были невероятно выразительными и притягательными. Девушка же, наверное, слыла первой красавицей в своем поселении. Стройная, пышногрудая, крутобедрая, с длинными сильными ногами, юная кокетка, хитро улыбаясь, напевала незатейливую песенку. Экзотическая красота человеческой девушки показалась Лорелее необычной и загадочной, а заразительный смех невольно наполнял весельем, вызывая улыбку на устах.
— Мэриен, нам не стоит здесь находиться! – отложив, наконец, флейту, мягко произнес незадачливый кавалер – Старый епископ разозлится, если узнает! Да и твой отец…
— Прикажет выпороть тебя? Ха-ха-ха! – красотка вновь заливисто рассмеялась во весь голос.
— Места здесь нехорошие. Ты же знаешь?
— И кто так сказал? Церковники?
— Мэриен! Отец Грегори рассказывал, что здесь в тумане обитают демоны.
— Хм, но ты же защитишь меня от них? – красотка повела округлым плечом, обводя взглядом находящуюся поодаль стену густого молочного тумана, скрывавшего, по словам обывателей, волшебную страну таинственного незримого народа, обладающего небывалыми магическими силами.
— Ну, святой отец научил меня кое-чему… — парень, горделиво расправив плечи, приосанился.
— Тогда мне нечего боятся! – воскликнула кокетка и, сорвавшись с места, бросилась к клубящемуся белесому мареву.
— Мэриен!!! – ее спутник кинулся за подругой.
Светловолосая красавица остановилась у молодого только что проросшего ростка, что таил в своих маленьких нежных листьях крохотный белый бутон. Наклонившись, девушка провела по травинке мягкой рукой и резко вырвала юную поросль с корнем.
— Смотри, какая красота! — она протянула цветок подоспевшему запыхавшемуся юноше.
А Лорелея замерла, сокрытая молочной пеленой тумана. Люди, пребывавшие на другой стороне, не могли ни увидеть ее, ни ощутить, но они находились так близко, что стоило протянуть руку и… И в этот момент та, что носила имя Мэриен, подняла взор. И стальные холодные глаза, казалось, встретились с яркими топазовыми. Озерная фея, испуганно вздохнув, вмиг очутилась подле своего родного озера, села на корягу у берега, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Водная гладь все так же неподвижно сверкала кристальным блеском.
— Дайте-ка мне процессор, — и Борис раскрыл рабочий нетбук, который всегда возил с собой. Через полминуты он удивлённо спросил у банкира: — Ваши люди возили с собой киборга Irien женской модификации? — увидев реакцию банкира, пояснил: — Этот процессор не от DEX’а… и возможно, что он попал в воду немного раньше, чем случилась авария… посмотрим, что они ещё достанут.
Змей кивнул, принимая информацию, и снова вместе со всеми ушёл в воду.
Примерно через четверть часа все DEX’ы снова вышли из озера, на этот раз окончательно, и, разгрузившись, отправились в модуль, где Фрида уже приготовила для них горячий обед. На этот раз Хельги и Самсон более тщательно обследовали эту расщелину на дне и принесли помятый использованный огнетушитель, два чипа, десятиграммовый слиток серебра и разбитый термос. А Змей и Волчок, не найдя ничего, просто наловили двумя сетками рыбы.
Борис тут же проверил оба чипа — один из них был от этой неизвестной погибшей Irien’ки, а второй — от DEX’а, летевшего с людьми на флайере.
Банкир в присутствии юриста и руководства заповедника под запись на своего DEX’а быстро и деловито описывал находки и уже собрался было их нести в свой флайер, но тут Платон словно случайно обратился к юристу:
— Иван Сергеевич, не подскажете ли, действует ли ещё пункт договора, по которому всё найденное в озере принадлежит нам… то есть, колхозу «Заря»?
— Да, такой договор существует, — спокойно подтвердил юрист и уже сам сказал банкиру о необходимости выкупа у колхоза поднятых предметов. Банкир счёл нужным уточнить:
— То есть, Вы хотите сказать, что мы должны выкупить то, что и так наше? Мы готовы оплатить проведение водолазных работ, но поднятые предметы принадлежат банку.
— Да, вы должны это сделать, — уточнил Иван Сергеевич, — по заключённому нами договору всё поднятое из озера принадлежит колхозу «Заря», а заповедник выкупает то, что считает нужным. Остальное остаётся здесь. К тому же вы должны заплатить и за аренду помещения, если вы решились открыть здесь филиал… в здании сельсовета комната для вашего филиала уже выделена.
— Мне надо посоветоваться с директором банка. Офис открыть мы готовы, и благодарны за предоставленное помещение, но по оплате надо подождать решения начальства. Я здесь по поводу расследования аварии.
— Хорошо, когда решите, сообщите нам. Ведь банку придётся оставлять здесь своего сотрудника или обучать кого-то из наших киборгов. Мы подождём… допустим, неделю. А с расследованием вам поможет… Грант, подойди, пожалуйста… вот этот молодой человек. Грант Нилов. И его девушка, она юрист ОЗК.
— А ничего, что я тоже киборг? — с усмешкой поинтересовался Грант, — я Bond, хотя уже не служу в полиции… но дайте мне просмотреть записи с кристалла и свой номер… я найду Вас в городе.
Грант не только просмотрел записи за несколько секунд, но и скопировал их для себя — и пообещал банкиру прислать результат по сети.
Тем временем Платон пригласил всех гостей пройти в посёлок для торжественного открытия здания сельсовета. Борис идти отказался, извинился, но сообщил, что Тодор уволен — и улетел. Но почти сразу после его отбытия на площадку перед медпунктом опустился черно-белый флайеробус и из него вышел Лёня:
— День добрый… ничего себе, сколько народа! Так меня здесь ещё не встречали… принимайте. Четырнадцать DEX’ов, все прямо из «горячих точек»… но прооперированы, накормлены и одеты. Принимайте, — и подал Нине пакет документов и флешку с электронными копиями этих же бумаг, — этих привёз бесплатно… Борис Арсенович так приказал по видеосвязи только что… всё равно не жильцы.
— День добрый, — откликнулась Нина, — сами выйти не смогут? Хельги, помоги Сильверу и Сане перенести новичков на носилках.
Пока Саня принимал новых пациентов, большинство гостей во главе с директором заповедника ушли на открытие здания сельсовета, а Платон с банкиром и обоими юристами остался описывать и оценивать выловленные вещи, одновременно обсуждая с Лилей и Люси стоимость каждого предмета по внутренней связи.
Лиля к находкам этого дня прибавила стоимость выловленных в прошлый раз предметов, Платон добавил стоимость водолазных работ, сумму за аренду помещения под офис филиала банка на год и сумму для закладки фундамента под отдельное здание филиала банка — и Платон готовую таблицу скинул на планшет банкира, дав номер счёта, на который следует перечислить оплату.
Нина стояла рядом с Платоном, но в разговор мужчин не вмешивалась, пытаясь понять, знает ли этот банкир, что Платон киборг — или не знает. Если знает и говорит с ним как с равным — то с этим банком можно иметь дело и дальше, а если не знает? Будет ли он чувствовать себя оскорблённым этим? Местные жители уже привыкли, что этот Irien здесь, на островах, управляет не только колхозом, но и женой, которая бывшая хозяйка. А что скажет приезжий?
Когда Нина с Платоном, юристами и их киборгами подошла к двухэтажному зданию сельсовета, окрытие уже состоялось, прошли выборы председателя (из трёх предложенных кандидатов была выбрана Фрида, но временно — на неделю — оставлена в модуле, чтобы найти и подготовить себе преемницу) и Григорий как один из управляющих колхозом приглашал гостей пройти внутрь, а на поставленной перед зданием небольшой передвижной кухне Агат и Клара угощали всех желающих чаем и блинчиками.
На первом этаже здания располагались пять небольших кабинетов (председателя, бухгалтера, завхоза, офицера МЧС и участкового), небольшой буфет и санузел с душевой кабинкой. На втором этаже был актовый зал и ещё два кабинета, один из которых и был предложен банкиру под офис. После того, как банкир выбрал помещение побольше размером, второй кабинет был определен как комната отдыха для киборгов охраны здания.
К столовой для празднования пришли уже в половине второго часа пополудни — и Платон пригласил всех пройти на второй этаж в банкетный зал, где гостям подали обильный обед. Столы ломились от продуктов — и при этом почти всё было своё: рыба жареная и запечённая, жареные и запечённые куры, салаты из выращенных овощей, свежая клубника из своей теплицы, сметана и сливки со своей фермы, грибы и ягоды… — только фрукты были привезены из города. Городские гости только удивлялись, как за неполные три года были преобразованы острова архипелага.
Когда сказали первые речи и съели первые салаты, запивая их соками и компотами (ничего алкогольного на столах не было), Платон представил собравшимся руководителя студии «Белый парус» Арнольда и его добровольных соратников Клима, Мая, Берёзу и Златко:
— Все они киборги… Irien’ы. Только Май Mary. Но если Арнольд занимается голо- и видеосъёмками профессионально… то есть, это его основная работа здесь… то остальные занимаются в студии в свободное от основной работы время. Клим работает бухгалтером, а в свободное время сочиняет песни, он талантливый композитор. Май бариста и работает а кафе, а в свободное время играет на гуслях и глюкофоне. Берёза кондитер в том же кафе и первоклассная певица. Им помогали другие разумные киборги… и их я представлю после просмотра мультфильма. Итак, сказка про Репку… смотрим.
Когда Платон сел, Нина тихо спросила у него:
— Репка? Но ведь хотели про Колобка и про Курочку-Рябу… почему Репка?
— Там все живые остались в конце. А в этих сказках… Колобка всё-таки съели, и яичко у Курочки разбилось, цыплёнок не родился. А в этой сказке все остались живы.
— Логично. Тогда смотрим.
Нина ожидала, что мультфильм продлится не более двух минут — сказка-то короткая. Но совершенно упустила из виду, что ребята, включившись в творческий процесс с киборгской основательностью, не только решат обосновать каждое действие персонажей сказки, но и добавят в сказку и людей, и киборгов.
В результате получился добротный рисованный мультфильм в стиле «Союзмультфильма» 50-60-х годов ХХ столетия Старой Земли продолжительностью сорок пять минут, в котором было всё: сначала коротко сообщили, как Дед с семьёй, в которой на правах младших детей были два киборга Mary (девушка для помощи по дому и парень, ухаживающий за сотней кур и коровой), перебрался на другую планету (и эта планета была подозрительно похожа на Антари), как начал осваивать землю под посевы и строить дом рядом с большой рекой для всей семьи, как женились старшие два сына и поставили дома рядом с родительским, как посватался младший сын, как вышла замуж старшая дочь, как прошло несколько лет и у Деда появились внуки, как Дед спас беглого DEX’а, как этот DEX помог освоить ещё пять гектаров пашни, как Дед решил посеять на этой пашне репу и во время сева нашёл в канаве двух беглых Irien’ов, как старший сын смог выкупить напарника-Bond’а… — в результате к началу сбора урожая репы в доме Деда жили не менее десяти человек всех возрастов и около десятка спасённых им киборгов.
Когда Дед начал собирать урожай репы, ему помогали все: сначала он попросил Bond’а подготовить овощехранилище, потом попросил парня-DEX подготовить трактор с навеской для уборки корнеплодов, потом Бабка с девушкой-Mary готовила на всех завтрак… даже самые маленькие внуки и самые неразумные киборги помогали убирать урожай. Все пять гектар были убраны за один световой день, причём Бабка, Мать и две девушки (DEX и Mary) помогали весь день готовить для всех работников еду, кормить всех за одним столом и убирать посуду после очередного обеда или полдника.
А вечером, когда вся репа была убрана с поля и отвезена в овощехранилище, а ботва — в сенажную траншею, перед домом были поставлены длинные столы и был праздник, где на равных сидели и люди, и киборги.
Озвучен мультфильм был песнями, которые Клим записывал в Кузино и которые в новой аранжировке спели Май и Берёза. В конце мультфильма пошла информация, поданная специально для киборгов и потому бегущая сверху-вниз экрана проносилась с большой скоростью, совершенно не читаемая людьми.
— Что это? — чуть слышно спросила удивлённая Нина у мужа.
— Климатические условия планеты, агротехника выращивания репы, сорт репы, состав семьи Деда, тип овощехранилища, система машин для посева, ухода за растениями и уборки… им надо это знать. И для людей не будет лишним, — так же тихо ответил Платон, — они же все киборги, и потому им надо точно знать, как выращивать и убирать репу. И как живут люди, которые эту репу сажают и убирают.
— Зря ты советовал мне не вмешиваться в создание фильма, — с досадой сказала Нина, — я бы…
— Помогла? Вряд ли. Помешала бы им творить только, — не дал ей договорить Платон, — не обижайся, но… они всё правильно сделали. Ребята снимали фильм для таких, как они сами… и им это удалось. Они показали нормальных людей, которые ни с кем не воюют, работают на земле и воспринимают киборгов как равных. А то, что репы пять гектаров, так ведь не мог же Дед посадить только одно растение репы при таком количестве людей и киборгов в семье? Значит, он посадил больше, чем одно растение. А сколько надо репы при средней урожайности четыреста центнеров с гектара с учётом будущего увеличения семьи? Не меньше пяти гектаров.
— И опять ты прав… но всё-таки обидно, что даже не посоветовались… ведь они даже имена не дали персонажам, называют по статусу в семье… Дед, Бабка… и так далее.
— Так и в сказке у них имён нет. Просто Дед, Бабка и Внучка… только статус. Поэтому и здесь так.
После просмотра мультфильма в шоке была не только Нина — настолько информационной истории про Репку не ожидал никто. Только оба волхва тихо посмеивались в бороды, отлично зная задумки ребят — они оба независимо друг от друга осторожно советовали то Климу, то Арнольду что ещё можно показать в мультфильме.
Платон снова встал, вышел к висящему на стене экрану и пригласил создателей мультфильма к себе. Первым подошёл Арнольд, за ним вышли Май, Клим и Берёза.
— А ещё нам помогал Златко, — обратился Платон к залу, — но он уже улетел в город, ему ещё надо дежурить в офисе ОЗК. Он гениальный художник и именно он предложил снять не стосекундный фильм, как сначала планировали, а сорокапятиминутный… он нарисовал всех персонажей и активно помогал их оживлять. В основном по сети, конечно, так как он живёт с женой в городе.
— Судя по сюжету, помогал не только Златко, — усмехнулась Нина, — но и оба волхва, и остальные ребята. Явно не обошлось без Аглаи, Григория и Тура.
— Так и Рик помогал, — ответил Арнольд, — про кур рассказывал, какие они и как ходят. И Ворон помогал, и Влад, и семьи Дробота и Миры… нам все помогали… и ты помогала.
— Тем, что не вмешивалась? А ведь я могла бы посоветовать…
— Пойми, они не смогли бы отказать тебе… — снова стал объяснять Платон, — и была бы не помощь, а руководство к действию. Тем, что ты удержалась от подсказок, ты дала им возможность сделать всё самим. И мы все тебе благодарны за это.
Было обидно, но Нина поняла, что он прав. Ребята действительно не решились бы отказать ей… и потому она постаралась успокоиться.
А тем временем на сцену вышел Темногор:
— Ребята всё сделали просто замечательно! Но я, как тёмный волхв, должен внести свою ложку дёгтя… почему не показан ни один обряд с принесением богам жертв? Не хотели показывать тёмную сторону? В жизни так идеально не бывает, а тёмные боги требуют уважительного отношения. В следующем фильме покажите. А теперь мне пора… надо до заката успеть к своим идолам.
Тёмный волхв попрощался и вышел из зала. Платон попросил Самсона проводить его до его флайера и одновременно кинул сообщение Соне на овчарню, чтобы она выдала Темногору двух баранов для совершения обряда жертвоприношения Чернобогу и Маре на его капище.
После этого Агат снова согрел чайники, а Берёза и Майя принесли только что испеченные пироги и стали ставить на столики. А на мониторе включился документальный фильм о поездке киборгов в Кузино и о сельском музее крестьянского быта. Но этот фильм не вызвал такого потрясения, как мультфильм, практически полностью созданный киборгами, так как большинство гостей в это село или сами ездили, или видели голографии поездки.
Гости разлетелись по домам почти в девять часов вечера, и Нина рухнула на кровать не раздеваясь и мгновенно заснула. Платон её уже спящую переодел в ночную рубашку и укрыл одеялом.
13–14 июня 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Йока хотел подняться к позднему завтраку – он проспал почти до полудня, – но Черута его опередил и принес в постель манной запеканки с клубничным вареньем. И оказался прав: каждое движение заставляло сердце выпрыгивать из груди.
И к обычной слабости, которая всегда появлялась после особенно трудных уроков Важана, добавилась неприятная одышка и боль в мышцах. Черута запретил пить чай, кофе и даже горячий шоколад – принёс отвратительного порошкового молока, а после него – не менее отвратительных капель.
В открытое окно заглянул Цапа, но тут же исчез, и сразу после этого в спальню зашел Важан.
– Йелен, как ты себя чувствуешь? – спросил он, чем немало Йоку удивил – обычно профессор преуменьшал его недомогания и советовал их не замечать.
– Нормально, – ответил Йока.
– Я спрашиваю не из вежливости, а вполне конкретно. У тебя что-нибудь болит?
– Локти, – честно ответил Йока. Важан явно выдохнул с облегчением:
– Ну, если разбитые локти – самые серьёзные последствия, то Черута прав и ты действительно отделался легким испугом. Я подверг тебя серьёзному риску, но мне даже в голову не пришло, что ты будешь притягивать шаровые молнии, как магнитный камень – булавки. Ты понял, в чем состояла твоя ошибка?
– Да, профессор. Достигнув насыщения, я прервал процесс забора энергии, чтобы её отдать. А надо было делать это одновременно.
Профессор присел на край кровати.
– Йока, на самом деле ты молодец. Если бы ты не впитал энергию разрыва молнии, она бы убила тебя. А ты за доли секунды успел дважды дойти до насыщения и сбросить энергию. Я скажу тебе по секрету: этого не умеет ни один мрачун в Обитаемом мире. Я надеялся, что одного «глотка» хватит, чтобы молния перестала быть смертельно опасной, но я просчитался.
– Профессор, а куда я выбросил энергию? Вы не заметили?
– В первый раз – в Исподний мир, а во второй – в сторону грозы. Это, конечно, тоже имеет значение, но пока и такой результат очень высок. Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь научить тебя одновременно принимать и отдавать энергию?
– Да. Потому что, пока я её впитываю, она не может причинить мне вред. – Йока нарочно отвечал как на уроке, потому что от похвалы Важана чувствовал себя не в своей тарелке.
– Если бы ты умел не прерывать этого процесса, то «глотал» бы шаровые молнии одну за одной.
– Профессор, скажите, а чего я должен достичь в итоге? – Йока в глубине души подозревал, что ответ на этот вопрос как-то связан со словами госпожи Вратанки «он спасает ему жизнь».
– Ты можешь впитать энергию настоящей, линейной молнии. Но у тебя не получится это сделать в один прием – у неё энергии очень много. В сто тысяч раз больше, чем может принять любой мрачун. Примерно в три тысячи раз больше, чем можешь принять ты за один раз. Ты понимаешь, насколько смешна по сравнению с ней шаровая молния, которую ты мог бы полностью выпить в три приема?
– Это нужно для прорыва границы миров?
– Да. Когда ты сможешь вставать, я покажу тебе несколько электрических опытов…
– Профессор, это же нереально.
– Это реально, Йелен. Мы занимаемся с тобой чуть больше двух недель, а ты уже достиг таких успехов. И в любом случае каждый твой выброс в Исподний мир несёт пользу Исподнему миру. Но чтобы уравновешивать только ежедневный дисбаланс между отданной и принятой в наш мир энергией, тебе нужно «выпивать» примерно четыре линейных молнии в сутки. А вот это даже я считаю малореальным и рискованным. Учи физику как следует, и я представлю тебе энергетическую модель двух миров, чтобы не быть голословным.
==13 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир==
Спаску разбудил надсадный металлический лязг со стороны ворот. После того, что случилось ночью, ей вообще не хотелось просыпаться: на этот раз Вечный Бродяга в самом деле едва её не убил… Он и сам чуть не погиб, и, наверное, ему было гораздо хуже, чем Спаске.
У неё же просто всё дрожало внутри и болели разбитые локти – от чудовищного выброса энергии она упала навзничь и проехалась локтями по камню.
Наверное, Спаска проспала не больше двух часов, потому что за окном только-только занимался рассвет. И, казалось бы, какое ей было дело до стука в ворота, но отца в комнате не было, постель его осталась не смятой, и Спаска почему-то ощутила тревогу, которая через минуту превратилась в панику.
Она распахнула дверь во двор замка в тот миг, когда от гати донесся пронзительный женский крик: «Уходи!» Женщина кричала по-кински, и Спаске показалось, что это голос Лейлит.
Крик тут же смолк, а Спаска увидела, как отец запрыгивает на парапет между двух башен. Слышала, как тенькнула тетива. Как звенела стрела. И звук, с которым стрела вошла в его тело…
Кровавое пятно только-только начало расползаться по рубахе на том месте, где у человека сердце, когда отец, покачнувшись, рухнул со стены вниз. Раздался плеск воды, но его заглушил лязг молотка.
Спаска стояла не двигаясь. И смотрела, как со всех сторон на стену, толкая друг друга, взбираются лучники, собирается у ворот стража, распахиваются двери и сонные деревенские мужики с топорами в руках бегут к башням. И Славуш тоже бежит на стену, на ходу срывая лук с плеча.
Зачем? Зачем теперь бежать? Спаска зажала рот обеими руками, но могла бы этого и не делать: вместо отчаянного крика из горла вырвался лишь жалкий писк. И прозвучал он кощунственно: так пищат глупые девчонки, когда им рассказывают страшные сказки в тёмной комнате.
Мысли в голове стали вдруг ясными, а чувства ушли совсем: сердце, после короткой и сильной боли, забилось ровно и спокойно. Зачем теперь всё? Зачем каждую ночь встречать Вечного Бродягу, зачем прорывать границу миров? Зачем нести в этот мир солнце?
Отец хотел этого, а без него в солнце нет никакого смысла. Спаска попыталась заглянуть в межмирье и увидеть силу, стоявшую за спиной отца, и не увидела её. Не потому, что её там больше не было, – наверное, она никуда не делась, она должна была рассеяться или перейти к его убийце…
Нет, Спаска её просто не видела, она потеряла (на время или навсегда?) способность видеть, потому что Милуш объяснял: в межмирье нельзя проникать мыслью, только чувством. Чтобы увидеть межмирье, мысли надо прогнать восвояси и выпустить на свободу то, к чему они не прикасаются.
Она хотела спуститься вниз, встретить его у ворот – тело, не отца. И новая простая мысль пришла в голову: поверить в его смерть, принять её, смириться с ней будет так больно, что сердце не сможет биться дальше. И еще одна простая мысль догнала предыдущую: теперь не о чем будет думать, засыпая.
Потому что Хрустального замка больше нет. Нельзя грезить о мёртвых, это не только бесплодные и болезненные, но и опасные грёзы. От этих грёз трудно очнуться, и придётся оставаться в них всегда.
Глаза были так сухи, что их щипало. Такое бывает, когда их уже разъело луком, а спасительные слёзы всё ещё не могут пробить себе дорогу. Только никаких спасительных слёз у Спаски быть не могло.
И если бы Милуш был рядом, он бы заставил её заплакать (она не сомневалась в том, что нужно заплакать), и Спаска даже знала, как бы он это сделал: напомнил об отце. О живом отце. И тогда мысли ушли бы из головы, а на их место пришла бы боль.
Ужас перед этой болью не позволил Спаске вспоминать отца. На стене шел бой, но она ничего не понимала в сражениях, боялась их, не желала всматриваться в ужасающие подробности, равнодушно скользя взглядом по телам упавших лучников, по камню, ставшему скользким от крови.
И только подойдя к воротам, Спаска поняла, что их невозможно открыть. Что молотком стараются выбить клин, попавший в цепи, которые опускают мост. И что тело отца осталось там, на той стороне.
Она приблизилась к смотровой щели в тот миг, когда в неё влетел арбалетный болт, но её это не напугало: по гати прочь от замка бежали гвардейцы, и почему-то сразу стало ясно, что́ они уносят с собой. Зачем? Неужели мало того, что отец убит? Зачем гвардейцам тело поверженного врага? Неужели ей не позволено будет отца похоронить? Попрощаться?
Словно впереди Спаску ждала встреча с ним, последняя встреча, а тут чья-то злая и непонятная воля лишила её этой малости! И Спаска закричала. Вместе с криком (словно дождавшись её слабости) в сердце хлынула боль, от которой темнело в глазах.
Она никого не хотела видеть, не хотела слышать утешительных слов, не хотела, чтобы все они, хором, уговаривали её заплакать. И сначала пряталась на заднем дворе, в дровяном сарайчике. Мир вокруг надсадно жужжал и гомонил, как монотонно рокочет толпа на базаре.
От нестерпимой боли мысли ушли восвояси, и не только межмирье приоткрылось ей навстречу – она слышала голоса внутри замка, на кухне, в книгохранилище, слышала стоны раненых, которых перенесли в Укромную, ржание коней в конюшнях и даже потрескивание факелов в покоях Милуша.
Звуки Верхнего мира тоже пробивались к ней в уши сквозь границу миров: цокот шагов на каменных ступенях, приглушенные фразы, сказанные на языке чудотворов, металлический лязг дверей… Спаска не слушала гомона мира, он мешал ей, делая боль ещё сильней.
Больше всего она боялась попасть в свою комнату и увидеть нетронутую постель отца. Его плащ на гвозде у входа. Его помазок и бритву возле умывальника. Она имела право проститься с ним! Имела право на последнюю встречу!
Эта мысль немного притупила боль, словно впереди забрезжил свет. Последняя встреча! Добиться её любой ценой! Найти, куда они увезли тело отца, и проститься. И, конечно, в глубине души копошилось понимание: это только отсрочка. Это не поможет, только отодвинет миг полного отчаянья на день-два вперед. Но, может быть, через день-два все будет иначе?
На полпути к Хстову пошел дождь – мелкий, противный. Спаска не спала две ночи и два дня провела на ногах. Может быть, подло было рыться в старых сундуках Славуша, но Спаске больше ничего не оставалось, как переодеться в мужское платье.
И не деревенским мальчишкой прикидываться (она уже поняла, что это у неё получается плохо), а знатным и богатым юношей, чтобы по пути ей задавали поменьше вопросов. Кое-что из вещей Славуша пришлось ей впору – из тех, что он носил лет восемь назад.
Раздобыть сапоги, которые ей купила мамонька, Спаска так и не смогла – баба Пава спрятала их в сундук, а переступить порог собственной комнаты Спаске оказалось не под силу. И она надела сапоги Славуша, которые были ей сильно велики.
Сапоги набивали ногу и громко топали, и ночью по тракту Спаска шла босиком. Что бы с ней ни происходило, о чем бы она ни думала – всё наталкивало на мысли об отце: и неудобные сапоги, и постоялые дворы на тракте, и лошади, ехавшие мимо. Хотелось лечь на дорогу и сжаться в комок.
Иногда она задумывалась, зачем идёт в Хстов, – ведь это сделает боль только сильнее, нисколько не поможет и ничего не изменит. Никакого последнего долга она за собой не чувствовала и не понимала, что такое «последний долг».
Она просто хотела ещё раз увидеть отца. Пусть это будет последний раз, но она должна его увидеть! Пусть это не он, а всего лишь его тело, – она должна с ним попрощаться…
Нет, она не питала никаких надежд, иначе боль отпускала бы её ненадолго. Но эта последняя встреча казалась ей не столько важной, сколько желанной, необходимой.
К вечеру следующего дня Спаска уже не держалась на ногах и свернула на постоялый двор: нужно было отдохнуть хотя бы час, чтобы идти дальше, а юному волгородскому богатею не пристало сидеть на обочине. Постоялый двор был маленьким, для публики при деньгах, и Спаска не опасалась развязных мужиков, которые заинтересуются увесистым кошельком беззащитного юноши (деньги она тоже взяла у Славуша, он бы от этого точно не обеднел).
Прямо напротив входа висел лик чудотвора, и Спаска едва не забыла, что ему надо поклониться. Отец не кланялся ликам… но её замешательство у двери не вызвало подозрений ни у хозяина постоялого двора, ни у его посетителей.
Есть не хотелось. Даже наоборот: мысль о еде вызвала тошноту и жжение в желудке. Но за право сидеть за столом надо было заплатить, и Спаска попросила вина и фруктов. Над ней не посмеялись только потому, что приняли за богача. Вино у хозяина нашлось, а вместо фруктов он предложил ей кислой капусты (и был очень горд, что это настоящая капуста, а не заячья).
В ней, сероватой и тухло пахшей, яркими каплями краснели полупрозрачные клюквины. А напиток, который хозяин принес в кружке, на самом деле был хлебным вином, разведенным водой и подкрашенным брусникой.
Есть капусту Спаска не стала, а «вино» выпила – залпом, как воду. Сначала ей просто хотелось пить, а попросить воды она постеснялась. Потом же, утолив жажду, решила, что вино подкрепит её силы. Отец давал ей пробовать разные вина, но говорил, что пить вино надо осторожно: сначала оно веселит и снимает усталость, а потом пьянит и валит с ног.
Вино не только подкрепило силы – оно вскружило голову и ненадолго ослабило боль. И голоса, зудящие вокруг неё уже вторые сутки подряд, вдруг из несвязного гула превратились в разговоры, к которым можно прислушаться.
В трактире было не много людей: семья купца (отец, мать и двое взрослых сыновей) и три трудника со строительства новой гати, возвращавшихся домой с деньгами. За стол к трудникам подсел хозяин, чтобы расспросить их о грядущей осаде. Купцы ездили по деревням, скупая сено, и ни о чем, кроме сена, не говорили. Трудники пели о тайном оружии чудотворов, о скорой победе над колдунами и врали о собственных подвигах на подступах к замку.
13–14 июня 427 года от н.э.с.
И профессор не обманул: вскоре в лес прибыли учитель математики и госпожа Вратанка. И, конечно, они приехали не только из-за Йоки – после бегства Важана у многих мрачунов появились серьёзные неприятности. С ними передали и некоторые вещи, в том числе учебники.
Йока поинтересовался, почему же тогда с ними не поселился профессор Камен, к которому он успел привязаться. Но выяснилось, что тот арестован. Учитель математики взял на себя обучение Йоки физике, а Важан – химии и герметичной зоологии.
Жить в лесу только поначалу было интересно. Единственным развлечением в отсутствии Змая было купание с Костой в ручье, где негде было даже поплавать. Цапа «изобрёл» лук со стрелами, но подстрелил из него только ворону. Коста в охоте преуспел больше: он пользовался обычной рогаткой и однажды настрелял на ужин десяток дроздов.
Йоку Важан на охоту не отпустил. Косту посылали в Брезен за провизией, и он привозил муку, крупы, консервы, сухое молоко, топлёное масло, сахар. Впрочем, из муки Черута пёк пироги с вареньем, блины и оладьи, сахарное печенье, соленые галеты и много других вкусностей.
Каждый вечер Важан, как и обещал, вёл Йоку за свод, а иногда с ними шёл и кто-нибудь из мрачунов. Уроки Важана каждый раз оказывались мучительными: профессор требовал всё больше и больше, и Йока не замечал своих успехов – только неудачи.
Через неделю он и вправду умел зажигать лунные камни не хуже других мрачунов, но это его нисколько не порадовало – он понял, какая это ерунда. Он научился управлять потоком энергии на выходе и забирать энергию «хлопком» на входе, а Важан хотел одновременного «хлопка» и на выходе тоже.
Танцующая девочка каждый вечер с готовностью выходила ему навстречу и танцевала – из чего он делал вывод, что Змаю удалось её освободить, что ничего страшного с ней не произошло.
За свод выбирались с каждым днём всё позже и позже – ночи становились короче и светлей. И Йока уже не чувствовал благоговения перед стихиями – он к ним привык, и Важан все время внушал ему, что стихии – лишь инструмент в руках Вечного Бродяги.
А может, это уроки так изнуряли Йоку, что радость от встреч с Внерубежьем уже не была такой острой, такой волнующей?
Однажды они пошли за свод в компании учителей. Госпожа Вратанка одевалась в лесу словно простолюдинка и походила на простую деревенскую бабу. Только говорила она интересно – иногда интересней самого Важана. К учителю математики Йока тоже притерпелся, хотя иногда между ними и вспыхивали ссоры, в которых Важан всегда принимал сторону учителя – а в маленьком домике все было на виду и скрыть от профессора ничего не удавалось.
Если на метеостанции чудотворов Йока разве что выходил на границу Обитаемого мира и с высоты обрыва смотрел на Внерубежье, то Важан сам презирал опасность и позволял Йоке гораздо больше, чем Инда или Мечен.
Они обязательно спускались в долину, где бушевали грозы и ураганы, – и иногда ветер давал Йоке не меньше силы, чем водопад. В ту ночь ветер подозрительно, зловеще стих, и это обеспокоило профессора.
Далёкие раскаты грома и бурчание дрожащей земли в этой ненадежной тишине звучали по-особенному, и учитель математики даже предложил уйти, пока не поздно. Но Важан покачал головой: к границе свода подбиралась сухая гроза.
– Это затишье перед бурей, Ничта, – сказала госпожа Вратанка. – И это будет страшная буря.
– Мы подождём, – ответил профессор.
– Чего? Когда ураган разобьёт нас об обрыв? – спросил математик.
– Смотрите. Это бывает очень редко даже за сводом. Смотрите.
Молнии, бившие в сухую землю из грозовой тучи, словно вышибали из неё искры, которые не гасли, а маленькими фонариками плавали над землей, пока не вспыхивали и не распадались.
– Что это, профессор? – спросил Йока, всматриваясь в даль.
– Это шаровые молнии, Йелен. Это электрические мыльные пузыри. Я никогда не видел, чтобы их было так много.
– Тогда нам тем более надо выбираться отсюда, – проворчал математик.
– Я не смею никого задерживать, – ответил Важан. – Йелен, даже тебя.
– А гроза дойдёт до нас? – завороженно поинтересовался Йока.
– Я не знаю. В любую минуту может дунуть ветер. Может пойти дождь. И тогда вблизи мы их не увидим.
– Профессор, может быть, нам стоит пойти им навстречу?
– Йелен, это опасно. Тогда мы не сможем отступить. – Важан словно боролся с соблазном, но потом принял решение:
– Сними часы. Сними ремень с пряжкой. Сними лунный камень с головы. Ничего металлического на тебе быть не должно. Пуговицы у тебя, надеюсь, стеклянные?
– Да. – Йока кинулся исполнять приказание, и профессор тоже побросал на землю металлические предметы, которые имел на себе и с собой.
– Дай мне руку, – неожиданно велел он потом.
– Ничта, ты рискуешь жизнью Вечного Бродяги, – заметил математик.
– Он спасает ему жизнь, – тихо-тихо сказала госпожа Вратанка, и Йока не понял, совсем не понял, что она имеет в виду, но спросить об этом у Важана не решился – да Важан бы и не ответил.
Рука профессора была влажной и крепкой. Они вдвоём двинулись навстречу грозе; впрочем, она шла к ним гораздо быстрее, чем они к ней. Йока уже привык к дрожащему камню под ногами, который иногда встряхивал тело так сильно, что можно было упасть.
Но обычно идти мешал ветер, да еще и заглушал голоса, из-за чего приходилось кричать. А теперь было необычайно тихо…
– Йелен, на этот раз я не буду тебя принуждать. Ты должен решить сам: можешь ли ты впитать в себя энергию шаровой молнии?
Йока хотел ответить немедленным согласием – он задохнулся от восторга, представив шаровую молнию у себя в руках. Но Важан продолжил:
– Её надо не просто мгновенно вобрать в себя, её надо успеть выплеснуть до того, как наступит пресыщение. Ты понимаешь, о чем я говорю? Если ты не впитаешь её силу, она может убить тебя. Или очень сильно обжечь. И, я боюсь, в ней силы гораздо больше, чем тебе нужно для насыщения.
Шаровые молнии, которые гроза выбивала из земли, уже не казались искрами – Йока видел, что они подобны мыльным пузырям, только светятся гораздо ярче.
– А этот мой импульс не убьет танцующую девочку?
– Думаю, нет. Она учится вместе с тобой. И рядом с ней Змай – на самом деле он ведь тоже приемник, только не такой, как обычные призраки Исподнего мира. Твой первый выброс она отдала ему, и он снова получил возможность превращаться в чудовище. Помнишь, тогда, после фонтана?
– Помню.
– Так как, Йелен? Ты не боишься?
– Нет, профессор.
– Я не перекладываю на тебя бремя решения, не подумай. Я считаю, что ты можешь это сделать, и я считаю, для тебя важно это сделать. Но ты имеешь право отказаться от столь рискованного эксперимента.
– Нет, я не буду отказываться.
– Я иногда завышаю требования к тебе… Есть люди, которым слишком высокая планка мешает двигаться вперёд, но ты – не из таких. Тебе в любом деле надо завышать планку, и ты будешь тянуться к ней из упрямства. Есть ученики, которых надо хвалить, – и это помогает им расти. Тебя похвала только расслабляет. Но на этот раз… Йелен, я знаю, что ты можешь это сделать. Но это будет нелегко. Постарайся оправдать моё доверие и мой риск.
– Да, профессор. – Йока почувствовал дрожь нетерпения.
– И никуда не спеши – сосредоточься. Лучше дождаться другого случая, чем действовать наспех. Остановимся здесь. Итак, повторю снова: начинай отдавать силу молнии сразу. У тебя не будет ни секунды. Позови своего призрака – пусть она будет готова.
Йока уже давно научился «открывать» четвёртое измерение в один миг. И танцующая девочка не заставила себя ждать.
Гроза выбивала шаровые молнии из земли всё ближе и ближе. Ветра так и не было, и они плыли над землей покачиваясь, без всякой цели. Натыкались друг на друга и сливались. Касались земли и лопались с громким треском. Просто вдруг ни с того ни с сего вспыхивали, хлопали и разлетались в прах. А иногда, словно мячики, отталкивались от земли и летели дальше. Это было очень красиво, гораздо красивей фейерверка – светящиеся шарики словно танцевали в темноте.
– Профессор, а вам самому не страшно? – спросил Йока.
– Даже не знаю, что тебе ответить. Я считаю этот риск разумным.
– Профессор, а почему госпожа Вратанка сказала, что вы спасаете мне жизнь?
– Потому что… Йелен, смотри. Вот она! Она чувствует тебя, она идёт к тебе!
Йока увидел, как одна из молний отделилась от своих сестёр и направилась в его сторону: покачиваясь вверх-вниз, но не отклоняясь от курса. Она была размером с яблоко, не больше, и поместилась бы у Йоки на ладони.
– Никто не знает, как электрические силы связаны с энергией мрачунов и чудотворов, но они, несомненно, связаны, – пробормотал Важан. – И вот оно, одно из доказательств.
Вслед за одним светящимся шариком неожиданно направился второй – и он двигался быстрей первого.
– Проклятье, две – это слишком много! Отойди в сторону! Две – это много! Оттолкни одну, Йелен, оттолкни!
Теперь два светящихся шарика, покачиваясь, плыли Йоке навстречу. Йока почувствовал выброс энергии Важана – удар мрачуна, – но молнии его не заметили. Второй шарик нагнал первый, они несколько секунд объемной восьмеркой плыли рядом, а потом слились.
– Йелен, лучше уклониться. Если получится. Отодвинься в сторону. – Важан оттолкнул его от себя, но молния тут же поменяла направление.
А светящиеся шары, парившие над землей, словно учуяли Йоку, и не две, не три – целая вереница устремилась ему навстречу.
– Проклятье, – снова выругался Важан.
Но Йока не чувствовал страха, напротив: от возбуждения на лбу выступили капельки пота, и он, обрадованный, что профессор не держит его за руку, шагнул к молнии, протягивая вперёд раскрытую ладонь. Надо втянуть молнию в себя и одновременно с этим выбросить её силу танцующей девочке. Что может быть проще?
Профессор снова попытался оттолкнуть молнию от Йоки – и опять безуспешно. Йока хотел ему сказать, что этого не надо, но от волнения во рту у него пересохло. Он тянул руку вперед, пока светящийся шар не коснулся кончиков его пальцев.
Это было очень горячо – словно он дотронулся до кипящего чайника. И весь его опыт, его природа кричали о том, что нужно отдернуть руку – человек должен сделать это бессознательно. И Йока попытался, но молния словно приклеилась к пальцам.
Важан крикнул что-то, но Йока не успел дослышать его слов. Энергия молнии полилась в него и «насытила» до того, как Важан договорил. Йока видел, как она меняет цвет, «утекая» в его тело. Куда он выбросил этот импульс?
То ли танцующей девочке, то ли навстречу грозе, но той доли секунды хватило, чтобы молния лопнула, ослепляя его и толкая назад. Это не было похоже ни на ожог, ни на удар – что-то странное, неведомое пронзило болью всё тело.
Йока забрал часть силы разорвавшегося шарика и снова выплюнул импульс в пространство, уже падая на землю. Не прошло и секунды с того мига, как молния коснулась его пальцев. Он упал на локти и проехался по камням.
Сознание меркло и прояснялось снова. Он видел, как светящиеся шары остановились и поменяли направление, уплывая от него прочь. Он видел лицо Важана и чувствовал его руки под собой. Он даже смутно помнил потом, как профессор нёс его под свод – быстро, потому что их догоняла гроза.
И как светящиеся шары кружили со всех сторон, но не прикасались к их телам. И как на подъёме наконец подул ужасающий ветер, сбивая профессора с ног, а шаровые молнии разбивались о камень и хлопали оглушительно громко, отчего заложило уши.
Но это было словно во сне – Йока не мог поручиться, что это ему не приснилось. Потому что в себя он пришел уже на рассвете. Впрочем, рассвет июньскими ночами наступает очень быстро.
Левая рука, которая касалась молнии, была замотана бинтом до самого запястья. Неприятно жгло лицо и шею, и очень сильно болели ободранные локти. Внутри оставалось странное ощущение, которое появилось в момент разрыва светящегося шара, – не боль, но что-то очень неприятное, и именно из-за этого казалось немыслимым пошевелиться – Йока думал, что тело не послушается его.
И челюсти словно свело, и язык не ворочался, а сердце колотилось быстро-быстро, будто он пробежал не меньше двух лиг на полной скорости. Над ним склонялся Черута и зачем-то светил ему в глаз маленьким, но ярким лунным камнем. Йока зажмурился и непроизвольно приподнял правую руку, надеясь прикрыться от света.
– Да все с ним хорошо, Ничта. Сердце здоровое, постучит и успокоится. Валерьяны с мятным маслом будет достаточно.
– Значит, отделался лёгким испугом?
Йока скосил глаза и увидел профессора в халате, вышагивавшего по комнате из угла в угол. – Считай, что так. За окном оглушительно пели птицы.
Мне пришлось остановить машину, так и не успев ничего толком выяснить про того подозрительного типа.
— Огромное тебе спасибо! — сказала Алиция вместо прощания. — Ты меня сегодня просто спасла. Не забудь позвонить послезавтра! Пока-пока!
И ушла. Причем в ту сторону, откуда мы только что приехали.
Впрочем, ничего такого уж удивительного в этом не было, я не первый раз видела Алицию в растрепанных чувствах. И тут даже не особо важно, реальны ли основания для ее тревог или она сама себя накрутила по максимуму, и в том и в другом случае нервничает она одинаково всерьез и ведет себя одинаково странно. Действительно ли ее преследовал тот самый синий «опель», или же это была случайность? Для реальной слежки он действовал слишком уж непрофессионально: оторвались мы от него подозрительно легко. Хотя за моим шустрым вольвиком еще попробуй угнаться. не всякому “опелю” по силам! Все же жаль, что я не запомнила его номера…
Интересно, а как Алиция тут вообще без меня жила? Вроде бы ни о каких опасностях и угрозах она не упоминала. Или она что-то от меня скрывает? И эти их с Гуннаром постоянные откладывания свадьбы… Они должны были расписаться несколько месяцев назад, почему тянут? И Гуннар последнее время выглядел каким-то недовольным и озабоченным… или расстроенным? Знакомый профиль… где я могла его видеть? И почему Алиция надеется, что я ошибаюсь?
Подобные (надо сказать, довольно бестолковые) мысли некоторое время роились в моей голове во время пути домой, но довольно быстро сменились размышлениями о моих собственных заботах (ничуть не менее бестолковыми, если уж на то пошло). Через день я исправно позвонила Алиции, но той не оказалось дома. Давно привыкнув к ее необязательности и спокойно к ней относясь, я перезвонила и на следующий день.
На этот раз Алиция была дома. И отреагировала на мой звонок с таким восторгом и энтузиазмом, словно мы не виделись тысячу лет.
— Конечно же приходи! — вопила она в трубку так, что мне пришлось держать ее на вытянутой руке, опасаясь за сохранность барабанных перепонок. — Я тебя ужасно жду! Заодно оценишь, какой я тут ремонт забацала!
Такое предложение даже меня ввергло в некоторую оторопь. Ведь не могла же Алиция забыть, что не далее трех недель назад я уже имела честь восторгаться ее свежепокрашенными стенами? Или могла? Для внезапного и столь глубоко зашедшего альцгеймера вроде бы рановато, но кто может быть в чем-то уверен, когда дело касается Алиции. К вертевшемуся на языке вопросу о подозрительном владельце синего «опеля» добавился новый: не принимает ли сейчас Алиция меня за кого-то другого? Но я решила, что все эти вопросы будет резоннее задать при личной встрече. К тому же словари… И зачем ей те словари вдруг так срочно понадобились?
— Вот! — обрадовалась Алиция еще больше, хотя это и казалось уже невозможным. — А я же помнила, что мне от тебя что-то было срочно нужно! Но хоть убей не могла вспомнить, что именно! Чуть голову не сломала. Конечно же словари! Приезжай вечером, с семи я точно дома.
Если Алиция говорит «с семи» и «точно буду» — значит, раньше восьми приезжать не стоит. Что я и сделала, заявившись к ней в начале девятого.
К этому времени настроение Алиции снова кардинальным образом переменилось и от дневного восторженного энтузиазма не осталось и следа. Привычной легкомысленной рассеянности тоже не было и в помине, подруга выглядела напряженной и собранной. почти мрачной.
— Ты не думай, я не в маразме и отлично помню, что ты у меня уже была, — огорошила она меня с порога. — Просто я в панике. Мне был срочно нужен повод, чтобы тебя пригласить, а про словари я, как на грех, совсем позабыла. Извини. я так и не спросила: тебе они еще нужны?
— Конечно нужны! — возмутилась я. — Постоянно пользуюсь, когда читаю французские или английские детективы. А сейчас как раз поднакопилось несколько, я без этих словарей как без рук! Не вовремя они тебе понадобились.
— Да не нужны они мне, говорю же! — отмахнулась Алиция. — В следующий раз заберешь, делов-то. Мне они не нужны, мне повод нужен был.
— С каких это пор тебе нужен повод, чтобы пригласить меня в гости? Что у тебя вообще случилось-то?
— Говорю же, я в панике была, ничего не соображала. Да я и сейчас в панике!
— Это я поняла. Не поняла только причин. Что тебя так перепугало, что ты боишься просто так позвать в гости лучшую подругу?
— Да если бы я знала! Просто мне кажется, что за мной все время следят. За каждым моим шагом, представляешь? Да что там кажется, я в этом уверена!
Я пожала плечами. нисколько не впечатленная.
— Ну допустим на минуточку, что это даже и правда. Следят. И что?
Алиция ничего не ответила (если не считать ответом кинутый ею на меня обреченно мрачный взгляд), и мне пришлось продолжить:
— Ты за время моего отсутствия возглавила местное подразделение мафии? Ограбила детский приют и собираешься скрыться с награбленным? Тебя завербовали иностранные разведки? Если нет, то плюнь и забудь: пусть себе следят хоть до морковкина заговения!
— Я боюсь, — упрямо повторила Алиция.
Она даже прервала на секунду свои безостановочные метания по комнатам — словно бы стремясь придать этим словам дополнительный вес.
Нервы у нее действительно шалили, этого я не могла не признать: все время нашего разговора Алиция ни секунды не могла усидеть или устоять спокойно, непрерывно бегая из комнаты в комнату и постоянно что-то хватая и тут же бросая. словно этакое торнадо имени себя. Разговоры на бегу мне совершенно не нравятся, и потому я предпочла передислоцировать свое кресло в стратегически верную точку поближе к эпицентру этого стихийного бедствия, а именно почти вплотную к широкой двустворчатой двери, соединяющей обе комнаты. Дверь эта и так-то никогда не закрывалась (живя одна, Алиция не видела в этом смысла), а с недавних пор была еще и подперта мебелью.
— Чего ты боишься?! — рявкнула я, не выдержав (постоянно вертеть головой оказалось ничуть не менее утомительно, чем бегать за ополоумевшей подругой из угла в угол).
Алиция вздрогнула и остановилась у комода, словно налетев на невидимую стену, и начала бездумно переставлять разные безделушки, которыми он был уставлен.
— Я боюсь, что мне слишком много известно, — тихо сказала она, рассматривая эти безделушки так пристально, словно ценнее их сейчас для нее ничего не было.
Я моргнула. Вот умеют же некоторые объяснять так, что только еще больше запутывают!
— Хорошо, — покорно согласилась я (с психами лучше не спорить!), — тогда рассказывай.
Настала очередь моргать Алиции.
— Что рассказывать?
— Что-нибудь из того, что тебе известно. А то чего ты одна боишься? Будем бояться вместе! Все веселее.
— Тебе все шуточки! — вспылила Алиция. — А я, между прочим, серьезно! И ничего я тебе не скажу! Для твоей же безопасности. Я и сама-то совершенно случайно узнала… Помнишь, я когда-то давно тебя просила перенаправлять мне письма,… в смысле, не все письма, а избирательно?
— Да это когда было-то! Да и не было ничего… никаких писем то есть. Только от Соланж. Ты то письмо в виду имеешь?
— Нет, там и еще были. Просто они через других пересылались.
— Ну и какая разница? Все равно я тех языков не знаю!
— Считай, что тебе повезло. А я вот знаю. К несчастью. То письмо вообще ко мне случайно попало! Даже и не здесь, вот же угораздило вляпаться…
Замолчав, она скользнула по мне отсутствующим взглядом и перешла в другую комнату, начав нервно обрывать лепестки стоящих в вазе цветов. Я развернулась вслед за ней вместе с креслом.
— Ну и?
— Самое ужасное, что я даже не знаю, кого мне надо бояться больше! Тех, про кого я слишком много узнала, или же…
— …или же тех, кто и сам был бы не прочь узнать все, что знаешь ты! — понятливо продолжила я. — По мне так самое время переложить ответственность за разбирательства на соответствующие органы.
— Ты с ума сошла! — взмахнула руками Алиция. — Нет, то есть ты бы, конечно, могла бы к ним и обратиться… а вот я никак не могу! У меня другие принципы. К тому же не забывай, что ты во всем этом плотно замазана и будешь выглядеть моей соучастницей.
Она наконец-то оставила в покое несчастные растерзанные гвоздики и вытащила из застекленного шкафа две красные свечи, длинные и красивые. Мне пришлось снова развернуться вслед за ней, и взгляд мой упал на ранее не замеченную деталь интерьера.
— О-о-о! — воскликнула я в приятном удивлении. — Ты тоже любишь контрасты? Вот уж никогда не подумала бы!
Из свежепокрашенной стены рядом с застекленным шкафом торчал металлический крюк устрашающих размеров. На таком можно было бы подвесить целого мамонта, наверняка бы выдержал. Но сейчас вместо подобающей туши мамонта или хотя бы бизона на нем болталась пара хорошо мне знакомых кастаньет, да еще и на изящном красном шнурочке.
Я давно заметила этот крюк и все ожидала, когда же на нем взгромоздится нечто типа зеркала в массивной мраморной раме или нечто другое такое же монументальное. Чего я никак не ожидала, так это что на столь внушительном крепеже повиснет фитюлька весом со спичечный коробок.
Алиция перехватила мой взгляд и рассмеялась:
— А, это! Не обращай внимания. Я выкинула ту мазню, что тут раньше висела. закрывая дыру в стене. Очень уж достала. Пока не нашла чего-нибудь взамен, чтобы и по размеру нормально, и не пошлятина какая. А чего крюку пустовать, если уж он есть? Пусть на нем хоть что-то висит! А то что ему просто так торчать? Погоди, сейчас тебя кофе угощу!
Положив на стол свечи, которые все это время вертела в руках, она достала из шкафа две чашки. Я наблюдала за этими ее действиями с определенной долей скепсиса, ибо на столе уже стояли две чашки, которые Алиция выставила несколько минут назад.
— Зачем тебе четыре чашки? — спросила я, поняв, что иначе Алиция так и будет доставать из шкафа все новую и новую посуду. — Или ты полагаешь, что мы должны раздвоиться?
— Просто голова кругом… — пожаловалась Алиция, убирая в шкаф лишние чашки. — Это от ужаса. Ни о чем толком думать не могу. Места себе не нахожу, все нервы истрепала!
— А мою микстуру пьешь?
— Разумеется, пью, только ею и спасаюсь! Осталось уже на донышке. Помогает, но ненадолго. Без нее вообще заснуть не могу, принимаю двойную дозу, и все равно потом кошмары. Утром тоже, как проснусь, первым делом снова пью. Постой… а что я сейчас собиралась делать?
— Кофе меня напоить ты собиралась. Полагаю, для этого надо поставить воду.
Дом наш старый. Настолько старый, что его несколько раз брали на учет как исторический памятник и столько же раз с учета снимали — иногда по настоянию горсовета, которому хотелось этот дом снести, иногда ввиду отсутствия в нем исторической ценности. Со временем его обязательно снесут, но, очевидно, это случится нескоро.
Лет триста назад в доме жила семья боярина, который ничем не прославился. Потом боярин умер, потомки его измельчали и обеднели, и дом пошел по рукам. К концу прошлого века его разделили на квартиры — по одной на каждом из трех этажей, — а после революции дом уплотнился.
В нашей квартире на первом этаже восемь комнат и пять семей.
Сейчас в ней остались в основном старики и я. Молодежь рассосалась по Химкам и Зюзиным. Меня же моя комната вполне устраивает.
Страница 34 из 138
В ней двадцать три метра, высота потолков три тридцать, со сводами, и есть альков, в котором.раньше стояла моя кровать, а теперь я завалил его книгами. Указывать мне на беспорядок некому. Мать уехала к отчиму в Новосибирск, а на Гале я так и не женился.
В ту ночь я поздно лег. Я читал последний роман Александра Черняева. Недописанный роман, потому что Черняев умер от голода в Ленинграде в сорок втором году. Этот его роман долго не печатали и только сейчас, когда вышло его собрание сочинений, поместили в последнем томе вместе с письмами и критическими статьями.
Это очень обидно — ты знаешь, что читать тебе осталось страниц десять, не больше. И действие только-только разворачивается.
И оно так и не успеет развернуться, и ты никогда уже не узнаешь, что же хотел сделать старик Черняев со своими героями, и никто уже не допишет этот роман, потому что ие сможет увидеть мир таким, каким его видел Черняев.
Я отложил том и не стал перечитывать ни критических статей, ни комментариев к роману, написанных известным специалистом по творчеству Черняева. Специалист делал предположения, каким бы был роман, если бы писатель имел возможность его закончить Я знал, что Черняев писал роман до самого последнего дня, и зйал даже, что на полях одной из последних страниц было приписано: “Сжег последний стул. Слабость”.
Больше Черняев не позволил себе ни одного лишнего слова.
Он продолжал писать. И писал еще три дня. И умер. А рукопись нашли потом, недели через две-, когда пришли с Ленинградского радио, чтобы узнать, что с ним.
Как видите, мысли у меня в тот вечер были довольно печальные, и герои книги никак не хотели уходить из комнаты. Они силились мне что-то сказать… И тут раздался звон.
Стены в нашем доме очень толстые. Наверно, конструктор конца семнадцатого века сделал запас прочности процентов в восемьсот.
Даже перегородки между комнатаМи — кирпича в три. Так что когда соседи играют на пианино, я практически ничего не слышу.
Поэтому я не сомневался, что звон раздался именно у меня в комнате. Странный такой звон, будто кто-то уронил серебряную вазу.
Я протянул руку и зажег свет.
Герои книги исчезли. Тишина.
Что бы такое могло у меня упасть? Я полежал немного, потом меня потянуло в сон, и я выключил свет. И почти немедленно рядом что-то громыхнуло. Коротко и внушительно. Мне стало не по себе. Я человек абсолютно несуеверный, но кто мог бы кидаться всякими предметами в моей комнате?
На этот раз я зажег свет и поднялся с кровати. Я обошел всю комнату и даже заглянул в альков. И ничего не нашел. А когда я повернулся спиной к алькову, оттуда снова послышался звон.
Я подпрыгнул и повернулся на сто восемьдесят градусов. И опять же ровным счетом ничего не обнаружил.
Позвякивание уже не прекращалось. Через каждые десять секунд раздавалось — дзинь. Потоп пауза. Я отсчитывал — раз-и-два и… после десятой секунды снова — дзинь.
Я, честно говоря, чуть с ума не сошел от беспокойства. У тебя в комнате кто-то звенит, а ты не можешь догадаться, что случилось Я начал систематическое исследование комнаты. Я ждал, пока раздастся звон, и потом делал шаг в том направлении, откуда слышался звук. Я уже догадался, что он доносится со стороны гладкого куска cтены между альковом и дверью. После четвертого шага я подошел к самой стене и приложил ухо к ней. “Раз-и…” — считал я. На десятой секунде прямо рядом с ухом раздался четкий звон.
Так, будем думать, чем объясняется этот феномен.
Стена выходит другой своей стороной в коридор, в глубокую выемку, в которой раньше стояли два велосипеда, а когда велосипеды уехали в Химки-Ховрино, то бабушка, Каплан поставила туда шкаф под красное дерево. В этом шкафу, по общему согласию, мы всей квартирой хранили барахло, которое надо бы выбросить, но пока жалко.
Ясно. Надо выйти в коридор и посмотреть, что происходит в шкафу. Я и не ожидал ничего там увидеть — стена ведь толстая, а звон раздается у самого уха. Но все-таки надел тапочки и выглянул наружу. Все спали. Коридор был темен, я зажег лампочку и при свете ее убедился, что в коридоре никого нет! Я подошел к шкафу, приоткрыл его. Мне пришлось придержать детскую банночку, полную довоенных журналов, которая сразу решила вывалиться наружу. Другой рукой я подхватил пустую золоченую раму и навалился животом на остальные вещи. В такой позе я стоял, наверное, минуты полторы. Наконец мне показалось, что я слышу отдаленный звон. Может быть, только показалось — уж очень сильно я прислушивался. В любом случае звуки доносились не из шкафа. Я закрыл шкаф и вернулся в комнату, только вошел, как тут же услышал — дзинь…
Наверное, целый час я прикладывал ухо к разным точкам стены, пока не убедился совершенно точно, что звук рождался за серым пятном на обоях, на уровне моей груди, в восьмидесяти сантиметрах от угла алькова. Теоретическая часть моего исследования окончилась. Теперь пора было переходить к эксперименту.
Мне уже совершенно расхотелось спать. Я подвинул к стене стул и принялся думать, отрывать мне обои или воздержаться. И не знаю, к какому бы я пришел решению, если бы не сильный удар, почти грохот, сменивший равномерное позвякивание. И тут наступила тишина.
Страница 35 из 138
Нож я взял на кухне. Со стола бабушки Каплан. Нож был длинный, хорошо заточенный (моя работа) и с острым концом. То, что нужно. Еще я взял молоток. Простукать стену. Странно, что я не догадался сделать этого раньше, но меня можно понять — не каждый день в вашей стене заводятся привидения. Я стучал по стене не очень громко. Все-таки соседи спят.
В стене простукивался четырехугольник, семьдесят на семьдесят, за которым явно находилась пустота. Теперь сомнений не оставалось.
Я взялся за нож и вырезал кусск обоев в центре этого квадрата.
Обои отделились с легким треском, обнаружив под собой обрывки газеты и клочок голубой стены. Даже интересно, я вдруг вспомнил, что такой стена была во время войны, и даже вспомнил, какая у нас тогда стояла мебель, и вспомнил, что у нас было затемнение — черное бумажное полотно с мелкими дырочками — как звездное небо. И я его называл не затемнением, а просвещением, и мама всегда смеялась.
У самого уха снова что-то звякнуло. Я постучал острым концом молотка по синей краске и отвалил кусок штукатурки. Потом подумал, что надо бы подстелить газету на пол, но не стал этого делать — все равно уже насорил.
Из-за штукатурки выглянул розовый кирпич и желтоватая полоска раствора вокруг. Кирпич сидел крепко, и я провозился с ним минут десять, пока он не зашатался и не покинул привычное место.
За кирпичом была черная дыра.
Я зажег спичку и посветил внутрь.
Спичка осветила кирпич на противоположной стороне тайника и что-то блестящее внизу. Я осторожно запустил туда руку и с трудом дотянулся до дна ниши.
Пальцы захватили металл. Я вытянул их на свет. Это были старинные серебряные монеты.
Они были теплыми.
Вот это да! Клад. В собственной комнате найти клад! Удивительно.
А впрочем, разве мало кладов бывает в стенах старых домов? Правда, когда об этом читаешь в газете или в книге — одно, но когда это случается с тобой…
Я снова запустил руку внутрь и достал еще пригоршню. Что-то более крупное лежало там же, но чтобы достать его, надо было расширить отверстие. Я рассмотрел монеты получше, они были очень старыми и нерусскими. На них были изображены какие-то древние цари, и на физиономиях царей стояли глубокие клейма с неразборчивым рисунком. Что-то вроде всадника с копьем. Я весь перемазался и чудом не разбудил весь дом, пока вынимал еще ряд кирпичей. Теперь я мог засунуть в нишу голову.
Но делать этого я не стал.
Я взял со стола лампу и поставил ее на пододвинутый стул. Второй стул поставил рядом. Теперь у меня были все возможности для изучения дыры на самом высоком научном уровне. Я отряхнул с себя известку, подложил под лампу стопку книг повыше, чтобы свет падал в нишу, и тогда заглянул внутрь.
И вот что я увидел.
Ниша с кладом представляла собой правильный кубик, вытесанный в стене. Задняя стенка ниши была гладкой и новенькой, будто кирпичи уложили в нее только вчера, и для крепости она была армирована железными полосами. Боковых стенок я сразу не разглядел, потому что глаза предали меня: вместо того чтобы систематически изучать открывшуюся передо мной картину, они уставились в дно ниши, заваленное монетами. Кроме того, на дне лежала чаша из какого-то драгметалла и, как ни странно, железная рука. Наверное, от доспехов.
Я достал руку. Рука была тяжелой, пальцы ее были чуть согнуты, чтобы лучше держать меч или копье, она доставала до середины запястья, как дамская перчатка, и еще на ней были ремешки, чтобы лучше крепить к руке. Я положил руку на стул и потянулся за чашей, и тут случилась совсем удивительная вещь.
Сверху на мою руку упала еще одна монета. Теплая серебряная монета. Как будто она отклеилась от потолка ниши. Монета скатилась по моей кисти, свалилась на кучу других монет и звякнула очень знакомо: дзинь.
Я даже замер. Обомлел. Ведь совсем забыл, что полез в стенку именно потому, что в ней что-то звякало. А как увидел монеты, решил, что это старый клад.
Я посветил лампой на потолок ниши. Потолок был черный, блестящий, без единого отверстия и прохладный на ощупь. Никакая монета приклеиться к нему не могла.
Я подождал, не случится ли что-нибудь еще, но так как ничего не случилось, выгреб наружу сокровища, разложил их на стуле. И заснул, сидя на стуле, раздумывая, то ли пойти с утра в музей, то ли узнать сначала, не пустяки ли я нашел. Еще будут смеяться.
К утру, сам уж не знаю как, я перебрался на кровать и проснулся от звона будильника. С минуту я пытался сообразить, что же такое удивительное произошло ночью, и только когда увидел в стене черную дыру, а на полу груду известки, обрывки обоев и обломанные кирпичи, понял, что все это был не сон — я в самом деле обнаружил клад в своей стене, и притом клад очень странного свойства. Но в чем была его странность, я вспомнить не успел, потому что в дверь постучала бабушка Каплан и спросила, не брал ли я ее нож.
А потом началась обычная утренняя спешка, потому что в ванной был дедушка Каплан, и я вспомнил, что с утра совещание у главного технолога, и мне обязательно надо быть там, и кончилось русское масло, и пришлось стрельнуть его у Лины Григорьевны…
Страница 36 из 138
Правда, когда я убегал, то успел задвинуть дыру книжной полкой и сунуть в карман пару монет, а в чемоданчик железную руку.
На заседании я совсем было забыл о находке, но как только совещание кончилось, подошел к Митину. Он собирает монеты. Я показал ему одну из моих монет и спросил его, какой это страны.
Митин отложил в сторону портфель, погладил лысину и сказал, что монета — чепуха. И спросил, где я ее достал. Наверно, у бабушки и, может, отдам ему. Но надо знать Митина. Митин — коллекционер, и хотя всегда жалуется, что его кто-то там обманул, сам любого обманет. Уже по тому, как он эту монету держал в руках и крутил, видно было, что монета не простая.
– Это неважно, откуда я ее достал, — сказал я. — Мне она самому нужна.
– Кстати, ты просил меня достать однотомник Булгакова, — сказал Митин. — У меня, правда, второго нет, но хочешь, я тебе за нее свой экземпляр отдам?
– Ну и ну, — сказал я. — Его же у тебя ни за какие деньги не выманишь.
– Просто, понимаешь… — потом он, видно, понял, что я его раскусил, и сказал: — Нет у меня этой монеты в коллекции. А нужна, хоть она и подделка.
– Почему же подделка? — спросил я.
– Ну, новодел. Видишь, какая новенькая, Как будто вчера из-под пресса.
– Ага, — сказал я. — Только вчера. Сам их делаю. А как она называется?
Митин с сожалением расстался с монетой и сказал: — Ефимок. Русский ефимок.
– А почему на ней физиономия нерусская?
– Долго объяснять. Ну, в общем, когда у нас еще не было достаточного количества своих рублей, мы брали иностранные, европейские талеры, это еще до Петра Первого было, и ставили на них русское клеймо. Назывались они ефимками. А теперь скажи, где достал?
– Потом, Юра, — ответил я ему. — Потом. Может, и тебе достанется. Значит, говоришь, до Петра Первого?
– Да.
Я подумал, что если буду в музей давать, то одну монету оставлю для Митина. В конце концов Булгакова он мне своего хочет отдать.
В лаборатории я как бы невзначай достал железную руку. Шутки ради. И сказал ребятам, когда они сбежались:
– Давно нужна была. А то у меня слишком мягкий характер. Теперь будет у меня железная рука. Так что, сослуживцы и сослуживицы, держитесь.
Девчата засмеялись, а Тартаковский спросил: — Ты и целого рыцаря принести можешь?
– Рыцаря? Хоть завтра.
Но на самом деле в тот день работа у меня валилась из рук. Наконец я не выдержал, подошел к Узянову и попросил его отпустить меня домой после обеда. Сказал, что потом отработаю, что очень нужно. И он, видно, понял, что в самом деле нужно, потому что сказал: иди, чего уж.
Я открыл входную дверь ключом, звонить не стал и быстро прошел к себе в комнату. Запер за собой дверь — зачем пугать бабушку Каплан, если она нечаянно ко мне зайдет? Потом отодвинул полку с книгами и заглянул в свой тайник. Тайник был на месте. Значит, не приснилось. А то знаете, хоть и железная рука в портфеле, все равно иногда перестаешь сам себе верить — какое-то раздвоение личности наступает. В нише было темно. Свет из окна почти не попадал в нее. Я включил лампу и сунул ее внутрь. И тут я удивился, как давно не удивлялся. В нише лежали разные вещи, которых утром не было. Там были (я их вынимал и потому помню по порядку): кинжал в ножнах, два свитка с красными висячими печатями, кандалы, шлем, чернильница (а может, солонка), украшения всякие и два сафьяновых сапога. Теперь это уже не было похоже на клад.
Это было сплошное безобразие.
Чья-то наглая шутка.
Постойте, а почему шутка? Кто так будет шутить? Бабушка Каплан? Но ведь ночью она спит, и к тому же у нее с возрастом атрофировалось чувство юмора. Еще кто из соседей? А может, я сошел с ума? Тогда и Митин сошел с ума, а он человек трезвый.
Я взял в руки сапог. Он еще пахнул свежей кожей и податливо гнулся в руках. Я примерил шлем.
Шлем с трудом налез мне на голову. Он был тяжелый и настоящий, не жестяная подделка для Мосфильма. Так я и сидел в шлеме, с сапогом в руках. И ждал у моря погоды. Я перебирал в памяти все события ночи. Звон и удары в стене, теплые монеты, железная рука. Потом вспомнил, как монета свалилась с потолка ниши мне на руку. Я размышлял и ничего не смог придумать.
Потом в полной растерянности я сунул руку и ощупал потолок ниши. Он был скользким, как зеркало, отражающее сплошную ночь.
Я вынул еще несколько кирпичей, чтобы удобнее было работать, и через час ниша полностью лишилась передней стенки. Я смог разглядеть нишу во всех подробностях. Железные полосы на задней стенке оказались не железными, а из того же черного зеркального сплава, что и потолок, а одна из боковых стенок была поделена белыми полосками на квадраты.
По низу ее шли какие-то линии, и между ними были тонкие щели.
Этими щелями я и решил вплотную заняться. Я сунул голову в нишу, чтобы удобнее было работать, и в тот же момент меня ударили по голове, да так сильно, что я чуть не получил сотрясение мозга. Я вырвал голову наружу.
Больно стукнув меня по.кончику носа, на пол ниши упал старинный пистолет с чуть загнутой ручкой.
Я посмотрел вверх. Потолок был все так же гладок и черен. Чертовщина. Нужно было тебе жить двадцать шесть лет при Советской власти, чтобы на собственном опыте убедиться, что потусторонние силы все-таки есть!
Страница 37 из 138
Ну, а если их все-таки нет? — вдруг подумал я, крутя в руке пистолет. Если вся эта чертовщина имеет какое-то объяснение? Тогда какое?
На что это все похоже? — думал я, глядя в черную пасть ниши. Что это напоминает из знакомых мне вещей? Понимаете, я решил искать ответ этой задачи по аналогии.
Я думал долго, минут двадцать.
И вдруг мне пришла в голову аналогия. Эта шутка напомнила мне почтовый ящик. Да, самый обыкновенный почтовый ящик. В него через щель кидают письма и бандероли. Так. Пойдем дальше. Если это особенный почтовый ящик, то, значит, в нем должно быть отверстие для получателя. Тут и таилась загвоздка. Получателя не было. Ведь пока я не сломал стенку, ящик не имел выхода. Все, что в него попадало, оставалось в нем лежать.
Посмотрим на эту проблему с другой стороны. Кто и что в этот почтовый ящик опускает? Кто — пока неизвестно. Но что — я уже знаю. Всякие русские вещи допетровской эпохи. Откуда их берут? Из музея? Воруют? Малоправдоподобно.
И третье. До вчерашней ночи в почтовый ящик никто ничего не клал. Сегодня положил. Если бы это случилось раньше — за последние двадцать лет, — то я бы услышал какой-нибудь звон. Или мама услышала бы. У нее хороший слух. Значит, ящик начал действовать только вчера. А может быть?…
И тут мне пришла в голову совершенно сумасшедшая идея, которую можно объяснить только тем, что я попал в совершенно сумасшедшую ситуацию.
Значит, у меня есть почтовый ящик, из которого нет выхода.
В него кладут вещи очень давно прошедших лет. И до сегодняшнего дня не клали.
А что, если сегодня отверстия этого нет, а тогда оно было? Понимаете меня? Тогда, когда клали эти вещи. Триста лет назад. Когда этот дом был новеньким. И что, если это отверстие есть тогда, когда эти вещи положено вынимать?
В будущем. Через сто лет. Или через двести лет. Когда будут жить те люди, которые смогут ездить на несколько сот лет в прошлое.
Если эта сумасшедшая идея имеет смысл, то становится понятно, почему вещи стали появляться только вчера. Не потому, что ящик заработал вчера, а потому, что он вчера сломался. Ну да, сломался.
На линии “прошлое — будущее” полетел какой-то транзистор. И получилась дыра. А может, пробило изоляцию — мало ли что может случиться. И вот ко мне в комнату, в мое время начали падать вещи, раздобытые археологами будущего в далеком прошлом.
Идея мне понравилась. Но какова моя роль во всей этой истории? Вызвать электрика, чтобы посмотрел нишу? А потом отправил меня в сумасшедший дом? Воспользоваться плодами поломки и собирать жатву с чужой работы?
Выменять у Митина всю его библиотеку? Тоже какая-то чепуха получается.
Я поставил горящую лампу в нишу и протер носовым платком боковую стенку. Потом ощупал ее пальцами и вставил в узкую щель внизу кончик ножа бабушки Каплан, который я снова унес из кухни. Я действовал осторожно, потому что боялся сломать машину насовсем. И бывает же такое везение — вдруг эта стена поддалась и открылась. За ней оказался пульт, и все стало совершенно ясно. Я был прав.
Центр пульта занимала временная шкала. Вдоль нее шли светящиеся точки. Одна из них, возле года 1667-го, горела ярче других, и именно возле нее стояла стрелка.
Кончалась шкала 2056 годом.
Внизу -. густое переплетение проводов и проводников и ряд кнопок неизвестного мне пока назначения. Вдруг точка у года 1667-го загорелась ярче, и в тот же мог мент я почувствовал над головой гудение. Я понял, что все это может значить, и отдернул голову.
Небольшая книга в кожаном переплете с застежками глухо стукнулась о пол ниши. Я успел заметить, что в тот момент, когда она упала, в потолке появилось отверстие точно в размер книги. Все ясно. Я угадал. Красным светом вспыхнула на мгновение точка 1967 года. Конечная станция не загорелась. Ну что ж, очевидно, они пока не заметили поломки и продолжают работать впустую.
Представляете, может быть, целый НИИ там, в 2056 году, сидит у этой самой ниши и ломает голову, почему к ним не поступают образцы. Лучше смотреть надо, товарищи, подумал я. Как же дать им понять? Может, они так и не видят помаргивания в 67-м? А пока я взял отвертку и стал проверять контакты. Это заняло у меня еще часа два. Я действовал почти наугад. В схеме я так толком и не разобрался, хоть с детства числюсь в радиолюбителях. Я копался и размышлял о том, что интересно бы побывать в будущем и узнать, как там живут люди, и удастся ли мне сделать что-нибудь толковое в жизни, и отчего я умру. А потом я подумал, что все это чепуха, а, наверное, жизнь не такая плохая, если какие-то археологи работают в 1667 году и у наших потомков есть время для таких экспедиций.
И еще я думал, что неплохо бы побывать и в прошлом. И зайти, например, к писателю Александру Черняеву и узнать, как же он собирался окончить свой роман.
И тут я обнаружил поломку.
Вы имеете полное право мне не верить. Куда уж мне. Но я замотал разрыв фольгой — паяльника у меня не было, и решил посмотреть, что будет дальше. Я был страшно горд, что нашел все-таки этот чертов контакт. И тут загорелась снова лампочка 1667 года, и снова раздалось над головой слабое гудение. Но я ничего не увидел, и ничего не упало сверху, только загорелась вторая лампочка, уже не в моем году, а прямо в 2056-м.
Страница 38 из 138
Все правильно. Они получили свою посылку. Я могу спать спокойно.
Я откинулся на стуле и понял, что жутко устал и что уже темно.
И что я сам не очень верю в то, что произошло. И не знаю, как отправить по назначению скопившееся у меня барахло.
В дверь постучали.
– Кто там? — спросил я.
– К тебе, — сказала бабушка Каплан. — Ты что, звонка не слышишь? Я должна за тебя открывать? Ты снова мой нож взял?
Я подошел к двери и сказал: — Нож я отдам попозже. Не сердитесь.
Она добрая старуха. Только любит поворчать. Это возрастное.
За дверью стоял человек лет сорока, в синем комбинезоне, с чемоданчиком в руках.
– Вы ко мне? — спросил я.
– Да. Я к вам. Разрешите войти?
– Входите, — сказал я и тут вспомнил, что войти ко мне нельзя.
– Одну минутку, — сказал я, захлопнул дверь перед его носом и срочно задвинул на место полку с книгами.
– Извините, — сказал я, впуская его, — у меня ремонт и немного беспорядок.
– Ничего, — ответил он, закрывая за собой дверь.
И тут он увидел кирпичи на полу. И сказал:
– Я представитель исторического музея. Мы получили сведения, что вами найден клад большой ценности, и мы хотели бы ознакомиться с ним.
Что-то в речи этого человека, в манере держать чемодан и в чем-то еще неуловимом для других, но понятном мне, проникшему в тайны времени, подсказало единственно правильное решение: не из музея он.
– Я все уже починил, — сказал я.
– Что вы починили?
– Ваш почтовый ящик.
Я отодвинул полку и подвел его к нише. Я показал ему контакт и сказал:
– Вот только паяльника у меня не было, пришлось фольгой замотать.
Тут загорелась лампочка в 1667 году, и он понял, что я все знаю.
– Ну что ж, — сказал он, — Рассказывайте. Насколько я понимаю, вы умеете держать язык за зубами. Это очень важно.
– Да, важно. И я буду его там держать. Только захватите с собой остальное добро. Мне оно ни к чему.
Почтальон-механик из 2056 года запаял контакт, переправил в будущее вещи, и потом мы с ним заделали дыру в стене так, что даже мне не догадаться, где она была. И он очень благодарил меня и немного удивлялся моей сообразительности, но, когда я его спросил, что будет через сто лет, он отвечать отказался и сказал, что я сам должен понимать, — сведения такого рода он разглашать не может.
Потом он спросил, чего бы я хотел. Я сказал, что спасибо, ничего.
– Так, значит, никаких просьб? — спросил он, берясь за ручку чемоданчика.
И тут я понял, что у меня есть одна просьба.
– Скажите ваши люди бывают в разных годах?
– Да.
– И двадцать лет назад?
– И тогда. Только, разумеется, со всеми предосторожностями. И об этом никто не знает.
– А во время войны и блокады кто-нибудь был в Ленинграде?
– Конечно.
– Вот что, выполните такую просьбу. Мне надо передать туда посылку.
– Но это невозможно.
– Вы сказали, что выполните мою просьбу.
– Что за посылка?
– Одну минутку, — сказал я и бросился в кухню. Там я взял две банки сгущенного молока, и полкило каплановского масла из холодильника, и еще пакет сахара — килограмма в два весом.
Я сунул все это в большой пластиковый мешок Лины Григорьевны и вернулся в комнату. Мой гость из будущего подметал пол.
– Вот, — сказал я. — Это вы должны будете зимой сорок второго года в январе месяце передать писателю Черняеву, Александру Черняеву. Ваши его знают. И адрес его сможете найти. Он умер от голода в конце января. А ему надо продержаться еще недели две. Через две недели к нему придут с радио. И не смейте отказываться. Черняев писал роман до последнего дня…
– Да поймите же, — сказал гость. — Это невозможно. Если Черняев останется жив, это может изменить ход истории.
– Не изменит… сказал я убежденно. — Если бы вы так боялись прошлого, то не брали бы вещей из семнадцатого века.
Я сказал это по наитию свыше, но гость улыбнулся.
– Я не решаю таких вопросов, — сказал он. — Давайте я возьму вашу посылку. Только сорвите наклейки с банок. Таких не было тогда в Ленинграде. Я поговорю в нашем времени. Еще раз очень вам благодарен. Спасибо. Может быть, увидимся.
И он ушел. Как будто его и не было. У меня даже появился соблазн снова сорвать обои и заглянуть в нишу. Но я знал, что этого никогда не сделаю. И он тоже понимал это, а то бы не пришел ко мне.
На следующий день я нашел у себя в кармане две забытые монеты. Я подарил одну Митину, а другую оставил себе, на память.
Митин принес мне, как и обещал, однотомник Булгакова, а потом сказал:
– Знаешь, я нашел дома том литературного наследства. Там есть воспоминания о Черняеве. Тебе интересно?
Я сказал, что, конечно, интересно. Я уже понимал, что они меня не послушались и не передали старику моей посылки. Да и, конечно, чепуху же я порол. Ведь большим тиражом отпечатана биография писателя и там сказано, что он умер именно в сорок втором году.
Я даже посмеялся над собой. Тоже мне теоретик.
Вечером я прочитал статью о Черняеве. Она рассказывала, как он жил в Ленинграде в блокаду, как работал и даже ездил на фронт выступать перед бойцами. И вдруг в конце статьи я читаю следующее, хотите — верьте хотите — нет: “Зимой, кажется в январе, я зашел к Черняеву. Александр Григорьевич был очень слаб и с трудом ходил. Мы с ним говорили о положении на фронте, о блокаде, и он мне сказал вдруг: — Со мной случилась странная история. На днях получил посылку.
Страница 39 из 138
– Какую? — спрашиваю. — Ведь блокада же.
– Неизвестно от кого. Там было сгущенное молоко, сахар.
– Это вам очень нужно, — говорю.
А он отвечает: — А детям не нужно? Я-то старик, а ты бы посмотрел на малышей в соседней квартире. Им еще жить и жить.
– И вы им отдали посылку?
– А как бы вы на моем месте поступили, молодой человек? — спросил Черняев, и мне стало стыдно, что я мог задать такой вопрос”.
Я пять раз перечитал эти строки. Я сам должен был догадаться, что, если старик получит такую посылку, он не будет сосать молоко в уголке. Не такой старик…
Но что странно: этот том литературного наследства вышел в 61-м году, семь лет назад.