Мотоцикл равномерно урчал, катясь по старому асфальту. Выбоины попадались редко, будто ничего тяжелее «Нивы» сюда не заглядывало. Пётр щурил голубые глаза, Павел спал в коляске. На последнем хуторе продёргивали морковь. За еду. Устали, не до разговоров.
Квадратная фигура чернела на обочине, едва заметная среди разросшихся кустов. Мотоцикл прокатился мимо, остановился, Павел проснулся, посмотрел вопросительно.
– Похоже, поп голосует, – кивнул Пётр.
– Нужен нам походный поп? – Павел поворочался, устраиваясь поудобнее.
– Не нужен. – Пётр включил задний ход. – Не бросать же на ночь глядя.
Как выглядел попутчик раньше, оставалось гадать; истрёпанная ряса висела парашютом ночного десантирования. Но и оставшейся дородности хватало, чтобы рокотать басом.
– Уступи-ка, сын мой, умаялся я, негоже на насесте мотыляться.
Павел вздохнул, полез на заднее сидение.
– На север, в Тверь добираемся. Вы куда?
Попутчик только кивнул.
– Служителя божия морковь полоть заставили, грехотворцы.
– Прореживать, – поправил Пётр. – Здесь все морковь сеют, пора прореживать. Места малолюдные, не выкосило никого, но рук не хватает.
Мотоцикл урчал, выхлоп терялся в чистом воздухе. Раньше заводы вокруг дымили, теперь всё встало, лес взял своё, живи, об экологии не думая. Если в мор выжил, конечно.
Остановились перед упавшим деревом, вдвоём сдвинуть сразу не получилось, а поп только повёл рукой из коляски – сами, дети мои, сами. Павел скривился – выгнал бы пассажира на общественные работы не задумываясь.
– Может, вправду перетрудился. – Голоса Пётр не понизил.
– Служителей божьих беречь надо, – возгласил поп. – Сатана собрал жатву, мало пастырей осталось.
Всё так. Чем меньше село, тем больше людей выжило, а пастыри в основном по городам кучковались.
Пассажир замахал в сторону поперечной просеки, заставил остановиться. Но коляску покидать не спешил, ждал, что мотоцикл свернёт с асфальта.
– Или с нами, или пешком…
Попутчик достал пистолет, Павел замолчал. Пётр пожал плечами, вынул ключ зажигания, посмотрел сверху вниз. Уверенно посмотрел, без зла. Просто человек с ключом, короткая борода, синяя футболка под коричневой курткой. Разве что закатное солнце освещало сзади, как бы приподнимая чуть и над землёй, и над мотоциклом. Ряса скрыла пистолет, и священнослужитель покорно полез из коляски.
Мотоцикл урчал, ехали медленно, искали место для ночлега.
– Не любишь ты пастырей, – нарушил молчание Пётр. – Теперь и я не люблю.
– С чего их жаловать? На одного настоящего сколько таких вот… – Павел передёрнулся и спросил: – А если бы выстрелил?
Пётр остановил мотоцикл. Прямо к дороге примыкала полянка. Ни соринки, ни кострища, трава, малинник по краю, запах мелких лесных цветов.
– Да сколько в нас стреляли, обошлось… – И, уже распаковывая старую палатку, вспомнил попутчика, заспорил, ставя точку в разговоре:
– Сатана собрал жатву. Какой сатана, где он? Создатель, бог проредил посевы.
«Лангустоны не ешь. Фон обнули. Извини за всё. Мэт», — прочитала Кира на экране и задумчиво посмотрела на осколки раковин моллюсков в мойке.
Вовремя он, как всегда. Интересно, что дальше? Просто резь в животе или рвота и сыпь по всему телу? Звонить уточнять, пожалуй, не стоило.
Кира опустила телефон в чайник с водой и вздохнула. Недавно купленный, он стоил гораздо дороже контрабандного деликатеса. С другой стороны, почему бы и нет? Имеет полное право.
– Дом, соедини меня с братом, – громко произнесла она, прислушиваясь к самочувствию. Вроде ничего необычного. Немного пучит, но это ещё вчера началось. После проклятых буррито на пересадочном узле.
– Мобильный не отвечает, – через минуту сообщил бесстрастный голос.
– А домашний?
– Дворецкий подозвать вашего брата не может. Тот приказал его не беспокоить.
Дворецкий. Кира ухмыльнулась. Если бы она не знала, что эмоции умным домам не доступны, могла бы заподозрить их в высокомерии и снобизме.
– Тогда дай его самого.
– Добрый день, госпожа, – — поздоровался голос, ничем не отличающийся от предыдущего.
– Что там у вас происходит?
– К хозяину пришли гости.
– Много?
– Пятеро. Двое заперлись с ним в кабинете, а остальные разбрасывают вещи по полу.
Показалось – или в голосе дома проскользнули нотки недовольства?
– И о чём они говорят?
– Не могу сказать. Прямой запрет.
Хм, разумеется. Как только они не запретили на звонки отвечать? Или запретили, но она, как ближайшая родственница, попала в исключения?
– А как они одеты?
– В жёлтые комбинезоны. Большие и неуклюжие. Постоянно на стены и мебель натыкаются.
В голосе дворецкого определённо звучало недовольство.
– Сотри наш разговор. Дом, заверши звонок и дай последние новости.
– Политика, общество, спорт?
– ЧП и катастрофы, – мрачно произнесла Кира.
Уже через пять минут она знала, что космодром Восточный оцеплен и на его территории объявлен бессрочный карантин.
В чём дело ведущая то ли не знала, то ли не могла сказать, и только многозначительно хмурила брови.
Ситуация не такая уж редкая, но впервые это касалось Киры напрямую. Чёрт бы побрал братика, решившего подзаработать на контрабанде.
Она опять прислушалась к ощущениям. Ничего не изменилось. Может, пронесло, и она ничего не подхватила? Или просто мало времени прошло? И сколько ещё ждать? День, два, неделю? Некоторые вирусы месяцами себя ничем не проявляют. А если это не вирус, а неведомый инопланетный паразит, и это он, а не вчерашний буррито бурлит сейчас у неё в животе?
И, главное, что теперь? Запереться в подвале, ожидая неизвестно чего, или жить, как ни в чём ни бывало, рискуя разнести инопланетную заразу?
Кира посмотрела на чайник и грустно улыбнулась. Только хорошую вещь зря испортила.
– Извини, брат, я не могу по-другому. Дом, отключи вентиляцию, заблокируй двери и вызови эпидемконтроль. Возможно заражение смертельным вирусом.
Она опустилась в кресло и застыла в ожидании сирены, а в мойке хищно поблескивали острыми краями перламутровые осколки инопланетных ракушек
Мокрая подушка прилипала к спине. Он ворочался, пытался спать. Получалось неважно, но когда удавалось задремать, снилось что-то тёплое и светлое.
Встал он разбитым. Выпил кумыса, посидел у окна. Через полчаса был уже бодр.
Купоросно-синее небо над вечнозелёным лесом на горе вносило в мир праздничные оттенки лета. А сад почти осыпался. У природы свои законы: лето переходит в осень, осень сменяется зимой. В неизменной глянцевости леса безжизненности больше, чем в сезонной смене листвы.
Он взялся окапывать деревья. Работа давалась с трудом, но это было тем значимым в жизни, что успокаивало, примиряло с природой.
Рано или поздно человеку необходимо покидать отцовский сад. Трудиться, растить собственный. Сентиментальность, конечно. Всё проще: живёшь, пока работаешь.
О ногу потёрся журавль. Антон разогнулся, потрепал птицу по спине. Всё, что есть беззащитное, тянется к нему: животные, дети, больные…
За прошедшие годы он, кажется, свыкся с неожиданно похоронной явью Ялты. Поначалу сильно угнетало, насколько этот райский уголок полон гибнущих от туберкулёза людей.
В полдень приехали Горький и Толстой.
Расположились в креслах у цветника. Говорили о разном: об успехе «Чайки», о новых замыслах.
Горький кашлял больше обычного, неловко прикрывал рот платком.
Речь зашла о туберкулёзе. Чехов не любил эту тему, но посчитал невежливым отмалчиваться.
– У меня кровохарканья с университета, – сказал он. – Полжизни живу с бациллами. Неизвестно, кем бы я был без них…
– Скольких моих знакомых забрала эта дрянь! – с горечью воскликнул Горький. – Надо сопротивляться и одолевать! Не сдаваться!
– Вечно рвёмся в небо, а всё остаёмся на земле… – проговорил Чехов.
Горький считал, что туберкулёз от бедности и тяжёлого труда. Стоит сделать человека свободным – и болезнь уйдёт. Чехов не понимал: свободным от чего? От того, что поселяется внутри человека по сродству с его сутью? Во все века так было: приходило поветрие и уносило почти всех. Выживала горстка устойчивых, они и давали начало новому человечеству. Законы природы не изменились…
– Реальность сложна, – сказал он. – Если они будут убивать всех – погибнут и сами. Вопрос в другом – как с ними уживаться… – Он поднялся. – Судя по запаху, еда готова.
Толстой смотрел вслед уходящему Чехову.
– Как высохли его руки, – тихо сказал он. – Антон Павлович умирает…
– Знаете, Лев Николаевич, он что-то похожее говорил о вас. Боится вашей смерти. Сказал, пока вы есть, не стыдно быть писателем…
– Люблю его, – сказал Толстой. – Добрейший, мягкий, в чём-то даже женственный человек. Посмотри его плавную походку!
– Походка от болезни, – сказал Горький. – Он объяснял мне, что туберкулёзная лихорадка переносится нетяжело. Даже томное чувство расслабленности даёт…
В небе прокричали журавли.
Толстой обернулся. Журавль Чехова стоял на ковре палых жёлтых листьев и сквозь полуоголённые ветви смотрел в небо. Хлопал крыльями, но от земли не отрывался. Было видно, что улетать с собратьями не собирается.
В лагере отдыха юных монстров назревал скандал.
– Эпидемия! Катастрофа! Позор! – причитала старшая вожатая Грызя-Живопыра, размахивая изящными лапами с крашеными когтями.
– Молчать! – гаркнул, распахнув квадратную пасть, директор Злобъ Вырвижо. – Доложить коротко и по существу!
– Дети. Стали. Мастерить. Опасные. Предметы.
– Что именно?
– Иг… игрушки. Мо… мода такая.
Злобъ щёлкнул клыками. В лагере традиционно культивировались Злые Поступки и вытравливалась духовная щедрость. А теперь что же? Тень на весь коллектив. Утрата доверия свыше. Лишение премий и переходящего кроваво-красного скелета.
Игрушки непредсказуемы и коварны. Мода на них разгорается, словно пандемия – стремительно и беспощадно. Пандемию нельзя обуздать. Но её можно… убить.
– Вызвать Упырра! Обыскать всех. Проверить шатры и личные вещи. Игрушки отобрать!
И начался кошмар.
Костяк лагеря составляли детёныши оборотней и лесных троллей – разумеется, из самых уважаемых семейств. Были еще несколько болотных кикимор, десяток пещерных кобольдов и пара невоспитанных огров, чьи родители проявили завидную настойчивость, устраивая детишек в престижное заведение.
Младшие группы подверглись тотальному обыску.
У робких волколаков и щекастых тролльчат изымали деревянные, глиняные, меховые поделки – все ерундовины, рожденные детским воображением. Упырр и вожатые брезгливо швыряли в мешок смешных человечков и забавных котиков, феечек с прилепленными крылышками стрекоз, хрупкие ягодные бусы, плетённые из ярких перьев фенечки.
Пухлые девочки топорщили шерстку, мальчики пытались рычать, но получался лишь жалобный писк. Малыши во все глаза смотрели, как в центре поляны растёт куча конфискованных сокровищ, как Упырр подносит факел, и огонь начинает пожирать милые безделушки, нежные венки и соломенные мячики, коллекции бабочек и цветочков. Час – и всё исчезло. Сказка умерла.
Ночью из шатров стали осторожно выбираться дети. Крадучись, юные монстры шли к зловещей поляне. Здесь их ждали старшие братья и сестры, у которых уже почти выросли клыки и когти. Малыши окружили пепелище, стали плечом к плечу у черного пятна. Казалось, они участвуют в старинном ритуале.
Больное лунное дыхание. Сизые тени на остывших угольках. Запах сгоревшей радости. Солёный вкус беды.
– Тащите чертей! – крикнул кто-то звонко.
Поляна вскипела криками:
– Черти! Нечистые!
Огры и старшие тролли приволокли нечто… некие привязанные к бревнам тела.
Три туши рухнули в центр пепелища, и в них полетели горящие сучья и шишки.
Внезапно заухал филин. Над лесом всплыл жадный вой.
Костёр зарычал, расплевался искрами.
Дети, сверкая глазёнками, схватились за руки. За лапы.
Кто-то запел: жалобно и грозно. Вся поляна подхватила древний мотив, следя, как пламя уродует соломенные чучела Грызи, Злобъа и Упырра.
…Они расходились молча, понурившись, с красивыми виноватыми глазами. И никто не хотел признаться, что в нем отныне поселилась лёгкая, как слеза, растерянность.
Лето у меня было интересное грустное.
Дедушка умер. Мамка папка дядя Петя и я уважали деду.
Дядя Петя речь сказал. Дедушка хороший любимый и почитаемый. Еще деда старый-старый и в ём много металла ценного накоплено для семьи богатство. Поплакали чуток засунули деду в мешок и повезли в космопорт успеть до вечера надо.
Там живут космонавты. Они летают по космосу к звездам далеко не видно. Космонавты страшные и щупала у них. Дядя Петя сказывал они прилетели спасать нас когда война везде началась. Остановили войну всех плохих людей убили. Стало хорошо жить. Подняли экономику достижения в сельском хозяйстве медицина полный консенсум. Дядя Петя умно говорил слов таких не знаю.
Еще космонавты дали всем нам в подарок фирус который скапливает исотоп рутений сто редкий очень. Металл нужен йим для двигателей чтобы летать быстро к звездам. Нельзя брать металл от земли нарушение гармонии сказали космонавты. Дядя Петя жабами их называет только никому не говори Лешка говорит. Деда говорил просрали все полимеры и променяли звезды на пайку. Еще от фируса мы глупые немного только это тайна так деда говорил.
Космонавты приняли деду сказали хорошо старый должно металла много быть. Мамка папка и дядя Петя радовались много вещей дадут. Папка говорит самокат купим Лешка. Самокат хорошо. У Димки Гнилозуба есть.
Ждали ждали ждали. Дядя Петя сказал анализ-процедура. Я не понимаю. Папка веселой воды пил смеялся. Заживем богато Лешка.
Вышел космонавт и ругался. Слова не слышно в голове звучат. Плохой деда у вас рутения очень чуток. Только немного еды обменять. Врешь ты все жабья морда папка хватал космонавта за щупало. Космонавт в глаз ему дал фингал поставил. Показал бумагу со словами непонятными. Говорит деда из Сопротивления остаток последний. Принимал сыворотку от фируса чтобы выводить рутений. Вредитель нарушал гармонию.
Мамка плакала. Дядя Петя плакал. Папка говорит твой деда обманул нас Лешка шиш а не самокат и стукнул меня.
Вечером грустно было. Сидели все на улице. Папка сказал извини сынок. Я сказал лады.
Потом на небе точка яркая и хвост длинный. Корабль космонавтов. Дядя Петя говорит наверное пыль от деды. Сгорел в двигателей Хоукинга я не знаю что это. Все-таки увидел звезды старый придурок после смерти дядя Петя сказал.
Деда хороший был. Говорил мы когда-нибудь полетим к звездам надо верить Лешка. Грустно.
Потом я катался остаток лета на самокате с Димкой Гнилузубом. Весело было.
Двое
— Что, и у родителей? — спросила потрясённая Катька.
— И у родителей, и у бабушки с дедушкой, и у их родителей, — кивнул Тимофей. — В пяти поколениях.
Они сидели на лавочке перед Катькиным домом. Из комнаты через раскрытое окно доносился звук визора.
От Катьки пахло сдобой, ванилью и спелыми абрикосами. Тиме никуда не хотелось идти. Вот так бы сидеть и сидеть вечно рядом с самой лучшей девчонкой на свете. И не думать про завтрашнюю операцию, не ощущать себя малодушным, трусливым созданием.
— Тима, а как же ты вообще видишь? Меня, ну и всё остальное?
— Я тебя чувствую, — сказал Тимофей. — И вижу немножко. Он же не полностью всё закрывает. Силуэты довольно чёткие. Без подробностей правда.
— Как тени?
— Наверное. Мне не с чем сравнивать.
Девочка
Невозможно. Это ведь просто невозможно себе представить. Ходил такой, тихий, вежливый. До дома провожал. В любви объяснялся. Целовал несмело. Планы строил. И вдруг — бац! Носитель чёрного квадрата. С рождения. Спасибо папе с мамой! Прости меня, любимая, всё собирался тебе сказать. «На самом деле я бэтмен!» (Была такая комичная древняя песенка). На самом деле я вижу тебя так, словно ты — атомоход в тумане, словно ты — чёрная кошка в ночи. Влюблён в твои руки, в твой голос, в твой запах. А так-то ты можешь быть хоть бабой Ягой из сказки — чёрный квадрат всё выровняет, всё сгладит. Отфильтрует цвет твоих глаз и твои высокие скулы. Затемнит твои белокурые волосы… И украдёт твой проклятый лишний вес! Странно, что я ничего не поняла, не заметила. Ведь должна была понять. Должна?
Хорошо, что эти дикие времена давно в прошлом. Может, всё ещё и будет у нас зашибись… Завтра его прооперируют, и он станет абсолютно нормальным парнем. Без скрытых особенностей.
А вот интересно, у его детей это тоже проявится при рождении?
Больница
— Варварство, коллега, абсолютное варварство! И довольно редкий случай по нашим временам. История тянется аж с двадцатых годов прошлого века. Полистайте учебники, если угодно. Госпропаганда в те годы набрала такую силу, что люди готовы были прятаться от неё куда угодно и каким угодно способом — за шторку, за стену, в сундук, лишь бы отгородиться, не видеть, не допустить к себе… Распространённое заблуждение. Если ты чего-то не видишь, этого как будто и нет. Изобретённый наскоро модификат не просто инкапсулировался в органы зрения, предлагая заколотить дыру в пространстве, он ломал под себя генную систему реципиента, ставил метки, передаваемые по наследству, и в результате мы имеем то, что имеем. Молодой человек с наследственным фильтром-блокиратором реальности — условным «чёрным квадратом».
— Помочь-то мы ему сможем, Филипп Филиппович?
— Душа моя, мы ведь с вами генетики и, смею думать, неплохие, а?
— Неплохие, Филипп Филиппович.
— Готовьте пациента.
Мальчик
— Как это доктор сказал? Тот, с русой бородкой. «Потомок страусей»? Смешно. Это в том смысле, что мои прапрапращуры охотно совали голову в песок при первой опасности. Они совали, а я расхлёбываю. В таком случае за мои решения станут расплачиваться мои потомки лет эдак через сто. Может, это и правильно. Надо только понять, как теперь дальше…
— Привыкай к свету, — сказал Филипп Филиппович и похлопал его по плечу. — Уверяю тебя, это не так уж и плохо. По крайней мере, с этим вполне можно мириться. И можно жить.
Вместе
Катька пахла сегодня совсем по-другому. Аромат жасмина с лёгкими нотами имбиря маскировал острую неуверенность.
Лоб был бледный, и щёки были бледные, а шея, наоборот, вся в красных пятнах. На подбородке торчал тщательно заштукатуренный прыщик.
Она старательно смотрела в сторону и казалась себе некрасивой.
— Привет! — сказал Тима, боясь хоть на секунду выпустить её из поля зрения.
— Как ты? — шёпотом спросила она.
Он робко прикоснулся к её ладони.
— Привыкаю.
— Не страшно без квадрата?
— Страшно, — признался Тима. — Всё такое яркое и круглое. Бьёт по глазам.
— И я круглая? — спросила Катька, напрягаясь.
— И ты, — сказал Тима. — Настоящий колобок. Но я всегда любил эту сказку.
Он вышел с кладбища на дорогу и направился по обочине в сторону города. Человек в чёрном костюме, чёрном галстуке и чёрных ботинках. Рубашка была белая.
И застывшее, мертвенно-бледное лицо, тёмные тени под запавшими глазами.
Мимо проносились машины, совсем рядом, но не останавливались. Он тоже не обращал на них внимания, не оборачивался, не поднимал руку — просто размеренно брёл вперёд.
Нечто странное было в его походке, нечто механическое, неумолимое. Пугающее. Но водителям, проезжавшим мимо, не было до него никакого дела, их равнодушные взгляды скользили по неуклюжей фигуре, их мысли угнетали свои заботы.
Он шёл.
А потом его нагнал тяжёлый рефрижератор. Сбросил скорость, со скрежетом затормозил, сполз на обочину в нескольких метрах впереди, остановился. Мотор продолжал работать на холостых.
Человек в чёрном доковылял до кабины и замер, будто в недоумении: грузовик преградил ему путь. Тут дверца кабины распахнулась прямо перед его лицом, и шофёр, перегнувшись через сиденье, прогундосил:
— Тебе в город? Садись — подвезу.
Нос у него был сизый, как слива.
Человек в чёрном помедлил, словно обдумывая предложение, затем неловко забрался в кабину.
— Дверку захлопни, — сказал шофёр. — Да посильнее, замок там плохой.
И даже показал жестом, как надо.
Человек в чёрном захлопнул дверцу; грузовик вырулил обратно на асфальт.
— Радио у меня не работает, — сообщил шофёр. — Не ловит ничего, одни помехи. Видать, из-за кометы этой…
Пригнув голову, он взглянул наверх, на пасмурное небо, словно хотел разглядеть ту самую комету. Ничего там не было видно, только багровый проблеск в низких серых тучах, похожий на отсвет далёкого пожара.
— Говорят, конец света скоро, — сказал шофёр. — Типа апокалипсис. А у меня радио не работает.
Попутчик ничего не ответил. Сидел молча, смотрел прямо перед собой.
Шофёр покосился на бледное лицо, заметил:
— Неважно выглядишь. Ты что, с похорон?
Грузовик тряхнуло на выбоине; попутчик дёрнул головой, вроде как кивнул.
— Народ нынче так и мрёт, — сказал шофёр. — Эпидемия, говорят. Типа свиной грипп. — Он хмыкнул. — Сколько лет на свиноферму езжу, никогда не видал, чтоб хоть одна свинья чихнула. Они там здоровее нас с тобой, их уколами особыми колют.
Шофёр вдруг сморщился и громко чихнул сам. Затем, держа руль одной рукой, другой достал из кармана грязный платок, высморкался.
— Ты не подумай чего, насморк у меня, — сказал шофёр, запихнув платок обратно в карман. — Свиней я не касаюсь даже, только туши вожу.
Попутчик опять промолчал.
Впереди показалась автозаправка, за ней был перекрёсток с автобусной остановкой.
— Здесь я на окружную поворачиваю, — сказал шофёр, — а тебя на остановке высажу.
Грузовик опять тряхнуло; попутчик ещё раз кивнул.
На перекрестке, у остановки, шофёр затормозил. Попутчик молча сидел, не двигался.
— Ручку вниз нажми, — подсказал шофёр.
Открыв дверцу, попутчик неуклюже выбрался из кабины.
— Ну, бывай, — сказал шофёр. — Не кисни, конца света не будет…
Попутчик не оглянулся, двинулся дальше.
Он шёл домой.
Над головой зазвенели крошечные колокольчики и в воздухе возник полупрозрачный образ феи. В зале запахло розовыми лепестками.
— Ой, здравствуй, крестная! — обрадовалась Золушка, подняв голову.
Камин был почти дочищен. Девушка поправила выбившуюся из-под косынки прядь, ссыпала золу и угли в ведро и сделала книксен.
— Здравствуй, моя дорогая! — несколько секунд фея внимательно вглядывалась в подопечную, словно пытаясь разглядеть в ней какие-то изменения, — позови, пожалуйста, птиц на подоконник.
— Что?! Зачем? — Золушка настолько растерялась от неожиданного появления и необычности просьбы, что не сразу вспомнила в уме призывную мелодию, — сейчас…
Через мгновение мелки птахи слетелись под окно. Синички тут же принялись долбиться клювиками в стекло, а щегол звонко засвиристел и затренькал, глядя на свое отражение.
— Ага. Работает, — удовлетворенно пробормотала Фея, — что же… У меня для тебя две новости, дорогая. Хорошая в том, что ты не заражена!
Золушка открыла было рот, чтобы задать вопрос, но фея подняла руку, останавливая любые звуки, и продолжила.
— Плохая же новость в том, что я не смогу прилететь, чтобы помочь тебе с платьем и каретой. Да и тебе на Бал ехать крайне не советую.
Золушка захлопала длинными ресницами и непонимающе развела руки.
— И да, — продолжила Фея, — когда придет паж, не открывай ему дверь! Я его еще не проверяла…
В голове у Золушки забегали в безумном хороводе сотни вопросов, но она выбрала главный.
— Но как же я тогда встречусь с Принцем?! Как же любовь?! Ведь цыганка мне предсказала еще в январе…
— Если цыганка предсказала, значит так оно и случится. Тем более, что я подозреваю, Бал перенесут…
— Куда?! Почему?! — искренне удивилась Золушка.
— Карантин. Девочка моя, неужели ты еще не знаешь, что в королевстве гуляет страшный вирус? Он лишает жителей сказочности. Многих на несколько дней, но некоторые теряют способности к волшебству навсегда!
— Боже мой! И что же мне делать?!
— Запрись в комнате на всю неделю и никуда не выходи. Инкубационный период — шесть дней. Я, например, именно так и поступлю.
— А мачеха? А сводные сестры?! У них есть ключ.
— Скажи, что больна, они моментально отстанут…
— И чем же я буду заниматься здесь целую неделю?! Я же только что закончила наводить порядок!
— Возьми в амбаре два мешка и смешай воедино горох и чечевицу. А затем сиди, разбирай их по блюдечкам.
— Но это же глупо!
— Это поможет сократить карантин…
— Хорошо, крестная! Как скажешь!
— Все, прощай!
Раздался чуть слышный перезвон, и Фея исчезла…
— До свиданья, — прошептала Золушка и отправилась в амбар…
Был город Н., а рядом — город Икс,
Ходила между ними электричка.
И речка между ними… Нет, не Стикс,
А просто переплюйка-невеличка.
Дома в тех городах – в пять этажей,
И люди жили в них – не великаны,
На площадях скучали в неглиже
Русалки в обезвоженных фонтанах…
II
Однажды электричка не пришла.
Был день обычный, солнечный и скучный.
Дымил бычок оброненный меж шпал,
И кто-то бросил следом: может, лучше,
Что так? Мол, не пришла – и бог бы с ней,
Придет потом; а нет – и слава богу.
Толпились на перроне всё тесней,
Смотрели на железную дорогу,
Курили… Расходились по домам:
День завтрашний, известно, мудренее
И прока нет от срочных телеграмм.
(А интернета не было в то время,
В том месте, мире… И вообще, не лезь
Рассказчику под слово неуклюже;
История не катится по рельсам –
Все больше по ухабам да по лужам…)
III
А люди шли не первую версту,
Одни домой, другие прочь от дома:
Сломалась электричка на мосту,
Над речкой, безобидной и знакомой.
Но как назло, в тот вечер был туман
Достойный замка Бран и Сайлент-Хилла.
Напевы навьи, морок и обман
Наполнили спокойную долину.
Каких там только не было чудес!
Тянулись к небу выцветшие башни,
Стеной стоял дремучий, древний лес,
И Зверь в нем выл, потеряно и страшно.
Гремела канонада; мертвецы
По речке плыли; пегий конь копытом
Рыл землю у хозяйского лица –
И тот вставал. Века назад убитый
Стрелою в грудь – запрыгивал в седло,
И медный рог опять трубил атаку…
Кричали рядом: «Головы долой!»,
Звенели сабли, кто-то тихо плакал
В саду… Как был прекрасен чудный сад!
Благоухали лилии и розы,
А из шипов сочился черный яд.
И с ветви низкой ворон каркал грозно.
IV
Из бывших пассажиров у реки
Никто лишь по случайности не сгинул…
Но рассвело. К полудню мужики
Пришли, всех отыскали, отпоили.
Истории б закончиться пора –
Но раскололась жизнь на «до» и «после».
Пусть все тогда дожили до утра,
Но что-то изменилось… Старый поезд
Ходил все реже между Икс и Н.
Потом совсем исчез из расписанья.
Взорвали мост. Но нет на свете стен,
Что справиться способны с чудесами,
Пробравшимися в души и сердца
Тревогой, восхищением и страхом.
V
Начать, возможно, стоило с конца:
Земля к земле, а прах к земле и праху –
Где город был – теперь чащоба там.
Цветет в болото воткнутая палка…
Есть остров посреди. На нем – фонтан.
В фонтане улыбается русалка.
Ж е н с к и й г о л о с
Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!
С в я щ е н н и к
Пойдем, пойдем…
П р е д с е д а т е л ь
Отец мой, ради бога,
Оставь меня!
С в я щ е н н и к
Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.
Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.
А. С. Пушкин «Пир во время чумы»
(Из вильсоновой трагедии «The City of the Plague»)
П р е д с е д а т е л ь
(очнувшись)
Ушёл.
И слава Богу…
Иль дьяволу, что вскоре будет ясно
Всем нам. Так что, Луиза, тот прохожий,
Твой чёрный человек с чумной телегой,
В кою любезно звал, оскаля зубы,
Он убедил тебя шагнуть в чертоги
За гранью радостей земных и бед?
Л у и з а
Ещё чего! В компанию такую
Лишь жребий роковой направить может.
П р е д с е д а т е л ь
Тебя там встретят — остроумный Джаксон,
Охочий до забавных анекдотов,
Иль тень Матильды выступит навстречу…
Вы прежде неразлучны были, то-то
Соединенье душ сверкнёт лучами,
Чудесным маяком среди тумана.
Л у и з а
Ах, Вальсингам, насмешник неизменный,
Мне жаль подругу, жаль тебя, но даже
Среди чумы деревья зеленеют.
Матильды нет. А я жива и рядом.
Взгляни же на меня и позабудь
О розе Севера. В могиле ныне
И кудри жёлтые, и водяные
Очи, и смех, и голос — всё ушло.
Прах к праху,
А живой к живому должен
Тянуться, таковы установленья
Природы, и не нам переменять их.
Г о л о с
Приятель, поздравляю, право молвят,
Что свято место пусто не бывает.
Красотки взор пылает страстью.
П р е д с е д а т е л ь
(глухо)
Вижу.
Скажи, Луиза, о часах последних
Матильды. Я загнал коня, другого,
Однако опоздал вернуться в город,
И на твоих руках дух испустила
Жена…
Г о л о с а
Что за расспросы! Лучше чаши
Нальём и выпьем!
М о л о д о й ч е л о в е к
(пылко)
Бахус и Венера
Унынья не простят!
Ты стал нам мил вдвойне,
Когда среди рыданий безутешных
Собрал сей пир причудливый, перчатку
Чуме в лицо швырнув невозмутимо,
И всем пример подал преобладанья
Над чувствами, сводящими с ума.
Теперь же сам печали поддаёшься?
П р е д с е д а т е л ь
Укоры понапрасну прозвучали,
Позвольте продолжать и убедитесь —
Недаром я главой собраний дерзких
Провозглашён. Отменной шуткой
Всех угостить хочу.
Г о л о с а
Вот это дело!
Веселье нынче хлеб нам и вино!
П р е д с е д а т е л ь
Итак, Луиза…
Как ушла Матильда?
Была ль тиха, предчувствуя разлуку
С восторгом бытия, или шептала
В горячке имена святых, молилась,
В молитвах поминала ли супруга?
Л у и з а
Какое! Не в себе была подружка;
Покрытая знаменьями заразы,
Ужасна видом и душой безумна,
Мычала, как животное на бойне…
Прости, мой Вальсингам, за эту повесть,
Принудил сам к рассказу без прикрас.
П р е д с е д а т е л ь
Я к дому опустелому вернулся,
К безмолвию фамильного гнезда
И к склепу, где прибавилось надгробий…
Скрижалью роковой мой ум был ранен…
Г о л о с
Коль это шутка, я — наместник папы!
П р е д с е д а т е л ь
У ложа опустелого нашёл я
Вино в стакане… пригубить хотел…
Л у и з а
Ах!..
П р е д с е д а т е л ь
Стакан я уронил. Моя собака
Лизнула лужу. Не прошло и часа,
Как сдох мой верный пёс.
Л у и з а
От старости, конечно, короток их век.
П р е д с е д а т е л ь
(возвышая голос)
Я разыскал врача с клювастым носом,
Чудное он поведал… Будто б видел
Он ангела на смертном ложе, и что мор
Матильду пощадил: ни чёрных пятен,
Ни страшных язв, лилейно белоснежен
Лик был, вот только голубели губы…
Л у и з а
Всё ложь!
Врач, верно, бредил! Каждый день столь многих
В последнюю дорогу провожая,
Рассудок потерять немудрено!
М э р и
Ужасны ваши речи, перестаньте!
Л у и з а
Ужасны Вальсингама подозренья;
Такие мысли можно ль среди друзей
На волю выпускать; я неповинна
В злосчастном жребии, что дом его разрушил…
П р е д с е д а т е л ь
Мне не скажешь,
но, может быть, сознаешься ему…
Л у и з а
Ему? Кому? Мне не в чем признаваться!
П р е д с е д а т е л ь
Тогда без страха слушай: ближе, ближе
Колёс тележных стук неотвратимый…
По улицам идёт посланец ада
И души собирает, словно жатву.
Недаром он манил тебя вначале —
Черна душа твоя, как его кожа…
Из-за угла появляется пустая телега, её везёт давешний негр. Он останавливается напротив стола и, ухмыляясь, манит Луизу к себе.
Л у и з а
Ох, нет! Ступай же мимо, образина,
В огонь геенны не пойду с тобой…
Грозит и призывает чёрным пальцем…
И смотрит белоглазо… Страшно мне!..
П р е д с е д а т е л ь
(Склоняясь к уху соседа по столу)
Голодного актёра нанял я.
Он рад был услужить, за горстку злата
Хоть дьявола, хоть ангела представить
Согласен был…
С о с е д
(тоже вполголоса)
Затеи суть я понял.
Другим собратьям новость прошепчу.
П р е д с е д а т е л ь
Покайся же, Луиза, покаянье,
Как верно говорят, угодно Богу
Поболе, чем молитвы непорочных.
Л у и з а
(оборотясь к Председателю)
А что, скажу! Но знай, не только ужас
Язык мне развязал. Давно хотела
Фортуну упрекнуть в слепой раздаче
Подарков; так Матильде всё досталось —
Известное семейство, власть, богатства,
Притворный вид невинного ягнёнка.
Я ж дальняя родня и приживалка…
П р е д с е д а т е л ь
Она сестрой тебя считала…
Л у и з а
Как же!
И ты, мой Вальсингам, попался в сети…
Она тебя в мужья заполучила,
Как будто мало было ей рубинов,
Сапфиров, жемчугов… А я чем хуже —
Красива так же и умнее точно,
Слова мои не раз всех заставляли
Смеяться громко…
Г о л о с
Нынче не смешно…
П р е д с е д а т е л ь
Бесовка, что ты сделала с Матильдой?
Л у и з а
Матильды нет, а ты, мой Вальсингам,
Всё ею дышишь… Мнится мне, напрасно
Я годы провела в мечтах…
П р е д с е д а т е л ь
Ну, к делу!
Л у и з а
Когда чума сошла на край наш мирный,
В саду я отыскала волчьих ягод
И в ступке истолкла, с вином смешала
И убрала бутыль, приберегая
Себе. Я от своей руки решила
Погибнуть, если вдруг чумы проклятье
Меня коснётся. Глупая служанка
Сосуд заветный подала к столу;
Я просто отвернулась и молчала,
Пока вино пила твоя жена…
П р е д с е д а т е л ь
Теперь гореть в аду твоя судьба;
Досадно мне, что вместо Люцифера
Пришёл комедиант.
Л у и з а
(хохоча)
Комедиант!
Вы слепы все! Неужто глаз горящих
Не видите и страшного оскала?
А запах серы — чуете его?
Я исповедь свою не лицедею
Вручила.
М о л о д о й ч е л о в е к
Вот ещё одна свихнулась.
Что ж, умопомраченье
Приходится спасеньем иногда.
Л у и з а
(продолжая хохотать)
Глупцы слепые!
П р е д с е д а т е л ь
Уймись, Луиза!
Довольно!
Ч ё р н ы й ч е л о в е к
(увеличиваясь в размерах и меняя очертания — видны рога и копыта)
Да, довольно, вот актёр ваш!
Грехи нашлись и у него.
Поднимает за ногу труп негра, лежащий на телеге, роняет обратно.
Г о л о с а
Не может быть! Настал конец!
Ч ё р н ы й ч е л о в е к
Приблизься,
Дитя. Я нашептал тебе на ушко
Сестру отправить на тот свет молчаньем;
Похвально послушание твоё,
В награду забираю душу в пекло…
Луиза падает без чувств, Чёрный человек шагает, перекидывает её через плечо, как тряпичную куклу.
П р е д с е д а т е л ь
Постой! Возьми с собой! Грехов неправых
И у меня найдётся вдоволь; пуст
Мой дом… я словно в гробе очутился,
Ещё дыша, ещё любя…
Ч ё р н ы й ч е л о в е к
(качает головой)
Признаться,
Не прочь бы. Но защита свыше тебе
Дана. Та, что любила на земле,
На небе охраняет твою душу.
Прощай иль до свиданья, Вальсингам, —
Дорогу выбирай… Я лишь промолвлю:
Приятно будет свидеться. А ныне
Я удаляюсь, захватив добычу.
Проваливается вместе с телегой под раскаты грома и в клубах дыма.
Мэри начинает петь.