— Бабушка, а сказку?
Старуха, держась за поясницу, присела рядом с лежащим на диване мальчиком.
— Опять твою любимую?
— Ага! – Детские глаза блестели от предвкушения.
— Нет, так не пойдёт! Ну-ка, закрывай глазки!
Мальчик послушно зажмурился.
— Ну, слушай. Жили-были в одном городе, на одной улице и даже в одном доме мальчик и девочка. С самого раннего детства они были вместе: ходили в одну школу, вместе делали уроки и вместе играли во дворе.
— А потом выросли и поженились, да, бабушка?
— Да. Ты спи, не перебивай. Они выросли, поженились, стали жить вместе и были очень счастливы… – Старуха замолчала. Тишина длилась так долго, что мальчик не выдержал:
— А потом пришло Время цветных дождей?
— Если будешь меня перебивать…
— Молчу-молчу, бабушка!
— Они были очень счастливы. Молодые и красивые, они любили друг друга и мечтали увидеть весь мир. У них была интересная работа и множество планов. Но случилось неожиданное. Девушка попала под первый цветной дождь.
— Лимонный?
— Да, лимонный. Тогда люди ещё ничего не знали о таких дождях. У девушки не было с собой зонта, и она промокла до последней ниточки. Дома приняла горячий душ, муж напоил её чаем, чтобы не простыла, тепло укутал. И всё шутил, что теперь они сэкономят на лимонах – такой сильный аромат цитрусов плыл по комнате. Девушка не заболела. Всё было гораздо хуже. На следующее утро в зеркале она увидела увядшую кожу и поседевшие волосы. Вскоре девушку принимали за мать её мужа, потом – за его бабушку. Она перестала выходить на улицу, стесняясь себя, да и ноги стали отказывать. Она сидела у окна и плакала с утра до ночи, живя в страхе, что муж уйдёт от неё. И муж уходил, уходил каждый раз, как только начинался цветной дождь. Он надеялся, что тоже попадёт под лимонный дождь и тоже постареет. Тогда его любимая жена перестанет переживать, и они снова будут счастливы. Он бродил по безлюдным улицам, подставлял лицо дождям – брусничному, вишневому, земляничному… Однажды полил черёмуховый. Но лимонного дождя всё не было. Скоро жена заметила, что муж стал выглядеть моложе. Через несколько дней ему отказались продать сигареты – приняли за подростка. А через месяц он большой ложкой ел варенье прямо из банки и просил почитать ему сказку.
— Прямо как я… – сонно пробормотал мальчик.
— Прямо как ты… Спи, родной, – старуха коснулась губами щечки малыша.
За окном шумел дождь. В комнате пахло лимоном.
В нашем чуланчике темно, тесно и душно. Мы в шутку называем его шестой палатой: строгий Вождь патрулирует периметр, Журналист перечитывает «Науку и жизнь», а Часовщик чинит пузатый кварцевый хронометр. Я же любуюсь своим портретом в тяжелой бордовой раме и размышляю. Нам уютно и спокойно. И не раздражает суета странных коротышек под ногами. Кто мы? Призраки, эгрегоры, ангелы… нет, называем себя «жильцами». Чуланчик не заперт, но днём выходить нельзя, по закону мироздания нам запрещено попадаться на глаза людям. И говорить с ними тоже. Мы прислушиваемся к покашливанию Хозяйки, обрывкам её песенок, обстоятельным телефонным беседам и благородному скрипу старого паркета. В этих волшебных звуках – безупречные традиции поколений, которым мы честно служили.
Нет, не одинока. Нет, дети и внуки хорошие. Но все заняты, у всех быт-семья-работа, поэтому навещают редко. Они купили ей тёплый халат до колен. Фастум гель, вишнёвое варенье и плоский телевизор. Она включает «Ностальгию», слушает романсы и оперы. А мы с наивной гордостью бережем в каморке сундук, гитару, швейную машинку, весы, кукол и гипсовый бюст вождя. Наши стеклянные тени раскачиваются в сумраке, словно орхидеи под дождем… боже! – эта хрупкая старушка дороже самой памяти.
Прервались тихие шаги, короткое ойканье хлынуло штормовой волной. Шлёп! Что-то упало?
– Ребята! Хозяйка…
Тревога! Палату тряхнуло. Ужас. Мне привиделись расколотые мраморные колонны Помпеи, ледяные брызги зеркала и распахнувший беззубую пасть сундук. В пыльном трепете журналы «Огонёк» взмахнули крыльями, беспомощно спикировав нам под ноги. Внезапно вскрикнули старые часы, сморщился патриарх на моём портрете, и у меня задрожали губы.
Часовщик вскочил, я услышал стук его сердца. Журналист замер у порога. А потом мы забыли о запретах, вырвались четырьмя испуганными мороками, метнулись к ней, единственной. Хозяйка лежала на полу в кухне. Маленькая, съежившаяся, как птенец. Жива ли? Вытянутая рука. Тонкая жилка на виске. Воды! Воздуха! Капель каких. Вождь проскользнул в ванную, а я ворвался в комнату. Нужен врач. Бирюзовую трубку польского телефона мы приподняли втроём, и откуда силы взялись? Дружно навалившись, умудрились покрутить диск и пропищать по-детски плачуще: «П-помогите. Тут. Бабуля!»
…Меня часто волновал вопрос: как ЭТО произойдёт? Будет ли страшно, больно, смешно? Теперь же, когда друзья стали растворяться в безбрежности, я успокоился. Но потом вздрогнул: «Дверь!» Как врачи «скорой» войдут? Сам слаб открыть. И тогда я ПРИЗВАЛ, будто петардами полыхнуло в квартире. Секунда, две – и из нашего чуланчика хлынул радужный поток. Малышня, забытые души и душенята – бессмертного чугунного утюга и одноглазого трюмо, жаждущего самовара и угрюмых галош, протертого паласа и матёрой радиолы, хромой тумбочки и эмалированного бидона. Карикатурная толпа коротышек облепила дверь, и под сочное «Эх, ухнем!» произошло… чудо.
Успели!
Благо!
Не хочу прощаться…
Он возник у стойки бесшумным призраком, стройный и невозмутимый, невзначай блеснул клыками в полумраке, щёлкнул белыми пальцами, подзывая меня. Немного невежливо, но я человек покладистый, к клиентам отношусь доброжелательно. Особенно упакованным в дорогие бархатные плащи. О чём мечтает ролевик в моей студии? О величии владыки теней, могуществе одинокого злодея, владеющего тоскливой вечностью и ветхими тайнами склепа. Ладно, приятель, держи юэсби. Он схватил флешку, ловко вогнал её в разъём за ухом и уселся в ближайшее кресло. Сейчас в голове новоявленного Дракулы, как в храме, гремят псалмы. «Варкалось. Хливкие шорьки пырялись по наве, и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове». Его психотип и ЦНС хорошо усваивают Кэрролла, который любил играть словами, превращая ошибки в императив.
Субъекты, склонные наслаждаться искажениями привычной речи, завсегдатаи в моем баре. Этот мир давно сошёл с ума, и не мне его осуждать. Наоборот, я построил маленький бизнес на литературной деформации, снял студию, назвав её Библиотекой ассоциативных размышлений «Маглот». Эпоха спиртных напитков и опиумных препаратов миновала. В конце двадцать первого века этанол и диаморфин финишировали, и человечество очистилось. Но тенденцию не истребить. Мозгу требуется праздник. Вам недостаточно наушников и уединения? У меня в «Маглоте» уютно и чисто. Аромат красных и черных свечей помогает мечтать о прекрасном. О том, чего вам не достает. Главное: тут не встретишь дешевой контрафакции, время фальсификата миновало. Или пока не пришло.
Вот вваливается нервный субъект. Вихляющая походка, весь до горла в татушках, кольцах, цепях, дёргает пальцами и напевает под нос. Ясно, удальцу нужно горы свернуть, покорив планету странными песнями. Включаю ему диалог дона Рэбы и Ваги Колеса: «Студно туково. Выстребаны обстряхнутся…» Птенчик в ауте!
Одному для релаксации достаточно пары строк Чуковского: «Жила-была мышка Мауси и вдруг увидала Котауси. У Котауси злые глазауси и злые-презлые зубауси». Другого не свалить и «хорошилищем», которое грядет из ристалища. Кузьмичу, например, классика, как водица. Даже «Глокая кудра» не вставляет. Лишь переписка геймеров слегка опьяняет этого мастера-ломастера. «Сходил на разведку по стримам, но там надо много крафтить. Главное, вложить в деку суперглиноход – на землетрясение стаммельфорда. В проладдере винстрик из десяти побед, да и в обычном ранкеде типа пятака». Только тогда он вспоминает, что забыл электродрель в душевой.
Поздно вечером, проводив последнего клиента, аккуратно протираю стойку и бреду в свой кабинет. Представляю себе бесконечную великодушную степь, где золотое небо поглощает жадный горизонт, и сладкий ветер опрокидывает бирюзовых стрекоз мне на плечи. Опускаюсь на диван, прикасаюсь к заветной флешке. Торжественно, с чарующим тембром звучит долгожданный речитатив:
– Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестей о полку Игореве…
— Вот представь, — сказала она задумчиво, — представь, что мы живём множество жизней, похожих друг на друга. Нет, мы не умираем в конце, а всего лишь возвращаемся в начало. И проживаем ту же жизнь, но с незначительными изменениями. Ну что ты улыбаешься?
— Нет-нет, тебе показалось. Я просто пытаюсь представить. Продолжай, — еле сдерживая рвущуюся наружу улыбку, сказал он.
— Так вот. С незначительными изменениями, — продолжила она развивать свою мысль, — эти изменения настолько малы, что даже если есть какой-то наблюдатель, он вряд ли найдёт отличия в прожитых двух подряд почти идентичных жизнях. Например, была аллергия на клубнику, а стала на мандарины. Или первое слово ты произнёс с разницей в три дня. Или первого кота ты назвал не Снежком, а Пушком. На первых этапах различия едва заметны и несущественны. Но они приводят к совершенно разным финалам. К тридцати или к шестидесяти годам это абсолютно разные люди с абсолютно разными жизнями…
— Ну да, как цунами, вызванное взмахом крыла бабочки на другом конце света? Прости, что перебил, продолжай.
— Да, именно так. И в итоге мы проживаем все возможные вариации своей жизни. Каждый раз после смерти мы помним, как всё было, и затем сравниваем каждый вариант. Даже не то чтобы выбираем лучший вариант. Нет, они все по-своему хороши, независимо от того, как всё происходило и во сколько закончился очередной раунд. Просто сравниваем и смакуем лучшие моменты каждой из жизней. И соответственно, когда начинается новый заход, мы ничего не помним про прежние попытки. А значит, в конечном итоге мы бессмертны. Ведь будет новый старт. И нет упущенных возможностей, так как рано или поздно мы реализуем все, что только можно, да и то что нельзя тоже, — на её лице проскользнула тень улыбки, а в глазах плескалась тоска.
После недолгой паузы он произнёс:
— Это, конечно, всё прекрасно и даже заманчиво. Я удивляюсь, как тебе это всё пришло в голову. Но я не могу понять, к чему ты это всё?
Она посмотрела на него немного печально и слегка дрожащим голосом сказала:
— Мне… Мне кажется, я вспоминаю свои прошлые попытки. И мне страшно. Что если… Если… Это моя последняя жизнь. Вдруг это последний из всех возможных вариантов, и это финал. Настоящий и окончательный…
К порту на острове средь холодного моря был приписан Корабль, который мечтал летать.
Другие корабли недоумевали. «Мы рождены, чтобы плыть! — говорили они. — Укрощай волну и тем гордись!»
Он и гордился. Но летать всё равно хотел. В юности Кораблю казалось, что нужно просто постараться, напрячься сильнее, и ты взлети… но ничего не выходило. Может, из-за габаритов. А может, потому, что корабли действительно не летают.
Прошло время, Корабль не смирился, но как-то успокоился. Море он тоже любил, ему нравилось резать килем волну, опережая ветер.
И Капитан нравился.
Огромный, рыжебородый, всегда невозмутимый, с верной трубкой, приклеенной к углу рта. Корабль никогда не встречал Капитана спокойнее.
Однажды над Кораблем пролетел маленький Самолёт – нездешний, непривычно выкрашенный в бирюзовый цвет. Он вёз в поселок груз теплоты, радости и надежд. Капитан помахал рукой, пилот махнул в ответ. Так повторялось несколько дней, а потом Самолёт спустился низко-низко и навернул круг. Капитан разглядел в бинокль розовую прядь, выбившуюся из-под шлема. Пилот была девушкой. Наверное, красивой: сердце Капитана забилось так часто, что палуба заходила ходуном.
Встречи происходили целый месяц – дважды в день. Иногда Самолётик приземлялся на палубу, Капитан вручал девушке с розовыми волосами осьминога, сложенного из бумаги, или рыбу-мечту, а потом они смеялись и болтали. Когда Лётчица снимала шлем, Капитан переставал дышать.
А однажды Самолёт не прилетел.
Накануне Лётчица сказала Капитану, что её переводят на материк – теперь она будет возить промысловикам удачу, терпение и упорство. Шепнула и коснулась маленькой своей рукой в кожаной перчатке лапищи капитана. Тот сжал тонкие пальцы в кулаке, а внутри — как будто умер. Корабль это сразу почувствовал, хотя не был большим знатоком человеческих ощущений.
Это значило, что Капитан и Лётчица больше не увидятся.
Через годы службы Капитаны срастаются со своими Кораблями и им не покинуть их, даже если очень захотят. Та же история и у Летчиков с их Самолетами. «Не судьба», — грустно засмеялась девушка, заводя двигатель. «Не судьба», — скрежетал сквозь зубы Капитан три следующих месяца.
Любовь способна преодолеть всё, но Кораблю не попасть на материк… если он только не взлетит!
Корабль удивился, как эта мысль раньше не пришла ему в рубку. Да, Корабли не летают, но если это надо не только ему самому, но и кому-то ещё… Он взмахнул спасательными кругами, с усилием приподнялся над волнами на пару сантиметров и тут же шлёпнулся вниз. Пусть! Главное – не прекращать попыток! И в какой-то миг он воспарил. Корабли не летают, но, если Капитан влюблен – всё возможно.
Капитан выбежал из каюты с криком «Что случилось?» и крохотное облачко влетело в его разинутый от удивления рот. Корабль — летел.
«Эй, подожди меня, дурачок!» — раздалось снизу.
Капитан свесился с борта. По тёмным волнам плыл маленький бирюзовый Самолёт, а за штурвалом сидела девушка с самыми невероятными волосами на свете.
Гришаня вернулся на закате.
Лугов, как всегда, курил снаружи. Фильтр маски наглухо обезвреживал табачный дым, но привычка была сильнее логики. Смотрел вдаль, на багровеющее небо над развалинами. Вполглаза следил, чтоб из руин не вылезла какая вредоносная дичина. Дичина не вылезла. Вылез Гришаня.
Подошел к ногам. Сел, деликатно обернув хвостом лапки. Мурчал тихонько, постреливал глазами сквозь прищеленные веки. Лугов докурил и пошел внутрь. Гришаня – следом. Затанцевал у ног, толкаясь в колени лобастой башкой. Умилительно щурил глаза, морда рыжая. Ясное дело – оголодал. На ушах свежие дыры, поперек физиономии пара длинных царапин. Брюхо в алом бисере капель вдоль жестоких расчёсов. Лугов ощупал гришанино пузо – нет, кишки целы.
Лугов задраил внешнюю дверь, запустил шлюзование. Гришаня терпеливо ждал. На рыжей, в полоску, шерсти густо выпал иней. Сработала автоматика, выравнивая давление. С коротким шипом ушла в сторону внутренняя дверь. Гришаня двинул внутрь, заплясал у холодильника, ожидая, пока Лугов стащит с себя гофрированную мембрану скафа. Иней на рыжей шубе мгновенно растаял, и шерсть усеивал бисер мелких капель. Гришаня привычно встряхнулся, окутавшись облачком брызг. Глянул через плечо: ну, долго ещё?
– И что теперь? – спросил его Лугов. – Кормить тебя, скотина?
Конечно, показал всем телом Гришаня. Разумеется, кормить. Ведь я молодец.
В доказательство Гришаня, противно закашлявшись, отрыгнул на пол дюжину смертоносцев – мелких, похожих на бескрылых москитов. Смертоносцы были изрядно попорчены гришаниным пищеварением, но было понятно, что Гришаня ест свой паёк не зря. Лугов аккуратно смёл смертоносцев в совок щеткой на длинной ручке и ссыпал в дезактиватор.
Из морозилки достал заледенелый блок энергопайка, активировал и положил перед Гришаней. Тот довольно заурчал и вгрызся клыками в желе накопителя. По шерсти затанцевали голубоватые искры разрядов, глаза полыхнули электрическим огнём. Если особо не приглядываться, казалось, что Гришаня дышит. Приглядываться не хотелось. Лугов налил себе кофе из синтезатора и отошел к окну.
Снаружи по руинам форпоста в перекрёстных лучах света трёх лун мельтешили тени местного зверья. На тёмное небо густо сыпануло звёздами, и Лугов привычно отыскал среди них ту, единственную, которая интересовала его весь последний год – с той самой поры, как он остался один.
В пятно света перед окном вышли из теней Расмуссен, Агайя и Леночка, каждый со своим смертоносцем в виске. Стояли недвижно. Смотрели на Лугова варёными яйцами глаз. Звали наружу, как всегда. Потом просили впустить. Лугов читал по губам. Динамики не включал уже давно – слышать их голоса было невыносимо. Жальче всех было Леночку. Лугов шепнул ей: «Спокойной ночи». Потом опустил щиты.
Подошел Гришаня, ткнулся в ладонь ледяным носом, уколол искрой пальцы. Заглянул в глаза: всё ли в порядке?
– Нормально, рыжий, – сказал Лугов. – Всего-то год остался. Проживём.
Проживём, отозвался кот.
За завтраком мама спросила:
– А как там поживает твой воображаемый друг, сынок?
Сим вовремя вспомнил, что вчера Лея написала: «Завтра мне понадобится твоя помощь. Помни – это секрет!».
– Никак, – буркнул он.
Отец оторвался от гаджзеты, приподняв бровь.
– Что-то новенькое, – заметил он.
– Мальчик взрослеет, – улыбнулась мама и подлила кофе. – Если так пойдёт дальше, совсем скоро у него появится настоящая девочка!..
Сим постарался улыбнуться в ответ. Почти получилось.
Вместо школы он двинул по променаду сквозь обитаемые палубы, а потом по безлюдной буферной зоне привычной дорогой добрался до Границы.
Границу установили после того, как носовые отсеки пришлось навсегда изолировать от остального ковчега по приказу Капитана. Ходили слухи об эпидемии, о разгерметизации из-за метеоритной атаки, о бунте роботов и даже о нападении вампиров. Капитан с тех пор сменился на посту четыре раза – и вряд ли хоть кто-то на борту «Летящего» помнил, что случилось на самом деле.
Люк в переборке был накрест заварен металлитовым швеллером. Сим постучал по тяжелой стальнолевой плите. Звук вышел глухой, словно по ту сторону и впрямь был вакуум, а не заполненные атмосферой отсеки.
Сим зыркнул по сторонам и двинул по заброшенному техническому проходу. Пыль, поднятая его ногами, подолгу висела в воздухе. С писком разбегались крысы; перед лицом порхали колибри, размножившиеся в буйной зелени оранжереи. Стены покрывал флуоресцирующий ковёр дезертировавшего с гидропонных плантаций мха.
Полгода назад Сим набрел здесь на действующий терминал пневмопочты. Трубопровод уходил сквозь переборку на ту сторону. Из озорства нацарапал на обрывке бумаги «Привет! Меня зовут Сим!» и отправил капсулу с запиской – туда. Несказанно удивился, когда пришел ответ: «Привет! Я – Лея!». Так у него появился настоящий секрет.
Сегодня терминал сигналил зелёным глазком: есть отправление! Сим принял капсулу, открыл. Внутри лежала бледная кисть руки с зажатой в пальцах запиской. Рука была холодной и очень тяжёлой; на срезе запястья тускло блестел металл.
«Вынь это и отправь капсулу обратно. Лея». Сим перечитал записку дважды. Пожав плечами, сделал, что просили. Пшикнул компрессор, и огонёк сменился красным. Минуту спустя капсула вернулась. Теперь в ней лежало изящное предплечье. Простой рисунок пояснял, как соединить меж собой части этого странного конструктора.
Конструкторы Сим любил.
Огонёк поменял цвет ещё два десятка раз. Когда Сим установил на место черепную коробку, глаза антропоморфа, которого он собрал, полыхнули электрическим огнём.
– Спасибо, Сим, – сказала машина. – Я – Лея.
У неё не хватало левой кисти. Машина поднялась с палубы и уже самостоятельно отправила почтовую капсулу на ту сторону. Ответ пришел быстро.
– А теперь, Сим, – промурлыкала Лея, устанавливая на место кисть, которая вместо пальцев завершалась набором бритвенно-острых лезвий, – пришло время познакомиться с твоими родными.
Капсула с шипением ушла за новым грузом.
Пайголин Орс точил старый топор.
Звенел, заглаживая щербины, круг точила. Натужно гудел старенький электромотор. Искры фейерверком летели с кромки лезвия. Остро пахло бенгальскими огнями и раскалённой на жаре пемзой.
Руки не слушались; болезнь цепко сковала пальцы; мышцы налились деревянной тяжестью хвори. Хотелось замереть на месте и уснуть навсегда. Жить было незачем с того дня, когда перестали метаться в бреду дети и в последний раз взглянула на него жена, и больше уже не смотрела, и не дышала, а лес пришёл и заткал его дом изумрудным саваном ветвей.
Пайголин Орс остался умирать в одиночестве.
Он оказался силён; могучее тело сопротивлялось сонному угасанию разума. Орс чувствовал – осталось недолго. Захотелось успеть похоронить семью – по-человечески, по-людски. Затем и нужен стал топор – отсечь всё лишнее, вырубить из зелёного плена деревьев три статуи: большую и две поменьше.
Лезвие засияло опасностью бритвы. Мотор вздохнул, засыпая; стали слышны другие звуки: птичий щебет, шум ветра в кронах, топот шагов на ступенях крыльца.
Шагов?!
Орс вышел из мастерской. Та, странная, стояла на пороге дома, который Орс проиграл лесу, и рассматривала гробы из свежеоструганных досок.
— Прочь, – прохрипел Орс.
— Я пришла помочь, – сказала она. – Нашли средство.
Орс позволил топорищу гладко скользнуть в ладони почти до самой земли.
— Поздно, – сказал он. – Настало время рубить.
— Вы их убьёте, – сказала так, словно знала наверняка.
— Мёртвых не убить, – через силу усмехнулся он. – Надо просто освободить их.
— Хорошо, – сказала она и отошла в сторону, давая Орсу место для замаха.
Топор легко шёл сквозь заплот из лиан и тонких стволов. Прихожая. Гостиная. Спальни. Орс рубил и рубил, слыша, как следом за ним тенью идёт та, странная.
Орс снёс в два удара одну дверь, другую. Застыл на пороге, глядя на оплетённую лианами статую, что замерла в зеленоватом полумраке. Та, странная, змеёй проскользнула у него под локтём, прежде чем он успел.
Топор свистнул, рассек воздух, но она не обернулась. Деловито опрыскала то, что было его женой, из баллона, глянула Орсу в глаза, прошла в спальню детей.
Что-то изменилось. Орс пристальнее вгляделся в покойный лик любимой.
Совсем рядом, за стеной, раздался тоненький детский плач.
Морщинистая кора век дрогнула.
На Пайголина Орса взглянула пара самых прекрасных на свете глаз.
Орс выронил топор и заплакал без слёз.
Таких забегаловок на всех трассах как у дурака махорки, и все до одной они мне хорошо известны, а как же иначе.
Машина у меня старенькая, «Герберт» двадцать второго года, но бегает пока вполне сносно, правда привирает хронометр, да кардан стучит, цепляясь за мировую линию. Старичка «Герберта» поставим в тенёк, пусть остывает, стравливает мнимые вероятности в землю. Сержант из патрульной машины провожает меня ленивым взглядом, прикидывает, что да как, вес, рост, особые приметы и можно ли с меня слупить малую мзду. Я козыряю ему двумя пальцами и сразу становлюсь неинтересным. Тут подъезжает респектабельный «Клиффорд», я открываю дверь кафе перед молодой парой, оба в чёрном, глаза девушки ещё не высохли от слёз.
Внутри не сказать чтобы битком, но народу хватает и уже изрядно накурено. Обо всех присутствующих мне известно абсолютно всё. Вон та шумная компания, ну чисто дети, едет охотиться на динозавров. У них всё по-взрослому – мощные «Ли-Энфилды» в футлярах красного дерева, усиленные патроны «Магнум» с ледяными пулями, комбинезоны хаки, больше похожие на скафандры, на рукаве шеврон-голограмма – порхающая бабочка.
А вот тот напомаженный юнец с серьгой в носу отправился убивать своего предка – ему, видите ли, приспичило на себе проверить известный парадокс. А предок юнца, я вам скажу, довольно известный гангстер, и его уже предупредили, догадайтесь, кто? И как только юный нигилист выйдет из своего навороченного «Айзека», тут же отгребёт знатную порку ремнем – чтоб уважал старших, сукин сын!
Официантка, ноги от ушей, приносит мне двойную порцию пельменей в бульоне с чёрным перцем, майонезом и луком, корзинку с ржаным хлебом, стакан чая и подмигивает, бестия. Девушку в чёрном вновь бросает в слёзы, мужчина держит её за руку. Ну вот, скажите, какой смысл бывать на своих похоронах, да ещё не в первый раз? Постоять у камня, прочитать надписи на венках да пересчитать присутствующих? Дурёха, ты лучше на вторую дату глянь да порадуйся.
Всё это и миллионы других ситуаций я вижу каждый день, но мне не надоедает, мне нравится моя работа. Я почтальон, я доставляю письма. И мне даже не приходится вскрывать их, чтобы узнать содержимое.
«— Дорогой дедушка Манфред!
Мне очень захотелось написать тебе письмо, чтобы сообщить, что я с отличием окончила музыкальную школу миссис Гольдстайн по классу шептолино и скоро уезжаю выступать на Луна-Фестивале. Мама и папа очень за меня рады. А ты, дедушка Манфред, пожалуйста, 16 сентября 1916 года будь осторожен на этой реке Сомме. Прошу, останься в окопе, не поднимайся в атаку. Целую, твоя любящая правнучка Адель».
На конверте нарисован красивый, но непонятный цветок.
Мне прекрасно известно, как поступит молодой дедушка Манфред, но всё равно это письмо он получит. А вот что будет дальше, упадёт ли он лицом в мокрый песок или тот патрон с роковой пулей перекосит в затворе – мне не известно.
Могу я, в конце концов, позволить себе хоть чего-то не знать?
Я знаю, что могу!
— Держи его! Не пускай!..
— Ой, да что это делается!..
— А-а-а!!! Вы его задушите!!!
Женский визг, мат мужиков. Топочущие ноги вокруг. Перепуганная стюардесса, алчные руки с телефонами — жатва для ютуба. В узком салоне самолета не развернуться – попробуй удержи. Но желающих поучаствовать в усмирении много, берут массой. Кто-то выкручивает мне локти, кто-то гипопотамного размера садится сверху.
— Гады! – хриплю я из последних сил.
Мои запястья перехватывает ремень. Другой стягивает лодыжки ног. В рот суют какую-то тряпку. Гипопотам дышит в затылок, потом сползает. Я продолжаю извиваться спеленатой сарделькой.
— Алкоголик! – праведно возмущается женщина. – Налопаются и творят что попало!
— Господа, — голос из громкоговорителя. — В связи с инцидентом самолет вынужден совершить незапланированную посадку в ближайшем аэропорту.
— Зараза! – злится ближайший мужик и чувствительно пихает меня ботинком в бок.
Я перестаю извиваться. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить.
***
— Вы же взрослый человек… — инспектор — милая дама, прическа волосок к волоску, деловой костюм без единой складочки — безупречно вежлива и корректна. Крутит в руках мои документы, листает странички. — Зачем вы это делаете? В третий раз дебош на борту. Зачем вы пьёте перед полётом? Вы боитесь летать? Может быть, вам лучше передвигаться поездом?
Я молчу. Мне нечего сказать этой милой, уверенной женщине. Да, думаю, она и не ждет ответа.
— Я возвращаю вам документы. Позже суд определит меру наказания – за задержку рейса, за несанкционированную посадку…
Не поднимая глаз, протягиваю руку, забираю паспорт. Сутки в КПЗ, составление протокола, презрительно-любопытные взгляды полицейских. Формальности закончены, можно идти.
— Игорь Михайлович, — голос дамы останавливает меня у самой двери. – Вы можете мне обещать, лично мне, что не будете больше этого делать?
Я поднимаю взгляд, вижу внимательные серые глаза. К щекам приливает кровь, я коротко дергаю головой — то ли соглашаясь, то ли прощаясь, и стремительно выхожу.
Господи, ну за что мне это всё?!
***
Стою на крыльце, вдыхаю прохладный, влажный воздух. У ног — наглые воробьи, деревья присыпаны зеленой пудрой – распускаются почки. На улице весна. Жизнь.
Ошиблась милая инспектор. Не в третий раз. В пятый. Третий я как раз пропустил.
Я не знаю, как это происходит. Когда было впервые, подумал: случайность. Сидел с чашкой кофе в аэропорту и вдруг мысль: разобьёмся! Я скрутил себя. Решил: частые командировки, нервы… Сглотнул рюмку коньяка и поднялся на борт. Но через час накатило так, что не выдержал: вскочил, заорал. И самолет сел внепланово, в чужом аэропорту.
Второй раз был через год. А третий… В третий я пошел и сдал билет. И ровно час радовался жизни. А потом в новостях — взрыв, огонь, фотографии погибших. Отказало управление, не дотянули до аэропорта.
С тех пор не отлыниваю. По-прежнему летаю в командировки, а когда надо — дебоширю помаленьку. Такая, однако, работа. Или просто судьба?..