– Нормалдык, – вздохнул Киндяев. – Сгрузили шестерку АРК-60. Вводим в работу.
Нелепые гусеничные громады Космоспецстроя, добывающие гелий-3. Как они надоели Киндяеву! Боевой пилот ВКС стал завхозом на лунной базе… Тоска.
– Успешно? – завлаб Ушкевич ковырял вилкой солянку.
– Пять нормальных Аркадиев, шестой – Хренадий. Отладка нужна. А толковые инженеры, ясно, на Марсе… У вас как?
Ушкевич просиял.
За панорамным окном бушевала стихия. Трепетали кедры, яблони страдальчески изгибали ветви, мельтешила рыже-бурая круговерть, оседая на крышах теплиц.
– Продуваете?
– Продуваем, Петя! Ух, славно полощет…
Для роста деревьям необходим ветер. Под куполом «Зари» взяться ему неоткуда, поэтому мы делаем его сами. Сами делаем осень. Вот и я, подумал Киндяев, чахну без ветра… Как там мой рапорт?
– Как вы мрачны, – заметил завлаб. – Все не отвечают? Слыхали, к нам артисты едут?
– Вот как!
– Московская труппа. Дадут «Трёх сестёр»… Сама Тимлянская летит…
Киндяев помрачнел.
*
Киндяев курил, следя за переплетениями маршрутов на интерактивной схеме. Один зеленый пунктир двинул влево и вбок, в сторону немецкого купола «Бранденбург»…
Динамики вещали:
– Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной…
Монолог оборвал писк аварийки. Киндяев рывком подскочил к терминалу.
– Хренадий чокнулся! – с визора таращился стажер Дешнин. – Метеоритка врубилась, я на третьем штреке, беру шагоход – сгоняю, гляну…
– Вижу-вижу, – Киндяев уже нырял в комбинезон. – Володя, без глупостей! Сиди на месте…
Но яркая оранжевая точка уже неслась поперек зеленых пунктиров «Аркадиев».
*
Нормалдык, повторял про себя Киндяев, летя верхом на гравицикле над серой пустыней – навстречу громадам харвестеров. Бывало и хуже. Миротворческая в Либерии, гуманитарная в Мозамбике, авария на «Суслове»… Уход Тимлянской… Бывало и хуже, майор!
Стажер протаранил шагоходом «Хренадия», предотвратил залп гравипушек, но – разгерметизация, пожар, опасность взрыва…
Быстрее!
В салоне горел красный свет. Дешнин хватал разряженный воздух посиневшими губами:
– Получ-ч-чилось?
– Завалил гада, – прикрыл стажеру лицо маской рециклера. – Дыши, Вовка, дыши!
Сквозь треск помех ворковала диспетчер купола «Цзиньню»: «…хан бан йен ву лиан щяо ши…»
Киндяев врубил запасное питание, крутанул штурвал, шагоход ожил. На смену китаянке пришел хорошо поставленный баритон:
– …Настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, но для неё живём теперь, работаем…
– Это чт-то?
– «Трёх сестёр» дают… Ты где шагоход освоил?
– На ВВЦ, на тренажерах…
– Ишь, танкист, – Киндяев взял курс на ярко-белый купол «Зари». – Поехали! Познакомлю тебя с одной актрисой…
*
– Ну? – Ушкевич ковырял вилкой жареного хека. – Все рветесь на Марс?
– Забрал рапорт. Не так уж тут скучно!
За стеклом трепетали кедры. Яблони роняли цвет с распустившихся ветвей. Мельтешили лепестки, оседая на крышах теплиц.
– Продуваете?
– Весну запускаем… Строго по расписанию.
Трое выпивали за ржавым столиком.
Мрачный Арефий в бежевом бушлате и солдатской ушанке. Сивобородый старичок Фалалей в дырявом зипуне и замусоленном грешневике. Молодой и курносый Ждан в лисьем треухе и заграничной синтепоновой курточке.
— Эхма, — сморщился Фалалей. – Горемычныя мы… Бездомныя-я-я! Моя, почитай, полтораста годков простояла! Когда ещё полигон намечали – под сторожку ея, сталбыть отвели! Бетонкой обнесли. А нынче гляди…
Рядом шумела стройка – ревели бульдозеры, пронизывали дождливую хмарь силуэты башенных кранов, ослепительно вспыхивала сварка.
— Ничево, отец, — нахмурился Арефий. – Наше дело: отбой и на боковую, подъём – и по коням.
— Прогресс, понимаешь! — осклабился Ждан. – Плесни для запаху?
Арефий извлек поллитру и соорудил «ерша».
Мимо призрак-корниловец с «мосинкой» наперевес повел под конвоем другого призрака:
— Свежее хоть, мужики?
Ему не ответили.
— У нас-то, — дернул усом Арефий. – Подворотничок подшит, а приказ – хучь куды! Хорошо там, где по уставу!
— Прасковью Ильинишну вот вспоминаю, — вздохнул Фалалей. — Трёх сынов на войну отправила с той избёнки – и все три в один экипаж. Сгорели под Тулой…
— Ты гля! — встрял Ждан. – Трёх в один танк? Ровно яйца в одну корзинку! Моего бы туда директора! Он про кадры всё понимал…
— Молчи уж, сопля, — оборвал Арефий. – Что ж старуха-то, дед?
С гиканьем и свистом прошел рысями погибший казачий эскадрон. Один повременил, заказал пива, понесся вослед своим.
— Квартиру дали вдовушке, в новостройке. И мне бы с ней – да ведь у меня должность…
— А у меня-то, дед… Ребята каждый год – эти прибудут, те убудут. Молодежь наша, она… Бедовая! Я в ленинской комнате обретался. Плакаты там, про строевую подготовку, про бдительность, бюст гипсовый… Ну и телевизор цветной, значит! Футбол! Я-то, ясно, за ЦСКА болею.
— Смешно, отцы, — Ждан поправил треух. – Изба да казарма! Много вы видали! А уж мой-то, аккуратист! Телефонов три штуки, секретарша — чай с лимоном… Бывало, залезу в сэйф, слева папиросная коробка, в ней наградной «токарев», справа пенал красненький — «красная звезда», «знак почета» и «трудовая слава»… Перебираю их… А документы?! Совсекретности и особой важности… Попробуй подмахни – вся планета кувырком, понял? А растения?! Диффенбахия! Слыхал такое? То-то, дерёвня…
— Сняли твоего директора.
Мимо шли погибшие большевики со знаменами, хором зовя на «последний и решительный бой».
— Одначе, обмелело, — Ждан вытащил фляжку.
— Самогонка ли?
— Обижаешь, вискарь!
Разлили. Пронесся на бреющем «крокодил», прошли дозиметристы в химкостюмах, отыграла «ламбада», полыхнул шестисотый «мерс», грохнул юбилейный салют. Полигон сменили паркинг с заправкой, на месте номерного НИИ выросли шестнадцатиэтажные муравейники, казармы обратились молл-центром.
— Куда податься бедным домовым? – всхлипнул старичок.
— Ежели рассудить, — шмыгнул носом Ждан. – Чего горюем, кутные? Вся же страна и есть наш Дом.
— А верно говоришь, малец, — кивнул Арефий. — Небось устроимся.
— Лымарь, не жуй ботву. Если ты меня подставишь, урою. Под меня копает новый СОБРовский начальник. Я должен знать. Пятьдесят штук зелени — неприятно, но не те бабки, за которые стоит лезть на кичу. Ну?..
— Шеф, конечно, у пацанов был соблазн везунчика проводить до дому… Ну так, в порядке хохмы…
— Не зли меня, засунь свои хохмы в ноздрю! Что произошло?
— Он бросил фишки и ушёл.
— Как это бросил? Выигрыш? Три ляма?
— Ну да… Мы тоже облезли все, кто сёк в зале. Посидел, вроде что-то пошептал губами. Мобилы в руках не было. Разве что спецсредства… За фраером с жучком мы бы отродясь не пошли… Да и зачем за ним идти? Он же всё на столе оставил!..
*
— Ну, ангел-хранитель? Что скажешь?
— Какой я тебе хранитель, Семёныч? На активное действие не способен. Вектора твоего не вижу. Мысли других не читаю. Пулю не отверну… Так, трепло…
— Ты замечательное трепло, Тихоня. Уму-разуму я сколько от тебя набрался. Ну, скажи, чем мне этот нежданный фарт обернётся?
— Плохо он тебе обернётся, Миша.
— А что так? До дому не донесу? Пришибут?
— Могут и пришибить. У вас это просто, ага. А можешь и донести. Если друзьям звякнешь, чтобы встретили. Но я не об этом.
— А о чём?
— Ты, Миша, в своей ветке – донор. Раздатчик.
— Не понял. Чего раздатчик?
— Как бы тебе… У других растений вашего мира – у деревьев – ветки влагу не могут впитывать, верно? Впитывают корни и гонят по стволу ко всем веткам.
— Ты нас тоже в растения записал, Тихоня?
— Ну да. Вы же растёте вдоль одной временной оси и никуда не можете уйти – ни от града, ни от коровы, ни от комбайна. Так вот. В каждую ветку от корней поступает порция сока. Назовём его нектаром везения. Нейтринного коллоида, проще говоря. И ветка его распределяет всем листьям, плодам и побегам. Понимаешь?
— Пока да.
Миша представил, как, сгущаясь из перенасыщенных эфирных облаков, капают вниз крошечные сгустки везухи.
— Ты – узловой раздавалец удачи для своей ветки. Сколько её есть у всех у них, вся проходит через тебя. От корней твоих.
— От кого?
— От тех твоих, кто уже отцвёл и в земле укоренился. Они впитывают падающие капли нейтринного дождя и гонят по стволу. Те, кто над поверхностью, сами не могут впитывать. Ну, как и листья.
— Ты что, Тихоня?.. Ты о родителях?.. О мёртвых?..
— Они ещё два-три поколения питают побеги. А потом уже засыхают.
— Ах ты!.. Жуть какая!.. И я, сорвав куш…
— Потратишь весь сок и оставишь всю семью без везения. Всё, что у всех вас «чудом не случилось», сразу воспрянет.
— И болезнь Шуни?.. И травма Славика?..
Пальцы разжались. Фишки обиженно покатились по сукну.
Невидимый сок, готовый уже пролиться в надрез события, снова заструился через руки Миши.
— Витька! — пронёсся по двору хрипловатый голос тётки Клавы. — Домой, мать зовёт!
Черноволосый пацан, лет шести от роду, склонил голову набок и показал тётке язык. Чего это он должен слушать соседку? Мама бы и сама позвала, если надо.
— Кому говорят! — Клава собралась было погрозить кулаком, да почему-то передумала, сплюнула и с чувством выполненного долга исчезла в темноте квартиры, затворив окно.
— Небось похоронку принесли, — авторитетно заявил Мишка, который всегда знал больше других, особенно если что-то нехорошее.
— Тьфу на тебя, чего несёшь! — прикрикнула на него Тонька.
— Почтальон приходил, — снисходительно пояснил Мишка.
И заткнулся, потому что девчонка была на полголовы выше. А Витька растерянно хлопал глазами и не знал, то ли за мячом бежать, то ли в драку. Чувствовал: Мишка говорит что-то обидное, как обычно.
— Ладно, айда домой, — сказала Тонька, беря Витьку за руку.
Она впихнула его в комнату и хотела войти сама, но на пути встала тётка Клава, мягко взяв её за плечи — иди, мол, не отсвечивай, без тебя разберутся. Тонька запомнила неподвижную фигуру Витькиной матери, которая даже не обернулась.
Витька ещё не умел читать. Он рассматривал роковую бумажку и на просвет, и вверх ногами, но большая гербовая печать молчала. Печатные буквы плясали и рассыпались бессмысленными узорами, зато от чернил веяло отцовским теплом. И тогда Витька будто видел его лицо сквозь круглую печать.
— Может, это ошибка, — тихо говорила мать. — Такое бывает.
Но Витька понимал, что она не верит своим словам. Взрослые всегда живут по дурацким придуманным правилам и не понимают того, что на самом деле стоит за чернильной вязью.
Он дождался, когда мать вышла на кухню, старательно сложил из бумажки маленький самолётик и отправил отцу на помощь. Бумажка была неудобной, но самолётик вышел удачным — полетел ровно, набирая высоту, за пределы двора — и исчез в огне закатного солнца.
Тётка Клава потом ругалась страшно, норовя отхлестать Витьку чем попадалось под руку, но мать решительно вытолкала её из комнаты.
— Дура, теперь в военкомат пойдёшь — что скажешь?! — кричала Клава.
— Ну и ладно, и не пойду. Не надо такой пенсии! — отвечала мать. — Правда?
Витька согласно кивнул. Он вспоминал, как совсем недавно открывалась дверь, и из темноты коридора в залитую солнцем комнату входил отец, большой и радостный, и в комнате как будто становилось ещё светлее. Ну, может, так просто казалось малолетнему пацану, кто знает…
День Победы мать встретила слезами. Витька уже давно умел читать, и она не стеснялась плакать при нём.
А на закате Витька зачем-то открыл окно — вспомнил тот самолётик. И он вдруг появился — из ниоткуда, без надписей и печати — лёг на стол прямо перед матерью. Чья-то шутка была откровенно дурацкой и жестокой. Витька попытался высмотреть шутника за окном, но заметил только гимнастёрку входящего в подъезд солдата. А ещё — запах пыли и солнца.
Витька обернулся, посмотрел на мать и стал с замиранием сердца ждать, когда откроется дверь.
Они приходят в конце лета, когда последнее древо-феникс оканчивает свой жизненный цикл. Сотни безликих теней появляются на границе леса и, минуя старую полуразрушенную стену, медленно двигаются в сторону деревни. А мы всем поселением встречаем их у порогов своих жилищ, каждый по-своему – кто со слезами, кто с улыбкой, но все, как один, с волнением и любовью в сердце.
Ко мне и Лискэ – моей младшей сестрёнке – тоже приходит тень. Иногда это мать, иногда отец, я не знаю этого наверняка, просто чувствую, когда беру тёплую полупрозрачную ладонь в руки. Но тень неизменно является одна. Наверное, там, откуда они приходят, тоже существуют свои нерушимые правила и законы.
Разместившись на крыльце небрежным кругом и взявшись за руки, мы закрываем глаза и погружаемся в воспоминания, рисуя в сознании образы ушедших дней. Вот мама улыбается нам, помешивая в кастрюльке ароматный суп из грибов и сушёных пеаклей, который мы так любим. А вот отец учит ловить рыбу, неуклюже цепляет наживку на крючок грубыми пальцами. А здесь мы все вместе, веселимся поздним вечером у настольной игры, нам давно пора спать, но родители делают вид, что забыли об этом…
Эмоции и чувства накатывают, словно волны, то обдавая лёгким бризом, то накрывая с головой. Но мы не боимся утонуть, мы давно научились плавать.
Вернувшись из моря грёз, мы зажигаем свечи и в уюте вечерних сумерек рассказываем – обычно начинает непоседа Лискэ – о том, как провели год. Обо всём, что вспомним. Об удачах и невезениях, о победах и разочарованиях. Преодолевая стеснение и избегая озорного взгляда сестры, готовой в любую минуту покатиться со смеху, я рассказываю о первой влюблённости и обещаю познакомить с избранницей в следующий раз, если всё получится… Тень внимательно слушает и лишь едва уловимо покачивается в пространстве. Безмятежно, не издавая ни звука. Но иногда я замечаю слабо мерцающую рябь на тёмном силуэте, и мне кажется, что тень радуется, удивлена или опечалена. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
Так мы вместе проводим мгновения, дарованные Духом Леса. А когда по чёрному эфиру неба начинают свой путь яркие Финеа и Галлус – тени уходят, оставляя на окраине леса искрящиеся гром-цветы на прощание. Пульсирующее разноцветными огнями поле. Подарок ушедших.
Ветер затягивает свою нежную, но грустную песню.
И мы слушаем.
Рядом тихо всхлипывает Лискэ. Я обнимаю её крошечную фигурку, прижимаю к себе и шепчу: «Не грусти, они ещё обязательно вернутся. Я с тобой… я рядом…»
Сирша любила это место. Здесь всегда, разве что за редким исключением, никого не было. Тишина и покой – хранители Волшебного тупика – почётно стояли на страже, как и его главный охранник – боевой тигр Асур. Его мощные доспехи отливали на солнце серебром, а его громогласный рык внушал страх, предупреждая незадачливых путников о том, что это место лишь для избранных.
Но Сирша не боялась Асура, так как знала его слабость. Поэтому всегда, сворачивая с улочек Бетон-Сити к Волшебному тупику, Сирша извлекала из своей сумы увесистый кусок мяса. Почтительно склонившись перед Асуром, она клала подношение зверю в пасть и украдкой проскальзывала мимо.
В Волшебном тупике располагались всего три вещи, но какие! Огромное раскидистое древо фау, увешенное золотыми колокольчиками, ложе королей, инкрустированное тысячами самоцветов, отблеск которых разукрашивал поросшие вьюнком стены причудливым узором, и большой магический ларец, содержание которого каждый раз оставалось тайной.
Так было и в тот раз. Миновав угрозу в лице Асура, Сирша опёрла походную трость на ларец и, разместившись на ложе, сняла со спины футляр. Сорвав страж-печать, она в очередной раз извлекла из него своё главное и единственное сокровище – флейту-затейницу!
Нежное касание губ оживило её. Проходя сквозь инструмент, дыхание Сирши рождало чарующей красоты музыку, высвобождая душу флейты на волю.
Ветер в такт мелодии игриво подхватил ноты и принялся разбивать их одну за другой о колокольчики древа фау. Ларец открылся, и дары, ранее принесенные ему в жертву, пустились в пляс. Вот в воздухе закружился маленький трёхколёсный велосипед, забавно крутя педалями, а вот неуклюже, но отважно, мистер банан пригласил мисс консервную банку на танец, жутко оскалился разбитым кинескопом старый телевизор, ловко, для своих лет, выпрыгнувший из ларца. Но никто не испугался, все знают, что на самом деле он добряк!
Даже тигр Асур оторвался от трапезы и теперь с любопытством наблюдал за происходящим. Еще бы! Ведь всё вокруг так сияло, вертелось и кружилось!
Но вот Сирша сделала глубокий вдох и, выдержав паузу, эффектно поставила точку в магическом концерте.
Всё стихло. Ларец мигом захлопнулся, засосав всех его обитателей обратно, ветер звякнул на прощание колокольчиком и улетел, а Асур, прижав уши, вернулся к остаткам мяса.
На мгновение на лице Сирши застыла улыбка, но тут же сорвалась, разбившись на мелкие осколки. Сирша бережно положила флейту в футляр, поправила солнцезащитные очки и на ощупь дотянулась до трости.
Под мерный стук по асфальту, помогающий Сирше найти выход из тупика, магия начала рассеиваться, освобождая из своих объятий пластиковую ёлку с гирляндой-колокольчиками, потрёпанный диван и большой мусорный контейнер.
Проходя мимо старого кота, довольно облизывающегося после куска варёной колбасы, Сирша остановилась, присела и, почесав ему за ухом, тихо сказала:
– Прибереги это место для меня, Асур. Ладно? Я ещё обязательно вернусь.
Жемчужная дымка приглушала свет полуденного солнца. Небо, пронзительно-синее с утра, выцвело и стало бледно-голубым. Пожелтевшие лиственницы казались медовыми, безлюдные дорожки старого парка были запорошены их мягкой хвоей.
С севера наползали серые тучи, и осень вздохнула порывом холодного ветра.
Зябко вздрогнув, Он заботливо коснулся её плеч.
— Ты не замерзла?
Она молчала. В молчании угадывалась нежность и не понятная Ему, необъяснимая тоска.
— Я люблю тебя, — прошептал Он, целуя Её теплую щеку. На щеке лежало пятнышко солнечного света.
Свет и тепло уходящего лета. Последняя, прощальная ласка.
На волосы Ей упала хвоинка, следом ещё — лиственницы одаривали своим золотом землю, замшелые каменные скамьи, на которых давно никто не сидел, и двоих влюблённых. Мягкие иглы лежали на Её небрежно сколотых, готовых рассыпаться белых локонах. Локоны были тёплые и, казалось, светились. Летний свет и тепло таились в Её волосах, в печальном лице, во всём Её теле — в изящной шее, округлых плечах, в тонких пальцах… Пальцы просвечивали, когда на них падало яркое солнце, и Он любил касаться их и поглаживать.
На небе солнце пряталось в дымку, а наплывающие серые тучи съедали жемчужную голубизну.
— Я буду любить тебя всегда, — шепнул он, целуя прохладную кожу под маленьким ушком, на которое спадал завиток белых волос. — Всегда! — повторил он, точно поклялся. — Даже после смерти.
Грустная улыбка тронула Её губы. Или же ему почудилось, и Она вовсе не улыбнулась, а лишь подумала: «Что ты знаешь о смерти?» Он всю жизнь с легкостью угадывал Её мысли. А потом Она молча ответила: «Я тоже тебя люблю».
Он вздрогнул — то ли от стылого вздоха внезапной, неожиданной осени, то ли от предчувствия беды.
Тучи подбирались к солнцу, дымка сгущалась. Лиственницы потускнели и беззвучно роняли хвою — скорбные прощальные дары.
— Ты не уйдёшь? — спросил Он тревожно.
«Это ты уйдёшь от меня», — отозвалась Она. Спадающий на ухо белый завиток остывал, но бледная щека помнила солнечный луч, ещё недавно даривший жизнь и тепло.
— Я тебя не покину!
Она молчала. И размышляла о том, что Он нарушит слово. Как Она может так о Нем думать?
— Как ты можешь? — упрекнул Он печально, целуя милую ямку под горлом, пытаясь согреть остывшую кожу.
«Я знаю».
Откуда Ей знать? Ведь лиственницы еще никогда так щедро не сыпали подарки… Какая Она красивая с этими иглами на волосах!
— Ты самая красивая, — шепнул Он восхищённо. – Единственная моя.
Порыв студёного ветра смёл наземь несколько драгоценных золотых игл. Он обнял любимую, прижался, пытаясь укрыть от дыхания неизвестной беды. Как защитить Её от того, что несёт с собой ветер?
— А я? — спросил Он, чтобы не молчать. — Я у тебя — единственный? — Глупый вопрос. Кроме них, здесь больше нет ни души. И всё же Он повторил:
— Единственный? Скажи мне.
«Нет», — поколебавшись, призналась Она.
— Как это — нет? — Он не поверил и отшатнулся. Это невозможно, немыслимо! — Нет?!
Налетевший ветер злобно бросил Ей в лицо пригоршню игл.
Он ощутил, что Ей больно. И холодно. Её кожа сделалась ледяной. Она виновато попросила: «Прости», — и Он не колеблясь простил… неверность? Или нечто иное?
«Ты ничего не знаешь о смерти», — подумала Она торопливо, и Он вынужден был согласиться.
Что такое смерть? Её измена?
— Я всё равно тебя люблю, — сказал Он, и Его слова были правдой. — И я тебя не оставлю.
Она не возразила, но Он понял, что любимая Ему не верит. И Она почему-то права. Он обнял её, как мог крепко, целуя лицо, плечи, руки; Он целовал Её и клялся в любви, и дрожал от сырого студёного ветра, и в его острых сухих поцелуях уже не было летнего тепла, но ещё теплилась жизнь и любовь. Её неподвижное лицо было холодным, тонкие пальцы не просвечивали под солнцем… белые-белые пальцы. Она дрогла под ветром, и Он неожиданно понял, что не в Его силах укрыть Её и согреть объятиями. Быть может, это и есть смерть — когда не можешь уберечь любимую?
«Я любила тебя… всю твою жизнь», — подумала Она с горькой нежностью.
— Ты будешь любить после смерти? — прошептал Он, замерзая.
«Я буду помнить».
— Спасибо…
Серые тучи закрыли солнце, сыпанули первые в этом году, крупные и жесткие снежинки. Потемневшие, в бурых пятнах, побитые осенними дождями и заморозками листья плюща шелестели и бессильно скребли по белому мрамору, а оплетшие каменную фигурку лозы безнадежно пытались удержать тепло ушедшего лета.
Чешется нога. Почесал. Тогда другая нога зачесалась, и в затылке тоже. Потом – спина. Спину так просто не достать, как ни вертись. И ещё – в ухе. Ухо можно спичкой почесать, только где её взять? Горелая спичка у Андрюшки была, но её отняли, когда проверяли карманы. И что теперь делать прикажете?
Вся группа спит, один Андрюшка мается. Кажется, уже весь общекотался, никаких ногтей не хватает.
Нянечка Полина Игнатьевна поднялась со своей раскладушки.
– Ты чего вертишься, как чёрт на сковородке?
– Мне щекотно.
– И что? Почеши и дальше спи.
– Мне всё равно щекотно.
– Это на тебя щекотун напал. Ничего страшного. Повернись на другой бок и спи спокойно.
Полина Игнатьевна повалилась на раскладушку, только пружины заскрипели, и тут же принялась храпеть. А у Андрюшки всё чешется, мочи нет. Дома, небось, никакой щекотун не нападал, а как отправили с детским садом на дачу, тут и началось.
Щекотун маленький, а щекотухи у него длинные и тонкие, куда угодно достанут.
Андрюшка изловчился и щекотуна схватил. Сразу стало легче. Только что с длинными щекотухами делать?
Подумал и запустил одну под одеяло к Максимке. Максимка ногу почесал, потом вторую… и затылок. Андрюшка щекотуху на спину запустил, но Максимка и там достал. Он изворотливый, везде достать может.
Андрюшка подумал и решил, что друга надо оставить в покое. А вот Кольку следует исщекотать что есть сил. Колька здоровенный, но плакса. Он Андрюху бьёт, а потом сам на него ябедничает. Такого не жалко.
Андрюшка толком расщекотаться не успел, как Колька проснулся и заревел басом. Полина Игнатьевна тут же вскочила.
– Что с тобой?
– Щекотно!
Полина Игнатьевна принялась Кольку чесать, чтобы он не ревел. Андрюшку так ни разу не чесанула, а Кольку – пожалуйста.
Андрюшка вроде бы спит, а сам всё понимает. Хотел было Кольке ещё одну щекотуху запустить, самую чесучую, от какой простые почёсывания не спасут, да раздумал; ещё перебудит своим рёвом всю группу. Оставил Кольку в покое, тот уснул, и Полина Игнатьевна сразу уснула. Андрюшка тоже спит, но раздумывает, что дальше делать.
Осторожно пустил тонкую щекотуху под одеяло Маше. Маша мягкая, тёплая, даже чесаться не стала, повернулась на другой бочок и дальше спит. К ней бы не щекотухой, а ладошкой дотянуться, но никак, через две кровати.
С огорчением оставил Машу и запустил самую цеплючую щекотушину к Полине Игнатьевне. Та почесала одну ногу, вторую… затылок, а спину не достать. Полина Игнатьевна – не Максимка, она толстая. Пришлось вставать, идти куда-то за большим махровым полотенцем, растирать спину. А Андрюшка ещё подпустил щекотушек. У щекотуна их много.
– Что за несчастье? – стонет Полина Игнатьевна. – Исчесалась вся, словно блохастая собака!
Какое же несчастье? Это щекотун напал. Повернись на другой бок и спи себе спокойненько
Собрались как-то за одним столом Дьявол, Чёрт и Бес. Как у них водится, подвыпили малость, а потом заспорили, у кого дела в аду лучше идут, у кого грешники сполна за свои дела получают.
– У меня, – говорит Дьявол, – во всём такой порядок – любо-дорого смотреть. Котлы надраены, горелки прочищены, в котлах сплав Вуда побулькивает, в нём грешники попискивают. Каждому своя мера наказания назначена: одним сплав Вуда, другим жидкое олово, а самым гордым – бронза, из которой памятники льют. Иного вилами выну, капли металла пообтрясу, макну в соседний котёл, для разнообразия, а потом в свой, довариваться. Потому как порядок – превыше всего.
– Это не интересно, – взял слово Чёрт. – У меня ад красивый, зелёный. Котлов нет, всюду хрустальные ручейки текут. Грешники ходят вольно, могут яблочко сорвать или водички попить. Но никто (даже я сам!) не знает, чем дело кончится. Яблочко может сладким окажется, а может – горше акрихина. И водица то ли родниковой будет, то ли плавиковой кислотой, от которой мясо с костей струпьями слезает. Травка иной раз мягонькая, на которой лежать одно удовольствие, а в следующий раз в том же месте жгучая да колючая. И пенять не на кого, она такая от природы, я тут ни при чём. Мне просто весело любоваться на их старания, как они мук избегают, а прибегают к ещё горшим мукам. Иной бедолага сядет на пенёк и воображает, будто ничего ему не надо: ни яблочек, ни родниковой воды. Мол, буду сидеть и с места не двинусь. А я не против – сиди на здоровье. Но пенёк под голым задом рассыплется и станет муравейником. То-то сласть на нём сидеть! Или пень прорастёт острой щепой, и получится, что страстотерпец на кол сам себя усадил. У меня придумок много, в моём аду весело.
Унылый Бес покачал кудлатой башкой, зажевал стакан первача циррозной печенью и взял слово:
– Я и сам не знаю, что у меня в аду творится. Ад у меня маленький, бюджет ничтожный. На какие шиши я сплав Вуда покупать стану? А народу ко мне попадает побольше, чем к вам. Поначалу, как узнают, что я никого специально не мучаю, так сами в мой ад просятся. А мне что? Я никому не отказываю. Утрамбую поплотней, и сидите в тесноте и обиде. Что они там друг с другом делают, мне знать без нужды. Иной раз возьму крюк поострее, помешаю им в адских глубинах, вытащу, кто попадётся, не глядя. Он обычно объеден коллегами до неузнаваемости, так я на него поплюю, чтобы плоть нарастить. Тут он начинает жалиться. Просится хоть к тебе, брат Дьявол в оловянный котёл, хоть к тебе, дружище Чёрт, в плавиковый ручей, лишь бы не назад, в коммуналку, что они сами себе сотворили. Я малость послушаю и пихаю его в свой ад, куда поглубже. Что же мне, свою работу на вас, братья, перекладывать?
Он дал. Я размашисто подписал. Он расслабился. Остальные хором заржали надо мной и начали обсуждать репортёров. А я сидел в углу и думал: уходить — значит уходить. Кто и что тебе в этом случайно поможет — совершенно всё равно. Лишь бы только никто не помешал.
Вербовщик сидел и приглядывался ко мне. Вдруг он схватил меня за руку и уставился на мои часы.
— Ну, и? – спросил я, выдержав паузу.
— Похоже, ты из очень отдаленной части Города, или вообще не отсюда, — он взглянул на меня с удивлением. — Или валялся без сознания слишком долго. У нас сейчас – час пополуночи. А на дату сам взгляни!
Я глянул и тихо присвистнул. У него на часах стояло десятое октября. Выходит, меня где-то носило почти месяц.
— Стартуем сегодня, пока не рассвело, — брякнул я, не желая затягивать.
— Конечно— конечно, — вербовщик заметно пьянел. — Сделаем, как ты хочешь, лишь бы остальные побыстрее оклемались.
Сидящий рядом с ним верзила доверительно сообщил:
— Мы такой шпаны наловили на этот раз, что сгодится только для массовки. Лишь ты один красавчик, заснимем крупным планом! Я пойду им укольчики сделаю, а то, небось, ещё в отключке.
На старте нас оказалось трое. Куда подевались остальные двое, я не имел понятия. Над пустыми трибунами полыхали созвездия, прожектора выхватывали из тьмы лишь небольшой участок поля, а всё остальное казалось нереальным. В свете софитов несколько хмурых типов возились с оснасткой летающих лодок. Судёнышки были изящные, лёгкие, вместо парусов на мачте колыхалось призрачное пламя. Улетать на такой лодочке — песня, и время выбрано правильно — ночь, небеса ясные и звонкие, тьма скрывает всё вокруг.
— Рожу скрои попроще! — вдруг рявкнул на меня мужик, вертевшийся возле камер. — Старт через десять минут, а этот у вас то ли пьян, то ли обдолбан! — крикнул он рекрутёрам. — В порядок его приведите, живо!
— Стен, не дури, — покачал головой толстый. — Будешь плохо себя вести, зажму выигрыш.
Я расхохотался ему в лицо. Если рожа моя не нравится, пусть улетает сам! Да, я пьян, но не вином, и скоро Вселенная на вкус определит, много ли спирта в моей крови. Мне сейчас хорошо, невозможно, немыслимо хорошо, так, что можно умереть от счастья.
Пацаны, что считались моими «соперниками», растерянно пялились на глазки телекамер. Я пожалел их, но тут же забыл о мимолетном чувстве — ветер свободы кружил мне голову.
Ударил гонг. Нам приказали раздеться догола и влезть в скафандры, нарядные и блестящие, как фантики от дешёвых конфет. Спец по экипировке подошёл и сам на каждом застегнул перчатки. Затем собрал нас и шепотом объяснил, как правильно управлять нейтронными шкотами. Чтобы разглядеть эти туго натянутые меж снастей тоненькие ниточки, я таращился изо всех сил. Прицелы телекамер дернулись и отъехали в сторону, дабы не показывать наши вконец обалдевшие рожи крупным планом.
Зрачки у парней сделались огромными от ужаса. Кажется, до них уже вполне дошло, что это фарс, и обратно на Землю нас никто не ждёт.
— На старт! — рявкнуло в динамике.
Я осторожно ступил на борт лодочки. Она мягко заколыхалась и оторвалась от земли. Я коснулся нейтронного шкота — тихонько, и восхищенно замер: тоненькая струна чуть слышно запела на верхнем «до». Два других шкота — «си» и «ля», следовало чуть-чуть подтянуть. Я подкрутил регулятор натяжения нити и бережно взял аккорд. Парус тут же полыхнул цветным сиянием и взвился, лодочка рванула вверх. Я тихо вздохнул и бросил на землю прощальный взгляд. Остальные продолжали возиться на старте, но почему-то не взлетали. Толстый, воздев мегафон, бегал и шевелил губами. Слов я уже не слышал, вокруг — и во мне, и в огромной бескрайней Вселенной, звучала тихая музыка, рождавшаяся сейчас под моими руками. Аккорд. И ещё, и ещё…
Лучи прожекторов подо мною дернулись вниз и влево, и вдруг погасли. Меня больше никто не видит! Повинуясь внезапному импульсу, я содрал с головы шлем, и полной грудью вдохнул прохладный ночной воздух. Высоко в небе сияла полная Луна, окружённая искрами далеких звёзд.
Я рассмеялся и заиграл по-другому, в ритме рок-н-ролла. Звёзды подмигивали в такт, вспомнилось Рождество и гирлянды. Но тут почему-то подумалось, что светила — живые, и частенько разговаривают с людьми, но те их понять не в силах.
Я продолжал подниматься, вокруг резко похолодало. Звёзды уже не мигали, они сияли в бездонной тьме и слегка пульсировали, как чьи-то горячие сердца. Внезапно то ли со мной, то ли с миром стало твориться что-то очень странное. Космос прорезали полосы яркого света, и я услышал, как существа с незнакомых планет тихонько шепчутся друг с другом, передавая свой голос через тайные ходы пространства. Я попытался спросить их, не знают ли что про Джен, но изо рта вместо слов вырвался сноп искр. Существа притихли, похоже, перепугались. Я вдохнул, чтобы снова окликнуть их, но легкие разодрал ледяной вакуум. Я прокашлялся и заткнулся. Раз такие дела, пока лучше помолчать.
Солнечный ветер заметно крепчал. Так меня запросто могло занести в астероидный пояс, а там разорвать на клочки метеоритами. Я поменял галс. Звёзды сорвались с мест, оставляя сияющие росчерки, но потом замедлились и остановились. Мимо пронеслось корявое, словно изрытое оспой лицо Луны. Венера медленно приближалась. Вскоре она подплыла поближе, сверкая, как драгоценный камень, и вдруг до меня дошло, что чем-то она ужасно похожа на секретаршу отца. И блеска ничуть не меньше, и тоже наверняка стерва. Я заржал, как ненормальный. Изо рта у меня полетели кристаллы льда, разноцветные облачка и сияющие искры. Почему оно так выходило, я не успел задуматься. Увидел, что звёзды – это души. Они светились не потому, что в них сгорали вещества, а потому, что иначе не могли.
— Убейся об стену! – прошептал я восхищенно.
В ответ хохотнула какая-то юная звёздочка. Я развернул яхту, звезда замигала вишнёвым огнём и тихонько запела. Сердце у меня ёкнуло. У неё было сопрано четырнадцатилетней девчонки. Чтоб я сдох.
— Джен! –заорал я.
— Нет, — потупилась звездочка. – Мое имя Лидия. Я из созвездия Лиры.
— Где она?! – закричал я, схватившись за мачту.
Светила качнулись и завертелись по кругу. Они шептались, переспрашивали друг друга, не загорелась ли где-нибудь новая звезда. А потом разом замолчали.
— Я – отец Лидии, — прозвучал в сознании мужской голос. – В этой вселенной нет той Джен, о которой ты подумал. И никогда не было. Нам рассказали планеты.
— Ты лжёшь! – закричал я. Захотелось съездить этому типу по морде, но только та вряд ли у него имелась, ведь звезда же.
«Всё равно разыщу эту дуру, — сказал я себе. – Если не в этой вселенной, то в какой-нибудь другой. Отберу ножик и объясню, что от Стена никто не уходит без «до свидания».» Звёзды, похоже, услышали эту мою мысль, но промолчали. Во вселенной вдруг стало как-то неестественно тихо, как в море во время затишья перед бурей. Мне вдруг захотелось нарушить эту тишину. Я выбросил за борт перчатки и начал тихонько наигрывать на шкотах музыку. Пальцы резало, ранки жглись, кое-где из них вырывались лёгкие язычки пламени. Я действительно классно играл, потому что в последний раз. Тот самый рок-н ролл, который там, внизу, никак не удавалось дописать до конца, сейчас складывался сам. Наконец-то. Ведь нельзя уходить навсегда с недописанной песней. Я замечтался и не заметил, как левую ладонь отсекло шкотом. Боли не было, раны исходили огнём и горячим светом. Правая рука вспыхнула алым и обратилась в тончайший пепел, но музыка продолжала звучать из глубин моего естества, как будто я сам становился звездой и излучал во Вселенную огненную песню, которой не было ни конца, ни края.
На глаза навернулись слёзы. Разве в космосе плачут вот так, по-человечески, когда еще чуть-чуть, и прежний облик истает? И кто-то неслышно ответил «да». Звёздный свет дробился в слезах, как в линзах, разбиваясь на разноцветные полосы, и каждая звезда пела. О том, что нельзя исчезать насовсем, до конца. О том, что если кажется, что больше никто не ждёт, то это только сейчас так кажется. Все они обязательно вспомнят. Вспомнят и придут.
«Но только меня уже не будет»
«Ты правда хочешь, чтобы было так?»
«Нет. Нет!»
«Тогда живи!».
Светила рассыпались мельчайшей пылью, но все пылинки были живые. Они оседали на лице, на губах, прожигали плоть, и где-то там, на другом конце вселенной, вновь собирались в звенящие и сверкающие шары — звезды. Я пел вместе с ними и горел, и все же не мог сгореть до конца.
«Джен тоже придет когда-нибудь, посмотрит на меня и не узнает». При мысли об этом сердце всколыхнулось жарким пламенем, но было уже не больно, боль сделалась чем-то далёким, почти невозможным, как будто горевать о своей судьбе уже не имело смысла. Вселенная вдруг распахнулась, и я увидел всё — от атомов до далёких галактик. Увидел, как Джен, стоя в серых сумерках на огромном пустыре, утирает кулачком слёзы. От отца она сбежала, влачить существование призрака где-то между жизнью и смертью оказалось не по ней. Она хотела стать прежней, живой, и сейчас лихорадочно размышляла, как этого добиться. Я потянулся к ней, переливая ей в жилы горячий свет. Джен закричала от боли, упала, ушиблась, и вновь закричала — уже от радости. Жизнь возвращалась к ней. За миг до того, как потерять сознание, она увидела, как над пустырем поднимается жгучее солнце иного мира.
«Солнышко» — называла меня мама, а потом и девчонки, и взрослые женщины. Эта плоть всегда хранила в себе слишком много света и жара, и сосуд однажды переполнился. Незримые швы, наложенные на тело тем, кого называли Строителем Города, расползлись, и из прорех наружу вырвалось пламя, весёлое и страшное. Так я стал самим собой.
Сейчас я — большая рыжая звезда. В какой вселенной? Не всё ли равно? У меня есть планета. Я называю её Земля, потому что она голубого цвета и полна жизнью. Без меня она погибнет, миллиарды живых существ зависят от моего тепла и света. Поэтому, если другое небесное тело на миг закрывает от меня мою Землю, я беспокоюсь и тихо шепчу:
— Никогда не умирай…
— Никогда… — раздается в ответ.