Джонатан
Сквозь прозрачные стенки капсулы орбитального лифта, с головокружительной скоростью несущейся вдоль ствола чудовищной Ветви в направлении Портограда у её основания, Джонатан любовался разворачивающимися перед ним пейзажами древомира Диакола.
Великое Древо покрывало всю поверхность Диаколы целиком, без остатка. Чудовищное плетение циклопических Ветвей, распадающихся на порядки всё более и более истончающихся побегов, давно укрыло под собой континенты и океаны, спрятало под своим зелёным пологом долины и горы, сформировав новые, полные растительной жизни хребты из вздымающихся к небесам Ветвей и долины плотно сросшихся между собой горизонтальных стволов. Древо запустило ненасытные хоботы корней в самые недра, выпивая из планетной тверди необходимые ему элементы, и протянуло щупальца Портоградов в открытый космос, чтобы оттуда получать те ресурсы, которыми изначально была небогата материнская планета, или которые уже истощились за время, в течение которого Древо превратилось из Первого ствола на субэкваториальном континенте в распространившуюся на всю планету сеть Ветвей, Корней и Стволов, многие, многие тысячи лет назад слившихся с приютившей его планетой в единое целое, образовав Древомир.
Необозримое волнующееся море листвы, формирующей единую Крону Великого Древа, было нескончаемым источником энергии и огромными легкими, насыщающими атмосферу кислородом. Сосуды гигантских Ветвей стали единой транспортной сетью, способной доставлять любые грузы в любую точку планеты. Трубопроводы и туннели метро, резервуары и хранилища, многомиллиардные Древограды умеренного пояса… И поезда, поезда!
Живые Поезда Диаколы, мчащиеся по бескрайней паутине путей по всем ярусам и Ветвям Древомира от Корней до самой Кроны, привлекали на планету путешественников со всей Галактики. В эпоху, когда путешествия между звёзд стали совершенно обычным и весьма скучным в плане яркости впечатлений делом, многодневные поездки на поездах по постоянно меняющемуся ландшафту Древомира приобрели в одночасье небывалую популярность среди уставших от царящего повсюду порядка и изобилия граждан всех без исключения обитаемой вселенной. Когда войны канули в лету с воцарением единых внутрисистемных государств и строгим контролем за межзвёздными переходами, осуществляемыми неподкупными оригамистами каждой из населённых систем, именно межзвёздный туризм сделался практически единственным стимулом для переселения и миграций больших человеческих групп.
Каждый из населённых миров стремился стать обладателем как можно большего числа достопримечательностей, способных своей уникальностью привлечь в системы туристов и приносимые ими в качестве платы за переход потоки энергии. На Юргентоне это были Поющие Горы, на Эталоне — Небесные Рифы с сонмом их разномастных обитателей, стремительные Цветные Ледники на Снегаурусе, Дрейфующие Острова на Плеске… Древоград Диакола славился прежде всего своими Поездами.
Именно на «Алую Стрелу», самый знаменитый в Галактике транспланетарный экспресс, и купил билет Джонатан, выложив за него совершенно безумную сумму, но ничуть не жалея об этом. Во время своего путешествия он не раз задавал вопрос — а был бы он столь же настойчив в своем преследовании сбежавшей невесты, вздумай она отправиться в какой-то другой населённый мир, где не было поездов? Ответа он не находил — а возможно, просто не хотел самому себе признаваться в собственной одержимости, помня, что в каждом мужчине до самой смерти жив мальчишка, а каждый мальчишка от поездов без ума.
Джонатан кивал своим мыслям, стараясь не замечать, что воспоминания об их романе с Эльжбетой стремительно теряют яркость по мере того, как Диакола открывает ему всё новые и новые свои чудеса. Он помнит, зачем он здесь, говорил Джонатан себе, и это главное. Главное, конечно же, во что бы то ни стало отыскать среди миллиардов обитателей Древомира Эльжбету, единственную и неповторимую, а всё остальное не так уж и важно…
От этих мыслей его сей же миг отвлекли гигантские гейзеры водяного пара, которые исторгали выводные жерла газовых магистралей, тут и там открывающиеся на поверхность Орбитальной Ветви сквозь грубую до каменной плотности чешую коры. Струи водяного пара формировали плотный облачный полог вокруг гигантского столба Ветви орбитального лифта, позволяя населяющим и обслуживающим её представителям десятка разумных рас обходиться без высотных костюмов и дыхательных масок.
Диакола была популярным среди туристов, а оттого богатым миром, а посему могла позволить себе тратить заработанные оригамистом тераджоули тем способом, каким только заблагорассудится — например, бездумно испаряя атмосферу в околопланетарное пространство, что могло бы вызвать понятное возмущение у обитателей безвоздушных миров, привыкших экономить каждый галлон кислорода… Могло бы — если бы их тут же не зачаровывали и не увлекали, маня за собой, непостижимые чудеса Древомира, познакомиться с которыми наилучшим образом позволяли именно Поезда.
Диакола была планетой чудес, торжеством растительной жизни во всех её проявлениях, единым организмом, управляемым интегрированным надразумом сознаний мириад её обитателей. Диакола зачаровывала своей непостижимостью и звала возвращаться, что многие из числа посетивших её с превеликим удовольствием проделывали вновь и вновь.
В предвкушении встречи с чудом Джонатан прибывал на узловую станцию Лекорейси, что на Главной Ветви Первого Ствола, — туда, где ждала его, запустив полным ходом ферментацию углеводов, разводя пары в своей обширной утробе и притопывая в нетерпении коленчатыми поршнями стремительных ног, «Алая Стрела».
Самый знаменитый поезд в Галактике.
И что удивительного в том, что при виде неё Джонатан позабыл о любимой Эльжбете?
Оригамист
Новый вызов нарушил течение цветной дремы оригамиста Диаколы, и тому пришлось возвращаться в явь, чтобы исполнить свою работу.
Большой флот запрашивал разрешение на переход с той стороны барьера, разделявшего планетные системы не хуже реального расстояния в нормальном пространстве. Это было странно и необычно. В этой части звёздного рукава уже дано не было необходимости в совместных путешествиях нескольких кораблей ни внутри планетных систем, ни между ними. И вот — четыре с лишним десятка кораблей сразу, запрос на транзит сквозь систему Диаколы, не вызывающий подозрений информационный пакет, подготовленная плата за переход в виде энергии, способной ненадолго зажечь маленькое солнце. Все условия соблюдены, и нет причины для отказа. Однако что-то было не так, и оригамист чувствовал это.
Оригамист любил загадки. Он все ещё боролся с сильным искушением пропустить флот сквозь барьер и посмотреть, как будут развиваться события далее, когда его сознания коснулся вызов равного.
Оружие, просигналил оригамист системы Порранкса, на внешней границе которой парил сейчас в ожидании перехода странный флот. У них оружие. Сами корабли — оружие. Прощупай их.
Оригамист Диаколы был заинтригован. Его не интересовало, чем руководствовался его коллега с Порранкса, впуская к себе столь опасную компанию, конечная цель которой в инфопакете, предоставленном вместе с запросом, указана не была. Ему было интересно, что предпримет флот, оказавшись в его системе, если он соблаговолит его туда впустить.
Просканировав сознания экипажей кораблей, оригамист обнаружил возведенные невесть кем рубежи ментальной блокады у тех из них, кто мог бы пролить свет на интересующие его вопросы. Потом его разум наткнулся на слабое эхо полустёртого воспоминания в сознании одного из флотских офицеров очень и очень невысокого ранга — настолько невысокого, что уже само его присутствие на борту флагманского корабля эскадры на весь окрестный космос кричало о принадлежности офицера к очень и очень секретным службам.
Его память хранила отзвук знания о том, что успех флоту в достижении неведомой цели гарантирован независимо от решения, которое примет оригамист. И гарантии успеха миссии флота находились сейчас внутри подчинённого оригамисту пространства.
Лазутчики, подумал оригамист со всё возрастающим возбуждением. Как интересно!
В скучном течении жизни оригамиста появился смысл.
Он послал флоту сообщение о технических неполадках и раскинул щупальца своего сознания по всей системе в поисках всего странного и необъяснимого, что только можно найти в ней. Когда он нащупал искомое, метасущность оригамиста испытала эмоцию, в человеческом эквиваленте сходную с чувством глубокого удовлетворения.
С возникшим чуть позже чувством, сходным с человеческой обескураженностью, он обнаружил в своей системе присутствие представителя третьей силы, пока не заявившей о себе, но несомненно ожидающей своего выхода на игровую доску.
Игра, не успев начаться, делалась всё увлекательнее, и сверхмогучая надсущность, каковой являлся оригамист, не боялась проиграть в ней.
Даже проигрыш интереснее скуки, считал оригамист.
Но настроен он был всё-таки на победу.
Ведь так сложно простить себе проигрыш, будучи равным по силе богам.
Смотритель
Гикси обитал на безымянном полустанке в двух ветвях пути к закату от узловой станции Лекорейси. Его жилищем был старинный товарный вагон, много лет назад уснувший в дупле-тупике. На крыше вагона за долгие годы покоя из семян Дерева вырос настоящий лес молодых побегов. Лианы спускались по заскорузлым от времени стенам вагона узловатой паутиной, а оплетавшие их вьюнки-лазучки цвели круглый год, заглушая запах старой колесной смазки изысканной смесью ароматов лиловых и алых цветов. Пернатые ящерки вили гнезда в путанице скрывающих вагон ветвей, и по утрам Гикси просыпался от их скрипучих песен и деловитой возни среди листвы.
В то утро его разбудила тишина.
Это было необычно. Гикси некоторое время прислушивался, не веря своим ушам, но не услышал ни чириканья ящерок, ни птичьего посвиста, ни стрекота голенастых жуков-листовертов. Полустанок, всегда полный жизни, не замирающей даже в ночные полусутки, сейчас затаился, не смея издать ни звука. Что-то напугало его обитателей.
Привычно оборвав присосавшиеся за ночь к коже нити воздушных корней, Гикси выпутался из гамака, срастившего на ночь плетёные створки, и соскользнул по лестничной лиане. Пробивающийся сквозь цветные панели окон солнечный свет пятнал радужными бликами древесный узор под ногами. Пыльца древоцветов, сплошь покрывающих внутренность вагона от пола до потолка живым занавесом, лениво кружилась в косых световых столбах.
Лепестки дверных створок, едва слышно скрипнув, выпустили его наружу, в приглушённый кроной Древа зеленоватый полусвет утра. Ветвь дышала, выпуская сквозь миллионы распахнутых навстречу солнцу дыхалец облачка водяного пара. Покрывающая Гикси от макушки до кончика хвоста шерсть мигом покрылась перламутровым бисером мириад крошечных капель. Орхидеи на стенах вагона жадно впитывали влагу распахнутыми зевами цветков и дрожащими в нетерпении воздушными корнями.
У самых ног Гикси юрко прошмыгнула и спряталась под вагоном стремительная древесная змейка изумрудного цвета. Проводив её недоумённым взглядом, смотритель наконец огляделся.
Двое в нелепых, ниспадающих до пят дождевиках стояли прямо в колее пути и терпеливо ждали, когда он обратит на них внимание.
В первый момент Гикси растерялся. На полустанках не бывает гостей. Поезд из Лекорейси проходит без остановки поздно вечером, на следующем разъезде переходит на другую ветвь и уже по ней кружным путем возвращается в город. Редкие грузы для смотрителя полузаброшенного полустанка — провиант, инструменты, хозяйственные мелочи согласно предоставленному списку-заявке — привозили из Лекорейси на самоходной дрезине путевые обходчики раз в три десятка дней. Гикси не помнил, чтобы однажды заведённый порядок нарушался.
Сегодня был пятнадцатый день с прошлого визита обходчиков. Взяться незваным гостям было решительно неоткуда. Но они стояли в десятке шагов от Гикси и молча разглядывали его гибкую фигуру из-под глубоких капюшонов своих плащей.
— Приветствуем тебя, смотритель, — сказал тот, что был пониже. Он странно выговаривал слова Общей речи, и голос его был лишен интонаций. Чужаки, понял Гикси. Но откуда здесь взяться чужакам?
Пришельцев с небес ему приходилось встречать и раньше. Давным-давно, когда он был юн и непоседлив, скитания мятущейся души заносили его в густонасёленные части Древа. Год он провел в Портограде у самой верхушки одного из Высоких Стволов экваториальной зоны, поддавшись его соблазнам и с головой погрузившись в трясину его пороков. Сейчас, многие годы спустя, Гикси вспоминал то время со смесью восторга и содрогания.
Круглосуточная суета никогда не спящего города, населённого удивительными существами доброго десятка рас, часть из которых никогда не принадлежали этому миру, зачаровывала и пугала его. Перебиваясь случайной работой, он, подобно пористому листу чистодрева, впитывал впечатления от мимолётных встреч с чужаками, так непохожими на него самого и его сородичей. Позже, когда поиски уединения и покоя привели уставшего от мирской суеты Гикси на отдаленную Ветвь с размеренным течением неспешной жизни, воспоминания об этих встречах наполняли его сны образами таинственных незнакомцев, цели которых оставались неясными, но манили ощущением чуда, заставляя спящий разум работать в поисках причин их странных поступков.
Сейчас ему предоставилась возможность вновь попытаться постичь движущие чужаками мотивы наяву.
От этого Гикси робел до дрожи в коленках.
Нет, пришельцы не были страшными. Они даже не выглядели жуткими, хотя Гикси и благодарил мысленно Крону и Корни за то, что чужие явились ему закутанными в бесформенные хламиды плащей. В Порту он навидался всевозможных, порой самых причудливых тел, один взгляд на которые будил в животной части его естества совершенно первобытное отвращение и агрессию, скрывать и контролировать такую реакцию ему удалось научиться далеко не сразу. Теперь, годы спустя, этот навык следовало извлечь из глубин памяти, куда он давным-давно отправился ввиду своей невостребованности. Округ Лекорейси казался последним на Древе местом, куда чужакам пришло бы в головы заглянуть.
Но вот они здесь, а он перед ними, и помочь ему решительно некому.
Гикси вздохнул и поправил кое-как напяленные ремни форменной перевязи.
— Доброго дня и вам, — сказал он. — Что привело вас в этот забытый уголок, добрые господа? И могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
Чужаки не шелохнулись, но у Гикси возникла необяснимая уверенность в том, что они каким-то образом обменялись взглядами.
— Нам нужен ваш вагон, смотритель, — сказал тот, что повыше.
Гикси ещё успел заметить неясное, но несомненно угрожающее движение низкого чужака. Потом мир вдруг стал мешаниной красок и звуков и удушил смотрителя зелёным ароматом абсолютной тишины.
И Гикси вновь увидел сны, которых не видел уже много лет — с того самого года у подножия Портограда, когда после тяжёлых дней, полных забот о пище насущной, ночи он проводил в притонах Сновидцев у самых корней Великого Древа…
Сны эти наполнял посвист гудков локомотива, шелест листвы и плавное покачивание вагона в неровностях колеи.
Джонатан
Путешествие получилось сумбурным.
Не успел Джонатан отойти от выворачивающей наизнанку встряски перехода, как — раз, два, три! — и система пронеслась мимо него за обзорными панелями корабельного салона, подмигнув ему озорным светлячком солнца, мигом выросшего в золотистый шар. Планеты-гиганты мимолетно состроили ему глазки вечных атмосферных вихрей, подразнили многоцветными плоскостями колец — и вуаля! Поезд прибыл, дамы и господа, освободите, пожалуйста, вагоны!..
Вместе с остальными пассажирами, летевшими до Диаколы, Джонатан проплыл к посадочной палубе и занял место в хрупком пузырьке шлюпки. Перистальтика шлюзового яйцеклада метким толчком послала шлюпку навстречу невидимой туше орбитали. Замерев в середине великого Ничто, словно муха в патоке, несмотря на головокружительную скорость собственного полета, Джонатан в какой-то момент обнаружил у себя над головой изумрудный с пробелью облаков диск древомира Диакола.
Ажурный, просвечивающий насквозь в отражённом ликом планеты свете, сфероид шароцвета заслонил обзор и принял гостей сквозь влажно блестящую смазкой щель устьица в свои внутренности. Джонатан нетерпеливо выпорхнул из раскрывшейся шлюпки и, опережая прочих пассажиров, первым оказался у регистрационной стойки транзитного зала. Женщина-або, с огромными лемурьими глазами на мохнатой мордашке, оскалилась ему навстречу, и Джонатан не сразу понял, что это местное подражание человеческой улыбке. Что было сил он заулыбался в ответ, и усердие его было вознаграждено — совсем скоро он уже порхал взад и вперёд по обзорной галерее одного из ярусов шароцвета в ожидании планетарного челнока.
Здесь и там среди звёзд видимого с галереи сектора небесной сферы парили подсвеченные светом солнца и планеты шароцветы самых разных форм и очертаний. Джонатан помнил их наизусть, безошибочно узнавая по силуэтам. Как и всё, связанное с Диаколой, шароцветы были объектом его пристального интереса. Несмотря на то что это было первым посещением системы, Джонатан мог со уверенностью и без ложной скромности утверждать, что является одним из наиболее компетентных экспертов по Диаколе во всех её проявлениях.
Мимо проплывали громоздкие многогранники ульев, ажурные фермы воспиясель и ощетинившиеся радиальными шипами старт-катапульт спороносцы, напоминающие многократно увеличенных радиолярий сгинувшей в веках Земли. Пространство вокруг них кишело хаосом жизни — на отчаянно парящих хвостах реактивных струй, размахивая жгутиками и вцепляясь друг в друга крючьями и присосками, в поисках попутного паразитного трансфера во всех направлениях носились обсеменники и прилипальцы, проникапельки и засеятели, громовержки и ползунцы.
Древомолодь наполняла пространство суетой, для беглого взгляда лишённой всякого смысла. Но Джонатан знал, что бестолковое кишение этих бесчисленных полурастений-полумашин-полуживотных подчинено четко опредёленной, пусть и совершенно нечеловеческой логике. Если запастись терпением, спустя некоторое время можно было даже научиться видеть систему в мельтешении причудливых тел. Однако терпением Джонатан явно был обделён ещё при рождении — впрочем, самому себе он объяснял собственную неусидчивость и нетерпеливость хронической нехваткой времени на всё, заслуживающее его внимания под этими звёздами.
Разумеется, он разберётся во всём, пусть и не сразу. Диакола манила его своими тайнами, но помимо них было то, ради чего Джонатан покинул уютный кабинет в трети звёздного рукава отсюда и пустился в странствие сквозь бездну светолет.
Причина, по которой кабинетный ученый оставил свою уютную норку близ сердца галактического диска, носила имя Эльжбета.
Его возлюбленная, вдруг без объяснения причин ускользнувшая из его объятий перед самой помолвкой! Поиски следов её бегства привели Джонатана сюда, на Диаколу.
Ах, Диакола, Диакола!.. Мир умопомрачительного Древа и, конечно же, знаменитых на всю Галактику поездов. М-м-м, что за удовольствием будет узреть воочию все те чудеса, о которых прежде удавалось лишь читать!
Но всё это будет позже — а пока…
Эльжбета, Эльжбета!
Вот по какой причине Джонатан был столь несдержан в своём нетерпении; вот почему он с выражением отчаянной решимости сновал живой торпедой взад и вперёд по кольцу прогулочной галереи вращающегося над Диаколой шароцвета, распугивая праздных туристов и внося смятение в жизнь орбитального жулья всех мастей.
Вот почему он пришёл в ещё большее, на грани помешательства, возбуждение, когда на горизонте над кромкой атмосферы медленно поворачивающейся далеко внизу планеты воздвигся колоссальный облачный столб. Белоснежный, одетый в сеть атмосферных разрядов и перечёркнутый здесь и там пылающими зигзагами молний, он вырастал над горизонтом всё выше и выше, неуклонно приближаясь.
Вскоре колонна клубящихся облаков закрыла полнеба. В её толще угадывалось некое движение, подчинённое странному ритму неслышной, но несомненно величественной мелодии, которую пело Древо в своем вековечном сне.
Облачный столп возносился в небо и пронзал его, таща за собой на низкую орбиту прихваченную атмосферу, окутывающую его едва заметным в преломлённых лучах солнца ореолом. Корона иссушенных пустотой ветвей венчала облачный вихрь. К ветвям слетались сонмы мелких обитателей припланетья, танцуя вокруг и то и дело совершая посадку на поверхность колоссальных сучьев. Шароцветы вели задумчивый хоровод чуть поодаль, и между ними и циклопической колонной кишмя кишели транспорты сообщения, совсем крошечные в сравнении с окружающими их гигантами.
Шароцвет, в котором Джонатан в восхищении завис у прозрачной стены прогулочной галереи, в благоговейном восторге созерцая наконец одно из чудес населённой вселенной, неуклонно приближался к распахнутой ему навстречу условной ладони, обрамленной циклопическими пальцами, изломанных гравитацией, вакуумом и метеоритными бомбардировками.
Древомир Диакола приветствовал Джонатана, протягивая ему навстречу одну из своих экваториальных орбитальных ветвей.
Совсем скоро челнок перенёс Джонатана с шароцвета на орбитальный терминал Портограда, где он купил билет в один конец на легендарную «Алую стрелу».
А потом начал свой долгий, долгий спуск с орбиты.
Где-то там, внизу, его ждала встреча с Эльжбетой.
Сердце Джонатана замирало в радостном предвкушении.
Оригамист
Из соседней системы пришёл запрос на переход, и оригамист Диаколы очнулся от цветного сна, полного волнующейся зелени и перестука колес. Ощупав пространство своими странными органами чувств, он выделил нужный сектор на периферии, убедился в мирных намерениях тех, кто стучал в многомерность ворот его системы и приготовился к приёму гостей.
Пространство встопорщилось, вздыбилось, пошло волнами складок, смялось по незримым линиям струн — горы-долины, долины-горы, — которые сошлись в одной координате на самой границе системы, и там сложилось в журавлика-оригами. Журавлик приблизился к солнцу и оказался межзвёздным лайнером, который расправил пилоны энергосборников, жадно впитывая излучение светила перед новым прыжком сквозь ничто.
Бездонные утробы накопителей были заполнены ещё до пересечения орбит газовых гигантов системы — но лайнер продолжал свой путь и вскоре достиг внутренних планет. На орбите четвёртой от солнца он высеял десяток малых кораблей, немедленно устремившихся к ближайшему шароцвету, откуда им навстречу уже мчался рой мелких судёнышек, контейнеров и вольных торговцев-пустотников верхом на газовых ракетах. Шароцвет гостеприимно распахнул устьица шлюзов навстречу прибывшим и поглотил их всех.
Лайнер принял на борт пассажиров и груз, отмахнулся от пляшущих вокруг торговцев ленивыми шлепками силовых полей и продолжил свой путь сквозь систему, пересекая её по плоскости эклиптики. Очутившись среди ледяных планетоидов внешнего края, корабль послал запрос на переход.
Несколько мгновений спустя было получено разрешение, и накопители корабля отдали собранные гигаджоули энергии пустоте. Развернувшись в плоскостную выкройку самого себя, лайнер перестал существовать в занимаемой им мгновением раньше координате.
В одной из ближайших звёздных систем пробудилось могущественное сознание и принялось деловито сминать ткань пространства в журавлика-оригами.
Горы — долины, долины — горы…
Ритм привычных манипуляций дружественного разума убаюкал оригамиста Диаколы, и, внеся в свою бездонную копилку полученную за переход плату, он провалился в сон, полный волнующихся колес и перестука зелени.
До следующего корабля.
Топь в очередной раз чавкнула, и сапоги Малышева погрузились по колено. Андрей выругался и протянул профессору слегу, но тот только беззаботно махнул рукой:
— Ничего-ничего, не беспокойтесь, сейчас сам выберусь. Как там в анекдоте? Пользы никакой, зато к земле привыкаю.
Андрей пожал плечами и зашагал вперед, пробуя неверную почву слегой и обходя заросли рогоза. Все было похоже и не похоже на сон. Так же чавкало под ногами, так же несло распаренной топью, так же гудело комариное облако. Не было лишь огоньков.
Церкви тоже не было. Вместо нее высилась посреди болотища одинокая стена, и за дверным проемом ее, проемом без двери, дрожало зыбкое марево. Андрей смахнул со лба пот и облизнул соленые губы.
— Это и есть она?
Благоговение в голосе профессора его позабавило. Он даже хмыкнул.
— Не смейтесь, Андрей Дмитриевич. Вам-то не в новинку, а я столько думал о ней, столько писал — а вижу впервые.
— Я не смеюсь. А вы не расслабляйтесь пока. Видите, где осока густо растет? Нам к тому ручью. Не стойте только на месте, засосет.
Они пробирались по болоту еще четверть часа, и профессор совсем выдохся, хотя и старался держаться бодро. Наконец они добрались до ручья. Малышев уронил слегу в грязь и тяжело опустился на вросшее в землю бревно. Андрей присел у воды. Подобрав гибкий прутик, он принялся ворошить прибившиеся к берегу листья.
— Вам, наверное, интересно, зачем я за вами увязался. А вы так и не спросили.
Андрей не отвечал. Он смотрел на приближавшегося с той стороны человека. У ног человека крутился небольшой пес, даже, кажется, щенок.
— Я не знал, что там есть собаки.
Щенок, похоже, заметил в воде какую-то живность — он тявкнул, подбежал к тростнику и принялся рыть лапами, разбрасывая грязь. Человек с той стороны подошел к ручью и остановился, не доходя несколько шагов до воды.
— Все-таки пришел.
Андрей ударил прутиком по воде, не поднимая глаз.
— А я собаку завел. Дункан! Дункан, к ноге.
Щенок перестал рыть и потрусил к хозяину.
— Андрюха. Посмотри на меня.
Андрей поднял голову.
Митька был не таким, как во сне, и не таким, как в горах. Но это был, несомненно, Митька. За спиною шумно дышал Малышев. Мертвый подошел ближе и присел на корточки напротив Андрея. Голос его звучал раздраженно-укоризненно:
— Ты меня боишься? Меня? Я тебя таскал сопляком у себя на горбу, когда ты орал и когда мать уставала тебя нести. Сочинял тебе какие-то дурацкие колыбельные, чинил твоих роботов. Я нос тебе подтирал, и задницу, кстати, тоже. И ты все-таки боишься меня.
Андрей хлестнул прутом по воде.
— Почему?
Профессор за спиной кашлянул.
— Простите, Дмитрий Дмитриевич, что вмешиваюсь. Видите ли, я тоже вас боюсь. Это в генах. Какая-то дремучая память предков. С этим сложно бороться, но, как видите, мы справляемся. У Андрея Дмитриевича получается гораздо лучше, чем у меня. Еще немного… Дайте нам еще немного времени, и мы научимся.
Митька помолчал, и потом, уже тише, попросил:
— Если придешь еще раз, фотку Аленкину принеси, а? И Димкину. Здесь плохо видно, но я уж как-нибудь разгляжу.
В ручье плеснуло. Связка писем, перевязанных бечевкой, медленно отделилась от противоположного берега и поплыла к Андрею. Он прикинул расстояние, нацелился прутиком и подогнал их к пучку травы у самых мысков своих болотных сапог. Андрей вылавливал письма из воды долго, слишком долго — достаточно долго, чтобы синеватые буквы адреса успели поплыть. Когда он снова взглянул на другой берег, Митьки там уже не было.
— Вы его огорчили.
Андрей смял в руке мокрую бумагу.
— По-вашему, он способен огорчаться?
— По-моему, да. Знаете, он не так уж отличается от нас с вами.
Андрей оглянулся. Профессор удобно расположился на бревне, вытянул длинные ноги и уже успел вытащить из кармана трубку.
— Не знал, что вы курите.
— Двадцать лет не курил. Врачи запретили. А теперь что уж.
Малышев чиркнул спичкой, раздул щеки — и над болотом поплыло облачко ароматного дыма.
— Знаете что, Андрей Дмитриевич? Вы идите. А я тут посижу.
— Как?
— А вот так. Даше я уже все объяснил, Ксения Павловна в деревню уехала, а когда вернется, Даша ей скажет… что-нибудь скажет. А кто еще у меня есть? Разве что вот вы.
Андрей мотнул головой.
— Я вас здесь не оставлю
— Да мне не сегодня-завтра все равно туда. Не жадничайте, Андрюша. Вы ведь уже видели, как она подходит, а я — нет.
За ручьем плясало марево, плясало и не могло пересечь полоску текущей воды. Малышев вытянул руку.
— Я отойду дальше, к той стене. Там она, кажется, пошустрее.
— Зачем вам так умирать?
— Умирать — оно, Андрюшенька, всегда неприятно. Но мне почему-то кажется, что если войдешь туда сознательно, с открытыми глазами… что-то будет по-другому. Не возражайте, пожалуйста, я уже все решил.
Андрей запихнул письма в карман и подобрал слегу.
— До свиданья, профессор.
— До свиданья. Надеюсь, нескорого. Приглядите там за моей Дашкой.
Когда шрамовник уже отошел на несколько шагов, Малышев его окликнул:
— Знаете, о чем я думал в последние дни, после вашего возвращения?
— О чем?
— Помните, я упоминал эксперимент. Что, если у тех, кто его поставил… кто ставит его сейчас. Что, если они вовсе не столь жестоки и бесчеловечны, как нам представлялось? Что, если у них есть цель?
— Какая цель?
— Примирение, Андрей. Примирение и понимание. Им надо зачем-то, чтобы мы научились жить в мире с мертвыми. Может быть, даже работать вместе, потому что мы можем то, что не могут они, и наоборот. Что, если человечество ждет некая опасность, и это — единственный способ ей противостоять? Подумайте об этом, Андрей.
И Андрей подумал. Он думал об этом всю обратную дорогу, пока вечер расцвечивал небо над верхушками сосен в зеленый и в розовый и зажигал на дальнем краю топи белесые огоньки.
7-8
…Заскрипев, распахнулась тяжелая дверь. Из-под церковного свода посыпалась труха и разлетелись голуби (откуда голуби на болоте, подумал Андрей), узкие лучи света ударили в щелястый пол (откуда свет?).
Ноги помнили, как пружинят ступеньки — не ступеньки, болотные кочки, выжимающие из себя соленую влагу. Андрей прищурился, вглядываясь в полумрак. За невысокой кафедрой, там, где должен был быть иконостас и алтарь, высился деревянный крест. У креста маячила фигура батюшки с кадилом. Батюшка, чернорясый, долгобородый, бормотал неразборчиво, кадило покачивалось в его руке. За крестом, в полушаге от батюшки, воздух начинал дрожать и плавиться — там уходил вверх темный купол Границы. На Границе стоял Митька и держал за руку…
— Камиль?
— Папа!
Только сейчас Андрей сообразил, что и в его руке зажата детская ладошка. Глянул вниз, на светлый хохолок на Димкиной макушке. Папа. Как Андрею хотелось, чтобы этот мальчик называл так его — но Димка тянулся к высокой фигуре за крестом.
— Приидет искупитель, — бормотал батюшка, поклакивали его зубные протезы, поблескивал высокий лоб с залысинами.
— Георгий Петрович?
— Искупитель приидет, и кровью своею нас всех причастит, и живых и умерших. И распахнутся врата…
Андрей знал, что спит, и сон этот ему не нравился. Он попытался проснуться, но воздух стал горяч и вязок, как расплавленное стекло. Сон не отпускал.
— Прошу.
Батюшка сделал рукой приглашающий жест, и Андрей почувствовал, как ноги сами несут его к алтарю и кресту.
— И молоточек-то, молоточек не забудьте.
— Папа?
Маленький Димка недоуменно смотрел, как его отец подхватывает под мышки второго мальчишку. Бледное личико Камиля было состредоточенным. Он и не подумал вырываться, когда Митька приложил его левую, сухую ручку к кресту и нанес первый удар. На пол закапало.
— Кровью своей… А что же вы, Андрей Дмитриевыч, что же вы? Ваша очередь.
Непонятно как в руке у Андрея оказался молоток — возможно, его успел втиснуть в ладонь назойливый батюшка. Димка смотрел снизу недоуменно и обиженно.
— Что же вы. Раньше сядем — раньше слезем, как говорили латиняне. Один гвоздик в одну ручку, другой гвоздик в другую. Потом за поперечину возьметесь с братцем вашим, он с той стороны, вы с этой, поднатужитесь — оно и завертится. А так никак. Присохло. Без смазки-то, без кровушки, не раскрутите. Монетка, монетка…
Кровь маленького ыырка стекала к подножию креста темной струйкой. Митька выжидающе смотрел единственным глазом, и суетился священник, и тянулся к отцу Димка. Андрей поднял молоток. Размахнулся и что было силы опустил его на поперечину креста, там, где она сходилась с основанием. Взметнулась вековая пыль. От грохота заложило уши. Стены церквушки дрогнули, зарябили, и по болоту прокатилось…
…задохнувшись, Андрей откинул с лица плащ-палатку. Вокруг ревело так, что, казалось, рушатся горы — но это всего лишь началась бомбардировка.
8
Долина кипела. Андрей отобрал полевой бинокль у лейтенанта, блюющего за грудой мешков с песком. Зачем нужны мешки, Андрей не понимал, пока одна из бомб не разорвалась в скалах внизу, и НП не окатило каменным крошевом.
— Могли бы зэков каких-нибудь нагнать, — прохрипел рядом немолодой майор.
И выматерился. Из-под его фуражки, с седоватых волос ручейками стекал пот.
— Зэки давно бы уже разбежались. Выковыривай их потом отсюда.
Голос у полковника был спокойный, но странным образом перекрывал царящий в долине ад. Андрей мельком взглянул на него и понял, что Разинцев уже все для себя решил. Откроется Граница, не откроется — вернется к себе домой, нальет коньяку и застрелится. Шрамовник навел бинокль на бывший пехотный лагерь. На месте палаток и вчерашних костров висело облако пыли. Что-то горело, хотя, казалось, гореть было уже нечему. Обильно сдобренный кровью камень потрескался, обуглились невысокие деревца, и несло оттуда гарью и пороховым дымом. Запаха сгоревшей плоти пока не было, но он будет. К вечеру потянет мертвечиной…
— Ну вот, кажется, и все, — так же ровно сказал полковник. — Ждем.
— Чего ждем? — истерически взвизгнул майор. — Ты что, не видишь? Этих перебили, сейчас за нас возьмутся. Думаешь, им нужны свидетели?
Словно в подтверждение, неподалеку грохнуло. С обрыва посыпались камешки. Майор вскочил и кинулся было бежать, но полковник ухватил его за шиворот и швырнул обратно на землю.
— Сиди.
Майор тихонько заныл. Полковник повел головой, будто воротник натирал ему шею, и повторил:
— Всем сидеть. Ждем, наблюдаем за Границей.
Долго ждать не пришлось. Андрей увидел в бинокль, как над медленно оседающей пылью зарябил воздух. Это напоминало мираж, висящий над шоссейными дорогами в особо жаркие дни. То же мельтешение на грани видимости, и черный асфальт превращается в озерную гладь. Казалось, по предгорьям разливается прорвавшая плотину вода. Не темными кляксами, как на снимках со спутника — живой волной текла по земле чернота.
Рядом охнул лейтенант. Откашлялся, но голос его все равно пустил петуха:
— Скалы… это удержат?
Андрей пожал плечами. Камень держал Границу лучше, чем земля. У плеча завозился Печник. Привстал, вытянул тощую шею и уставился на сжирающее долину черное озеро.
— Не удержат. Надо уходить.
— Без паники. Никто никуда не уйдет.
В глазах полковника бегали сумасшедшие огоньки. Печник поднялся, и, отряхнув колени, полез на груду мешков.
— Назад!
Андрей перехватил руку полковника и вырвал пистолет.
— Ах ты су…
— А-а!
Лейтенант что было силы боднул Разинцева головой в живот. Тот выдохнул и тяжело осел. Майор, не переставая скулить, поднялся на четвереньки.
— Тикать надо. Тика-ать.
Андрей понял, что у него в руке зажат пистолет полковника, и что все смотрят на него.
— Испытание прошло неудачно.
Он откашлялся, чувствуя, что еще немного — и заголосит, как мальчишка-лейтенант.
— Надо эвакуировать лагерь. И быстро. Майор, распорядитесь.
Седоватый вскочил и рванул вверх по склону, крича на бегу. Андрей продолжил:
— Лейтенант, ведите командующего. Грузитесь в вертолет.
Суворов попробовал поднять полковника. Тот мешком осел на землю. Лейтенант беспомощно оглянулся.
— Он не идет.
— Печник, помогайте.
Андрей, крякнув, вздернул Разинцева на ноги и потащил к лагерю. Голова у полковника моталась, как у дохлой птицы. Он что-то бормотал, но у шрамовника не было желания прислушиваться. С другого боку пристроился Печник, и стало полегче.
Едва они дошли до первого ряда палаток, их чуть не сшибли с ног. Метались солдаты. Гудя, в небо ушел переполненный вертолет. У второго стояла давка — летчика выкинули из кабины, и он кричал пронзительно и жалобно, извиваясь под ногами дерущихся. Печник, осевший под грузным Разинцевым, прохрипел:
— Бросьте его, Андрей Дмитрич. Бросьте.
— Помолчите. Давайте к скалам. Если заберемся достаточно высоко…
Когда они пробились к скальной стене, стало ясно, что полковника не утащить. Грузное тело обвисло у них на руках. Разинцев и не пытался двигаться.
— Черт! Че-ерт!
На гору гроздьями карабкались солдаты в пятнистой форме. Это напоминало турнир по дикому скалолазанью — разве что то один, то другой участник турнира с криком срывался вниз. Других звуков на плато не было. Только сейчас Андрей заметил, что гул в долине стих и замолчал лагерь.
— Лезьте!
Наконец и Печник не выдержал.
— Что вы смотрите, лезьте быстрее.
Андрей осторожно опустил полковника на землю и полез. Рыхлая порода крошилась под пальцами, ноги в скользких ботинках срывались. Впереди споро карабкался Печник. Даже и сейчас он не бросил мешка, и тот болтался у него за плечами. Андрей толкал себя вверх. Скоро дыхания стало не хватать, губы посолонели от пота. Пот стекал в глаза, мешая разглядеть неровности скалы. Пальцы обшаривали склон в поисках мельчайших выемок.
— Лезьте, у вас хорошо получается.
— Заткнитесь, — прохрипел Андрей, распластываясь по скале.
Мимоходом глянув вниз, он увидел, что там уже все почернело. Граница накрыла сбитые отступлением палатки и посадочную площадку, и сейчас медленно поднималась вверх, как вода, наполняющая шлюз. С удивлением Андрей понял, что забрался уже высоко. Солдаты остались внизу, и одно за другим зеленые пятна тонули в черноте. Шрамовнику даже показалось, что он видит расходящиеся круги — и тут рука сорвалась. Одно ужасное мгновение он провисел над пропастью, цепляясь одной рукой, но потом все же сумел ухватиться и подтянуться. Ноги нашли опору. Андрей прижался к камню и понял, что весь дрожит. Ободранная ладонь кровоточила.
— Все, не могу. Лезьте без меня.
Печник остановился — и стал спускаться.
— Куда?!
Не говоря ни слова, мусорщик ухватил Андрея за ворот и с неожиданной силой потянул вверх.
— Лезьте! Давайте, впереди меня, ну!
И, подчинившись этой силе, Андрей снова пополз вверх. И тут подъем неожиданно кончился. Он перевалился через край и распластался на камнях, вжавшись лицом в острое крошево. Но рука снова затеребила, не давая покоя.
— Лезьте!
— Куда?!
— Ко мне на плечи! Ну!
Андрей, уже ничего не соображая, ухватил Печника за плечо и наступил ботинком на согнутую спину.
— Держите!
Шрамовник не сразу понял, что Печник сует ему сигнальный факел.
— Давайте, зажигайте. Вертолет за вами спустится. Меня вытащит Камиль, но двоих он не удержит.
Задыхаясь, Андрей смотрел, как черная волна захлестывает скалу и растекается под ногами.
— Ну же!
Когда Граница коснулась ног Печника, тот напрягся и задрожал.
— Зажигайте!
Андрею передалась дрожь. Он сумел отломить верхушку факела только с третьей попытки, и в небо ударил сноп красных искр. Кругом уже царила ночь, и в этой ночи вдруг засветился проем. Бледная детская ручка вцепилась в ладонь Печника и потянула. Тот закричал:
— Подожди, Камиль, подожди! — но рука уже утягивала его туда, в свет.
Андрей почувствовал, что опора под ногами исчезла, и он падает. Со странным спокойствием он подумал — когда эта штука сомкнется над головой, что будет? Сразу ли остановится сердце, или еще придется помучиться, как солдатикам там, внизу? Неожиданно подошвы наткнулись на твердое, и Андрей понял, что снова стоит на чьих-то плечах. Чьи-то руки крепко сжимали его лодыжки, и пальцы этих рук были холодны. Андрей опустил глаза. Митька смотрел в лицо брату, и оба его глаза были на месте, а губы кривились и дрожали от усилия.
Сверху загудело. Канат, упавший из вертолетной двери, ударил Андрея по щеке. Поднятая винтами буря на мгновение разогнала черноту. Уже проваливаясь в свет, Андрей успел увидеть, как Митька машет ему снизу рукой и кричит что-то — но что? — и за митькиными плечами стоят сотни, тысячи… А потом вертолет ушел в натруженное, самим Господом распаханное небо.
5
Андрей с трудом отделался от Даши у дверей подъезда. Та смотрела преданными собачьими глазами и никак не хотела уходить. Только сурово рыкнув, шрамовник заставил девушку убежать вверх по лестнице. Кажется, на площадке второго этажа она разревелась.
Шрамовник остановился посреди двора и посмотрел на часы. Можно было еще успеть заскочить к Вике — та жила недалеко. Однако идти не хотелось. Опять пятиминутные ласки и скомканное прощание. Вика плакать не будет, это точно, только вот приходить к ней с пустыми руками Андрей не привык. Да и не при параде. Андрей провел рукой по щеке. Пальцы кольнула щетина. Он не брился уже дня три. Утром будили звонками и вызывали в управление, требовали вносить в рапорт бесконечные мелкие поправки. Что-то им там не по душе пришлось в его последнем деле. Шрамовник недовольно поскреб подбородок. Если взять такси, можно успеть к Гагарычу. Там старомодно и просто, там подают отличный кофе в маленьких чашках, и притом работает последняя в Москве цирюльня. Там можно позволить себе расслабиться и хотя бы час-полтора ни о чем не думать. Андрей потянулся так, что хрустнули суставы, и решительно зашагал к въездной арке.
В кафе было пустовато — середина рабочего дня. Со стен глянцевито улыбались фотографии черных саксофонистов. Андрей миновал стойку бара и прошел в комнату, где среди зеркал и высоких кожаных кресел хозяйничал сам Гагарыч. Из динамиков лился знойный джаз. Поговаривали, что сам хозяин некоторое время подвизался в джаз-банде, но неудачно. Длинноносый, рыжеватый и веснущатый, он уже спешил навстречу Андрею.
— Какие люди!
Лошадиное лицо Гагарыча расплылось в улыбке.
— Что будем делать? Стрижка, бритье? Вам, Андрей Дмитриевич, не мешало бы подстричься.
— Побрей пока, а потом видно будет. И попроси там кофе сварить, у меня от этой духоты глаза слипаются.
— Да, жара страшная. Адская жара. Я бывал в Лос-Анджелесе, так вот даже там не так жарко.
Гагарыч мигнул расторопному пареньку-помощнику, а сам уже ловко взбивал пену в чашечке. Брил он по-старинному, преострыми опасными бритвами. Распаривал кожу на щеках собственным травяным настоем, и одеколон у него был тоже свой, сделанный на заказ. Андрею нравился тонкий запах пены, ее нежное пощипывание, нравилось откидывать голову в кресле, подставляя горло под лезвие. Это создавало иллюзию беспомощности, полной беззащитности и зависимости от руки мастера. Расслабляющая, приятная иллюзия.
— И в Алжире жары такой не было, и в Марокко, — продолжал болтать Гагарыч. — Только в Монголии на Халхин-Голе, в первое военное лето — вот тогда была такая же жара, у танков броня горела, и пить хотелось ужасно.
Гагарыч был слегка чокнутым — по крайней мере, его воспоминания наводили на такую мысль. Сам он утверждал, что родился двенадцатого апреля, в День Космонавтики, но какого года, точно припомнить не мог. Возможно, поэтому клиентов в маленькой цирюльне всегда было немного. А вот Андрей любил Гагарыча и доверял ему, как мало кому доверял.
— Мы, помнится, заходили тогда на «курносом» на позиции японцев…
Паренек-подмастерье притащил кофе. Андрей втянул горьковатый аромат и прикрыл глаза. Под ухом гундосил Гагарыч, щеки горели в предвкушении одеколона, и вяло, медленно вращались под потолком лопасти вентилятора. Монетка-монетка крутилась на столе, где-то гудел вертолет, и Митька улыбался из песочницы ощеренным мертвым ртом. Андрей вздрогнул и проснулся.
— Ай, — взвизгнул Гагарыч, отдергивая бритву.
На лезвии темнела капелька крови.
— Ну что ж вы так, Андрей Дмитриевич? Еще бы чуть–чуть — и порезал бы вас. Головку-то держать надо.
— Задремал, — виновато сказал Андрей.
Гагарыч уже прижег ранку одеколоном и махал над лицом Андрея полотенцем.
— Заклеивать не буду — некрасиво получится. Ну, все, неосторожный вы мой человек. Пейте кофе, а то заснете так, и бах — под машину. А я пока за геликоном схожу.
Андрей улыбнулся. Когда-то у него был друг, Виктор. Они учились вместе в школе. Сейчас тот стал довольно известным художником, но в былые времена, еще до того, как Андрей пошел работать в СКР, они часто собирались в мастерской у Виктора. Пили пиво и трепались ни о чем. Однажды заговорили о гениях, и Виктор сказал: «Вот, Андрюха, все говорят: талант, талант. Талант не бережется, талант разбрасывает себя. И правда, талантливые люди начинают черпать из себя смолоду. Им кажется, у таланта нету дна, они спешат поделиться. И часто, чаще, чем кажется, вычерпывают все досуха. А маленький человек, серенький — он не черпает, он все копит. Копит, всю жизнь копит, а жизнь у него горькая, трудная, и много всякого скапливается. И вот однажды он возьмется за перо или за смычок, и как выплеснет все это! И сразу понятно — гений. А он не гений. Он просто много успел скопить»
Гагарыч писал симфонию. Он писал ее много лет, дольше, чем Андрей его знал. Последние несколько месяцев цирюльник все намекал, осторожно, ненавязчиво. Наконец Андрей понял, что Гагарыч хочет, чтобы его послушали. И обещал выслушать. Похоже, тот наконец решился.
«А что, — весело подумал Андрей, — вдруг и вправду — копил в себе человек, копил, и сейчас выплеснет в мир такое, что никому и не снилось».
Гагарыч вернулся, опутанный геликоном. Геликон был похож на сияющую золотую змею, и раструб ее казался змеиным зевом, пожирающим особенно робкого и смиренного кролика. Гагарыч протер лысину, пригладил жидкие рыжие волосы, набрал в грудь воздуха и заиграл. Из зева вырвались жалкие, сипящие звуки, в которых с трудом угадывалась мелодия. Звуки бурлили и клокотали под потолком, Гагарыч отчаянно раздувал щеки — и под этот печальный рев Андрей неожиданно осознал, что его поездка и впрямь ничем хорошим не кончится.
6
СКР занимала бывшее здание Университета на Моховой. Десять лет назад желтые корпуса выгорели почти дотла, и приунывшие журналисты переехали на Воробьевы Горы. А спустя несколько месяцев старое здание засияло новенькой краской, а у ворот появилась незаметная будка. У входа было налеплено десятка два разноцветных вывесок, начиная от «Мострансконторы» и кончая «АОО «Клубничка». И среди них притулилась одна, не самая яркая. На ней значилось «СКР, Московский филиал». Под надписью были указаны часы работы. Человек со стороны предположил бы, что контора СКР занимает две, от силы три комнаты где-нибудь в левом крыле. Что ламповые плафоны там засижены мухами, а на столе секретарши, между телефоном и тюбиком с помадой, видны несмываемые кофейные полукружья. Человек со стороны ошибся бы. СКР — СКАР, давно и прочно прозванная москвичами «Орденом Шрама», — занимала все здание, включая четыре подвальных этажа. Остальные вывески были фальшивками. А человека со стороны и близко бы не подпустил охранник, дежурящий в незаметной будке у ворот.
Андрей подмахнул на выходе пропуск, сбежал по ступеням крыльца и пошел к своей серой служебной иномарке. Та была припаркована на противоположной стороне улицы на частной стоянке. У парковочного автомата, прислонившись к нему спиной и неловко скособочившись, стоял Печник. Рядом валялся мешок. Дежурный, прохаживающийся за турникетом, то и дело поглядывал на мусорщика, но гнать отчего-то не гнал. Андрей остановился, побрякивая ключами.
— Дожидаешься?
— Возьми меня с собой, — без выражения сказал Печник. — Возьми, пригожусь.
— Ты как, в багаже у меня полетишь?
— Возьми.
— Вот упрямая бестия, — пробормотал Андрей.
Он скормил автомату мелочь и, обогнув турникет, распахнул пассажирскую дверцу.
— Давай садись.
Печник подобрал мешок, и, слегка прихрамывая, пошел к машине.
7
Сильно трясло. Андрею до этого приходилось летать на вертолете, но с этим что-то было не так. Рев двигателя то и дело срывался в скрипучий вой, и тогда старый КА-32 ощутимо дергало. Печник, сидящий рядом, на скачки вовсе не обращал внимания. Он закрыл глаза и, похоже, спал — не выпуская при этом мешок.
Андрей сорвал наушники и склонился к сопровождавшему их лейтенанту.
— Чего трясет так?
— А?
— Трясет чего? — проорал Андрей.
— Над горами летим, — завопил в ответ лейтенант. — К тому же Граница. Дыры.
— Чего?
— Воздух разреженный, говорю. Как на большой высоте.
Андрей кивнул и снова нацепил заглушки. Вой стал потише. Внизу разворачивалась горная цепь. Солнце уже зашло, но последние розовые лучи пробивались из-за хребта, и тем темнее на их фоне казались ущелья и низкие предгорья.
Лейтенант открыл рот и прокричал что-то. Андрей освободил одно ухо.
— А?
— Садимся сейчас. Скажи своему калмыку, чтобы бошку под винт не совал.
Печник приоткрыл черный глаз. В ту же секунду вертолет ухнул вниз. Двигатель отчаянно взревел, но тут же выправился, и КА-32 грохнулся на узкую площадку. У Андрея клацнули зубы, и он чуть не прикусил язык.
— Пилоты, блин!
Лейтенант уже выскочил и, пригибаясь, побежал к палаткам. Андрей выпрыгнул за ним. Под ногами хрустнул мелкий щебень, и обдало сильным ветром. Вжав голову в плечи, он оглянулся на Печника. Тот не спеша поднял мешок и боком сполз к дверце. В кабине матерился летчик. На краю поля хлопал конус, и над лагерем бешено и потерянно метались прожекторные лучи.
— Ваше удостоверение я вижу, и не суйте мне его под нос. А это кто?
Полковник в артиллерийских погонах дернул щекой в сторону Печника. Тот стоял, потупившись и теребя мешок. Под потолком палатки мигал фонарь «летучая мышь». Задняя стенка полоскалась — похоже, недостаточно растянули и поленились исправлять. В предбаннике орал в телефон связник.
— Вы понимаете, что я вас обоих должен арестовать и отправить в штаб округа? Притаскиваете черт знает кого, без документов. А потом жалуетесь: ах, военные нас обидели, ах, наши полномочия. Так?
Последнее было сказано на полтона тише. Андрей решил, что полковник Разинцев из тех начальников, которые успокаиваются, хорошенько наорав на подчиненных. Вот и сейчас военный смягчился и посмотрел на Андрея почти милостиво:
— Ну, что вы молчите?
— СКР не отчитывается перед армией. Ни перед вами, полковник, ни перед штабом округа. Я взял с собой специалиста, потому что считаю, что его присутствие может оказаться полезным и даже необходимым.
— Специалиста?
Полковник всмотрелся в одноглазое, будто сведенное судорогой лицо. Глаза у него расширились, и он даже чуть попятился. Андрей подумал, что не зря про армейских ходят скверные анекдоты. Бедняга и вправду суеверен.
— Вы хотите сказать, он…
— Нет, он не ыырк, конечно.
Показалось, или артиллерист действительно вздохнул с облегчением?
— Ну и шуточки у вас… Ладно. Я вам доверяю, но в случае чего вы за него отвечаете. Забирайте вашего специалиста. Операция начинается в шесть утра, в пять тридцать сбор на наблюдательном пункте. Лейтенант Суворов вам покажет. До этого постарайтесь не путаться под ногами и не вздумайте распоряжаться…
— Я знаю свои полномочия.
— Вот-вот. И отлично. Эй! Суворов!
Он обернулся в сторону предбанника. Полог вздернулся, и под него поднырнул давешний лейтенант.
— Покажите этим двоим, что и как.
Он снова глянул на Андрея:
— Палаток лишних у нас нет, так что переночуете в кухонной. Заодно поужинаете. Что-нибудь еще вам от меня надо?
Андрей замялся на секунду, затем сделал Печнику знак выйти. Полковник кивнул лейтенанту, и тот вывел контрабандиста, старательно опустив полог.
— Что?
Андрей поморщился.
— Мне сообщили, что вы собираетесь вскрыть Границу.
— И?
— Как вы хотите это сделать?
Полковник моргнул, а потом ухмыльнулся. Его верхняя губа вытянулась, придав ему поразительное сходство с лошадью.
— Ваше начальство вам не сообщило?
Андрей покачал головой.
— Мне сказали, что дадут ориентировку на месте.
— Завтра. В пять тридцать утра.
В голосе полковника звучало чувство глубокого удовлетворения. Когда Андрей выходил, тот еще улыбался.
Полевая кухня была холодна, как айсберг. Дежурные убрались в палатку и, несмотря на увещевания лейтенанта Суворова, заявили, что никакого ужина для уполномоченных из Москвы у них нет. Кончилось это тем, что лейтенант наорал на повара, и тот неохотно выдал буханку черствого хлеба. Костер задувало ледяным ветром. Андрей дрожал, съежившись под одолженной у Суворова плащ-палаткой. Печник, казалось, не чувствовал холода. Лейтенант отошел куда-то и вернулся с котелком чуть теплого чая.
— Можно разогреть, — предложил он, нацепил котелок на длинную ветку и поднял над костром.
Печник, не говоря ни слова, развязал мешок. Оттуда показалась бутылка водки, колбаса, несколько длинных огурцов и знаменитые, так и не опробованные Андреем лепешки.
— О, да вы богато живете! — восхитился лейтенант.
На вид ему было лет двадцать, и на его курносом, незагорелом лице смешно оттопыривались пухлые детские губы. Печник порылся еще и вытащил пластиковые стаканы. Лейтенант быстро разлил водку.
— Ну, за здоровье… Как вас, уважаемый?
Он поднял свой стакан и улыбнулся Печнику. Андрей не ожидал, что тот ответит, но мусорщик приветливо кивнул:
— Рахмад Акмамбекович.
— Рахмад Акмамбекович, твое здоровье.
Не чокаясь, выпили. Андрей ощутил, как водка огнем прокатилась по пищеводу и взорвалась в желудке маленькой бомбой. Только тут он сообразил, что, кроме трех чашек чая и Гагарычева кофе с бисквитом, ничего с утра не ел. Поспешно потянулся к лепешке, уже чувствуя, как ударяет в голову хмель.
Печник разделывался с ужином не спеша, обстоятельно. Лейтенант жадно откусывал куски колбасы, жевал хлеб, роняя крошки на острые камни.
— Нежирно вас тут кормят, солдатик, — покачал головой Печник. — Вижу, совсем ты голодный.
Суворов опрокинул второй стакан, утерся рукавом.
— Да уже неделю тут стоим, ни тыр, ни пыр. Говорят, какие-то части из Кажганды подгоняют.
Андрей насторожился. Отложил лепешку, отставил едва початый стакан.
— Из Кажганды? А кто у нас там стоит?
— Вроде пехтура. И эти… чурки. Ой, ты извини, батя.
Он виновато взглянул на Печника. Тот махнул рукой, ничего, мол.
— Наши части и местные. Учения какие-то собираются проводить, черт-те что. А у меня дружок на аэродроме в Кажганде механиком. Так, говорит, им тоже пришла разнарядка: к утру шестого все перебрать, самолеты заправить и ждать приказа. Значит, еще и авиацию подключили.
Недоброе предчувствие, мучившее Андрея весь день, пробудилось и царапнуло под ребрами.
— Зачем авиацию?
— А хрен их знает. Над Границей не полетаешь. Собирались еще неделю назад эвакуироваться, а тут — нате, пожалуйста. Дружок мой уже губу раскатал. Думал, пока суть да дело, смотается в увольнительную к себе в Рязань. Нет, запрягли всех. Масштабные, бля, учения всех родов войск. В жопу пусть себе засунут эти масштабные.
Парнишка стремительно хмелел. Он снова потянулся к бутылке. Там уже плескалось на самом донышке.
— Слышь, — лейтенант обернулся к Андрею и хитро сощурился, — а чего вы с батей вообще здесь? Ты извини, брат, но я у полкана твой пропуск подглядел. Ты же из этих… люди в штатском. Шрамовник, да?
Андрей не смотрел на паренька. Стряхнув с колен крошки, он встал и пошел за палатку. Там гора скатывалась вниз двухсотметровым обрывом. Весь их лагерь примостился на неширокой полке между пропастью и скальной стеной, уходящей вверх и вверх, к седловине перевала. Долина под горой была погружена во тьму, лишь чуть серел серпантин ведущей к перевалу дороги. И там, внизу, в черноте, помаргивали светляки. Огни пехотного лагеря? Для чего загнали в эту щель между горой и Границей не сто, не двести человек — судя по ярким точкам, не меньше двух, а то и трех полков. Дай бог, чтобы не целая дивизия жалась в долине. Зачем?
Сзади зашелестели падающие с тропы камешки и послышались неровные шаги. Голос с легким восточным акцентом спросил:
— Ну что, Андрей Дмитрич, уже догадались? Или подсказать?
Андрей поддел носком ботинка скальный осколок, столкнул его в пропасть. По камням внизу застучало.
— Был один такой умный человек, — продолжил голос, — а, может, и не очень умный. Звали его то ли Иваном, то ли Йонаханом, то ли вообще Павлом, и написал он одну книжку. Эту книжку очень любят у вас на Моховой.
Недоброе предчувствие взвыло во весь голос. Андрей так резко крутанулся, что чуть не потерял равновесие. На секунду представилось, как, раскинув руки, его тело валится на острые камни внизу. Потом видение смыло волной ярости.
— Они собираются их всех угробить? Открыть Границу кровью? Они что, спятили?! Это же безумие!
— Ну почему же?
В темноте шрамовник не мог сказать наверняка, но, кажется, Печник улыбался.
— Это вовсе не безумие. Это просто одна из теорий. Наверное, вам не раз говорил ваш профессор… Георгий Петрович, кажется? Если на Границе пролить очень много человеческой крови, она разомкнется. Это пробовали проделать уже не раз. Но никто до сих пор не думал, что понадобится столько крови.
Он кивнул на долину. Андрей ошалело вглядывался в спокойное скуластое лицо.
— Кто вы такой, Печник? Кто вы, черт побери, такой?
Печник пожал плечами.
— Я простой мусорщик. Не забирайте в голову. Пойдемте лучше чай пить.
— Мне надо поговорить с полковником.
— Не надо.
Но Андрей уже шагал к лагерю.
На сей раз полковник орал так, что «летучая мышь» под потолком выплясывала дикую пляску, а часовой то и дело норовил заглянуть вовнутрь. Когда ушастая, наголо выбритая голова в очередной раз скрылась за пологом, полковник перевел дух и громко зашипел:
— Вы думаете, мне это нравится? Думаете, я тут чем-то распоряжаюсь? Да вы что, идиот? Я бы и сам всех по домам распустил, первый бы сбежал отсюда, только бы меня и видели. Не могу. Приказ. И у вас приказ. И, между прочим, у вас там все знают и все одобрили.
— Не может быть, — возразил Андрей, понимая, что так оно и есть.
Полковник пропустил это мимо ушей.
— Послушайте, нам бога надо молить, чтобы эта дрянь сюда не добралась. А вы мне тут панику разводите.
— А что же с ребятами в долине? Вы утром просто прикажете открыть огонь по лагерю, сбросите на них пару бомб…
— И прикажу! — снова взорвался полковник. — Прикажу! Мне же приказали, и я прикажу! И вы не будете совать свой нос, будете делать, что вам велено.
Он приблизил лицо к Андрею и снова зашептал:
— Вы что думаете, мне приятно по своим стрелять? Я радость получаю от этой бойни? Да вы знаете, что штаб делал запрос в ваш чертов СКАР. Просили дать нам приютских — все равно им подыхать, так хоть быстро помрут, не на каких-нибудь урановых рудниках. Нет, отказали! Ваша, говорят, операция, вы и расхлебывайте. А у нас этика-эстетика. А похоронки по всем этим мальчишкам кто будет рассылать, вы?!
Андрей подумал, что если бы внизу были дети из приютов, ему пришлось бы пристрелить полковника. И почувствовал недостойное облегчение.
— Ну что, успокоились? — прогудел полковник. — Тогда идите, идите, не мешайте. Мне еще летучку проводить, а я не спал три дня. И никто из офицеров не спал. Идите хоть вы отоспитесь. Завтра нам силы понадобятся. Вдруг она, сука, и впрямь откроется?
Андрей шел от палатки, опустив голову и пиная мелкие камешки. Небо на востоке уже чуть светлело. Он шел и корил себя. Бормотал сквозь зубы: «Что, брат, сдулся? Спекся? А надо ведь было старого хрыча прибить». Можно было, конечно, нагнать сюда газетчиков. Так наверняка поступил бы Митька. Он ведь и сам был из их братии. Верил в силу произнесенного слова. Андрей вытащил мобильник и взглянул на табло. Без четверти пять. Не успеть. Даже если разбудить звонком Левку Первушкина, Митькиного оператора и закадычного друга — все равно не успеть. Пока тот глаза продерет, пока поймет, что к чему, пока дозвонится до редакции… Оставалось только ждать.
У костра Печник допивал чай. Лейтенант Суворов лежал, положив голову на согнутый локоть, и блаженно посапывал. Увидев Андрея, мусорщик выплеснул из второго стакана остатки водки, протер салфеткой и налил мутноватого кипятку.
— Вот, выпей, Андрей-багдасар.
Андрей устало опустился на плащ-палатку и сказал:
— Как вы мне надоели своими ужимками, Печник. Как вы все мне надоели.
Чай, однако, он взял и с отвращением выпил. Горло саднило от крика.
— Хотите, анекдот расскажу, Андрей Дмитрич? — невозмутимо предложил мусорщик.
— Валяйте, — вяло согласился Андрей.
— Приходит ангел смерти к молдованину, к японцу и к русскому. И спрашивает: «Чего бы вам такого из выпивки и закуски принести напоследок, чтоб умирать легче было?» Молдованин попросил вино и мамалыгу, японец сакэ и вареную рыбу, а русский — стакан живой воды и селедку. Ангел все это принес. Молдованин выпил вино, съел мамалыгу и умер. Японец выпил сакэ, съел рыбу и умер. А русский селедку в стакан с живой водой положил, пригорюнился и говорит: «Одни мы с тобой, золотая рыбка, остались!»
Шрамовник угрюмо посмотрел на Печника:
— А смысл в чем?
— А вам еще и смысл нужен?
— Тьфу!
Андрей сплюнул. Отпихнув разметавшегося во сне лейтенанта, он завернулся в плащ-палатку и закрыл глаза.
4
Выходя от Алены, Андрей всегда стремился прикрыть дверь потише и побыстрей спуститься по лестнице. Фокус этот проходил с переменным успехом, но сегодня не удался. На верхней площадке хлопнула дверь, простучали торопливые шаги, и задыхающийся голос спросил:
— Вы уже уходите, Андрей Дмитриевич? К дедушке не зайдете? Вы знаете, он вас так ждет всегда.
Андрей обреченно вздохнул и обернулся. Внучка профессора Малышева, Даша, стояла на ступеньках. Очень рослая для своих шестнадцати лет, русокосая, с карими глазами, опушенными длиннющими ресницами, она смотрела безнадежно и преданно. По ее лимонно-желтому сарафану расплывались темные пятна пота.
— А ты почему не в школе?
— Географичка заболела. Нас отпустили с последнего урока.
Она говорила, теребя пушистую, выбившуюся из косы прядь и безотчетно слизывая капельки пота с верхней губы. Язык у нее был нежно-розовый, но почему-то напоминал коровий.
— На пять минут, больше не могу, — сказал Андрей и, протиснувшись мимо Даши, начал подниматься по лестнице.
В квартире профессора пахло нафталином и ландышами от сердечных капель. Домработница Ксения, пышная и голосистая тетка лет сорока, увидев Андрея, шмыгнула на кухню и задергала там защелкой. Подобно большинству деревенских, Ксения опасалась шрамовников.
— Вы проходите. Дедушка в кабинете. Я сейчас чаю принесу.
— Не надо чаю, — взмолился Андрей.
Оставив Дашу изумленно хлопать глазами, он прошел в кабинет. Георгий Петрович уже шагал ему навстречу, широко разведя руки. До объятий, впрочем, дело не дошло. Андрей твердо пожал протянутую руку и опустился в кресло, демонстративно глянув на часы.
— Спешите? Все куда-то спешат, — прогудел Малышев. — Один я никуда не тороплюсь. Сижу тут, бирюк-бирюком, не знаю даже, что в мире делается.
Андрей кивнул на разбросанные по столу бумаги и стопки книг.
— Опять пишете?
— Пишу, пишу, куда денусь.
Малышев повел плечами, и, усевшись, вытянул длинные ноги. Черты лица у него были мелкие, вовсе не подходящие для огромной головы и высокого лба с залысинами.
— Вот, задумал что-то вроде эссе. И как раз по вашей части. Я, видите ли, давно уже вас подстерегаю. Чуть дверь внизу хлопнет, посылаю Дашку проверить — не Андрей ли Дмитриевич пожаловал. И у невестки вашей спрашивал, но она особа молчаливая.
— Алена не знает, где я.
— И ради бога. Ну да я много времени у вас не отниму. Так, хочу проверить пару мыслишек. Вы ведь, в силу вашей… хмм… профессиональной деятельности, являетесь чем-то вроде эксперта по Границе.
— Почему вы так думаете?
Профессор замахал длинными руками.
— Ни в коей мере не хочу нарушать вашу секретность, и не претендую…
— Служба контроля рождаемости не работает с Границей.
— Даже так? Ну и славно. Тогда просто послушайте, как новый человек, свежий, так сказать. А то ведь глаз замыливается, а Дашке мои выкладки неинтересны.
— Я плохо разбираюсь в социологии.
— А это не совсем социология. И не история. Это, если хотите, размышления о будущем.
Андрей поморщился.
— В некотором роде кустарщина, но, кажется, я нащупал парочку интересных аналогий. Я хочу опубликовать это в каком-нибудь популярном издании, может, в еженедельнике…
Сзади брякнуло. Андрей обернулся и увидел стоящую на пороге Дашу. В руках у нее был поднос с чашками. Профессор поспешно расчистил место на столе.
— Извините, пьем только красный и зеленый. Черного не держу, вредно для сердца. А варенья абрикосового хотите? Замечательное варенье, свежее, Ксения Павловна сама делала. Она у нас мастерица. Правда, Дашенька?
Дашка мотнула косой и вышла из комнаты. Домработницу она недолюбливала. Андрей угрюмо посмотрел на поднос и подумал, что с сегодняшнего дня будет пить только кофе. Профессор звучно отхлебнул, развернул шоколадную конфету и откусил. Зажевал, старательно клацая зубными протезами. По лицу его разлилось блаженство. Андрей нетерпеливо шевельнулся в кресле.
— Вы говорили о статье.
— Да. Позвольте… где-то тут у меня было монетка. У вас нет мелочи?
Андрей порылся в кармане и вытащил серебристую пятирублевку.
— Отлично, просто отлично. Дайте ее мне.
Андрей протянул монетку через стол. Профессор принял ее и зажал между большим и указательным пальцами.
— Это для наглядности. В статье я так и пишу. Представим, что решка — это наша Жиль, а орел, соответственно, Нежиль. Они никогда, я подчеркиваю, никогда и нигде не пересекаются.
Андрей уставился на монетку. Меньше всего пятак напоминал Нежиль и Жиль.
— А вы ничего не путаете? Как же тогда Граница?
— Дойдем и до этого. Так было… до Второй Мировой, если я не ошибаюсь. Хотя есть кое-какие указания и на то, что целостность и раньше нарушалась. Но для простоты предположим, что равновесие сохранялось вплоть до последних десятилетий. А затем произошел прорыв. Слишком много смертей. Нежиль переполняется, и…
Жестом фокусника профессор спрятал блестящую монетку в кулаке, а оттуда показалась другая. Тоже пятирублевка, но, похоже, фальшивая. Одна сторона у нее целиком заржавела, и на второй проступили первые пятна ржавчины. Профессор повертел монетку, а затем кинул Андрею. Тот автоматически поймал.
— Похоже?
Андрей поглядел на монету, лежащую на ладони. Пятна ржавчины. Черные пятна Границы там, на севере, на болотах. И на юге, в пустынях и среди гор. Ржавчина, медленно разъедающая светлый металл. Да, это было похоже.
— Сначала я думал о ноже. Это очень распространенный мифологический мотив: брат или друг при расставании вручает остающемуся нож. Пока лезвие чистое, ушедший вне опасности. Ржавчина на лезвии означает болезнь или смерть. Я удивился, насколько это точная аллегория нашего мира. И насколько древняя. Видимо, даже египетские маги и вавилонские гностики что-то подозревали. Сначала я думал использовать нож, но потом мне подвернулась эта монетка.
Андрей смотрел на пятирублевку, и ему казалось, что даже сейчас, пока профессор говорит, ржавые пятна расширяются.
— Процесс нельзя остановить. Мертвых всегда будет больше, чем живых. Вы в СКР должны понимать это лучше, чем где-либо. Все ваши меры, простите, смешны. Надо либо вовсе запретить рожать детей, и тогда человечество вымрет быстро, либо нас со временем вытеснят. Уже сейчас Граница проходит по заселенным территориям. Представьте, что будет, когда она начнет проступать в центре городов. Нет, дослушайте, прежде чем возражать. Два ребенка на семью, мальчик и девочка — это позволяет худо-бедно поддерживать популяцию, но проблемы с Границей не решает. Кстати, численность населения все равно сокращается. Возьмем хоть ваш случай — вы ведь второй сын в семье, так? Сейчас вам бы не дали появиться на свет или отправили бы в этот ваш ужасный приют, где людей уродуют. Вы знаете, что, когда я еще был депутатам, я голосовал против приютов? Это нарушение прав человека и извращение человеческого естества, это хуже Границы.
Андрей хотел возразить, но профессор властно поднял руку.
— Помолчите. Я знаю, что вы сейчас скажете. Вынужденные меры, временные, пока не будет найдено решение. Кстати, ваши же аналитики, из СКР, выпустили недавно закрытый бюллетень. Согласно нему, через пятнадцать лет наша численность сократится на десять процентов, а еще пять будут составлять ыырки. Некоторые мои коллеги сейчас строят модели нового общества. Они считают, что через пятьдесят лет три четверти населения Земли будет ыырками, и Граница исчезнет. Якобы потому, что ыырки интегрируют в себе оба мира. Я считаю, что это глупость. Они такие же люди, как мы, просто со странными способностями. И они тоже умирают. Граница будет ползти, чем дальше, тем медленней, но будет, пока не захватит весь мир. И тогда останутся одни мертвые. У меня нет достаточно данных с той стороны, чтобы делать прогнозы, но, полагаю, ничего хорошего человечество не ждет. Мертвые не рожают детей. У них нет мотивации — ни инстинкта сохранения рода, ни жажды познания. Цивилизация мертвецов обречена. Сейчас они еще проявляют слабый интерес к жизни, из-за того, что их близкие пока здесь. Но лишь немногие из них, и лишь временно. Когда живых не останется, наш мир погибнет.
Андрей смотрел на монету и думал о Митьке. Не о мертвом с глазами — огоньками, не о Митьке-из-сна. О живом Митьке. Митьке, играющем в песочнице с маленьким мальчиком. Этим мальчиком был сам Андрей. Когда шрамовник поднял голову, профессор протирал очки, смущенно пофыркивая.
— Вы извините меня, Андрей. Что-то я заговорился и погорячился.
Он напялил очки на нос. Те все время сползали с переносицы, потому что оправа не подходила — шельма-мастер обманул. Десять лет профессор носил все те же очки, лишь изредка меняя стекла. С возрастом он становился все более близоруким, и это было странно, ведь обычно все происходит наоборот.
Андрей пожал плечами:
— Не за что извиняться. Я не обижен.
— Нет, мне надо извиниться, — настойчиво повторил профессор. — Вы ведь хороший молодой человек. Чистый, честный. Я вижу. Так что вы уж простите брюзжание старика. Это от бессилия. Доктора мне обещали от силы еще два-три месяца. Я ухожу, осознавая, в каком страшном беспорядке оставляю мир. И я ничего, ничего не могу поделать. Наверное, это общая беда моего поколения — нам все казалось, что надо что-то делать, что-то изменять, что от нас зависит сделать мир лучше. А это не так. Вы знаете, Андрей, по ночам мне очень страшно. Я совсем один, лежу и думаю о смерти. Сто лет назад люди были счастливы. Они ведь не знали наверняка, что их ждет.
— Мы тоже не знаем наверняка, — тихо заметил Андрей.
Профессор, кажется, не расслышал.
— Да, так вот я лежу и размышляю, и мне иногда кажется, что весь наш мир — это какая-то чудовищная ошибка, уродливый эксперимент. Какой-то высший, простите за банальность, разум. Инопланетные вивисекторы, пришельцы — да кто угодно — решили испытать нас. Но для чего? Зачем? Я думаю и не нахожу ответа. Может быть, у вас есть ответ?
Андрей покачал головой и встал. Профессор приподнялся в кресле.
— Уже уходите?
— Да, надо идти.
Он поколебался несколько секунд и соврал:
— Я зайду к вам на той неделе.
Профессор оживился:
— Заходите непременно. Мы еще потолкуем. Может, вместе выберемся на дачу и Димку с Аленой Валерьевной прихватим…
Уже у дверей Андрей обернулся.
— Не публикуйте эссе. У вас будут неприятности. Вам, может, ничего и не сделают, но подумайте о Даше и ее матери. К тому же все равно ваш труд в печать не пойдет.
— Да, да…
Профессор растерянно завозился в кресле.
— Вы так думаете?
— Уверен. Вы ведь для этого меня и позвали?
Малышев потупился и снова принялся протирать очки.
— Вы мне так и не сказали… Чем вы собирались закончить вашу работу? Какой выход вы видите?
Профессор взглянул на Андрея, близоруко щурясь.
— Я не вижу выхода. Если только… Это странная, нелепая мысль, пришедшая ко мне во время игры с монеткой. Я сам толком не понимаю…
Малышев поднял монету и поставил ее на ребро.
— Смотрите.
Он резко крутанул пятирублевку большим и указательным пальцами, и маленький кружок завертелся, заплясал, превратившись в серебряную сферу.
3
У Алены был хороший двор. Обычно в этих серых сталинках дворы пыльные, качели пузырятся облезлой краской, а от мусорных баков невыносимо несет тухлятиной и кошками. А в аленином дворе — в бывшем дворе Андрея, и Митьки, и их отца, и деда — в аленином дворе зелено курчавились каштаны, и от вертушек забористо пахло свежей машинной смазкой. В песочнице ковырялись малыши. Компания детишек постарше столпилась у въездной арки. Оттуда доносились крики и визгливая брань. Андрей пригляделся. Мальчишки плотно окружили пьяницу в грязной рванине. Тот пытался пробиться к выходу, но дети не пускали. Кто-то из компании затянул высоким голоском: «Две бомжихи, два бомжа родили вчера ежа, у бомжихи мертвый глаз, бомж козел и пидорас». Остальные тут же подхватили.
— Хорошие дети.
Андрей оглянулся. Спешившая через двор тетка с авоськами остановилась рядом с Андреем.
— Хорошие дети, говорю. Давеча шла от Студенческой, из продуктового — так там детишки оборотня камнями забили. А наши ничего, посмеются и отпустят.
Андрей снова всмотрелся. Он надеялся, что Димки среди этих не было — да нет, и быть не могло, тут собрались пацаны постарше. Из подъезда показалась дворничиха и шуганула мальчишек метлой.
— Ну! Распелись тут!
Пацаны разбежались. Бомж, приволакивая ногу, поспешил убраться.
— Хороший был двор, — процедил сквозь зубы Андрей и пошел ко второму подъезду вслед за теткой с авоськами.
Дома у Алены было бедно и чисто. Даже занавески на окнах, дешевые тюлевые занавески, были отстираны до почти альпийской белизны. Андрей любил этот дом. Он здесь родился. А еще раньше здесь родился его старший брат Митька. Родился, рос, мужал, привел молодую жену. Аленку. Бледная молодая женщина, встретившая Андрея на пороге, была почти не похожа на ту юную, улыбчивую, яркоглазую — но все так же красива.
— Заходи, Андрюша.
Из комнаты набежал Димка, обнял с разбегу и мгновенно вскарабкался на плечи.
— Дядя Андрей!
— Видишь, как бесится, — вздохнула невестка. — Я его дома держу. Ухитрился простудиться в такую жару, представляешь? Он уже от скуки на ушах ходит.
— Ну вот. А я ему принес по погоде.
Андрей порылся в кармане и вытащил небольшой водяной пистолет. Димка скатился на пол и заныл:
— Ну, дядя Андрей, ну, пожалуйста, ну я чуть-чуть и только горячей водой, честно, да я уже почти здоров.
Алена улыбнулась. Последние пять лет Андрей нечасто видел эту улыбку. Димка, воспользовавшись замешательством, выхватил пистолет и умчался в ванную. Тут же загудел кран.
— Воет он у вас. Надо бы прокладку поменять, — механически заметил Андрей.
— Только не заводись сейчас. Потом поменяешь. Идем на кухню, я чайник поставлю.
— Спасибо, я уже на сегодня напился чаю.
— С кем это ты чаи гонял?
Улыбка Алены стала почти игривой. Андрей хмыкнул:
— Тебе бы там не понравилось.
— Ну просто так посиди. Я из-за Димки отгул взяла, даже и поговорить не с кем. А хочешь, я тебе его художества покажу? Представляешь, всю стену над плитой изрисовал, я даже и глазом моргнуть не успела. Теперь не знаю, чем отмывать.
Андрей шел за Аленой по коридору, и, кажется, в миллионный раз обещал себе не приходить сюда, просто переводить деньги на счет и подарки Димке отправлять по почте. Обещал, но, глядя на узкую полоску загара над воротничком халата, знал, что нарушит это обещание.
От чая все же отвертеться не удалось. Аленка заваривала его по старинке: сначала обдала чайничек крутым кипятком, затем бросила туда ложку крупных коричневых листьев и плотно закрыла крышкой. Засекла ровно пять минут по большим настенным часам. Кукушку из этих часов выковырял Митька, когда Андрея еще на свете не было. Маленький Андрей обижался на брата — так хотелось посмотреть, как выскакивает из дверцы деревянная птица. Ему даже снилась эта кукушка. Над плитой — новенькой, Андрей купил пару месяцев назад вместо старой развалины — кафельную плитку украшал рисунок. Похоже, у Димки под рукой оказались только зеленый и красный фломастеры, но уж ими он постарался вволю. На зеленую танковую колонну пикировал с кафельного неба красный бомбардировщик, и танки задирали все выше и выше кривоватые пушечные стволы. В зеленоватых облачках разрывов второй бомбардировщик зарывался носом и падал за красную гору.
Сквозь занавески било белое солнце. Алена разлила чай. Андрею, как всегда, в его старую кружку с щербинкой на ручке. Выставила на стол сахар, конфеты, из холодильника вытащила остатки кремового торта. Размешала сахар в своей чашке и спросила:
— Ты опять уезжаешь?
— С чего это ты так решила?
— А ты всегда заходишь перед командировками. Куда теперь?
Андрей пожал плечами.
— Куда пошлют.
Он положил на стол несколько стодолларовых купюр.
— Димке на день рождения купи что-нибудь. Ботинки у парня уже на ногах разваливаются.
Алена будто и не слушала. Она поводила ложечкой в чашке и неожиданно сказала:
— Знаешь, а мне сегодня сон такой нехороший снился. Как раз про твою поездку. И про Митьку. Он играл в песочнице с каким-то мальчиком, маленьким, но не Димкой. И со мной заговорил, не помню о чем — но так страшно стало… Ты уж будь там поосторожней.
Андрею вспомнился Печник. Что-то нынче все грозят бедой.
— Буду. Я вообще очень осторожен.
Аленка глянула куда-то поверх его головы, на изрисованную кафельную стену. На секунду глаза ее затуманились. Потом она перевела взгляд на Андрея и чуть улыбнулась.
— Ты… да. Ты осторожный.
Привычно и глухо заныло в груди. Осторожный. Ага.
— Все еще не можешь простить мне Митьку?
Алена удивленно вскинула брови.
— Причем здесь ты?
— Ну как же. Я жив. Он — нет.
Из глубины квартиры донесся грохот и истошный мяв — это Димка открыл военные действия против кота. Алена покачала головой:
— Зачем ты себя мучаешь? Ты же знаешь — я так не думаю, и не думала никогда.
— Думаешь.
Андрею внезапно захотелось встать и уйти, но вместо этого он сунул руку в карман и нащупал письмо.
— Писем давно не получала?
— Каких писем?
— Митькиных.
Глаза у Алены расширились, потемнели, и лицо скрылось за ними. Андрей подумал, что сейчас она похожа на скорбящую богоматерь со старых деревенских икон.
— Испугалась?
— Тебя?
И такое в ее голосе прозвучало презрение, что Андрей понял: он прав. Всегда, за искренними вроде бы улыбками и радостью от его прихода стояло это — ты жив, а Митька — нет. Андрей вытащил из кармана скомканное письмо и швырнул на стол.
— На, читай. Наслаждайся.
А Алена не обращала больше на него внимания, и Андрей закусил губу от горькой зависти — так рванулась вдова-невдова к письму, так впилась глазами в корявые строчки.
— Читай, — он вновь забарабанил по столу, как там, в норе у Печника. — Обманывай себя. Переписывайся с умертвием, или кто он там теперь. Кто угодно, только не Митька.
Аленка оторвалась от письма. Погладила грязную бумагу кончиками пальцев и спокойно ответила:
— Это Митя. Ты же и сам знаешь.
И, помолчав, добавила:
— Ты бы хоть раз сходил к нему. Сходил бы и посмотрел. Я же знаю, вам можно.
И Андрею снова послышалось: «Ты трус».