Прямая наклонная. Культурно-коммуникативная функция моей жизни изначально была задана неверно. Я вырос в простой семье, да и у друзей культура общения, как правило, походила на мою.
Как полагается, прошел все стадии взросления: семья, школа, двор, ПТУ, стройки, армия — в каждом новом жизненном периоде культура и язык носителей оказывались хуже, нежели в предыдущем. Я так же послушно катился по наклонной вместе с окружением согласно графику и не чуя беды: с волками жить — по-волчьи выть. Общение проблем не вызывало, более того — памятуя о речах предыдущего периода, я снисходительно примечал «колидоры», «тубаретки» и «резетки» в речах собеседников. Это несколько возвышало меня в собственных глазах.
Однако, когда я пришел из армии — когнитивный диссонанс (ещё неведомое понятие) проник в мою кровь. Гражданские девушки напрочь не приемлили армейский юморок, а заказчики почему-то становились всё умнее и культурней. Усугублялся масштаб. Теперь общество кисло морщилось на мои «базарить», «чо», «предъявы» и «короче». Новая действительность накрыла с головой, необходимость общаться так, чтобы тебя понимали, выводила из себя. В собственных глазах я уже падал и пробовал, барахтаясь и задыхаясь, выкарабкаться на какой-нибудь устойчивый утёс из привычного, сумбурного речепотока. Нисходящим тенденциям и прогрессиям я начал сопротивляться гораздо раньше, чем прочел о них в справочниках. Прямая неуклонно трансформировалась в гиперболу. Что для неё явилось фокусом? Наверное, та командировка в Петрозаводск, когда один из наших работяг не расставался с томиком Волошина. Максимилиан Александрович когда-то высказал дельную мысль: Для ремесла и духа — единый путь: Ограничение себя.
Свое бескультурье я начал ограничивать неосознанно, подчиняясь лишь новой прослойке окружающих, пробующей поднять меня на мало-мальски приемлемый уровень.
«В культуре основанием служит вершина», считал Ландау, который в кривых понимал куда больше меня. Про Ландау я тогда не знал, но чувствовал, что мир переворачивается. Дослужившись до инженерной должности, я вынужден был общаться с клиентами напрямую. Клиенты не морщились — шарахались. И я понял: всё. Пора, наконец, заняться образованием. Для начала. Судьба моя легкомысленным жаворонком спикировала к бренной асимптоте, едва не напоролась на торчащую из земли ржавую кованную решётку с табличкой «зона», встрепенулась, «поумнела вдруг» и рванула по параболе вверх — к свету.
«Путь в тысячу ли начинается с первого шага». Не обернётся ли моя, вновь заданная, культурно-коммуникативная функция эллипсом или синусоидой — не знаю, но, судя по графику, кривая общения достигла-таки второго порядка и устремилась к высшему.
И да осилит дорогу идущий.
Очень-очень много знала эта мистрис без имени, его палач и мучительница, тянущая жилы так умело, что на загривке шевелились волосы. Если так пойдёт дальше, если она будет извлекать на всеобщее обозрение, осмеивать и раздирать в клочья каждый его потаённый страх — с ума он сойдёт очень быстро. Гораздо быстрее, чем умрёт. Один из трёх её подручных постоянно находился рядом, под этой же крышей — и умереть не давал. Это и было для Торгара самой страшной мукой за бесконечно долгую ночь.
Он вспомнил — на это времени у него было в достатке — давно позабытые глупые россказни: из тех, что бают у ночных костров. Мол, однажды из Орды сбежала рабыня, прихватив с собой знатного заложника и даже нескольких лошадей. Дурь беспросветная, сбежала из Орды! Где на тысячи стрелищ не увидишь никого, кроме всадников: степных следопытов, помнящих каждую кочку, днюющих и ночующих в седле. Где лошади привязаны к хозяевам куда сильнее собак, и где натасканные на беглецов собаки жрут исключительно сырое мясо, и очень редко. Где… ай, да что выдумывать — не было этого, и быть не могло. Но, однако же, ведьма знает все его мысли, страхи и надежды. Знает так, будто прожила с ним бок о бок не одну жизнь. И не просто знает, а ненавидит со всей своей бабьей дури. Каждую мелочь, каждый миг. И умело ненавидит, ай, как умело…
Наутро Торгар ослаб так, что едва не отправился к Отцу-ветру. Демоны вынесли его из-под крыши, уложили на землю и провели какие-то, судя по всему, шаманские обряды: чем-то кололи, что-то вправляли. Демоны, к слову сказать, поснимали свои жуткие балахоны и выглядели вполне по-человечески. Но их выправка, реакция и воинские умения никуда не делись: Торгар уже понял, что любой из троицы сможет вынуть из него душу и накромсать на дольки голыми руками, коли велит хозяйка. А теперь выяснилось, что они могут не только угробить его в любой момент, но и поставить на ноги — да ещё так, что этому позавидуют ордынские шаманы.
Когда Торгар почувствовал, что может мало-мальски внятно соображать, заявилась ведьма. Она лучезарно улыбнулась пленнику, уселась на стул и закинула ногу на ногу.
— Итак, мой нерадивый вояка. Уверена, ты готов к дальнейшей беседе. Тело твое — увы — ослабло, но дух ещё не сломлен, по глазам вижу. Да, — она запрокинула голову и принялась разглядывать облака. — Дух твой ковался долго, особенно в детстве. Ты был чужим в Орде, и рано это понял. Дети настоящих, степных воинов называли тебя — и таких, как ты — ублюдками. Они выдумывали для вас много злых игр: например, берётся веревка, натирается жиром, подвешивается над отхожей…
— Откуда… откуда ты…— Торгар подавился, закашлялся и со звериным рычанием рванулся к ведьме, стараясь дотянуться до её горла. Но не преуспел — тело и вправду совершенно не слушалось. Демонам даже не пришлось его оттаскивать: Торгар, скрючившись, лежал у ног насмешницы и, впившись пальцами в землю, выхаркивал нутро. От убогого детского — снова детского! — бессилия он чувствовал, что по щекам катится мокрая пакость. Отец небесный — зачем не забрал, чего ждёшь?..
Пока пленник успокаивался, никто его не трогал. И тут он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Ведьма!!! Дёрнув головой быстрее, чем можно увидеть глазом, Торгар лязгнул зубами, на волосок не дотянувшись до руки мучительницы. Звонкий, заливистый хохот был ему ответом.
— Ну-ну-ну… успокойся, маленький. Уложите его, будьте добры… а то он опять себе что-нибудь сломает. Ох, Отец вездесущий, ну разве можно так смешить… Скоро ещё царапаться начнет.
Торгара снова уложили подальше от хозяйки. Его била дрожь, на щеках чесалась сырость. Опять заболел бок.
— Ты хочешь знать, откуда я всё это знаю? — донесся до него ненавистный голос. — Отец напел.
Через мгновение послышалась песнь ветра. Торгар замер не дыша, затем медленно разлепил глаза и уставился на ведьму. Она раскручивала на верёвке такую же свистульку, что ещё вчера была и у него. Даже с шеи не потрудилась снять. Торгар почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Такие обереги воины хранили, как зеницу ока, и никогда не снимали, потому что песнь была той самой, из Священной рощи. Так пел Отец в тот день, когда воины приняли Торгара одним из равных, когда всей Орде он стал своим.
Покрутив оберег, ведьма снова убрала его за вырез платья.
— Кто ты? — просипел Торгар.
Самодовольная улыбка вмиг слетела с её лица, скулы обозначились резче, в глазах полыхнуло пламя.
— Всему свой черёд, милый, — с трудом проговорила она. — Всему свой черёд. Сейчас речь о тебе, ты не возражаешь, если я продолжу?..
«Откуда она взялась? — думал Торгар, вися ночью на своих верёвках. — Откуда?
Она знает, как живут дети Орды, чисто разговаривает — стало быть, сама жила в Орде. А жить она там могла только рабыней. И если предположить, что так оно и есть…
Ха. Откуда берутся рабыни? Их так же забирают девочками отовсюду, и чем моложе, тем лучше. А как приводят в Орду — начинают пользовать. Все, кому не лень, по сколь угодно раз. Даже у меня, ублюдка, нередко кто-то был. Есть рабыни хозяйские, а есть ничьи — то есть, бывшие чьи- то. С такими и вовсе обращаются хуже, чем с собаками. Они живут в Орде, растут в Орде, убивают одна другую из-за ломтя лепёшки и продаются любому пастуху за тот же ломоть. Если, например, такая ничья вырастет, сбежит и получит власть над тем, у кого она когда-то вымаливала объедки… Отец небесный, ай, как я тому не позавидую.
Если она всё знает про моё детство — гадать нечего. Это та самая сбежавшая рабыня, больше некому. Интересно, если я заведу речь про объедки — хватит ли у неё духу, чтоб тут же не перегрызть мне глотку? Если уже я полезу ковыряться у неё в памяти? Начну в подробностях рассказывать, как её пользовали, сколько, куда, чем, в каком возрасте — удержится?
Да ни в жисть.
Ну уж, по крайней мере, у меня теперь есть, чем заткнуть ей рот».
Ночь снова казалась бесконечной. Мысли становились всё менее кровожадными: чумазые тощие бродяжки с мольбой в глазах — зрелые, незрелые, с несформировавшейся грудью, беспалые, безухие, с вечными синяками, с рубцами от плетей, в затрёпанных ошейниках, безумные, сломленные, ничьи — одна за другой стали проплывать перед глазами. Сколько их было? Ай, и не счесть. У кого достанет ума примечать каждый росток полыни, втоптанный в пыль?
Сегодняшние мысли совершенно не нравились Торгару, а сырости на щеках он уже и не замечал.
Ведьма была в бешенстве. В умопомрачительном, цветастом бешенстве. Сначала она распиналась перед ним, как и раньше, выковыривая одну унизительную подробность почище другой. Потом, видя, как Торгар и ухом не ведёт, сорвалась на оскорбления, а там и на крик.
У Торгара на душе было полнейшее спокойствие и умиротворение. И, как он его ни скрывал, сочувствие — единственное, что могла увидеть ведьма в его глазах. Впрочем, какая она ведьма… Дитя неразумное. Так и не выросший ребёнок, наказанный без вины. И неоднократно.
— Бедная ты моя, — вырвалось у него, когда ребёнок уж вовсе разбушевался.
Он успел зажмуриться, но плевок в глаза не попал.
Торгар отёр щеку и укоризненно покачал головой.
— Мичман! — рявкнула женщина. — Мы уходим! Собирайся!
Она сорвалась со своего стула и скрылась в доме, где висели осиротевшие пыточные верёвки. Мичман перекинулся с Торгаром понимающим взглядом.
На пороге показалась хозяйка, в руке у неё ходуном ходила изувеченная сабля, как живая. Живая и обезумевшая — видимо, от стыда и унижений. Торгар вздохнул и улыбнулся. Всё? Видимо, до коня — до поры загнанного в стойло — у неё дело не дойдёт. А и правда — животина-то в чем виновата?
— Прости меня, — успел сказать он напоследок.
Через уйму времени ему удалось сесть. Поддерживая разваливающийся живот, Торгар наблюдал, как от берега отчаливает лодка. Он протянул к ней руку. Ему так много нужно было сказать хозяйке, что и жизни бы не хватило.
Арбалетный болт вошёл ему под подбородок, как и бедолаге Решеку. Где-то, далеко в прибрежном тростнике, загудел ветер.
Деревенька стояла на побережье. Ни ограды, ни башни, ни мало-мальски заметного укрепления. Заходи и режь, кого вздумается. Совсем страх потеряли…
Впрочем, Орда ещё далеко — может, жители и успели бы уйти, даже со всем скарбом: лодками, сетями и бестолковой детворой, самозабвенно возящейся сейчас в прибрежной жиже. Может и успели бы, но уже не успеют.
Перед тем, как отдать приказ, Торгар ещё раз напоследок обозрел глупую деревню. Его внимание привлекла одна лодка, чуть побольше остальных — тоже вынесенная на берег, но отличавшаяся от прочих, как шаман от пастуха. Привлекла, но не насторожила: у рыбаков богатый гость? Тем хуже для него. Богатство мы любим…
— Хурд, иди дальше вдоль воды. Я тут посмотрю, что за диковинного карася принес Отец-ветер. Ты, ты… ты и вы двое — со мной. Степь в помощь, мы вас нагоним.
Хурд, равнодушно и безмолвно кивнув, замысловато махнул рукой, и разведчики, большей частью ждущие вдали, устремились к холмам. Выбеленный солнцем до рези в глазах песок непривычно приглушал топот, но поднявшаяся пыль, как две песчинки, походила на степную — Торгару даже на миг взгрустнулось. Тут он увидел, что детвора с отмели пропала: не иначе, услышала незваных гостей или как-то учуяла — и помчалась предупреждать взрослых. Раздраженно скрипнув зубами, Торгар мельком глянул на своё воинство:
— Пресную воду, вяленную рыбу и малышню — с собой. С остальным — как хотите. Вперёд!
Скатившись с холма, всадники привычно начали рассыпаться по селению. Сзади тренькнула тетива. Крик, вой, а особенно ужас, повисший над убогими крышами, несколько улучшили настроение Торгара, но досада все равно грызла нутро: ай, как неаккуратно… как дитё малое уши развесил, потосковать решил, баба. Хан узнает — на постромки исполосует. Но прежде будет хохотать до рассвета… Повизгивая, небось, да подрыгивая ногами. Тьфу. Ну, ничего: на рыбачьем госте-то он сейчас оторвётся, душу отведёт. Из-за него он сюда сунулся, вот пусть карась с диковинной лодки сам их и посмешит. Если сможет. Вытаскивая саблю и мимоходом высматривая подходящий дом, под стать гостю — а что тут скакать-то, доплюнуть можно, — Торгар не сразу понял, что происходит. Решек, летящий слева — балагур и богохульник — вдруг кувыркнулся со своего чалого. Краем глаза Торгар успел заметить, как бедолага загривком ткнулся в изрытый песок, из горла торчало что-то короткое и массивное. Тут же скакавший справа — кто это был-то?! — тоже с воплем вылетел из седла. Ужас вмиг вытеснил из Торгара все мысли: что тут творится?! На кого они напоролись?
Вжавшись в гнедого так, что хрустнули позвонки, воин по-особому ткнул пяткой в конское брюхо и сам еле удержался в седле, разворачиваясь на полном скаку. Нет, не зря вошь-тоска грызла нутро: уже не видать ему, похоже, ни степи, ни её вольных ветров. Не по зубам карась попался, самим бы ноги унести.
Сильный рывок едва не вышиб из него дух. Но упал Торгар удачно — видимо, Отцу-ветру он ещё зачем-то понадобился.
Башка трещала невыносимо. Еще невыносимей саднили рёбра — те, что слева. Пелена в глазах не проходила, левая рука напрочь не чувствовалась. Хорошо погулял.
Торгар понял, что лежит ничком и перевернулся на спину. При этом будто копытом ударили — что в бочину, что по лбу. На зубах скрипнуло — то ли песок, то ли крошки от зубов. Язык-то на месте? Глаза? С глазами пока непонятно… И самое поганое, ему совершенно не вздохнуть: больно. Больно… Отец вездесущий, когда его это волновало? Ай, как плохо упал, зачем не умер? Аккуратно сопя, Торгар пробовал снова начать дышать, но у него плохо получалось. А где сабля? Выронил он саблю, ай, позор… Послышались чужие голоса, особый посвист, мягкий шелест копыт. Торгар почувствовал, как у него на щиколотке затянули петлю и потащили. От ритмичной болтанки в голове прояснилось, и он разглядел маячивший впереди конский зад чалого. Ну да, Решеку конь уже не понадобится, а где его гнедой? Судя по рывку, валяется там же, со стреноженными ногами. Если не с переломанными.
Хороший конь, но в Орде у него был лучше. В Орде всё было лучше, даже он сам.
Его дотащили до домов и поставили на ноги. Попытались поставить. Но на ногах он стал держаться только тогда, когда в больные ребра упёрлось твёрдое остриё. Мельком взглянув на врагов — узких, гибких, в чёрных, ладных балахонах — Торгар оглянулся на тот взгорок, с которого они неслись на беззащитную деревню. И больше не оборачивался.
Из дома, судя по почтительной суете, сейчас должен был выйти виновник позора. Торгар надеялся, что сможет до него доплюнуть — за плевок голову наверняка снимут, а более тут уповать не на что.
Из дома вышла женщина. Богатая, роскошная. Что она забыла в рыбацкой деревне?
— О-хо! — восхитилась женщина на чистейшем языке Орды, — ну и буйвол! Мичман, вы превзошли мои ожидания!
Одна из чёрных фигур чуть поклонилась:
—Если вы позволите… вряд ли он потомственный кочевник, мистрис.
От этих слов — не так чисто произнесенных, но вполне понятных — лицо Торгара пошло пятнами. Это не укрылось от цепкого женского взгляда:
— Вы его огорчили, сударь, — усмехнулась женщина и вдруг посерьёзнела: — Скольких они убили?
— Двоих, мистрис. Виноват.
— Виноваты. Расплачиваться придётся дикарю, а вы проследите, чтобы о смертях я больше не слышала. Мне дорога эта деревня.
— Смертей больше не будет, мистрис. Мы всех ушлём в море, караван эскадры курсирует недалеко от берега и им помогут. Что делать, начнём исход раньше срока. И я опять настоятельно прошу вас покинуть сей негостеприимный берег: дикари пятёрками не бегают, Орда близко.
— Орда далеко. Впрочем, это уже ваша головная боль, сударь. Где конь и оружие этого вояки?
— Момент, мистрис.
При этих словах Торгар, вроде как безмятежно смотревший снова вдаль, не выдержал и повернул голову, изменившись в лице. Если у воина Орды и есть чего ценного, так это конь и оружие. И смазливая змея, похоже, это прекрасно знает.
Но прыгнуть ему не дали. Что за демоны обрядились в чёрные тряпки, Торгар не ведал, но стреножили его, как младенца. Ткнули под коленки, заломили руки. А из дома, между тем, вынесли стул. Она его с собой, что ли, привезла?
— Приблудный дикарь, возомнивший себя воином, — с расстановкой просмаковала женщина, не без грации усаживаясь на стул и оправляя платье. При этом странная мистрис не отводила издевательски насмешливых глаз от багровеющего лица Торгара. — Невезучий дикарь, глупый. Ай, какой глупый… Отец-ветер отвернулся от него, вот досада… Коня не уберёг, саблю выронил, попал в плен к женщине. То-то хан повеселится…
Каждое слово разило без промаха. Торгар стиснул зубы и снова устремил взгляд туда, где вода сливалась с небесами. Пусть мелет, что хочет — его она не сломит.
«Уже сломила, — билось в мозгу, — змеюка, тварь, ведьма. Ведьма! Впрочем, сломила-то не она» …
Отец-ветер отвернулся от него, иного объясненья нет.
Отец. Отвернулся.
Давным-давно, в Священной роще, их с Решеком и ещё десятком сопливых юнцов посвящали в воины. Отец-ветер тоже был там: он гулял по роще, и та пела с ним на разные голоса. Тысячи поющих стволов, принесённых сюда со всего света, каждая со своим голосом, а порой и с характером принесшего воина. Торгар тогда тоже держал в руках хитро выдолбленную, прямую длинную палку. Он воткнул её среди остальных — хорошо воткнул, не вдруг откопаешь, — и Отец-ветер запел ему песню славы. Торгар слушал отцовские наставления, прыгал, изворачивался, убивал, а Отец пел на разные голоса о том, что они теперь всегда будут вместе.
Всю ночь Торгар вспоминал своё посвящение. Он висел растянутым на верёвках в одном из домов. Ни один воин по своей воле никогда не останется на ночь под крышей — Отец не любит жилища людей. Каждый раз, приходя в сознание, Торгар умирал, растянутый под скособоченной крышей. А у ног его умирала изувеченная сабля, сунутая в бурдюк с морской водой. Вода ощутимо пованивала, и Торгару казалось, что клинок тускнеет на глазах. А ещё они чистили им рыбу — делали вид, что чистят, — рубили камни, царапали на клинке непристойности, и вообще — делали много такого, что во сне не привидится.
Оберег Отца — невзрачная свистулька, с которой Торгар не расставался со дня посвящения — тоже лежал под водой вместе с униженным клинком.
Княжий скороход Колода вжал голову в плечи: уж больно распалился светлейший, рассвирепел. И не мудрено — хочет того, не знаю чего. А мы отдувайся…
Князь грохнул по походному столику, едва не развалив его пополам, задребезжали плошки:
— Аки муха лети, служивый! Коли покорности ввечеру не явят, всех порублю! Познают гнев Перуна!
— Так ить… куды же мчать-то, княже? Повсюду бузят…
— Сам разумей! Поспешай.
Колода бухнулся в ноги светлейшему и выскользнул в предрассветный сумрак, решив бежать до стольного города — там-то, верно, опричники и засели. Стража у входа проводила его бесстрастными очами. Мало ли кто выметывается отсель, как ошпаренный? Добро, коли не про нашу честь.
Гонец выбежал на тракт, споро прикинул, сколь поприщ до столицы, свои силы, крайний срок — и присвистнул. Все ноги сотру. Коня ему давать не велели, мол, больно заметен будет. Да и бежать-то всего ничего… ага, ничего. Видали мы. И как бежать-то? Ввечеру там быть, али к вечеру обернуться? Нет, воротиться не успею: стало быть, только туда.
Он прибавил прыти. Не слишком шибко — так, чтобы видеть впотьмах. Весь день нестись, не околеть бы… Остолопы… Вишь, чего удумали — волю вспомнили. Будет вам воля, дайте срок.
Над головой просвистел камень. Разбойнички? Так близко? Этого ещё не хватало! Нешто он купец какой, не видят, что пред ними голь перекатная? Совсем ума лишились… иль это местные осерчали?
Просвистело справа, а потом ударило в плечо. Колода охнул и припустил так, что пятки засверкали. Тут либо бронь вздевай, но плетись, как гусь — либо беги в исподнем, зато беги крепко. Ничего, на вас тоже скоро управу сыщут.
Отбежав довольно, он сбавил ход и потрусил, как допрежь. Рассвело, вдали показалась деревня. Избы справные, рожи сытые. Пожевать бы чего…
У дороги стоял-качался сонный дед. Колода подбежал, цапнул шмат солонины, бросил пяток наконечников и побёг дальше, впиваясь в мясо зубами. Дед, похоже, ничего и не заметил.
Дальше села пошли косяком. В одном плач, в другом потеха — чудно. Гонец успевал на бегу поточить лясы с прохожими, кой-чего сторговать да проведать. Народец попадался все мудренее: в нелепых кафтанах, служивые — в сапогах, бабы — в цветастых наголовниках.
— Не хочешь ли сапожки заморские, мил человек? — спросил толстый мужик, подпоясанный широким кушаком. Колода вытянул шею: сапожки — любо-дорого.
— На наконечники сменяешь?
Тот только рассмеялся. Гонец фыркнул и побежал дале.
Ладная девка с коромыслом присоседилась слева.
— Ай, молодой-красивый, поможешь хозяюшке? У меня дочка справная.
Колода незаметно припустил бойчее. Хозяюшки ему только недоставало.
В следующей деревне седой воин, закованный в невиданную сверкающую бронь, заступил дорогу. Колода прошмыгнул мимо и прибавил ходу. Возле уха просвистела стрела. Сзади заулюлюкали, послышались крики.
Еле унеся ноги, гонец влетел в очередное село. Тут, вроде, пока спокойно. Но Колода не поверил — тревога гнала его вперед. И верно! Бабахнуло так, что уши заложило, содрогнулась земля. Потом ещё раз. Чад застил глаза, вдалеке не переставая грохало и бухало. Растрёпанная девка пристроилась рядом. Глаза у неё были бешеные.
— Ходу! — скомандовал Колода, указывая на просвет в дыму. Девка быстро закивала, всхлипнула, и припустила бойчей него. — Меня Колодой кличут…
— Манька.
Ох, и горазда она оказалась бежать! Колода залюбовался. Сунул ей остатки солонины, отечески кивнул. Девка зарделась.
Вскоре они бежали бок о бок да болтали:
— Где ж я тебе сыщу сватов? Дело у меня срочное…
— А как я тебя поцелую без сватов? Ишь, борзый какой! Сперва сватов справь…
Мимо пронеслась диковинная пузатая повозка, запряженная тройкой лошадей. Оттуда что-то блестящее кувыркнулось в пыль. Колода подхватил, глянул — колечко. Знать, судьба.
Маньке понравилось.
Селения уже на деревни и не походили. Избы сплошь по два, по три этажа, все с камня, да с башенками. Маковки на чудных теремах золотые, стены высоченные. Диво дивное.
— Ох, и тяжко мне бежать, Колюня. Не можу.
Колода скинул рубаху и подпоясал ею женин живот.
— Что ж делать-то, любушка — далече ещё, там охолонем.
Пыль под ногами сменил хитро набранный камень — хоть и гладкий, да все же не разбежишься. Колода свернул в лесок, надрал лыка и сплел кой-чего на ноги, себе и Маньке. Неудобно на бегу, так что ж делать — привык. Воротившись, дюжего живота у жены он уже не сыскал.
— Тятя, тятя! Купи петушка!
— А ну-ка цыть, оглашенный! — прикрикнула Маня, — вишь, тятя занят!
Колода приуныл. Ещё и на малого плести? Но у того на ногах краснели неведомые — заморские? — шлепки. Батька в изумлении воззрился на жену.
— Ты справила, шо ль?
— А то!
— А наконечники откель? Али куны?
— Эвон! — Манька подбросила на ладони горсть кругляков. — Заработала!
Колода в восхищении цокнул языком. Ух и справная баба! Таперича заживём!
— Дай-кось, я тебе поцелую, душа моя!
Маня покраснела и потупилась…
— Батя, батя, смотри, что у меня!
Колода скосил глаз — подросший сынок держал в руках что-то чудное.
— Откель это? И что за диво?
Сзади опять затеяли бучу. Да не пустяшную! Потянуло дымом, задрожала земля. Маня бежала, держась за живот. Охохонюшки…
— Ходу! — рявкнул Колода и привычно припустил со всем семейством резвее. Вскоре крики затихли.
— Батя, батя, а теперь смотри!
— Гришка! Да отстань ты от отца! У его дел невпроворот!
— Тятя, тятя! Купи пилозок!
Колода утер пот. Меньшая за штанину дергает, старший дурные букли с косицей натянул да опять чегой-то бусурманское кажет.
— Лизка! Эвон, мамка купит, отстань. Так что это, Гринь?
— Микроскопка. Нам немец показывал, а я и стащил.
— Ох, шалопай! Батьку перерос, а все тешишься. Ну-ка быстро возверни!
Сынок скрылся за мимо проносящийся дом и не вернулся. А Маня вдруг захромала.
— Что с тобой, любушка?
— Грудь горит, Колюнь, и ноги как деревянны… Боюсь, дале один побежишь.
— Да что ж это! — слезы брызнули у Колоды из глаз. — Как же я без тебя?!
— Не серчай. Детей береги.
И упала. Ноги несли опустошенного Колоду дальше, рядом приплясывала дочь, мусоля губами невесть откуда взявшийся пирожок. Детей береги… Чего их беречь, они ужо бойчей меня.
— Здравствуй, батя.
Колода охнул. Рядом еле поспевал одноногий старик на костылях.
— В армии я был, бать. Не поминай лихом. И отстал.
Их снова окутал дым. Но грохота не слыхать, что за новь? Колода задрал голову — дым тянулся из высоченных труб. Что же там жгут-то, сохрани Перун! Ох, шальные…
Рядом пристроился какой-то хват:
— Милостивый государь, я имею честь просить руки вашей дочери. У меня суконная мануфактура и имение недалече отсюда. Итак, ваше слово?
— Храни вас Перун, дитятки, — всхлипнул Колода. Совсем он один остался…
Его обогнала повозка, вовсе без лошадей. Ух, охальники! Чего ещё выдумают?!
Опять послышались хлопки, земля вздрогнула. Снова дым, крик, вой. Всё им неймётся… Он обогнал один строй вояк, другой. Прохожий люд спешил каждый по своим делам и на нелепого гонца не обращал никакого внимания. А ноги уже начали болеть, в груди саднило. Куды он несётся, почто? Все же надо добежать, надо. Ведь не ведают, что творят…
Пальба на сей раз была долгой, ранили в руку. Без стрелы ранили, не пойми чем. Колода отодрал клок штанины, перевязал кое-как. Ох, не ведают…
Дым рассеивался. Тишина оглушила его. Безлюдье поразило. Но вот прошел один человек, другой… всё возвращалось на круги своя. А впереди показались маковки долгожданного города. Уж и не чаял…
Мостовая сменилась неведомой чудью. Удобной. Прохожие потихоньку исчезли. Мимо проносились бесовские самобеглые повозки, гудя и воняя. Тьфу, пропасть. Вот он добежит — будет им копоти… Но ноги вконец отказывались шевелиться. В голове мутилось. Колода всё чаще спотыкался, дыхалка сбоила. Вот же он, город, рукой подать! Сияет, грохочет. Ещё чуть поднажать…
Он упал на колени. И понял, что больше не встанет.
Рядом сидела невиданная дичь.
— Хай, бро, — нехотя молвила дичь. — Дай пять.
Бешеная надежда захлестнула Колоду.
— Ты с этого города? — закричал он, не помня себя от волнения. — Передай им… передай… Перун покарает… вечером! Пусть уймутся…
— Ха, чел! Ты кул мен. Дай деп.
Колода облегченно закрыл глаза. Он передаст, обязательно передаст. И они одумаются.
Вечерело.
Пару часов они упражнялись с оружием, потом им начали объяснять, как ходить в караулы. Бред. Каменный век. Фантасмагория с нарисованными зверятами. Чё тут охранять, куда, зачем, от кого?.. Нереальность и усталость лишали сил, ноги ломило. Да вообще всё тело ломило. Саднил сгоревший череп под кепкой — кепки им выдали тут же, с этой же платформы. Она из позапрошлого века сюда приехала? Козырек идиотской шапки невольно притягивал взгляд, заставлял коситься. Под ремнём карабина зудело сгоревшее плечо, очень хотелось прилечь.
Солнце наконец угомонилось, жара начала спадать. Их четверых привели на место, остальных погнали на другие объекты. У караульщиков тоже, оказывается, был устав, объемом в две страницы, и он — читай, не читай — абсолютно не запоминался. Старший, видимо, уже привыкший, сумел втолковать новобранцам кое-какие азы и накидал список очерёдности смен. Первый обход нескольких десятков припаркованных платформ Крит прошёл в паре с незнакомым увальнем, прибывшим сюда раннее. Два часа сна. Опять упражнение с карабином, опять обход. Сдать оружие: снять магазин, передёрнуть затвор, спуск, подсумок под матрац… Сон. Бодрствование. Принять оружие: магазин, патрон в патронник, на плечо… Обход. Про свой дембель Крит совершенно забыл, двигаясь как обдолбанный торчок. Сон. Обход. Сдал, принял. Обход…
В сгустившихся сумерках он шел в караулку. Ноги болели, сон перестал зависеть от состояния — спал он даже сейчас, вяло перебирая ногами. Подошел к столу, где снуло сидел начкар — такой же несуразный термин, как патрон в патроннике. Сдёрнул карабин, встал напротив, передёрнул затвор, нажал спуск.
Выстрел оглушил его. Кепка слетела, зачесался нос. Растерянно хлопая глазами, Крит все не мог проморгаться. Вскочившие с коек обложили трёхэтажным и снова завалились спать. Что орал ему начкар, Крит почти не слышал, не все ли равно? Магазин не отстегнул? А надо было?.. Поднял кепку, глупо ухмыльнувшись ковырнул дырку в козырьке, и пошёл в койку.
— Стоять, солдат! Шагом марш в расположение! Дорогу найдёшь? — Крит помотал головой. Его даже проводили.
Солнечный луч протиснулся сквозь занавески и беззастенчиво ткнулся в правый глаз. Крит сонно поморщился и перевернулся на бок. Без толку, сон уже прошёл. Вяло вспоминая, когда последний раз он просыпался без будильника, Крит переместился в сидячее положение. Будильник у них вживлён под кожу, и каждый раз программировал его взводный, дистанционно. В назначенную секунду левая рука начинала зудеть, казалось, что её совали в муравейник. Из-за этого у доброй половины первогодков руки расчесывались в кровь. А тут благодать, он наконец выспался. Хорошо, что электроника накрылась — хоть какая-то польза.
В расположении — или в комнате — он был один. На прикроватной тумбочке стоял шлем, а на нём — его простреленая кепка. Придурковато хмыкнув, бывалый караульщик вспомнил вчерашнее происшествие. Приказ выполнен, оружие сдано. Остальное неважно — кепку и новую дадут, если понадобится. Смахнув её на подушку, Крит с ухмылкой напялил на голову шлем — то ли по привычке, то ли из любопытства. И точно — шлем функционировал. Там мигали две надписи: Срок службы — 0, и приказ: прибыть к ротному. Крит соскочил с кровати. Запоздало мелькнула мысль: будильник могли включить — но делать этого не стали. Нонсенс. Первое, что он послал ротному — «Буду через 10 минут». И ротный даже ответил: «Не торопитесь». Это уже не нонсенс, бред.
В штабе его сначала переодели. Подыскали бутафорские гражданские тряпки и в таком виде отправили к ротному — идиотизм, это всё из-за кепки! Но приказ-то выполнен, зачем его так унижать?! На ватных ногах Крит переступил порог — ротный был не один, рядом сидел взводный. Ну, точно… это называется «залёт». Но приказ-то он выполнил! Затвор, спуск, оружие сдал — то, что патрон оставался в боевом положении не имело значения… драная кепка…
— Гражданин Крит Эванс, я благодарю вас от лица вооруженных сил Империи за безупречную службу, — Крит побелел как мел. — Вы внесли неоценимый вклад в наше общее дело: сохранении мира и порядка на вверенных нам территориях. Ваш профессионализм… — слова имели какой-то смысл, но Крит его не догонял.
Командир с напыщенной торжественностью вещал в пустоту, всё более вгоняя подчиненного в ступор. Бре- е-ед, за что?..
— …и отдаю вам последний приказ, — Крит тут же взял себя в руки, — явиться к нейропрограммисту, он вас ждёт. Успехов, и будьте здоровы.
Как во сне Крит поедал глазами двух вытянувшихся перед ним офицеров, а ноги уже сами несли его вон из кабинета. Изгнание? Что в очередной раз происходит на этой чертовой планете? И всё из-за какой-то кепки… он едва не плакал. Не прогоняйте…
Нейропрограммист с ухмылкой окинул очередного дембеля сочувственным взглядом и усадил в кресло какой-то навороченной бандуры устрашающего вида. Крит не сопротивлялся. На голову ему надели шлем, но уже без экрана. Это не изгнание, а казнь… казнь.
— Не боись солдат, ща всё поймёшь, вспомнишь, расслабишься… волосы расти начнут! Не дрейфь…
Казнь.
И мир померк. Крит провалился в небытие.
Он сидел всё так же, с пустой кастрюлей на голове. Кастрюля — это котел по-нашему. По-нашему? По-армейски.
Шлем сняли. Вгляделись, потрясли за плечо, вызвав боль. Ах, да — ожоги… боль привела в чувство.
— Всего хорошего. Армейские воспоминания скоро сотрутся. На КПП спросишь, когда ближайший транспорт в космопорт, тебя подкинут. Удачи.
Крит покинул кабинет, штаб. Ноги несли его не к КПП, а в ближайшую рощицу. Там он плюхнулся на землю, привалясь спиной к дереву. Опять поморщился, согнулся. В голове капсульными зарядами вспыхивала жизнь.
Иланка…
КооннссттрааннттииннГГулуялеявев
Маленькие, острые кулачки молотят по нему — не уходи! Не смей уходить! Тебя там сотрут! Не смей…
Жизнь. Новая вспышка…
Он берет её лицо в ладони, целует.
— Это ненадолго, я вернусь. У нас нет выхода… Денег, статуса, благ цивилизации, жилья… — нету. Только через армию. Вернусь…
Иланка.
На кой чёрт ему космопорт? Это его планета, родная. Хлев, парник. Из-за периодических сон-волн местным приходится трудиться на полях или пасти карканов. Бескрайние поля, жара. Любая электроника не просто отказывает, она разрушается. Батя всю жизнь бухой, матка на полях. Всю жизнь на полях, беспросвет. Видно, жители и устроили мятеж, чтобы хоть как-то приобщиться к цивилизации… Мятеж… с вилами.
Крита заколотило крупной дрожью. Опять поля? Даже если они отсюда и свалят — что он умеет? Тяпкой махать? Все его знания — армейские. Закачанные в мозг на определённый срок. И они скоро сотрутся, не стоит гражданским знать того, чего не следует. Например, если в результате выполнения приказа прекращается жизнь, даже по глупости — это нормально. Не все инстинкты полезны солдатам, некоторые им нужно отключить…
Зато в армии-то как раз жизнь, а не выживание. Иланка… она, наверное, его и не ждёт. Крит поднялся. В армии солдат умеет то, что в него закачано. Ротный явно ещё в штабе, он не откажет новобранцу в маленькой просьбе.
На сей раз он будет десантником.
Стоп, в чем не видел? Сон-волна… Черт-его знает, что это такое, но она явно не смертельна. Опять закачанные данные? А почему остальные с ума сходят? Ну, значит, тупые, данные у них проявятся позже… нет, но все же непривычно: ослеп, оглох — как голый сидишь… во, засада. Время растянулось, как химзащита под кислотой.
Минуты таяли, тело покрылось липким потом, зачесалось — ну да, солнце печёт, климат-контроль сдох — вспотеешь тут… Пот струился по лицу, лез в глаза. Но снимать шлемы без приказа запрещено, а приказа не поступало — значит, сиди и жди, как велено. Разберутся. Наконец вернулся взводный. Дышал он, как загнанный салага, протирая лысину какой-то тряпкой. Его покрасневшие глаза слезились, но этого пока никто не разглядел, да если бы и разглядели, вряд ли обратили внимание.
— Становись!
Хозрота горохом ссыпалась с платформы. Вот оно, счастье…
— Шлемы в вещкапсулы!
Строй зашебуршал обмундированием — на весу упаковать шлемы в заплечные ранцы сложновато, не у всех он ещё туда влезал — но служивые справились. Взводный брезгливо наблюдал за непривычным, неловким, суетливым шевелением подчиненных: где слаженность, отточенность телодвижений? Раззявы…
— Взвод! Следуем в расположение своим ходом!.. Отставить базар! Вся техника временно вышла из строя… да, вся! Тихо!!! Для особо любопытных говнюков могу сообщить: нет, это не повстанцы, скорее всего, активность здешнего светила, на него…
При этих словах все как один посмотрели на солнце, и с воплем отвернулись, закрывая глаза ладонью.
— …не смотреть!!! Придурки!!! Смир-рно! Нале-во! Шагом марш! Ушлепки…
Протирая слезящиеся глаза и сослепу натыкаясь на таких же дезориентированных вояк, взвод двинулся мимо уныло ткнувшейся в обочину платформы с дремлющим за рулём водилой. Кабину он, видать, по инструкции запер — вручную.
Задохнется ведь, дурень.
Через шесть часов показались вожделенные ворота с маявшимися бездельем часовыми — при появлении колонны они отлипли от затенённой стены и пулей заняли свои места согласно уставу. А может, это и показалось в палящем мареве — солнце и не собиралось сползать с небосвода. Чокнутая планета! Паскудное солнце, треклятая жара. На ползущее по дороге воинство нельзя было смотреть без содрогания — в первый же час полвзвода натерли ноги, ещё через час один грохнулся в обморок. Ну и так далее — привалы под конец взводный делал каждые пятнадцать минут.
Слишком поздно он сообразил, что солдат нужно раздеть, потом — что прикрыть им голые черепа, потом — что хорошо бы экономить воду… По косвенным признакам, в прибывшем воинстве каждый давно мечтал умереть — по крайней мере, пасть бездыханным — и ничуть этого не стеснялся. А более остальных грезил о вечном покое сам взводный: по пути не раз колонну обгоняли более ретивые отряды — поджарые, накачанные, с полной экипировкой — следовавшие в том же направлении, и на вяло шевелящихся полумёртвых хозяйственников нередко смотрели со снисходительной жалостью.
Крит плохо запомнил собственно прибытие — вскипевший мозг напрочь не желал ни соображать, ни что-либо отслеживать. Сослуживцы падали вповалку на жухлую траву прямо за воротами, еле дыша, кряхтя и охая. Подниматься и изображать из себя живых мало кто собирался в ближайшие часы, однако, повалявшись всего-то минут десять, Крит вполне пришел в себя. Мысли, спотыкаясь и буксуя, снова начали колобродить в пустой голове — и тут до него наконец дошло, что он увидел перед воротами. Ну, что это была не военная база, а какой-то разогнанный детский садик — ещё ладно. Что за садик, почему именно детский — тоже ладно, нарисованные повсюду улыбающиеся зверюшки просто добавят ситуации идиотизма. Но часовые!
Охрана периметра всегда была прерогативой автоматики: дронов, датчиков, силовых полей и прочих мобильных наворотов, их просто следовало толково расположить и настроить. А тут… самим? Караулить? Ходить, смотреть, слушать? Стрелять… кстати, лучевики тоже должны накрыться, чем стрелять? Нечем, в любом оружии автоматики не меньше, чем в их комбезе. Опять мотыги? У часовых он оружия не заметил, да и не пялился он тогда на них…
Вскоре их разместили в каком-то корпусе, и Крита едва на ходу не сморил сон, когда он увидел вожделенную койку. Взводу дали два часа на отдых — большая часть вырубилась сразу, остальные нашли в себе силы мало-мальски ополоснуться. Вернее, смочить сгоревшую шкуру да саднящие мозоли. Допотопные краны в душевых работали, но Крит с сослуживцами несколько минут исследовали древний механизм, прежде чем догадались как он функционирует. Вдали изредка звучали какие-то хлопки. Из комбезов пыль выбивают?..
Растолкал их взводный — но не свой, злющий как черт, а уже другой, веселый.
— Подъём, дохляки!
После отказа электроники приказы выполнялись не так резво, как всегда — этот же вообще нехотя, даже с жиденькими проклятиями. Встань, оденься, обуйся, причешись, застегнись — морока…
— Становись… Взвод! Вешайся! Отставить, это шутка! Вы четверо, — взводный ткнул рукой, — на кухню! Кратт, отведи. Остальные — за мной!
В расположении остался лишь мирно сопящий взводный с сожжённой кожей головы и плеч. Ему-то что — сдал личный состав и свободен, пока команда не поступит. А от кого она поступит, если связи нет… Похоже, вообще ни у кого понятия нет, что тут происходит.
Метров через сто взвод дошел до грузовой платформы — она сюда доехать успела.
— Стой! Четверо — вон тот ящик.
Когда ящик достали и открыли, раздался общий вздох изумления. Оказывается, у Империи на любые планетарные фортеля имелись ответные меры. Взводный достал из ящика… наверное, оружие. Показал.
— Это карабин, — руки его замелькали, — патроны… магазин… затвор… спуск.
Раздался громкий хлопок, все вздрогнули. Из кабины вылез заспанный солдатик, в руке он держал перевязанную стопку бумаги с нарисованным улыбающимся зверьком. Сел на край ящика, откинул первый лист, взял невзрачную палочку. Видимо, пишущую.
— Фамилия… Бери, чего стоишь… пять патронов себе отсчитай… следующий… фамилия…
Карабин оказался тяжелее лучевика. Вдвое тяжелее, если не втрое! Длиннее, уродливей и тщедушней. Непрактичней. Крит заглянул в дуло. Взводный тут же рявкнул, и Крит пристыженно повесил оружие на плечо, снова без напоминаний встав в строй. Ну да, лишишься глаза в последний день службы… кстати. Он отправил импульс-запрос взводному, чертыхнулся и решил подождать. Успеет ещё сообщить, взводный сейчас следит, чтоб никто себе ничего не отстрелил. Позже подойдём, спросим.
Фура зависла над космопортом, неспешно разворачиваясь и выискивая свободный сектор на запруженном поле. При посадке Крита чуть вдавило в кресло: перегрузка восемь процентов — он бы их и вовсе не заметил, в полном-то снаряжении, но её заметила амуниция, да ещё как. На экране шлема вмиг затанцевали новые данные состояния тела: давление, пульс, уровень того, сего… Крита это цифровое мельтешение занимало не более, чем личный позывной пилота — к свистопляске данных он давно привык. Крит вообще мало на что обращал внимание, когда отсутствовала конкретная задача. А она в данный момент, да и последние шестнадцать часов, отсутствовала напрочь. Это не десантный бот, а фура — задачу заменяло правило: прикинься ветошью и не дёргай начальство по пустякам, а вот это мы завсегда пожалуйста.
Фура застыла. Массивный люк, занимающий почти всю правую стену, дрогнул и уполз вверх. Гражданский бы подумал, что бесшумно — ан нет, новая цифровая позёмка настырно запорошила отведённый сектор экрана где-то на грани видимости — на этот раз характеристиками звука. Да и черт с ними, нечего глазеть на то, что тебя не интересует. Свет яркого дня, хлынувший в полумрак отсека, Крит также проигнорировал — стекло гермошлема мгновенно потемнело до нужного уровня, чтобы не пришлось щурить глаза.
— На выход!
Крит ещё только выныривал из состояния блаженной нирваны и приказа осознать не успел, но тело само уже пружиной подскочило с кресла. Вернее, попыталось подскочить — ремни помешали. Отстегиваясь, он краем глаза, вернее, краем видеоглаза, углядел такие же судорожные дёрганья и у сослуживцев — тело на приказ реагировало быстрее, чем мозг. Видно, треклятые ремни совершенно вылетели из головы — и у личного состава, и у взводного. Покинув фуру, Крит в строю таких же безликих бронированных монстров потопал к платформе — дальше она повезёт их до места. Всегда везла, по крайней мере. Вдалеке, у кабины фуры, стояли трое десантников, сверкая голыми черепами — им-то разрешено снимать шлемы когда заблагорассудится — и скалили зубы. Крита мимоходом заинтересовала эта троица, он зачем-то увеличил их рожи и даже прочитал артикуляционную расшифровку: «тыловые заявились». Тут же потерял к ним интерес и хмуро отвернулся, снова посмотрев себе под ноги. Любопытство — блажь, от него одно расстройство.
— Становись!
Взводный чёрным изваянием застыл перед одной из платформ. «Тыловые» оперативно выстроились в две шеренги — уж что-что, а строиться они умели как угодно и в любых условиях. Подождав добегающих, взводный окинул неприязненным взглядом строй и махнул рукой:
— На платформу!
Оборзевшие десантники не выходили из головы. Наглые, высшая каста. Превосходящие любого тылового по всем статьям: навыки, боевая подготовка, привилегии, обмундирование… оружие, в конце концов. Лучевик Крит держал в руках только на стрельбах, оружие хозроте не полагалось. Зато они, говорят, вкалывают до седьмого пота на своих тренажёрах, имитаторах и марш-бросках, а у хозяйственников служба — не бей лежачего. Всю работу — от уборки до караулов — выполняют автоматы, вот за ними-то хозрота и присматривает, ремонтирует иногда. Но в основном лежат пузом кверху. А взводный, который всегда всё видит, плевать хотел на позы подчинённых: ему главное, чтобы всё работало.
Мигом заполненная платформа тронулась и вяло поползла по разбитой мощёной дороге, переваливаясь с ухаба на ухаб. На грунтовке ещё хуже, там пыль столбом. В шлеме-то всё равно, но комбез стирать, гладить — ещё не хватало. В смысле, идти к мойке, к глажке, ждать, ещё и очередь там, как всегда… лень. Наверное, поэтому их и называли тыловыми не крысами даже, а вшами. Да и плевать — солдат спит, служба идёт. Криту неделю назад зачем-то вывели на экран срок службы — оставались одни сутки. То есть вот-вот. А что дальше? Он понятия не имел. Повинуясь его рассеянному взгляду, шлем услужливо приближал нужные объекты: постройки, людей, поля. Мятежные жители взбунтовавшейся планеты абсолютно не выглядели таковыми — знай махали своими палками средь ровных шеренг кустов и в ус не дули.
Мотыгами. А кусты — это крипсы.
Крит вздернул брови: что за неуставные мысли? Какие еще крипсы?..
Крипсы едят. Их окучивают мотыгами. Окучивают, чтоб росли лучше.
Ошарашенный хозяйственник с весёлым изумлением подождал ещё каких-то дельных мыслей, но подробности аборигенской культуры закончились. Обычно информацию, и далеко не всегда нужную, выдавали на экране — а тут прям в голове. Странно, что-то новенькое. Возможно, остатки каких-то полученных вводных — во сне им легко могли закачать в мозг местные термины. Ну, значит мотыги. Горбатое слово, под стать этим пахарям. Крит вяло уронил голову на грудь, и по экрану поползли данные о его берцах. Как достала уже эта услужливая кастрюля на голове. Хм… опять-таки: кастрюля. Что это такое? Мозг в объяснения не вдавался. Ну и на здоровье.
Привычный, опостылевший экран вдруг погас. Совсем погас. И платформа заглохла, медленно — накатом — останавливаясь. Что за чудеса…
Взводный неуверенно поднялся. Потряс головой, постучал по шлему кулаком. Крит его еле видел сквозь полупрозрачную мутную щель. До ушей доносились какие-то посторонние звуки, то есть и шумопоглотители накрылись. Сосед справа тоже пялился на взводного, потом посмотрел на Крита. Но ничего не сказал.
Взводный стянул шлем, растерянно осматривая ряды сидящих людей, но казалось, ничего перед собой не видел — взгляд слепо блуждал от фигуры к фигуре. Его лысый череп блестел на солнце, это сквозь муть было видно лучше всего. Сглотнув, взводный спрыгнул на землю и побрёл вперёд, видимо, к кабине.
— Сидеть на месте, — бросил он напоследок, но Крит его едва расслышал, хотя тот не отошел от него и двух шагов.
— Что? Что?.. — взволнованно зашушукались сидящие, вертя головами. Взводный, похоже, понял, что трансляция тоже не работает, и рявкнул так, что приказ все мигом услышали. После чего скрылся из зоны видимости. Все задницы словно приморозились к скамьям, только головы вертелись, как на шарнирах. Вояки, в панике привыкая к новым ощущениям внезапно ослепших, подавлено молчали. Крит, никакого стресса почему-то не испытывающий, вытянул шею — тёмные, бесформенные пятна удалялись к головной платформе — там, по всей вероятности, сидел ротный. А ротный куда побежит в случае чего? Информации нет, связи нет, да и энергии, похоже, тоже нет. А также нет оружия: бери их голыми руками кто хошь… с мотыгами наизготовку. Однако же противника возле платформы не наблюдалось, а крестьяне на полях… крестьян, кстати, теперь не разглядеть. Мало того, что увеличение не работает, да еще муть эта…
Сослуживцы меж тем сидели, как на иголках. Крит диву давался: они ёрзали, как под паник-атакой — кто-то всхлипывал, кто-то сопел, кто-то силился протереть муть пластика, все тянули шеи и вертели головами в своих бесполезно-навороченных шлемах. Иногда шлемы негромко меж собой стукались, от этого кто-то вздрагивал. А иные притихли, сжавшись в комок и едва дыша. Криту тоже было не по себе, но ничего ужасного в сон-волне он не видел…
Он развернул. Теперь два сочленения треуха расположились на его висках, а третье опускалось к самой переносице. Толстая куцая антенна мелко завибрировала.
— Всё. Начинайте хотеть домой.
Ник начал, затем стал хотеть так интенсивно, что побагровел. Впрочем, его усилия не мешали злобно поглядывать на меня: не смеюсь ли я над ним? Наконец он выдохся и сорвал треух с головы.
— Проклятье! Чертова бесячая приблуда! Не контачит. — Он помолчал, усиленно соображая, затем заскрежетал зубами:
— Это не потому, что мы в тюрьме и сигналы отсюда не проходят?
— Сигналы проходят, — заверил я его. — А вот сама тюрьма… возможно, вы и правы…
— Да говори ты толком! — взвыл он. — Что не так с тюрьмой?
— В тюрьме мы отрабатываем проступки. Когда отработаем — получим обратно наши чувства и эмоции.
— Что-о?
Я уткнулся губами в костяшки пальцев. Надо ли объяснять? А поймёт?
— Давным-давно наши ученые… правоохранители решили, что все преступления от излишка страстей. И изобрели треух, — я кивнул на прибор, лежащий на столе. — С его помощью можно манипулировать чувствами человека: усиливать, уменьшать. Лишать, в случае необходимости. Передавать от одного к другому. А потом эстафету по лишению у населения чувств подхватили генетики…
— Короче, Фил! Поменьше вдохновения, время дорого.
Его совершенно не интересовало, что я рассказывал.
Нетерпение лишало его разума.
— Видите ли, Ник, — я не могу испытывать вдохновения, я его лишен в данный момент. Равно как и всего остального эмоционального багажа…
— Всего?!
— Ну, не совсем. Мне остался… м-да… я могу взаимодействовать со страхом. Страх — жизнеобразующая, подсознательная вещь. Инстинкт. Его нельзя лишить, человек станет идиотом, а таких последствий никому не нужно. И у подавляющего числа остальных работников тюрьмы тоже ничего нет, кроме страха. Как правило. Так что они — то есть, мы — можем вас блокировать, притягивать, сами того не желая. В противовес… вашим друзьям. Вы ведь появились именно здесь, среди нас.
— Дьявол! Проклятье!..
— Да, неприятно. Но если вы позволите, я помогу. Отсеку и свои потребности, и потребности прочих… наказанных.
Я достал из ящика другой треух и выжидательно стал вертеть в руках. Ник, не замечая этого, ругался, уставившись в пустоту перед собой. Таких изощренных, затейливых эпитетов я сроду не слыхал. Странно. Человек узнал существенную информацию о проблеме, о чужом мире, о вариантах решения, ему предлагают помощь — и что? Ничего. Раздражение и растерянность. Наругавшись всласть, Ник наконец развернулся, увидел второй треух в моих руках и, вероятно, вспомнил о том, что ему предлагали помощь.
— Черт знает, что! Они ща вообще доиграют и разойдутся по домам, пока мы тут возимся! Ну, давай попробуем. Если я вдруг исчезну, прими мою безмерную благодарность. Ты клёвый парень, Фил. Извини, что не сразу это понял. Я тут… не в своей тарелке.
Я кивнул и надел треух, Ник надел свой. Зубы мои непроизвольно сжались. Что это? Страх? Или нечто иное? Сердце билось ровно, но мне уже хотелось улыбаться.
Глаза Ника ожидаемо выкатились из орбит с таким затравленным выражением, что я на мгновение ощутил потребность в жалости к этому, в общем то, неплохому, наивному человеку. Угодившему, как он выразился, не в свою тарелку: в проницательности ему не откажешь. Получится ли у меня должным образом просмаковать нежданный деликатес? Сейчас узнаем.
Первым меня окатил, разумеется, чужой страх — отражение моего воздействия. М-да, бедолага совершенно не представлял, к кому угодил на обеденный стол… Воля. Чужая, стальная воля, внезапно всколыхнувшаяся и на мгновение меня опалившая. Злость. Ну, понятно. Я потонул в безграничной, неистовой злобе Ника, но до сих пор не мог этому даже порадоваться! Где радость, черт бы её побрал?!! Обида. У-у, какая обида! Отчаянье, надежда. Надежда?! Ни-ик… у-ха-ха, Ник, поганец, прекращай… хватит. Нет, эта жадная, меркантильная скотина и не собирался униматься! Сидел, приплюснутый пятой треуха-убийцы, и пучил глаза, будто у него запор. Да еще антеннка эта вибрирующая…
Это юмор? Нет, разве это юмор? Юмор был у той, вечно ржущей пигалицы с новых кварталов — именно из-за неё меня сюда и загребли… Ох, как она умела шутить… Я помню. И навещу её рано или поздно.
Надеюсь, навещу.
Я всасывался в Ника, как в копчёный мосол: со вкусом, едва не пуская слюну по лыбящемуся подбородку. А это что? Радость. Наконец-то… Но радость — совершенно не то, зачем я полез на рожон, рискуя очутиться в доме для умалишенных. Радостью торговали на каждом углу, ей не насытишься.
Азарт, вожделение, вера, жажда приключений, любовь, интерес… всё не то.
Вот оно. Я едва не заскулил от нахлынувшего полноводного, бархатного чувства. Того, которое на мгновение продемонстрировал Ник полчаса назад. Чувства удовольствия от достигнутого: удовлетворения.
Чувства, давно потерянного в нашем мире даже среди элит. Чувства, являющегося основой счастья. Сытости. Достатка. Самолюбования. Чувства, совершенно Нику не нужного: он заявился с собственным флеш-роялем в пустой, выдохшийся мир и был бы тут богом — так нет, черта с два — он собирался вернуться домой! К таким же, небось, упёртым, самоуверенным и слепым олухам. Ничего не желающим знать, кроме того, что вбито в голову. Не умеющим удовлетворяться ничем мало-мальски стоящим… Позвольте-ка… а не ревность ли это, часом? Он — или все они — не желают пользоваться тем, что для меня дорого. Хе… Похоже, ревность. Эта мысль меня рассмешила. К чему гадать, через минуту богом стану уже я. Земным богом, удовлетворенным и самодостаточным.
И тут Ник исчез.
С надетым треухом, за чью пропажу меня без звука утилизируют с потрохами. Но не от этого я заорал. Незаконченная эмопередача обнулилась, моментально и полностью. Крик на полувздохе оборвался, я стоял, как громом пораженный, ощущая — это, видимо, тоже инстинкт? — чувство обманутости.
Не знаю, что послужило причиной исчезновения: резонанс Ника со страхом его друзей, или всё меньшее удерживание Ника нашей подсознательной жаждой — не важно, мне даже думать об этом не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Аккуратно положив треух обратно в ящик стола, я снова взялся за чертёж.
На полу остались разбросанные картинки Ника с самой выигрышной комбинацией из его мира. Я иногда поглядывал на эти картинки, как на мусор.
Минут через десять моя комната пропала. Я оказался в накуренном шалмане с низким потолком. Посреди помещения стоял стол с зелёным покрытием, по нему в беспорядке были раскиданы те самые картинки Ника — иные даже в виде вееров. Вокруг него, на стульях сидели люди, перед собой они держали эдакие чертёжные доски, сляпанные из чего угодно — из подноса, табуретки, чемодана и прочего, относительно плоского, барахла. На псевдодосках лежали листки бумаги, а на бумаге они чертили домики. От висков людей тянулись проволоки (и прочие провода всех видов) к голове Ника — на ней петушиным венцом гудел-трепыхался антенной треух. По обеим сторонам от Ника стояли двое громил, поигрывая гладкими длинными дубинками с неприятным утолщением в их верхней части.
На лице у Ника медленно воссияло удовлетворение.
Я засиделся над проектом за полночь. Глаза слипались, полукоматозные мысли то и дело забредали не в ту степь, буксовали и одну за другой плодили ошибки. Но проект ждали в кратчайшие сроки, награда перевешивала все неудобства.
Карандаш мотыльком порхал над бумагой, линии разбредались, пересекались, путались, двоились в слезящихся от напряжения глазах. Глаза я периодически тёр то пальцами, то всей пятернёй, порой пристально всматриваясь в то, что напроектировал. Получалось неплохо, только медленно. Хотя… вот это откуда взялось? М-да. Цифры не совпали, размер отличался от заданного. Накосячил. И где? Ошибку следовало найти, разобраться, в чём дело, затем решить: перечерчивать или исправлять. Мысли тут же принялись сравнивать ущерб от перечерчивания с глобальным ущербом вечного недосыпа. Который весомее? А который противнее?
Ошибка быстро нашлась, лист полетел в жерло утилизатора. Меня всегда интересовало, зачем в стандартном кабинете утилизатор такой огромный? Да, бумаги за день туда улетает уйма, но объём энергозатрат… В любом случае, могли ещё одно рабочее место устроить, было бы эффективнее. М-да, раньше здесь утилизировали явно не бумагу.
Когда мысли в очередной раз унеслись за горизонт контроля и принялись рассуждать, чем острая необходимость отличается от жадности, а потребность от желания — тут-то он и возник прямо посреди кабинета. Возник почему-то сидящим на полу, со странным коротким веером в правой руке.
Страх — единственное, что я мог — и должен был — испытать, так и не ощутился. Зато пришелец сразу же проникся и страхом, и изумлением за нас двоих. Он подскочил на месте, заорал и так заозирался, что я всерьёз подумал: сейчас этот бедолага свернет себе шею. Увидев меня, смотрящего на него с сонным бесстрастным ожиданием, он прекратил орать, вскочил и замер. Потом медленно перетёк в какую-то боевую, судя по всему, стойку. Веер полетел на пол и, так как оказался набранным из отдельных картинок, витиевато рассыпался по полу.
— И зачем я тебе понадобился? — зло процедил он сквозь зубы. Я на всякий случай поозирался по сторонам, но в кабинете больше никого не было, только мы вдвоём.
— Если вы думаете, что очутились тут по моей прихоти, то ошибаетесь, — сухо обронил я. — Вы мне совершенно не нужны и — более того — отвлекаете от работы. Справа от вас находится дверь, всего хорошего.
Мне показалось, он остолбенел. Я тоже несколько подзастыл, не отрывая от него глаз, но по иной причине. Так нищий мальчишка часы напролёт разглядывает витрину игрушечного магазина.
— То есть как это ошибаюсь? Ты кто такой, чёрт бы тебя побрал?!
Я собрался с силами и перевёл взгляд на чертеж. Нужно было работать. Впрочем, почему бы не сообщить это воинственному визитёру? Может он побыстрее исчезнет?
— Меня зовут Фил. Я чертёжник, и мне нужно закончить проект. Загородного дома, если вам интересно.
— Меня не интересует твой проект! Что это за место, черт побери?!
— Тюрьма.
— Что?!!
— Муниципальная тюрьма. Место для отбывания наказаний.
Я не выдержал и снова повернул к нему голову. Мужик, криво щеря губы, разглядывал не меня, а окно кабинета. Затем покосился на дверь.
— Тюрьма. А ты заключенный?
— Я наказанный.
— Ах нака-азанный… — подойдя к окну, он выглянул на улицу. — А это у вас место для отбывания наказаний?
— Верно.
— Ага. А вот обычно в тюрьмах на окнах и дверях бывают такие… решёточки.
— Зачем решёточки?
— Зачем? Зачем решёточки?! — он круто развернулся ко мне, пожевал губами и, обойдя доску, заглянул в чертёж. Ядовито кхекнул. Затем отошел туда, где появился, и вполне вольготно уселся опять на пол, привалясь спиной к стене.
— Слышь, Фил. Я тебе кой-чего растолкую. Я сидел у друзей, мы играли в покер — это игра такая. Мне пришел чёртов флеш-рояль. Чистый выигрыш, Фил: ещё полчаса и весь банк был бы у меня в кармане! Тут я, вместо того, чтоб сорвать банк, куда-то проваливаюсь. Оказываюсь в твоей… как бы, мать его, камере и ни черта не понимаю! И пока не выясню, что тут творится и как мне вернуться, ты свою чирикалку не закончишь! И хватит туда пялиться! Если тебе интересно, в тюрьмах у нас держат преступников, а так как все они только и мечтают удрать, то у них повсюду в камере решётки! Но ты, как я вижу, не собираешься никуда удирать.
— Я собираюсь закончить чертёж и пойти домой.
— Во-от. Кое с чем мы уже разобрались, — он удовлетворённо, и как-то даже плотоядно улыбнулся. — Если так пойдёт дальше, то у тебя появится шанс закончить чертову домину и свалить домой до рассвета. Ты можешь предположить, как я сюда попал и как мне исчезнуть? Обратно! к моему! банку!
Он действительно заставил меня позабыть о работе. Если я мог испытать волнение, то взорвался бы в этот момент, как водородная бомба. От того, что увидел. И услышал.
— Извольте, — пожал я плечами, — как мне к вам обращаться?
— Ник, — помахал он мне ручкой. — Валяй, Фил.
— Так вот, Ник. Прежде, чем я начну, ответьте на вопрос.
— Ну.
— Там, откуда вы явились… все… такие?
— Какие, черт бы тебя побрал?!
— Яркие. Злые. Азартные. Удивляющиеся. Подозревающие. Смеющиеся…
— Это называется эмоции, Фил. Мы эмоциональные. Да, в основном, все.
Это называлось не только эмоциями, насколько я себе представлял, но не стал его поправлять. У меня тут завязывалась своя игра и я собирался… как там? сорвать банк в карман.
— Видите ли, Ник. Предположение у меня одно, и оно довольно… зыбко. Ваши чувства, вернее их степень… м-да… их сила… — вошли в резонанс с потребностями нашего мира. Вернее, с потребностями этого здания.
— Тюрьмы.
— Именно. А может, и с моими личными потребностями. Заодно.
— Та-ак…
— И как вам вернуться в таком случае, я совершенно не представляю. Вряд ли у вашего мира или друзей есть такие же потребности… как у нашего.
— Хватит меня парить, Фил! Говори толком!
— Так я ж и пытаюсь. У нас эмоции… чувства, страсти — редкое явление, доступное лишь избранным, высшим кастам. Вы имеете все предпосылки стать избранным в нашем обществе. У вас не появилось такого желания?
— Черта с два! Я собираюсь вернуться домой! Домо- о-ой!
— Я понял. Домой. В таком случае я могу предложить использовать вам усилитель эмоций, — я полез в ящик стола. — Если ваши друзья очень сильно… м-да… жадно, резонансно захотят вас увидеть, а вы захотите увидеть их, то… возможно…
— Меньше текста, Фил! — он вскочил и направился к столу. — Давай свой усилитель.
Ник взял у меня из рук треух и, повертев в руках, надел на голову. Я кивнул.
— Почти угадали. Только разверните.
Смеётся. А я меж тем отслеживаю, что болтаем мы с ней, как закадычные приятели, хотя вообще первый раз сошлись — здоровались только, и то не всегда.
— Пятый пункт, — смеётся эта шкода. — Никаких романтических и сексуальных отношений. Давить согруппников запрещается.
Тут я дар речи и потерял. Во дает! А Каспер знай себе надрывается: дави её! Давить!!! Пятый пункт! Смерть!!!
— Ну… — начинаю я, ещё и понятия не имея, как буду заканчивать.
— Ну-уууу!!! — заулюлюкал Каспер, — Ну! Ну! По кочану, по кочанууу!!! — и эхо многократное в голове только знай, скачет-беснуется.
— … ну ты…
— По кочану! По кочану!!!
— … и загнула. — Уф, закончил фразу наконец. Семь потов сошло. А чую, что явно не то брякнул, дебил. Чую, что опошляю опасную, скользкую шутку. И опять-таки чую, что краснею как дурак. На её лицо тень набежала, и я поспешно продолжаю, а как продолжать, понятия не имею: — пятый пункт…
— Дебил! Дебил! По кочану!!!
— … нам вообще…
— Пятый пункт! Пятый пункт! Дебил!!!
— … вообще запрещает… за руки держаться. Так что
— уже всё. Анафема.
Она снова расцвела, рассмеялась. Может даже чуть облегчённей, чем следовало.
— Руки у тебя тёплые, — говорит. И пошла себе. А я как у сосенки стоял, так по ней и стёк. Уф, ну и денёк. Чего ещё выдумают…
Выяснилось вскоре, что с выдумками у них тут всё в порядке, не придерёшься. Через полчасика подводят нас к здоровенной сосне. А высоко в ветвях у неё — трамплинчик. И трапеция цирковая метрах в трёх от него подвешена.
Охохонюшки, думаю. Здравствуй, дерево.
Каспера рядом нет, да оно и понятно — высоты я не боюсь, делать ему тут пока нечего. Поискал его — ну да, опять около Маринки вьётся. Что-то я на неё часто поглядывать стал, она даже, по-моему, просекла, только виду не подает.
Ну, как водится, очередной инструктаж. Выбрали жертву и давай на неё страховочные ремни навешивать.
Помощник споро работает, делово. Там подёрнет, тут подтянет, здесь защёлкнет. Альпинисты, не иначе. Совсем мне неинтересно стало, всё равно что с кочки на кочку прыгать. А потом думаю: это не на страх упражнение, не на доверие — а на что? На трапецию, небось. На достижение цели. А какие у меня цели, у голодранца? Деньги, машина? Маринка? А, пущай будет Маринка.
Самые смелые к дереву потянулись, и я среди них пристроился. Кучкуемся в сторонке, нервно похихикиваем да вверх поглядываем. Дошла до меня очередь, взялся за лесенку. Тут инструктор подходит и вполголоса говорит: представь, что это не трапеция висит, а мечта твоя. Самая заветная, недостижимая.
Полез я наверх, а сам глазами хлопаю. Мечта, блин! Какая у меня мечта? Да гада этого летучего придушить, какая же ещё?! Тогда у меня вообще всё будет! А гад этот ржёт, повизгивает. Ага, говорит, мечтай, дурик. Та трапеция, чтоб меня придушить, у Луны висит. Допрыгивай, мечтатель. А что тут ответишь… Залезаю на верхотуру — мать честная! Страшно! Вцепился в страховку. И тут же окрик снизу: страховку не трогать!
Отпускаю страховку, встаю на край площадки. Внизу все затихли, головы задрали, смотрят. Колобки. Головы, потом сразу руки, потом сразу ступни — ну колобки же? Умора. Ты на трапецию глянь, хихикает Каспер. Противненько так, гаденько хихикает. Смотрю. Вот это номер — она скользящая, оказывается, и её ещё на пару метров отодвинули. Кердык. Теперь и правда: что до неё, что до Луны — одинаково. Одинаково недостижимо. Стою, переминаюсь с ноги на ногу. А что переминаться — прыгать надо.
— Поддержка готова?
— Готова! — кричат.
— Прыгаю.
— Прыгай!
Ну я ещё попереминался чуток, да как сигану! Аки козёл горный. Как неудобно прыгать с места, кто бы знал… Дотянулся. Чиркнул по мечте пальцами и вниз полетел. Поймали меня, бережно, как младенца. На землю опустили. А я всё в себя прийти не могу: дотянулся ведь. До Луны допрыгнул. Я ж тебя достал, сволочь.
— Руки коротки, — буркнула сволочь.
А я смотрю — скукожился мой Каспер, сволочь родимая, боевой окрас теряет. Уже не Фредди Крюгер, а просто сморщенный, угрюмый старикашка. Несчастный даже. Чует, небось, что и правда придушу в любой момент. Оробел, небожатка. Эх, не ту мечту я выбрал — ради мечты и придушить не грех, а так у меня мечта какая-то проходная получается. Ну ничего. Главное не забыть, как до недостижимого дотянулся. И на пропасть внизу наплевал. Главное: не забыть.
А группа наша медленно прыгает. Лезут неохотно. Переминаются втрое дольше, чем я. Подходят к краю, отходят. Решаются, передумывают. У меня аж шея затекла наверх глядеть да подбадривать. Но прыгают. Жмутся, трясутся, но прыгают.
Женя наш одним из последних полез. Лицо сизое-сизое, с зеленцой. Во, бедолага. Он оказывается, высоты боится — кто бы мог подумать. Залез, в страховку вцепился, стоит, качается. И не с места, хоть тресни. Вот с ним мы попотели. Но Женя парень не промах. Как сиганёт тоже, от его тарзановского вопля аж галки с деревьев сорвались; — цап! Поймал, качается. Как мы заорали! А он всё висит. Отпускай, кричим — куда там…
Вот вам и Женя. Либо у него мечта покруче моей — да и наверняка, — либо он своего Каспера как клопа придавить может, ногтиком. В любой момент. А Каспер у него явно не чета моему — Годзила летающая. А Жеке все нипочем — мужик!
Посмотрел я на своего годзиленыша и многообещающе ухмыльнулся.
Отпрыгали мы, пошли обедать. Отдыхать, лясы точить. Впечатления, достижения, озарения — всё, как обычно. Хохмим мало: чуем, что детские аттракционы закончились, сейчас такой треш попрет, что мало не покажется. Моськи у всех серьёзные, решительные. Готовимся душить своих Касперов в зародыше — не на жизнь, а на смерть. Кто в думки впал: сидит, медитирует. Кто жрет в три горла или смолит одну за другой, напряжение скидывает, кто вообще к еде не притрагивается. Лишь Ленка с инструкторами безмятежно перешучивается. Ветераны, блин.
Повели.
Привели. Примерно такой же трамплин, только ниже и шире. И без трапеции. Мы с Маринкой переглянулись и снова на трамплин уставились. Боимся и предполагать, что это может быть.
Опять ремни, страховка, инструктаж: вам, говорят, с этой площадки нужно упасть спиной вперёд. Задание простенькое, мол, вы уже это утром проделывали.
Ага, говорим, знаем мы ваше «простенькое».
И правда. Все на этой площадочке встряли. Я один из первых залез. Встал как полагается: полступни на площадке, пятки над пустотой. Руки в стороны.
— Поддержка готова?
— Готова.
— Падаю.
— Падай.
А мне не упасть. Только качнусь назад — тело само сокращается обратно. Каспер нос к носу подлетел, ухмыляется:
Ну что, душитель — влип?
Снова он страшный, снова он сильный. Злой и наглый. А я понять не могу. Да, утром я с метровой высоты падал, а тут бездна — так я же её не вижу! Закрой глаза, представь, что до земли метр и падай. Нет. Ни в какую!
Это уже не мозги, думаю. Не головной мозг, а спинной. Подсознательный, или какой он там… Инстинкты первобытные. Рефлексы. Тут хоть что делай, ни в жисть не упадёшь. Спинной мозг не даст.
Поддержка готова?..
Да хоть и готова, а толку? Стою, и Касперу в глаза смотрю. В них тоже бездна.
Глаза в небо, руки в стороны, крестом. Падаю? Падай. Да падай уже! Не упасть. А если…
Начинаю задирать голову. Смотрю всё выше и выше. Дерево кончилось, небо началось. Перевёрнутое. Я еще выше подбородок задираю.
И тут мир кувыркнулся. А поддержка-то готова? Готова. Здесь она всегда готова. Поймали мягко, опускают. А я вдруг картинку вспомнил. У нашей поддержки на футболках. Падающий дядька. Руки в стороны, спиной вперёд. И Каспер обиженный, где-то за гранью видимости.
— Ты меня обманул.
— Обманул. Это тоже вариант. Привыкай.
Кто из нас кого имеет, в конце концов? Улетел мой оскорблённый Каспер гордо вдаль. Но ведь вернётся. Всегда возвращается, змей.
Я вдруг очухиваюсь и понимаю, что чертову прорву времени смотрю на Маринку. А она на меня. Я уже отпадал, а она только готовится. Серьёзно на меня смотрит, изучает. Что это она у меня на лице углядела?
Подхожу к ней, улыбаюсь, подмигиваю.
— Всё будет хорошо. Я в тебя верю. Могу опять подержать за руки.
Молчит. Смотрит. Да что смотрит-то?.. Наконец отмирает:
— Падаю, — говорит. И чуть виновато улыбается. А я торможу какие-то мгновения, судорожно соображая, о чем это она. Но думаю, что понимаю правильно.
— Падай, — киваю. — Поддержка готова.
— А пятый пункт?
— А мы подождём.
Помолчали. Еле глаза отвели друг от друга. Маринка наверх посмотрела:
— Странно, — говорит, — психологически это невозможно, а люди падают.
— Про «невозможно» будет следующее упражнение, — подозрительно щурится Ленка. Во, блин, как ниндзя подкралась. — Время, время. Вперёд и вверх, Степанова, не задерживай.
Полезла Маринка на площадку. Как Мюнхгаузен в конце известного фильма. Вообще, площадка наша на эшафот смахивает, только эшафот не для людей, а для касперов наших. Очередная высшая мера для вечных Кощеев. Приговор-то и выносим, и исполняем, а они бессмертные. Так что главное — не забывать.
А то опять сгнобят. За ними не заржавеет.