Тимур
— Почему ты спрашиваешь?
— Я во сне видел парня. Он сказал, что его зовут Миша.
— Сон расскажешь?
Пашка отвёл глаза в сторону, замялся и как-то помрачнел. Потом опять посмотрел на меня.
— Я-я… я плохо его помню… Так… отрывки какие-то… Я в комнате, потом парень зашёл… Да не помню я! Он назвал своё имя — Миша.
— Есть такой Миша. В Новожилово живёт. Ну… куда мы летом приезжали.
— И что? Я с ним дружил?
— Ну как? Так… пересекались иногда. Он старше нас, чё ему с нами, с малышнёй, было возиться? Но пацан он нормальный, его в деревне уважают.
Пашка сидел, задумавшись. Я тоже помалкивал.
— Ладно, давай на боковую. Поздно уже. Пошли, комнату твою покажу.
Он забрал со столика кружки и унёс в мойку. Мы поднялись наверх. Пашка шёл впереди: протяни руку — и коснёшься. Такой близкий и такой далёкий сейчас был мой суслан.
— Это моя, — он показал на дверь, — а твоя рядом. Там в ванной всё есть, увидишь: и щётка, и полотенце, и халат. В шкафу найдёшь переодеться. Бери — не стесняйся. В общем, располагайся. Пока! — и, махнув мне рукой, скрылся за дверью своей комнаты.
Вот и поговорили.
Комната была похожа на дорогой номер в гостинице: молочно-кофейные панели, на полу белый ворсистый ковёр, белые шторы, двухспальная кровать застелена ослепительно-белым покрывалом, в изголовье несколько подушек разных размеров — две больших в цвет панелей и две белых поменьше. На прикроватных тумбочках светильники — белые матовые шары. У стены комод, над ним, на стене, плазменная панель телевизора, рядом небольшой столик и два приставленных к нему стула. Вообще, вся мебель белого цвета. Часть стены напротив, рядом с дверью в ванную комнату, занимал зеркальный шкаф-купе. Никаких безделушек или личных вещей. По всему было видно, что комнатой никто не пользовался.
«Видимо, это гостевая, как принято в приличных домах», — с усмешкой подумал я.
Над столом висела небольшая репродукция картины. Я подошёл поближе. Картина была мне хорошо знакома: «Сорока» Клода Моне. У меня дома в Ключе есть книга-альбом живописи разных художников. Давно, ещё в детстве, мне подарила его мама, и я часто подолгу его рассматривал. Эту картину помнил очень хорошо: морозный солнечный день; заснеженные деревья; вдалеке то ли поле, то ли озеро — из-за снега непонятно; домик; плетень; покосившаяся калитка и на ней сорока. Ничего особенного. Но картинка притягивала как магнит. Слишком всё было настоящим: розоватые отблески солнечных лучей на снегу, далёкий горизонт в туманной белой дымке, чёрные остовы замёрзших деревьев, покатая крыша домика, покрытая ровным слоем слежавшегося снега. Холодно. Никого вокруг. Только одинокая сорока на полуразвалившейся кривой калитке. И ещё она у меня ассоциировалась со стихотворением Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…».
Я улыбнулся картине, как старой знакомой. Невесело улыбнулся. Все мысли были о Пашке:
«Что он там видел в своём сне? Почему такой мрачный? Может, это просто последствия гипноза? А что? Вполне может быть: хреново, когда у тебя в мозгах шарятся. Получается, он Мишку не помнит, или что-то вспомнил, а рассказывать не хочет?»
Я зашёл в ванную, сверкающую никелем и ослепительной белизной. Постоял в душевой кабинке под тёплыми струями, смывая с тела гелиевую пену и усталость утомительного дня. Халат надевать не стал: обернул полотенце вокруг бёдер. В шкафу стопкой лежали прозрачные упаковки с бельём: футболки, майки, боксеры, спальные пижамы и даже носки.
«Ну точно, как в отеле — номер «Люкс»!»
Выбрал себе пижамные штанишки, погасил свет и лёг под тонкое, воздушное одеяло.
Постель была мягкой и уютной, но сон не шёл. Меня будоражило и волновало близкое соседство с Пашкой. Он был рядом, через стенку, в соседней комнате. Я лежал и вспоминал дни, когда мы были заперты в маленькой тёмной комнатушке в Безвременье. Я с детства привык спать на спине, а он, притулившись сбоку, засыпал, уткнувшись в меня носом и обхватив рукой поперёк живота. Я даже сейчас ощущал его дыхание, его запах — топлёного молока и ещё чего-то, присущего только ему. Смешно сказать, но сейчас я завидовал тому себе.
«Тогда он был рядом, и я мог к нему прикасаться, мог обнять, погладить по спутанным, взъерошенным волосам. Там мы были как единое целое — вдвоём на маленьком пятачке замкнутого пространства. Сейчас я тоже в замкнутом пространстве своего одиночества. Он рядом, но его нет больше со мной. Я один и ему больше не нужен. Просто приятель! Может, ему рассказать, что я — гей, как и его отцы? Ну, может, не совсем гей. К женщинам у меня нет неприятия. Просто мне никто не нужен, кроме Пашки. Может, правда лучше сказать? Ведь если сам догадается, будет ещё хуже! Что он обо мне тогда подумает? Что я врал, притворялся? А если я нечаянно сорвусь? Вот как-нибудь не выдержу и… сорвусь? Что тогда? Зная его характер, даже боюсь представить, что будет. Но я-то не железный, на сколько меня ещё хватит? Сегодня уже чуть не сорвался, когда он в кресле ёрзал — позы менял. Без него не могу и рядом с ним подыхаю. Это как болезнь. Заболел и не могу вылечиться. Хроническая зависимость на всю жизнь. Я ведь пробовал. Два года без него! Загнал подальше вглубь свою больную любовь и жил. Да не жил — существовал! Пытался жить. Даже пытался вновь полюбить.
Смешно! Как можно кого-то полюбить, если уже любишь? Если боль не отпускает? Идиот! Испортил жизнь Глебу. Теперь он сторонится меня, бежит, как от чумы. Они опять всё время с Катей, а я всё время один. Надо как-то с ним налаживать ну хоть какие-то, приблизительно нормальные отношения. Так ведь продолжаться не может! Всё-таки полгода были вместе, чё ж теперь, врагами остаться? Нет, я ему точно не враг! Если бы не Пашка, может, так и дальше бы жили. Только вот нахрена ему такое счастье? Это у меня всё по-уродски, он-то почему должен из-за меня рушить свою жизнь — жить с человеком, который не любит и не полюбит никогда? Он в конце концов это поймёт. Пройдёт какое-то время, и он привыкнет жить без меня, а, может, и встретит кого, не будет же он всю жизнь один. Обязательно встретит!
А ты? Ты будешь? Вдруг Пашка никогда тебя не вспомнит? Ты же стёрт, тебя теперь вообще там не ночевало, в его голове. Нету тебя там! Невидимка ты, блять! Воздух! У него там Миша. А тут — Ксюша. Зря я его к Тае отвёз. Ох, зря!»
Я поворочался, укладываясь поудобнее и постарался заснуть, но мысли продолжали роиться в голове, не давая покоя и прогоняя сон. Постель уже не казалась такой мягкой и уютной, напротив, тело горело от жарких простыней, а одеяло казалось слишком жёстким. Помаявшись, я его резко откинул и сел, уставившись в тусклые очертания чужой комнаты.
«Так, стоп! Чё ты кипишуешь раньше времени? Ничего ещё не случилось! Вон, домой тебя позвал. Ну и что, что настроение плохое, у него и раньше так было… Перепады. Завтра проснётся и будет как обычно — весёлый. А Миша… Ну, приснился ему Миша. Где-то он у него сидит в памяти, Тая его гипнозом откуда-то вытащила. Мало ли, чего у него там ещё сидит, оно же никуда не делось, просто там барьер какой-то. Забор, бля, бетонный! А строитель — ты! Я его, сука, и выстроил! Я! Из-за меня всё. После того поцелуя. Он видел. И пошёл Ксюху целовать. А я идиот, увидел их и психанул — повёл себя, как пацан. Ведь у нас же всё хорошо было. Так нет! Сам его Ксюше на блюдечке преподнёс. Даун, бля!»
Сидеть уже тоже не мог. Поднялся, отодвинул штору и приоткрыл створку окна. Приник лицом к проёму и вдыхал морозный воздух, ощущая мелкое покалывание от задуваемых ветром снежинок. На улице мела и завывала метель. Сквозь белое облако снегопада виднелись тёмные громады многоэтажек с кое-где ярко-жёлтыми прямоугольниками светящихся в ночи окон. Был уже первый час ночи, но многие, как и я, не спали, и за каждым окном шла своим чередом чья-то жизнь. Кто-то в ней был счастлив, а кто-то, как и я, страдал и, может быть, ещё надеялся на счастье. Я, во всяком случае, надеялся. Очень!
Паша
«Вот интересно, как этой девчонке, Тае этой, так просто удалось меня уломать? Даже не знаю, почему я ей поверил? Что она там сказала? «Нельзя опускать руки?» Так, кажется? Ещё что-то сказала, типа, ты сам должен захотеть всё вспомнить. А я что, не хочу, что ли? Хочу, ещё как! Если не получается, что я могу? «Давай попробуем поискать причину», — сказала она. Ещё спросила, доверяю ли я ей. Ответил, что доверяю. Ага, вижу первый раз и сразу: «Доверяю!» Офигеть! Посмотрели. Полежал с закрытыми глазами, а она рядом посидела. Даже не прикасалась ко мне. Но голове было тепло, и как будто мурашки бегали.
Интересно, что она там увидела?
Потом предложила мне попробовать что-то вспомнить под гипнозом. Я опять согласился. Как будто опоила чем-то: ничё не соображал. Может, она колдунья? Положила мне ладонь на лоб, и я уснул, а потом как будто проснулся. Таи нет, я один лежу, вдруг дверь открывается, и заходит парень, похожий на шкаф. Стоит возле двери и мне улыбается. В костюме чёрном, как на свадьбу собрался. Жених, бля! Осталось розочку в кармашек воткнуть.
«Привет, салага!» — говорит.
«Привет! — отвечаю. — Ты кто? И почему я салага?»
«Я — Мишка, — говорит. — Не помнишь меня?»
«Я никого не помню, — отвечаю, — у меня амнезия».
Он подошёл и сел на стул у кровати, где раньше сидела Тая.
«Дурь это у тебя, а не амнезия!» — сидит и улыбается мне.
«А ты откуда знаешь? Ты доктор, что ли?» — разозлился я.
«Ну, типа того. Хочешь, вылечу?»
А сам сидит и смеётся.
«Расскажи лучше про себя, кто ты? Может, я что и вспомню».
«Не могу, мне уже пора. Сам вспоминай!»
«Как это — сам?»
«Вспомни, кто ты сам, тогда и других вспомнишь!»
«Что значит — кто я? Паша Снегов, и так знаю».
«А кто ты — Паша Снегов? Вспомина-ааай!»
Он негромко рассмеялся, встал и пошёл к выходу. Мне почему-то не хотелось, чтобы он так быстро ушёл.
«Подожди! — привстал и крикнул ему вслед. — Зачем приходил-то? Кто ты?»
Он обернулся:
«Вспоминай. И приходи ко мне».
«А куда приходить? Где ты живёшь?»
«Позвони бабушке своей. Она знает. Только розы не приноси. Не люблю».
«Розы? У тебя что, день рождения?»
Он уже открыл дверь, но остановился:
«У меня скоро сын родится — твой тёзка. Хочу, чтобы ты был крёстным отцом».
«Крёстным отцом? — я усмехнулся. — Пусть сначала родится, тогда посмотрим. А какие цветы ты любишь?»
Он улыбнулся: «Ромашки. Много ромашек! Вспомни меня и больше не забывай!»
«Ты ещё придёшь?»
«Ты приходи. Ты хороший, салага!»
И вышел.
И что это было? Я буквально обалдел от этого сна. Никогда так ясно во сне никого не видел, и чтобы так всё запомнить, как будто и не во сне вовсе, а наяву. И Миша этот… Увалень безобидный. На день рождения пригласил… с ромашками! Ромашки он любит! Приснится же такое, чтобы мужик просил ему ромашек принести! Цирк! Только чё-то не смешно совсем. Про сына говорил… родится скоро мой тёзка. Ещё, значит, один Пашка будет. Не, ну это же сон — неправда всё. Просто сон.
Да-аа! Он сказал у бабы Липы узнать. А что? Позвоню и узнаю. Вот прямо утром и позвоню. Спрошу про этого Мишку, что она скажет? Тёмка же говорил, что они из одной деревни, может, и правда, что у него жена беременная. Вот номер будет! Выходит, что я, типа, ясновидящий! Ха!
А что он там про меня говорил? Что мне нужно вспомнить, кто я. А кто я? Что за ерунда? Я — это я! Может, у Тёмки спросить? Может, он что-то такое знает? Да нет! Это просто сон. Как и баскетболистка эта. Фигня это всё! Завтра всё-таки позвоню бабе Липе, а днём ещё позвоню Тае, надо с ней встретиться. Пусть я сам ничего не вспомнил, может, она мне поможет? Что там с этим гипнозом? Может, я ей что-то про себя даже рассказал. Ладно, надо попробовать уснуть, а то завтра не встану».
Но заснуть никак не удавалось. Спустился вниз, взял бутылку воды из холодильника и присел за стол.
«На часах половина третьего. Тёмка, поди, уже десятый сон видит, а я тут маюсь бессонницей. Толку, что позвал. Пойти к нему? Кровать большая, притулюсь с другого края, он и не заметит. Одному как-то не по себе».
В комнате был настоящий морозильник из-за открытого окна. На подоконник намело маленький сугробик, который уже подтаивал и растекался лужицей. Тёмка спал, свернувшись клубочком, в ногах лежало скомканное одеяло.
«Вот, блин, морж недоделанный!»
Я, поёживаясь, закрыл окно и лёг, накрыв его и себя одеялом. Тёмка заворочался, повернулся в мою сторону, что-то бормоча во сне. Я затих, сдерживая дыхание, ждал, когда он успокоится, но тут почувствовал, как его рука легла на мою талию. Я вообще перестал дышать, только сердце гулко отдавалось где-то в середине горла, а спина и ладони покрылись испариной. А этот кабан притянул меня к себе, как червяка, уткнулся носом в затылок и даже не проснулся. Я лежал ни жив, ни мёртв, пытаясь успокоить грохочущее сердцебиение и боясь лишний раз вздохнуть. Тёмка не двигался и не убирал руку, продолжая спокойно посапывать. Подождав ещё немного, попытался осторожно отодвинуться, но рука, как только я делал попытку её убрать, прижимала мою тушку ещё крепче. В конце концов, я устал с ней бороться. От Тёмки шло приятное тепло, как от батареи, и глаза уже закрывались сами собой. Улёгся поудобнее и заснул.
Утром меня разбудил своей вознёй Тёмка. Он, спросонья увидев меня у себя под боком, уткнувшегося носом в грудь, резко подскочил и сел. Я, потревоженный его «прыжками», недовольно приоткрыл один глаз и снова зажмурился: спать хотелось неимоверно.
— Паш, ты как здесь оказался?
Подтянув к себе край одеяла, закутался потеплее и проворчал сквозь зевоту севшим спросонья голосом:
— Уснуть долго не мог. Скажи спасибо, что пришёл и спас тебя. Ты тут морозильник устроил, да ещё и одеяло с себя сбросил. К утру нашёл бы твой замороженный труп.
Такая длинная тирада далась мне с трудом: я всё ещё спал. Он продолжал сидеть и сверлить меня взглядом. Я недовольно поморщился и повернулся на другой бок, продолжая ворчать:
— А чё такого-то? Подумаешь! Кровать большая, жалко что ли? Ложись давай, сегодня же выходной, можно ещё поваляться. Чё всполошился ни свет, ни заря и меня разбудил?
— Спи, если хочешь. Я в душ.
Я уже почти проснулся, но подремать ещё хотелось, а Тёмка продолжал изображать из себя блюстителя нравственности. Я не выдержал:
— Вот же, блин! Ты прям как девица красная! Я хотел с краюшку, а ты сам ко мне всю ночь прижимался.
У него был такой растерянный и обескураженный вид, что я даже посмеялся над ним в душе, но продолжал недовольно сопеть и хмуриться, типа, я жутко недоволен, что был разбужен с самого с ранья. Лучшая оборона — нападение!
«Подумаешь, вместе поспали! Я хоть отдохнул нормально! Хотя и мало спал, зато спал как убитый под Тёмкиным тёплым боком».
— Время семь часов, какой душ?
— Привык рано вставать. Ты ещё поваляйся, если хочешь, я ополоснусь и пойду на завтрак что-нибудь приготовлю.
— Делай, чё хочешь, а я ещё посплю. Пол-ночи по квартире болтался, уснуть не мог.
Тут вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе, но ещё было слишком рано. Решил, что позвоню часов в девять. Тёмка уже скрылся в ванной, а я опять задремал. Сквозь дрёму думал о том, что жить с кем-то куда лучше, чем одному. Только сейчас начал это понимать, а раньше как-то даже не задумывался.
«И просыпаться, когда не один, здорово! Нет, одному жить ужасно! Рядом с Тёмкой хорошо — уютно. Вон, готовить завтрак пошёл. Хорошо бы, блинчики! Может, ну её, его квартиру? Сказать, чтобы ко мне переезжал? Может, сегодня и скажу…»
Наверное, спал бы ещё, но меня опять разбудил мой неугомонный друг:
— Эй, соня-засоня?..
— М-мм…
— Просыпайся, время — одиннадцатый час! Ты что, экзамен на пожарника сдаёшь?
Я посмотрел сквозь ресницы: Тёмка сидел на другом краю кровати уже одетый, бодрый и улыбчивый. И от него вкусно пахло свежестью, а ещё, неужели… блинчиками?
«Как же хорошо просыпаться, когда тебя кто-то ждёт… кто-то будит! Не то что одному в пустой огромной квартире, где тебе никто не скажет: «Вставай, соня! Завтрак готов!» Ну, или просто знать, что кто-то ещё есть».
Я, брыкнув ногой, откинул одеяло и потянулся до хруста в позвоночнике: — Э-эээ-ммм! — и, приняв позу морской звезды, посмотрел с улыбкой на зависшего Тёмку. — Одиннадцатый? Бли-и-иин, вот это я разоспался! Чё, напугал тебя сегодня? До сих пор в себя не придёшь? Ну, извини, сам не ожидал. Уснуть не мог и… холодно было.
— Да нет, нормально, просто тоже не ожидал.
Он поднялся и пошёл к двери, сказав не оборачиваясь:
— Жду тебя на кухне. Завтракать.
— Ага, я мигом, только к себе в душ сгоняю.
Я догнал его в коридоре и заскочил сзади на спину с дурацким гиком: — Ии-ий-ех!
Тёмка от неожиданности слегка наклонился вперёд, остановился и, сбросив меня, удержал рукой, чтобы я не упал. Всё-таки сильный он, кабан этот! Чуть не приземлил меня на пятую точку!
— Пашк, кончай бузить! Иди умывайся, а то остынет всё!
— Ты чё с утра такой серьёзный, я же уже извинился? Ладно, я быстро!
На кухне стол уже был накрыт и ожидал появления хозяина дома, то бишь меня!
— Ого! Бли-и-инчики! Моё обожание! Тём, из тебя получится отличная кухарка!
— Спасибо, и тебе доброе утро! Насчёт кухарки подумаю. Я ещё умею готовить яичницу и бутерброды с ветчиной.
— Ай, да ладно тебе! Уверен, что в тебе много скрытых талантов.
Я полил блин клубничным вареньем, свернул и половину засунул в рот.
— М-мм-мм! Нечто! За такой завтрак проси, чего хочешь! Блины, как у моей мамы!
— Ешь давай! Я подумаю! — хмыкнул Тёмка, осторожно обмакивая блинчик в сметану.
Блины и на самом деле были вкуснейшие. Мне надоело наматывать их на вилку, и я начал есть руками, при этом весь перемазался в варенье. Приходилось то и дело слизывать его то с подбородка, то с пальцев. Короче, вёл себя за столом, как чукча, но это было весело!
Тёмка ел молча, сосредоточившись на своей тарелке.
«Наверное, ещё на меня злится: постоянно отводит глаза. Придётся повременить со своим предложением переехать ко мне, подожду, пока перебесится. И чё я сделал такого? Подумаешь, поспали на одной кровати, я же к нему не лез, он сам в меня вцепился. Наверное, в детстве спал с любимым плюшевым мишкой».
Я хмыкнул своим мыслям, облизывая пальцы после очередного блина. Тёмка встал, поставил свою тарелку в мойку и, ни слова не говоря, направился в ванную.
— Эй, ты куда, ты же не съел ничего?
— Доедай, мне что-то не хочется, пойду зубы почищу.
— Ты что, после еды всегда зубы чистишь? — не унимался я.
Но Тёмка уже скрылся за дверью ванной комнаты. А одному есть расхотелось, особенно после шестого блина. Я убрал со стола и сложил тарелки и всё остальное в посудомойку. Тёмку дожидаться не стал, сполоснул руки и мурлетку прямо здесь, над раковиной, и вышел в гостиную. Забравшись в кресло с ногами, включил плазму и тут вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе. Пришлось подниматься в спальню за телефоном.
— Алло, бабуль? Это я — Паша.
— Ой, Пашенька! Здравствуй, внучек. Давно тебя не слышала. Как ты? Что случилось?
— Да ничего. Просто позвонил узнать, как у тебя дела. Всё в порядке. Ты как, не болеешь?
— Да что со мной сделается? Скриплю помаленьку. Не беспокойся. С мамой твоей вчера разговаривала. Жаловалась на тебя, что звонишь редко.
— Бабуль, ну чего часто звонить? У меня всё нормально, да и времени свободного не очень много.
— Ну да, теперь вырос, самостоятельный стал. Это хорошо! Спасибо, что меня не забываешь. Я ведь скучаю по тебе. Может, на каникулы выберешься в Ключ, я бы тоже приехала, повидала бы вас с мамой, а?
— Посмотрим, пока не могу обещать. Слушай, бабуль, я спросить хотел…
— Что? Спрашивай!
— Я когда к тебе раньше приезжал, у меня был такой друг… Миша?
— Это который Миша? Волокитин? Ты его вспомнил?
— Ну, не то чтобы… Ну так был?
— Был, Паша. Был!
Баба Липа замолчала, а потом всхлипнула.
— Бабуль, ты чего?
— Надо же, вспомнил Мишку когда… Нету больше, Паша, Мишки. Помер он.
— Как… помер? Когда?
У меня внутри всё оборвалось.
«Это получается что? Я во сне с мёртвым разговаривал?»
— Дак третьего дня уже как. Ночью плохо ему стало с сердцем, а пока в медпункт привезли, пока медичку искали, он и помер. Майоров наш, ну, «Балхаш» у которого, хороший мужик, с утра с Нюрой, матерью его, да с Верой Петровной в морг за ним уехали. Ты же Веру Петровну помнишь? Тёмину бабушку? Вот с ней. И похороны сёдни. Мы тут все у Нюры. Помогаем. Отец-то совсем слёг, как про Мишку узнал, а жена, Маринка, тоже наша поселковая — тяжёлая. Рожать ей скоро.
Бабуля опять всхлипнула. Я же был в полном ступоре. Она что-то говорила, говорила, а я почти не слушал. В голове сидела одна мысль:
«Мишка этот, выходит, прощаться приходил. И на похороны меня позвал, а не на… день рождения!»
Сказать, что мне было не по себе — не сказать ничего: мне было жутко не по себе! Я сполз по стенке на пол и так и сидел, подтянув колени к подбородку, а баба Липа всё говорила:
— Он же летом-то этим женился только. Так сына хотел! Пашкой, говорит, назовём, да вот не дождался. Такое горе!
В голове звучали его слова из сна:
«Вспоминай и приходи ко мне. Только розы не приноси, не люблю… Ромашки. Много ромашек!»
— Паша? Паш? Ты меня слышишь? Ты куда пропал, Паш? Алло?
— Да, я слушаю. Я приеду сегодня. На похороны.
— Приедешь? Паша, дак далеко, ты не успеешь.
— Неважно. Всё равно приеду, вместе с Тёмкой, может. Ладно, бабуль, мне тогда собираться надо. Давай, до встречи.
— Хорошо, Пашенька. Буду ждать тебя.
Через полтора часа мы с Тимуром уже выехали за МКАД. Впереди предстояло ещё несколько часов пути. На заднем сиденье в большой плетёной корзине стояли ромашки. Много ромашек. Я скупил все, сколько было.
Лена
— Пошла вон, я сказала!
— Елена Сергеевна, прошу вас, успокойтесь! Вам обязательно нужно это выпить! Борис Леонидович просил проследить, чтобы вы перед сном при… ай!
Испуганная горничная пятилась от меня, прижимаясь к стенке, держа в вытянутой руке мензурку с лекарством.
— Хозяин опять рассердится, если вы не выпьете, и запретит вам прогулки. Выпейте, прошу вас. А завтра пойдём в сад. Вы же любите гулять в саду! Там уже ёлку для вас нарядили.
Я осмотрелась. Мелких вещей поблизости больше не было, я их уже все запустила в эту тупоголовую ведьму. Правда, она была очень проворной, и ни одна безделушка в неё не попала. Что ж, графин тоже неплох! Я взялась за прозрачную ручку, не выпуская из виду съёжившуюся фигурку.
— Елена Сергеевна, что вы де…
«Эх, чуть-чуть промазала! Повезло жабе!»
Графин влетел в стену рядом с её головой и рассыпался градом мелких сверкающих осколков, окатив заразу фонтаном апельсиновых брызг.
— Пиздуй теперь в прачечную! Хозяин не любит замарашек! — мстительно произнесла я, обтирая липкие руки об ночную сорочку и с удовольствием разглядывая пятна сока на голубой униформе этой стервы.
И добавила писклявым голосом, передразнивая мамзель:
— Опять рассердится! И пойдём в сад! — и дальше продолжила уже своим, обычным:
— Пошла вон! Не смей здесь больше появляться, пока я сама тебя не позову! Иди в сад… погуляй! Гады вонючие, ненавижу вас!
Я в несколько прыжков очутилась возле неё, вовремя притормозив, чтобы эта дура успела выскочить за дверь, что она и сделала, испуганно повизгивая.
— Эй, слышите, вы! Шавки своего хозяина! Я нор-маль-ная! — прокричала вслед убегающей мартышке и ещё пнула вдогонку диванную подушку, невесть как оказавшуюся в моей руке.
Как же я их всех ненавидела! Все эти бесстрастные рожи, приставленные сторожить меня и лечить от безумия. И все они прекрасно знают, что никакая я не безумная — я нормальная!
«Ладно! Порезвилась и хватит. Надо бы в душ, смыть с себя этот отвратительный запах тигриной похоти, которым пропиталось всё тело».
Меня два раза в неделю приезжал трахать этот извращенец. Всегда пьяный, всегда ненасытный. Видимо, у его сучки проблемы были не только с деторождением. После его ненавистных ласк хотелось содрать с себя кожу. Он убрался отсюда час назад, а у меня до сих пор в горле першило от его вонючей спермы. Но на мытьё не оставалось времени. Нужно было быстро собраться и линять, пока эта идиотка не очухалась и опять меня не закрыла.
***
В загородном московском доме моего мучителя я жила уже третий год. Родители думали, что я в Германии. Я звонила им и сказала, что выхожу замуж за иностранца и уезжаю с ним на его родину. Мама плакала, просила приехать домой. Но куда мне было ехать с таким пузом. Сказала, что позвоню позже, но больше так и не позвонила. Решила, что как только рожу, устроюсь в Москве, вот тогда и свяжусь с ними. А ждать уже оставалось недолго. Но, видно, мне на роду написано страдать.
Он увёз меня в Москву через месяц после рождения моей малютки, моей Алиночки. Мне удалось её увидеть всего два раза. Первый раз только родившуюся, в руках акушерки — синенькое тельце, чёрные слипшиеся волосики, сморщенное личико с кривящимся ротиком от хриплого писка-плача, судорожно сжимающиеся крошечные пальчики на малюсеньких ручках. Это всё, что я успела разглядеть. Я полюбила её сразу, в первую секунду, как только увидела. Мой родной, беспомощный комочек! Как же мне хотелось прижать к себе это живое, крошечное чудо — моего ребёнка. Но её тут же унесли в другую комнату. Я тогда была очень уставшая после почти двухсуточных мучений затяжных тяжёлых родов и сразу провалилась в глубокий сон.
Но когда проснулась, то первое, что вспомнила — крошечное тельце моей дочурки. Я не могла с ней расстаться. Нет! Ни за какие богатства мира я не могла отдать своего ребёнка. У меня началась истерика, перешедшая в послеродовую горячку. Я пробыла в беспамятстве несколько дней. То проваливалась в небытие, то, очнувшись, опять начинала плакать и метаться по постели. Мне стали колоть транквилизаторы, привязывали к кровати. Чужие люди, равнодушные лица и ничего впереди. Мне нужна была моя девочка, больше я ни о чём не думала.
Я умоляла каждого, заходившего в комнату, чтобы мне принесли мою дочку. Она голодная. Я должна её покормить. Но мне только говорили успокоиться и подумать о себе. О девочке заботятся её родители. А я суррогатная мать. Мне не нужно больше думать о ребёнке. Он не мой — чужой.
А второй раз случился через две недели. Одна из медичек, ухаживавших за мной после родов, оказалась доброй женщиной и провела меня ночью в детскую. Я смогла немного побыть возле своей дочурки.
Моя принцесса! Какая же она хорошенькая! Какие у неё славные реснички и бровки, маленький пуговка-носик, губки, сложенные в смешной треугольник, щёчки, как два мячика, крошечный остренький подбородочек. Волосиков видно не было из-за плотно облегающей шапочки. И на ручках были такие же, как шапочка, мягкие трикотажные рукавички. Взять на руки дочку сиделка мне не разрешила. Я только смогла погладить её через одеяльце и постояла рядом несколько коротких минут.
А потом, когда вернулась в свою комнату, проплакала всю ночь. Как? Как я могла согласиться отдать моё сокровище? О чём я только думала? Что же делать теперь, как теперь жить?
Той женщины я больше не видела, а меня стали запирать на ключ. Видимо, и здесь были понатыканы камеры.
С той ночи я начала сходить с ума. Сначала плакала, потом перестала разговаривать, перестала есть. Меня пробовали кормить насильно. Тогда я стала агрессивной. Меня связывали и оставляли так на несколько часов. Опять кололи какие-то лекарства. Я успокаивалась на некоторое время, потом опять всё повторялось.
Я хотела свою малютку, свою принцессу. Я умоляла Бориса вернуть мне мою дочку. Мне ничего не надо, только отдайте мне её, и я уйду. И всё забуду. Только верните!
Я случайно узнала от одной из горничных, что мою Алиночку эти уроды назвали Евой. Идиоты! Как можно было назвать моё сокровище именем этой потаскухи-прародительницы? Ева! Только в маленькую никчёмную змеиную головку его полевой мыши могло прийти это идиотское имя! Тупая извращенка! Сама ты, блять, Ева недоделанная! Ходячий детский могильник, не способный выносить ребёнка!
Мою доченьку зовут Алина! Алиночка! Аленький мой цветочек!
— Я всё равно вырву тебя из тигриных лап! Мы уйдём от них далеко-далеко и будем жить только вдвоём — я и ты! Твоя мамочка обязательно что-нибудь придумает!
Но ничего придумать я не успела, оказавшись через месяц в Москве пленницей этого чудовища.
***
И вот наступил день, когда я должна наконец вырваться из лап когда-то любимого, а сейчас люто ненавистного мне тигра — моего тюремщика и насильника, отнявшего у меня мою девочку. Я дождалась, когда в коридоре всё стихло, и осторожно выглянула за дверь. Мамзель умчалась, оставив её открытой. Этого я и добивалась!
«Идиотка! Завтра тебя выкинут отсюда, как и твоих предшественниц! Так вам, клушам, и надо! Ради вонючих денег готовы на всё! Плевать, что я медленно подыхаю в этой клетке! Вам меня не жалко!»
Я уже успела переодеться в мягкие трикотажные брюки, футболку и толстовку. Теперь нужно осторожно пройти вниз в гардеробную. Там моя верхняя одежда и обувь для прогулок. Потом через кухню пройти к двери служебного хода, затем быстро пробежать расстояние до ворот. Охрана сидит у центрального входа с другой стороны дома. Эти же ворота всегда на замке. Но в них есть небольшая дверца. А от этой дверцы у меня есть ключик. Я его раздобыла у одного из охранников. Я давно заметила, как он на меня смотрит. Молодой парень, ничем особым не примечательный. Он появился здесь месяца четыре назад, и я бы даже не обратила на него внимания (все его охранники были для меня просто тупыми марионетками), если бы он так на меня не пялился. Однажды решила с ним заговорить. Моя тюремщица как раз отошла ненадолго, оставив меня на его попечение. Дура! Так началась моя тайная дружба с Егором. Наши отношения были определены сразу: он хотел меня, а я хотела на волю.
В доме все спали: была глубокая ночь. Я потихоньку спустилась по лестнице. Постояла, прислушиваясь… Тихо. Пробежала по коридору в гардеробную, быстро схватила пуховик, шапку и короткие сапожки-дутыши. Решила, что оденусь уже возле двери, на выходе. Не хотела задерживаться ни на минуту: страх быть пойманной гнал вперёд. Самое опасное — незаметно пробежать до ворот. Конечно, камеры меня зафиксируют, но их проверят только завтра утром, если мамзель не очухается и не вспомнит про незапертую дверь, и не обнаружит моё исчезновение ещё раньше. А я уже тем временем, надеюсь, буду далеко. Поэтому сейчас нужно торопиться! Дверь из кухни на улицу была закрыта на задвижку: никому из обслуги и в голову не могло прийти, что у сумасшедшей идиотки, какой меня тут все считали, хватит ума сбежать.
Лампочка у входа не горела, что мне было на руку. Я осторожно прикрыла дверь кухни и, ещё постояв секунду прислушиваясь, пулей полетела к воротам. Всё! Я почти у цели. Теперь открыть дверцу. Замок никак не поддавался. Видимо, дверь давно никто не открывал. Пальцы уже начали коченеть на морозе, сердце выскакивало, глаза застилал пот, а я всё пыталась провернуть застрявший в одном положении ключ. Ничего не получалось. Я заплакала, подвывая от злости и беспомощности, проклиная всё на свете — себя, свою несчастную судьбу, ненавистного гада, превратившего мою жизнь в ад, всех своих тюремщиков и весь род человеческий, которому было наплевать на мои мучения. Скулила и проклинала, не переставая дёргать чёртов ключ окоченевшими пальцами. Вдруг внутри что-то щёлкнуло, ключ повернулся, и дверь дрогнула, слегка приоткрывшись.
«О Господи! Слава тебе!»
Я выскочила наружу и с быстротой молнии побежала по заснеженному полю к темнеющему вдалеке лесу. До него было не больше двухсот метров, как объяснял мне Егор, но мне эта дорога показалась вечностью. Бежать уже не получалось. Снег к середине стал глубоким, и теперь каждый шаг давался с трудом. Я спотыкалась, падала, поднималась и брела дальше, бороздя рыхлые сугробы. Пальцы рук без варежек уже ничего не чувствовали, глаза застилала пелена, сердце выскакивало из груди, отдаваясь набатом в висках. Наконец вся в снегу, без сил, я добралась до опушки. Это был на самом деле не лес, а лесопосадки. За ними шла дорога, где меня должен ждать Егор. Связи у нас, естественно, не было. Я очень надеялась, что он меня всё ещё ждёт. Иначе все мои мучения — всё зря.
Два дня назад он передал мне записку, в которой написал план моего побега. Всё, что мне было нужно — устроить скандал горничной, довести её до истерики так, чтобы она забыла запереть дверь. Что-что, а скандалы устраивать я умела! И всё-таки его план был чистой воды авантюрой и мог провалиться на любом этапе от любой случайности. И, может быть, оттого, что всё это было от начала и до конца абсолютным безумием — план удался. Вот только ждёт ли он меня ещё? Время приближалось уже к пяти часам утра, и он мог уехать, решив, что мне не удалось вырваться из дома. Я преодолевала последнюю преграду: продиралась сквозь мёрзлые кусты, ветви и сучья, перелезая через, бог знает какие завалы, запорошенные снегом. Едва живая выбравшись из этой чёртовой лесополосы и тут же по пояс провалившись в кювет, я разрыдалась. Сил больше не было, а руки уже не слушались. Темно, я в яме по пояс в снегу, полуокоченевшая, и никого вокруг. Помощи ждать неоткуда, а самой мне уже не выбраться — просто нет сил.
Я стояла и плакала уже навзрыд, понимая, что здесь и останусь. Утром кинутся на поиски и найдут в яме окоченевший труп сумасшедшей идиотки. И вдруг перед собой сквозь слёзы увидела протянутую руку. Я на мгновение замолчала и подняла голову: вверху, наклонившись ко мне, стоял Егор. Я из последних сил ухватилась за его руку окоченевшими пальцами. Я рычала и визжала, как раненая волчица, но руки Егора не выпускала, хотя было чудовищно больно. Мне казалось, что пальцы сейчас отвалятся или уже отвалились.
Он подтянул меня рывком и, ухватив за пуховик другой рукой, вытащил из кювета. Мы упали на обочину и лежали неподвижно какое-то время. Потом он помог мне подняться, отряхнул и довёл до автомобиля, стоявшего метров за двадцать отсюда. И наконец я окунулась в тепло, не без помощи Егора забравшись на заднее сиденье. Я буквально повалилась кулём, не в силах сидеть, держа перед собой огнём горевшие пальцы. Лежала и тихонько подвывала. Егор сразу же рванул с места, сказав, что ехать прилично и надо успеть, пока не начало светать. Боль постепенно успокаивалась, оставив только несильные покалывания, и я уснула.
Тимур
Пашка спал наверху, а мы с Таей сидели внизу в просторной кухне-столовой на широком удобном диване и разговаривали, попивая зелёный чай.
— Даже не знаю, что тебе сказать, — начала Тая, сделав глоток из тонкой фарфоровой чашки.
Мы приехали к Тае два часа назад. Она встретила нас одна. Её помощница, как Тая её называла, так и не вышла из своей комнаты, хотя мне было очень интересно увидеть ещё одного человека из их мира. Пашка немного нервничал, но старался казаться спокойным. Я его понимал: не слишком приятно встретиться со знакомым, которого не помнишь. Но Настя была приветлива, к Пашке особо не приставала, и он постепенно расслабился и даже начал улыбаться и принимать участие в разговоре.
В основном мы вспоминали наше детство — летние месяцы в деревне. Лазанье по заборам, купание в Пестрянке, хождение в лес по грибы-ягоды, вечерние посиделки на поляне у костра, рыбалку — всё, что приходило на ум, и в чём Тая, как наша подружка, принимала участие. В общем, врали сообща напропалую. Настя совершенно непринуждённо перешла к рассказу о кристаллах, которые я тут же достал. Заготовленная легенда — всё, как договаривались: Урал, дед-геолог, неразгаданная загадка природы, источник энергии, подарок нам на память.
Про свойства камней она сама рассказала и предложила Пашке испробовать, заранее предупредив, что это абсолютно безопасно и ничего, кроме пользы, не приносит. У меня пот бежал струйками по спине, пока мы врали. Как ни странно, Пашка поверил во всю нашу ахинею. Действие кристалла ему страшно понравилось, он даже восторженно хохотнул. Таким образом Пашкин кристаллик перекочевал в Пашкин карман, а мы с Таей выдохнули.
Тая угощала нас пельменями, приготовленными совместно с Галиёй. А потом мы пили чай с тортом. Мы привезли его с собой вместе с букетом белых лилий, который Пашка самолично вручил Насте с извинениями за неуклюжую встречу в метро.
Обед закончился, время шло, и я начал нервничать: не представлял, как подвести нашу неторопливую беседу к главной теме. Но Тая сама всё устроила, сказав Пашке, что у неё есть к нему несколько вопросов и, если я не против, она бы хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Она сказала это так непринуждённо, с такой доброжелательной улыбкой, что мне это совершенно не показалось «обидным», а Пашке — неуместным. Мы оба согласились, и они поднялись наверх.
Пока они были там, наверху, я места себе не находил. Ведь, по сути, решалась моя судьба. Что скажет Тая, какой приговор мне вынесет? Что там вообще происходит? Не психанёт ли Пашка, не ринется ли из дома, послав нас обоих куда подальше? Я не представлял, как можно его уговорить на это «сканирование», ведь он так болезненно воспринимает любые разговоры о его амнезии, считая себя из-за неё «неполноценным».
А Тая для него вообще чужой человек. Вдруг он после всего этого больше не захочет меня видеть? Скажет, что я его унизил, подставил и предал, и наш путь к доверительным отношениям оборвётся в самом начале. Я себя до того накрутил, что готов уже был подняться к ним и прекратить это всё. Я несколько раз подходил к лестнице, делал один шаг и… останавливался. Сверху не раздавалось ни звука. Наконец устав метаться по гостиной, я опустился в угол дивана и, тупо глядя перед собой, стал ждать: «Будь что будет!»
Тая спустилась через час — самый долгий час в моей жизни.
— Я ничего не увидела — никаких отклонений. Паша абсолютно здоров, и его мозг функционирует, как и положено функционировать мозгу здорового молодого человека. Я даже не увидела никаких следов травмы. Никаких следов операции. Ничего. Понимаешь?
— И… и что это значит?
— Что это значит? — эхом повторила Тая мой вопрос. — Это значит, что у него нет никакой амнезии. Ну… в медицинском смысле. Тут другое, связанное с психологией. Какой-то психологический барьер. Видимо, было какое-то событие, сильно повлиявшее на его психическое состояние. Возможно, эта самая авария. Он увидел мчавшуюся на него машину и сильно испугался, а его нервная система создала вот такую своеобразную защиту — выключила память. Но не частично, а полностью. По-другому я объяснить это не могу. Но это только моё предположение.
Она замолчала. Я «переваривал» услышанное и не понимал, что же дальше. Тая видела моё состояние и не мешала. Тоже думала о чём-то своём, время от времени поднося чашку ко рту.
— Тая, как ты считаешь, его это… ну… состояние, оно долго продлится? Это же не навсегда?
Тая замялась, но потом посмотрела на меня:
— Тимур, я, вообще-то, этим не ограничилась — одним сканированием. Я предложила ему сеанс гипноза, и Паша согласился.
— Что? Паша согласился?
Я был в полном ахуе: чтобы Пашка на такое согласился? Она что, знает волшебное слово? Или у неё особый дар уговаривать?
— Я даже не представляю, как ты вообще смогла его уговорить?
Тая улыбнулась:
— Да я его особо и не уговаривала. Сказала, что могу попытаться помочь, если он хочет восстановиться. Паша согласился.
— Ох, Насть, ой, прости, Тай! Что-то уж всё больно просто у тебя вышло! Чтобы Пашка да согласился… Я даже заикнуться боялся, — с сомнением посмотрел я на Таю.
— Ну, ты боялся, а я не побоялась. О таких вещах нужно говорить прямо. Человек должен сам решать: нужно ему это или нет. Вот он и решил, что ему — нужно. Без его согласия я бы ничего делать не стала. Ты же знаешь, что я не могу вторгаться в жизнь людей вашего мира. И не хочу… — помедлив, добавила, — с некоторых пор. И потом, ты не забыл, что я другая? Я умею… — она загадочно улыбнулась, — убеждать.
— Ладно. Я понял. Что насчёт гипноза, расскажешь?
— Расскажу, только Пашу проверю.
Я кивнул, и Тая поднялась наверх к Пашке. Мне тоже хотелось на него посмотреть, но я не решился сказать Тае об этом. Встал и подошёл к окну. Окна столовой были большими — во всю стену. А за окнами густой заснеженный лес, начинавшийся от самого дома. Деревья росли так близко, что даже верхушек не было видно, а ветви почти касались нетронутых морозом окон. Снег лежал ровным слоем, насколько хватало глаз: ни птичьих следов, ни следов человека, как будто дом стоял не на окраине посёлка, а посреди дремучей непроходимой тайги. Я даже поёжился, непроизвольно дёрнув плечами. Прав был Пашка: как Тая не боится здесь жить, в такой глуши? Тут вспомнилось, что она что-то говорила про защиту. Похоже, защита была действительно надёжной, раз она так спокойно себя здесь чувствовала. Да и помощница с ней жила.
Мои размышления прервала Тая, спустившись с лестницы и вновь сев на диван.
— Спит. Всё хорошо. Скоро будить пойду.
— Ну что? Расскажешь? — я присел рядом.
— Паша очень хорошо помнит своё детство. Про маму мне рассказывал, про бабушку. Про то, как жил в деревне. У него был друг Мишка. Про него рассказывал.
— Про Мишку? Да не слишком-то они и дружили. Так… пересекались иногда. Он просто наш приятель деревенский. Хороший парень, но мы с ним не так уж и часто общались. Он старше нас.
Тая задумчиво смотрела на меня и не перебивала. Наконец я заткнулся.
«Чё, бля, встрял? Терпения дослушать не хватает?»
— Извини, перебил тебя. Продолжай, пожалуйста! А про меня что говорил?
— А про тебя, Тимур, он ничего не говорил. Тебя в его воспоминаниях нет. Совсем.
— Как это… нет? И в детстве нет?
— Нет. Он дружил всегда с Мишей. И вообще, он только про детство вспомнил. Лет до тринадцати. А дальше я не смогла ничего узнать. Дальше у него начинается паника, пульс учащается. Я сразу остановилась.
Я сидел в полном ступоре.
«Как такое может быть? Меня что, стёрли ластиком из его головы? Тогда получается, дело не в аварии, а… во мне? Его мозг вычеркнул меня из своей памяти, а поскольку я был рядом всю его жизнь… Поэтому он всё забыл? Ведь вся Пашкина жизнь связана со мной, а не, блять, с Мишей! Миша! Какой, нахуй, Миша?! Я это был! Я! А не Миша! Так… до тринадцати лет… А что потом? Почему до тринадцати? Потому что в тринадцать лет он понял, что он гей, так получается? А почему он понял? Он влюбился в меня. Блять! Бля-я-ять! Я же это видел, чувствовал! Только притворялся, что ничего не замечаю. Смеялся даже над ним про себя! Ну, не смеялся, так… подсмеивался. Я же сам тогда зелёный был. Но не дурак же. Всё видел и всё понимал. У него же на мордахе всё было написано! Друг, бля! Нахер таких друзей! Сколько лет он рядом со мной, говнюком, мучился. А я ещё с Ленкой дружил. Ему ещё пытался про нас с ней рассказывать. Игрался с ним, как кошка с мышкой. Доигрался! Стёрли меня! Чё же теперь делать-то?»
— Тимур, ты в порядке? — с беспокойством спросила Тая, оторвав меня от моих раздумий.
— А? Д-да, всё нормально!
— Я тогда пойду будить Пашу. Может, умоешься прохладной водичкой? Что-то ты неважно выглядишь. Хочешь таблетку от головы?
— Нет, Тай, не нужно. Я щас… умоюсь пока. Ты иди.
— Паша будет спрашивать, как прошёл сеанс. Что мне ему сказать?
— Я не знаю. Я сейчас ничего не знаю, — я поднял на неё глаза. — Тая, пожалуйста, не говори ему, что он меня не помнит. Можешь?
— Тимур, что между вами произошло… до аварии? Было что-нибудь?
— Тая, я сейчас ни о чём не могу говорить. Мы с тобой потом всё обсудим. Позже. Просто не говори про меня Пашке. Мы только начали опять сближаться. Понимаешь?
Я говорил не веря, что Тая меня послушает. Но всё равно продолжал говорить. Я должен был её убедить, заставить её скрыть от Пашки правду обо мне, стёртом из его памяти.
— Я очень боюсь его опять потерять. Если расскажешь, как есть, он может оттолкнуть меня. Вообще послать куда подальше. Перестанет мне доверять, и я уже ничего не смогу сделать. Очень тебя прошу!
— Хорошо. Я знаю, что ты желаешь ему добра. Я не скажу. Но ты должен мне рассказать, что произошло. Обещаешь?
— Тая, я не могу обещать, что расскажу всё. Не хочу тебе врать. Я ещё сам не до конца понимаю. Мне нужно подумать, самому во всём разобраться. Но мы обязательно поговорим.
— Ладно. Иди в ванную, она по коридору направо. Полотенце возьми на полке в корзинке. Там увидишь.
Домой мы возвращались уже в начинающихся сумерках. За рулём был я. Пашка попросил, сказав, что у него «заторможенность какая-то в мозгах, лучше не рисковать».
Дорогой мы не разговаривали. Пашка подрёмывал, привалившись к окну, а может, просто сидел, думая о чём-то своём. А я боялся задать ему лишний вопрос, не зная, как он отреагирует. Да и сконцентрировал всё внимание на дороге. Опыта вождения у меня было не слишком много: иногда, когда приезжал ненадолго домой, ездил на внедорожнике отчима. Своим же транспортом пока не обзавёлся, хотя права были. Но Пашкину Аннушку вести было легко: умная машинка — всё понимала с полуслова.
Я припарковался возле Пашкиного дома, где у него было своё, никем не занимаемое место. Мы вышли.
— Тём, оставайся у меня. Чёт одному не хочется, да и тебе ещё до дома пилить на метро с пересадками. Я сегодня за руль точно не сяду.
— Ладно. Если выделишь зубную щётку.
— Не боись, всё выделю. Даже спальню с отдельной ванной комнатой, — хмыкнул Пашка, а потом добавил:
— Просто хочется знать, что в доме ещё кто-то есть.
После этого Пашка как-то сразу оживился. Ужинать мы не стали, только взяли с собой в гостиную по кружке чая — я с лимоном, а он с молоком — и расположились в уютных креслах. Пашка забрался в кресло вместе с ногами, подогнув их под себя, и был похож на ленивого сонного котёнка. Я сосредоточил всё своё внимание на чае, стараясь поменьше смотреть на эту крышесносную картинку. Но мой непослушный взгляд то и дело возвращался и приклеивался то к белым разлохматившимся вихрам, то к жилке на тонкой шее, то (о боже!) низкому вороту свободной майки, не закрывающему ключицы и идущую от них впадинку — дорожку, разделяющую по-мальчишески щуплую грудь. К своему ужасу я начинал ощущать нарастающее возбуждение. На мне была Пашкина белая просторная футболка с лимоном, уже выстиранная и выглаженная Зиной. Так что внешние признаки моего позора были скрыты от рассеянного внимания суслика.
Пашка, к моему счастью, ничего не замечал. Он вообще смотрел не на меня, а куда-то в сторону, то и дело поднося кружку к губам и прихлёбывая горячее молоко с капелькой зелёного чая. При этом я остановившимся взглядом наблюдал, как подрагивал его еле заметный кадычок. Я вовремя прикрыл рот, почувствовав, что по подбородку вот-вот побежит слюна.
А Пашка сменил позу, скрестив по-узбекски ноги, и слегка наклонился вперёд, опустив на колени расслабленные руки. При этом отвисший ворот блядской майки открыл весь суслячий торс, почти до самого пупа. Я сглотнул и потянулся к кружке, пытаясь перевести дыхание и остудить накатывающий волнами жар горячим чаем. Мне понадобились нечеловеческие усилия, чтобы сохранить спокойное выражение лица, когда Пашка наконец поднял глаза на меня и спросил:
— Тая тебе что-нибудь рассказывала? Как всё прошло?
Дело в том, что как только Пашка с Таей спустились вниз, он сразу засобирался домой, сославшись на то, что уже начало темнеть, а ехать неблизко. Но было видно, что обсуждать ему ничего не хочется. И в душе я его понимал: не слишком приятно выступать в качестве испытуемого объекта. А Пашка к тому же был до крайности самолюбив. Я тогда ещё подумал, что он не хочет разговаривать при мне, а собирается встретиться с Таей тет-а-тет, без «лишних» свидетелей.
— Ну так. В общих чертах. Без подробностей. Встретишься с ней — расспросишь.
Я чувствовал себя как уж на сковородке: боялся, что Пашка заметит моё «странное» состояние, а ещё опасался неудобных вопросов. Он ведь понял, что к Тае мы ездили неспроста. И всё же ждал, что он про это скажет, а возможно, даже упрекнёт. Но он спросил совсем другое:
— Тём, а кто такой… Миша?
Паша
Прошла почти неделя, как мы с Тёмкой были у моих в их загородном доме. За эти дни так ни разу и не встретились: Климов усадил за реферат, который ему срочно понадобился для конференции. Я, конечно, понимаю, что это просто предлог. Он хочет, чтобы я после магистратуры поступил в аспирантуру и остался на его кафедре преподом. И всячески меня к этому подталкивает. Но мне это совершенно неинтересно.
Я хочу работать по специальности, хочу «живую» работу, хочу «пощупать» всё своими руками, а не зарыться в учебниках, вбивая в вялые умы студентов знания по предмету, который им нафиг не нужен. Нет, он, конечно, нужен и важен как теория. Но мы все стремимся к практике, а на ней, родимой, как потом оказывается, всё гораздо и проще, и сложнее, и знания теории как важны, так и, в общем-то, бесполезны. Важен опыт, а он нарабатывается с годами, и никакая, даже самая научная-разнаучная теория его не заменит.
А в аспирантуру я буду поступать, но выбрал совсем другой профиль — Аэрокосмические исследования Земли, фотограмметрия. И моим научным руководителем будет профессор Троицкий, а не Климов.
Я всё время в мыслях возвращаюсь к выходным. Если честно, я не помню, когда ещё мне было так хорошо и так весело. Мы с Тёмкой остались до вечера воскресенья. Хотя у меня были кое-какие дела, кое-что нужно было посмотреть и подучить к понедельнику, но я на всё плюнул: не так уж часто мне удаётся побыть среди своих, тем более в такой дружной компании.
Узнаю Тимура всё больше и больше, и он мне всё больше нравится. Это совсем другой человек: не тот угрюмый молчун, которого я видел в Ключе и который мне был совершенно неинтересен, даже где-то неприятен, а этот — умный, общительный, интересный, весёлый и… просто подходящий мне по всем статьям. Как это говорят: мы смотрим в одну сторону и, кажется, начинаем понимать друг друга.
Я так рад, что тогда на Арбате не прошёл мимо (была такая мысль!), а остановился и окликнул его. Сам не знаю, почему я это сделал. С одной стороны, всё-таки хотелось выяснить, почему он весной сбежал, увидев меня. Это оставило неприятный осадок, и хотелось с ним всё выяснить и уже больше не сталкиваться. Я, конечно, понимал, что где-то тоже был неправ, что относился к нему, как к пустому месту. Но это я сейчас понимаю, тогда у меня в мозгах была такая каша, что я себя-то не вполне ещё осознавал, где мне было разбираться с чувствами других.
А Тимур так напирал, так хотел меня к себе поскорей приучить или даже приручить, что его давление вызвало совершенно другой результат: я просто уже не хотел его видеть. И когда он наконец перестал ходить — вздохнул с облегчением, хотя и испытывал некоторые слабые угрызения совести: человек старался, а я его оттолкнул. И теперь я страшно рад, что мы наконец разрешили все эти непонятки, и я посмотрел на Тимура совсем с другой стороны, увидел его настоящего. И такой Тимур мне очень по душе. Я очень надеюсь, что мы будем с ним друзьями, если, конечно, сами ничего не испортим.
Пока что ни я до конца не знаю его характер, ни он мой. Хотя он многое про меня знает, про того, каким я был раньше. Только вот от того, прежнего Павла, я думаю, мало что осталось. К тому же тогда я был подростком, а сейчас уже вполне себе молодой человек и далеко не дурачок. Но пока мы с ним на одной волне. С ним прикольно проводить свободное время, даже не замечаешь, как оно проходит.
Марио от Тёмки в полном восторге, как ни странно. Это он с виду кажется этакой милой обаяшкой. На самом деле он совсем другой: жёсткий, требовательный, капризный, недоверчивый. Терпеть не может панибратства. К нему в друзья попасть — дело практически безнадёжное. Он никому не доверяет, кроме отца, конечно. Есть у них с отцом один общий друг — деловой партнёр отца. И то они редко общаются. Он живёт в Питере, в Москве бывает только по делам.
А с подчинёнными Марио дружбы не водит. Он там генерал, которого все боятся, уважают и чётко выполняют приказы. Правда, отдаёт он их спокойным, даже ласковым голосом, с употреблением слова «милый». За неисполнение — расстрел!
«Милый, ну что же вы так и не научились отличать французскую креветку от кардинала? Это же элементарно! Мне очень жаль, но я вынужден с вами распрощаться. В ресторанах Марио место только профессионалам. Пройдите в бухгалтерию за расчётом».
А вот от Тёмки он не отходил все дни, что мы там были. Оказалось, что Марио — хороший рассказчик, чего я раньше, кстати, за ним не замечал, а Тимур — отличный слушатель. Вот он ему и впаривал два дня чем отличаются северные креветки от тропических, что такое шатобриан, как правильно приготовить рибай и чем отличается маникотти от букатини*.
Отдельная история была про их английский камин. Ха! К слову сказать, он действительно был сама элегантность! Очень изящный, с мраморной обшивкой под антику, с двумя старинными канделябрами, с кованной фигурной решёткой и шикарным зеркалом над ним в серебристой багетной рамке. Пока они его установили, уволили две бригады. Достраивала третья. И вот они — Марио и Тимур — усаживались в кресла у камина, и Марио ему рассказывал, как он сам придумывал этот камин, какие исторические документы использовал, и что означают «вот эти вот» символы на каминной решётке, и как они с отцом искали в антикварных салонах эти старинные канделябры, и…
Мама родная, как у Тёмки хватало терпения слушать этот нескончаемый трёп, я не знаю.
Я несколько раз порывался вмешаться и забрать Тимура, но отец сделал мне знак, чтобы я не лез, а потом и вовсе увёл меня с собой на кухню, где Зина готовила нам на обед рыбный пирог и ещё какие-то только ей известные блюда. Она никогда заранее не предупреждала, чего подаст на обед или ужин: любила удивлять. Мы сели в сторонке за столик и попивали чай со свежими пончиками, пока Марио продолжал «мучить» Тимура. Правда потом, некоторое время спустя, они всё же к нам присоединились, но чаепитие пришлось прервать, так как Зина тут же погнала нас всех с кухни в столовую, где мы и продолжили прерванное занятие.
Да-а! Хорошие были выходные. Теперь, как сказал на прощанье Марио, они нас ждут каждые выходные, если только сами никуда не смоются. А они любители ездить по театрам, выставкам, концертам с известными скрипачами и пианистами и прочим скучным для меня местам. Я как-то не любитель высокого искусства и ничего в нём не понимаю. Кстати, и Тимур мне пару раз предлагал сходить в театр, чем немало меня удивил. Даже не ожидал, что он тоже любитель. Думаю, один раз стоит попробовать сходить на что-нибудь нескучное, типа какой-нибудь современной постановки. Так и быть, скажу ему как-нибудь, что уже готов приобщиться к прекрасному.
Вот что меня поражает в Тимуре, даже не то чтобы поражает… Есть в нём некоторые странности, которые я просто не понимаю. Во-первых, он слишком идейный, прям как-будто ему не девятнадцать, а все сорок восемь. Мне иногда поэтому с ним бывает трудно. Я, правда, в полемику не вступаю и не настаиваю, чтобы не нагнетать обстановку. Но это не значит, что мне это нравится. В общем, по некоторым вещам мы с ним расходимся во мнениях. Я не такой мягкий, как он. Я не люблю лузеров, не выношу дураков и лохов, не понимаю, как можно любить весь мир и всё человечество, и я не жалостлив, и не сентиментален. А вот Тимур — он именно такой. В нём всего этого через край, и как он с этим живёт, я не понимаю.
А так… в остальном он отличный парень — весёлый, общительный, воспитанный и… театрал, блин. Хохма!
Ещё один момент меня настораживает, теперь уже без хохмы: я частенько ловлю на себе его странный взгляд. Делаю вид, что не замечаю, но порой мне кажется, что он во мне уже дырку протрёт. Причём когда я пытаюсь поймать его, у меня нихрена не получается: он тут же отводит глаза и становится обычным. Что за подводные камни сидят в его голове, мне очень хотелось бы понять.
Может быть, он знает обо мне что-то такое, чего я не помню, но это важно? Хотелось бы это выяснить, но как завести с ним такой разговор, пока не придумал. Он и так мне многое про меня рассказывает, но какое-то всё это нейтральное, обтекаемое. Обычный мальчик без тараканов в голове, хороший, добрый, прям хоть к ранам прикладывай. А я чувствую, что есть ещё что-то. Почему он мне не всё говорит? Что я делал такое, о чём он недоговаривает? Я что, кошек мучил или мухам крылышки обрывал?
Но тогда вряд ли бы с таким уёбищем он стал дружить. Тогда что? Меня это жутко бесит, и распоглядки тайные на меня — тоже. Неприятное ощущение, когда у тебя дырку сверлят между лопаток или в затылке. Пока ещё потерплю, мы не настолько близко сошлись, чтобы поговорить об этом. Спросить-то я могу, но очень сомневаюсь, что получу правдивый ответ: опять начнёт рассказывать, как мы с ним в песочнице вместе куличики стряпали. А я хочу знать правду, какой бы она ни была. Зачем? Не знаю. Но хочу! Он сам натолкнул меня на эту мысль. Не смотрел бы — ничего бы не было.
Ксюха мне про меня тоже льёт одну розовую воду. И какой я был замечательный, и как у нас всё было заебись, как хорошо. Тогда почему, если я такой замечательный, у меня кроме этих двоих друзей никого? Где остальные друзья этого замечательного мальчишки? Что со мной было не так?
И ещё есть один вопрос, который меня мучает: с кем я мог целоваться, кроме Ксюхи?
Где этот человек? Почему он ни разу не дал о себе знать? Кого я так сильно обидел?
Я видел эту девочку во сне… Я часто вижу этот сон, который меня просто морочит: хожу потом, как придурок, пытаясь вспомнить хоть что-то. Это очень мучительно, отнимает все силы. В такие дни стараюсь вообще ни с кем не общаться, просто никого не хочу видеть, даже своих. Особенно их, потому что не хочу никаких вопросов, а они обязательно будут.
А что я отвечу? Что ко мне во сне приходит девочка, похожая больше скорей на рослого баскетболиста с широкими плечами, чем на хрупкое создание? Даже и не девочка, а размытый чей-то силуэт. Я только чувствую её прикосновения и свои ощущения — больше ничего. Самое ужасное то, что я во сне её люблю и хочу, чтобы она меня целовала и обнимала. Я чувствую её руки, её поцелуи, и мне это приятно. И ещё я испытываю страшную тоску, проснусь — и хоть вой.
Стыдно признаться, но иногда я после таких сновидений, когда она уходит, просыпаюсь весь в слезах и продолжаю плакать, как последний придурок. Я ведь не знаю, о ком я плачу. Это же просто дурацкий сон! Я боюсь этого сна и снова хочу его увидеть, хочу опять испытать те странные чувства, которые наяву никогда не испытывал. Может, я раньше был влюблён в неё, но никому не рассказывал? А кому я мог рассказать? Ксюхе? Ха! Если и было такое, то от Ксюхи я как раз это должен был скрывать.
А Тимуру почему не рассказал? Стеснялся? Возможно! Я ведь только с его слов про нашу дружбу знаю. Может, у нас с ним не настолько были отношения доверительные? Да я и сейчас трепаться сильно про себя не люблю. Зачем? Кому-то помогать собирать на себя компромат? У меня язык мой — не враг мой. В универе никто не знает, что мой отец женат на мужчине. Такими вещами я не делюсь. Да и о себе вряд ли с кем-то буду базарить. Скорей всего, эта черта у меня с детства. Если это действительно так, тогда многое становится понятным — почему нет друзей, и почему про мою девочку никто не знает. Видимо, это была моя тайна. Сам себе сделал медвежью услугу. Да уж!
И всё-таки, кто эта девочка? Может, это просто фантом — плод моего сонного воображения? Или всё-таки это мои воспоминания? Тогда где она, почему про неё никто не знает, даже Тимур, который знает про меня всё остальное? Почему во сне она такая огромная? Если бы я точно не знал, что это девушка, я бы подумал, что это парень, вот как Тимур, например. У него как раз такая фигура — высокая, спортивная.
Может, Тёмке про сон рассказать? Я ведь тогда, когда встретились случайно, намекнул только. Нет! Опять ржать начнёт. Он ведь смешливый очень. Вон, когда к моим ехали, придумал себе «мачеха» и ржал всю дорогу, и меня развеселил так, что я потом остановиться не мог. Вспомнив, как мы тогда ржали, я опять невольно хмыкнул. И чего, спрашивается, так было веселиться? Ведь особо и смешного ничего не было. Подумаешь, мачех! Ну мачех, ну и что? Нет, с Тёмкой всё по-другому воспринимается. Без него не смешно, а с ним вместе уржаться можно. С ним как-то легко. Да! Он тоже изменился, как и я.
А про сон мне совсем не смешно. Он не поймёт и начнёт хохмить про девочку-великана. С кем это я во сне обнимаюсь, что за орангутанг меня целует? Ну вот, сам уже хохмить начал. А она такая… такая нежная. Нет, это только моё! Не хочу этим ни с кем делиться.
Может, само потом как-нибудь выяснится? А может, я и дальше вспоминать помаленьку буду? Про бабу Липу же вспомнил! Хотел сначала Тёмке рассказать, но потом передумал: мало мы ещё общаемся, не так уж и хорошо я его знаю. Буду пока молчать.
Я сегодня «безлошадный», свою Аннушку откатил в автосервис на диагностику. Отец посоветовал, сказал, что чего-то там постукивает. Я сам не очень в этом разбираюсь. Железки всякие — это не моё. Хотя буду посвободнее — всё равно займусь изучением автомобиля. Мало ли встанешь где-нибудь на трассе и будешь торчать, пока техпомощь не приедет. А там, может, просто проводок какой-нибудь отошёл.
После универа спустился в метро и уже подходил к платформе, когда услышал:
— Паша!
Оборачиваться не стал: мало ли Паш кроме меня ходит. Но уже ближе опять:
— Паша!
Я обернулся. В нескольких шагах стояла незнакомая девушка и смотрела на меня.
— Паша, здравствуй!
— Простите… Мы знакомы?
— Я Настя!
— Очень приятно! И что?
— Паш, ты что, меня не помнишь?
— Нет. А должен? Вы извините, мой поезд.
— Как же так? Я же вам кристаллы передавала вместе с письмом. Вы должны были вспомнить.
Она с отчаянием смотрела на меня, а я ничего не понимал: какие кристаллы, какое письмо?
— Возьми мой номер телефона. И, пожалуйста, позвони. Я так рада была тебя встретить! А Тимур, он с тобой?
— Вы Тимура тоже знаете?
— Знаю. Вы два года назад у нас в гостях были… ну… в Безвременье. Патиму, Ургорда не помнишь?
— Где? Где мы были? — я чуть не рассмеялся. Ещё бы сказала: в Берендеевом царстве! — Извините, мне пора. Я спрошу у Тимура, может, он вас помнит. Тогда и телефон ему передам.
— А может, ты мне его телефон дашь? Я бы сама позвонила.
— Нет. Я сам ему скажу. Не могу распоряжаться его номерами. Извините. Всего доброго.
— До свиданья. А ты сильно изменился. Я еле тебя узнала! — уже вдогонку крикнула мне девушка.
Я в последнюю секунду успел заскочить в вагон и видел, как она смотрит на меня, стоя на платформе.
Что за Настя? Надо созвониться с Тёмкой и узнать. Я-то сам, как дундук, нихрена не помню, а у нас оказывается друзей общих куча. Ну, по крайней мере, кроме этой самой Насти, ещё двое. Имена уже забыл, нерусские какие-то. Странно! А вдруг мы близко общались? Подумает, что я сделал вид, что не узнаю. Неприятно. Не будешь же всем и каждому объяснять, что у меня амнезия.
Я вышел из метро и набрал Тимура.
— Алло, Тём? Привет!
— Привет, Паш! Рад тебя слышать!
— Я тебя тоже. Слушай, дело есть к тебе. Можем увидеться?
— Увидеться? Можно, только позже. Я где-то часа через два освобожусь, к шести.
— Нормально. Тогда давай сразу ко мне. И не перекусывай по дороге. У меня полный холодильник, есть некому.
— Как скажешь. А что за дело? Ты в порядке?
— Да. Речь вообще не про меня. Приедешь — расскажу.
— Ладно. Я, может, пораньше освобожусь.
— Хорошо. Жду тебя. До встречи.
— До встречи, Паш.
***
Тимур
На факультатив не пошёл, а помчался к Пашке. Что у него за дело? Было любопытно и тревожно. После вместе проведённых у его отцов выходных мы не виделись несколько дней: Пашка был занят, а я не настаивал, боясь показаться назойливым. Хотя скучал ужасно. И когда он позвонил и предложил приехать, я досидел последнюю пару и рванул к нему.
«К чёрту всё! Хочу его видеть. История градостроения от меня никуда не убежит».
Я быстро сбросил всё в сумку и под пристальным взглядом Катерины направился к выходу из аудитории. После моего расставания с Глебом мы с Кет почти не общались. Глеб в универе не появлялся три дня. Катька меня игнорировала. На моё запоздалое поздравление с прошедшим юбилеем она только сказала:
— Пф-ф! — и закатила глаза, всем своим видом показывая, что с придурками, типа меня, ничего общего не имеет. И тут же, обойдя меня, как статую или памятник, вышла из аудитории.
В общем, мне было всё равно, да и не хотелось нарываться на скандал. Но когда и на четвёртый день Глеб опять не появился, я подошёл к Катерине:
— Кать, не знаешь, почему Глеба нет на лекциях? С ним всё в порядке?
— Да, с ним всё в порядке, если не учитывать того, что он ходит, как зомби, не жрёт и всё время молчит. Он у меня. Домой возвращаться не хочет. Не скажешь, что это с ним, а? И кто ты после этого?
Ответить мне было нечего. И Глебу я ничем помочь не мог. Появись я, всё было бы ещё гораздо хуже. Это было жестоко, но другого выхода я не видел: он должен был самостоятельно пережить наш разрыв. Очень хотелось надеяться, что он быстро придёт в себя. А что мне ещё оставалось делать?
У меня у самого дела обстояли не лучше. Мало того, что с Пашкой мы были «друзья», и я не мог показать ему своих настоящих чувств, так ещё и спалился по-полной. Марио «разглядел» мои истинные чувства к Пашке.
Я невольно опять начал вспоминать, как мы с ним разговаривали, сидя на второй день моего «гостевания» у их великолепного камина, и он вдруг, рассказывая мне об эпохе викторианского стиля (ха! мне — студенту третьего курса МАРХИ), оборвал себя на полуслове, и внимательно посмотрев мне в глаза, вдруг спросил:
— Тимур, тебе ведь нравится Паша?
— К-конечно! — замявшись, ответил я на его вопрос в лоб, пытаясь понять, насколько бедственно моё положение. — Как он может мне не нравиться? Мы дружим с детства.
— Тимур, милый, я спросил не про это. Ты ведь понимаешь, о чём я? Я даже скажу больше: я так думаю, мы с тобой из одного лагеря.
— Да… понимаю. И раз это так очевидно, отрицать не стану — и то и другое верно.
Отпираться было бесполезно. Я это понял сразу. Скорее всего, и Пашкин отец тоже в курсе, они всё-таки супруги, а муж и жена, в данном случае — и муж, как известно — одна сатана.
Возможно, уже всё обсудили. Не зря же Владимир Палыч сына утащил с собой. Видимо, этот наш разговор с Марио был ими запланирован заранее. Только что он даст? Выгонят? Это вряд ли. Они сами, как сказал Марио, из одного со мной лагеря. Просто Пашка из другого. Но это только до тех пор, пока он всё не вспомнит. Но они-то не знают про него! Это знаю только я. Ладно, сначала нужно понять, чего хочет Марио.
— Тимур, ты мне очень нравишься, это правда. И по всему видно, что ты хороший друг. И Паше ты тоже определённо нравишься, иначе он не стал бы приводить тебя в наш дом. Но ты понимаешь, что Паша никогда тебя не примет? Или мы с Владиком чего-то не знаем?
— Да. Не знаете. У нас с Пашей были отношения. Мы были парой, но перед аварией расстались. По глупости. Уверены были, что поступаем правильно, вот только встретиться и поговорить не успели. А потом эта амнезия. Он меня вообще забыл. Даже не верил, что мы раньше дружили. Извините.
У меня от волнения запершило в горле и защипало глаза. Я быстро встал и отошёл к окну, стараясь прийти в себя.
— Да-а. Ситуа-а-ация, — протянул Марио. — Бедные дети! За что же вам такие мучения? Тимур, ты должен мне всё рассказать. Всё! Без утайки. Мы с Владиком должны знать, как и чем жил раньше наш мальчик. Возможно, тогда мы сможем многое понять и даже как-то помочь вам.
Он замолчал, задумчиво глядя в пространство перед собой, затем опять посмотрел на меня:
— Мы уже давно заметили, что Паша равнодушен к противоположному полу. Отговаривается тем, что у него есть Ксюша. Но он и к Ксюше не слишком стремится. Она к нему не приезжает, он тоже не ездит в Ключ. Хотя тут расстояние-то: на машине от силы три с половиной часа.
— Конечно, Марио, я вам всё расскажу. Вот только чем же вы сможете нам помочь?
— Пока не знаю. Идём в кабинет. Там нам никто не помешает, и ты мне всё расскажешь.
Я был почти рад, что мог поговорить с кем-то о нас с Пашкой и разделить этот тяжкий груз, который был вынужден тащить в одиночку. Вот только я никак не ожидал, что этим человеком окажется Марио. Я вкратце рассказал Марио не слишком долгую историю наших с Пашкой отношений, и чем они закончились. Марио помолчал, потом наклонился ко мне, мы сидели в креслах друг напротив друга, и, тронув за руку, сказал:
— Ничего, мальчик. Всё будет хорошо, вот увидишь! Tutto deve essere buono! **
Он стремительно встал и, сунув руки в карманы брюк, зашагал по комнате, бормоча что-то на итальянском, затем резко остановился напротив меня.
— Теперь мне многое стало ясным. Многие Пашины поступки. Но об этом мы пока не будем говорить. Прежде мне нужно всё обсудить с Владиком. Да и мы уже слишком задержались. Идём, милый, нас, наверное, уже потеряли.
***
Через полчаса я стоял уже у Пашкиного дома на Академической. Он встретил меня в домашних брючках из светло-серого трикотажа и белой футболке, на два размера больше, чем требовалось, с огромным лимоном-наклейкой впереди. Он сразу усадил меня за обеденный стол, уставленный разнообразной снедью. Да-а, кормили его тут на убой. Непонятно, почему он до сих пор не похож на шарик, а всё такой же тощий. Правда, это уже не тот подросток, что был раньше, и тощим его назвать было нельзя: тут я немного перебрал. У него было стройное, тонкое тело без единой жиринки, но точно не тощее. Пашка превратился из гадкого утёнка в прекрасного лебедя, если можно так выразиться. Приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы он не заметил, как я «плавлюсь», глядя на него, и «растекаюсь лужицей».
За обедом он рассказал мне о «странной» встрече в метро. Настя! Боже мой, я поверить не мог. Настя опять у нас, и я могу с ней встретиться. Мне опять приходилось себя сдерживать, чтобы не показать Пашке свои эмоции, которые буквально бурлили и выплёскивались наружу. Придумал на ходу историю про девочку, жившую когда-то в нашей деревне. В общем-то, оно так и было на самом деле. Так что особо ничего не пришлось придумывать. А кристаллы? Ну да, кристаллы были. Я решил, что это очень подходящий момент, чтобы вернуть Пашке его кристалл. Пусть он не будет знать, откуда они, но лечебные свойства кристаллов я ему продемонстрирую. Мало ли ещё в мире неразгаданных загадок! Пусть эта будет одна из них. Потом поговорю с Настей, вместе что-нибудь придумаем, откуда она их взяла и почему решила подарить нам.
А пока я набрал номер телефона Насти:
— Вас слушают.
— Настя, здравствуй! Это Тимур.
Примечания:
* блюда итальянской кухни(пасты)
** Всё обязательно должно быть хорошо! (итал.)
Утром, проводив Глеба в универ, я решил пропустить две первых пары и собрать свои вещи: не хотелось делать это при Глебе. Он и так был угрюмым и со мной почти не разговаривал. Я тоже не пытался, понимая, что ему нужно время, чтобы прийти в себя.
Даже не ожидал, что у меня так много вещей. Кроме одежды набралась целая гора разных мелочей, которая требовала тщательного отбора — это взять, это выбросить. Но времени на рассортировку не было, поэтому просто свалил всё в две коробки. Ещё были книги. Их тоже набралось две коробки. Посуду и прочую утварь решил полностью оставить Глебу. А то очень уж смахивало на развод и раздел совместно нажитого имущества. Куплю всё необходимое потом. Да и много ли мне нужно — пару тарелок, кастрюля, сковородка, чайник. Пожалуй, всё. Свою кружку я забрал — это был подарок от Глеба. Пусть хоть что-то в моей жизни останется от него на память.
На всякий случай позвонил хозяйке съёмной квартиры, и она, на мою удачу, согласилась встретиться, чтобы показать моё новое временное жильё. С ним я сильно не заморачивался, главное, что дом недалеко от метро, и ехать без пересадок. А то, что квартирка была достаточно запущенная и требовала значительного ремонта, меня мало волновало: месяц-два потерплю, пока не обзаведусь собственным жильём.
Через полтора часа я уже погрузил свои вещи в газель и отправился на новое место жительства. Универ пришлось пропустить: нужно было более-менее навести порядок, разобрать вещи, купить посуду и прочую кухонную утварь, а ещё массу разных бытовых мелочей, без которых в хозяйстве не обойтись.
Катерине отправил смску: поздравил с юбилеем и извинился за своё отсутствие на нём. Думаю, Глеб ей сам скажет причину, поэтому объяснять ничего не стал. Разговора и так было не избежать, но это всё завтра. Сейчас нужно было обустроиться, причём в сжатые сроки: в пять часов встреча с Пашкой, а я жутко по нему соскучился и был рад, что не нужно ждать ещё один день до встречи, да и причину узнать было интересно.
И ещё я просто «летал» от одной мысли, что он обо мне думает, и сам — сам! — назначил встречу. А то, что повод приятный, я почему-то даже не сомневался. В прошлый раз мы классно провели время и, если забыть про неприятный инцидент с официанткой, всё было просто здорово. Я чувствовал, что от категории «земляки» мы уже на пути к категории «друзья». Во всяком случае, очень хотелось на это надеяться.
А пока что от желанной встречи меня отделял только пятничный «субботник» — превращение закопчённой «берлоги» в относительно уютное «гнёздышко».
Да-а, правильно говорят: «Один переезд равен двум пожарам!»
В квартире был полный разгром! Среди вековой грязи, что мне досталась от прошлых жильцов, кучей лежали неразобранные тюки и коробки с моими нехитрыми пожитками. Ещё раз сказал себе «спасибо», что купил тазик, швабру и рулон полотенец. Сначала не хотел брать, тащиться со всем этим, без того был нагружен под завязку разными бытовыми средствами для наведения чистоты, посудой, двумя пакетами постельного белья, чайником и прочими необходимыми мне — горе-новосёлу — вещами.
По-быстрому расправившись с двумя беляшами, купленными по дороге, я приступил к уборке: помыл окна, пол, навёл относительный порядок в ванной и на кухне. С туалетом всё оказалось сложнее: унитаз было проще заменить, чем очистить. Решил, что подумаю об этом потом: до пяти часов нужно хотя бы приблизительно привести своё новое жилище в удобоваримый вид.
Старый засаленный стол на кухне, как и холодильник, плиту и мойку проще было выбросить, но с чужой «мебелью» так нельзя. Пришлось отскребать и отдраивать, насколько хватило сил и терпения. Как я ни старался, «зеркальной» чистоты не получилось, в итоге накрыл столешницу клеёнкой с рисунком «шахматная доска», и такой же кусок клеёнки прибил гвоздями с широкими шляпками над столом: старые, забрызганные жиром и прочими следами жизнедеятельности бывших постояльцев обои не выдерживали никакой критики. Столько матов эта квартира, наверное, не слышала со времён её постройки.
Наконец последний этап: застелил кровать чистым бельём, сверху накрыл новым пледом в сине-зелёную клетку, рассовал одежду по вешалкам и полкам, убрал, не распаковывая, коробки с книгами в угол за шкаф, ещё раз прошёлся со шваброй по комнате и, присев на подоконник, придирчиво осмотрел дело своих рук.
Комната впервые за много лет озарилась солнечным светом, ранее не имеющим возможности пробиться через спрессованную пыль немытых окон. И хотя обои теперь, при свете солнечных лучей, выглядели ещё более мрачно, я всё равно был удовлетворён проделанной работой: комната стала более менее походить на жилую, а не заброшенный сарай. То есть, в принципе, какое-то время в ней жить было можно. Задерживаться в этой «первобытной берлоге», именуемой благоустроенной квартирой, я надолго не собирался.
Пока занимался уборкой, думал о Пашке и о Глебе, конечно, тоже. Я переживал за него, и было неприятно сознавать, что судьба в очередной раз поставила меня «раком»: опять оказался мудаком. Вот почему так получается: стремишься вроде бы к хорошему, стараешься как-то наладить свою разваленную жизнь, а в итоге — всё та же лажа, и опять из-за тебя кто-то страдает. И опять нужно заново начинать строить свою жизнь. Неужели так будет всегда? Нет! Я очень рассчитывал, что в этот раз всё будет окончательно и бесповоротно. Моё место было возле Пашки. Я ещё не знал, что и как будет, всё это пока представлялось мне расплывчатым и туманным, но я точно знал, что буду рядом с ним. Пусть пока не вместе, но рядом. Другой жизни для себя я не хотел и не представлял.
До встречи с Пашкой оставалось около полутора часов. Я ещё раз сходил в магазин, теперь уже за продуктами. Купил только самое необходимое, чтобы приготовить на скорую руку завтрак, да вечером попить чай с парой бутербродов. Принял душ и набрал Пашку:
— Привет!
— О, привет! Ты как раз вовремя: только что последняя лекция закончилась. Ну ты как, свободен?
— Да, и жду ваших дальнейших распоряжений, босс! — я хохотнул в трубку.
— Хох! Слышу иронию в вашем голосе, sir! До «босса» ещё не дорос, но очень надеюсь когда-нибудь им стать. Пойдёшь в заместители? Постараюсь угнетать не сильно, а если придётся тебя убить, то обещаю сделать это быстро и не больно.
Пашка тоже был явно настроен на шуточный лад. Его хорошее настроение меня обрадовало и окрылило. Похохмить мы и раньше любили, но это было так давно! Наш диалог вновь напомнил мне те далёкие времена, где Пашка был язвительным задохликом с ядовитой ухмылкой на лице, с торчащими во все стороны белыми вихрами, в старой растянутой футболке и убитых сандалетах. И это воспоминание просто взрывало фейерверками мой мозг и прокатывалось мурашками по всему позвоночнику. А волнение начинало концентрироваться жаром в одном месте, вызывая совершенно уже неуместные сейчас воспоминания и ощущения. Опять во мне начинал просыпаться сексуальный маньяк. Впрочем, маньяка этого интересовала только одна жертва — из семейства сусликовых — моё наваждение, моя любовь и боль.
— Звучит заманчиво! Всю жизнь мечтал умереть посреди непаханной целины от удара треногой по голове.
— Ну вот, и ты туда же. Далась вам всем эта тренога! Слишком узко ты представляешь себе мою профессию.
Дальше я уже не встревал: Пашку, что называется, понесло. Я минут пятнадцать, не переставая улыбаться, слушал уже в который раз, в чём заключаются задачи и стремления Павла Снегова — будущего специалиста в области аэрокосмических съёмок с целью создания топографических и специальных карт Земли и других небесных тел, и как он будет осуществлять эти самые задачи. Я бы слушал его и дольше, как арию в исполнении любимого тенора, но он сам себя прервал, замолчав на полуслове:
— Блин, я опять завёлся… А ты чё молчишь? Давно бы уже сказал, что мне пора заткнуться. Поди, стоишь там и угораешь над свихнувшимся придурком-фанатиком. Признайся честно, ведь так?
— Ничего подобного! Мне всегда интересно тебя слушать. Может, я не всё понимаю, но очень рад, что ты выбрал профессию по душе, — сказал я на полном серьёзе, а потом не сдержался и добавил с шутливой ехидцей:
— Обещаю, что за треногой буду ухаживать, как за любимой лошадью.
— Ой-ой! Я ещё подумаю, прежде чем тебе её доверить, — вторил мне Пашка, а потом, фыркнув, добавил:
— Марио, если меня начинает «заносить», и я в сто сорок девятый раз принимаюсь рассказывать на кого учусь, схватывается за голову и со стоном: «О, Боже мой, опять! Oh, Santa Madre di Dio!»* убегает в другую комнату от меня подальше, как от больного психа. А отец только посмеивается. Но он рад за меня, хотя я знаю: втайне мечтал, что тоже, как и он, буду юристом.
Тут Пашка опять хмыкнул:
— Представляю себя адвокатом… Зал вместе с присяжными уснули бы от моей изнурительной речи. А судьи вынесли оправдательный приговор подсудимому, только чтобы я поскорей заткнулся.
Мы ещё похохмили и посмеялись на эту тему и я, вкратце объяснив, почему поменял квартиру (наврал, что хозяева отказали в аренде) и назвав Пашке свой новый адрес, стал собираться. Чем мы будем заниматься, он так и не сказал, только загадочно пообещал, что скучно не будет.
Пашка изъявил желание посмотреть мои новые апартаменты. Я был не против, хотя, если честно, испытывал некоторое смущение. Но, с другой стороны, это было, хотя и очень запущенное, но вполне сносное жильё для обычного среднестатистического московского студента. Была бы крыша над головой, а остальное не так уж и важно.
— Да-а, квартирка, прямо скажем, аховая! Наверное, за свою жизнь многое повидала.
Пашка хмыкнул и провёл пальчиком по паутине трещин от приличной вмятины в стене рядом с кроватью:
— Это что, неравный бой в войне с клопами или кто-то соседям напоминал, что пора баиньки?
Я тоже хмыкнул:
— Скорей, борьба с тараканами. Я тут их кучу вымел, правда, живых не встречал, видимо, умерли от голода. Но дихлофосом всё же прошёлся на всякий случай, хрен знает, вдруг ко мне от соседей побегут. Дом-то старый, ещё хрущёвской постройки.
— Надо же, а я думал, что все тараканы уже исчезли, как вид. Я даже не помню, как они вживую выглядят. Неужели ещё есть у кого-то?
— Это ты у Марио своего узнай. Думаю, в его ресторанах с ними постоянно борются. Место-то хлебное.
— Э, нет! У Марио их точно нету. Он бы тогда сам лично прикончил шеф-повара вместе с его командой, потом оживил и прикончил ещё раз! У него на кухнях стерильная чистота, как в операционной. Ты просто Марио не знаешь, но сегодня у тебя будет возможность с ним познакомиться, я как раз собирался поехать с тобой к моим. Ты как, ничего не имеешь против?
Честно говоря, я такого не ожидал и был очень удивлён. Но удивлён был приятно: значит для Пашки я уже не просто «земляк»? Он же всех подряд не таскает к своим знакомиться!
Я сильно разволновался: хотелось подойти и прижать к себе моего суслана, уткнуться носом в его ухо и вздохнуть давно забытый, но такой родной запах топлёного молока… Но пока это было лишь моей мечтой.
Как говорится: «Закатайте губу и прижмите прищепкой!»
Расслабляться было ещё рано: для Пашки Тимур Валеев пока что был просто приятелем из города Ключ, и не более того. Мы делали только первые шаги в наших с ним дружеских отношениях. Мне ещё предстояло завоевать его доверие, завоевать самого Пашку. И «ксюш», кстати, тоже ещё никто не отменял. Я даже не знал, насколько серьёзны их отношения. Он почему-то всегда избегал эту тему. Значит, это было слишком личное, о чём можно говорить только с близким другом. А таковым я ещё не был. Воспоминание о Ксюхе было неприятно: кольнуло ревностью и слегка подпортило настроение.
— Эй! Ты где? О чём задумался? Не хочешь ехать к моим? — с беспокойством спросил Пашка. — Не бойся, они не кусаются! С отцом вы знакомы кстати, он рад, что мы с тобой встретились и снова общаемся. А Марио у нас просто замечательный, я уверен, что вы с ним сразу подружитесь. Он о тебе, между прочим, уже спрашивал.
— Ты что, рассказывал про меня? И чего ты там ему наплёл?
Пашка засмеялся:
— Да ничего особенного! Я им рассказал, как мы с тобой в забегаловке у Иванова обедали. И как ты за официантку беспокоился, что её уволили, ну и… вообще.
В общем, он очень хочет с тобой познакомиться. А вино, кстати, то, ивановское, оказалось подделкой — маде ин Италия из подпольного цеха на Малой Арнаутской! Только сам Иванов, скорее всего, об этом даже не подозревает: фуфло он мне бы точно не всучил. С Марио, знаешь ли, в таких делах шутки плохи. Они с отцом просто посмеялись, но Марио отдал бутылку своим экспертам: подпольный винодельный цех — это не шутки, кому-то сильно не поздоровится.
Тут раздался рингтон мобильного у Пашки в кармане куртки. Я вздрогнул: это была известная романтическая композиция Хулио Иглесиаса, та самая, что была у него раньше, до аварии. Интересно, Пашка это помнил или поставил случайно? Перенести на новый со старого он не мог: его мобильник тогда разбился. Может, тётя Нина ему сказала? Спросить? Нет. Не сегодня. Вдруг ему будет неприятно это упоминание? Только настроение испорчу и вообще — всё испорчу. Лучше в другой раз, когда станем поближе. Сейчас ещё рано — не время! Пусть всё идёт, как идёт. Не буду торопить события.
— О, Марио! — пояснил он, взглянув на дисплей. — Алло, Марио?
— …
— Нет, просто зашёл за Тёмой, и немного задержались. Осматривал его новую квартиру.
— …
— Да какой купил? Он же студент. Новую снял. Ладно, мы скоро. Уже выезжаем.
— …
— Ага, до встречи!
Постояв в пробке на МКАДе не более получаса, мы за час с небольшим добрались до дачного посёлка, где проживали Пашкины родственники, ну, или правильней сказать — Пашкин отец и его муж Марио, то есть, получается, Пашкин мачех, если перевести слово «мачеха» в мужской род.
«А что? Раз бывают мачехи женского рода, то и мачехи мужского тоже должны быть! Фух! Кажется у меня мозги малость подплавились, пока стояли в пробке. Чёт я гоню — мачехи и мачехи! Дорассуждался! Хорошо, что Пашка «не слышит» моих «рассуждений». Мудрая сова, блин! Почему сова? Я же мальчик, значит — мудрый сов! Боже, не-е-ет! Хватит! Как ты, мудрый, бля, сов, по русскому ЕГЭ сдал с такими познаниями? Мудрый ты дятел!»
От своих «мудрых» мыслей я совсем разнервничался: начал бояться того, что, увидев Марио, не сдержусь и начну ржать, как последний придурок, и меня выкинут тут же с порога, даже не пригласив пройти в дом. И это было совсем не смешно. Пока мы выезжали с трассы, и Пашка, матерясь вполголоса, выруливал на расхлюпанную просёлочную дорогу, сплошь покрытую полузастывшим крошевом снега пополам с грязью, я сидел и настраивал себя на серьёзный лад. Но как только вспоминал злосчастное «мачех», опять начинал нервно хихикать, давиться и хлюпать носом, сдерживаясь изо всех сил. Кажется, это была уже истерика на фоне нервного срыва. В конце концов, я попросил Пашку остановиться. Он только тогда оторвал напряжённый взгляд от дороги и заметил моё состояние:
— Тём, ты чего? Чё весь красный?
— П-паш, тресни меня по спине, а? Я чёт нервничаю, — сквозь всхлипывания и идиотское кудахтанье вместо хихиканья попросил его.
Пашка молча, больше не спрашивая, со всей дури треснул меня по спине. Как ни странно, но это помогло. Я два раза глубоко вздохнул и выдохнул, высморкался, вытер набежавшие от смеха слёзы и взглянул на ничего не понимающего Пашку:
— Спасибо, сонц! Выручил. Я уже думал, сдохну от смеха.
— А чё было-то с тобой? Чё смеялся? Расскажешь?
— Не-е. Тебе лучше не знать.
— Так! Быстро рассказывай! Я счас умру от любопытства.
И я рассказал: про мачеху и мачеха, про сову и сова и… про дятла.
Два ебаната. Мы ржали всю дорогу и потом, когда въехали в обширную усадьбу, где у дверей нас уже ждали П-пашкины… Ааааааааа! Отец и мачех…
Это было пиздец как стыдно! Мы изо всех сил старались вести себя пристойно. Мы старались не смотреть друг на друга. Но стоило нам увидеть стоявшего на ступеньках рядом с Пашкиным отцом Марио, мы тут же перглянулись — и всё! Я ещё как-то старался держать себя в руках. Здравый смысл подсказывал, что это нихрена ни смешно. И ты, сука, приехал в чужой дом, и оттого, как тебя встретят, зависит твоё будущее, выхухоль ты конченный!
Пашка же вцепился в открытую дверку машины и рыдал, согнувшись пополам. Это что вообще? Массовый психоз? Ну ведь правда, нихера же не смешно!
— Паша, бля, кончай! Нас щас выгонят. Угумм-хм! Тебя н-не знаю, а меня точно!
Владимир Павлович и Марио выжидательно стояли на веранде и озадаченно то переглядывались, то опять смотрели на нас. Между нами было метров двадцать, поэтому не так страшно: всё-таки смеялись не в лицо. Это было бы вообще катастрофой.
Наконец нам немного полегчало. Пашка махнул своим:
— Погодите, мы счас. Чёт переклинило маленько, — и обернулся ко мне, спросив через остатки дурносмеха:
— Ну, ты как, идти можешь?
— Пошли. И всё, кончаем ржать. Неудобно. Ещё скажут, что я на тебя плохо влияю.
— Да ты что! Марио меня смеющимся вообще никогда не видел. Ему это, наверное, в диковинку. Паша смеётся! Даже не удивлюсь, если он нас успел сфотать.
Пашка ещё раз прыснул, но мы уже подошли.
— Паша, кто этот весёлый молодой человек? Немедленно меня с ним познакомь! — с улыбкой глядя на меня, воскликнул Марио.
Пашка не зря говорил, что он замечательный. Это была правда. Я ещё ни разу в жизни не встречал человека, у которого было столько природного обаяния. Он буквально утопил нас в своей улыбке и в какой-то бездонной доброте, льющейся из его тёмно-шоколадных глаз. Я тут же проникся безоговорочной симпатией к этому человеку, и мне было жутко не по себе, что мы, как два идиотских идиота, минут двадцать ржали над ним. Нет, не над ним, конечно, а над этим идиотским словом, пришедшим так некстати в мою идиотскую башку. Не знаю, как Пашке, мне было ужасно неловко перед Марио, да и перед Пашкиным отцом тоже.
— Знакомьтесь. Тёма, это папин супруг — Марио. Марио, это мой друг — Тимур. Пап, ну, а вы с Тимуром знакомы.
— Здравствуйте!
— Добро пожаловать, Тимур! Рад тебя видеть! — с тёплой улыбкой поприветствовал меня Владимир Павлович. — И тебя, охламон, я тоже рад видеть! — потрепал он Пашку по голове.
— Приятно познакомиться, Тимур! — пожал мне руку Марио и повернулся к Пашке:
— Паша, и как долго ты собирался скрывать от нас такого красавца?
— Марио, перестань смущать моего друга. И между прочим, — он уже смотрел на отца, — мы до вас еле добрались: дорога от трассы вообще никакая. Я пару раз чуть в кювет не съехал. Так что идёмте уже в дом. Мы голодные.
Мы шумно зашли в дом. Правда, шумели только Пашка и Марио, то и дело перебрасываясь какими-то своими шуточками и пикировками.
— Ребят, давайте, раздевайтесь, мыть руки и к столу. Правда, есть мы вам много пока не дадим — по бутербродику и в баню. А потом отдохнёте, и будем ужинать: у нас сегодня большая программа на вечер. — громогласно, то и дело подкрепляя сказанное жестами, скомандовал Марио, наконец отвлёкшись от Пашки.
Зря я переживал. Хозяева дома были настолько гостеприимны и доброжелательны, что от моей скованности не осталось и следа. Было тепло и уютно, почти как дома.
После бани, которая, к слову сказать, была просто шикарна, мы ополоснулись в кубе с холодной проточной водой. Я и не думал, что после парилки это может было настолько самое оно. А потом нас ждал смородиновый чай, который очень любил Пашка. Потом был великолепный ужин. И кухня была вовсе не итальянская, а самая обычная — наша, русская: с круглой рассыпчатой картошкой, политой маслом с золотисто-пожаренными кольцами лука, солёными огурцами и помидорами, маринованными опятами, безумно вкусными огромными, с Пашкину ладошку, котлетами, малосольной сёмгой и ещё бог знает какими закусками и приправками. Оказывается, у них в доме всеми хозяйскими делами заправляла домоправительница Зина, которая и делала все заготовки на зиму. Но сегодня её не было в усадьбе, и хозяева застолье готовили сами.
Мы долго сидели за столом, неторопливо разговаривая и поедая все эти вкусности. На десерт нас уже не хватило, хотя Марио настойчиво предлагал попробовать «изумительнейший» хворост в его исполнении, политый медовой глазурью. Но у меня от слова «еда» уже начинал болеть живот. У Пашки, похоже, тоже. Хотя, как помнится, количество съеденного им всегда было в два раза больше моего.
После ужина мы играли в лото. Играли на деньги. Ставка — пятьдесят копеек.
Я сто лет так не веселился. Пашка с Марио спорили до хрипоты отстаивая каждый своё в спорных, по их же мнению, моментах. Я хоть играл первый раз в жизни, но вообще не понимал, о чём тут можно было спорить. Игра была проста и понятна, как три копейки. Но они находили причины, беззлобно переругиваясь и по два раза пересчитывая деньги в банке, отстаивая каждую копейку. Смотреть на это было очень весело. И ужасно мило.
Я всё время ловил себя на том, что постоянно зависаю взглядом на Пашке. Ловил, отводил глаза и… опять смотрел. И опять ловил… и опять отводил, и не мог отвести.
«Мой магнит. Моё мелкое чудовище по имени Пашка. Мой суслик! Я буду осторожен. Я не стану тебя торопить. Я дождусь. И не важно, вспомнишь ты про нас или нет. Ты меня полюбишь. Обязательно! Снова! Потому что я слишком сильно тебя люблю. Так сильно, что ты не сможешь не полюбить в ответ. Я дождусь тебя, Паш! Мы обязательно будем вместе!»
Примечания:
* О, Святая Матерь Божья!
Паша
За окном, не переставая, лил дождь и своим шумом не давал мне уснуть. Это другим нравится засыпать под шум дождя, но не мне. Не люблю сырость, не люблю, когда холодно или ветер. В такие дни меня постоянно морозит, и я часто простываю. Я люблю тепло. Может быть, мои предки из южных земель? Надо спросить у отца, кем был его дед, прадед, пра-пра-дед. Где они родились, где жили? Почему мне раньше это в голову не приходило? Ведь сейчас модно составлять генеалогическое древо, а я знаю только одну свою бабу Липу. О! Она же родилась и жила раньше в Украине. Или нет? Вот долдон! «Иван, не помнящий родства!» Так, кажется, про таких говорят.
Стоп! Откуда я знаю, что баба Липа с Украины? Мама говорила? Да нет! Мама мне говорила, что у неё есть пожилая мама — моя бабушка, и она живёт в деревне. Больше она ничего не рассказывала. Но я был в деревне! Я помню! Деревня Ново… Ново… Что-то про вены. Ново… веново? Нет. Не так. Блин! На карте посмотреть! Так… Где это? Зареченск… Подлесково… Выхино… О! Кажется… вот это — Новожилово! Точно! Это она, деревенька, деревенечка! И бабу Липу помню! Я же её не видел, а помню! Мамочки! Я вспомнил!
— Алло, мам?
— Сыночек! Что случилось? Звонишь так поздно…
— Мам, мам! Я вспомнил! Представляешь, бабу Липу и деревню! Название почти вспомнил — Новожилово!
— Сынок! Вспомнил? Хороший мой!
— Мам, перестань! Ну, чего плачешь-то?
— Это от радости! Слава Богу! Может, потихоньку всё вспомнишь?
— Мам, слушай! Я спросить хотел…
— Что? Спрашивай!
— А баба Липа… она откуда? Ну, где жила раньше, в молодости?
— Да здесь и жила. Только в другом селе. А замуж вышла — в Новожилово к отцу переехала.
А почему ты спрашиваешь?
— Я откуда-то знаю про Украину. Она там не жила?
— Нет, сынок. Родители её там жили. А потом сюда переехали к родственникам её мамы, моей бабушки. Давно это было, ещё в пятидесятых. Она тогда ещё совсем малышкой была. Сейчас-то уже нет никого, одна она и осталась.
— Я подумал, почему я такой мерзляк… и вспомнил, что баба Липа с Украины. И её вспомнил. Представляешь? Само вспомнилось!
— Может, ещё что вспомнил? Дом вспоминаешь, речку, лес, рощу?
— Н-нет… Пока только название деревни, да и то не точно. Это я название на карте нашёл. Думал — Нововеново. Ассоциация с венами была. Ха! Как у Чехова, блин, в «Лошадиной фамилии»! Там тоже по ассоциациям вспоминали.
— Не читала. Но прочту, что за ассоциации.
— Мам?
— Что, сынок?
— Я ещё про Ксюшу спросить хотел…
— Про Ксюшу?
— Да. Она мне про нашу дружбу с ней ещё до больницы рассказывала… Это правда, что мы с ней давно уже дружим?
— …
— Мам? Ты где? Чего молчишь?
— Ну, раз Ксюша говорила… Почему спрашиваешь? Почему сомневаешься?
— Да с Тёмкой как-то разговаривали… Он сказал, что мы с ней не так давно дружить начали…
— С Тёмкой?..
— Ага, с ним! С Тёмкой!
— …
— Мам, ты где там зависаешь всё время? Это он мне рассказал, что раньше я его Тёмой звал, и вы все тоже. Мы с ним теперь опять общаться начали. А что?
— Нет… ничего… Он сам тебя нашёл?
— Нет, мы случайно с ним в городе столкнулись. Разговорились и вот… теперь видимся. Я даже теперь начал понимать, почему с ним дружил: с ним легко общаться и вообще… весело. В общем, я рад, что всё так получилось, ну… что встретились.
— А с Ксюшей у вас как, всё хорошо? Ты её не забываешь?
— Ну… давно не созванивались. Надо позвонить будет…
— Паш, Ксюша — хорошая девочка и любит тебя. Ты будь к ней повнимательней! А то на Тимура время находишь, а про Ксюшу забываешь! Нехорошо это, сынок.
— Мам, ну что ты, как маленькая! Всё у нас нормально. Она не в обиде. Не переживай. Ты сама как? У тебя всё хорошо?
— Да, сынок. Всё хорошо, не беспокойся. А Тимур как? Он встречается с кем-нибудь?
— Говорит, что нет. А почему ты спрашиваешь?
— Так спросила. Паша, ты не забывай Ксюшу, пожалуйста. Тимур — парень. А тебе нужна девушка. Ты уже взрослый. Понимаешь, о чём я говорю? Нужно уже сейчас задумываться о будущем. Вы с Ксюшей — хорошая пара. Будь к ней повнимательней. На новогодние каникулы приезжай домой. Она тебя ждёт, ко мне часто заходит. И я по тебе сильно соскучилась.
— Ладно, мам. До каникул ещё далеко. Пока не знаю. Может, приеду. Давай, тебе отдыхать надо. Целую тебя. Пока.
— До свиданья, сынок. И подумай, о чём я тебе говорила.
— Хорошо, мам. Пока.
Вот, поговорили, называется! Я ей про Тёму, она мне про Ксюшу. Куда Ксюша денется? У нас вроде всё нормально, только что не видимся. Так это ничего страшного. Вот закончит свой зубной колледж и будет ко мне в гости ездить. Счас-то когда — учимся оба. А ведь она мне так и не ответила, давно мы с Ксюхой вместе или нет. Странно!
Да ладно. Потом всё-таки выясню. Ох! Я же бабулю вспомнил! Само откуда-то пришло!
Может, Тёмке позвонить? Ещё вроде не поздно. Да нет! Двенадцатый час уже, поди, спать лёг. Завтра позвоню. Если будет свободен, может, опять смотаемся куда-нибудь. Не, завтра не получится. До пяти факультатив, а потом отцу обещал к ним приехать. Давно не был. Они там себе камин в гостиной забабахали в стиле старой Англии. Надо глянуть. А может, Тёмку с собой взять? С Марио познакомлю. А то он всё удивляется, что у меня друзей нет. Вот как раз и увидит друга. А что — это мысль!
Отправил Тёмке смс: «Завтра после пяти свободен? Встретимся?» — и, натянув до самого носа пуховое одеяло, лениво «побродив» по разным мыслям, незаметно уснул.
Тимур
Мы сидели с Глебом на кухне за поздним чаем, обсуждая главный вопрос, стоящий на повестке завтрашнего дня: что подарить Катерине на днюху. Я предлагал купить украшение в ювелирке — демократично, и голову ломать не надо: выбор определится на месте. Глеб же убеждал меня, что это слишком интимный подарок, типа, такое можно дарить только своей девушке. А она нам кто? Она и есть «своя», пусть не девушка, зато верный друг и соратник. Наша «скорая помощь» во всех институтских делах, да и не только: и будет лечить, если надо, и в клуб «нахаляву» сводит, и «по жопе» настучит, если заработаешь.
Глеб же предлагал купить в подарок мультиварку, с чем уже я был в корне несогласен:
«Ещё бы веник с совком предложил!»
Я всегда считал, что женщинам нужно дарить то, что может подчеркнуть: они прежде всего ЖЕНЩИНЫ — лучшая половина человечества, как ни крути, а не «отчаянные домохозяйки»!
Так ни до чего и не договорившись, мы, позёвывая, неспешно убирали со стола, собираясь отправиться на боковую. День был насыщенный: опять сдавали зачёты, подчищая долги.
С Пашкой мы не виделись с прошлой недели, только перезванивались да обменивались смсками: оба были заняты в универах. Но на выходных собирались встретиться. Я ждал, и ждал с нетерпением: уже порядком соскучился по своему суслану. Завтра пятница, и после семи Кет объявила «общий сбор» у неё дома для торжественной части, а потом продолжение празднования её двадцатилетия в клубе до утра, ну или как получится.
Она давно была в курсе наших с Глебом отношений и даже была рада, что Глеб наконец нашёл свою пару, то бишь меня. Я пока отгонял от себя мысли о том, что наше с ним неизбежное расставание будет подобно разорвавшейся бомбе, которая, возможно, разрушит и мою дружбу с Катей. И, скорей всего, это наша последняя совместная тусовка.
Холодок в отношениях между мной и Глебом для нас обоих уже был очевиден, просто вслух ещё никто об этом не высказывался. Оба делали вид, что всё нормально, и ничего не происходит. Для меня же ложиться в одну постель с моим любовником стало тяжким испытанием, и он это чувствовал, но молчал. Он стал очень требовательным. Если раньше мы занимались сексом раз в два-три дня, то теперь это происходило каждую ночь.
Для него это, возможно, было подтверждением того, что у нас всё хорошо, что моё резкое к нему охлаждение — временное явление, и его любовь сможет вернуть наши прежние — ровные, безоблачные дни. Понимал ли он, что обманывает себя? Думаю, что понимал, но упорно не хотел этого признавать. Оттягивая наш окончательный разговор, я сам давал ему эту надежду.
Он, как утопающий, пытался выплыть, хватаясь за секс как за последнюю соломинку, всякий раз убеждая себя и пытаясь убедить меня, что мы по-прежнему пара. А я… я не в силах был в этом ему отказать. Я терпел. Терпел и каждый раз, вколачивая его в смятую постель, закрывал глаза и изо всех сил старался вызвать образ моего любимого суслика, каждый раз представляя, что я с Пашкой. И когда мне это удавалось, я уже возбуждался по-настоящему, рыча и терзая стонущее подо мной тело. А потом… Потом было опустошение. Я лежал на своей половине животом вниз, отвернувшись от Глеба, и вновь и вновь повторял про себя:
«Пашенька, подожди, только дождись, родной мой малыш! Скоро я всё решу. Скоро всё это закончится!»
Но дни шли за днями, а я так и не решался на разговор с Глебом. Я не знал, с чего начать, как ему сказать о том, что ухожу. Как ему это преподнести, чтобы он понял, что иного выхода не существует, что наши отношения себя исчерпали. Ещё сложнее было убедить его остаться в нашей однушке. А ещё сложнее — убедить его принять от меня помощь. Как его убедить, чтобы не оскорбить и не ранить ещё больше? Как? Я не знал. Глеб был очень гордый. Я должен был его убедить, что это нужно в первую очередь мне. Я не хотел, чтобы к его страданиям из-за моего ухода прибавились ещё и проблемы с жильём и финансами. Я не мог уйти просто так.
Вечерами втайне от Глеба, пока он сидел на кровати со своим ноутом, по обыкновению в любимой позе султана, я искал себе временное жильё. Для себя уже решил, что сниму пока на месяц-два однушку, желательно где-нибудь неподалёку, и буду искать двушку в пригороде по умеренной цене. Я пришёл к окончательному решению — приобрести себе квартиру. И всё больше склонялся к Реутову: на метро с одной пересадкой, займёт не более сорока минут дороги до универа.
Наконец я определился с жильём, и мы с хозяйкой договорились встретиться вначале следующей недели — посмотреть квартиру и отдать оплату за первый месяц. С Глебом отложил разговор до понедельника, после встречи с Пашкой на выходных. Я уже собрался ложиться, когда услышал блюмканье — пришло смс. Глеб лежал в постели и ждал меня. Он тоже услышал и с интересом посмотрел, как я подскочил к столу и поспешно схватил телефон. Смска была от Пашки, приведшая меня в ступор и страшное волнение: «Завтра после пяти свободен? Встретимся?»
Мысли пустились вскачь, обгоняя одна другую: всё смешалось — радость, смятение, щенячий восторг от того, что мой — мой малыш! — помнит, думает обо мне: «Маленький! Пашенька! Что же делать-то? Как сбежать к тебе?»
Видимо, эмоции, мгновенно захлестнувшие меня, отразились на лице. Я услышал сквозь звон в ушах голос Глеба:
— Кто это тебе так поздно смски шлёт? Из дома? Случилось что?
— А? Да… из дома, — машинально повторил я его последние слова, сказанные так кстати. Сам бы точно не догадался, что ответить, настолько был ошарашен Пашкиной смской.
— Слушай, я, наверное, завтра не смогу пойти к Катюхе. Нужно после универа кое-куда сходить. Мои попросили.
— Да что случилось-то? На тебе лица нет. Там у тебя все живы?
Я чувствовал себя последней скотиной, что своим враньём заставлял Глеба волноваться. Но я бы сделал и больше, только уберечь свою любовь, свою тайну, и продолжал врать:
— Дома всё нормально. Просто родители попросили съездить к их знакомым. И обязательно завтра. Там какая-то помощь нужна. Ты не беспокойся. С Катей я улажу, а подарок без меня сходишь купишь, деньги оставлю. Что ты хотел — мультиварку? Ну вот её и посмотришь, выберешь какую получше.
Удалив Пашкино сообщение, погасил свет и лёг в кровать. Глеб уже ждал и сразу придвинулся, зарываясь лицом в мои волосы.
— Глеб, давай не сегодня, я чего-то устал за день. Правда, давай спать.
— Ну и спи себе, я сам всё сделаю. Хочу тебя… весь вечер ждал, — с придыханием, бороздя губами мой висок, прошептал Глеб и двинулся влажной дорожкой к уху, заполняя его губами, языком, жарким дыханием.
Я поёжился от неприятного ощущения и отстранил от себя ладонью лицо Глеба. Это было грубо, но терпеть его ласку было выше моих сил. Он с недовольным вздохом отодвинулся и лёг на спину, прикрыв глаза, согнутой в локте рукой:
— Тим, что происходит с нами, а? Не скажешь?
— Глеб, я просто хочу спать! Устал! Я же тебя попросил, но ты меня не услышал.
— Ладно. Считай, что услышал. Спи. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! И перестань обижаться как ребёнок, у которого отняли игрушку.
Глеб приподнялся на локте в мою сторону и совершенно неожиданно для меня проговорил громким надрывным шёпотом:
— Тим, делай, что хочешь. Только… только не бросай меня, а? Я ведь чувствую, что у тебя кто-то появился. Не решай всё сразу. Я подожду, перетерплю, только не уходи, пожалуйста! Я уже не смогу без тебя, слышишь, не бросай меня, Тимыч!
И вдруг разрыдался — громко, отчаянно, сотрясаясь всем телом. Я молча встал и ушёл на кухню.
«Чёрт! Хотел ведь уйти по-хорошему, без истерик! Блять! Надо решаться! Сил больше нет терпеть — и его, и себя мучить. Может, оно так и лучше — всё одно к одному!»
Глеб зашёл следом и, обхватив за плечи, с силой повернул меня к себе.
— Тим! Что мне сделать? Скажи! Ты ведь не уйдёшь?
— Глеб, давай поговорим спокойно. Сядь!
Усадив его, дрожащего, на диван, сел рядом.
— Ну давай говори! Я уже успокоился. Говори, что хотел.
Он вытер лицо тыльной стороной руки и как-то сразу весь ссутулился и обмяк, но больше не плакал, только прерывисто дышал.
— Глеб, послушай! — начал я нелёгкий разговор. — Мы с тобой очень хорошо жили. Мне, правда, было хорошо с тобой, и я тебе за это благодарен. Но сейчас… нам пришло время расстаться.
При этих словах Глеб вздрогнул и поднял голову, взглянув на меня, как подсудимый, которому вынесли смертный приговор. И тут же опять сник, опустив голову. Я чувствовал себя его палачом. В горле пересохло и першило, но я не двигался, чтобы налить воды. Мне трудно было говорить. Я старался подобрать слова, которые должны были его убедить в правильности и неотвратимости моего решения, и в то же время как можно меньше его ранили. Но это, похоже, было невыполнимо. Каждое моё слово било по нему наотмашь и склоняло плечи всё ниже. Его трясло мелкой дрожью.
— Глеб, ты обо мне ничего не знаешь: я не рассказывал. В моей жизни был человек, которого я очень любил и люблю до сих пор. И этого не изменить. Так случилось, что мы с ним расстались. Я пытался забыть, встретил тебя, думал, что всё постепенно пройдёт. Но не прошло. А сейчас мы опять встретились, и я хочу быть с ним, понимаешь?
Глеб обречённо кивнул и с трудом разлепил пересохшие губы:
— Да. Я знал, что так будет. Боялся и ждал. Всё время ждал, что ты когда-нибудь мне это скажешь. С ума по тебе сходил и ждал, когда ты скажешь и уйдёшь. Это я тебя любил и люблю. А ты и не скрывал, что не любишь. Тебе просто нужно было с кем-то быть. Ты и был… со мной. А мои чувства тебя никогда не волновали. Есть я, нет меня — тебе было похуй.
— Неправда. Мне было не всё равно, с кем жить. Я сам тебя выбрал. Ты мне нравился, и ты мне никогда не был безразличен. И мне не всё равно, что с тобой будет. Да, мы расстаёмся, но если ты будешь не против, я бы хотел остаться друзьями.
— Чего-оо? — вскинулся Глеб. — Друзьями? Какими, блять, друзьями? Хочешь смотреть, как я буду подыхать рядом с тобой? Сам-то понимаешь, чё мелешь? Или у тебя твоя любовь совсем тебе мозги отшибла? Ты бы смог смотреть каждый день на своего парня, который тебя выкинул из своей жизни как ненужное тряпьё? — он судорожно сглотнул, передёрнул плечами и продолжил приглушённым голосом: — Друзьями, бля!
Он горько усмехнулся и вскочил, ринувшись из кухни, на ходу зло прокричав осипшим голосом:
— Завтра же подам документы на заочное! В общагу перейду! Обо мне можешь не париться — завтра меня здесь не будет!
Но я не дал ему уйти, перехватил за руку и рывком усадив обратно.
— Подожди, Глеб! Не кипишуй так!
Он отбросил мои руки, пытаясь подняться, но я держал его крепко. Наконец он успокоился и обмяк, но продолжал смотреть на меня с ожесточением. Свет мы не включали, но глаза уже привыкли к темноте, и я различал черты его лица и видел боль, плескавшуюся в его поблёскивающих непролитыми слезами глазах. Мне и самому было не легче. Глеб был мне не чужой, да и никогда, наверное, чужим не будет. У нас было много хорошего, и он появился в моей жизни в самый нужный момент, когда одиночество, к которому я так и не смог привыкнуть, становилось уже невыносимым.
Я был тогда рад появлению его в моей жизни. И был ему за это благодарен даже сейчас, когда нашему «мы» наступил конец. Я всегда знал, что у нас с ним нет будущего. Думаю, что и он это тоже знал. Для меня это был просто кратковременный период в моей жизни, моего вынужденного бегства от Пашки и от себя самого. Использовал ли я Глеба? Думаю, что нет. Я был с ним искренен и никогда не давал, и не обещал больше, чем мог. И он ничего не требовал сверх того, что получал от меня. И он знал, что когда-нибудь наша совместная жизнь подойдёт к своему финальному завершению. Знал, но, возможно, не ожидал, что всё произойдёт так скоро. Да я и сам, признаться, не ждал. Просто жил, как жилось — одним днём, и не строил никаких планов на будущее.
— Послушай! Ты можешь меня выслушать спокойно и не перебивать?
— Говори. Чего уж теперь дёргаться-то. Главное ты уже сказал — мы расстаёмся. Теперь, похоже, я должен выслушать твои условия. Ты же у нас мать Тереза, просто так нахуй меня послать не можешь. Я угадал?
— Не могу. И не хочу. Раз ты так ставишь вопрос, что мы не можем продолжать учиться вместе. Хорошо. Я согласен. Только на заочное тебе переводиться не надо. Переведусь я… в другой ВУЗ. Мне это будет несложно. Думаю, отчим поможет. Погоди, я ещё не закончил, — остановил я его жестом, видя, что он уже готов мне возразить.
— Я уже подыскал себе жильё, так что тебе ни в какую сраную общагу перебираться не надо. За хату я проплатил до конца июня. Спокойно живи и доучивайся этот год. Нравится тебе это или нет — мне похуй, что ты обо мне думаешь, — а я тебя не брошу. Может, ты и дальше здесь жить останешься. Или решим по-другому. Поживём — увидим. В столе у тебя в документах карта и пин-код к ней. И, блять, забудь слово «благотворительность»! Я это делаю не только для тебя, но и для себя тоже. После Пашки родней человека, чем ты — у меня нет. Родители, конечно, не в счёт. Но они тут ни при чём. Это совсем другое. Я тебя как считал всегда своим другом, так и буду считать. По-другому, Глеб, никак не получится. Тебе это счас трудно переварить, я понимаю. Но со временем поймёшь. У нас в жизни, по сути, настоящих друзей не так уж и много. Да их вообще много не бывает. Так что не торопись от меня отказываться. А свою любовь ты обязательно встретишь. Своего человека, а не меня — случайного задрота.
Я притянул своего, уже бывшего теперь, любовника за плечи.
— Иди сюда.
Обнял его, обмякшего, прижал к себе и, слегка поглаживая, перебирал его всклокоченные волосы. Это было наше прощание. Последняя точка в наших отношениях как любовников, а может быть, первая страница в новых отношениях — друзей и близких, родных людей, если Глеб захочет, если сможет понять и принять это, на что я очень надеялся.
Не знаю, сколько мы так просидели — наверное, долго, пока окончательно не замёрзли: от окна прилично дуло, а отопление работало с перебоями, как и всё в нашей жизни.
Вконец продрогшие и уставшие мы легли спать уже под утро и сразу оба отрубились, едва головы коснулись подушек.
Зашёл, стараясь не шуметь. Похоже, Глеб спал. Разделся и прошёл на кухню, плотно прикрыв дверь. Очень хотелось чаю, а ещё посидеть и вспомнить каждый момент нашей с Пашкой встречи: каждую мелочь, каждую Пашкину улыбку, каждое слово. Сказать, что я был взволнован… Да я просто разрывался от переполнявшего меня возбуждения. Хотелось смеяться, прыгать, орать во всё горло от бушующей во мне радости. Господи, я наконец был счастлив! Все мои чувства, все эмоции бурлили и рвались наружу. Как же трудно сдерживаться! Но мою драгоценную тайну нужно сберечь, Глеб ничего не должен заподозрить. Я не хочу никаких вопросов, никаких разговоров.
Я сел на диванчик и закрыл лицо руками, стараясь успокоиться и привести дыхание в норму.
На кухню зашёл Глеб и встал в дверях.
— Тим, ты чего тут сидишь… и без света? С тобой всё в порядке?
Я отнял руки от лица и посмотрел в его сторону.
— Нормально всё. Чё подскочил? Иди ложись.
— Да нихера не нормально! Я тут с десяти часов мечусь, места себе не нахожу — куда бежать, где тебя искать? Опять не позвонил, и телефон не отвечает — вне зоны…
— Глеб, очень тебя прошу, давай без вот этого всего, а? Телефон ещё на лекциях отключил, потом забыл про него.
— Про меня тоже забыл? Я у тебя здесь что, вместо мебели? Тебе похуй, что мне не всё равно, что с тобой — живой ты, или, может, уже грохнули?
Я поморщился от досады и ответил вполголоса, с трудом подавляя раздражение и понимая его правоту:
— Блять, что за семейные разборки, Глеб? Мне что, пятнадцать лет, что ты волнуешься? Встретил приятелей, в кафе посидели, с чего ты кипиш поднимаешь? Иди спать, пожалуйста, я посижу, чаю выпью и лягу. Иди!
— Что происходит, Тимыч? Мы вместе живём, или ты сам по себе? — Глеб опустился возле меня на корточки и взял за плечи, стараясь заглянуть мне в глаза. — У нас всё нормально? Просто — скажи?
Я поморщился, снял с плеч его руки, встал и подошёл к окну.
— Глеб, у нас всё нор-маль-но! Не сиди на полу, замёрзнешь. Иди, пожалуйста!
— Не знаю, что происходит, но вижу, что что-то случилось. Ты таким раньше не был. Но раз ты говоришь, что всё нормально — поверю.
Он поднялся, постоял, глядя на мою спину, и я услышал его дрогнувший полушёпот:
— Я пойду. Не сиди долго. Конфорку включи, чайник уже остыл.
— Иди. Я скоро.
Моё уединение было нарушено, и разрушена аура волшебства. Я не мог вспоминать ни о чём, когда рядом был Глеб. Не хотел. Это был мой храм, моё святилище, и вход посторонним туда был закрыт. Я не мог смешивать мою любовь, моё сокровище с моей реальной жизнью. Да, наши отношения с Глебом меня тяготили, но они были, и я должен был с этим мириться, раз тогда не ушёл. Я должен был с ним считаться, но, чёрт возьми, как же меня это сейчас раздражало, как хотелось побыть одному!
Но я не один и должен сдерживаться, чтобы сберечь своё чудо, чтобы никто не мог к нему прикоснуться.
Мы с Пашкой только-только нащупали общие точки соприкосновения. Это всё было так хрупко, так непрочно. Мне необходимо было это сохранить и не дать никому уничтожить эти тонкие, едва проклюнувшиеся ростки наших новых отношений. Значит, нужно играть. Нужно стать «обычным» и быть очень осторожным. Глеб не должен ничего почувствовать.
Чай греть не стал. Выпил воды из фильтра, снял с себя всю одежду, сложив её на диванчике, и пошёл в ванную. Глеб не спал и сразу прижался ко мне, как только я лёг. Я обнял его и поцеловал в висок. Моё тело ласкали, нежили, покусывали, опускаясь всё ниже. Я молча позволял делать ему всё. Я терпел ласки, терпел минет. Я всё же стараниями Глеба с трудом, но смог возбудиться. Глеб, не доводя минет до завершения, оседлал меня и осторожно стал насаживаться на полувозбуждённый член, направляя его в себя рукой. Я молчал и терпеливо поглаживал его бёдра. Такого секса у нас ещё не было. Это был полный пиздец! Но я не сопротивлялся: пусть делает, что хочет. Я был виноват, и это было наше с ним примирение. Это была моя Голгофа! Это было началом моей новой жизни. Сколько я так выдержу, я не знал, но понимал, что недолго: это было началом конца наших с Глебом отношений.
Завтра мы с Пашкой опять договорились встретиться. Он предложил вместе съездить в картинг-клуб, покататься на картах. Я там ни разу не был, но это было не главное. Мне всё равно, куда идти с Пашкой, главное — с ним! И опять проблемой был Глеб. Нужно было что-то придумать, что-то сказать ему, почему меня опять весь вечер не будет дома. Но что — я понятия не имел.
Утром мы собирались в универ и вели себя, как ни в чём не бывало, хотя я нет-нет, да и ловил на себе короткие, настороженные взгляды своего любовника. О вчерашнем не говорили. Наскоро позавтракав, вышли из дома.
Я продолжал напряжённо придумывать себе отмазку на вечер, но ничего в голову не приходило. Погода стояла прескверная: с утра лил дождь и дул порывистый, холодный ветер, обрывая побуревшую листву с деревьев. В такую погоду не погуляешь. Неожиданно выручила Катерина. Ей после обеда должны были привезти какую-то навороченную «прихожую»: она вчера её купила в мебельном салоне на Тихорецкой. Но поскольку Кет не выносила присутствия посторонних людей в доме, сборкой мебели попросила заняться Глеба, пообещав ему взамен шикарный ужин. Глеб у нас был известный мастер на все руки. Звала и меня, но я сразу отказался, сказав, что с удовольствием побуду дома один в тишине. Мы ещё похохмили на эту тему, по поводу «любителя посидеть в одиночестве», и отправились на следующую пару.
Пашка предложил заехать за мной в четыре. Домой я не мог его пригласить по понятным причинам: в глаза сразу бросались все признаки того, что я живу не один, причём не просто живу. Наша с Глебом кровать ясно указывала на моё враньё. Ведь я утверждал, что ни с кем не встречаюсь. Я прекрасно понимал, что хожу по тонкому льду, который в любую минуту мог под нагромождением моей лжи проломиться. Я хорошо помнил мудрую фразу: «Всё тайное становится явным», но пока ещё не представлял, как разрулить создавшуюся ситуацию.
Мне необходимо было время, чтобы закрепить отношения с Пашкой. И ещё я понимал, что расставание с Глебом — дело ближайшего будущего. Жить с одним, а всей душой рваться к другому — я так долго не протяну. Но мне хотелось это сделать так, чтобы остаться с ним пусть не в дружеских, но более или менее нормальных человеческих отношениях. Хотелось максимально «смягчить удар» от расставания, которое, я понимал, для Глеба будет тяжёлым испытанием. Не хотелось остаться в памяти Глеба последним подонком. Да и к тому же он мне был не чужой.
Я чувствовал за него ответственность, знал, что без моей поддержки ему будет трудно справиться с материальными проблемами. Жить ему было негде, а лишних денег на съём квартиры, пусть даже в пригороде, у него не было. Да и за многое, хоть он учился на бюджете, в универе нужно было платить. Это и дополнительные факультативы, практика и ещё хрен знает чего. Его смешной стипендии не хватит даже на прокорм, не говоря уже обо всём прочем. Я собирался постепенно подвести его к мысли о расставании. И так, чтобы он остался жить в нашей однушке, и оставить ему денег. Задачей это было трудновыполнимой, но при правильном подходе — возможной.
Из дома я вышел заранее и уже через десять минут увидел Пашкину ауди, заруливающую в наш двор. Я не стал ждать, а побежал навстречу, взмахнув приветственно рукой.
Пашка затормозил и открыл дверцу, впуская меня в тёплый салон. Дождь лил стеной, и пробежав несколько метров, я уже порядком вымок. Портить дорогую обивку не хотелось, поэтому сняв по-быстрому куртку, я сел на переднее сиденье рядом с Пашкой.
— Ну ты даёшь! С ума сошёл? Зачем разделся-то? — вскинулся Пашка, протягивая мне упаковку салфеток. — Чё не подождал возле дома?
— Да там подъезд неудобный, развернуться потом трудно, — оправдывался я, улыбаясь Пашке и обтирая салфеткой мокрое лицо.
Мы уже выехали на трассу, как вдруг Пашка повернулся ко мне:
— Слушай, Тём, я чёт сомневаюсь насчёт картинга. Там хоть и крытый трек, но сейчас всё равно сыро и сквозняки. После твоего «душа», боюсь, ещё простуду подхватишь. Давай как-нибудь в другой раз. А сейчас поехали в Салтыковские бани. Там хамам, бассейн, —
он хохотнул. — Отдохнём, погреемся, в бильярд поиграем. Для такой погоды — самое то. Ты как? Не против?
Я ещё как был не против. Обожал всё, что связано с баней, сауной. Любил попариться, поплескаться в бассейне. Это была классная идея. И я, конечно, согласился. Правда, через магазин: нужно было купить пару приличных боксеров. Я их в повседневке любил не очень и обычно носил простые семейки… хе-хе.
Пашка обрадованно кивнул и уже перестроился на нужное направление. Тут я вспомнил о прошедшей ночи и о Глебовых «отметинах» на своём теле. Меня бросило в жар. Я ещё посидел минуту тупо глядя перед собой и приходя в нормальное состояние…
— Паш, вообще-то, знаешь, по правде говоря, сауну люблю не очень… Жарко там, а я плохо переношу жару. Может, поедем куда-нибудь в другое место?
— Куда? — озадаченно глянул на меня Пашка. — Может, в аквапарк тогда?
Да-а… Аквапарка мне сейчас точно не хватало… Хрен редьки не слаще!
— Да нет. Если честно, мокнуть не хочется. Давай просто посидим где-нибудь. Ну или где бильярд есть. Поиграем.
— Давай, как скажешь. Тогда поедем в Ролл Холл на Тульскую. Там много чего есть: и бильярд, и посидеть, и на роликах можно покататься. Был там? — Пашка опять глянул на меня, лыбясь.
— Не был. Ролики — это классно. Уже хочу. Поехали! — я хохотнул и довольно поёрзал в кресле, уже предвкушая удовольствие. Настроение, слегка притушенное неприятными воспоминаниями, опять подскочило. Я то и дело поглядывал на довольную Пашкину мордаху, не переставая улыбаться. Весь мир казался одним большим праздником.
Пашка снова глянул на меня:
— А ведь ты мне так и не сказал…
— Не сказал что? Спрашивай, чё хочешь. Я — твоя энциклопедия! — весело хохотнул я, сев к Пашке вполоборота.
— Помнишь, я спрашивал: с кем ещё встречался кроме Ксюхи?
Меня сначала окатило ледяным душем, а потом облило кипятком. Мысли лихорадочно запрыгали, вбивая в панику. Мозг отказывался работать в нужном направлении, упрямо подсовывая картинку зелёного шатра и воспроизведение Пашкиных слов: «Вкус помню…»
Я был в ахуе и подавленно молчал. Пашка выжидающе глянул на меня, но ничего не сказал — ждал.
— Паш… Может, у тебя как-то случайно с кем-нибудь было? Я ничего такого не помню. Ты и с Ксюхой, в общем-то, не так давно дружить начал. Может, было с кем, только ты ведь не любитель был о своих похождениях рассказывать… даже мне. Я про тебя ничего такого не знаю.
— Странно… Ты ничего не путаешь? Ксюша мне говорила, что мы с ней вместе уже давно. Рассказывала много чего.
Тут он круто повернул руль, уводя в сторону машину от опеля, пытавшегося нас подрезать.
— Сука! Тебе чё, повылазило, козёл? Куда, нахуй, прёшь, мудачина? — и, выправив руль, повернулся ко мне: — Вот же, блять! Сам не нарушаешь, так какой-нибудь дебил норовит в тебя въехать. Убил бы барана!
«Спасибо тебе, мужик!» — мысленно поблагодарил я ушлого водилу, чуть не столкнувшегося с нами на скорости.
Пашка сосредоточился на дороге, и я выдохнул. Больше мы эту опасную для меня тему не возобновляли. И тут же задумался, с нарастающим возмущением вспомнив Пашкино последнее замечание:
«Ксюша мне говорила, что мы с ней…»
«Вот сучка! И что она ему, интересно, плела про их «давнюю дружбу»? Получается, меня тут и рядом не стояло? Любовь у них, сука, была невъебенная! Первая, бля!..»
— Тём, ты чего набычился? Из-за того хмыря, что ли? Брось, я таких «водил» затылком чую. Я его ещё раньше в боковое заприметил, поэтому быстро среагировал. Нормально всё, не парься! Щас уже, скоро доедем! — не отрывая глаз от дороги, успокаивал меня Пашка.
— Да не… Просто немного очканул от неожиданности. Из-за дождя и так видимость нулевая, а тут ещё этот гонщик, бля! Куда, нахуй, лезут? Права на рынке покупают? — я усмехнулся и похлопал Пашку по коленке. — Не беспокойся, я уже в порядке. Так, бзданул немного за тебя, — ответил я как можно беспечней.
Но раздражение не проходило. Настроение улетучилось, как будто его и не было. Ксюху хотелось убить, расчленить и растереть в пыль. Для меня она была серьёзным препятствием на пути к Пашкиному сердцу, к возобновлению наших отношений. Я ещё не знал, что буду с этим делать. Чувствовал своё бессилие что-то изменить. По крайней мере пока. Только вот сколько продлится это «пока», я не представлял.
«Ладно, не будем «гнать коней». Успокойся, бля, и не при буром! Ты ему ещё даже другом не стал. У тебя самого рыло в пуху, да ещё в каком! Разберись сначала со своими баранами, а потом уже про Ксюху будешь думать, еблан-торопыга!»
Ролл Холл оказался отличным местом для отдыха. Чего тут только не было: боулинг, бильярд, лазертаг, игровые автоматы, роллердром, не говоря уже о магазинчиках со всякой всячиной и очагов общественного питания от ресторанов и кафе с серией «Люкс» до Макдональдсов и забегаловок с фастфудами для быстрого и недорогого перекуса.
Мы начали с небольшого уютного кафе, так как оказалось, что оба после лекций не успели пообедать. Чтобы опять не заморачиваться, кто будет платить, я предложил демократичный способ: для начала скинулись по пятёрке в общий котёл. Казначеем назначили Пашку. Я про себя хмыкнул и чуть не прыснул вслух, вспомнив его рюкзак, доверху набитый мятыми пятитысячными купюрами. Чего он с ними тогда делал, для меня так и осталось загадкой. В тот раз на мой резонный вопрос Пашка только зло зыркнул и ничего не ответил. Да-а… Как будто было в другой жизни…
Время проскочило незаметно. Мы отлично покатались на роликах, поиграли в боулинге, часа на два зависли в бильярдной и опомнились, только услышав характерное урчание пустых желудков. Деньги, кстати, тоже закончились. Мы выбрали другое кафе, где народа было поменьше.
Расположившись за столиком возле панорамного окна с видом огней вечернего города, начали изучать меню. Через некоторое время Пашка спросил:
— Чего будешь заказывать?
— А ты что выбрал? Мне всё равно, могу то же, что и ты.
— Давай тогда по солянке. Ты как, любишь первое?
— Отлично! Давно, кстати, не ел.
— Во-во! Мне даже иногда кажется, что я её и раньше любил.
Я внимательно посмотрел на Пашку, но промолчал. Может, он не только про солянку помнит? Интересно, хоть какие-то картинки из прошлого всплывают в его голове или нет?
— А на десерт что возьмём?
— Паш, я всеядный. Правда! Заказывай, что хочешь — себе и мне. Я согласен заранее.
— Окей!
К нам подошла официантка — женщина хорошо за сорок с усталой приклеенной улыбкой:
— Добрый вечер! Что будете заказывать?
— Здравствуйте! Нам две солянки, на десерт клубнику со сливками, вот этот тортик и по лимонному фрешу и… кофе, — он посмотрел на меня. — Тём, тебе какой?
— Мне чёрный с сахаром.
— Значит один чёрный, один со сливками. И тоже с сахаром.
— Молодые люди, у вас большой заказ… Давайте сразу рассчитаемся.
Пашка посмотрел на меня и пошёл пятнами. Я быстро достал карту и протянул её официантке.
— Паш, всё нормально. Ничего страшного. Я заплачу.
— Послушайте, уважаемая, мы, по-вашему, похожи на босяков или, я не знаю, проходимцев? Вы что себе позволяете? — и ко мне. — Убери, я сам расплачусь, — и к несчастной, раскрасневшейся тётке: — Пригласите администратора! И поторопитесь — мы ждём!
Несчастная женщина извинилась, кивнула и удалилась быстрой походкой в сторону кухни.
— Паш, зачем так всё усложнять? Тут ведь всякий народ ходит. Видать, были уже случаи, что уходили, не рассчитавшись. А платить-то ей! Знаешь, какая у них зарплата? Копейки. А работа, сам видишь — собачья.
Пашка пыхтел, глядя на меня, и готов был продолжить свой взрывоопасный монолог.
Я остановил его жестом.
— Паш, дыши, ну? Вдох-выдох… вдох-выдох! Успокойся. Она не хотела нас обидеть. Просто ты не привык. Ты же у своего Марио только бываешь. А там, во-первых, другой уровень, а во-вторых — ты там свой. Согласен?
— Никогда бы не подумал, что меня можно принять за чмошника, который пожрёт и слиняет. Если бы не ты, я б их тут всех урыл. Даже жрать расхотелось. Слушай, может, пойдём отсюда? Смотреть на всё не могу.
— Можно и пойти, но заказ мы уже сделали, а ещё ты администратора вызвал… забыл?
— Да мне похер. Щас позвоню Марио, он тут быстро всех на уши поставит. Харчевня, бля!
— Слушай, кончай залупаться! Обычная кафешка. Чё ты хочешь? Тут за день миллион таких, как мы, проходит. Уследишь за всеми? Паш, пожалуйста, просто забудь. И давай спокойно поедим. Она не хотела тебя обидеть. Просто здесь не самый высокий уровень, согласен?
— Ладно. Уговорил. Не хочу портить тебе настроение. Так хорошо день провели, и на тебе! «Утром деньги — вечером стулья!» Блять, ноги моей больше в забегаловках не будет!
Я смотрел на Пашку и не узнавал. Паша — барин! От прошлого Пашки ничего не осталось. Это был другой, избалованный богатой, обеспеченной жизнью мажорик. Откуда столько гонора, столько высокомерия у ключевского босяка Пашки Снегова, который мог с утра надеть мятую футболку шиворот-навыворот, да так и проходить, особо не заморачиваясь, весь день, не обращая на такую мелочь никакого внимания.
Сейчас передо мной сидел пышущий праведным гневом оскорблённого самолюбия «dandy лондонский» в эксклюзивном прикиде: кашемировом белом пуловере с выглядывающим воротничком рубашки от JOOP, васильковых трендовых джинсах и с Rolex, неброско поблёскивающим платиновым браслетом из-под тёмно-синей манжеты.
К нам подошёл администратор — тёмноволосый мужчина средних лет в твидовом костюме с усиками а-ля Людовик XIV. В руках он держал DOCG Кьянти в фирменной упаковке.
— Добрый вечер! — обратился он ко мне. — Здравствуйте, господин Снегов! Я прошу прощения за бестактное поведение нашей работницы. Она у нас работает недавно и ещё не научилась отличать приличных людей от прочих посетителей. Она уже уволена! Ещё раз прошу прощения за допущенную оплошность. Давайте забудем это маленькое недоразумение. В качестве компенсации — ужин от нашего заведения и вот эту бутылку итальянского вина в подарок со всем уважением.
Похоже, это был не администратор, а сам хозяин.
«Да-а! Паша-то наш, оказывается, ба-альшой человек в свете! Кто бы мог подумать! Вон, чуть носом до Пашкиных вихров не достаёт… шапито, блин!»
— И передавайте от меня привет господину Марио. Мы с ним старые добрые приятели. Надо же, в моём кафе и такой конфуз. Пожалуйста, не рассказывайте Марио об инциденте. Он же убьёт меня своими насмешками. Сейчас я распоряжусь — потороплю ваш заказ.
— Благодарю вас! Ничего не нужно. Мы уходим, — с достаточной долей надменности ответил Пашка, мельком взглянув на меня. Я молча наблюдал эту отвратительную сцену.
— Но… господин Снегов… Прошу понять, это просто досадное недоразумение. Уверяю вас, персонал будет проинструктирован самым строжайшим образом. Мне очень жаль, поверьте!
Я больше не мог выносить этот фарс и вмешался:
— Хорошо. Несите заказ, — и посмотрел на Пашку. — Я думаю, мы всё же примем извинения и останемся поужинать, — и к мужику: — Спасибо. Оставьте вино, и ждём солянку.
Мужик ещё извиняюще поулыбался, улыбчиво поизвинялся и слинял. Следом пришли два официанта с подносами и поставили перед нами одуряюще пахнущую солянку. Кроме этого блюдо с заливным, по греческому салату, сметану, какой-то соус с зеленью, паштетики розочками и горку поджаристых румяных тостов — комплимент от заведения.
Мы посмотрели друг на друга, и Пашка победоносно хмыкнул:
— Один-ноль в нашу пользу!
— Ну и нахрена ты весь этот цирк устроил? Тётку из-за тебя уволили. Чё, просто так пожрать нельзя было?
— Тём, я не быдло. И прощать такого никому не намерен. И мне начхать, что это забегаловка. У него, кстати, одни забегаловки в городе, у Иванова этого. Я его сразу узнал. Знал бы, что это его харчевня, ни за что сюда не сунулся. Приятель, бля, Марио! Он год назад у Марио су-шефом работал. И с треском вылетел, когда его команда на званый ужин вместо форели на гриле подала горбушу. Был охуительный скандал. Марио чуть удар не хватил, когда один из гостей, мужик из администрации президента и приятель Марио, позвонил ему на следующий день и смеясь рассказал об этом, как об анекдоте. Отец его потом валерьяновкой с коньяком отпаивал.
Мы посмеялись, и я всё-таки настоял, чтобы Пашка ещё раз вызвал этого Иванова и попросил, чтобы официантку не увольняли. Я знаю, как трудно в Москве найти работу, когда тебе уже за сорок. Возрастной ценз ставит большой крест на таких гражданах. Если ещё и без высшего, то очень трудно куда-то устроиться. Сейчас даже дворниками русских не берут. Зачем, когда есть Равшаны за полцены. Москва не для всех мама родная, кому-то она — увы! — злая мачеха.
Домой я вернулся в одиннадцатом часу. Глеба ещё не было. Повезло! И ещё я сильно вымотался. И ещё завтра у меня зачёт по Основам теории градостроительства. Надо было «полистать» кое-что в инете, но сил не было.
И ещё хотелось «переварить» впечатления от такой неоднозначной встречи с Пашкой. И от самого Пашки, которого я каждый раз для себя открывал по-новому.
Единственное, что было для меня однозначно и бесспорно — я буду за него бороться. Меня не волновали его новые закидоны и хуевыверты в характере. Всё это были отпечатки его новой жизни. В душе, я это знал точно, он всё тот же, прежний — мой заморыш, мой язвительный дрыщ и задохлик, мой любимый суслан. Никому не отдам! Нахуй всех ксюх! Он мой!
А с Глебом я решу. Просто нужно ещё чуть-чуть времени.
Глеб, сидел на кровати в позе султана перед раскрытым ноутом и чистил яблоки, а я собирался на встречу с Пашкой. Прошло уже несколько дней после нашего случайного столкновения на Арбате, и вот сегодня он позвонил.
Договорились в шесть в Krispy Kreme. Это кофейня. Я там был пару раз, и мне понравилось: пончики вкусные, и атмосфера уютная, поговорить никто не помешает. Про пончики подумал сразу, помня про то, какой Пашка сладкоежка. Поэтому сам предложил встретиться именно там.
— Куда на этот раз? — спросил Глеб, дочищая третье яблоко.
— Тебе яблок не много будет?
— Я, вообще-то, на двоих рассчитывал, или ты торопишься?
— Не тороплюсь, просто не хочу, спросить надо было. Теперь за двоих упирайся.
— Так куда?
— Просто прогуляюсь.
— Надень нормальную куртку и шарф. В кожанке замёрзнешь.
— Не замёрзну, ещё не холодно.
— Это днём не холодно.
— Глеб, не нуди. Ешь, вон, лучше свои яблоки.
Я нервничал, а Глеб не давал настроиться, доставая глупыми советами и расспросами.
— Ох, ты ж! Lacoste! Круто! Никак на свидание собрался, Тимыч?
— Слушай, отвянь! Какое свидание? Я всегда собираюсь одинаково.
— Ну-ну! Счастливо помёрзнуть!
Я промолчал. Разговор не вызывал ничего, кроме раздражения. Чувствовал себя мудачно, и к тому же боялся показать Глебу своё волнение из-за предстоящей встречи с Пашкой.
«Нахрена было брызгаться парфюмом? Придурок. Совсем мозги отшибло на радостях. Не хватало, чтобы Глеб что-то заподозрил».
— Ты надолго?
— Пройдусь немного. Ладно, я пошёл. Не скучай, — я уже обулся и открыл дверь, чтобы выйти.
— А поцеловать? — не унимался Глеб.
— Перебьёшься! Уже обулся.
«Боже, до чего я дожил? Прямо сцена из мелодрамы «Похождения неверного мужа». Фух! Вся спина мокрая… и руки дрожат».
Кофейня находилась от нас через несколько кварталов. Можно было доехать на маршрутке, но я рванул напрямик. Не шёл — летел, не чувствуя ног. Добрался за пятнадцать минут. Сердцебиение зашкаливало, в душе — праздник и волнение: сейчас увижу Пашку! Что будет, как — не думал. Главное, что увижу, а там будет видно. Для себя решил, что должен сделать или сказать что-то такое, чтобы закрепить наши, пока ещё никакие, отношения.
«Ведь он же рад был меня видеть! Значит, не всё потеряно. Мы можем общаться и дальше, если я не лоханусь и как-нибудь всё не испорчу. Нет! Я очень постараюсь, не могу его снова потерять. Пусть будем общаться как приятели, мне и этого хватит. Только бы видеть его, хоть изредка, тогда смогу снова жить! Господи! Помоги мне! Не дай всё испортить!»
Пашка в суперском прикиде голливудской звезды — чёрный низ, чёрный кожаный верх с объёмным, обмотанным несколько раз вокруг шеи и свисающим до бёдер платиново-белом полосатом шарфе стоял недалеко от входа и осматривался по сторонам, видимо, не зная, с какой стороны меня ждать. Увидел, как я перебегаю дорогу, и, заулыбавшись, махнул рукой.
— Нарушаем, гражданин? Переходим дорогу в неположенном месте? — схохмил в обычной своей манере, на миг став Пашкой, каким я его знал.
— Привет. Давно стоишь?
— Нет, только подъехал. У меня машина тут недалеко, через два дома. Еле нашёл, куда поставить.
— Понятно. Ну что, пошли?
Мы зашли внутрь и остановились, высматривая свободный столик. Но, похоже, сегодня был не наш день: все столики были заняты. Оно и понятно, вечер был не из тёплых.
К нам подошла девушка-администратор и предложила подождать минут пятнадцать-двадцать. Один из столиков вскоре должен освободиться.
— Тимур, идём. У меня есть предложение получше, — повернулся ко мне Пашка. — Ты не против ресторана?
Я был не против, и мы вышли.
— Пойдёшь со мной к машине или тут подождёшь?
— Паш, кончай со мной разговаривать, как с кисейной барышней. Идём, конечно!
Пашка хмыкнул, несильно толкнув меня кулаком в плечо:
— Ладно, это я так… мало ли.
Да, не хилая у моего друга была машинка — ауди стального цвета и, кажется, последней модели. Я в авто не очень, но кое в чём всё же разбираюсь и крутой рестайлинг от обычной модели отличить могу. Такая техника стоила не меньше полутора миллионов, если не больше.
— Садись, покажу тебе одно место.
— Давай, показывай. Далеко отсюда?
— Ну, если не попадём в пробку, минут за двадцать доедем. Это на Котельнической набережной, там у Марио свой ресторанчик. Он у нас ресторатор, знаешь ли.
— Паш, может, где-нибудь на нейтральной территории посидим?
— Да не парься! Сейчас везде всё забито, скорей всего. А там без проблем: хочешь — в общем зале, хочешь — отдельно.
— Хорошо, только давай без твоего этого: «Я угощаю!» Если что, то сегодня угощаю я, не против?
Пашка глянул на меня мельком — мы уже выезжали на трассу — и улыбнулся:
— Ну, вообще-то, это не самый дешёвый ресторан. Не хочу тебя грабить. Доедем — определимся на месте. Не заморачивайся!
В небольшую пробку мы всё же попали, но через полчаса уже подъезжали к ресторану.
Я сразу про себя отметил, что парковаться было негде — всё забито автомобилями на добрые полсотни метров с одной и с другой стороны. Но Пашка проехал дальше, повернул во двор и остановился у служебного входа.
По всему было видно, что его тут знали, на меня же поглядывали с интересом. Я чувствовал себя не в своей тарелке и уже жалел, что согласился, но делать было нечего. Мы прошли через длинный коридор в зал. Пашка обернулся:
— Здесь останемся или пойдём посидим отдельно? Ты как?
— Пошли отдельно. Здесь слишком шумно, не поговоришь, да и толпу не очень люблю.
— Окей! Идём.
Мы повернули направо и зашли в ещё один зал поменьше. Здесь был бар и несколько столиков с полукруглыми диванчиками. Все места были заняты. Пашка поздоровался с барменом и потянул меня дальше. Наконец пройдя ещё один полуосвещённый коридор, мы зашли в небольшую комнату, дверь которой он открыл своим ключом.
— Это для своих. Ну, то есть для нашей семьи. Иногда Марио деловые ужины ещё здесь устраивает с партнёрами. Проходи, располагайся.
Он нажал кнопку вызова в стене. Я осмотрелся. Было очень уютно и стильно: стены, диванчики с подушками, портьеры — всё в кремовых тонах. Лишь пол с потолком и свисающие квадратные светильники были чёрными. Верхний свет отключён. Комната освещалась с трёх сторон настенными бра.
В дверь постучали. Вошёл парень в атласном пиджаке цвета «электрик» на голое тело и с приспущенным галстуком того же цвета. Пашка быстро сделал ему заказ, предварительно спросив у меня, не хочу ли я выбрать сам. Я не хотел. Мне было всё равно, но всё же интересно, что закажет Пашка. Он очень изменился, и я, наблюдая за ним, находил всё новые и новые перемены. Раньше ни о каких ресторанах, автомобилях, дорогих шмотках и прочих атрибутах обеспеченной жизни он даже не думал. Сейчас же справлялся со всем этим так, как будто таким был всегда, как будто родился и жил в этом мире.
С одной стороны я, конечно, был рад за него, но с другой мне было как-то странно всё это: будто он — вовсе не он, а другой человек в Пашкином обличье, либо, если это всё-таки Пашка, он играет чужую, отрепетированную заранее роль. И как только спектакль закончится, опять станет обычным Пашкой, каким был всегда.
— Ну, как тебе здесь? Нравится?
— Да, классно! Твой… эмм… Марио, по всему видать, отличный ресторатор. Интерьер, как в глянцевом журнале. Я в таком крутом месте впервые, да и, если честно, небольшой любитель ходить по ресторанам. Так… в клуб иногда ходим с друзьями, да и тоже давно уже не был.
— В клуб? А я, знаешь, ни разу не был в клубе. Мои-то не любители шумных сборищ, а мне больше не с кем. Таких знакомых, которые по клубам ходят, у меня нет, — он усмехнулся. — Ты первый. Сводишь как-нибудь?
Тут вошёл официант, вкатывая тележку с нашим заказом, и мы замолчали.
Перед нами поставили салаты из рукколы и с морепродуктами. Всё приготовлено по итальянским рецептам. Ну, это понятно: ресторан-то итальянский. Шампанское в ведёрке со льдом, фруктовая горка, оливки, большая сырная тарелка из различных видов сыра с плесенью, сыра с орешками, красным перцем, ещё чем-то.
Если Пашка хотел меня удивить, то ему это удалось. Правда, удивление было не слишком приятным: я собирался пообщаться с ним в более непринуждённой обстановке. Вся эта помпезность меня слегка обескуражила и сломала весь прежний настрой. Слишком всё походило на какой-то торжественный официальный приём, а не на обычную встречу давних приятелей.
И ещё меня напрягало то, что встреча происходит не на нейтральной, а на Пашкиной «территории». Меня это сильно выбивало из привычного состояния. Я и без того еле держал себя в руках, подавляя накатывающий волнами жар от близкого Пашкиного присутствия. Никак не мог привыкнуть к тому, что он снова рядом: я могу на него смотреть, говорить с ним. Для меня это уже само по себе было чудом.
Но вот остальное — вся эта ненужная, лишняя хрень — никак не давало расслабиться. В общем, чувствовал себя полным придурком, неспособным связать пару слов.
Я внутренне себя одёрнул и попытался придать роже непринуждённый вид. Пашка не виноват: он хотел как лучше. И потом, для него теперь это его обычная жизнь, привычная обстановка — его среда обитания.
Когда все блюда на столе наконец были расставлены, и экстравагантный официант удалился, Пашка взял бутылку шампанского и умело наполнил узкие бокалы искрящейся, пенящейся жидкостью.
— Тимур! Хоть ты, как я заметил, не очень доволен тем, что я тебя сюда затащил, — он беглым взглядом окинул комнату и с мягкой улыбкой посмотрел на меня, — но пусть сегодняшний ужин будет тебе оплатой моего долга.
Я хотел возразить, но он остановил меня жестом:
— Не возражай, дай договорить. Я тебе и правда задолжал. Ведь ко мне в больницу, на самом деле, приходил один ты, да ещё Ксюха. Похоже, у меня и правда, кроме тебя, друзей больше не было. Я поступил с тобой не очень хорошо, прямо скажу: говно поступил. Но оправдываться не буду, думаю, ты и сам всё понимаешь. Я тогда никого не узнавал, а это, знаешь ли, не слишком приятное чувство — оказаться среди незнакомых людей и не понимать, кто ты. Это, знаешь ли, пиздец как хреново. Но сейчас я уже в полном порядке, адаптировался, так сказать.
Он опустил голову и усмехнулся чему-то своему. Я молча ждал. Пашка перестал улыбаться и опять взглянул на меня:
— Знаешь что? Давай выпьем за ту нашу дружбу, которая была. Выпьем, и теперь я готов тебя выслушать. Теперь хочу знать всё: про себя, каким был, про тебя и про нас с тобой.
«Про нас с тобой… Не могу я тебе, Паша, рассказать про нас с тобой, ты этого не примешь. И, скорей всего, опять мне не поверишь. А я не самоубийца!»
Он протянул свой бокал, мы чокнулись. Шампанское, как я понимаю, было не из дешёвых, но вкуса я не почувствовал. Внутри меня всё клокотало и ходило ходуном от волнения и накрывших меня эмоций. Сделать пару глотков было очень кстати. Это хоть как-то дало возможность погасить мой внутренний пожар и перевести дух. Пашка, похоже, заметил моё состояние и не стал торопить: спокойно принялся за салат.
Мы поглощали итальянские изыски, изредка сталкиваясь взглядами и бросая друг другу мимолётные улыбки. Пашка ещё раз долил шампанского и поднял бокал.
— Ну, выпьем за встречу? И за знакомство! — он хмыкнул. — Я ведь тебя толком-то и не знаю, да и ты говорил, что я изменился. Так что давай по новой знакомиться!
Он широко улыбнулся и протянул ко мне руку с бокалом. Я взял свой и мы чокнулись.
— Тимур! Будем знакомы. Вообще-то, ты меня Тимуром никогда не называл, — я тоже улыбнулся.
— Да? А как?
— Тёма.
— Ка-ак? Тёма? Ха! Почему — Тёма?
Мы отхлебнули из бокалов.
— Если ты Тимур, значит Тима, а не Тёма?
— Ну, вообще-то, да. Но меня с детства так все зовут. Я уже привык. Здесь, правда, так уже никто не называет, только в Ключе.
— Интересно. Почему — Тёма?
— Могу рассказать, но только под большим секретом, — со смешком сказал я, шутливо-заговорщески глянув на Пашку.
Пашка оживился, подался ко мне, сделав умильную рожу, от которой я чуть не задохнулся. Как будто чья-то невидимая рука сдёрнула с его лица театральную маску, и вот он — мой Пашка с его обезьяньей мимикой, меняющейся каждую секунду, следуя скачущим в его черепушке мыслям. Он даже от нетерпения встряхнул головой, от чего белые вихры взметнулись и на миг упали на лицо неровными прядями, которые он тот час же нетерпеливо убрал растопыренной пятернёй.
— Давай, рассказывай! Я — могила! — хохотнул он, сверкнув глазами из-под пушистых белёсых ресниц.
Я опять перевёл дыхание, проглотив рванувшийся наружу скулёж, и с трудом подавил жгучее желание погладить его по раскрасневшейся щеке.
— Ну, в общем… Это всё из детства. Мама рассказывала, когда мне было три года, ну, или около того, она прочитала мне историю про одного утёнка.
— А! Знаю — знаменитый утёнок Тим! — хмыкнул Пашка, ёрзая и подпрыгивая на диване.
— Ага. Он. И вот она мне и говорит, что я тоже Тим, как этот утёнок.
Пашка вдруг громко прыснул, откинулся на диван и захохотал, хлопая рукой по сиденью:
— У-утёнок! Ах-ха-ха-ха! Так ты у-утёнок!
— Ага!
Я тоже заржал во всё горло, глядя на Пашку. Смеялся от счастья, которое в себе уже не мог удержать. Оно выплеснулось и вмиг затопило всю комнату. Я давно забыл это ощущение свободы и беззаботности, я давно так не смеялся. Я уже давно разучился безотчётно радоваться непонятно чему — просто так! — и веселиться из-за разных глупостей.
— Ой! Щас сдохну! — Пашка вытирал набежавшие слёзы и всхлипывал, успокаиваясь. — Чё дальше-то, давай, дорассказывай!
Я тоже вытер мокрые то ли от смеха, то ли ещё от чего, глаза и, посмотрев на Пашку, продолжил со смешком:
— В общем, мне это капец как не понравилось, что я, как утёнок, тоже Тим.
Пашка опять гыкнул и тут же прикрыл рот ладошкой, махнув мне другой рукой, типа:
«Говори дальше, я молчу!» — а у самого в глазах прыгали озорные бесенята.
— Ну, чё рассказывать? Вот я и сказал, что не хочу быть Тимом, стал сам себя звать Тёмой. Так и пошло с тех пор — Тёма. Мама говорила, что на «Тима» я даже не откликался, ждал, пока Тёмой не назовут. Потом все привыкли, и никто уже не удивлялся.
— Всё! Я тебя буду звать Тёмой. Можно?
— Зови, ты всегда меня так звал.
— А ты как меня называл? Только Паша или ещё как-нибудь? Может, у меня кликуха какая была? Рассказывай давай, мне всё интересно!
— Ну… я ещё иногда, не при всех, конечно, называл тебя… сусликом.
— Как-как? Аа-аааахха-ха! Сс-сусел, блин!
Он ничком повалился на диван и закрыл лицо руками, трясясь от безудержного смеха:
— Бля-я, сс-суслик! Хх-хаааа-аааа!
А я… я тоже смеялся и плакал. И ничего не мог поделать. Слёзы бежали, я их вытирал, смеялся, а они продолжали бежать, растапливая лёд, так долго сковывавший моё сердце.
До горячего мы так и не добрались. Вошедшему официанту Пашка, не переставая смеяться, махнул рукой, что ничего не надо. Мы ещё посидели, успокаиваясь, ещё выпили шампанского, закусывая ломтиками сыра, и, вызвав такси, поехали гулять на набережную Москва-реки.
Домой я вернулся после полуночи.
Второй час ночи… Сна ни в одном глазу. Рядом, на своей половине, повернувшись ко мне спиной, спит мирно посапывая Глеб. Мы давно уже избавились от своих полутораспалок, купив одну большую кровать, занявшую добрую половину комнаты. В то время это казалось правильным, и так было удобно. Не думал, что оно, это время, так быстро закончится.
Я думал о Пашке…
В который раз прокручивал нашу с ним встречу: что говорил, как смотрел, как улыбался. Каждый его жест, каждое сказанное слово оглядывал, смаковал, впитывал, воспроизводил раз от разу, как величайшее сокровище, редкую, подаренную мне драгоценность. Вспомнил все его слова, с каким выражением лица он их говорил… знал уже их наизусть — от начала до конца. И опять мысленно прокручивал, опять возвращался и в который раз напрягал память: вдруг ещё что-то упустил, вдруг не всё запомнил, вдруг не почувствовал, не уловил другого, тайного смысла в какой-нибудь Пашкиной фразе.
«Как он сказал? «Вкус не тот…» Боже правый, он помнит мои губы! С ума можно сойти от этого! Я чуть и не сошёл, когда услышал. Паша… Господи! Как же я хочу его, всего его — без остатка. Чтобы улыбался только мне, смотрел только на меня, думал только обо мне! Забрать, посадить под замок и никому не отдавать. Только мой! Господи, сделай так, чтобы он принадлежал только мне! Чтобы он снова полюбил меня. Я же больше не выдержу, Господи! У меня нет больше сил ждать! Верни мне его, верни, умоляю! Я думал, что живу… А я не жил! Я только сегодня понял, что не жил! Когда его увидел, тогда и понял. Моя жизнь — рядом с ним, без него я не жил… А сейчас и вовсе не смогу… Просто сдохну. Мне же без него ничего не надо. Я так любил свою, хоть и съёмную, квартирку. Ремонт даже сделал… Любил… раньше. А теперь она мне кажется моей тюрьмой. Душно здесь… душит всё. Кровать эта… Весь мир — тюрьма без него!»
Я, тяжело вздохнув, повернулся на спину, подложив руку под голову. Невольно покосился на тёмный силуэт Глеба.
«Глеб… Как же быть с ним? Как ему сказать? Спит себе безмятежно рядом — ещё ничего не подозревает, беззащитный перед моим предательством. Он ещё не знает, что того человека, который жил рядом — уже нет! Его не существует. Возле него лежит другой — чужой, безжалостный, который приносит всем, кто его любит, одно несчастье.
Постой… А ведь так оно и есть на самом деле! Я сам — одно ходячее несчастье! Никого не смог сделать счастливым — ни Лену, ни Пашку. И Глеба я тоже собираюсь предать и сделать несчастным!»
С силой потёр лицо руками и опять повернулся на бок, глядя на лунную дорожку, идущую из проёма кухни. Сердце гулко отдавалось в висках, мысли не давали покоя воспалённому от перенапряжения мозгу.
«Я что, проклят? Выходит, от меня надо бежать, как от чумы? Выходит, что так! Как же всё погано!»
Я лежал рядом с человеком, далеко мне небезразличным, близким ещё утром, и чувствовал себя диверсантом, пробравшимся на чужую территорию, несущим гибель и разрушение. Ещё ничего не случилось, но кнопка уже нажата, маховик запущен, и скоро всё здесь будет разрушено и уничтожено. Ничего не останется, лишь обломки с таким трудом выстроенного и оберегаемого мира, покрытые пеплом и золой. И этот разрушитель — я! Но уже ничего нельзя сделать. Мои демоны сорвали все запоры и выбрались наружу.
«Что ж, как будет — так будет: я пойду до конца. За ним пойду, иначе не выживу. Пусть делает, что хочет, моё место рядом с ним!»
Я подавил вздох и осторожно перевёл дыхание, боясь потревожить спящего Глеба. В горле пересохло, но вставать, чтобы напиться, не стал, опять же из-за Глеба. Тело затекло и горело, но я продолжал лежать, не меняя позу, и продолжал себя мучить вопросами, на которые не находил ответов:
«А Ксюша? Они же встречаются. Целовал… Он её целовал, и только. А я? А я живу с Глебом. И какое же ты имеешь право, скотина, на него? Зачем ты, разрушив свою, полезешь рушить его жизнь? С чего ты решил, что он тебя примет? Он вообще больше не гей! Он стал другим, ты же сам это видел. ОН СТАЛ ДРУГИМ! Куда ты ломишься? Кому, нахер, нужны твои страдания? Он тебя знать не знает! Земляк из Ключа, бля! Земляком тебя назвал, а ты что? Любви тебе, сука, захотелось? Пашу? Нету твоего Паши! Не-ту! Вспомнил вкус? Как вспомнил, так и забудет! Господи! Что мне делать? Я уже без него подыхаю!»
Я зарылся лицом в подушку, чтобы не дай бог не проронить ни звука. А хотелось выть — мучительно, по-звериному. Чтобы выплеснуть боль, разрывающую изнутри.
В памяти опять всплыла Пашкина лыбящаяся мордаха между домовятами:
«Ну как? Который твой — угадай! Вот этот твой! Мой тебе подарок!»
Домовёнок так и остался лежать в сумке, не хотел, чтобы Глеб его видел… трогал. Он мой — от Пашки.
«Сегодня я был счастлив! Видел его, говорил с ним… даже прикоснулся!
Договорились ещё встретиться. Он должен позвонить».
«Только не обольщайся! Ему нужен не ты, а твой ответ: с кем он ещё встречался кроме Ксюши. Ты ведь ему ничего не сказал…» — ехидненько прозвучал внутренний голос.
«Сказал, блин: «Паш, давай не сейчас… кажется, дождь собирается!» — Винни-Пух, мать твою!
Я невесело вздохнул.
«Ну, допустим, встретишься ты с ним. И что ты ему скажешь?
— Паша, это был я! — Ага… шестерёнка от руля! Супер — «я», блять!»
Сразу всплыла картинка из старой мелодрамы советских времён:
— Ты ли, чё ли?
— Я, Надежда, как вас по отчеству?
— Чё делается! Людк! Глянь, чё делается-то! Это ведь она-а!
Я невольно хмыкнул: «Псих!»
Завозился Глеб:
— Тимыч, ты чего не спишь? Может, голова болит? Таблетку дать?
— Да не, Глеб, всё нормально. Счас немного улежусь и усну.
— Да ты уже три часа «улёживаешься»! Сам не спишь и мне не даёшь. Чё случилось-то?
Он сонно вздохнул и, нашарив в потьмах тапки, прошёл на кухню. Послышался звук наливаемой из фильтра воды.
— Водички принести? Будешь?
— Не… Спасибо, не хочу, — как можно спокойней ответил я. — Ложись спи. Я сейчас тоже усну, не беспокойся.
Он подошёл и сел рядом, положив мне через одеяло руку на бедро.
— Мож, массажик, а? Ты вечером чё-то отказался… А я был не против! А, сонц?
Рука скользнула под одеяло, поглаживая и отодвигая резинку трусов.
Я резко смахнул руку и отодвинулся.
— Извини, не в настроении. Ложись иди, завтра вставать рано.
— Бля, Тим, да что с тобой? Ты чё как не родной? Нихера не понял…
— Слушай, я могу просто полежать и подумать? Мне что, в ванную или на кухню уйти? — спросил с раздражением и тут же обозвал себя мысленно козлом.
Я на него ещё и ору! Но в данный момент он меня и правда сильно раздражал. Лез в МОЁ! Какая же я сука! Просто тварина! Но ничего с собой поделать не мог — Глеб зашёл на мою территорию, а она для него была уже закрыта. Только он не виноват: не знал ещё об этом. Знал я. И врал. Мудак!
— Да нет. Лежи… думай. Извини, что помешал. В следующий раз предупреди, как начнёшь думать, я, может, вообще из дома уйду, чтобы не тревожить мыслителя своим присутствием.
Последние слова он произнёс уже ложась под одеяло спиной ко мне.
Я чувствовал свою вину. Надо было срочно его успокоить, но по-прежнему лежал не двигаясь. Всё, что я сейчас сделаю или скажу, будет ложью. Глеб лжи от меня не заслужил, его чувства ко мне были искренними. Он жил рядом со мной, терпел мой лёд и ничего не требовал. Я знаю, если бы ему сказали отдать мне руку или ногу — он бы отдал, не раздумывая. Знал, что у него всё серьёзно, но ответить на его чувства не мог. А вот теперь, получается, вообще в душу плюнул, и это только начало — впереди мучительное объяснение и расставание. И этого не избежать, я уже переступил черту.
С Глебом я так и не поговорил — не представлял вообще разговор утром: голова была чугунная, уснуть так и не удалось. Встал в половине шестого, быстро оделся и сбежал, пока он спал. Недалеко от нас на Мясницкой было неплохое круглосуточное кафе. Пошёл туда. Нужно было всё обдумать, да и жутко хотелось кофе и чего-нибудь съесть. И пересидеть до начала лекций тоже где-то было надо. Похоже, в моей спокойной, размеренной жизни начиналась кошмарная полоса. Не начиналась — уже началась: раздался рингтон мобильного. Звонил Глеб. Я смотрел на светящийся дисплей и не знал, что делать: говорить с ним сейчас был совершенно не готов.
«Какого хрена нужно названивать?»
Я чувствовал себя загнанным в угол: «Блять! Как же всё достало!»
— Алло?
— Чё за дела? Ты где?
— Глеб, давай потом, не могу сейчас говорить.
— Просто объясни в двух словах: что происходит?
— Я перезвоню. Или давай после. Пока.
«Вот кто я после этого? Ладно, надо успокоиться и сделать заказ. И всё обдумать».
Я достал домовёнка и поставил на столе, прислонив к салфетнице. Не удержался и провёл пальцем по пушистым жёлтым вихрам. Осмотрелся. В кафе царил полумрак, едва подсвеченный большими оранжевыми светильниками, свисавшими с высокого потолка, скорей, для декора. Стены в сине-зелёных тонах, красные пластиковые столики, пышные гирлянды каких-то тропических растений в подвешенных кашпо, длинные в потолок узкие окна со стеклами синего цвета — тепло и уютно. И пусто, только в дальнем углу за столиком пили кофе парень с девушкой, видимо, подгулявшие студенты. Ко мне подошла молоденькая официантка с сонной улыбкой:
— Доброе утро! Что-то выбрали?
— Доброе! Яичницу из двух яиц с беконом и зеленью, кофе эспрессо двойной и круассан.
— Вместо круассана возьмите французские булочки с маслом. Только что испекли.
— Хорошо, давайте булочки. Спасибо.
— Заказ будет готов через десять минут. Воду минеральную будете?
— Да, давайте. С лимоном, пожалуйста.
— Минуту.
Я лениво попивал минералку и размышлял о своём предстоящем житье-бытье:
«Та-ак! Что мы имеем? Глеб! Я оставлю его в этой квартире. Ему это не по карману, поэтому проплачу сам до конца учебного года. А если он не захочет? Захочет! Ему всё равно деваться некуда. Может, пока не гнать волну, пожить здесь и найти квартиру? Опять снимать? Деньги на ветер! Лучше однушку в пригороде купить. Надо в инете рынок жилья глянуть. Да. Вот… Реутов… Метро рядом… Ага… По цене… нормально. Может, двушку? Ладно. Посмотрим».
Наконец принесли заказ. Я быстро расправился с яичницей и булочками. Всё было очень вкусно и на время отвлекло от моих наполеоновских планов.
Дошла очередь до кофе.
«Ещё ничего, в принципе, не произошло. Пашка просто случайно меня увидел и окликнул. Его жизни это никак не поменяло, он даже вряд ли вспоминает об этом. Ну, встретил и встретил «земляка». Мало ли их — земляков! Глеб тоже на месте. Пока только злится и ничего не понимает, что мне в голову вступило? А я тут сижу и занимаюсь поисками нового жилья. Может, мне и вправду всё померещилось? Что вообще произошло? «Вкус другой…» Всё!!! Ещё он сказал, что жутко рад меня видеть. Ну и что? Я любому приятелю из Ключа могу так сказать, если здесь встречу случайно. Два года прошло. Два! Он меня выбросил из жизни. Ладно, не по своей вине, так судьба распорядилась с нами. Самое страшное уже позади: я жив и более-менее в порядке. А если он меня опять выбросит? Тогда что?
Нет, чёт я гоню, надо останавливать локомотив. Вернуться и забыть. Глеб — не собака, его я тоже просто так ни с того ни с сего не могу вышвырнуть из своей жизни. Он этого не заслужил. Не могу я поступить с ним как последняя скотина. Пашка для меня — синяя птица. Мечта! Глеб — реальность! Надо возвращаться. Возвращаться и жить дальше, а там… там время покажет».
Я допил кофе, убрал в сумку домовёнка и, расплатившись, вышел на улицу. Город уже давно проснулся и зажил своей обычной будничной жизнью: спешащие на свою работу москвичи; туристы; неспешно прогуливающиеся пенсионеры; лотки с мороженым, пирожками, напитками; вереницы автомобилей; маршрутки… Шум, гам, гудки авто, суета…
До начала лекций оставался ещё час. Я набрал Глеба.
— Глеб?
— Ну?
— Прости. Я чёт перенервничал вчера. Не бери в голову, ладно?
— Рассказать не хочешь? Какая муха це-це тебя укусила?
— Нету уже той мухи. Улетела. Ты поел?
— Чаю попил.
— Ладно, жду тебя в универе. До встречи.
— Чудо ты, бля! Ладно, давай. Увидимся!
Я поправил на плече ремень сумки и зашагал в сторону альма-матер.
От неожиданности укусил Глеба за нижнюю губу. Он дёрнулся и оторвался. Стоял, глядя на меня исподлобья, и дышал так, как будто только что пробежал стометровку. Из прокушенной губы на подбородок пробежала тоненькая струйка крови. Мгновенье — глаза в глаза, и рванули друг друга одновременно, жадно впиваясь рот в рот в сумасшедшем, нервном поцелуе. Всё смешалось: рваное придыхание, хриплые стоны, солоноватый привкус крови горячих, нетерпеливых губ, немыслимый танец сплетённых языков, и руки… руки, судорожными движениями исследующие вжатые друг в друга тела…
Меня охватило мгновенное, парализующее возбуждение, выбившее все трезвые мысли из головы. Мой организм, мой разум требовал продолжения этого безумного, не поддающегося никакой логике дикого, сумасшедшего слияния наших ртов и тел. Внезапно Глеб прервал поцелуй и стал опускаться вниз, прокладывая губами по моему телу влажную дорожку, одновременно скользя по бёдрам за резинку трусов и опуская их ниже плавным движением.
Во рту пересохло и перехватило дыхание. Я судорожно схватился за край подоконника, когда почувствовал, как возбуждённый член обхватили горячие влажные губы… Замер, напрягшись всем телом, впитывая давно забытые ощущения, и почувствовал лёгкие порхания языком по расщелине. Затем несмело облизали головку… ещё… ещё… прошлись по уздечке и погрузили член во влажную, горячую тесноту рта, то убыстряя, то замедляя поступательные движения, посасывая и лаская языком, сжимая и разжимая мягкими губами.
Голову кружило в раскалённом мареве, поглотившем все мысли… Ощущения сконцентрировались внизу, откуда горячей, расплавленной лавой растекалось по всему телу вожделение, вспыхивающими фейерверками взрываясь в голове, отдаваясь звоном в ушах, пощипывая ознобом по спине и плечам. Я больше себя не контролировал — организм плавился и растекался от крышесносного наслаждения, а охваченный животной похотью разум вбивал в виски лишь одну мысль: «Ещё… ещё… сильней… глубже… ааах-хааа…»
С силой обхватил влажными ладонями голову Глеба, вдавливая лицо в пах: «Ещё…так…даааа…»
Глеб, стоял на коленях между моих ног, вбирая набухший член всё глубже, легонько надрачивая рукой у самого основания, то выпуская из горячего плена рта, то погружая назад до самого паха. Он был возбуждён не меньше, чем я. Посасывания, заглатывания становились всё более резкими и яростными. Горячий влажный рот слился воедино с членом, превратив его в непрерывно работающий, раскалённый поршень. Очередной толчок, и член входит особенно глубоко, врываясь в самое горло. Глеб давится, резко отстраняется, кашляя, хрипя и мотая головой.
Я с трудом сглотнул вязкую слюну и несколько раз дрожащими руками провёл по его волосам, успокаивая. Глеб приподнял голову, поймал мой расфокусированный взгляд и, опять обхватив рукой у основания, начал посасывать, несильно прижимая головку языком к нёбу, по-прежнему не отрывая от меня взгляда. А затем, смежив веки, начал языком выписывать немыслимые круги, прихватывая и лаская губами мошонку, осторожно беря в рот и посасывая то одно, то другое яичко.
Я потерялся в пространстве и во времени: возбуждение звенело тонкой натянутой струной, достигая пика. Глеб, ни на секунду не останавливаясь, уже мощными рывками то выпуская, то вбирая, до корня заглатывал мой член… Я непроизвольно всхлипнул, и, чувствуя наступающее приближение оргазма, схватил его за волосы, желая оторвать от себя:
— Глеееб… я сейча-аас…
Но он, не слушая, ещё яростней вжимал разгорячённое лицо в пах, не переставая надрачивать и плотно обхватив губами всасывать в себя моё пульсирующее орудие, всё более ускоряя темп. Мощная струя семени выстрелила в самое горло, в мгновение взорвав в голове тысячу фейерверков. Звенящая тишина… И по телу прокатилась волна облегчения. Я глубоко вдохнул… выдохнул и еле удержался на вмиг ослабевших ногах. Глеб, проглотив вязкую субстанцию, выпустил изо рта подрагивающий, ещё не до конца обмякший член, тяжело привалился лбом к мокрому паху и, притянув меня за бёдра, стоял так минуту, выравнивая ритм сбившегося дыхания. Я держал его за плечи и тоже приходил в себя.
Всё, что мы сотворили, было до жути неправильно, но было нереально охуенно!
Глеб, всё ещё стоя на коленях, посмотрел на меня. Я потянул его вверх и обнял за талию. Мы стояли так минуту, молча глядя друг на друга и с шумом вдыхая и выдыхая раскалённый воздух.
— Что… теперь? — полухриплым шёпотом спросил Глеб.
Я притронулся ладонью к его щеке, проведя большим пальцем по раскрытым губам. Глеб обхватил палец влажными губами и погрузил, посасывая, в глубину рта. Я отнял палец и накрыл дрогнувшие губы коротким поцелуем, чувствуя вяжуще-терпкий привкус собственной спермы.
— Идём… — потянул в комнату и толкнул на кровать.
Он всё ещё был возбуждён и, прерывисто дыша, ждал моих дальнейших действий. Сев рядом, провёл рукой по влажному подрагивающему телу к паху, прижал набухший бугор через ткань боксеров. Глеб, запрокинув голову, напрягся и хрипло втянул в себя воздух. Я снова почувствовал нарастающее возбуждение. Ни смазки, ни презервативов у нас не было, а воспалённый похотью разум требовал продолжения, пуская по телу покалывающие волны тока.
Я быстро стянул с него мешающие боксеры и отбросил их в сторону. Перекинув ногу через бедро Глеба, сел сверху, соединяя в руке стоящие колом члены. Размазав по обеим головкам и стволам выступившие из расщелин капельки смазки, начал слегка сжимая надрачивать, всё ускоряя темп. Второй рукой гладил, лаская, напряжённый живот Глеба и дальше, куда дотягивалась рука. Глеб слегка приподнялся и, перехватив мою руку, стал облизывать и посасывать пальцы, глубоко по одному погружая в рот.
Возбуждение нарастало с неимоверной, ускоряющейся силой, неумолимо накрывая обоих лавиной приближающегося оргазма. Мы ничего не видели вокруг, сфокусировав все мысли и действия на удовлетворении жадной, поглотившей нас целиком животной похоти. Глеб отпустил мою руку, упал на подушку и, выгнувшись струной, надрывно закричав, выстрелил струёй, оросив живот и грудь липкой, обильной слизью. Видимо, его воздержание, как и моё, было настолько длительным, что его пульсирующий в моей руке член продолжал и продолжал выталкивать остатки спермы — ещё и ещё… Я кончил следом, в изнеможении упав на скользкую от наших бурных оргазмов грудь Глеба. В эту ночь мы так и не заснули, продолжая это, внезапоно накрывшее нас, стихийное безумие.
И эта ночь положила начало нашим отношениям — мы с Глебом стали любовниками.
Полгода спустя…
Октябрь… В Москве, на удивление, стоит тёплая, сухая погода. Пасмурно, но тихо и безветренно. Обожаю такую погоду. Не жарко и не холодно. С деревьев ещё не опала листва, и город окутан багряно-охровой дымкой готовящейся к зиме природы. Золотая осень, воспетая не одним поэтом!
Я гуляю по Арбату. С некоторых пор Глеб больше не противится моим одиночным «вылазкам», но всегда по моему возвращению в нашу «берлогу» требует подробный отчёт — где был, что видел. Обычно это происходит вечером за ужином, который мы готовим вместе. Вместе… Это ёмкое слово полгода назад плотно зашло в мою жизнь. Да, теперь мы вместе. Мы, как это называется — пара. Так случилось… И я, наверное, этому даже рад. Мне рядом с Глебом живётся спокойно и комфортно. Он не требует от меня ни изъявления пылкой страсти, ни признаний в любви до гроба, мы не строим планов на будущее. Живём каждый день — здесь и сейчас.
Именно поэтому, наши отношения меня не напрягают, и я за это ему благодарен. Глеб никогда не говорит о своих чувствах, не спрашивает меня, что я к нему чувствую. Мы вообще не затрагиваем эту деликатную тему, и за это я ему тоже благодарен. Если бы было по-другому, то не думаю, что наши новые отношения продлились бы долго. А так — всё более, чем нормально: Глеб — классный парень, преданный друг и умелый любовник. Чего ещё желать?
А любовь? Любовь — это как очень редкий и ценный минерал, который доступен лишь немногим избранным. К тому же со временем он теряет свои ценные качества, превращаясь в простой бесполезный камень. Во всяком случае, немногим удаётся сохранить эти его ценные свойства на долгие годы. У меня был такой, но его отняли, а другой мне не нужен. И потом… оказалось, что можно вполне прожить и без него. Ferrari тоже может себе позволить не каждый, но никто из-за этого не страдает, вполне комфортно катаются на других, менее шикарных авто. Всему и всегда можно найти замену и не чувствовать себя при этом обделённым.
На Арбате сегодня проходит какая-то осенняя ярмарка, типа — «Дары осени» или что-то в этом роде. Множество торговых ларьков, лотков, украшенных охапками веток с жёлто-багряной листвой и гроздьями ягод рябины, калины, боярышника — кто во что горазд. И толпы гуляющего народа возле них: кому-то что-нибудь купить, а кому-то, как мне, просто поглазеть. Продавцы наряжены в разнообразные костюмы в традициях Старой Руси, надетые прямо поверх курток и ветровок. Всё-таки уже не лето, и на улице достаточно прохладно для лёгких сарафанов и косовороток. Тут же ещё не закрытые с лета уличные кафе, отгороженные от основной площади балюстрадами — заходи в любое и наслаждайся американо, капучино, латте с молочной «пушистой» пенкой, а то и чем покрепче — кому что нравится. Шумно, весело — толкотня, музыка, крики зазывал к лоткам с разнообразным товаром: «Только сегодня!.. Только у нас!.. Не проходите!.. Не пропустите!..»
Я тоже решился на покупку. На одном из лотков с сувенирами увидел смешных домовят в платье из рогожки, в маленьких соломенных лапоточках, пшеничными нитяными вихрами, забавной рожицей и веником в руках. На венике «телеграммка» с пожеланием добра и достатка «вашему дому». Домовят на прилавке стояла целая «батарея», и я никак не мог определиться — какого выбрать. При близком рассмотрении они были уже не так хороши: у кого-то улыбка кривовата, у кого-то глаз косит. В общем, довольно средняя кустарная работа, но почему-то без домовёнка уходить не хотелось. Я уже ему и место придумал — в кухне на стене у стола. Наконец потянулся за одним, как сзади кто-то хлопнул меня по плечу…
Я обернулся. Пашка…
— Привет! А я смотрю: знакомая личность вроде. Присмотрелся — точно — ты! Что-то покупаешь?
— Да, так… Ничего особенного. Хотел домовёнка купить, на кухне повесить.
— О! Прикольные! Мне нравятся! Слушай, а давай я тебе его подарю? Хочу сам выбрать себе и тебе. Ты не против?
Я растерянно кивнул, не сводя глаз с родного и, в то же время, незнакомого лица. Пашка не замечая мой ошарашенный вид, продолжал быстро говорить, как будто опасаясь, что я передумаю:
— Ты ведь столько для меня сделал, — он несильно толкнул моё плечо знакомым жестом, — в больницу всё время приходил… и вообще.
Он замолчал и пожал плечами, изучающе глядя на меня.
— А я даже «спасибо» тебе не сказал.
Не дождавшись ответа от окаменевшего «истукана», опять повернулся к прилавку, разглядывая домовят.
— Всё, я выбрал. Смотри, как тебе этот?
И он протянул мне именного того, которого я собирался купить.
— А себе вот этого возьму. Девушка, сколько с меня?
Я стоял парализованный, не в силах вымолвить ни слова — болван болваном, и кивал на каждый Пашкин вопрос. И не отрывал от него глаз, не веря, что это он — Пашка — стоит рядом, оживлённый и улыбающийся. До меня даже сразу не дошло, что он собирается купить мне эту кустарную безделушку, про которую я тут же забыл, только увидев его. Пашка с довольной улыбкой поразглядывал тряпичных кукол и покрутил ими рядом со своей лыбящейся мордахой:
— Ну как? Который твой — угадай!
Видя моё глуповатое выражение лица, хмыкнул и посмотрел на одну из них:
— Вот этот твой! Мой тебе подарок!
Я автоматически взял протянутую поделку.
— Пошли, посидим где-нибудь. Ты как? Не торопишься?
Я кивнул:
— Пошли.
Напротив как раз было кафе. Мы отошли от прилавка, с трудом протиснувшись через толпу зевак, и, зайдя за балюстраду, сели под навесом за свободный столик.
— Чур, плачу я! Возражения не принимаются! — с улыбкой произнёс Пашка и пододвинул ко мне лежавшее на столе меню.
— Выбирай, что будешь!
— Американо.
— Отлично! А я буду латте. Ну, где там кто? А, вот… идут!
Пашка сделал заказ и взглянул на меня. Мы сидели и молча какое-то время разглядывали друг друга.
— А ты не изменился, опять молчишь. Всегда такой молчаливый?
— Да нет… не всегда. Просто не ожидал тебя здесь увидеть. Ты теперь в Москве? Где-то учишься?
Нам принесли заказ, и Пашка, прихлёбывая горячий молочный напиток, стал рассказывать о себе. А я опять молчал и слушал, впитывая каждое слово, и смотрел, стараясь запомнить каждую чёрточку незнакомого мне парня, который всё же был Пашкой — моим когда-то Пашкой. И только я знал и помнил об этом. Только я. Для него я был просто Тимур — знакомый из города Ключ, и не более того. И хотя уже давно это принял, всё-таки эта мысль неприятно кольнула внутри, всколыхнув забытые эмоции — горечи и жгучей тоски.
Пашка, наверное, что-то заметил в моём взгляде, потому-что остановился на полуслове и вопросительно посмотрел на меня:
— Тимур, ты извини, я тут разболтался… А про тебя ничего не спрашиваю. У тебя всё в порядке? Выглядишь как-то не очень весело, что-нибудь случилось?
— Нет-нет, Паш! Тебе показалось. Всё у меня нормально, и я рад, что у тебя тоже всё отлично.
— Да. Знаешь, у отца полгода назад был микроинфаркт. Мы, конечно, сильно попереживали с Марио. Но, слава богу, всё обошлось. Теперь Марио взял его под жёсткий контроль, чтобы не перерабатывал и побольше отдыхал. Он у нас, знаешь ли, страшный трудоголик. Свой бизнес, кроме Москвы ещё филиалы в других местах. Мотается постоянно туда-сюда, вот и «намотал» себе микроинфаркт. Может, теперь немного о себе подумает.
— Ну… я рад, что с твоим отцом теперь всё в порядке. Слава богу, что всё обошлось! А кто такой Марио? Я не совсем понял…
— Марио? Только не удивляйся… Он супруг моего отца, они гейская семья, понимаешь? Так вышло, что мой отец — гей. Они вместе давно, уже лет пятнадцать… ну, где-то так, неважно. Ты ведь ничего не имеешь против меньшинств?
«Отец Пашки — гей? Вот как? А как же тогда?..»
Я подумал, как же тогда мог появиться на свет Пашка?
«Да какая разница, главное, что появился! А ведь Пашка тоже был… — меня опять сильно кольнуло. — Вот именно, что был! Теперь — нет, всё поменялось. Заткнись, забудь и возьми себя в руки, выглядишь полным придурком!»
— Нет, я не гомофоб, если ты это имеешь ввиду. Всё в порядке. У меня есть друзья среди геев. Вместе учимся на одном факультете. Я правда рад, что у тебя всё хорошо, и что учишься в классном вузе, и что не один… Кстати, ты и внешне сильно изменился… мачо!
— Да брось, что за определения? — он хохотнул. — Тоже мне, нашёл мачо! Ты вот на него больше похож. Прям… супермен! Я тебя со спины по твоей выправке и узнал сразу, из толпы сильно выделяешься! — он опять хохотнул. — Но я тоже больше не тот заморыш, каким был раньше. Видел у отца свои фотки — без слёз не взглянешь! И как ты с таким мной дружил, мы же совсем разные? Я бы на того себя и не взглянул даже. Не понимаю тебя! Может, ты мне тогда про нас рассказывал, что бы меня подбодрить?
Он помолчал, хмыкнул каким-то своим мыслям, хлебнул уже остывший латте и добавил:
— Я, знаешь, тебе тогда не слишком поверил… ну, в эту нашу с тобой дружбу. Как-то не сходилось — ты и… я, — он шумно вздохнул и посмотрел на снующих мимо людей. — А сам вот так ничегошеньки и не вспомню. Ладно, проехали… — опять повернулся ко мне. — Тебе, я вижу, не слишком приятно говорить об этом.
Мне неприятно об этом говорить? Да мне хотелось завыть в голос, как смертельно раненому зверю, от этих его слов. Он даже не понимал, как больно мне это слышать. Но Пашка-то ни в чём не виноват, он и не представлял, какую боль причиняют его слова. Просто сидел и болтал, чтобы хоть как-то разговорить не слишком разговорчивого «друга».
— Ну, а ты сам-то как? Расскажи, где живёшь, с кем дружишь? Если не секрет, конечно. Тимур, я ведь правда на самом деле жутко рад тебя видеть! Всё-таки, как-никак — земляки, из одного города! — он весело усмехнулся и тут же стёр улыбку. — Тогда, весной, ты почему-то увидел меня и сразу ушёл. Хотя… я знаю почему, не дурак! Понимаю, что ты был на меня обижен.
Он отпивнул из чашки и снова взглянул на меня. Но я тоже молчал, мне нечего было сказать в своё оправдание.
— Тогда, после больницы, — задумчиво продолжил мой «земляк», — ты извини, но мне правда было влом с тобой общаться. Ты всё время твердил, что мы дружили, а я ничего не помнил и бесился из-за этого. В общем, по-дурацки всё вышло. Не хотел тебя обижать, но обидел. Давай, извини меня за то, и забудем. Окей?
Он через стол протянул руку с аккуратно постриженными (а не обкусанными, как обычно!) ногтями. Я осторожно пожал, ощутив тепло его узкой ладошки. Внутри перевернуло и опрокинуло от ощущений, хотелось подержать подольше, вообще держать и не отпускать, прижать к щеке, трогать губами, вдохнуть до боли родной запах… Но пожал и выпустил.
— Окей! Не парься, всё нормально. Я сам идиот, ты здесь ни при чём, — сказал максимально будничным тоном, хотя голос предательски дрогнул. Но Пашка, похоже, ничего не заметил, опять отвернувшись к проходящей мимо, беззаботно гуляющей публике. Он быстро посмотрел на меня и согласно кивнул.
— Ты, кстати, часто в Ключ ездишь? Я-то не слишком. Так… в августе приезжал на несколько дней. Ксюха обижается. Мы с ней продолжаем встречаться, как и раньше, правда сейчас не видимся почти. Помнишь Ксюху, мы с ней встречались ещё до аварии, ты ведь должен знать? — вопросительно посмотрел он на меня и добавил: — Вы же с ней, кажется, одноклассниками были, она что-то такое говорила.
Я усмехнулся, с усилием скрывая накатившее раздражение от его упоминания про Ксюшу:
— Закидал вопросами! С какого начинать?
— Ну, просто расскажи о себе. Мне всё интересно. Начинай, слушаю и не перебиваю.
Пашка состроил сосредоточенную гримасу. Я невольно усмехнулся. Да-а! Каким бы он ни стал, как бы внешне не изменился, я всё равно вновь угадывал того Пашку, только ему одному принадлежащие черты, только его мимику. Пашку, которого я так любил, и так и не смог разлюбить.
Интересно, эта моя затяжная болезнь под названием «Пашка», она вообще лечится? Вроде уже всё прошло, я успокоился, сумел собрать себя по кусочкам и даже как-то устроил свою личную жизнь. А вот увидел его, и всё вернулось, как будто никуда не исчезало. И как же я теперь буду жить дальше? Смогу ли?
С трудом оторвавшись от своих мыслей, вкратце рассказал о себе, не упоминая, естественно, про отношения с Глебом — это было личное и касалось только меня.
— Понятно. Хотя не слишком-то ты много и рассказал. Странно, что ты один! — он хохотнул. — У ваших девчонок на курсе что, глаз нету, или слишком много претенденток, никак выбрать не можешь?
Я пожал плечами, не зная, что ответить на его «деликатный» вопрос.
— Ладно, извини, кажется, лезу не в своё дело.
Я хмыкнул и отвёл глаза в сторону. На улицу постепенно опускались ранние сумерки, зажигались тусклым светом фонари. Откуда-то подул по-осеннему холодный ветер, бросая клочья листвы пополам с пылью в толпы засуетившихся и спешащих в укрытие гуляющих. Погода портилась на глазах. Начал накрапывать дождь. Торговцы по-быстрому сворачивали свои палатки, пакуя в большие клетчатые «челночные» сумки непроданный товар. Мы молча смотрели на быстро рассасывающийся с площади народ, подгоняемый косыми холодными струями дождя. Я понимал, что надо прощаться, но продолжал сидеть, с панической тревогой ожидая, как приговора:
«Ну, ладно, мне пора. Ещё, может, увидимся!»
Пашка зябко передёргивал плечами (мой вечный мерзляк), время от времени поглядывая на меня сквозь белёсые пушистые ресницы. Я чувствовал, что он напоследок хочет спросить о чём-то, но не решается. Интересно, о чём? Может быть что-то про нас вспомнил?
Наконец он заговорил, автоматически крутя в руках чашку:
— Слушай, Тимур, раз мы раньше дружили, ты ведь всё обо мне должен знать… ну… что было раньше, ведь так?
Он мазнул по мне взглядом, а я невольно усмехнулся: ещё бы мне было не знать «всё» про Пашку.
— Думаю, да. Тебя что-то волнует?
— Да нет. Не то чтобы… Спросить кое-что хотел.
Он замялся, видимо, подбирая слова, потом испытующе посмотрел в упор, наверное, решая, стоит ли меня об этом «кое-чём» спрашивать или нет. Я молча ждал, не торопил.
— Ладно. Слушай… — он приложил палец к губам, а я чуть не задохнулся от этого до боли знакомого жеста, от внезапно нахлынувших чувств, от затопившей меня целиком нежности к моему суслику:
«Господи, дай мне силы выдержать, не выдать себя ничем!..»
— Я вот что хотел спросить… До Ксюхи, ещё раньше… у меня был кто-нибудь? Ну… у меня ещё была девушка?
— П-почему ты спрашиваешь? Вспомнил что-нибудь?
— Да нет. Ничего я не вспомнил, тут другое… Ну, в общем, мы оба парни, думаю можем об этом поговорить. Ничего такого… Понимаешь, мы с Ксюхой пару раз целовались…
Мой Пашка мельком глянул на моё застывшее лицо и растянул губы в смущённой улыбке:
— Так вот, понимаешь, вкус не тот… Даже не знаю, как сказать, может, у меня глюки… Я другой вкус помню… Кто, что — ничего не вспоминается, только ощущение не то… вкус другой.
Я перестал дышать и выпал из реала, а он, склонив голову набок, невесело усмехнулся:
— Я параноик, да?
— Привет! Ты причёску поменяла? Здорово, мне нравится!
— Правда? А я расстроилась, не хотела так коротко, да вот парикмахерша резанула сразу высоко, пришлось остальное ровнять. Я в кресле сидела, чуть не плакала.
Ксюха, довольная моей похвалой, кокетливо встряхнула прядями каштановых волос и тут же быстро поправила, протянув пятернёй вверх ото лба, убирая спавшие на лицо локоны. Ей действительно шла эта новая стрижка. Она была похожа на маленького мальчика-пажа из сказочного королевства со своим детским личиком и слегка испуганно-настороженным взглядом. Только беретки с пером не хватало. Мы давно не общались в скайпе: из-за моего плотного учебного графика времени ни на что не хватало. Ксюха по-прежнему жила в Ключе и училась в медицинском колледже на зуботехника.
В Москву поступать мы уехали вместе, только в разные вузы. Она хотела в медицинский на стоматолога, но не прошла по конкурсу, а я, естественно, поступил, в этом даже не сомневался. Ксюхе пришлось возвращаться назад. Хорошо, что в колледже был недобор, и у неё приняли документы. Через два года она уже закончит обучение и станет молодым специалистом-зуботехником. Я смутно себе представляю, что это такое, и чем они там занимаются, хотя Ксюха не раз пыталась объяснить, но мне как-то не удаётся уловить суть её профессии. Что-то из области изготовления искусственных зубов. Звучит угрожающе… хе-хе. Почему-то сразу в памяти всплывает оскал вампира из ужастиков.
Я же будущий картограф, причём непростой, а космический. Если описать научным языком поле моей деятельности, то выйдет примерно так: специалист в области аэрокосмических съёмок и фотограмметрической обработки их результатов с целью создания топографических и специальных карт Земли и других небесных тел с использованием современных компьютерных и геоинформационных технологий.
В общем, для непосвящённых моя профессия — вынос мозга. Поэтому, если кто спрашивает, на кого учусь, я отвечаю просто — на геодезиста. По мнению многих это скучно и непрестижно. Люди вопросов больше не задают и смотрят на меня с жалостью, видимо, представляя, как я всю жизнь буду бегать в любую погоду по нераспаханной целине и прочей пересечённой местности с нивелиром на громоздкой треноге замёрзший и голодный. Х-хех!
Хотя мне и такая профессия по душе. Любое строительство начинается с работы геодезиста. Это они — цари и боги, пионеры-первопроходцы, делают замеры и прочие крайне необходимые вещи для проектирования строительства зданий, дворцов, дорог, заводов, стадионов… С них всё начинается, и без их «согласия» ничего не начнётся. Хочешь построить гараж — в геодезию! Домик, баньку, огородик — в геодезию! С соседом разделить участки, шоб не получилось, как у Николая Васильевича нашего Гоголя в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»* — туда, милый, — в геодезию!
— Паш, ты чего замолчал?
— Ой, извини, отвлёкся немного. Как у тебя дела? Чем занимаешься кроме учёбы?
— Как обычно — ничем. Жду тебя. Когда вы заканчиваете?
— Ксюш, я до конца июля здесь собираюсь остаться. Не совсем здесь… В общем, у нас летняя практика в Чехове, и мне это очень важно. Так что приеду через две недели домой дня на три, а потом назад.
Видя, как потускнело Ксюхино лицо, добавил:
— Но ты не переживай, я, может, ещё смогу вырваться дней на несколько в августе.
— Паш, я так ждала это лето… Столько планов строила…
— Ксень, ну извини, мне никак не вырваться. У нас Климов — зверь! Без практических материалов по топосъёмке у него на экзаменах делать нечего, да мне и самому это важно. Представляешь, я должен сам выбрать участок, самостоятельно измерить нивелирные ходы…
Я увлёкся и полчаса рассказывал Ксюхе, что буду делать на практике, причём очень подробно, как всегда забывая, что для неё это всё равно, что прослушать лекцию на китайском языке о местах обитания азиатских тушканчиков. Ксюха меня не перебивала, но чем дольше я говорил, тем несчастнее становилось выражение её лица. А потом, на самом интересном месте — я как раз перешёл к составлению и анализу топографических карт — Ксюха исчезла с экрана, отключив связь, чему я очень удивился, споткнувшись на полуслове.
На самом деле, практика у нас была рассчитана на три недели и заканчивалась в середине июля. А потом мы с отцом и Марио собираемся на Сейшелы. Это острова в Индийском океане где-то примерно между Африкой и Мадагаскаром, недалеко от экватора. Я вообще ещё ни разу нигде не был, и для меня само название и расположение звучало, как слетать на Марс. Кстати, у них там в это время зима, правда, температура как у нас в Москве летом.
Я пока никому ещё не говорил про поездку — ни Ксюхе, ни маме. Ксю и так на меня обижена, думаю, не стоит её расстраивать ещё больше. Вернусь — встретимся. Мы с ней не виделись с прошлого лета, только в скайпе да в ватсапе общаемся, и то редко. Она часто говорит, что скучает, а я… Я не знаю. Мне скучать некогда, иногда даже поесть забываю. Отец приезжает, вытаскивает меня с лекций и везёт кормить. Домой возвращаюсь уже вечером. Перекушу по-быстрому тем, что Зина приготовила, и спать. И вот такая круговерть всю неделю.
В выходные меня обычно с утра забирает отец. Они с Марио недавно переехали жить за город в двухэтажный особняк, который строили несколько лет, а я обитаюсь в их пятикомнатной квартире на двенадцатом этаже высотного дома на Академической. Зина — наша домоправительница. Она работает у отца больше десяти лет и сейчас живёт в их доме за городом. Ко мне приезжает три раза в неделю убрать и приготовить еду на два дня. Ну и поругать меня, если я в это время дома, за разбросанные носки и нетронутые контейнеры с едой. Я просто не успеваю съедать всё, что она оставляет, а носки… ну да, бывает, что бросаю и забываю про них. Такой уж я!
Кто такой Марио? О, Марио — это отдельная история и важная часть папиной жизни. Во-первых, он итальянец. Чистокровный. Родился в Марселе. Они познакомились, когда Марио приезжал со своим отцом в Москву. Ему тогда было восемнадцать лет, как мне сейчас. Отец у него крупный бизнесмен, и он в Москве собирался открывать сеть итальянских ресторанов-бистро. Моему отцу тогда было двадцать пять, и он только год как женился на моей маме. Они с Марио встретились случайно в одном из павильонов ВДНХ, куда отец приезжал с группой своих сослуживцев по каким-то делам. Именно из-за Марио отец расстался с моей мамой. Отец на самом деле всегда был геем, но скрывал это по понятным причинам. И даже женился, думая, что это поможет ему измениться, а потом вот встретил Марио.
Я, кстати, к вопросу о меньшинствах совершенно спокойно отношусь. У нас на курсе есть парни-геи. В обнимку не ходят, но и особо не скрываются. Сейчас не то, что раньше. Пальцем в тебя уже тыкать не станут. Но это я про Москву. В Ключе у нас ещё «старый режим». Там про себя не скажешь: «Я — гей». Вмиг особняком поставят, могут и с работы попереть, и из института. Ну, не попереть, конечно. Но такую жизнь устроят, что сам уйдёшь. Отсталые люди! Провинция!
Так вот, про отца и Марио… Я не знаю, как там у них всё начиналось. Знаю, что Марио вернулся назад в Италию. Они не виделись пять лет, но иногда передавали через знакомого письма друг другу. А от мамы отец ушёл сам. Сразу, как вернулся из Москвы. Ушёл в никуда. Не было у него тогда ни угла, ни денег. Мама его не поняла и не простила, ведь получается, он ушёл, когда должен был родиться я. И от помощи его отказывалась. Им обоим было непросто, и каждый был прав по-своему. Я никого из них не виню, может, раньше бы и осудил отца, что он нас бросил, а может и осуждал, не знаю. Но сейчас я уже вырос и многое понимаю. А он приезжал: и когда я родился, и потом. Всю жизнь смотрел на меня издали и фотографировал. Мама запрещала со мной общаться.
Марио приехал к отцу через пять лет, тоже сбежал из семьи, и они стали жить в съёмной отцовской однушке. Отец тогда только начал строить свой бизнес: три юриста сидели в полуподвальной комнатушке на окраине Москвы и консультировали граждан. Вот так он начинал. Потом за Марио приехал его отец. Был скандал. Но Марио моего отца не бросил и в семью в Италии не вернулся. Через несколько лет они — Марио со своим отцом — помирились, и он стал сначала управляющим в сети ресторанов отца, а потом, когда отец умер — владельцем. С Италией его ничего не связывает. Его отец всё передал в наследство старшему брату Марио. С ним и другими родственниками он отношений не поддерживает, они его не признают из-за ориентации.
А три года назад Марио и отец ездили в Нидерланды и там поженились.
Сейчас мама с отцом уже примирились и стали общаться. Мама даже приезжала в Москву два раза и жила со мной по нескольку дней. Отец возил нас в кремлёвский театр, в Третьяковку, музей Пушкина, да много ещё куда. Мама, да и я тоже, почти нигде не были. Частенько ужинали в главном, самом дорогущем и помпезном ресторане Марио, который в первый же день знакомства сумел расположить маму к себе окончательно и бесповоротно. Не знаю, простила она отца или нет, но думаю, что простила, раз позволила ему сделать ремонт в нашей ключевской квартире и приняла от него подарок — норковую шубу. Мы вместе ходили её покупать, и я сам выбирал, хотя мама, когда увидела цену этой шубейки, наотрез отказывалась её брать. Уговорил Марио.
Он вообще такой человек — шумный, взрывной, до сих пор в разговоре мешает русские слова с итальянскими. Под его напором редко кто устоять может. Кстати, он в качестве подарка лично от себя преподнёс маме в отремонтированную квартиру новый кухонный гарнитур со всеми техническими прибамбасами и зашибенную мебель в гостиную: «…никакие obiezioni** категорически не принимаются, altrochè***, даже слушать не хочу и не буду, обидите на всю жизнь… и бла-бла… и бла-бла…»
С Марио спорить бесполезно, а возражать вообще не имеет смысла. Они с отцом очень подходят друг другу: один взрывной и темпераментный, другой — флегматичный и добродушный. Но самое удивительное, что в их паре лидер вовсе не Марио с его напором, а отец с его спокойным характером. Марио, побегав по комнатам, покричав, позаламывав руки в итоге всегда соглашается с доводами отца, о чём бы ни был спор.
Мама, когда скажу ей про наши планы насчёт отдыха на Сейшелах, думаю, будет только рада за меня. Она очень переживает, что я много учусь и мало, как ей кажется, отдыхаю. На самом деле это не так. Сама учёба для меня уже удовольствие, а отдыхаю я всегда вместе с отцом и Марио, если у меня есть, конечно, свободное время, и если отец не в отъезде, что бывает часто. Мы ездим в боулинг, картинг-клуб, аквапарк Мореон, где особенно люблю бывать. Да много где успели побывать за этот год. Я уже привык к Москве, и вполне чувствую себя московским жителем.
Пару дней назад мы с отцом заезжали в Охотный ряд перекусить, Марио там тоже открыл свой небольшой ресторанчик итальянской кухни. И там я видел Тимура. Он тоже зашёл в ресторан, но увидев меня, сразу повернул назад. Это было странно и неприятно, испортил настроение на целый день. Я потом, когда вечером пришёл домой, долго об этом думал, почему он перестал со мной общаться? Я, правда, тоже с ним общаться особым желанием не горел, просто как-то не находилось общих тем для разговора. А эти его рассказы про наше детство и дружбу просто бесили тогда. Чувствовал себя неполноценным идиотом. Казалось, что он что-то недоговаривает и попросту вешает лапшу на уши. Проверить-то его слова я не мог, можно было что угодно тогда навтирать. В общем, я мало верил его рассказам, а главное, не понимал, зачем ему было меня убеждать, что мы с ним такие не разлей вода друзья? Он, наоборот, этим меня от себя отталкивал, не давал мне привыкнуть к нему, как-то самому обо всём поразмыслить. Чувствовал себя роботом, в которого впихивают программу, по которой он должен существовать. В итоге, я же остался виноват! Даже подойти поздороваться со мной не захотел. Ну, это его дело, я не навязываюсь.
Вот то, что его отец насчёт вертолёта для меня договаривался, это да, было как-то неудобно. Но хотя, его же мой отец об этом просил, не я. Наверное, как-то отблагодарил, он не любит в долгу оставаться. А я, если и был раньше знаком с родителями Тимура, теперь их даже и не узнаю. Да и, если честно, не хочется встречаться с людьми, которых не помню. Неприятно ловить на себе сочувствующие взгляды, будто я неполноценный какой-то. Бесит!
Иногда задумываюсь о том, хочу ли я всё вспомнить? Раньше хотел, точно! А вот сейчас уже и не знаю. Вдруг в той моей жизни было что-нибудь такое, о чём я, наоборот, хотел бы забыть? Может, всё к лучшему? Видел себя на отцовских фото — маленький, худой задрот, никогда не улыбаюсь, и вид, как у босяка. Даже не верится, что это чмо — я. Но это я. Факт! И стоит ли мне вспоминать про себя такого? Сейчас-то у меня совсем другая жизнь, и мне она, кстати, очень нравится. Единственное, что беспокоит, это то, что мама осталась одна в Ключе. Я бы хотел жить вместе, заботиться о ней. Обязательно когда-нибудь так и будет. Окончу институт, начну работать и заберу её к себе в Москву насовсем. С квартирой отец поможет, и вот тогда у меня будет вся семья в сборе.
А пока «учиться, учиться и учиться», как говаривал один небезызвестный вождь пролетариата. Кстати, про этот лозунг анекдот ходит:
— Владимир Ильич, как Вы придумали лозунг «Учиться, учиться и учиться»?
— Ничего я не придумывал, это я ручку расписывал!
Ладно, пойду… тоже ручку порасписываю, то бишь посижу в инете. Кое-что уточнить надо по курсовой. Да и Ксюхе потом ещё перезвонить. Поди, сидит, дуется на меня. Вот такой я олень: как только вспоминаю про топографию, забываю про всё остальное. Эх, не повезло ей со мной! А вот мне с Ксюхой, кажется, повезло. У неё хороший, не скандальный характер. Она добрая, заботливая, иногда даже слишком заботливая, что мне не очень нравится. Да, вот эта её черта меня в ней напрягает. Ей бы хотелось знать обо мне абсолютно всё: где был, с кем был, что делал, что ел, чем собираюсь заниматься… Дай ей волю, она бы звонила каждый вечер, чтобы я давал ей полный отчёт о прожитом дне.
Такая опека меня настораживает. Но думаю, в дальнейшем эту черту я в ней исправлю. А в остальном меня всё устраивает. Да я уже к ней и привык. Поэтому никого не ищу и ни с кем дальше дружеских отношений не сближаюсь. Хотя… есть среди наших дев на факультете несколько ну о-оочень настойчивых. Но с этим справляюсь, тем более что сам к противоположному полу особой тяги не испытываю. Да — красивые! Да — привлекательные и всё такое… Но свой выбор я уже сделал: у меня есть Ксюха! Поэтому все остальные меня абсолютно не волнуют.
О, звонок!
— Привет, Марио!
— …
— Что случилось?
— …
— Когда?
— …
— Я уже еду…
Примечания:
* Пашка привёл не слишком удачный пример, так как причина размолвки друзей-соседей была не в размежевании их территорий, а в… гусаке.
** obiezioni — возражения (итал.)
*** altrochè — более того (итал.)