Чтобы сбежать от Глеба, мне пришлось уйти с последней пары. Денисов перенёс пересдачу на перерыв как раз перед этими парами. Глеб ушёл на перезачёт, а я, отключив мобильник, быстрым шагом направился к станции метро.
Свобода! Да здравствует свобода! Как же давно мне хотелось одному поболтаться хоть где-нибудь, просто пройтись по улицам, перекусить вредным фаст-фудом и запить его колой из бутылки. Поглазеть на людей, на праздно шатающихся туристов, на стайки то ли вьетнамцев, то ли корейцев, которых я никогда не умел различать. Среди них были уже и довольно пожилые, со старческими иссохшими лицами, но все они вели себя как дети: что-то лопочут, перебивая друг друга, — улыбчивые, смешливые, страшно любознательные — и постоянно фотографируются.
Наблюдать за ними и в то же время представлять их настоящую жизнь, которой я на самом деле не представляю, интересно. Это совсем другой мир, другая жизнь. Но они тоже живут, как и я — здесь и сейчас. Мы — жители одной планеты, одного времени, хоть и очень разные.
И ещё меня всегда удивляло: отчего они так рвутся в Москву? Почему не в другие города мира, а именно к нам? Почему им так интересна наша культура? Это неплохо. Нет! Это здорово! Мир и дружба народов, и всё такое! Только вот мне за всю мою жизнь ни разу не пришло в голову, что я обязательно должен побывать в Сеуле или Ханое. Иначе и жизнь без этого — не жизнь! Нет, ну, теоретически я не против, конечно. Но чтобы вот так туда рваться… Может, я идиот? Другие-то были и ещё собираются. Вот мои родители два раза были во Вьетнаме, в Китае тоже — на отдых летали. Хвалили. Но мне почему-то всё равно — побываю я там когда-нибудь или нет?
Ну точно идиот! Чуть не прошёл мимо входа в метро. Расфилософствовался, блин!
Московское метро — это вообще отдельная тема. Многие его не любят, а я, наоборот, чувствую здесь себя москвичом. Хотя большая часть народа — приезжие. Вливаешься в спешащую к эскалатору толпу, и вот уже едешь вниз в душной тесноте к платформам, затем, увлекаемый потоком людей, выходишь на оную и ждёшь громыхающее чудо. Оно несётся из чёрной глубины шахты, проносится мимо, мелькая вагончиками, за окнами которых люди, люди, люди… наконец останавливается, и ты, опять же влекомый толпой, заскакиваешь в открывшиеся двери.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…» Поехали. Кто-то сидит, углубившись в собственные мысли, кто-то читает, уткнувшись в планшет, основная же масса пассажиров стоит, угрюмо глядя перед собой. Такого «разношерстья», как в московском метро, не увидишь, пожалуй, больше нигде. Вот это подиум! Вот это стили! «Пятый элемент» отдыхает!
Я люблю разглядывать людей. Мне интересно придумывать о них истории: кто они, чем занимаются, куда спешат. Но картинка, как в детском калейдоскопе, быстро меняется. Остановка. Одни выходят, на смену им заходят другие. Новые люди, другая одежда. Только не меняется выражение лиц — отчуждённая угрюмость и напряжённое ожидание своей остановки. Здесь никто не улыбается, и никому нет ни до кого дела — каждый сам в себе, в своих мыслях и заботах. И всё-таки именно здесь, в метро, я ощущаю себя маленькой частичкой этого огромного безразмерного мегаполиса, вмещающего всех желающих, имя которому — МОСКВА!
И вот он, огромный торговый центр — Охотный ряд на Манежной площади, московское трёхуровневое «подземелье» — пещера Али-Бабы с галереями, террасами, переходами, торговыми рядами в стиле à la russe. Сюда в основном стекаются приезжие: что-то купить, полюбоваться атриумом, который венчает вверху огромный стеклянный купол, пофотаться, поудивляться на большой бронзовый фонтан на самом нижнем этаже в центре того самого атриума, вокруг которого расположились небольшие торговые точки и каскады мраморных лестниц, ещё пофотаться, посидеть в одной из кафешек, которых здесь превеликое множество, поглазеть на сам стеклянный купол — фонтан «Часы мира» на крыше торгового центра, ещё раз пофотаться, дальше пройтись по Красной площади, опять пофотаться, зайти в ГУМ, погулять по Александровскому саду…
Ещё пара музеев — и можно по приезде домой с уверенностью рассказывать друзьям о том, что «видел» Москву. А как же Арбат, Воробьёвы горы, ВДНХ, Чистые пруды, Сокольники, набережные Москва-реки, Патриаршие… скверы, соборы, театры, площади?..
Увидеть, охватить всю Москву невозможно! Как сказал один известный персонаж не менее известной комедии русского классика: «Дистанции огромного размера». Даже я, прожив здесь больше года, сумел побывать мало где. Элементарно — нет времени. У каждого москвича есть свой, годами проложенный маршрут, своя «область обитания», вырваться из которой нет времени, нет возможности, а зачастую и желания. Театры, соборы, музеи, выставки — это для гостей столицы. Вылазки куда-нибудь с семьёй или друзьями москвичи позволяют себе редко: слишком много проблем и слишком мало времени для развлечений. Мне повезло: я живу не так далеко от МАРХИ и практически в центре Москвы. Поэтому транспортировка своей тушки до универа занимает не более получаса. Многие тратят на дорогу до места работы по часу и больше, с несколькими пересадками в метро до конечного пункта маршрута. А если ты счастливый обладатель собственного авто, то добро пожаловать на московскую автостраду. Пробки — наше всё! Какие уж тут театры!
Побродив и потолкавшись по этажам Охотного ряда, я приобрёл себе новые наушники для мобильника и несколько пар носков. Люблю, чтобы было много, так как ношу их недолго и редко заморачиваюсь со стиркой. Такой уж я! Дел у меня никаких не было, просто хотелось побродить среди людей, что я и делал — бродил и глазел по сторонам. Затем мой голодный желудок направил меня на нижний этаж подземелья — к еде. Я решил не скупиться и оторваться по полной. Был там один небольшой итальянский ресторанчик с очень приличной кухней, куда я пару раз уже заходил с Глебом и Катей. Собственно, они мне и показали этот маленький кулинарный островок Италии.
От общей площади он был огорожен балюстрадой, уставленной всевозможной растительностью: среди пышно разросшейся зелени глянцевых листьев пестрели красным, жёлтым, синим россыпи всевозможных цветов. Ресторанчик с небольшими круглыми столиками и удобными креслицами освещался приглушённой неоновой подсветкой и на каждом столике — пузатый бокал-свеча. Уютное местечко, располагающее к приятному, неторопливому отдыху за чашечкой кофе после утоления голода блюдами, приготовленными по итальянским рецептам.
Я сделал шаг внутрь за перегородку и замер. В нескольких метрах от входа за одним из столиков мой блуждающий взгляд остановился на блондинистой шевелюре парня. Я сразу узнал Пашку. Он сидел вполоборота рядом с отцом и что-то оживлённо ему рассказывал, по обыкновению жестикулируя руками. Это были его движения, его мимика, его привычка то и дело взлохмачивать волосы пятернёй, не переставая при этом говорить и подкреплять слова жестами, или, вдруг задумавшись на минуту, придавить нижнюю губу пальцем.
Это был мой Пашка и… не мой. В его одежде не было прежней небрежности. Обычно он натягивал на себя, что под руку попадёт. Сейчас на нём были дорогие джинсы и не менее дорогая кожаная косуха. На ногах не растоптанные кроссовки, а крутые ловерсы из светло-коричневой замши. На запястье из-под рукава вишнёвой куртки тускло поблёскивал браслет часов. И стрижка была не обычная Пашкина, а сделанная в недешёвом салоне хорошим мастером. Это был совсем другой, незнакомый мне Пашка, но всё равно мой… моя бессонница, моя боль, моя не прошедшая любовь из прошлого.
Я стоял и смотрел, как заворожённый. Меня толкали, просили посторониться. Я отходил и опять возвращался на то же место, откуда он хорошо был виден. Меня опять толкали… Я опять отходил и опять возвращался… Смотрел и впитывал каждую деталь, каждую чёрточку, каждый жест. Подмечал все изменения, удивляясь им, и радовался прежнему — узнаваемому — Пашкиному… Не знаю, сколько так простоял — время остановилось. Я обо всём забыл.
Вдруг Пашкаон обернулся в мою сторону, и мы встретились взглядами. Я увидел мгновенное удивление в его глазах: он меня узнал. Он привстал, сделал приветственный жест и… и всё. Дальнейшего я не видел: уже мчался, прорываясь через идущую навстречу толпу людей, оставляя позади себя возмущённые окрики задетых мною прохожих, к эскалатору — скорей и подальше от своего прошлого, так внезапно опять ворвавшегося в мою спокойную жизнь — подальше от Пашки. Вмиг пролетел по эскалатору вверх, перескакивая через три ступеньки и очнулся уже у входа в метро и… пошёл дальше.
Просто бесцельно шёл и шёл, останавливаясь на светофорах, переходя по зебрам вместе с толпами прохожих, продолжал шагать дальше по тротуарам незнакомых улиц, мимо площадей, скверов, домов. Я не чувствовал усталости, не чувствовал голода, не видел, что день уже клонится к вечеру, и на улицах зажигаются фонари, а с потемневшего неба накрапывает дождь — ничего не замечал.
Передо мной был Пашка — новый, незнакомый, оживлённый и безумно красивый. Я шёл и лыбился, как дурак. Я был счастлив. Счастлив от того, что увидел его, что он именно такой — весёлый и благополучный. Значит у него всё в порядке, и это самое главное. Я и не представлял, что, оказывается, это такое счастье — просто его увидеть. А я, дурачок, боялся этого, боялся ехать в свой город, боялся случайно встретить. Оказалось, что это совсем не страшно, а наоборот — здорово! И мне хотелось подольше побыть одному, чтобы никто не мешал, не разрушил его образ, стоявший перед глазами. Я хотел его сохранить наподольше, запомнить и сберечь внутри, как самое ценное сокровище.
А почему не подошёл? Да всё просто. В его новой жизни я ему не нужен. Потому и сбежал. Не хочу встречаться с ним вот таким — ненужным, лишним. Он не виноват, что всё забыл. А я не виноват, что стал для него никем. И всё-таки я очень надеюсь, что он меня вспомнит… когда-нибудь.
Наконец впереди замаячила большая «М». Пора было возвращаться в действительность. Я только сейчас почувствовал, что ноги гудят от усталости, что весь промок и голоден так, что съем что угодно, даже рыбные котлеты, которые терпеть не мог с детства. Спасибо школьному общепиту! И ещё понял, что мне больше не больно думать о Пашке. Нет, я не перестал любить, но я его отпустил. Моя любовь меня больше не ранила, она просто была во мне и больше не мешала жить своей жизнью.
Спасибо московскому метрополитену — через час уже открывал двери нашей с Глебом квартиры. Ура! Я дома!
***
— Это не Тимур там сейчас был?
— Тимур.
— Странно! Постоял и ушёл.
— Да ничего странного! Он вообще такой… мутный.
— Да? Мне так не показалось. Я видел его, когда ты в больнице лежал, он переживал за тебя. Вы ведь дружили раньше, до аварии? Только ты не помнишь…
— Откуда ты знаешь? Он тебе говорил?
— С отцом его разговаривал. Мы заочно познакомились — по телефону.
— Интересно. Ты не рассказывал.
— Это он насчёт вертолёта договаривался, чтобы хирурга для тебя отсюда доставить. Они тогда семьёй в Таиланде были на отдыхе. Пришлось туда звонить. Он помог. Даже лишних вопросов не задавал, когда я объяснил — кто я, и что ты в опасности. А Тимуру, видно, решил про тебя не рассказывать, чтобы не расстраивать. Они через несколько дней прилетели, и Тимур сразу к тебе в больницу пришёл. Правда, его всё равно не пустили: ты был ещё в реанимации.
— Офигеть! Я не знал. Почему ты мне ни о чём не говорил?
— Зачем? Главное, тебя вовремя прооперировали, остальное несущественно.
— Всё равно. И Тимур мне про это почему-то ничего не сказал.
— Думаю, он про это и не знает. Вряд ли Валеев стал об этом распространяться, даже семье. Очень серьёзный мужик. Большой авторитет в своих кругах… да и не только. Паш, а вот сейчас почему вы с Тимуром не общаетесь? Он ведь тоже где-то здесь учится?
— Да, говорили, вроде сюда из Ключа в архитектурный перевёлся… давно ещё, в прошлом году. Я точно не знаю, куда.
— И что?
— Да не знаю я. Как-то так получилось… Он ходил поначалу, когда меня выписали, а потом перестал. Я так ничего и не понял, странный он какой-то. Придёт — молчит. Ну и я тоже. Понятия не имел, о чём с ним разговаривать. Да ладно, давай не будем больше об этом. Пойдём уже, засиделись. Мне ещё кое-что доделать нужно по курсачу. Сдавать завтра.
— Ну пошли, студент!
***
Услышав звук открываемой двери, в прихожую выскочили Катя с Глебом.
— Привет! О, Кать, ты сегодня у нас?
— Ты где был? — хором спросили мои друзья со встревоженными лицами.
— Я? Да так, нигде. Гулял по городу. А вы что, меня потеряли? — как ни в чём не бывало ответил, бросая сумку в угол и разуваясь. — Чё за кипиш? Чё всполошились-то?
— Он ещё спрашивает! Мы тут с ума сходим, а он «гулял»! Что у тебя с телефоном, позвонить было не судьба? — вскинулась на меня Катька, в то время как Глеб молча развернулся и ушёл в комнату.
— Не знал, что я перед кем-то должен отчитываться, — продолжал гнуть своё, хотя уже понимал, что перегнул. С одной стороны, чувствовал себя виноватым, но с другой — меня это уже начало раздражать.
— Ну ты и говнюк! — зло бросила мне Катюха и крикнула в комнату: — Глеб, я ушла! Провожать не надо, такси вызову и внизу подожду. Видеть не могу этого засранца!
— Погоди, я с тобой.
Глеб прошёл мимо меня, быстро обулся и, схватив валявшуюся в углу куртку, вышел следом за Катей.
«Нет, чё все всполошились-то? Подумаешь, погулял немного. Меня что, неделю дома не было? Вот она, оборотная сторона медали — жить вдвоём. Обязательно нужно докладывать, куда пошёл и когда приду. Ничего, пусть привыкает, это не последний раз. Надо же, ещё и Катьку приобщил. Ваще засада! Нашли детку! Может, у меня свидание, я и про это докладывать должен? Свидание… — я невольно вздохнул. — Нет у меня никаких свиданий и будут ли?»
Я прошёл на кухню. На плите ещё тёплая кастрюля с пловом и чайник горячий. То, что нужно умирающему от голода. Поел, сходил в душ, завалился на кровать и стал опять вспоминать Пашку:
«Он здесь живёт с отцом или в гости приехал? А может, где-то учится? Интересно, где? Узнать бы у кого… Женьке позвонить? Нет, не буду. Зачем мне знать? Пусть живёт. Женька обязательно скажет Ксюхе, что я про Пашку спрашивал, Ксюха — Пашке. Ещё подумает, что сведения про него собираю. Нет, пусть живёт. Главное, что у него всё хорошо. Да! Это главное! Интересно, а как у них с Ксюхой? Встречаются? Нет! Не интересно. Это мне точно неинтересно. Мне — пофиг!»
Отвернулся к стене, закутался поплотней в одеяло и уснул. Проснулся от того, что рядом сидел Глеб и осторожно гладил меня по волосам. Я резко повернулся и привстал:
— Ты чего… не спишь?
— Думал, с тобой что-то случилось. Тим, не делай больше так… пожалуйста, — вполголоса произнёс Глеб.
— Господи, что со мной могло случиться? — я сел и в свете луны из незашторенного окна увидел, что он… плачет?
— Глеб, ты чего?
Он резко поднялся и почти бегом ушёл на кухню. Я встал и пошёл следом. Он стоял у окна, и плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий. Честно сказать, растерялся и был обескуражен. Не ожидал такой реакции от своего друга на моё не слишком продолжительное отсутствие. Меня даже родители так в детстве не контролировали, хотя, чего контролировать, если мы с Пашкой всегда были либо у меня, либо у него. Или где-нибудь во дворах поблизости. Да и с Ленкой так же.
А теперь, глядя на напряжённую фигуру Глеба, на подрагивающие плечи, на дёргающийся затылок, я растерялся.
«Они что, меня уже похоронили? Вот, бля, ситуация! Называется, вышел погулять!»
Подошёл к Глебу и тронул за плечо:
— Глеб, ну извини. Не думал, что ты будешь так переживать из-за ерунды. Ей, богу, глупость какая-то!
Да-аа, его реакция меня смутила. Не видел его таким никогда. Он вообще по жизни такой впечатлительный? Вроде раньше за ним не замечалось.
Глеб резко повернулся:
— Глупость, говоришь? Выходит, если я вот так пропаду, тебе будет наплевать, где я и что со мной? Ты вообще кроме как о себе самом, о ком-нибудь думаешь?
— Слушай, кончай истерику и пошли спать. Первый час ночи, а мы и ту ночь толком не спали. Я живой и здоровый — вот он я, видишь? Перед тобой стою!
Меня чёт вся эта ситуация и его дурацкие переживания развеселили. Я потрепал его вихры и рассмеялся. И совсем не ожидал, что Глеб резким движением притянет меня к себе и накроет внезапным поцелуем мой нагло смеющийся рот…
Оглушающий грохот кислотной дискотеки — звуки треков, рвущих перепонки. В бликах перекрёстных лучей прожекторов цветомузыки мерное колыхание разноцветной толпы танцующих, сверху похожих на копошащихся насекомых, рвущихся наверх из общей кучи сородичей. Вскрики, смех, гул толпы — привычная какофония звуков ночного клуба, где я стал частым посетителем, благодаря моему сожителю в однокомнатной квартирке в Кривоколенном переулке и одногруппнику в институте — Глебу Ларченко.
Мы сами только пару минут назад были частью этого подрагивающего, извивающегося в танцевальном трансе в такт музыкальному ритму организма, обитающего на танцполе.
— Глеб, всё, поехали домой, у меня башка уже лопается от шума. Хочу тишины и в постельку.
Я в изнеможении откинулся на спинку дивана и отпил из высокого стакана лаймовый безалкогольный фреш.
— Ха! Созрел наконец. Я тебе ещё час назад предлагал. Спать осталось четыре часа, а завтра перезачёт у Денисова. У меня, между прочим, уже третья попытка. Если опять завалит, о стипендии могу забыть до конца семестра. Уходим.
— Ну ты даёшь! Чё раньше молчал? Никуда бы не пошли. Денисов — мужик вроде ничего. Что у тебя с ним за тёрки? — проорал я наклонившись к Глебу, пытаясь перекричать кокафонию звуков. Мы уже пробирались к выходу сквозь танцующую толпу, где громыхание музыки было особенно сильным.
— Тебе не понять, — прокричал в ответ друг, слегка повернув голову ко мне.
Мы уже выскочили из толпы и направлялись к выходу сквозь плохо освещённый коридор.
— Объяснить не хочешь?
— Тим, давай не сейчас, а? Потом, мож, и объясню. Посмотрим на ваше поведение, sir! — схохмил Глеб, несильно подтолкнув меня к двери.
Мы вышли на улицу, наконец вдохнув оживляющий, наполненный запахами цветущей сирени и черёмухи воздух. После духоты клуба это было как глотнуть живительного бальзама. Тут же нырнув в прокуренное нутро ближайшего таксомотора и назвав водителю адрес доставки наших уставших и сонных тушек, я расслабленно привалился к плечу друга.
— Глебка, разбудишь? Я покемарю.
Глеб вдруг просунул руку мне за спину и осторожно приобнял. С меня сразу как-то слетел весь сон. Такое было впервые. Через мгновение почувствовал прикосновение его щеки к виску. Поразмыслив, решил, что это просто дружеские объятья сонного уставшего приятеля, и ничего более. Так мы и сидели до самого дома. Успокоившись, я даже слегка задремал.
***
Чуть больше года назад, приняв решение оставить Пашку, я перевёлся в МАРХИ и стал московским жителем. Опять же помог отчим, надавив на нужные рычаги, благодаря которым мой перевод стал возможным.
Оставаться в Ключе в опасной близости к моему наркотику не было никаких сил. Жить в пятидесяти метрах от него и не иметь возможности видеть — это рвало на куски мой мозг. За месяц такой жизни я превратился в бледную тень подобия себя. Родители видели, что со мной происходит неладное, и наконец мама решилась на разговор. Я до такой степени потерял ощущение реальности происходящего, что вывалил ей всё про себя и про Пашку. Чувствовал, что один уже не справляюсь, и мне нужна помощь, иначе просто свихнусь и сделаю что-то непоправимое. Так произошёл мой каминг-аут. Кажется, она не слишком удивилась сбивчивому признанию: давно догадалась, что меня с Пашкой связывает нечто большее, чем просто дружба, и приняла это с покорностью любящей своё чадо матери.
Решили, что отчиму о моём новом «статусе» знать необязательно. Вернее, так решила мама, мне было как-то всё равно, адекватно мыслить я давно уже перестал. Чувство самосохранения отсутствовало, уступив место тупому равнодушию к своей дальнейшей судьбе. Я жил на автомате, как примитивный механизм, настроенный на определённый набор схематичных, однообразных действий.
Механизму требовалась подзарядка: мне рядом необходим был Пашка. Время не лечило — оно меня убивало. Я подыхал. Мама вмешалась вовремя. Сначала на неделю увезла из города к морю в Анапу. Для отдыхающих был не сезон — середина января. Холодный морской ветер, позёмка, серо-стальной прибой набегающих на льдистый берег волн охладили мой воспалённый мозг и привели мысли в относительный порядок. Я начал приходить в себя. Ничего не ушло — затаилось где-то в глубине сознания, но уже давало возможность дышать и жить.
Мы много гуляли, вдыхая сырой январский воздух черноморского побережья. Окончательно замёрзнув, возвращались в гостиницу и подолгу сидели внизу в маленьком кафе, пили обжигающий чай с фаршированными мясом блинчиками и разговаривали. Потом возвращались в свой полулюкс и до пол-ночи продолжали говорить. Я рассказал ей всё: про нас с Пашкой, про Безвременье, про Настино письмо, про деньги. Она слушала не перебивая и, кажется, верила. Во всяком случае, я ни разу не увидел тени сомнения или скептицизма на её непроницаемом лице.
Только когда рассказывал про Урода и про то, что он с нами делал, лицо её становилось пепельно-серым с тонкими бледнеющими лепестками губ. Но и тогда она не прерывала, не задала ни одного вопроса, только иногда судорожно вздыхала и продолжала слушать, сжимая ворот джемпера в кулачках с побелевшими костяшками пальцев. Я показал ей кристаллы и как они «работают». Оказалось, что они «лечат» только нас с Пашкой. В маминой руке они продолжали оставаться обычными стекляшками. Да, она мне поверила и стала третьим соучастником нашей с Пашкой тайны.
И меня отпустило. Панцирь, стягивающий сердце, постепенно разрушался, я начал приходить в себя. Мама оказалась той тонкой соломинкой, за которую я схватился и выжил, выкарабкавшись из своего личного ада — мрака отчаяния и боли.
Я мог жить дальше — без Пашки. Смог переступить через это мучительное расставание с любовью и начать новую жизнь, где больше не было моего суслика, да уже и не будет никогда. Я смирился. Я начал привыкать. С этой болью, которая ушла далеко вглубь меня, можно было жить. Мне уже не перехватывало дыхание, когда он, как живой, стоял перед глазами с развевающимися по ветру белыми вихрами и с язвительной усмешкой на любимых губах.
Мы решили, что мне нужно уехать в Москву и продолжить обучение там. Мама обещала поговорить с отчимом, убедить его в необходимости моего перевода, не раскрывая истинной причины. В дальнейшем она так же планировала, что они тоже переедут жить в Москву. Конечно, не сразу. Отчим — военный, и это была главная причина. Его перевод на новое место службы, да ещё в столицу, мог оказаться непреодолимым препятствием. В общем, это было делом не ближнего времени. Я же стараниями мамы и связями отчима уже в начале марта обживал свою съёмную однушку и был студентом первого курса архитектурного факультета МАРХИ.
Наши с Пашкой капиталы мама поместила в два банка, открыв лицевые счёта на моё имя. Один принадлежал Пашке. Я надеялся, что он когда-нибудь всё вспомнит, и тогда смогу отдать ему его миллионы. Вот только когда это произойдёт, я не имел представления. С кристаллом была та же ерунда. Как его вернуть? Пока, получалось, никак. Я оставил его маме на тот случай, если Пашке будет нужна помощь. Вдруг он заболеет! Был уверен, что мама обязательно что-нибудь придумает и найдёт способ, как помочь.
Там же, на факультете, я познакомился с Глебом. Меня, как новичка, пришедшего в середине учебного года, приняли по-разному: кто-то равнодушно, кто-то настороженно, с кем-то я сразу же подружился. Ну, не сказать, что подружился, но вполне сносно общался. Подружился я только с двумя людьми: Глебом и Катей. Катюха была старостой группы и первая подошла ко мне после лекции познакомиться и ввести в курс правил и законов их «среды обитания».
Не зря её выбрали старостой. Общаться с ней было легко, и в то же время чувствовалось, что в обиду она себя не даст и любого, если понадобится, поставит на место. Хотя какого-то давления или агрессивности с её стороны не чувствовалось. Катерина была явным лидером в группе: её слушались и с ней считались. В общем, девчонка была по мне, сразу понравилась.
Да и на внешность тоже ничего себе: высокая, стройная, с короткой модельной стрижкой каштановых волос, рваной чёлкой, полузакрывшей пристальный взгляд голубых глаз с минимумом косметики. Яркие, красиво очерченные губы она покрывала бесцветным блеском, что делало её лицо невероятно сексуальным. У неё была целая куча обожателей среди парней факультета, которых она попросту игнорировала. О своей личной жизни Катя не распространялась, туманно намекая на то, что с этим у неё «всё в порядке», но за стенами альма-матер. С «детками», как называла нас — студентов, она дел не имеет, поскольку любит мужчин повзрослее и поопытнее.
Глеб дружил с Катей. Я даже поначалу подумал, что они пара: всегда сидели вместе на лекциях и вели себя именно как близкие люди. В группе он был особняком: общался только с ней. На меня тоже сначала только хмуро поглядывал и не предпринимал никаких действий, чтобы познакомиться поближе. Ему явно было не по душе то, что Катюха взяла надо мной «шефство», и наши приятельские отношения стали день ото дня укрепляться.
Видя его недоброжелательные взгляды в мою сторону, я как-то высказал свои подозрения Кате о том, что Глеб, похоже, её ко мне ревнует. В ответ она прыснула, а потом и вовсе расхохоталась. Я был обескуражен и не понимал, что могло её так развеселить. Катя на мой вопрос сказала лишь, что это априори невозможно, так как этому есть две причины. Во-первых — они просто друзья, а во-вторых… Тут она начала опять смеяться, а преодолев новый взрыв веселья, сказала, что если мы с Глебом подружимся, вторую причину он назовёт сам, если, конечно, захочет.
Всё произошло случайно. Я спускался по лестнице из здания учебного корпуса и, поскользнувшись, чуть не грохнулся на ледяные ступеньки. Если бы не Глеб. Он шёл позади и успел удержать меня в вертикальном положении, при этом чуть сам не упал. В общем, мы устояли, поддержав в итоге друг друга. Ситуация была опасно-комичной, и мы, отдышавшись, глядя друг на друга, одновременно прыснули. Ледок, существовавший между нами и грозивший перерасти в ледяной торос неприятия, вмиг растаял.
Дальше пошли вместе. Решили перекусить в студенческом кафе на территории института, но там после лекций было не протолкнуться, а есть хотелось жутко. И я предложил зайти в маркет за продуктами и приготовить что-нибудь у меня дома. Глеб слегка настороженно спросил, с кем я делю жилплощадь. Узнав, что живу один, согласился, чем меня очень обрадовал: моё вынужденное одиночество уже начинало слегка напрягать.
Мы купили кое-что из продуктов, причём Глеб решительно заявил, что рассчитается сам. Я не стал спорить, рассудив, что не стоит наше только зарождающееся дружеское общение начинать с препирательства. Хочет — пусть платит, хотя в душе это меня повеселило.
За приготовлением нехитрого обеда — яичницы с колбасой и овощного салата, мы разговорились. Я немного рассказал о себе, а он — о себе.
Оказалось, что Глеб живёт в общаге, в комнате на четырёх человек. Жилось ему не слишком комфортно: в общаге был постоянный бардак, попойки, девочки, гремевшая до полуночи музыка. Их комната была на учёте у коменданта на вылет за нарушение правил общежития. Причём за компанию с нарушителями мог вылететь и он, хотя участия в их загулах не принимал. Но комендант разбираться не собирался, кто тут нарушает, а кто нет. К тому же купленные им продукты благополучно съедались соседями. Поэтому он и питался в студенческом кафе: кормить ещё троих на свою стипендию и небольшие деньги, присылаемые тёткой, Глеб не мог. Родители у Глеба погибли в автоаварии. Он с десяти лет жил с тёткой, старшей сестрой матери, в Ногинске — небольшом подмосковном городке.
Заниматься тоже не было никакой возможности из-за постоянного шума и «проходного двора», в который превращалась их комната после пяти часов вечера. И он частенько зависал у Катюхи в её двухкомнатной квартире, что тоже было не совсем удобно, так как у той был парень и своя личная жизнь.
Была такая мысль — предложить Глебу пожить у меня, но я себя вовремя остановил. Нужно было всё-таки познакомиться поближе и узнать получше, чтобы потом не пожалеть о таком скоропалительном решении. В конце концов, Глеб — взрослый мальчик, способный позаботиться о себе сам. Многие из студентов подрабатывали, чтобы самостоятельно оплачивать жильё и обучение. Он тоже мог найти подработку и как-то решить проблему с жильём. Поразмыслив таким образом, я посочувствовал Глебу, но предлагать переехать ко мне не стал. Поживём — посмотрим.
Время шло, и мы сдружились. Утром, только зайдя в холл корпуса, я уже видел впереди на лестничном пролёте его высокую, спортивную фигуру в ладно сидящих джинсах и чёрном свитере, его приветливо улыбающееся мне широкоскулое лицо, обрамлённое прямыми прядями тёмных волос. Глеб был красив настоящей мужской красотой. Особенно поражал острый, пронизывающий взгляд карих, слегка прищуренных глаз, как будто направленный в самую глубину твоей души. Мне было странно, что у такого красавца нет подружки, хотя многие девчонки на него заглядывались, но подойти не решались: угрюмое выражение лица, с которым ходил Глеб, к более близким отношениям не располагало. Мой новый друг был неприступен и ровно-холоден со всеми. Со всеми, кроме Катюхи и теперь уже меня.
Иногда он оставался у меня ночевать в кухне на коротком и неудобном диванчике после очередного загула в клубе, куда они привели меня вместе с Катюхой. Её парень работал там администратором и всегда придерживал для них место на балконе второго этажа. Оттуда был прекрасный вид сверху на танцпол и на сцену, где у шеста пара девочек в блестящих бикини разогревала толпу танцевальными кульбитами, а тройка парней, сменявшая их, блестела накачанными мускулами, перемежая смелые, возбуждающие публику позы с не менее возбуждающими сексуальными па.
Это был даже не балкон, а широкая галерея, опоясывающая три стены до самой сцены. Здесь размещались столики с удобными диванчиками. Здесь же можно было пройти в вип-зону — закрытые от глаз посторонних гостевые комнаты, куда можно заказать для приватного танца понравившегося танцора или танцовщицу или провести время с друзьями в уединении. Внизу также была зона отдыха — столики с диванами, бар и танцпол.
Клуб был не из дешёвых, но пару-тройку раз в месяц мы сюда приходили. Иногда и чаще. Толик — парень Катюхи, пропускал нас через служебный вход бесплатно, снисходительно посмеиваясь над нищими студентами. Я нищим не был, но выделяться не хотел. Мы только-только начинали дружить и узнавать друг друга. А я с некоторых пор стал осторожничать в выборе друзей. Не хотелось довериться и потом пожалеть об этом. Наивный мальчик остался в прошлом, каким же станет моё ближайшее будущее, во многом зависело от правильно выбранного окружения.
Закончив первый курс, я остался в Москве. В Ключ к своим ехать не хотелось, да и просто не мог. Внутри установился некий психологический барьер, который не пускал назад, домой, туда, где жила моя боль. В Москве я мог жить, не выпуская своих демонов из их темниц. В Ключе же они могли сломать все затворы и вырваться сами. Боялся, что всё начнётся по новой, и второй раз я уже могу не справиться. Не хотел разрушать свой с таким трудом обретённый и очень хрупкий мир.
В июле мы с родителями съездили в Турцию, а август я занимался ремонтом в своём жилище. Ничего подобного я никогда не делал, поэтому сначала прошёл «ликбез» в интернете и с божьей помощью начал претворять задуманное в жизнь. Купил обои, купил стремянку, купил всё по списку, что требовалось для косметического ремонта небольшой однокомнатной квартирки. Делом это оказалось хлопотным, но увлекательным. Я, как художник, наклеив очередную обоину, отходил и любовался результатом. В общем, на поклейку обоев и перестилку полов новым линолеумом, ну и на последующее «приколотить», «помыть», «почистить», у меня ушло три недели. Я был горд собой и доволен. Всё-таки с чужими обоями и вытертыми не одним арендатором полами жить было напряжно.
В сентябре начался новый учебный семестр. Я уже не считался новичком и встречен был одногруппниками, как свой. А через два месяца Глеба вместе с троицей соседей выперли из общаги. Они вместе с Катькой куда-то ходили, кому-то доказывали, что Глеб ни при чём, ни в каких загулах, в ночных посиделках и «полежанках» с лицами противоположного пола не замешан, но всё было тщетно, справедливость не восторжествовала. Глебу нужно было в двадцать четыре часа освободить койко-место. И тогда, не видя другого выхода, я предложил переехать ко мне. Тем более тогда плата за квартиру становилась чисто символической, по меркам столицы, конечно, а главное, я мог наконец распрощаться с надоевшим одиночеством. По поводу Глеба сомнений больше не возникало — уверен был, что уживёмся.
Так мы стали жить вместе. В комиссионке купили ещё одну полутораспалку, из-за чего комната стала походить на второсортный гостиничный номер. Но Глеб оказался человеком, любящим уют и порядок, даже больше — порядок. И вскоре наша однушка превратилась во вполне комфортабельное жильё: полки на стенах, ещё один письменный стол, придвинутый к моему и вплотную торцом к окну. Это, собственно, всё, что можно было разместить на двадцатиметровой территории жилой площади теперь уже нашей общей квартиры.
Старенький хозяйский телевизор пылился на окне: нам он был без надобности. Всю информацию мы получали из инета. Шкаф тоже не требовался, так как в коридоре имелась вместительная кладовка, а в ней два пенала для белья и кронштейн с плечиками для одежды. Ещё мы вскладчину приобрели микроволновку. Ценнейшая вещь для студента! В ней можно было не только разогревать еду из холодильника, но и по-быстрому сварить картошку и даже пельмени.
***
Мы вышли из такси под холодный по-осеннему дождик. Ну, май — ещё не лето, и Москва — не Шри-Ланка. Быстренько добежали до подъезда, до лифта, и вот он наш девятый этаж!
Как же хочется спать в третьем часу ночи!
— Тим! Давай в душ! Ты чай будешь?
— Оспади! Какой чай! Никуда не хочу… Я — спать! В душ — завтра.
Глеб растерянно смотрел, как я по-быстрому стаскиваю с себя джинсы, футболку и плюхаюсь под одеяло, заворачиваясь в него коконом.
— Ну ты и свинтус, Тимыч!
— Иди в жопу! А лучше ложись. Завтра проспишь, не будет тебе никакого перезачёта, — пробурчал я сонно из-под одеяла.
— Тим! Пошли хоть чаю попьём! Уже вскипел, щас заварю. Вставай!
От этого надоеды не отвяжешься. Да и чаю тоже хотелось после мешанины из клубных коктейлей.
— Ладно, иди в душ, сейчас встану.
Натянув шорты и старую футболку, зашёл на кухню. Заварил чай и пошарил в холодильнике: сардельки, сыр, батон. Одна минута — и два бутерброда отправлены в микроволновку. Пока разливал чай, Глеб вышел из душа в трениках и с полотенцем на плечах, с мокрыми торчащими волосами. По груди на торс сбегали капли воды, оставляя влажные дорожки на кубиках. Я завис. Стоял и смотрел на эти бегущие по накачанному телу капли, поблёскивающие в свете лампы, на косичку волосиков, идущую от пупка за резинку штанов. Писк микроволновки вывел из ступора. Я отмер и столкнулся взглядом с Глебом. Он смотрел на меня и видел, как я его разглядываю.
«Чёрт! Неудобняк!»
Суетливо метнулся за бутербродами, а Глеб молча прошёл и сел за стол. Пауза явно затянулась, и мы оба это почувствовали. Надо было срочно что-то сказать, но на ум ничего не приходило. Мне было страшно неудобно, как будто поймали за чем-то неприличным. На самом деле, что такого? Нехер по квартире голому ходить! Разозлившись от глупости ситуации, я обжёгся, доставая тарелку с бутербродами. Почти кинул её на стол и вышел из кухни, сказав через плечо до сих пор молчавшему Глебу:
— Ты ешь, а я в ванную.
— Давай скорей, я подожду.
«Вот это чё щас было?»
Мы жили вместе уже несколько месяцев, бывало и в одних боксерах по утрам бегали, собираясь в универ, и в этом я не находил ничего особенного. А сейчас что? Почему вдруг завис?
Из раздумий вывел голос друга:
— Тимыч, ты там скоро?
— Иду!
Я быстро почистил зубы, оделся на влажное тело, хотя это было не слишком приятно, и вышел из ванной. Глеб ждал, на столе остывали бутерброды и чай, но есть уже расхотелось.
— Чё сидишь? — недовольно бросил я Глебу. — Всё уже остыло. Ешь давай, я только чаю пивну. Бутер не буду.
— Угум, как фочешь, — ответил он мне с полным ртом.
— У тебя во сколько завтра перезачёт?
— В десять. Но пойду с утра, там ещё конспект полистаю.
— Ладно, доедай, я спать.
— Давай.
«Вот чего, спрашивается, ждал? Мог бы один спокойно поесть».
Жили мы нормально, но вот его излишняя какая-то прилипчивость, что ли, иногда раздражала. Ему было необходимо делать всё вместе: смотреть фильмы, завтракать, ужинать, вместе идти домой после лекций, вместе ездить куда-нибудь в центр. Всё вместе!
В принципе, я не слишком обращал на это внимание, но иногда хотелось побыть одному. Просто поваляться с планшетом или побродить где-нибудь бесцельно по улицам. С Глебом так не получалось. Он с утра строил на весь день планы, и я чувствовал себя жутко заорганизованным. Это начинало сильно подбешивать, и я уже начинал бояться, что в конце концов сорвусь и наговорю чего-нибудь такого, о чём потом пожалею. Решил, что от излишней опеки друга надо избавляться как-то постепенно, но целенаправленно, и так, чтобы не обидеть. Но дальше так продолжаться не могло: чувствовал, что уже на пределе.
И я решил, что завтра устрою себе после лекций небольшую прогулку — один съезжу в Охотный ряд.
С этим и уснул.
Паша
У меня сегодня особенный день: мне ответил Вадим Николаевич Троицкий. Он профессор одного очень известного московского университета, куда я рассчитываю поступать в будущем году. Он возглавляет кафедру прикладной космонавтики. Таких умных людей я ещё не встречал, да и с ним познакомился заочно в интернете. Я отослал ему несколько своих работ в рамках учебной программы факультета. И вот наконец-то получил ответ. Хвалить он меня не хвалил, но написал, что у меня есть все шансы поступить и учиться на его кафедре. Ух! Аж дух захватило! Скорей бы Ксюха пришла, так хочется с ней всё обсудить!
Есть одна проблема… пока ещё проблема. Мне нужно закончить школу. Я подал заявление на сдачу экзаменов и ЕГЭ экстерном. Такого в их практике ещё не было, поэтому где-то там наверху этот вопрос решают. А я готовлюсь. У меня напряги с русским и литературой. Вот Ксюха меня и подтягивает. Вступительные на вышку — русский, математика и информатика. За последние два предмета моя голова не болит. А вот русский — это проблемка! Хотелось бы высший бал по ЕГЭ, но как получится — не знаю. Но надеюсь, что справлюсь. Хотя я посмотрел свои оценки в школе… Это какой-то пипец! По математике куча трояков! По русскому и литре — так же. Нифига се! Я что, раньше был полным лохом?
Когда с мамой пришли в школу с заявлением на экстерн, на нас смотрели, как на умалишённых. Вот тогда и показали мне электронный журнал успеваемости. Мои, так сказать, достижения. Заявление приняли только через две недели, когда я прошёл несколько контрольных тестов по учебной программе. Моя училка-математичка Любовь Петровна чуть в обморок не грохнулась, когда я решил задания несколькими способами за полчаса. Потом с красными пятнами на лице ещё два часа гоняла меня по всей учебной программе за три последних года.
С физиком Иван Борисычем было попроще. Он дал мне задания с ЕГЭ, которые были в июне. Дал и ушёл на урок. После вернулся, забрал листки и опять ушёл. Я сидел и не знал, чего мне делать дальше — идти домой или ждать его. Он вообще у нас странный: не от мира сего. Вроде с нами, но мыслями точно в другом месте. Вот и со мной так же. Я, прождав полчаса, уже собрался уходить, когда он зашёл в кабинет.
— Сам всё решал?
«Нет, бля, с инета сдул!»
— Ну да… Сам. Могу рассказать детально.
— Не нужно. Уже наслышан от Любови Петровны про твои математические достижения.
Он покопался у себя в портфеле и достал какую-то потрёпанную книгу. Полистал и протянул мне, показав пальцем на открытую страницу:
— Вот это сможешь решить? — он округлил карандашом номер задачки по квантовой механике.
Я посмотрел на обложку. Это был сборник задач по теоретической физике для студентов. Учебник был старый, ещё семьдесят второго года. Я занимался по учебнику Ивлева за две тысячи восьмой и уже много чего в нём порешал. Но хвалиться не стал. Вопрос про «сам всё решил» меня разозлил. Нахрена было уходить, чтобы потом спрашивать? Я что, двоечник, которому нужна тройка за четверть? Чё за идиотские вопросы? Терпеть этого не могу! Бесит!
— Я попробую.
— Можешь взять домой. Как решишь, приходи. Я посмотрю. Тогда и поговорим.
— Это же программа ВУЗа! — съехидничал я без доли ехидства в голосе. Так… сам для себя. Потешиться!
— Ничего страшного. У меня несколько учеников осилили. Здесь нужны базовые знания. Вот и посмотрим на твою подготовку. Искать решение в интернете не советую. Я сразу пойму.
А вообще, я бы тебе советовал с нового года вернуться к учёбе. Весной вместе со всеми сдашь ЕГЭ. Подумай!
«А не пошёл бы ты… со своими советами! Поймёт он! Вот же, бля, страна советов! Все советуют! Так… тихо, Паша! Дыши и успокаивайся. Волноваться мы не бу-у-дем. Волноваться нам нельзя-я! Считаем до десяти-и… Раз… два… …десять! Вдох… выдох… Всё как учили… Молодец! Спокойненько вдыха-а-аем — выдыха-а-аем! Фух! Всё нормально!»
Возвращаться в школу я не хотел. В чужой класс с середины года идти не хотелось — пока был не готов. Мне трудно давалось общение с людьми. Преподов я не помнил. Но они ни о чём и не спрашивали. Видно, мама заранее с директором поговорила. Но всё равно смотрели как на уродца в Кунсткамере. Это было неприятно и бесило. Мне было проще заниматься дома. По английскому отец уже нашёл мне репетитора. Начну ходить к ней с нового года три раза в неделю.
Вот с русским всё не так гладко. Пишу без ошибок, но почему пишу именно так, а не иначе, объяснить не могу. Нужно штудировать правила. Теперь понимаю, почему русский язык называют великий и могучий. Там сто-о-олько правил! Мама дорогая! Но делать нечего — будем постигать. Запоминаю я быстро, только вот времени маловато. С литрой намного проще. Я просто слушаю аудио и занимаюсь своими делами. Могу даже уравнения в это время решать. Оно всё равно запоминается. Базаровы, Безуховы, Раскольниковы, Болконские, Чацкие и иже с ними — все разложены по полочкам в моей черепушке и ждут своего часа.
Мне было легко общаться с одной Ксюхой. Сначала, как и ко всем, я относился к ней настороженно. Но потом привык. Она приходила и, не обращая внимания на мою неприветливость и молчание, щебетала как птичка обо всём подряд. Рассказывала про школу, про своих друзей. Причём так смешно показывала их в лицах со всеми их повадками и манерами разговаривать, что я невольно тоже начинал улыбаться. Я уже знал всю её тусовку — Женьку, Толика, Машу и Сергея. Это были две пары. У них были отношения. Только Ксюша была одна.
Я как-то спросил про её парня. Оказалось, что её парнем был я. Я-яя?! Вот это номер! Выходит, что… Что из этого выходит? Стоп-стоп! Волноваться мне запретил психиатр. Ксюха, видно, поняла моё состояние и быстро перевела разговор на другую тему. И я был ей благодарен. Мне как-то стрёмно было об этом говорить. Пока я был не готов к таким разговорам. Вообще не представлял себя чьим-то парнем. А Ксюху обижать не хотелось. Мне нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли.
Но поверить — поверил. Ведь она ко мне ходит! Если у нас с ней были отношения… Выходит, в той жизни я был в неё влюблён? Пока эта мысль для меня — сложная мысль. Пока мы её думать не будем. Мой психиатр мне запрещает напрягаться и думать о том, что меня может тревожить. Сейчас моя задача восстанавливаться. Это он мне так говорит. Не нужно пытаться ничего вспоминать. У нас с ним есть программа восстановления моей «в хлам пораненной психики». Вот по ентой самой программе я и живу — не напрягаюсь.
Ксюша очень смешливая и всегда готова мне помочь, чего бы ни попросил: или позаниматься, или выйти куда-нибудь. Я пока боялся выходить один на улицу. По городу передвигался, как астронавты по Луне: с опаской. Города я совершенно не помнил. И про аварию тоже. Как со мной всё случилось, мне вкратце рассказал отец. Но дороги и машины на них вызывали во мне какой-то животный ужас. Не мог один переходить через дорогу. Как только нужно было перейти на другую сторону улицы, у меня начиналась паника. Это было ужасно стыдно: мне же не пять лет. Но ничего поделать с этим я не мог.
А Ксюха всё понимала и относилась к этому спокойно, не смотрела, как на придурка. А выходить надо было: я ещё ходил на сеансы к психиатру и психологу. Правда, отец, когда был в городе, сам меня возил. Но постоянно он жил в Москве, в Ключ приезжал только по делам фирмы: он был владельцем адвокатской конторы… что-то вроде этого. Я не вдавался в подробности. А теперь ещё и из-за меня. С мамой у них отношения были не очень, поэтому мы встречались на нейтральной территории. Мама была не против, но я видел, что ей это не слишком нравится. Причины их разрыва я не знал: оба молчали. Да я и не спрашивал. Решил, что потом само всё выяснится.
Сейчас моей задачей было вспомнить всё про себя — все восемнадцать лет моей жизни. Но пока про себя я знал только со слов мамы, Ксюхи и моего друга детства Тимура. Вот, кстати, про Тимура вообще странно. Как я вообще мог с ним подружиться? Нет, не так. Как я вообще мог с ним дружить? Вот так будет правильней. Подружиться в ясельном возрасте можно было с кем угодно. Это фигня. Кто себя вообще в таком возрасте помнит: что делал и с кем вместе на горшке сидел?
А вот то, что мы вроде бы с ним все наши — ну сколько там?.. — четырнадцать или пятнадцать, допустим, лет продружили… это ваще атас! Он был совершенно не мой человек! Мы с ним абсолютно разные! Когда он приходит, я, вот честно, даже не знаю, о чём с ним говорить. И он себя ведёт не лучше, как будто не к другу пришёл, а денег взаймы попросить — ни рыба ни мясо. Сидит, смотрит и молчит. В больницу, когда меня ещё не выписали, он приходил каждый день, был у меня по несколько часов. Я ужасно от него уставал, от его разговоров про наше детство, про школу, про деревню. Смотрел и не верил. Верней не так. Я тогда вообще себя чувствовал, как будто марсианин среди землян. Мне хотелось тишины и покоя. Хотелось полежать и подумать о себе и обо всём.
А он не давал — постоянно торчал рядом и раздражал меня ужасно своей какой-то фанатичной назойливостью и постоянным страхом в глазах. Видно боялся, что я его прогоню. Я старался не смотреть на него. Сидел в инете или просто сидел и смотрел в окно, или даже ложился и засыпал. Я вообще первое время страдал сонливостью: пил какие-то успокаивающие. Просыпался и опять видел его настороженный взгляд. Это бесило до ужаса. Но обижать его не хотелось, да и не за что было. Он ведь не виноват в том, что меня бесит его присутствие.
Я в душе чувствовал вину, что так отношусь к его этим самым лучшим побуждениям. И от этого постоянного чувства своей вины, он меня ещё больше раздражал. Какой-то замкнутый круг получался. Я просто надеялся, что он, в конце концов, сам поймёт и перестанет приходить. Но он не понимал, и эта фигня продолжала тянуться. В общем, отношения с моим бывшим другом у меня не складывались. Другое дело — Ксюха. Мне с ней легко и просто общаться. Думаю, она мне опять начинает нравиться. Но об этом пока рано говорить. Надо сначала мозги поставить на место. Да много чего ещё надо. Не хочется находиться в замкнутом пространстве всю оставшуюся жизнь.
Я должен всё вспомнить. Только вот как и когда это будет — никто мне не говорит. Мои доктора-«психи» меня успокаивают тем, что со временем память восстановится. А времени у меня достаточно — вся жизнь впереди. Сейчас главное — спокойно адаптироваться в новой для меня обстановке и «наживать» новые события, которые и станут моими воспоминаниями. Ну… как-то так, если переиначить их пересыпанные медицинскими терминами наставления на простой, понятный язык.
Тимур
После занятий опять пошёл к Пашке. Это было тяжкой, принудительной обязанностью. Принудительной обязанностью терпеть мои визиты было для него. Тяжкой — для меня. Я видел, с каким трудом он меня терпит. Но ничего поделать с собой не мог. Ноги шли сами по знакомой дороге к Пашкиному дому. Он стал моим наркотиком. Если не увижу два дня — начинается ломка. И я опять шёл. По пути придумывал темы для разговора. Перебирал в голове разные варианты. И все они были тупые и никчемушные. Не было в моей жизни никаких особых событий. Ничего такого, что могло его заинтересовать. Я приходил, садился на стул у окна и… молчал. Пашка копался в инете. Тишина звенела. Вот и сегодня так же.
— Чем занимаешься?
— Для школы задачки решаю. Подкинули вот…
— Физика?
— Ну… да.
— Понятно. Может, помощь нужна?
Он посмотрел на меня мельком и тут же отвернулся. Мне стало неловко, как будто сказал что-то неприличное.
— Паш? Может, отложишь на время? Пошли в город… прогуляемся. В кафешку зайдём?
— Не… Скоро Ксюха должна прийти. Дождаться надо. Хочешь, телик пока посмотри. Там, вроде, хоккей должны показывать.
Он сидел, подогнув под себя ноги и быстро, не глядя, что-то набирал на клавиатуре. Вихры больше не торчали во все стороны. Он был аккуратно пострижен. Впереди короткий чубчик. Бока и затылок на месте операции уже обросли коротким атласным ёжиком. У меня иголочками закололо ладошку: хотелось погладить этот ёжик. Но я не смел. За столом сидел совсем другой Пашка — не мой.
— Ладно, Паш, я пойду. Домой надо.
— Угу. Счас… провожу. Погоди минуту.
— Да сиди… Я сам.
Я пошёл обуваться. Пашка вышел следом и встал, привалившись к стене и почёсывая затылок, глядел, как я обуваюсь.
Обулся, натянул куртку и… стою. Не ухожу. Просто стою и смотрю на него. Он тоже стоит и… ждёт. Ждёт, когда я уже пойду на выход.
Я для себя решил, пока сидя смотрел на его «ёжик», что больше не приду. Я ему в тягость. Если бы ко мне ходил такой вот «друг» три раза в неделю, тупо сидел и смотрел мне в спину… я бы уже давно его послал далеко и надолго. У Пашки ещё ангельское терпение. Не гонит и не возмущается. Ждёт, когда сам уйду.
А я всё стоял и смотрел. Хотел запомнить мою любимую мордаху, моего суслика.
«Прощай, Паш!»
— Ладно, Паш, пока. Пойду.
— Ага. Давай. Заходи ещё.
«Похоже, Господь выполнил все твои желания: Пашка очнулся. Живой и здоровый. А больше ты ничего не просил. Осталось только одно — не мешать ему жить. Я постараюсь! Нет, сука, ты не постараешься! Ты это сделаешь! Ты уже это сделал! Теперь вали!»
Лена
— Тёма, здравствуй! Это Лена.
— Привет! Что тебе нужно?
— Хотела узнать, как у тебя дела?
— Ты за этим позвонила? Узнать, как у меня дела?
— Не только… Я знаю, что с Пашей. Тём, правда, мне очень жаль…
— Лен, говори, что хотела, у меня мало времени…
— Даже не хочешь узнать, как дела у меня? Мне вот… может, плохо. Мы с тобой столько лет дружили… Неужели я для тебя совсем ничего не значу?
— Лен, у тебя что-то серьёзное… или просто поговорить захотелось?
— А если просто? Если мне больше не с кем поговорить?
— Хорошо, говори. Что у тебя?
— Да нет… ничего. У меня всё нормально. ЕГЭ сдала с отличным результатом. Собиралась в Москву. Но… пока решила отдохнуть. Поеду на следующий год. А ты едешь? Уже решил, куда будешь поступать?
— Я уже отдал документы. Буду учиться в Ключе. В строительном.
— Ты шутишь? Зачем тебе это?
— Я должен объяснять?
— Из-за Пашки? Тём, но ведь это глупо. Ты ему ничем не поможешь.
— У тебя всё? Я кладу трубку.
— Подожди. Хотела тебе сказать одну вещь…
— Что?
— Помнишь тот поцелуй? У Ксюхи на кухне… Пашка видел… Я специально это сделала… Зла была на тебя. Извини.
— Что??? Что ты сказала???
— Я увидела, что он на нас смотрит, и поцеловала тебя. Извини. Мне жаль.
— Спасибо, что сказала. Но… теперь уже не важно. Пожалуйста, не звони мне больше.
— Дурак! Ты заслуживаешь большего! Зачем тебе гробить жизнь? Он же овощ…
— Елена Сергеевна! Что вы делаете? — врачиха вошла неожиданно и увидела в моей руке свой старенький мобильник. Вот сука!
— Простите, Лидия Николаевна. Я только на минутку взяла ваш телефон. Мне нужно было позвонить.
— Я должна буду сообщить об этом Борису Леонидовичу, — ледяным тоном училки отчеканила она, блеснув хамелеоновыми линзами.
Мне надоело изображать из себя хорошую, послушную девочку:
— Да и хер с тобой, кошёлка старая! Сообщай! Я сделаю так, что ты скоро сама вылетишь отсюда… без выходного пособия! Думаешь, я не видела, как ты с собой кузовки с продуктами и витамины, которые, между прочим, я должна принимать, домой вывозишь? Что? Внучку подкармливаешь? С кухаркой спелись — на пару воруете?
— Что? Да, как вы…
— Только попробуй ему сказать что-то! Я тоже молчать не стану. Тебе ясно? — я грубо схватила её за воротник халата и приблизила к себе. — Я спрашиваю: ты всё поняла?
— Д-да, простите.
— Ну вот! Так-то лучше! — я пригладила ей край воротника и ласково заглянула в испуганные поросячьи глазки. — Будешь мне давать звонить, когда скажу. Лучше нам жить в мире. Иди, я спать буду.
— Да.
Вот я дура! У него по всему особняку были развешаны камеры. На следующий день мной занималась уже другая врачиха — молодая, стриженая почти под ноль деваха с милым личиком и глазами убийцы из киношного боевика. Она занималась какими-то боевыми искусствами. Я видела, как она рано утром тренировалась на спортивной площадке.
«Господи, где он их берёт?»
Мне он сделал последнее китайское предупреждение насчёт звонков. Свобода моя была ограничена — теперь я могла, кроме своей комнаты, находиться только внизу — в гостиной и библиотеке. Гулять же только в определённые часы в сопровождении стриженого цербера. Я пробовала с ней заговорить, но она на меня так посмотрела, что попытки наладить хоть какой-то контакт с этим киборгом я сразу оставила. Я для неё была не человеком, а объектом — заданием, которое она исполняла. Это милое чудовище звали Олеся. И почему не Настенька? Ей бы пошло.
Мне было страшно одиноко в этом огромном, роскошно обставленном особняке, куда меня привёз Борис. Я его пленница, потому что ношу его ребёнка. У них с женой нет детей и, похоже, не будет. Когда я сказала, что беременна, я думала, он меня убьёт. Он следил за тем, чтобы я пила эти чёртовы таблетки. Но в тот раз у меня их с собой не было. А ему наврала, что уже приняла. Я как раз только вернулась из Челябинска и мы отмечали в «Эдельвейсе» окончание школы.
Были все, кроме Тимура и Ксюши. Но так было даже лучше. Мне хотелось оторваться по полной, а с ними все сидели бы с похоронным настроением из-за Пашки. Он с января лежал овощем в местной больнице без прогнозов на улучшение. Не понимаю, зачем мучить себя и его? И так понятно, что это конец. Жаль пацана, но что поделаешь? Такова жизнь! Не повезло парню. Стоит ли продолжать его мучения и истязать себя бесплодными надеждами на то, что он выйдет из комы? Ну, выйдет, допустим… и что? До конца жизни будет ходить под себя и вываливать изо рта кашу на слюнявчик. НЕ ПОНИМАЮ!
Гуманнее было бы отключить подачу кислорода, ну, или как там это называется… систему жизнеобеспечения? Я не медик. В их терминологии не разбираюсь. А Тимур — идиот! Решил записать себя в добровольные няньки. Ему это скоро надоест. Как говорится — дружба дружбой, а своя рубаха ближе к телу! Поступит, и уже некогда будет бегать к своему задохлику. Появятся другие… задохлики. Он же у нас спасатель обиженных и угнетённых. Придурок!
Меня эта вся ситуация страшно бесила, и я незаметно для себя немного перебрала с коктейлями. В общем, надралась порядком. Да и все хорошо набрались. Как я ни старалась развеселить общество, разговоры всё время опять скатывались на Пашку. Ксюху тоже жалели. Поговаривали, что они вроде бы дружить только начали. Вот это была очень интересная новость. Получается, мне удалось напоследок разбить этот неразлучный голубой тандем: Тимур и Паша. Что-то не слишком верилось про Ксюшу, но спрашивать не стала. Не хотелось, чтобы меня уличили в повышенной заинтересованности. Да и смысла теперь в этом уже никакого не было. Судьба всё решила за них. Вот как раз в тот вечер я и залетела. Надо мне было звонить своему зверю. Он почувствовал, что я никакая, и примчался. И таблеток у меня не было. Наверное, это тоже была судьба.
Беременность я заподозрила через три недели. А когда сделала тест, и всё подтвердилось, сначала испугалась, а потом обрадовалась. Дура! Решила, что он бросит свою серую мышку и женится на мне.
Когда он мне пытался внушить, что брак не для меня, мне стало ужасно любопытно, что же из себя представляет та несчастная, которую он выбрал себе в жёны. Понятно, что брак был чисто из коммерческих изображений. Тигр и любовь — понятия суть несовместные. Очень хотелось посмотреть на эту лахудру. Но где? Я понятия не имела, где он живёт, чем занимается, где бывает. Нас связывали только короткие встречи в его джипе в Ключе да гостиница в Челябинске. Но мне повезло совершенно случайно. Это было в начале января. Я увидела в городе его джип и решила подождать, встав за газетным киоском через дорогу. Ждала около часа. Замёрзла, но терпела.
Они выходили из «Рапсодии» — он и его курица. Маленькая, в жутко-серой норковой курточке, с прилизанной головкой и в квадратных очках!!! У нас что… нашествие очкастых мышей? Боже, как же нежно он её поддерживал, чтобы она не дай бог не поскользнулась на своих тоненьких, как у кузнечика, ножках и не проломила себе башку. А рожа у него была не как у тигра, а как у лакея, который хочет получить чаевые за своё усердие. И это МОЙ ТИГР?! Значит, про брак он мне всё наврал! Я для него действительно была резиновой куклой для его животных извращений. Я ничего не понимала. Я же в сто раз… да что в сто? Я в тысячу раз лучше этих бледных поганок. Тогда почему они, а не я? Даже Тимур, мой преданный рыцарь, и тот меня бросил. Что не так с этим миром? Почему посредственность предпочитают красоте?
Когда сказала ему про беременность, он страшно разозлился. Думала, что прикончит меня прямо в машине. Но он быстро взял себя в руки и сказал, чтоб ничего сама не предпринимала. Ха! Я и не собиралась! Чувствовала, что это мой большой козырь. Он позвонил через неделю, сказал, что меня заберёт водитель. Я запаниковала: а вдруг меня сейчас увезут в клинику и вычистят? И прощай все мои мечты! Нет, не станет он избавляться от своего ребёнка.
А вдруг ему вообще не нужен ребёнок? Я не знала, что он решил. Мне стало реально страшно. Вдруг он вообще хочет от меня избавиться? А что? Вполне в его духе. Всю дорогу я себя накручивала, не зная, что меня ждёт. Так страшно мне ещё никогда не было. Я уже жалела, что вообще всё это затеяла. Нужно было самой потихоньку сделать аборт. Но сейчас об этом думать уже было поздно.
Его новый водитель (старого после того случая я больше не видела) привёз меня за город в дачный посёлок, в его загородный дом. Ничего так себе домик: три этажа, кремовый сайдинг, огромные окна из тонированного стекла, похожие больше на витрины; фасад второго этажа — балкон с навесной крышей из цветного стекла с боковой лестницей.
Это архитектурное чудо окружало не менее чудесное творение дизайнерской мысли — обширная площадка, переходящая в идеально подстриженный газон с разбросанными по нему клумбами, деревцами, кустарниками, альпийскими горками, прудиком с фонтаном-античной девой и беседкой, увитой плющом. Всё это было сказочно красиво. Вот только мне было не до красоты — меня трясло от страха. Ему ничего не стоило прикончить меня и похоронить под какой-нибудь берёзкой в берёзовой роще, отделявшей его усадьбу от остального посёлка. Пока доехали, я была уже еле жива — зуб на зуб не попадал от страха. А он меня даже не встретил! Охранник довёл меня до дверей и передал домработнице.
Меня сначала провели в комнату, оборудованную под медицинский кабинет, где мужик с повязкой, скрывающей его рожу, подтвердил мою беременность. Затем домработница проводила меня в его кабинет на втором этаже. Он встретил меня довольно приветливо, даже предложил зелёный чай с пирожными. Но что-то в его взгляде было не то. Это был совсем другой, незнакомый мне человек — не мой тигр. То, что он мне потом объявил, совершенно не совпадало с моими предположениями. Убивать меня он и не думал (зря тряслась всю дорогу), но и жениться на мне он также не собирался. Он продиктовал мне свои условия. Не предложил, а именно продиктовал — без права выбора.
Его жена больше не могла иметь детей после неудачной беременности. И он решил оставить нашего ребёнка себе. Моего согласия он не спрашивал. Решение было таково: я подписываю договор на отказ от ребёнка, он взамен устраивает мне в Москве обеспеченную жизнь после его рождения — квартиру, машину, обучение, счёт в банке с кучей нулей. Всё это с одним дополнительным устным условием: я забываю о нём и о ребёнке навсегда.
Если бы он вообще мне ничего не предложил взамен ребёнка, а только это своё устное условие, я бы согласилась не раздумывая. Слишком хорошо его знала и очень хотела жить. Но мой тигр был благородный тигр. А ребёнок мне и самой был сейчас не нужен. Я только закончила школу и собиралась учиться дальше. Ну какой ребёнок? Эта сделка для меня была как неожиданный выигрыш в лотерею. Оставалось только потерпеть несколько месяцев, выносить и родить здоровое чадо… иии… свинтить в свободную, обеспеченную жизнь!
Вот только жить мне предстояло в этой роскошной загородной тюрьме с моими тюремщиками весь срок до родов. Вместе со мной здесь жили два охранника, медик, горничная, кухарка и садовник. Кухарка с садовником были супружеской парой, а горничная — их дочерью. Жили они обособленно, со мной почти не разговаривали. Только по необходимости. Да и остальные тоже вели себя так же. Думаю, были заранее проинструктированы. Три раза в неделю водитель привозил из города продукты и мои заказы, если я хотела чего-то особенного из еды, или одежды, или косметики. Правда, мои заказы проверялись цербером. Если она считала, что для ребёнка это вредно — вычёркивала.
Сам приезжал раз в неделю посмотреть, как я. Бывало даже, что мы проводили вместе несколько часов: обедали, гуляли, разговаривали и… всё. Любовью больше не занимались. Теперь я была не женщиной, а инкубатором, в котором выращивалось его драгоценное яйцо. Я понятия не имела, каким образом он утряс вопрос моего отсутствия с родителями. Сказал, чтобы я об этом не волновалась. Надеюсь, что он их не убил. Шутка. Но с него станется. Позвонить им я не могла — общение с внешним миром мне было запрещено.
До обеда мной занималась Олеся: осмотр, взвешивание, уход за моим драгоценным тельцем, массаж. А остальную часть дня и особенно вечер я умирала от скуки. Читать надоело, смотреть мелодрамы про мытарства бедных тупых золушек, которых спасал случайно подвернувшийся добрый принц-олигарх, я ненавидела. Ужастики и прочие ранящие мою «тонкую душевную организацию» фильмы мне были запрещены. Тигр сам выбирал то, что «полезно» для инкубатора. Прогулки с «киборгом» были, скорей, принудительной обязанностью, а не удовольствием: чувствовала себя кроликом возле голодного питона. Я тупела, толстела и превращалась в индейку, которую откармливают для рождественского стола.
Тимур
На дворе октябрь… Осень в этом году слякотная, с ветрами, с затяжными холодными ливнями и серым, беспросветным небом. Всё, как в моей душе — серо и беспросветно.
Учусь в архитектурном на факультете архитектурного проектирования зданий и сооружений. А что? Чем не профессия для мужика? Буду заниматься архитектурой в своём городе. Не так уж и плохо. Отчим с мамой даже были рады, что я не поехал в Москву, а остался с ними. Ну, или делали вид, что рады. Раньше-то только и разговоров было о Москве да престижном ВУЗе, типа МГУ или МГИМО. На худой конец — Баумановки.
О Пашке дома мы почти не разговаривали. Да и дома я почти не жил: уходил утром, а приходил вечером. Всё свободное время сидел рядом с Пашкой. Лето было уже на исходе, шёл восьмой месяц его «заточения», когда он вышел из комы. Меня рядом с ним не было. Позвонила тётя Нина утром и сообщила. Это произошло в два часа ночи… и без меня. А я так мечтал в этот момент быть рядом!
Я сразу вызвал такси и примчался в больницу: теперь у меня был свободный пропуск посещений. Я там был уже как родной. Ксюха, кстати, тоже добилась своего: пропуск ей выписали где-то в июле. Но мы с ней почти не пересекались. Она приходила обычно после четырёх — на час или два. Я на это время уходил в больничную кафешку и ждал там. Понимал, что веду себя глупо, ведь она передо мной ни в чём не виновата, но сделать с собой ничего не мог. А она ни о чём и не спрашивала. В общем, ситуация была глупейшей, но мне было плевать. Моё место было возле Пашки, и точка. Проснётся, тогда сам решит — нужен я ему ещё или нет. А я сделаю всё, чтобы быть ему нужным.
Я много думал: не могло так быть, чтоб в одночасье он меня променял на какую-то там Ксюшу. Тем более, что теперь я знал причину: наш дурацкий поцелуй с Ленкой. Мы оба оказались заложниками этой ситуации, этой ебучей подставы. Если бы я тогда не сбежал, когда увидел их целующимися на скамейке, если бы подошёл… Если бы, если бы… Да, возможно, мы бы даже подрались тогда, возможно, орали бы друг на друга… Но тогда бы сразу всё прояснилось! И не было бы никакой Ксюши, не было бы того вечера, когда он шёл от неё… Ничего бы этого сейчас не было. Выходит, виноват во всём был я один. Из-за своего идиотизма. Ебучий ты урод!
Я влетел в вестибюль больницы и сразу остановился как вкопанный: увидел Пашкину мать. Она стояла у окна и плакала. Моя радость вмиг испарилась, уступив место тревоге.
Пашка был в полном порядке, даже уже начал помаленьку самостоятельно пить отвары и бульоны. Никаких особых отклонений врачи не выявили, кроме одного — он ничего про себя не помнил и тётю Нину не узнавал. Это уже был другой Пашка — угрюмый, неразговорчивый и затравленный, как потерявшийся щенок.
В этот же день его перевели в другой корпус — в психиатрию. С ним начали работать специалисты. Но всё оставалось по-прежнему. Он всех боялся и ни с кем не шёл на контакт.
Меня он тоже не узнавал. Я надеялся, что мне удастся хоть немного улучшить его состояние с помощью кристалла. Но и это не помогло. Хотя кристалл опять начал «работать». Я дожидался, когда Пашка днём уснёт, и сжимал кристалл в его руке. Свечение было. Вот только Пашка, проснувшись, оставался прежним. Память не хотела возвращаться.
Налаживать с ним дружбу по новой я должен был сам. И я старался, как мог. Мы выходили с ним на прогулки по больничному парку. Сначала катал его на больничной коляске, потом ему разрешили ходить самому. Я рассказывал ему всё, что приходило на ум: про нас с самого детства. Конечно, только про дружбу. Он почти всегда был безучастным к моим рассказам, просто шёл рядом и молчал, иногда бросая на меня растерянные взгляды. Он меня НЕ ПОМНИЛ!
Тёте Нине было проще: он почти сразу стал относиться к ней, как к своей маме. Это понятно: на то она и мама! Правда, мамой он стал называть её не сразу и обращался на «вы». Но это было поначалу. Потом всё вошло в норму. Отца он тоже начал звать папой. Постепенно уходила его болезненная настороженность. Он ничего не помнил, но с удовольствием слушал тёть Нинины рассказы о нём. Смотрел фотографии и улыбался. Правда, улыбка была растерянная, какая-то беспомощная. Глядя на него в эти моменты, у меня сжималось сердце. Так хотелось его прижать к себе, защитить. Я не выдерживал и выходил в коридор.
Самое поразительное то, что у Пашки вдруг открылись способности к точным наукам. Раньше он никогда не был большим знатоком математики. В физике вообще плавал. Я никак не мог ему элементарно объяснить, почему лампочка горит, или почему… Да целая куча была этих «почему». Например, его понимание напрочь отказывалось понимать, почему люди не падают, если земля круглая. Как мы вообще ходим вниз головами? Для него всё было из области его любимой фантастики. И при этом он дураком совсем не был, просто в его голове это никак не укладывалось. Он, скорей, был лириком, чем физиком. И всю жизнь терпел от меня насмешки на эту тему. Да и сам вместе со мной смеялся. Ему было проще с зелёными человечками: он точно знал, что они давно гуляют по нашей планете и живут где-нибудь в Марианской впадине или в Бермудском треугольнике. Таким был мой Пашка.
И вдруг он стал решать сложные уравнения и задачи по высшей математике, тригонометрии. Обложился учебниками по физике. Зависал на физико-математических сайтах, чего-то там выискивая, с кем-то переписываясь. Это был не мой Пашка. Такого Пашку я не знал.
И ещё… он очень сильно сдружился с Ксюшей. В отличие от меня, она решила пропустить этот год и поступать в следующем, вместе с Пашкой. Когда она приходила к нему, я сразу становился лишним. Я им мешал. А ходить она стала часто, и он её ждал. Со мной же он обращался, как с приятелем, который хоть и был предположительно другом, но особого доверия не вызывал. Он меня просто терпел. Мне даже казалось, что не приди я или вообще перестань ходить — он даже не заметит. Был — был, ушёл — ушёл. Невелика потеря!
Тётя Нина меня успокаивала, говорила, что нужно время. Что он обязательно всё вспомнит. Но время шло, а ничего не менялось. Я по-прежнему в его новой жизни не играл никакой роли.
Теперь Пашка уже дома. Я иногда его навещаю. Но для него — стал никем.
«Паша, я здесь. Слышишь меня? Я здесь, Паш!» — донеслось откуда-то извне, сверкнув ярким сполохом в сознании и прокатившись мгновенной волной острой боли по всему телу. Я закричал, но крик не прорывался наружу, застревая в глубине лёгких. Из острой боль превратилась в тягучую. Это было мучительно. Я хотел назад… Но как вернуться, и где оно? Моё сознание панически металось в огненном замкнутом пространстве боли, не находя выхода. Остались в памяти какие-то неясные тени и ещё ощущение: там, откуда меня вырвал чей-то голос, было очень хорошо — спокойно и свободно. А здесь было темно и страшно. Я чувствовал, что замурован в тесный, скребущий кокон. Он тисками сжимал моё беспомощное тело, колол острыми иголками. Сверху давила тяжёлая, неподъёмная плита. Я хотел крикнуть, чтобы тот, кто со мной говорил, выпустил меня. Но плита сдавливала грудь, и я не мог ни говорить, ни дышать. Снова послышались голоса…
— Рита, камфору два кубика… набери и дай мне… Рита, чё ты возишься?.. Он сейчас уйдёт!.. Цитофларан* добавь в капельницу…
— Валентин Фёдорыч, уже…
Я почувствовал, как кокон исчезает, а плита медленно поднимается, освобождая меня от своей тяжести. Я вздохнул полной грудью и ощутил себя лёгким, невесомым облачком. Меня подхватило, закружило и понесло. Я лечу, лечу, лечу и… растворяюсь в спасительной темноте.
***
Тимур
Я подошёл к двери с табличкой
Малышев
Валентин Фёдорович
Заведующий хирургическим отделением
и постучал. Услышав «войдите», заглянул:
— Можно? Здравствуйте!
— Здравствуй! Валеев? Тимур?
— Да.
— Заходи, садись!
Мне кивком показали на кресло. Хозяин кабинета, русоволосый худой дядька с большими залысинами и уставшими, внимательными глазами, сидел в соседнем, неторопливо попивая чай из полосатого бокала. Руки у него были костистые, сухие, покрытые светлыми волосками, и пальцы… длинные, как у пианиста, с аккуратно подстриженными ногтями и очень бледные. Про него говорили, что он своими руками творит чудеса, поэтому я и обратил внимание.
— Ну-с, что вас привело ко мне, молодой человек?
— Про Павла Снегова. Узнать хотел… Как долго он ещё так… лежать будет? И… как он… вообще?
— Это тебе, значит, Нина Ивановна пропуск выписывала? Друг?
— Да.
— Давно дружите?
— Давно… с детства.
— Понятно.
Он изучающе смотрел на меня, как будто решал — стоит со мной говорить дальше или ограничиться общими словами. Я тоже смотрел на него выжидающе. Про себя решил, что не уйду, пока не поговорю. Пашка уже два месяца лежал. Сначала в реанимации, потом в палате. И каждый день я приходил к нему и видел одну и ту же картину: попискивающие приборы, капельница, проводки и бледный Пашка с совершенно спокойным, безучастным ко всему лицом. Лицом, как у восковой фигурки — красивой, неподвижной маской.
Повязку с головы давно уже сняли. Оставшиеся по бокам головы волосы, заправленные за уши, лежали на подушке аккуратными прядями. На макушку была надета круглая шапочка из тонкого трикотажа в белую и лимонную полоску, слегка надвинутая на лоб. Я разговаривал, держа его за руку. Говорил обо всём, что приходило в голову. Даже читал. Читал его любимую фантастику, учебный материал, что проходили в школе. Вслух делал домашние задания. Но… ничего не происходило. Ни-че-го!
Кристалл, который я время от времени сжимал в его руке, сначала работал, как обычно, — освещал его всего, затем тух. А потом перестал: загорался у него в руке и тух сразу. Я не знал, что это значит: то ли кристалл «разрядился», то ли Пашка был уже полностью выздоровевшим, и лечить было нечего. Мой вёл себя точно так же. И я начал приходить в отчаяние. Не то чтобы я разуверился, что он очнётся… я боялся, что это его состояние может затянуться на годы. Гнал от себя эти панические мысли, ругал себя последними словами, но… они не уходили и мучили меня, особенно по ночам. И я решил поговорить с его лечащим врачом, Валентином Фёдоровичем.
— Видишь ли, Тимур… ничего, что я на «ты»?
— Нормально.
— Паша вполне здоров. Я бы даже сказал — абсолютно здоров. Никаких последствий после аварии. Даже шрамов не осталось. Потрясающая регенерация. В моей практике это первый такой случай. Мне не от чего его лечить как хирургу. Держу по просьбе отца. Другим он, видишь ли, не доверяет.
— Но он же в себя не приходит?
— Не приходит. Это да. Тут, видишь ли, какое дело?
Он замолчал и задумался. Я напряжённо ждал. Внутри была натянутая струна. Ждал, как собственного приговора.
— Я так думаю, у него была какая-то травма.
— Но-о…
— Нет-нет, не хирургическая. Это всё мы вылечили. Тут другое…
Он опять посмотрел на меня, как бы желая убедиться, что мне говорить можно.
— До аварии ещё с ним что-то такое произошло. Потрясение какое-то или, может, неприятности, с которыми он не мог справиться. Что-то такое было… Это уже из области психологии… Не могу сказать точно, могу только предположить, что, возможно, авария эта — как следствие тех его неприятностей. Из-за стресса снизилась концентрация внимания, и вот плачевный итог…
Я обомлел. Нет, я застыл и смотрел на хирурга неподвижным взглядом: «Пашка страдал? Но из-за чего? Он же сам…»
— Ты меня понимаешь?
— Д-да… — выдавил я из себя.
— Вот. Дальше я тебе скажу не как врач — как человек, поживший и повидавший. Тут, я думаю, дело вот в чём: Паша по какой-то причине не хочет сам возвращаться. Почему такой вывод? Опять же скажу: он абсолютно здоров. Операция на мозге прошла крайне удачно. Я сам ассистировал. Не буду тебя грузить медицинскими терминами, всё равно не поймёшь. Скажу просто: все параметры жизнедеятельности в пределах нормы. Всё чистенько. Нет никаких причин ему быть не в сознании. Их просто нет. Кроме одной: он сам не хочет вернуться. Это последствия какого-то чудовищного стресса. Он просто сбежал.
— И… и что делать?
— Ничего не делать. Ждать. Разговаривать с ним, как будто он в сознании, и ждать. Мы его поддерживаем, уход и всё остальное… Специалисты его наблюдают. Только ждать. Ты же друг? Уверен — знаешь о нём всё. Значит, должен знать, что произошло. Вот и… делай выводы.
Я знал… и не понимал. Всё, что произошло тогда, на встрече нового года, не вписывалось ни в какие рамки моего понимания. Я знал только то, что они ушли вместе с Ксюшей и… я их видел. Я очень хорошо знал Пашку: он бы ни за что не стал делать что-то просто так — по глупости или из любопытства. Нет, он много чего делал раньше по этим двум причинам. Хотя бы взять этот дом в деревне. Именно поэтому мы тогда туда и попёрлись — из-за Пашкиного любопытства и из-за нашей общей глупости. Ебанаты!
Но это дом. С Ксюшей просто так он бы не стал. Он же близко к себе не подпускал никого. А тут я видел их вместе всю вечеринку. Значит, всё было не просто так. А потом всё случилось, как случилось: я уехал, а он… А он, выходит, начал встречаться с Ксюшей. Я сам это слышал от неё. Как-то вечером шёл от Пашки и решил навестить тётю Нину. Она редко теперь бывала дома — ночевала у него в палате. Но в это время она ещё должна была быть дома. Дверь в квартиру была приоткрыта. Я не стал об этом раздумывать, просто вошёл. И услышал голоса: говорили тётя Нина и Ксюша. Я встал как вкопанный.
Ксюха плакала и рассказывала про свою давнюю к Пашке любовь. Мне это было, если честно, неинтересно и неприятно слышать. Про её «любовь» к Пашке знали все, естественно, кроме самого Пашки, но почему-то всерьёз не воспринимали и посмеивались. По-доброму, конечно, но всё равно. Сейчас мне смешно не было. Я уже хотел тихонько выйти, но тут она заговорила про них с Пашкой. Я опять остановился. Она подтвердила мои мысли: они начали встречаться, и всё у них было просто заебись. Это от неё он шёл в тот ебучий вечер, когда его сбила машина.
Получается, что хирург ошибся: не было у него никакого стресса. Наоборот, у него всё было просто замечательно. Она просила Пашкину мать сделать ей пропуск. Но та отправила её к Малышеву. Он лишних в свою хирургию не пускал. Строгий дядька. Похоже, так у неё ничего и не вышло: я ни разу её там не видел. Только пару раз в вестибюле больницы, но когда проходил, она отворачивалась. Ну, а я был этому рад: общаться с Ксюхой мне было неприятно.
Дальше я слушать не стал. Вышел, тихонько прикрыв дверь.
Когда в первый день после каникул пришёл в школу, произошло ещё одно довольно странное событие: ко мне на большой перемене подошёл Кот. Я про себя так называю Котова — главного придурка нашего класса. Он предложил отойти куда-нибудь поговорить. Ну, отошли. Даже было интересно, хотя мне тогда мало до чего было: все мысли о Пашке. Я мог предположить всё, что угодно, но только не то, о чём он меня спросил.
Он спросил, как у Пашки дела, как его самочувствие. Причём спросил безо всякого подвоха.
Я ничего лучше не придумал, как: «А тебе зачем?» Он сказал, что в день аварии они встретились случайно в кафе. Пашка был с «девушкой». И теперь ему жаль, что всё так получилось. Типа, если бы тогда Пашка согласился остаться, ничего бы могло не произойти.
Про упоминание «девушки» меня сильно кольнуло, прям резануло. Вот значит как, даже в кафе водил… Это было больно. А ещё удивило, что Пашка общался с Котом и его свитой. Я ничего не понимал. Мне казалось, что речь шла не о моём Пашке, а о каком-то постороннем человеке. Всё это было очень странно и не похоже на моего друга.
Друга? Теперь уже не знаю. Да и не важно. Главное, чтобы выскочил побыстрее из своего небытия.
«Господи, пусть он будет жив и здоров! И пусть вернётся. Прошу только это!»
Теперь Кот частенько спрашивал у меня про Пашку. Мы даже как-то незаметно для меня начали общаться. Правда, только с ним. Свиту я игнорировал: ненавижу шестёрок. Он оказался неплохим чуваком, когда переставал строить из себя крутого. Но слишком близко мы не общались: мне было не до кого, и настроение совсем не располагало к пустому трёпу.
Я жил только теми часами, которые проводил возле Пашки. Руки у него всегда были прохладные, и я брал их в свои и согревал. Мне вообще казалось, что он мёрзнет, хотя в палате было тепло. Я даже попросил ему ещё одно одеяло. Мне ли не знать, какой он мерзляк, мой Пашка.
Незаметно зиму сменила весна. В классе приступили к подготовке к первым ЕГЭ, которые должны начаться с двадцатого апреля. Я тоже готовился: одиннадцать лет обучения в школе просрать не хотелось. Первыми шли базовые предметы: я напропалую решал задачки по математике вместе с Пашкой, повторял правила по русскому. Вспоминал особенности характера и поведения главных героев в рамках учебной литературы.
Уверен, если бы он меня слышал, обязательно бы чего-нибудь схохмил или хотя бы изменил выражение лица. Пусть на секунду — я бы заметил. Однажды долго сидел и молча смотрел на него. Потом не выдержал и осторожно прижался к его губам своими. Я очень скучал по Пашке. Даже словами выразить не могу, как скучал. Но в следующую минуту почувствовал себя насильником-извращенцем. Скорей всего, ему это было бы неприятно. От этой мысли было невыносимо больно, так больно, что я даже не сдержался и заскулил, как щенок, которого выбросили из дома под дождь.
«Паша, за что? За что ты со мной так… за что, Паш?»
Я держал его руку в своих, уткнувшись в них лбом, а по лицу текли слёзы, капая на простыню, на наши сплетённые пальцы. Я замечал их и, с остервенением вытирая лицо о рукав, приходил в себя:
«Придурок! Ну ты и приду-уурок! Ему только твоих слёз сейчас не хватало!»
— Прости, Паш! Всё нормально. Я не буду тебе мешать, только просыпайся, пожалуйста!
— Тимур, здравствуй!
— Здравствуйте, тёть Нин! Как Паша?
— Пока всё по-прежнему.
— Тёть Нин, он обязательно очнётся.
— Да, Тёма. Я знаю. Только этим и живу. Я сделала тебе постоянный пропуск. Теперь можешь приходить к Паше каждый день на два часа с четырёх до шести.
— Спасибо. А сегодня уже можно?
— Да. Буду тебя ждать в половине четвёртого внизу в вестибюле. И паспорт свой обязательно возьми. Без него не пустят.
***
О том, что Пашка в больнице в тяжёлом состоянии, мне в ватсап написала Женька. Мы с родителями как раз после изнурительной экскурсии в буддийский храм Ват Па Праду сидели в уличном кафе неподалёку от нашего корпуса. Родители, неспешно разговаривая, обменивались впечатлениями об увиденном — уникальной скульптуре лежачего на боку двенадцатиметрового (как было написано) Будды. Тут же на столике стояла миниатюрная копия Будды, купленная в одной из сувенирных лавок. А я собирался подняться в номер, чтобы принять душ и просто поваляться. Трёхчасовая экскурсия по жаре среди толпы жаждущих зрелищ туристов, приставаний местных торговцев с их поделками и разной кулинарной всячиной меня просто достала. Хотелось прохлады, тишины и покоя. И тут блюмкнул ватсап.
— Тёма, что случилось? — спросила мама, увидев, как я изменился в лице.
— Мне домой надо. П-паша в реани-нимации, — едва смог выдавить я севшим голосом. Я перестал слышать звуки — в ушах оглушительно зазвенело, голову сковал обручем парализующий страх, а тело сделалось ватным. Я его почти перестал ощущать. Сознание сузилось до одной мысли, вытеснившей всё остальное: «Пашка в реанимации! Мой Пашка! Мне надо к нему!»
— Тёма, — сказала тихим, спокойным голосом мама, — успокойся и объясни толком, что случилось?
— Мама… мне надо к Пашке, — прошептал я и отключился.
Очнулся на кушетке в медпункте. Надо мной хлопотала медсестра, рядом сидела мама. Позади стоял отчим, придерживая её за плечи.
— Сынок! Слава Богу, очнулся! Как же ты нас напугал, родной! — прижавшись щекой к моей руке, быстро заговорила мама.
— Мне домой надо. Там Пашка. Мне надо к нему.
— Хорошо, хорошо! Только не волнуйся. У тебя губы белые. Может, там всё не так серьёзно, Тёма.
Мы вылетели в Москву первым утренним рейсом.
***
Прошёл почти месяц, а Пашка до сих пор не пришёл в сознание. Водителя, который его сбил, как и автомобиль, так и не нашли, хотя мой отчим приложил к этому все усилия. Кто-то что-то видел, но ничего конкретного. Его отец — а у Пашки через столько лет вдруг объявился отец — видел, как Пашку сбил джип. Но всё его внимание было приковано к сыну. Водитель же с места происшествия смылся, даже не остановившись. Но дело ещё не закрыто, и, возможно, что-то удастся прояснить. Хотя я ни минуты не сомневаюсь, что его специально замяли. Нечисто тут что-то.
Пашкин отец, видимо, какая-то большая шишка, раз сумел доставить в Ключ какого-то прославленного нейрохирурга из Москвы на военном вертолёте. И тот делал Пашке операцию в течение пяти часов, устраняя черепно-мозговую травму. Одновременно Пашке правили и собирали по кусочкам ногу: у него был перелом в двух местах.
Я прилетел через три дня после операции. Как я пережил ночь, а затем перелёт, лучше не вспоминать. Это были самые страшные часы в моей жизни. Я вообще не жил. Меня не было. Не мог ни с кем говорить и ничего не мог. Мне хотелось выпрыгнуть из самолёта и лететь впереди него. Звучит глупо, но спокойно сидеть в кресле девять часов, когда всё в тебе рвётся вперёд — к нему — это жуткое состояние. Всё, что я мог — это пить воду. Спазмы настолько сдавили горло, что я не в состоянии был протолкнуть в себя ни кусочка.
В реанимацию меня не пустили. Проходить могли только его родители. А мне нужно было туда попасть, хотя бы на две минуты, чтобы увидеть моего Пашку и сжать в его руке кристалл. Вечером, как только приехали, я созвонился с Пашкиной матерью и пришёл к ним домой. Мне нужно было забрать его кристалл. В рюкзаке камня не оказалось, в столе тоже. Я был в панике. Пришлось спрашивать у тёти Нины, не видела ли она коробочку (объяснил какую). Оказалось, что видела. Футлярчик с кристаллом лежал на Пашкиной кровати под подушкой. Что это такое, она не поняла и положила к себе в тумбочку. А спросить у Пашки уже было невозможно.
Она переживала, откуда у Пашки взялась такая ценная вещь — рубин с грецкий орех. Я её успокоил, сказав, что это мы нашли вместе случайно в лесу. Большего бреда я в жизни своей не нёс. Поверила она или нет — нам обоим сейчас было не до разбирательств. Поэтому всё на этом и закончилось: нашли и нашли. Тётя Нина вообще держалась из последних сил, разговаривая со мной на автомате. Уж и не знаю, как мне удалось её уговорить, но всё-таки удалось. Она пообещала провести меня к Пашке ночью. Это были первые минуты моего возврата к жизни. Я сделал первый вздох облегчения: «Я увижу Пашку! Я его вылечу! Божечка, спасибо тебе!»
Отчим довёз меня до больничного городка и остался ждать, припарковавшись у центральных ворот. У третьего больничного блока меня уже поджидала тётя Нина, завернувшись в какой-то больничный стёганый халат-тулуп с капюшоном непомерных размеров. Мы зашли через служебный вход и поднялись в темноте по лестнице на второй этаж. Она завела меня в комнату с надписью «Санитарная». Оставив здесь пуховик и ботинки, надел халат зелёного цвета, бахилы, марлевую панамку и повязку на лицо. Да… экипировочка была ещё та.
Меня разрывало от волнения и нетерпения. Сейчас я увижу Пашку! Хотел поскорей к нему и боялся этого момента, боялся увидеть что-то страшное. Сердцебиение просто зашкаливало. Я судорожно сжимал в кармане коробочки с камнями и твердил про себя: «Пашенька, потерпи, мой хороший! Я сейчас… уже иду к тебе. Я помогу. Мы справимся, малыш, только держись!»
К нам заглянула медсестра и кивнула тёте Нине, мельком взглянув на меня. Мы быстро прошли по коридору и зашли в палату реанимации. Это была ещё не палата, а тесный коридорчик с двумя широкими стеклянными дверями. За ними — палаты с тусклым ночным освещением и попискивающими звуками. Тётя Нина открыла правую дверь и пропустила меня вперёд.
Мы не разговаривали — всё молча. Войти в палату оказалось неожиданно сложно — у меня ноги подкашивались. Комната была небольшая, торцом к окну лежал на высокой конструкции, приближённо напоминающей кровать, Пашка. То есть неподвижно лежало тело, именуемое Пашкой. Голова туго забинтована — только маленький треугольник лица. Глаза — два чёрных ужасающих круга. Запёкшиеся губы. Левая нога и часть туловища до грудной клетки в гипсе на подвесной конструкции. Левая рука от плеча до локтя тоже забинтована. От стоящих у изголовья приборов, попискивающих и посверкивающих на экранах зелёными и красными линиями с мелькающими сбоку циферками, к телу тонкими щупальцами тянутся провода и проводки. В одной руке капельница. При виде всего этого нереального кошмара у меня больно сдавило сердце и озноб прошёл по всему телу: «Паша…»
Тётя Нина, держа меня за руку повыше локтя, подвела к стулу у кровати и усадила нажимом на плечо: сам я был роботом, у которого заржавел механизм, и он потерял способность двигаться.
Она в самое ухо прошептала мне, что выйдет ненадолго, и у меня есть около пяти минут. Я кивнул, не отрывая глаз от Пашкиного забинтованного худого тела.
В кармане мокрой рукой всё ещё сжимал футлярчики. Наконец с трудом отведя глаза от Пашки, достал коробочки. Оглянулся — никого. Из коридора через окно за мной тоже никто не наблюдал. Обтерев потные руки о полы халата, быстро достал кристаллы и вложил в Пашкины ладошки, слегка сжав обе сразу, склонившись над тщедушным тельцем. Красное свечение с обеих сторон начало растекаться волнами по Пашкиному туловищу, окутывая его с ног до головы: он весь был окутан ярко-красной пульсирующей пеленой света. Это продолжалось всего с пару минут, но они показались мне вечностью: я боялся, что не успею, и кто-то войдёт и увидит. Сердце выпрыгивало из груди, пот горячими струйками бежал по спине. Наконец всё потухло. Я едва успел убрать кристаллы и сесть на место, как неслышно вошла тётя Нина и тронула меня за плечо. Пора было уходить. Я взял Пашкину руку и слегка сжал. И почувствовал в ответ лёгкое пожатие одними пальцами.
Я сорвал с себя марлевую повязку и, наклонившись к Пашкиному лицу, прокричал громким шёпотом:
— Паша, я здесь. Слышишь меня? Я здесь, Паш? — и увидел, как дрогнули его губы.
Он что-то хотел сказать, но не было ни звука. Приборы замигали и запищали. Тётя Нина потащила меня к выходу, а в палату уже бежала медсестра. Махнула нам на соседнюю, чтобы спрятались: сюда шёл врач. Если бы он меня увидел, досталось бы всем. Мы быстро через коридорчик заскочили в соседнюю палату и замерли у стены. Врач зашёл к Пашке. Мы постояли минуту и, скользнув в коридор, двинулись к санитарной комнате.
В груди всё ликовало:
«Я успел! Теперь с Пашкой всё будет хорошо!»
Но радовался я рано. Оказалось, что Пашка лишь на мгновенье пришёл в сознание — это зафиксировали приборы, а потом опять ушёл в свою темноту. Тёте Нине наотрез отказали ещё раз провести меня к нему, да и сама она считала, что пока нет такой необходимости. Что я мог возразить?
Как её убедить, что необходимость есть, да ещё какая! Оставалось только ждать. И я ждал и надеялся на лучшее. Она пообещала, что попробует позже сделать мне официальный пропуск через своего начальника — главного врача больничного комплекса.
И еще сказала, что Пашка удивительно быстро идёт на поправку. Раны зажили, переломы срослись, немало удивив медицинских светил. Гипс с него сняли через неделю после моего тайного посещения, хотя должны были убрать не раньше, чем через три месяца. Для всех такое быстрое Пашкино выздоровление было загадкой. Для всех, кроме меня. Его перевезли в отдельную вип-палату, куда уже можно было проходить по специальному пропуску с разрешения лечащего врача.
Всё складывалось хорошо. Вот только Пашкино сознание витало где-то за пределами реального мира.
Кино оказалось так себе — страшилка для детей! Я был опытным зрителем разных ужастиков: видал и покруче. Фильм был про двух братьев. Они открыли крышку люка в подвале их нового дома, а там бездонный колодец, который и есть те самые врата в миры тьмы. И теперь они выпустили зло на волю, и в каждой тени оживают их внутренние страхи.
В конце ещё и отца приплели, который оказался злодеем и измывался над собственным ребёнком. Ну, как-то так. Я не очень умею пересказывать то, что прочитал или посмотрел.
Просто меня удивило, что фильм каким-то образом повторил мой сон — отец… тёмный коридор… бездонный колодец… мой страх…
Говорят, что так бывает: увиденное во сне перекликается с реальностью, как дежавю.
Это было неприятно: опять вспомнился сон.
«Чёрт! Нахрена этот фильм выбрали? В другом зале шла какая-то новогодняя комедия. Туда и надо было идти!»
А Ксюха весь фильм то закрывала лицо руками, глядя на экран через щёлочку между пальцами, то утыкалась лицом мне в плечо. Оно у меня уже начинало гореть от неприятных ощущений. Не то чтобы мне было больно. Нет! Мне просто не нравилось слишком тесное общение с Ксюхой. Она при этом ещё обеими руками прижимала к себе мою руку. Я злился, но терпел и помалкивал. Сам виноват! Счас бы валялся с книжкой да пастилки посасывал, которые оставила мне Изольда.
Наконец фильм закончился. В зале зажёгся свет. Я глянул на Ксюху и чуть не ржанул: её густо накрашенные ресницы чётко отпечатались полукружьями под глазами. Девочка-клоунесса, блин! Чё делать — не знаю. Можно им говорить об этом или нельзя? Решил промолчать. Вышли на улицу, и она меня потащила в кафе через дорогу. Это кафе-мороженное «Льдинка», куда мы иногда ходили с Тимуром. Меня кольнуло. Опять Тимур! Ну что за хрень? Сколько можно уже?
Деньги у меня были: предусмотрительно взял с собой пятьсот рублей. От билетов оставалось ещё триста. Немного, но по коктейлю и по мороженному заказать хватит. Ксюха в вестибюле сразу подошла к зеркалу и, испуганно охнув, покосилась на меня через зеркало. Я отвернулся, спрятав ухмылку. Ну, не умею я с женщинами, хоть тресни! Чувствовал себя, как полный кретин.
Наконец мы заняли столик в дальнем углу у окна и сделали заказ — два апельсиновых фреша и два мороженных с малиновым сиропом. Выбирала Ксюха, а я просто согласился: мне было всё равно, под каким сиропом будет продолжаться эта пытка. Ксюха охала и делала большие глаза, вспоминая эпизоды фильма, а я с дежурно-тупой улыбкой смотрел то на неё, то в окно на улицу.
— Паш, ты чего молчишь всё время? Тебе со мной скучно? — наконец закончив пересказ фильма, спросила Ксюша, посмотрев на меня настороженным взглядом.
— Да нет. Всё нормально. Просто… просто я тут немного простудился… Ну и… горло ещё побаливает, много говорить не могу.
«Во придуро-о-ок! Зашибись!»
— Ты доедай давай, и пошли! — промямлил я в ответ, мешая в вазочке розовую кашицу.
— Так тебе не нужно было выходить никуда. Почему не сказал, что болен? И мороженное тоже не нужно было заказывать, — забеспокоилась мама Тереза.
— Да ерунда! Всё нормально… — голосом восходящего на эшафот ответил я.
Надо ей как-то сказать, чтоб не звонила больше. И вообще, не нужно никаких встреч. Но как начать, никак не мог придумать. У неё глаза были, как у раненой серны. Меня это бесило ещё больше: вроде, ни в чём не виноват, а чувствуешь себя, как последний подонок. Что за идиотская ситуация!
Она заговорила первая:
— Паш, до школы ещё почти неделя… Сходим на днях ещё куда-нибудь? В «Авангард» цирк приехал, — и закончила, уже чуть не плача, видя, как каменеет моя физиономия. — Водная феерия, дрессированные собачки…
«Авангард» — это Дом культуры в центральном районе. Недавно в нём сделали пристройку с ареной, специально для представлений приезжающих цирковых трупп. Я там ещё не был. Но и идти особым желанием не горел. Мне и в жизни с некоторых пор хватало цирка. Сам как дрессированная собачка — куда позовут, туда и бегу.
— Ксюш, ты не обижайся только, но мы больше никуда ходить вместе не будем. Я ж говорил, что на роль твоего парня не гожусь. Ты же неглупая девчонка, должна это понимать. Так что… извини. Сходишь ещё с кем-нибудь.
— Говорил! И я понимаю! Но как друзья мы же можем общаться? Что в этом особенного, Паш? Просто сходим, цирк посмотрим, а? И платить за меня не нужно. Я сама могу.
— Так, всё! Я пытался с тобой по-хорошему, но ты не понимаешь, — джентльмен ушёл, помахав на прощанье тростью. — Просто, ничего больше не нужно! Никаких походов и свиданий. Ни-че-го! Так понятно? Ты доела? Тогда пошли.
Мы уже встали со страшно обиженной Ксюшей из-за стола, когда в зал вошёл главный патриций нашего класса — Олег Котов со своей свитой.
Аттракцион невиданного «везения» Павла Снегова продолжался! Это было не просто везение, это были «писец» и «абзац» в одном флаконе!
Он приостановился на входе, окинул взглядом зал, увидев меня, кивнул и направился в нашу сторону. Честно — я прифигел! Это чё щас было? Меня убогого удостоил вниманием Посейдон нашего класса и демиург всей школы?
Вот щас было самое время: я был зол до жути. Только Котова с его шестёрками мне и не хватало. Зачесались коленки: хотелось упасть ниц и благоговейно отбивать поклоны. И почему мне кажется, что до дома я сегодня просто так не доберусь?
— Привет, Паш!
«Паш?! Я один это слышу?»
— Привет!
— Ты с девушкой? — и Ксюхе: — Здравствуйте, я — Олег! Одноклассник Паши.
«Бля, надо просыпаться! Я ведь сплю?»
Его «братва» стояла в сторонке и тоже была в «ахуе», не зная, то ли ей уже начинать приветливо улыбаться, то ли ещё подождать.
— Здрасьте! Я — Ксюша. Приятно познакомиться! А мы раньше с Пашей в одной школе учились. Вот дружим до сих пор. В кино ходили и решили здесь посидеть, но… уже уходим, — залилась кокетливым соловьём Ксюша и вопросительно посмотрела на меня.
«Ты ему ещё свой адрес скажи и код от банковской ячейки! Правильно сказал Ручников про баб: «Языком машут, как метлой метут!» Знала бы, перед кем распинаешься!»
— Понятно… Жаль, что уходите. Могли бы вместе посидеть, — продолжал жечь не по-детски Котов.
— Не получится — нам пора. Пошли, Ксюш! — взял я Ксюху за локоть, но она не двигалась с места.
— Паш, правда, оставайтесь! Познакомимся поближе. Время-то ещё детское. Я угощаю! — не унимался Котов, продолжая дивить меня и свиту.
«Он что, головой ударился?»
— Мерси! Мы уже сами угостились!
— Паш, может, ещё посидим? Куда торопиться? — умоляюще посмотрела на меня Ксюха.
— Идём! — я грубо подтолкнул её в спину.
— Пока!
— Ну пока! — задумчиво глядя на нас, ответил Котов.
Свита поражённо безмолвствовала, провожая нас настороженными взглядами.
До Ксюхиного дома мы добирались в полном молчании. Она обиженно отворачивалась от меня всю дорогу — и в маршрутке, и по пути домой. А я едва сдерживался, чтобы не высказать ей своё раздражение. Но вовремя себя остановил:
«Кто она мне, чтобы ей что-то выговаривать? Высказывать свои упрёки можно близким людям. Она же мне посторонний человек. Нахрена я буду перед ней воздух сотрясать? Она ведь не в курсе про наши с Котовым отношения. Да какие отношения? О чём я вообще? Он жеть у нас высшее общество! А остальные — так, мыдло! Решил перед своими шапито устроить? А Ксюха, дурочка, всё за чистую монету приняла. Доведу до дома — и гудбай! Больше я на такое не куплюсь!»
***
Лена
Мы занимались сексом в машине. Я сидела к нему спиной, и он, как любил, брал меня сзади. Этот безудержный, всё возрастающий улёт в космос продолжался уже несколько минут. Мы, мокрые и дрожащие, с хрипами и рычанием подходили к последнему аккорду завершающей финальной части этой безумной сюиты, как вдруг джип резко затормозил на полном ходу с режущим слух визгом тормозов. Меня бросило вперёд. Я влетела головой в перегородку. В ту же секунду автомобиль рванул с места, и меня со всей силы отбросило на тигра. Я больно ударилась затылком о его голову. Голова разрывалась от острой боли. Тигр рыкнул, рывком сбросил меня на сиденье и открыл перегородку.
— Сука, ты что творишь, мать твою?
— Борис Леонидыч, простите. Я, кажется, сбил кого-то.
— Что?! Ты охуел?
— Из-за снега не увидел. Да он сам под колёса ко мне бросился. Я еле увернулся, но не успел затормозить. Кажется, боком немного задел.
— Так, быстро едем на фабрику, пока перехват не объявили. Сколько раз тебе, коню, говорил, что это тебе не твоё сраное ралли! Нехер гонки здесь устраивать! Доигрался, сука!
Я лежала на сиденье и скулила. Боль была адской. Меня замутило и вырвало прямо на дорогую велюровую обивку.
— Твою ма-а-ть! Детка, похоже, у тебя сотрясение. Урою этого дебила! Сама одеться сможешь? — он говорил и одновременно вытирал салфетками зловонную кашицу.
— Не знаю. Извини, что запачкала, — всхлипнула я и разревелась. Меня трясло от боли и пережитого страха. — Я думала, мы сейчас разобьёмсь-с-ся… Я так испугалась.
— Ладно, давай помогу одеться. Сейчас приедем, тебя осмотрят.
Он помог надеть свитер и зимние леггинсы, натянул угги и, уложив на сиденье, прикрыл шубой. Быстро оделся сам и набрал номер на телефоне:
— Алло! Митрич? У меня проблемы! Срочно нужна твоя помощь!
— …
— Что? Нет, я еду на фабрику.
— …
— Да… Жду тебя там!
— …
— Ну… человечек один. Похоже на сотрясение…
— …
— На месте определишься. Всё! Отбой!
Он убрал мобильный и повернулся ко мне
— Детка, ну как ты? Тошнит?
— Если я через час не буду дома, меня убьют.
Он хохотнул:
— Слушай, трахаешься, как портовая шлюха, и боишься маму с папой! Детка, ты уже большая детка. Прекращай мне тут примерную девочку разыгрывать — сейчас не до шуток. Сначала нужно узнать, что с тобой. Митрич тебя после осмотра отвезёт либо домой, либо к себе в больницу… и родителям сам позвонит, если что.
***
Паша
Наконец дошли до Ксюхиного подъезда.
— Ну, пока? Ты на каком этаже живёшь? Иди, я подожду, пока поднимешься.
— Паш, ты меня сегодня очень сильно разочаровал! Я была о тебе лучшего мнения! — с обидой глядя на меня, сказала Ксюша.
«Нихрена себе, «попил чайку»! * И чем же я её так «сильно» разочаровал? Может, надо было уйти и оставить одну с этими придурками?»
— Ксюш, я всегда был таким. Просто, твой вымышленный портрет не совпал с оригиналом!
— А это правда, что Лена про тебя говорила? — помявшись, выдала Ксюша.
Голову обдало жаром, но я, как мог, спокойно спросил:
— Она что-то про меня говорила? Надо же, не думал, что я такая популярная личность! Поделись, может, я о себе чего-то не знаю?
Я знал! И ещё раньше был уверен, что эта гадина так просто не отстанет. Не зря она сегодня была в моём сне! Как говорят — сон в руку?
— Да нет! Ничего такого. Со зла ерунду брякнула. Вы ведь с ней не очень ладите?
— Мы с ней? Ошибаешься! Мы с ней очень не ладим! Ладно, извини, если обидел. Иди, замёрзла уже.
— Ты тоже, Паш, меня извини! Вела себя, как дура.
— Ксюх, не говори глупости! Ты нормальная девчонка. Всё у тебя будет хорошо. Ну, иди!
Мы попрощались, и Ксюша ушла. Я ещё постоял пару минут и пошёл домой. В голове стучали молоточки. Вот за что такая поганая жизнь? Я чувствовал, что надо мной нависает тёмная туча, и ничего не мог поделать. Я был бессилен перед этой надвигающейся бедой. И о маме подумал:
«Ей-то за что? Муж козёл попался, а теперь ещё и сын!»
Хотелось сбежать от всех, от всего света куда-нибудь. Пусть живут и жрут друг друга, только меня оставят в покое. Да, хорошо новый год начался! Просто, зашибись, как отлично! Если бы уехал летом, ничего бы этого сейчас не было.
«И Тёмки бы не было!» — услужливо подсказал внутренний голос.
«А его и так нет. Всё! Не хочу ни о чём думать!»
Я остановился и подключил наушники к телефону. Включил рэп. Исполнителя не знал, но слова в точности подходили под моё настроение.
Пошёл снег. Вокруг меня кружили, искрясь в свете фонарей, снежинки, а в наушниках метрономом в такт моим шагам отстукивал рэп неизвестного пацана:
С вечера до рассвета вспоминать, как я сильно любил!
Обильным градом — давайте, я буду гадом! — готов всё послать,
Чтобы он был снова рядом!
Но это вряд ли, я увяз в собственной грязи!
Блять, опять этих мыслей спазмы!
Я собирал себя, словно пазл, возился со слезами с этой душою!
Хотел укрыть её от всех, но не думал, что медным тазом накрою!
Сейчас зарылся вновь, найдя отрывок той любви!
На ней картина смазана, но помню, что там я и ты!
Вероятность вернуть убита до конца…
Я похоронил всё сам, играя роль осла!
Я сделал несколько шагов по пешеходному переходу и на другой стороне дороги у обочины опять увидел чёртову БМВ.
Я остановился:
«Какого хрена? Опять за мной следит? Вот урод!»
И не слышал, как из-за угла выскочил джип. И не видел, как он на всей скорости мчал на меня. Из БМВ выскочил отец… Он махал мне и что-то кричал, но я слышал только метроном рэпа…
Незаметно для меня прошел месяц.
Я стал агрессивным, меня всё как-то бесит.
Я сам не понимаю почему, что со мной творится?
Я не могу ни чем отвлечься, не могу забыться…
С тобою хорошо, а без тебя так пусто!
Я никогда не испытывал такого чувства!
Доверься сердцу, чувствам, интуиции,
Прежде, чем решишь со мной проститься…
Отец уже не кричал, а бежал в мою сторону…
А я стоял на зебре и смотрел на него…
Боковым зрением увидел чёрную махину, но было поздно…
От сильного удара меня подбросило…
Я влетел во что-то головой…
Чёрная махина промчалась мимо и скрылась…
Последнее, что я видел — в свете фар тормозящих автомобилей бегущего ко мне отца…
Моё сознание стало меркнуть, и я провалился в чёрный колодец…
Примечания:
Ксюша https://pp.userapi.com/c847120/v847120849/151a51/qNvUe_Pk84Y.jpg
* Анекдот про чаёк: Сегодня утром спокойно спросил у жены: —Ты чайник поставила? Пока чистил зубы, узнал, что она для меня рабыня, я ее не ценю, перестал в ней видеть женщину и нам пора разводиться, так как я нашел другую… Нихрена себе, чайку попил!
Текст рэпа неизвестных авторов. Взято из гугла.
Тимур
Сижу на лоджии в своём номере с видом на Сиамский залив. Мы осели в провинции Районг с самыми чистыми и немноголюдными пляжами Таиланда. Как же здесь здорово! Я за четыре дня пребывания уже успел раз двадцать и поплавать, и понырять, побродить по песчаному берегу, которому не видно конца и края.
Родители уехали на экскурсию в рыбацкую деревню Бан Пхе за морепродуктами и сувенирами. Обещали привезти мне попробовать какой-то особенный культовый рыбный соус. Они ведут себя на отдыхе как дети: всё им нужно увидеть, всё самим потрогать, в воде бесятся, как молодые в медовый месяц. А я хожу и поглядываю на них снисходительно, как старичок, всё уже повидавший и уставший от жизни.
Опять вспомнился перелёт сюда. Отчим с мамой летели бизнес-классом, а мне он смог достать билет только в эконом: кто-то в последний момент отказался, так бы вообще никуда не улетел. Самолёт полностью окупил свой рейс — не было ни одного свободного места, и дышать тоже было нечем. Я сидел в тесном кресле между двумя далеко не худыми дядями и в буквальном смысле варился в своих джинсах и свитере. Его я потом, конечно, снял, но это уже не имело никакого значения: хотелось вместе с ним содрать и кожу. И вот так восемь с половиной часов лёту.
Если я когда-нибудь заведу себе памятку в записной книжке чего нужно избегать под названием «Danger!», что в переводе с английского — опасность, то шестым пунктом будет стоять:
«Никогда не летать эконом-классом!»
Почему шестым? Потому что первые пять пунктов будет занимать одна фраза:
«Никогда не влюбляться!», с разницей лишь в возрастающем количестве восклицательных знаков. Два отрицательных опыта, убивших мою семнадцатилетнюю жизнь — это слишком много.
Я снова и снова вспоминал всю недолгую историю наших отношений: Пашкино влечение ко мне и моё яростное сопротивление. Тогда я был — как все. Презирал геев, и не допускал даже мысли, что могу сам полюбить парня. Да, не допускал! Я только много позже понял, что давно перестал относиться к Пашке, как к своему другу: я давно его любил. Да! В глубине своего сознания я его любил, но как я мог себе в этом признаться, не разрушив все свои представления о том, что правильно, а что неправильно? Тогда для меня это было невозможно. Я сам был слишком «правильным», как щитом прикрывался своей любовью к Лене, хотя, если бы захотел разобраться, если бы хорошенько подумал, то понял бы, что та влюблённость давно уже прошла.
Но я не хотел разбираться, не хотел понимать, я хотел быть «как все»! Мучил себя, а больше того мучил Пашку. Возможно, Пашка поступил так, потому что «перегорел», устал от моей «правильности», устал от моего шараханья из одной стороны в другую? А когда наконец у нас всё стало хорошо, понял, что любовь, за которую он так долго боролся, ушла? Мы ведь на самом деле очень мало были вместе. Эти «перепихи» украдкой, вороватые поцелуи только ещё больше разрушали и без того хрупкие отношения. Почему я этого не замечал? Почему мне казалось, что у нас всё хорошо, и просто нужно немножко подождать? Почему он молчал? Зачем он так со мной?
От этих вопросов я сходил с ума.
Вот почему всё так? Почему люди не могут просто быть вместе и быть счастливы? Кем и зачем установлены эти догмы, правила, традиции, запрещающие однополые отношения? Ведь всё на самом деле просто: люди хотят быть вместе! Почему из них делают преступников, изгоев? Какое в этом преступление, кого может оскорбить их счастье?
Да, скорей всего, он устал — от меня устал. И теперь он с ней, а не со мной. Выходит, мне нужно смириться и отпустить свою любовь, своего суслика. Он слишком долго меня ждал, а я… А я был придурком.
И всё равно я всё время думал о Пашке. Злился на себя, отгонял эти мысли, пытался переключаться на что-то другое, а здесь было на что, и опять ловил себя на том, что мысленно веду с ним ожесточённый, выматывающий душу спор. Он всё время был со мной, здесь — рядом. Мне было мало наслаждаться одному этим земным великолепием, без Пашки всё теряло смысл. Удовольствия не было!
Брожу по пляжу — думаю: «Вот бы Пашка сейчас всё это увидел! Как бы мы с ним наплескались, нанырялись, надурачились!»
Лежу на песке — думаю: «Вот бы Пашка сейчас лежал рядом и сыпал мне, сволочь, песок на шею тоненькой, щекотной струйкой. А я бы… Да что — я бы! Я бы всё сейчас за это отдал — всё!»
Захожу в столовую с сотнями разнообразных, захватывающих дух вкусностей — бери, что пожелаешь! И опять, сука, о нём думаю: «Вот бы сейчас Пашку сюда! Он же страшный обжора, мой суслан! Вот бы малыш погулял!»
А мне без него всё казалось пресным и безвкусным. Зачем мне вся эта красота, когда он там, в морозной России — с ней. Ничего мне не показалось, не слепой: всё увидел правильно, и мне больше нет места рядом.
«Блять! Блять! Как же теперь жить-то? Пошёл в жопу! Переживу! Не хочу ничего! Уйди из моей головы, слышишь? Отстань!»
И я с разбегу бросался в воду и плыл, пока всё тело не начинало деревенеть от усталости.
А когда поздним вечером ложился в постель, опять вспоминал его: зелёный купол… Пашка… три… два… один… Я срывался и летел в душ под ледяные струи.
И так каждый день я умирал заживо и ничего не мог с собой поделать.
Паша
Блин, я опять простудился. Проснулся ночью от боли и от того, что меня трясло от холода. В горле застрял комок из колючек, не дававший глотать. Боль была невыносимой. Пошёл к маме и лёг рядом: всего колотило. Уснул через полчаса мамиными стараниями: боль отступила, и я согрелся от горячего молока с маслом и ещё чем-то невкусным. Утром опять болело горло и поднялась температура, и опять меня лихорадило. Один плюс: мама осталась со мной дома и вызвала свою Изольду Гургеновну — большую тётю с высокой причёской из смоляных волос, ярко-малиновой помадой, перстнями чуть ли не на всех пальцах, прохладными ладонями и мягким, успокаивающим говором. Рядом с ней всегда казалось, что все болезни — полная фигня! Она рядом, значит всё будет в порядке — ты на пути к выздоровлению!
— И шо у нас тут такое? Кому там еще хуже, чем нам? — с улыбкой спросила Изольда Гургеновна, проходя в комнату и занимая собой всё окружающее пространство. — Детка, и шо ты лежишь бледный такой, как спирохета? Голова болит?
— Здрасьте! — просипел я в ответ, подняв на неё слезящиеся глаза. Говорить было больно, но от её доброжелательно-заботливого вида хотелось улыбаться в ответ. Я приподнялся и сел.
Присев рядом на стул, Изольда Гургеновна с озабоченным видом начала осмотр моего тщедушного тельца: пощупала за ушами, заглянула в рот, приказав открыть пошире и высунуть язык, навела на лоб электронный термометр, похожий на маленькую телефонную трубку. Посмотрела на дисплей и покачала головой, потом перевела на меня взгляд и улыбнулась:
— Ну шо, Паша, будем тебя лечить. Сейчас давай послушаю тебя… сиди-сиди, детка. И шо нам делать с каникулами вашими? Снег вы едите на них, што ли? Седьмой ребёнок за день с простудой, та с воспалённым горлом.
Она прикладывала к моему скрюченному от холода тельцу шайбочку своего стетоскопа, не переставая ворковать. Послушав, заботливо застегнула рубашку и погладила по голове, как маленького:
— Ложись, детка, а я с мамой пока поговорю.
Я слышал от мамы, что Изольда с мужем недавно были в Париже и спросил:
— Изольда Гургеновна?
— Шо такое, малыш? — обернулась она, уже выходя из комнаты.
— Мама говорила, что вы в Париже были. Расскажете?
— Та шо там рассказывать? Стоит Париж. Одесса не хуже! — улыбнулась она, и продолжила на полном серьёзе:
— У меня в Одессе, когда я там жила, на кухне Джоконда висела. Так вот, теперь она в Лувре!
Я не выдержал и хохотнул от неожиданности и тут же скривился от резкой боли в горле, но улыбаться не перестал. Я впервые за эти дни отвлёкся от мрачных мыслей про Тимура, не отпускавших меня ни на минуту. Изольда поистине волшебница! Если бы я точно про неё не знал, глядя на этот неунывающий вид, никогда бы не подумал, что у неё тоже могут быть свои беды и неприятности. Но я знал. У неё была своя великая беда: год назад они с мужем потеряли единственного сына. Стойкая тётка! Уважаю таких!
— Ну-ну, детка! Веселиться потом будешь, когда горло твоё вылечим. На вот тебе пастилку.
— А почему вы из Одессы уехали? — опять приподнявшись, спросил я, засовывая в рот лимонную пастилку.
— Почему уехала? Та подумала, шо Одесса таки без меня проживёт, а жених — нет. За любовью следом уехала, только меня и видали! Ложись! Много будешь говорить — связки надорвёшь.
Мама рассказывала, что они с мужем вместе тридцать пять лет. Это ещё до гибели их сына было, теперь уж больше. А мужа Изольды я видел: худой, низкорослый, как я, тоже врачом работает. Вот и думай, как люди друг друга находят, по каким параметрам? Он возле неё, как маленький домик возле небоскрёба. Вспомнив их вместе, я невольно усмехнулся. И жалко их было: хорошие люди, и такое горе! Хорошо ещё, что внучка есть: Сонька училась в моей бывшей школе в седьмом классе и была копией своей бабушки — такая же черноволосая и высокая.
Изольда ушла на кухню, а я вскочил, как ужаленный:
«Кристалл! Вот я индюк! Всю ночь мучился и не вспомнил!»
Я схватил рюкзак и проскочил с ним в ванную, закрылся, сел на крышку унитаза и достал футлярчик. Хотел сначала сразу взять кристаллик, но потом передумал. Пока положил в карман рубашки:
«Изольда уйдёт, тогда и достану. Мож у женщины сердце слабое, а тут я вдруг как огурчик: без соплей и с чистым горлом! Может не выдержать».
Я хмыкнул, представив эту картинку, и пошёл болеть дальше.
Как я ни сопротивлялся, укол мне всё-таки вкатили. Изольда сказала, что это жаропонижающее. Мама вышла её проводить, а я повернулся к стенке, спрятался под одеялом и сжал в руке кристалл: красный лучик прошёлся вверх по руке, сделал круги вокруг шеи и головы и погас. Сразу почувствовав себя выздоровевшим, чмокнул на радостях личного «лекаря», убрал футлярчик под подушку и, устроившись поудобнее, заснул.
Мне снился Тимур.
Мы спим у меня дома.
Я просыпаюсь и вижу его спину. Он спит на боку, отвернувшись от меня. Почему он спит одетый? Я протягиваю руку и трогаю его за плечо.
Он просыпается и поворачивается ко мне.
Наклоняется.
Целует медленно, долго.
Я обнимаю, притягиваю к себе. Мне мало поцелуя — я хочу большего.
Чувствую сильное возбуждение.
Я так люблю его!
Но он отстраняется и молча смотрит на меня.
Во взгляде нет любви.
Нет желания.
Ничего нет.
Я протягиваю к нему руки, но он смеётся и отстраняет их.
Поднимается и идёт на кухню. Закрывает за собой дверь.
Хочу идти за ним.
Встаю и понимаю, что на мне нет никакой одежды.
Хожу по комнате и ищу, во что одеться. Моего ничего нет.
Какие-то тряпки, женская одежда, чья-то чужая обувь.
Открываю шкаф — он тоже пустой.
Мне нужно в кухню — там Тимур! Но мне стыдно, что я голый.
Оборачиваюсь в простыню.
Иду.
Открываю дверь кухни.
Тимур стоит спиной ко мне. С ним Лена.
Они целуются.
Она открывает глаза и смотрит на меня с ненавистью.
Тимур оборачивается — в его глазах раздражение.
Он говорит, чтобы я ушёл.
Я им мешаю.
Простыня куда-то делась, стою перед ними голый.
Чувствую себя униженным и лишним. Сердце разрывается от обиды и боли.
Тимур смотрит на Лену с такой любовью!
А на меня — с презрением.
Хочу убежать и спрятаться, но все двери закрыты.
Дверь на кухню тоже закрывается с громким хлопком.
Я в холодном коридоре один. Стучу во все двери.
Мне страшно — плачу. Кругом темно и голые стены.
Вдруг в конце коридора открывается дверь.
Иду к ней. Иду медленно — ноги не слушают.
На площадке стоит отец. Он зовёт меня.
Я делаю шаг…
Проваливаюсь в черноту колодца.
Лечу вниз и… просыпаюсь, вздрогнув всем телом.
Сердце колотится, и весь мокрый. Лежу долго в темноте. На душе муторно от увиденного сна. Я его очень хорошо помню, особенно свои ощущения. Стыда — от того, что в том сне голый. Боли — от ощущения утраты Тимура. Меня преследует его холодный, презрительный взгляд из сна. Боль разрывает изнутри, перехватывает дыхание и щиплет глаза.
Мы больше не вместе!
Он больше не мой!
Я ему не нужен!
Господи, когда же закончится эта мука!
Скорей бы освободиться!
И ещё острое ощущение ненависти, с которым на меня смотрела Ленка.
Как же больно!
Дурацкий сон!
Вот почему в своём сне я страдаю, а другим хорошо? Мой же сон, значит мне должно быть хорошо, а не им! Пусть бы хоть во сне я был счастлив! Так нет же — кругом одно дерьмо!
На мобильнике шесть утра. Я проспал с пяти часов вечера. Вот это я выдал! Офигеть!
Слышу, как встала мама и прошла в ванную. Сегодня опять буду один: мама уйдёт на работу. Это у кого-то там новогодние каникулы, у медиков их нет. Больным ведь не скажешь:
«Все по домам! Приходите после десятого!»
А мама очень важный человек на своей работе — заместитель главврача по хозчасти. Все хозяйственные дела больничного комплекса лежат на ней.
Меня всегда удивляло: как она со всем этим справляется? Невысокая, хрупкая и всегда спокойная. По ней и не скажешь, что ей тяжело. Никогда домой не приходит раздражённой или чем-то недовольной. Я по себе знаю, как трудно общаться с разными людьми, особенно если человек тебе неприятен, а деваться некуда. А её послушаешь, так у них работают святые люди без недостатков. Прям рай, а не больничный городок! Но я-то знаю, что так не бывает.
Я вот с людьми вообще ладить не умею, приглядываюсь долго. А если человек мне не нравится, то он точно знает, что он мне не нравится. И он становится мне уже не приятелем, а неприятелем. И таких неприятелей у меня больше, чем приятелей. Наверное, я сам больше плохой человек, чем хороший. Как таких называют? Мизантроп? Ну, я бы не сказал, что ненавижу всё человечество, просто нравятся не все. И не умею скрывать свои чувства. Вот только свою любовь к Тимуру тщательно прятал, но получается, не слишком тщательно, раз эта козища заметила.
Так, стоп! Всё! Я больше о них не думаю! У меня теперь своя жизнь, и в этой моей новой жизни появился ещё один человек — мой отец. Интересно, что он такое мог сделать? Почему мама так с ним поступила? Ой, да о чём это я? Ясен перец, что он ей изменил, сволочь! Или вообще ушёл сам к другой. Чё тут думать-то? У всех разводы по одной причине. Просто ему стыдно было мне в этом признаться вот так сходу. Может, у меня и братья есть или сёстры? Он же, скорей всего, давно женат, и дети у него должны быть.
И нахрена я ему тогда сдался? Три альбома моих фото! Придурок, следил за мной всю жизнь. Вот это неприятно — знать что за тобой постоянно кто-то наблюдает. Может, я у себя чесал где-нибудь или в носу ковырял? Фублять! Не, он точно больной! И ещё хочет, чтобы я с ним начал общаться за маминой спиной. Обломится! Не стану ни за что! Он мне никто, и я его знать не знаю! Пусть ещё только появится — так и скажу.
Заходит мама и наклоняется ко мне, трогая рукой лоб.
— Мам, я не сплю. И уже не болею!
Она садится рядом и целует меня в висок:
— Слава Богу, сынок, тебе уже лучше! Что, и горло не болит? Быстро тебя Изольда на ноги подняла! И спал, как русский богатырь Илья Муромец! — смеётся она и опять целует, целовальщица моя. И когда поймёт, что я давно вырос?
— Теперь я спокойно смогу работать. А то не знала, как тебя одного оставлять.
Потрепав меня за вихры, встаёт и на ходу оборачивается:
— Позавтракаешь со мной?
Я угумкаю и мчусь в ванную.
Проводив маму, решил продолжить читать книгу, заброшенную с лета. Это была книга Дэна Симмонса «Падение Гипериона». Межзвёздные войны, гробницы, паломники к этим самым гробницам, неожиданные повороты — всё, что я люблю! Всё, что унесёт меня далеко от реальной жизни и от моих переживаний.
От чтения меня отвлекло урчание моего голодного желудка. Был уже полдень, а я и не заметил, как пролетело время. Пошёл на кухню. Суп разогревать не хотелось, поэтому бросил на тарелку пару пирожков с картошкой, испечённых вчера мамой для тяжело больного сыночка, и пару сосисок. Всё это сунул в микроволновку и поставил чайник на плиту. Добавить к этому яблоко — и обед не хуже, чем в «Рапсодии». И никаких Эликов с их кривыми ухмылками!
Мои размышления прервал рингтон телефона. Я посмотрел, кому понадобился… Оказалось — Ксюше. Брать трубу не хотелось, а Хулио Иглесиас всё продолжал петь о вальсе.
Взял. Поболтали ни о чём, потом она пригласила меня в кино. Вот чесслово, идти никуда не хотелось, тем более с Ксюшей после того идиотского поцелуя, но она была настойчива, сказав, что всё понимает (умная девочка!) и ни на что не претендует, кроме дружбы. А в этом я ей отказать не могу. Это, опять же, она сказала, не я.
Вот как с женщинами трудно! Мужика послал, и всё понятно: либо просто уйдёт, либо в глаз даст и уйдёт. Ну, я не про босоту щас, любителей захаживать на наш квартал и сорить семечками — те ваще слов не понимают. С женщинами же я обращаться не умел совершенно — всё равно, что мыть хрустальные бокалы: обязательно один разобьёшь!
В общем, согласился я на это кино, договорились через два часа встретиться в фойе «Факела».
Показывали «Врата», типа ужастик с фантастикой. Как раз по мне. Схожу, так и быть, и заодно поговорю с Ксюхой: незачем нам с ней встречаться и по киношкам разгуливать — ну не моё это! А пока, поев, оделся заранее для выхода и опять принялся за книгу.
Тимур
Первого несколько раз звонила Ленка. В конце концов мне это надоело, и я отключил телефон. Про него старался не думать и думал всё время — каждую грёбаную минуту. Но передо мной в одно мгновенье вырос огромный бетонный щит. Вырос в то самое мгновенье, когда я увидел их… там… на скамейке. Этот щит отрубил меня от него и от моей прошлой жизни, где мы были вместе.
Второго я улетел вместе с родителями в Таиланд. Они, конечно, удивились такому моему решению, но были рады. Загранпаспорт у меня был. Отчим быстро утряс дела с билетами и с турфирмой по поводу ещё одного номера. Как ему это удалось в праздник — одному богу известно. Но удалось. Хотя меня всё-таки попросил в следующий раз предупреждать заранее, без сюрпризов.
Оставаться в городе одному на почти две недели не было никакого смысла и… сил. Знать, что он здесь, в городе, совсем рядом и… с ней. Когда эти мысли подпускал слишком близко, становилось нечем дышать. Оставалось только терпеть и ждать. Ждать, когда пройдёт эта мучительная боль. Это не может длиться вечно. Нужно просто потерпеть.
Психологи говорят, что душевная боль проходит полностью через десять месяцев. Я не собирался ждать так долго. Я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю!
«Пошёл к чёрту! Слышишь, ты! Пошёл к чёрту! Тебя больше нет!»
Уже в самолёте резанула мысль: «А вдруг я ошибся? Может, показалось?»
Меня охватила паника. Зачем я сорвался? Захотелось немедленно вернуться назад. Но самолёт мерно гудел, унося меня всё дальше и дальше от Пашки. И никому вокруг не было никакого дела до моего рвущегося назад сердца. А впереди двенадцать дней отдыха — двенадцать дней моей пытки.
Паша
Два дня прошли как в тумане: я ждал звонка от Тимура. Ждал и боялся: боялся, что он позвонит и скажет: «Прости, так получилось. Я снова с Леной».
Или позвонит и начнёт говорить, как ни в чём не бывало, опять станет врать, что всё хорошо и всё нормально. Всё это мы уже проходили, и это его враньё сидело уже в печёнках.
И то и другое для меня было невыносимо и не оставляло мне никакого выхода, кроме как разорвать отношения. Лучше один раз перемучиться и жить дальше.
Я чувствовал, что вязну в каком-то болоте, и оно затягивает меня всё глубже и глубже. Я ненавидел его и… продолжал любить. Но на этот раз всё — не прощу. С меня хватит!
Но он не позвонил. Вот так! Даже не посчитал нужным оправдаться или попрощаться. Значит, я для него значил ещё меньше, чем думал. Ну заебись! А может, так даже лучше? Клятв или обетов верности мы друг другу не давали, с какой стати ему передо мной оправдываться?
«Кто я ему? Н И К Т О! Переживу! Нахер пошёл из моей головы и из моей жизни! Больно? Нихуя, выдержу! Пусть там хоть закувыркается со своей Леной, сукаблять! С меня хватит! С меня хватит, блять! И хватит ныть! Заткнись, я тебе сказал! Нехер лить слёзы и сопли размазывать по подушке! Всё, пиздец! Настрадался!»
Нужно было что-то делать, куда-нибудь выйти, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах. Было около пяти, и уже начинало смеркаться. Я решил сходить в кино. Мороз опять был нешуточный, но сидеть дома и дальше выносить себе мозг приносящими острую боль воспоминаниями я больше не мог.
Закутал поплотнее лицо и шею в шарф и пошёл на остановку.
Возле меня остановилось знакомое БМВ. Из машины посигналили.
«Надо же, увидел!» — усмехнулся я зло про себя и, открыв дверцу, залез на переднее сиденье.
— И куда на этот раз собрался наш снеговик? — с усмешкой спросил адвокат.
— Здрасьте! С Новым годом! — пробурчал я в ответ из-под шарфа.
— И тебе не хворать, Паша! С Новым годом! Ну, так куда тебя подвезти на этот раз?
— В кино хотел сходить. Каникулы — дома делать нечего. Давайте к «Факелу».
Мы тронулись.
— Почему не позвонил? Визитку потерял? — мельком взглянув на меня, спросил адвокат.
— Да, где-то затерялась. А зачем вам? Ну… чтоб я вам звонил?
— Испугался?
— Чего мне бояться? На бандита вы, вроде, не похожи. Просто странно.
— Хотел с тобой поближе познакомиться. Думаю, если ты узнаешь причину, то тоже будешь не против.
— Ну так скажите причину.
— Паш, это долгий разговор. Давай ты отложишь поход в кино, и мы с тобой посидим где-нибудь в тихом месте и обо всём потолкуем. Как, ты не против?
— Против. Я вас не знаю, и что это за тихое место такое? Что вам от меня надо?
— Я тебя всё-таки напугал. Извини, не хотел. Я думал пригласить тебя куда-нибудь. Вот хоть в «Рапсодию». Был там когда-нибудь?
— Нет, не был. Туда несовершеннолетних не пускают… без родителей, — съязвил я.
Это был самый крутой ресторан в Ключе. И ужин в нём стоил половину зарплаты моей мамы.
«Нахрена я ему сдался?»
Мне это не нравилось и хотелось поскорей слинять из его крутой БМВэшки.
«Да пошёл он нахер, адвокат этот! Чё привязался ко мне?»
— Я вижу, что ты сейчас обо мне подумал что-то плохое. Паша, у меня и в мыслях не было причинить тебе какой-то вред. Просто хочу с тобой поговорить. Это очень важно не только для меня, но и для тебя. Поверь!
Мы уже подруливали к ресторану.
— Ладно. Но денег у меня только на кино.
Он засмеялся:
— Это же я тебя пригласил, значит и плачу тоже я. Идём.
Он припарковался, и мы подошли ко входу, где, несмотря на мороз, стояло с десяток человек, пытаясь пройти в ресторан. Но дверь была закрыта. Адвокат вытащил мобилу и позвонил, сказав несколько слов. Я стоял поодаль и не прислушивался, о чём он говорил. Из открывшейся двери вышел громила и рукой махнул адвокату, другой отстраняя с крыльца особенно назойливых парней и пропуская нас в дверь под возмущённые возгласы толпы. По всему было видно, что его здесь знали и относились с почтением.
В зале оглушительно играла музыка, народу было — не протолкнуться. Одет я был явно не для приёма — в джинсы и толстовку.
Он увидел моё смущение и сказал:
— Насчёт одежды не беспокойся. Мы будем сидеть не в общем зале.
У нас забрали верхнюю одежду и проводили на второй этаж по боковой лестнице в отдельную комнату, занавешенную синими шторами.
«И что он за фрукт такой? И на кой я ему сдался? Вот, блин, попал!»
Стол с синей скатертью был окружён тремя полукруглыми диванчиками. Панели тоже синие, в тон скатерти, с рисунком: по полю атласные розы кремового цвета. Светильники, как свечи, неярко освещали замкнутое пространство. На центральной стене были закреплены искусственные ветки в виде ёлочки с серебристыми шарами и мишурой. Вокруг свободное пространство мерцало маленькими звёздочками-огоньками. Стол уже был сервирован на две персоны.
«Странно! Он что, знал, что меня встретит и что я соглашусь сюда прийти?»
— Присаживайся, Паша, где тебе удобно, — сказал он, садясь на боковой от входа диван.
Я сел напротив.
— Что ты скажешь насчёт солянки? В такой мороз, как сегодня, по-моему, самое подходящее блюдо! Как считаешь?
Официант, проводивший нас сюда, предупредительно стоял у входа с ожидающе-вежливой миной.
— Заказывайте, что хотите. Мне всё равно, — не очень дружелюбно ответил я и поймал на себе снисходительный взгляд хмыря в красном плюшевом пиджаке и с такой же бабочкой.
«Вот мудак! Ещё и лыбится тут стоит! Цирк ему, что ли? Какого хрена я здесь, вообще, делаю, блин?»
Адвокат это тоже заметил и взглянул так, что у того вмиг лыба слетела с лица, а в глазах промелькнуло что-то наподобие страха. Но тут же лицо приобрело прежнее ожидающе-вежливое выражение.
«Пипец! Лучше дворником всю жизнь проработать, чем официантом! Я бы точно не смог!»
Сам не знаю, из чего сделал сие заключение, и нахрена оно мне вообще надо. Пусть работают, кем хотят. Мне-то что? Я здесь вообще случайно.
— Элик, принеси две солянки, два стейка с грибами, салат с сёмгой и… — он обернулся ко мне. — Что ты хочешь на десерт? Клубнику со сливками или пирожное?
— Всё равно!
— Элик, принеси апельсиновый мусс и всё остальное, только позже.
— Что будете пить, Владимир Павлович? — хмырь склонился к адвокату.
«Бля, щас переломится!» — ржал я про себя.
Адвокат глянул на меня в замешательстве, потом сказал официанту:
— Мне двойной коньяк, как обычно, а молодому человеку апельсиновый сок. К десерту кофе.
Официант поклонился и исчез. Я выдохнул: отвратный тип, и парфюм вонючий.
Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. У меня с языка срывался вопрос: «И что вы от меня хотели? Чё за разговор?» —
но решил молчать: пусть первый скажет. Надоело впустую спрашивать. Чё он там темнит? Пусть говорит, а я послушаю.
Элик, отодвинув занавеску, вкатил этажерку на колёсах. Расставил тарелки с дымящейся солянкой и всё остальное, что полагается: хлеб, сметану каждому в маленьких мисках и ещё, тоже в мисках, типа красной пасты с зеленью. В середину стола поставил продолговатое блюдо с салатом.
Потом в широкий низкий бокал налил коньяк адвокату, а мне в высокий стакан сок из графина, который оставил тут же, на столе. В пузатые бокалы налил минералку. И, пожелав нам «приятного аппетита», исчез вместе со своей каталкой.
Я чёт злой сидел: чувствовал себя, как кролик подопытный рядом с этим хмырём Эликом. Ни разу не был в подобных заведениях, и мне в своей старой толстовке и ботах было жуть как неудобно здесь находиться.
«Поскорей бы слинять отсюда. Отвратное местечко — точно не для меня! Прям как в фильмах про нэпманов — «Трактир на Пятницкой», блин!»
Адвокат вёл себя просто, не приставал с расспросами, только сказал:
— Ну, приступим. Солянка здесь настоящая, как в старые добрые времена. Попробуй соус с хлебом. Он островат, но к солянке подходит идеально. Это томаты с чесноком и хреном.
«Ха! «Томаты с чесноком и хреном!» Это хреновина, дядя! Простых вещей не знаешь. У моей бабули это главная закуска на зиму!»
— Давай сначала пообедаем, а потом, Паша, я тебе объясню суть вопроса. Не стоит перебивать аппетит разговорами.
Я кивнул, мельком взглянув на него, и взял ложку.
Мы молча ели. Солянка была обжигающе-вкусная, но мама готовила её не хуже, а может, и лучше. К салату ни он, ни я не притронулись, хотя он мне предлагал попробовать. Если честно, я не знал, как его есть. Пластины сёмги были большие, завёрнутые кружками среди зелени. Целую в рот не засунешь. А можно её резать ножом или нет… Вроде, рыбу с ножом не едят. В общем, забил я на этот салат.
На второе Элик привёз на этажерке две тарелки с плоскими брусками мяса, облитыми белым соусом с кусочками грибов и ещё чем-то зелёным — тоже в мисочке. Я уже наелся солянкой, поэтому мясо ел без особого аппетита, хотя тоже было ничего.
Когда наш хмырь привёз десерт, вот тут мои глаза загорелись! Тарелочка с обалденным куском шоколадного торта, украшенного сверху вишнями в малиновом желе, вазочка с настоящей клубникой в белой воздушной пене сливок и оранжевое апельсиновое чудо в вазочке на ножке. Ммм! Я же за сладкое могу родину продать! Ну, это образное выражение! Продавать я ничего не собирался, но всё сладкое обожаю всю мою жизнь!
И тут я перехватил взгляд адвоката. Он с усмешкой смотрел на мою восторженную физиономию. Вот гад! Подловил!
«Ну уж нет! Такого удовольствия я тебе не доставлю!»
Я отодвинул тарелку с бисквитом, глотнул сока из стакана и спокойно посмотрел на него:
— Спасибо! Я уже наелся! Сладкое не люблю. А на клубнику у меня вообще аллергия.
Похоже, он мне не поверил, но кивнул Элику: — Десерта не нужно. Убери!
И все мои сладости плавно перекочевали со стола на его идиотскую каталку и уплыли за занавеску. На столе остался только кофе. А кофе я пью с молоком. Поэтому тоже мимо.
— Ладно, говорите, зачем я вам понадобился, и я пойду. И спасибо за обед!
Владимир Павлович не торопясь сделал глоток коньяка из бокала, отставил и посмотрел на меня. Взгляд его был серьёзным, без обычной усмешки.
— Паша, понимаешь, какое дело? В общем… дело вот в чём, Паша. Ты мой сын.
— Чего? Эт-то что, шутка такая?
Я не представлял, что он собирается мне сказать и о чём поговорить. Перебирал разные версии, одну невероятней другой, но все они казались мне дикими и глупыми. Но то, что я услышал! Это что ж получается? Передо мной папа сидит? Папа, бля! Адвокат оказался папой! Моим папой! Бред! Мой папа давно умер, ещё до моего рождения. Так сказала мне мама. Почему я должен верить не ей, а этому… адвокату? Да и не похожи мы с ним нисколько. Он темноволосый и глаза какие-то странные — зелёно-карие.
— Паш, я понимаю, как для тебя неожиданно услышать такое. Но поверь, это правда. Я твой родной отец. Я знаю о тебе всё с самого твоего раннего детства. Просто ждал, когда ты подрастёшь.
— Дождались, значит?
Он помолчал, глядя перед собой. Весь его форс исчез. Передо мной сидел обыкновенный немного растерянный мужик, даже адвокатского в нём ничего не осталось.
— Паша, я понимаю, как тебе нелегко принять эту новость. Мне, видишь ли, тоже непросто было решиться к тебе подойти. Твоя мама запретила мне с тобой видеться. И от помощи отказалась. Я бы мог многое для вас сделать. Вы жили бы совсем другой, лучшей жизнью, но она не позволила.
Я чувствовал себя полным дураком. Передо мной сидит чужой, посторонний мне человек и заявляет, что он мой отец. Как вам хохма? Мне — не очень! Совсем не смешно. Я его почему-то сразу возненавидел. Вот прям сходу! Сейчас он был жалок. Сидел, что-то мямлил про свою нелёгкую долю. Запретили ему, бля! Чё ж ты сделал такое, что моя мама тебе запретила? Она у меня добрая, хорошая. Да что хорошая — самая лучшая мама! Мне ничего никогда не запрещала. Только расстраивалась из-за моих закидонов. А мне это было хуже, чем если бы она меня отругала или даже побила. Но это не про мою маму: она мухи не обидит. Это что нужно было сделать моей маме, чтоб она сказала такое?
Он вдруг встрепенулся и, посмотрев мне в глаза, сделал рукой отрицательный жест:
— Но она ни в чём не виновата! Во всём, что случилось, только моя вина!
«Ха! Мама не виновата! И почему я в этом даже не сомневаюсь?»
Мне было неприятно, что он маму называет «она» и что вообще упоминает её в разговоре. Мне было страшно неприятно, что ещё кто-то, кроме меня, мог быть ей близок. И от этого я ещё больше его ненавидел. Конечно, я не младенец и всё понимал про зачатие и так далее. Но ничего с собой поделать не мог: мне было мерзко от одной мысли, что он прикасался к моей маме. Я еблан? Да! Но от моей мамы пусть отъебётся!
Он ждал, что я что-нибудь отвечу или спрошу, но я молчал. Сам начал, пусть сам и объясняется. Я не собирался ему помогать. Не дождавшись, он продолжил:
— Ты уже взрослый и теперь должен сам решить, как дальше нам быть. Я очень хочу стать тебе ближе. Ждал этого много лет.
— Почему мама запретила? Мне у неё узнать, или сами расскажете? — спросил я с кривой усмешкой. — Чё молчите? Рассказывайте, раз начали. Что вы сделали моей маме?
Адвокат посмотрел на меня, и в его глазах я увидел боль. Как будто его ударил. И хоть он был мне неприятен, всё равно как-то стало неловко: будто больную собаку пнул.
— Паша, понимаешь, в чём дело… Я сейчас не готов ответить тебе на твой вопрос. Это сложно, и ты, боюсь, не примешь мой ответ. Давай для начала будем с тобой изредка общаться. Узнаем друг друга поближе. Возможно, тогда ты сможешь меня понять и принять. Ты мой сын! Я никогда про тебя не забывал. У меня дома три альбома твоих фотографий разного возраста. И в компьютере папка под твоим именем. Тоже ты.
Он замолчал и опять сделал глоток из бокала. Я тоже пивнул минералки: в горле пересохло, а ладони наоборот стали влажными. Я был в полном ахуе от услышанного. Если бы ушёл сразу, то всё осталось бы как раньше: мы незнакомы, и мне нет до него никакого дела. Сейчас было уже поздно. Он вывалил на меня эту хрень про сына и отца, и я уже из постороннего превратился в участника всего этого водевиля под названием «Возвращение блудного папы».
— А мама? Она очень мудрая у тебя и поступила правильно. Она замечательная женщина. И я перед ней виноват. Думаю, не стоит её тревожить и рассказывать обо мне, о нашем с тобой общении. Может позже, когда ты познакомишься со мной поближе и привыкнешь ко мне. Ты ведь мне не откажешь в этом?
— А как же всё-таки насчёт мамы? Я должен тайно от неё, ну… общаться с вами? Это же как бы… не-пе-да-го-ги-чно с вашей стороны мне такое предлагать.
Бля, вот мой язык! Ну не могу, чтобы не съязвить! Веду себя, как идиот.
— Паша, ты уже взрослый человек, почти мужчина. Я хочу, чтобы ты сам во всём разобрался. Без мамы. Я прошу только сейчас, первое время, пока ты не узнаешь меня лучше, ничего не говорить маме про нас. Из-за неё самой. Я знаю, что это её ранит, и она будет против нашего общения. Я прошу об этом только на какое-то время, понимаешь?
— Хорошо. Давайте свою визитку. Я подумаю и вам позвоню. Щас ничего не могу обещать. И мне домой пора.
— Идём. Я тебя подвезу, — кивнул он, доставая из бумажника визитку и две пятитысячных купюры.
— Не нужно, сам доберусь.
— Паша, пожалуйста!
Он смотрел на меня усталым взглядом. Я опять увидел боль в его глазах.
«Вот чёрт! Почему я должен его жалеть? Чё он тут передо мной, как побитая собака? Кто тут из нас брошеный сын?»
— Ладно. Поехали.
Я спрятал визитку в карман толстовки, и мы вышли.