Просто проснуться с тобою рядом,
Просто коснуться твоей руки,
Встретиться с ласковым любящим взглядом
И тосковать, когда мы далеки.
Просто болтать ни о чём до рассвета,
Просто смеяться и просто грустить,
Просто припомнить счастливое лето,
Просто обидеться, просто простить.
Просто мечтать, лежа рядом с тобою,
Просто вдвоём ожидать перемен,
Просто любить тебя всею душою
И получать те же чувства взамен.
Просто быть вместе единым целым,
И как же просто всё потерять!
Вдруг станет чёрным, что было белым.
Просто однажды тебя не понять.
Только прошу я у Господа Бога:
«Силы нам дай, чтоб любовь сохранить!»
Ведь наша жизнь — это просто дорога.
Будем, давай, просто жить и любить! *
***
Я поднялся с закрытыми глазами и сел, спустив ноги и нашаривая тапки, помянув разом всех богов и добрых людей одним крепким словцом. Телефон не унимался, продолжая наигрывать знакомый вальс где-то в моей комнате. Пашка приоткрыл один глаз и со стоном плотней закутался в одеяло, натянув его до самой разлохмаченной макушки. Я ткнулся губами в эту самую макушку, обречённо вздохнул и пошёл искать виновника нашего «доброго» утра. Иглессиас пел из Пашкиных штанов, рядом с живописно разбросанными по ковру прочими вещами. Только со второго раза мне удалось вытащить из узкого кармана дребезжащий мобильник. Глянул на дисплей — звонил Марио.
— Алло?
— Паш? Это ты? Что с голосом?
— Это Тимур, — ответил я приглушённо, стараясь не разбудить суслика. — Паша спит ещё.
— Ну замечательно! Днём спим — ночью бодрствуем! Что-то похожее у меня было лет эдак… надцать назад! — с мягким смешком проговорил Марио. — Ладно, ребятишки, поднимайтесь и к нам. Баня ждёт! И мы с Владиком тоже! Ждём ровно через два часа — время пошло!
— Хорошо, Марио! Будем. И с Новым годом вас!
— Это потом, успеете поздравить. А вот тебя, Тимур, поздравляю от души, и Пашу тоже. Вы очень-очень — молодцы! Тимур, за тебя рад особо, ты настоящий мужик! Дождался и добился. Просто спасибо тебе от нас с Владиком большое и низкий поклон за Пашу. У вас там как — всё хорошо?
— Всё просто отлично, Марио! Спасибо за добрые слова. Мы скоро будем, пойду поднимать суслика.
— Кого? — рассмеявшись, переспросил Марио.
— Пашку! — разулыбавшись, пояснил я. — Это у нас домашнее прозвище. Случайно оговорился, он меня убьёт, если узнает.
— Не переживай! Я — не выдам! Суслик… надо же! Ты, Тимурчик, сделал мой день, пойду с Владиком поделюсь. Давай, милый, ждём вас! — продолжая смеяться, Марио отключился.
— Паш! Па-аш! — наклонился я над суслом, стараясь пролезть рукой под тугой кокон подоткнутого со всех сторон одеяла. — Маленький, ау!
«Маленький» не подавал признаков жизни. Тогда я приподнял краешек одеяла возле лохматой макушки и стал дуть в отверстие суслячьей норки, вызвав тем самым недовольное мурчание. Я осторожно просунул руку и пощекотал тёплую щёку — из норки показался сощуренный глаз и сморщенный от недовольства нос.
«Коготок увяз, всей птичке пропасть!»
Резко отвернув одеяло от сонной сморщенной мордахи, лизнул, а потом коротко всосал сомкнутые в недовольную гримаску губы.
— Ыы-ыыы, Тёё-ёё-мааа, отста-аа-ань! Я ещё сплю-ююю!
— Сонц, твои папы вернулись. Ждут нас.
Пашка откинул одеяло и, потерев кончиками пальцев глаза, поморгав светлыми веерками ресниц, наконец посмотрел на меня, недовольно пробурчав:
— Чё, прям счас, что ли? Рано же ещё!
— Паш, время десятый час. Давай, подъём!
— Ещё не просну-у-улся. Сам разбуди.
«Разбудить значит? Окей!»
Я придвинулся, слегка навалившись на сонное чудо, и поворошил спутанные блондинистые вихры.
— Малыш наш не просыпа-а-ается. Его полночи му-у-учили, спать не дава-а-али, утром рано будят плохие дя-я-ядьки, — приговаривал я, покрывая лёгкими поцелуями расслабленные губы, тёплый нос, прикрытые пушистыми ресничками глаза, бледное заспанное лицо; щекотал языком аккуратную раковину ушка; легонько прикусывал кожу шеи, груди; втягивал и посасывал горошинки сосков и неторопливо продвигался дальше, то щекоча, то целуя, то прикусывая, то полизывая, не оставляя без внимания ни одного видимого участка расслабленной, горячей со сна суслячьей тушки.
Пашка тихонько вздыхал и слегка подрагивал телом на каждое прикосновение. Я же сам завёлся так, что меня было уже не остановить. Быстро сняв с себя пижамные штаны, я лёг сверху, приподнявшись на руках над любимым чудом и начал двигаться вверх-вниз, при этом наши полувозбуждённые члены, потираясь друг о друга, уже приходили в полную боевую готовность, о чём недвусмысленно говорили появившиеся из расщелин набухших головок прозрачные капельки смазки.
Низ живота тянуло и скручивало, а до самой макушки прокатывался волнами озноб от соприкосновений с Пашкиным, возбуждённым не меньше моего, телом. Прелюдии обоим было уже достаточно. Мы её больше не хотели: мы опять хотели друг друга — сейчас, немедленно, иначе умрём и никуда не поедем. Пашка с закрытыми глазами пошарил под подушкой и протянул мне смазку. Я нагнулся и прошёлся влажными губами по напряжённому животу, выцеловывая и слегка прикусывая нежную кожу.
— Сонц, кристаллик достань, подержи! — с придыханием, через поцелуи прошептал я, не отлипая губами от светлой косички мягких волосков.
— Мы-ымм…
Пока Пашка доставал и держал в сомкнутой ладошке кристаллик, я быстро смазал своего налитого немаленького друга и выпустил немного геля на розовую нежную дырочку суслячьего ануса. Слегка поласкал и зашёл сразу двумя пальцами, не переставая терзать под непрекращающиеся стоны нежную кожицу вокруг Пашкиного изнывающего в нетерпении естества. Как же я обожаю мучить моё суслячье отродье, слушая через всхлипы его капризное хныканье и недовольное бурчание. Порастягивал, одновременно лаская нежные стеночки, убрал пальцы и, придвинув широко раскрытые бёдра, легонько толкнулся в жаркое узкое нутро налитой головкой. Остановился.
— Подождать?
— Кого? Трамвая?
— Паш, больно же, привыкни чуток.
Пашка опёрся руками о постель и сам резко насадился, просипев с придыханием:
— Давай, чё замер? Я не могу уже…
Мир отодвинулся и исчез: никого не было, не существовало в целом свете — только мы двое. Всё остальное ушло, исчезло, растворилось! Только приклеенные друг к другу два тела, две души, два сердца прочным клеем, имя которому — любовь! Трудная, непростая, прошедшая через все преграды и испытания, став от этого ещё прочнее и устойчивее — наша любовь! Мы будем её хранить и нести бережно по жизни в четыре руки, в два сердца, как ценную антикварную вазу, доставшуюся нам без скидок и бонусов, по самой дорогой цене.
«Пока я жив, с тобой я буду… пока я жив, с тобой я буду…» — стучали метрономов невесть откуда появившиеся в голове строчки. И я повторял их про себя, как молитву, как клятву в такт движению наших сплетённых в безумном страстном танце любви тел, соединённых одной судьбой навечно!
Пять лет спустя…
— Ты вот зачем это сделал, можешь мне сказать? Я два дня строил, а ты своей тощей жопенцией всё мне тут разрушил. Щас ты по ней получишь! Иди сюда!
— Паса, я ницяинна, я бежай и поскользнуйся. Хоцес, вместе опять постъёим? — выкарабкиваясь из горы песка, минуту назад бывшей средневековой рыцарской крепостью, с сожалением развёл руками четырёхлетний Пашкин тёзка — Паша-младший.
— Не хочу. Пошли мыться, маленький негодяй, ты вон весь в песке! Баба Нина увидит — будет нам обоим!
— Ни буит. Она никойда ни югаица, тойко смеёца.
Последнее слова малыш проговорил со смешным взвизгом «смий-йёца», потому как две сильные руки успели его подхватить, подкинуть в воздух и опустить на загорелое плечо. Я лежал на шезлонге, лениво потягивая яблочный сок из маленькой пластиковой бутылки, и смотрел на очередную «разборку» моего супруга со своим крёстным сыном. Они уже добрались до воды, и Пашка-большой стал обкупывать повизгивающее смешливое чудовище, разрушившее с усердием два дня строившийся песочный замок — Пашкину гордость.
— Эх ты! — донеслось до меня сквозь визг и хохот Пашки-маленького. — Мелочь пузатая! И когда уже правильно говорить научишься, а?
— Ай-ай! Не надо! Сикотно!
— Стой прямо, не дрыгайся, шкетина несчастная!
— Сам скетина! Ай! Тим-у-й! Забеи меня! Он сипьется! Ай!
— Так, что тут такое, а? Кто тут щиплется? — подхожу со страшным лицом и строгим голосом к барахтающимся в воде Пашкам. — Щас мы его накажем!
Пашка уже поднимает отмытого, дрыгающего ногами сыночка и передаёт мне, слегка прижимаясь и проводя губами по моей щеке к уголку рта.
— Держи, он меня замучил. Теперь твоя очередь, я зайду подальше, поплаваю немного.
— Мы тебя подождём, давай по-быстрому, Паш. Наши с города уже вернулись, на обед ждут.
— Ага, я туда и обратно! — блеснул белозубой улыбкой мой суслан. — Не выпускай его, опять весь в песке уделается.
Я вернулся и улёгся на шезлонг вместе с неугомонным шалуном.
Утомлённый беготнёй и разморенный полуденным солнцем, наш сынуля уже клевал носом и закрывал посоловевшие глазки. Я обтёр его пушистым полотенцем и уложил на себя, накрыв вместе с головой тонкой простынкой. Пусть поспит, сейчас Паша вернётся, и пойдём в дом.
Мы отдыхаем всей семьёй на черноморском побережье в Ялте. Семья — это мы с Пашей, наш Паша-младший, отцы и Пашина мама — Нина Ивановна. Отцы здесь уже две недели, а мы вот с Пашей смогли вырваться, забрав с собой бабушку с внуком, только неделю назад: меня не отпускали дела по бизнесу. После окончания универа я основал свою архитектурно-строительную фирму, вложив в стартовый капитал почти все деньги, которые у меня были — Настины миллионы. С оформлением помог Владимир Павлович — Пашин отец, он и сейчас мне помогает по многим юридическим вопросам, хотя есть свой юрист — штатный.
Пашка тоже помогает, как специалист-геодезист, но вести бизнес совместно отказался наотрез сразу, сказав, что ему меня и дома хватает. Да и своя работа у него интересная, связанная с космической топографией. Это его стихия и, как мне думается, занятие на всю дальнейшую жизнь. После универа он сразу поступил в аспирантуру и сейчас уже пишет вторую диссертацию — докторскую. Надо полагать, скоро в нашей семье появится свой доморощенный профессор.
А пока что он частенько ездит в командировки, чему я не слишком рад, так как иногда они бывают довольно длительные — по две, а то и три недели. Он, можно сказать, уже объездил полмира. То у него семинары, то симпозиумы, то совместные мероприятия с заграничными коллегами по их космическо-топографическим делам. Я тоже, бывает, выезжаю в Германию или в Чехию по делам своей фирмы, но не более, чем на три-четыре дня. И возвращаться домой, когда Пашка в отъезде и тебя никто не ждёт — тоскливо. Но я терплю, куда же денешься, если твой супруг выбрал себе такую профессию.
Супругами мы стали два года назад, узаконив свои отношения в Канаде, куда специально для этого летали вместе с отцами Паши и моими родителями. Мама Паши, к слову сказать, лететь с нами наотрез отказалась, сославшись на то, что плохо переносит перелёт, да и бабулю одну оставить не на кого. Баба Липа, Пашкина бабушка, в то время тяжело заболела, и Нина Ивановна перевезла её к себе в Ключ. У неё была запущенная онкология, и ни операция, ни последующая химиотерапия не помогли: через три месяца Олимпиады Фёдоровны не стало. Она так и не узнала о том, что Паша гей, что мы с ним уже давно вместе и что поехали вовсе не отдыхать, а жениться. Да и надо ли ей это было знать? Пожилой человек, проживший жизнь по общепринятым правилам и традициям, отрицавшим однополую любовь — она вряд ли смогла бы это принять. И слава богу, что жила и ушла в счастливом неведении.
Моя бабуля о нас с Пашей знает от родителей. Они ездили к ней и рассказали о нас. Не знаю, каким был их разговор, но баба Вера, даже если и не смогла принять — внешне никак этого не показывает: по-прежнему меня любит и к Пашке относится так же, как и раньше, как к своему. Ей, пожизненному педагогу, старой коммунистке, большую часть жизни прожившей при советском режиме, где такие как мы преследовались законом, невозможно изменить свои принципы за один день. Да и видимся мы теперь нечасто, если не сказать больше — почти никогда. Только изредка общаемся по телефону. Как правило, звоню я, чтобы справиться о здоровье или поздравить с очередным праздником.
Мишина вдова Маринка живёт вместе со своим сыном Пашкой в Москве. Паша на Настины миллионы, которые я ему в конце концов передал со второй или с третьей попытки (уж теперь и не помню) купил им небольшую двухкомнатную квартирку в Кузьминках. Она закончила курсы парикмахеров, работает в одном из московских салонов красоты и заочно учится в университете по своему направлению (что-то связано с технологиями дизайна). В общем, потом сможет преподавать парикмахерское искусство, а может, пойдёт по стопам известных мастеров-стилистов. Во всяком случае, мы и Пашины отцы у неё первые клиенты.
А Пашка-младший, наш общий крёстный сын, частенько живёт или у нас, когда мы дома, или у Пашиных отцов. Там даже чаще — за ним присматривают Зина и её дочка Рита. Мишина мама, тётя Аня, после его смерти совсем сникла, стала часто болеть и частенько прикладываться к рюмке на пару с мужем, который и раньше был не прочь выпить лишнего, но, пока был жив Мишаня, держался. Маринка поначалу терпела, ещё год жила вместе с ними, но потом мы, видя её беспросветное житьё-бытьё, да ещё на руках с маленьким ребёнком — нашим крёстным сыном, посоветовались с Пашкой и забрали в Москву.
Сначала они жили вместе с нами, пока мы не нашли им подходящее жильё. Пашку-младшего мы все любим сумасшедшей любовью, поэтому разбаловали до безобразия. Правда, он сам по себе очень неплохой парень, наш Пал Михалыч — степенный и рассудительный, как его отец, мужичок, и очень добрый. Маринка нам давно стала как своя, и для отцов тоже. Совсем недавно у неё появился парень, её однокурсник.
Первым, кому она в этом призналась, был Марио. Они с ним друзья — не разлей вода, мой Пашка даже иногда ревнует: как так, ведь он был Мишиным другом, да и Маринку знал с детства, а все секреты первым узнаёт Марио. И вот теперь, после нашего отпуска, она должна будет нашим папашам представить своего друга официально. Им — а не нам! Паша считает, что это просто возмутительно, и я с ним совершенно согласен. Почему? Да потому, что я всегда и во всём с ним согласен, нравится мне это или нет. Но мне нравится. Даже если я с чем-то бываю несогласен, стоит этому шантажисту-вымогателю похлопать на меня своими выбеленными ресницами…
И кто решил, кто установил эти каноны, что красиво — тёмные ресницы и брови? И чем темнее, тем лучше? Для меня нет ничего красивее глаз цвета гречишного мёда в обрамлении светлых, почти белых ресниц. А брови у Пашки вообще едва просматриваются — две светлые узкие полоски. Это жутко красиво и до безумия сексуально. А стоит ему склонить голову набок, устремить на меня свой суслячий невинный взгляд и похлопать этим пушистым веером… Я забываю все свои весомые аргументы «против», вообще всё забываю. Я даже забываю, что в комнате мы не одни (если в этот момент не одни), я вижу только эти блядские ресницы и влажно-приоткрытый рот.
Да, знаю, что я тряпка, подкаблучник и просто размазня, и он вьёт из меня верёвки. Но ничего не могу с собой поделать, ещё и узлы помогаю ему затягивать. Люблю этого засранца, люблю — и всё! И скучаю, и схожу с ума, когда его нет рядом, хотя мы созваниваемся каждый день, а вечером обязательно говорим в ватсапе или в скайпе. И всё равно считаю, сколько ещё осталось до его возвращения. А Пашка любит делать сюрпризы… Называет одну дату приезда, а сам возвращается раньше, да ещё рано утром или поздно вечером, или вообще ночью, когда я уже сплю. Забирается ко мне под бок и…
Можно ли быть ещё более счастливым, чем в этот момент? Вот поэтому я всегда с ним согласен и всегда на его стороне, потому что со своим супругом я абсолютно счастлив. Конечно, иногда я бываю занудным и раздражительным, особенно когда идут переговоры о каком-то крупном подряде. Бывает, что это тянется не один день и даже не одну неделю. В это время меня лучше лишний раз не трогать. А лучше вообще забыть на какое-то время о моём существовании. И Пашка знает и не трогает. Старается слишком не отсвечивать, занимаясь своими делами или уезжая к отцам. Но зато потом, когда всё благополучно завершается, наступает время великой мести. Пашка мне припоминает всё. А я и не сопротивляюсь, чувствуя свою вину и глубоко раскаиваясь, готов на всё, чего ни потребует Его суслячье величество.
Да! Как у всех нормальных людей, у меня бывает разное настроение, бывают разные дни: одни более удачные, другие менее… Мне приходится по роду своей деятельности постоянно общаться со многими людьми: заказчиками, подрядчиками, банкирами, чиновниками и ещё бог знает с кем, и не все эти люди милы и приятны. Я тоже крайне редко бываю милым. Вернее, милым я не бываю никогда. Что же касается моих сотрудников, а у меня их более двухсот, то у себя в офисе я помесь алабая с бандогом** — лют и беспощаден, могу даже загрызть, если сильно достанут.
До сих пор не понимаю, почему мои сотрудники в панике не бегут из моей конторы? Работают как-то, терпят. Зато вот Пашку любят все. Стоит ему появиться у меня в офисе, как лица затюканных моим домостроем (в данном случае — офисостроем) подчинённых преображаются буквально за секунду. Он до моего кабинета идёт минут тридцать, потому что тут же начинаются приветствия, улыбочки, смешки, хохотки, угощения какими-то печенюшками, тортиками собственного приготовления, бутербродиками, булочками, травяными чаями. Обязательно у кого-то находится бутылка молока, так как все знают, что Паша всё, что пьётся, пьёт только с молоком, и вся моя жёсткая дисциплина летит к чёртовой матери.
Таков мой Пашка или Павел, как зовут его коллеги и мои подчинённые. Пожалуй, от того необщительного, закрытого для всех Пашки, каким он был в юности, ничего не осталось. Видимо, его работа, требующая непрерывного общения с людьми, причём не только у нас в стране, но на разных континентах нашей планетки, а может наша с ним благополучная жизнь, сделали его совсем другим человеком: коммуникабельным, обаятельным, умеющим поддержать беседу на любом уровне и… и можно привести ещё много эпитетов его нового, весьма покладистого характера. А каким он был раньше, я уже и не помню, мне кажется, что он всегда был таким, как сейчас. Со мной-то он остался прежним — моим Пашкой, таким же открытым, такой же язвой и насмешником, таким же любящим и любимым, как раньше.
Но иногда на меня накатывает леденящий душу ужас, когда вспоминаю прошедшие годы. В нашей с Пашкой жизни было столько случайностей, которые могли привести нас к совершенно другому исходу: мы могли погибнуть, могли разойтись навсегда и никогда больше не встретиться, а могли встретиться слишком поздно, просто, как бывшие друзья детства, у которых давно у каждого своя жизнь. И я не могу себе до сих пор ответить на один вопрос: то, что мы всё-таки вопреки всему вместе — это случайность, или Урод был прав, и наши судьбы кем-то там наверху были предопределены заранее?
Но тогда почему так случилось, что я столько в жизни дров наломал, двум некогда близким мне людям принёс несчастье?
Всегда буду это помнить, оно — чувство вины — всегда со мной, как бы хорошо мне ни жилось в настоящей сегодняшней жизни, как бы счастлив я ни был. Может быть, господь меня простил, раз вернул мне моего любимого… может быть! Но сам себя я простить не могу. Эти люди идут вместе со мной по жизни — из года в год. Они всегда в моей душе, и я, наверное, до конца своих дней буду нести эту ношу — вину перед ними.
Ленка… Подружка моего подросткового детства — озорная, неугомонная девчонка. Чего мы с ней только не вытворяли в пору «младой юности»! Однажды залезли на крышу соседской сараюшки с большими головками подсолнухов (с чужого огорода). У нас во дворах некоторые жильцы строили себе такие неплановые сарайки. Так вот, сидели на этой крыше, щёлкали семечки, плевались на землю шелухой, ржали, как подорванные, над разной ерундой, целовались украдкой и не замечали, что крыша, недавно покрытая битумом, плавится на солнце. В общем, перемазались в вязком смоле, как черти.
Кажется это был уже сентябрь, и стояла очень жаркая погода — последние солнечные деньки, отголоски ушедшего лета — бабье лето, как зовут его на Руси. На Ленке была модная джинсовая юбочка наподобие абажура с кружавчиками по краю подола: мама у неё портниха, сама её обшивала по последней моде. И кажется, Ленка надела ту юбку в первый раз. Надо ли говорить, что стало с этой юбочкой? Я тоже выглядел не лучше. Мы когда поняли, что прилипли, просто валялись там в изнеможении от хохота.
Хозяин сарая, увидев в окно двух «отморозков», покусившихся на его собственность, выскочил из подъезда и с матами попёр нас с крыши: мы нарушили целостность его работы. Обзывал нас «остолопами» и «дегенератами», и прочими словечками из своего роскошного словарного запаса. Мы ржали так, что буквально скатились на землю, чуть не оставив на крыше штаны и модную юбку: «оно» никак не хотело отлипаться. Ленке, конечно, дома попало по первое число. Юбку потом пришлось выбросить, как и мои штаны и футболку. Со мной же было запрещено дружить: этот мальчишка учит плохому. И вообще, девочке нужно дружить с девочками.
Лена… моя первая сумасшедшая любовь. Моя юность! Моя первая и единственная женщина! Был у меня небольшой романчик до Ленки. Но это скорей была школа, так сказать, курсы по подготовке ко взрослой жизни зелёного мальчишки. Я даже имя той девушки не помню. То ли Надя, то ли Валя… Нет, не вспомнить теперь. Она была намного старше, да и встречались мы с ней всего неделю, а потом она уехала, и наша связь оборвалась. А с Леной было всё очень серьёзно!
Лена… Красивая особой, вызывающей красотой блондинка. Не та глупая блондинка, о которых складывают анекдоты, нет! Самоуверенная, знающая себе цену, яркая — такой была Лена. А ещё она меня любила! Если бы не Пашка… Если бы не пришедшая из ниоткуда моя любовь к нему… Если бы… если бы… Но всё случилось так, как случилось. Наверное, нам с самого начала быть вместе не суждено было судьбой. Опять припомнились слова моей мамы, сказанные когда-то давно, когда я очень страдал из-за вынужденной разлуки с Леной:
«Жизнь всё расставит по своим местам!»
Жёсткие слова… И жизнь расставила: я живу в счастливом браке с любимым человеком, а Лена… Лены давно нет. Глупая, бессмысленная смерть на дороге. Почему именно она, как господь выбирает тех, кому суждено умереть молодыми? Лена… она была такая живая! Она была создана для долгой, яркой, счастливой жизни! Почему же всё произошло так чудовищно глупо и бессмысленно?
О её гибели мы с Пашкой узнали в начале лета, когда приехали к своим погостить в Ключ. Узнали от Женьки, которая так и осталась жить в городе. Остальные все из нашей школьной тусовки поразъехались кто куда. Мои от меня про гибель Лены специально скрывали, а Пашка просто ни с кем отношений не поддерживал. Да и я, признаться, тоже. Сменив свой старый мобильник на новый айфон, я поменял номер телефона, и мой круг знакомых сузился до Москвы. С Ксюхой Пашка тоже потерял связь: вскоре после того, как они виделись в последний раз, она вышла замуж, и они с мужем уехали на ПМЖ в Питер, где и родился их сын. Там у её супруга были какие-то родственники, вот они и помогли им обосноваться в Северной столице.
Родители Ленки были уверены, что она живёт в Германии, замужем за каким-то немцем. Как оказалось — это была неправда, Ленкина выдумка. Она хотела уйти из дома, из семьи, и ушла, придумав эту историю с замужеством. На самом деле она жила в Москве и работала секретарём у одного крупного предпринимателя, и даже жила в его загородном доме. У водителя, который погиб вместе с Леной в той аварии, нашли какие-то записи о том, что он работает охранником в этом доме. Как и почему они оказались вместе в его старенькой Ладе утром на трассе, так и осталось загадкой.
Завели дело по факту аварии, но как-то быстро всё свернули. Предприниматель, у которого они работали, оказался добропорядочным гражданином, хорошим семьянином, жил с женой и дочкой. О причине, куда и зачем они выехали тем ранним утром, ничего не знал. Тем не менее все расходы по похоронам своих сотрудников взял на себя и даже выплатил крупную денежную компенсацию Ленкиным родичам. Охранник же этот был сиротой — вырос в детдоме. Лену похоронили в Ключе по желанию родителей.
Женька же и свозила нас с Пашкой на кладбище. Ленкина могила выделялась из всех остальных так же, как и она сама при жизни из своих сверстниц — яркая и вызывающая: художник изобразил её в натуральную величину, и даже взгляд на портрете именно такой, как при жизни — кокетливый и немного хищный. И что меня просто ввело в ступор: кулончик на шее — львёнок с изумрудным глазком — мой подарок. Как будто упрёк мне… А Пашка, когда увидел изображение, весь побелел и застыл как вкопанный с остановившимся взглядом. Я даже забеспокоился, что ему сейчас станет плохо: тихонько взял за плечи и усадил на лавочку, не понимая, чем вызвана такая реакция. С Леной они никогда не дружили, даже напротив — не выносили друг друга. Я понимаю: кладбище — не самое весёлое место, тем более если ты стоишь у могилы хорошо знакомого человека, пусть даже неприятного тебе при жизни. И всё же…
Причину я узнал, когда мы уже вернулись: обратную дорогу до дома он молчал, отвернувшись к окну. Оказалось, что саму Лену и всё, что было с ней связано, он помнил. Вот только её лицо было стёрто из его памяти. И его это как-то раньше не сильно волновало, я даже не знал про это: мы о Лене вообще с ним никогда не разговаривали, это как бы была запретная, весьма щекотливая для нас обоих тема. Но когда он увидел Ленкин портрет там, на памятнике, он её вспомнил. Вернее, не её, а девушку, которую видел раньше, мёртвую девушку на трассе. Тогда, зимой, когда он вернулся домой весь вздрюченный и рассказал мне, что на его глазах погибли люди, и он видел девушку в машине… Той девушкой была Лена. Просто невероятно! Немыслимо! Огромное расстояние, которое их разделяло, сузилось до короткого отрезка трассы в несколько метров, чтобы свести их вместе в последнюю, роковую минуту Ленкиной короткой жизни. Что это? Опять рука судьбы? Но почему тогда там оказался Пашка, а не я? Ведь это я, а не он, причинил ей боль, значит я, а не он, должен был увидеть этот ужас! Чтобы страдать, мучиться, и чтобы каждую минуту перед моими глазами стоял этот момент — мгновение, когда она ещё жива, и вот её уже нет.
В тот день мы с ним жутко напились. Пришедшие вечером домой мои мама с отчимом буквально на себе разносили нас по постелям. А мы ни черта этого не помним. Помню, что мы пили и пили, я плакал — тоже помню. А Пашка меня успокаивал и… тоже плакал сам. Как бы там ни было, Ленку мне было до жути жалко. Да, я на неё злился, и Пашка её не любил, но смерти мы ей никогда не желали. И то, что произошло, было просто немыслимо и никак не укладывалось в наших головах. Она должна была жить, просто обязана! Слишком яркая, слишком живая: в ней всего было слишком — всё для жизни! И ещё — она была моей юностью!
Вторым человеком, которого я сильно обидел, был Глеб. Он меня так и не простил и со мной не общался. Через два месяца после того, как мы расстались, сдав январскую сессию, он, не дожидаясь окончания семестра, перевёлся на заочное отделение. Иногда я его видел в коридорах универа, но он сразу же поворачивал в противоположную сторону от меня. Так мне с ним и не удалось ни разу поговорить. Да что греха таить, я и сам не слишком к этому стремился. Сказать мне ему было нечего. Думаю, он был прав: бывшие любовники никогда не станут друзьями, если расстались не по обоюдному согласию. Тот, кто любил и был брошен ради другого — никогда не простит. Говорили, что он вернулся в Ногинск, устроился на работу в какое-то Архитектурно-строительно-проектное бюро, в универе появлялся только во время сессий. Встретил он кого-то или живёт один — я не знаю. Но надеюсь, что всё же встретил.
А Катя после окончания университета уехала жить в Америку. С ней у нас отношения наладились, когда она бросила своего Толика ради американца. Она первая подошла ко мне как-то между лекциями и заговорила. Я был, что называется, прощён. Хотя… той дружбы, которая у нас была вначале, уже не было. Мы просто общались, и не более того.
Когда мы расстались с Глебом, Катерина приняла его сторону, даже не поговорив со мной, не выслушав. Просто отвернулась. И я не смог переступить через это. Я думаю, она это понимала, но поговорить так и не собралась, а может, просто не хотела. Кто их, женщин, разберёт? Они вообще редко признают свою вину, у них всегда мужики виноваты. Под конец учёбы мы вообще почти перестали общаться, только здоровались. Так наши пути-дорожки и разошлись. Перед отъездом она мне всё-таки позвонила: сказала, что выходит замуж и уезжает навсегда. Я поздравил, пожелал ей счастливой семейной жизни. Поболтали на уровне «как живёшь?» и «как дела?». Я чувствовал, что она хотела ещё что-то сказать, но так и не сказала.
И ещё с одним другом я распрощался навсегда, вернее, мы с Пашкой распрощались — с Настей-Таей. Перед тем, как ей вернуться, а было это два года назад, мы свозили её на юг. В конце июня, после того, как она защитила дипломы на своих двух факультетах, поехали на её внедорожнике в Крым. Тая столько лет прожила у нас и ни разу нигде не была. Вот мы и решили сделать ей подарок на прощанье. Я видел Таю разной: плачущей, испуганной, спокойной, деловитой… но никогда не видел её скачущей, прыгающей, бегающей по берегу наперегонки с Пашкой, при этом они ещё и орали дурными голосами. Из воды их просто невозможно было вытащить.
Тая оказалась отличной пловчихой, поскольку в своём мире жила в окружении воды — бескрайних океанских просторов. В их мире плавать — всё равно, что ходить — так же естественно. Мы переезжали по Крымскому побережью от одного места к другому по просьбе Таи: ей хотелось увидеть и запомнить как можно больше. Она беспрестанно что-то снимала на голографию. К концу поездки багажник доверху был заполнен пакетами с семенами и горшочками разных растений, цветов и саженцев.
На рынки с ней вообще ходить было опасно: она начинала скупать всё подряд: разные кустарные поделки, какие-то безделушки, сувениры из ракушек и камней, украшения, чеканку, керамику и даже посуду — всё, что изготавливалось руками крымских умельцев-мастеров. Поскольку в багажнике места не было, мы купили короб, что-то вроде грузового контейнера, и прикрепили его наверх машины, сгрудив в него все эти «богатства».
Ну и, конечно, останавливались в самых живописных местах побережья, отдыхая как «робинзоны» — с палаткой, рыбой и мясом, приготовленными на костре. Рыбу мы сами, правда, не ловили и мамонтов не забивали: всё покупалось на рынках или прямо у местных по дороге. Тая была счастлива, просто светилась, как солнце… загорелое солнце. А мы были счастливы, глядя на неё. Время от времени заезжали в какой-нибудь посёлок и снимали на сутки комнату, чтобы отдохнуть от «робинзонады», помыться и привести себя в порядок. Вечером после баньки сидели в беседке и попивали вино из хозяйских погребов, наслаждаясь вечерней прохладой, сладким виноградом, свежеприготовленным сыром и говорили, говорили, говорили… обо всём, кроме скорого расставания.
У них в СУВЭП произошла небольшая «революция», в результате чего было сменено почти всё руководство. В итоге её деда восстановили в должности, а саму Таю заочно назначили руководителем одной из лабораторий центра Возрождения, той самой, куда периодически забирали Патиму на различные обследования. Теперь, когда Тая вернётся, она сама будет набирать сотрудников в свою лабораторию из учёного состава и молодых специалистов. Так что Патиме больше не угрожает провести часть жизни в стенах центра: теперь её есть кому защитить.
Домой мы вернулись страшно уставшие от отдыха, но довольные. Сутки просто отсыпались, а потом поехали прощаться с Таей. Она пригласила нас заранее, пока в доме была одна. Её помощница Галия уже вернулась домой с проводником, а за Таей он должен был прийти на следующий день. Пробыли мы недолго: расставаться было грустно, говорить особо не о чем, всё было переговорено за дни отдыха. Как говорят: долгие проводы — лишние слёзы. Мы уже собрались уходить, когда Тая попросила задержаться на минуту и поднялась наверх. Она тут же вернулась с папкой и небольшой, обтянутой синей замшей, плоской коробкой. В папке были документы на дом и внедорожник, переписанные на наше с Пашкой имя: дом на меня, машина — на Пашку. И две банковские карты с довольно приличными суммами денег, которые Тая не успела потратить.
Возражения, как говорится, не принимались. Она просто отдала нам всё, сказав, что ей это больше не пригодится. И ещё один подарок она сделала нам на прощанье: коробку с десятью кристаллами, которые мы можем передарить своим близким. Наши кристаллы Тая, тогда ещё Настя, зарядила на нас с Пашкой, причём оба. Она ведь не знала, кто какой кристалл возьмёт. Поэтому наши содержали общую память и могли лечить только нас. А эти — того человека, кто первый сожмёт их в ладони. Они считают его ауру (биополе) и «лечить» будут только его, на других уже действовать не будут. Ещё она нам открыла маленькую тайну: каждый раз, когда мы «лечимся» кристаллом, он продлевает срок нашей жизни, вот только на сколько продлевает — не сказала. Только загадочно улыбнулась.
Вот такими подарками на прощанье одарил нас наш потомок Тая-Настя-Насима. Мы были настолько подавлены расставанием, что просто сидели и молчали, глядя друг на друга, чтобы хорошенько запомнить. Тая и так не забудет: она сделала много видео с нами, пока мы ездили. Ну, а мы не забудем её и подавно. Безвременье и всё, что с ним связано, останется с нами навечно. Пашка под конец задал резонный вопрос: что делать с той дверью, которая ведёт в туман (он так и сказал — «в туман»), на что Тая, слегка улыбнувшись, ответила, что когда мы приедем сюда в следующий раз, этой двери не будет совсем — просто стена.
Она проводила нас до машины, мы обнялись, посмотрели ещё на Таю в последний раз и уехали. Тая стояла на дороге и смотрела нам вслед, пока мы не повернули на трассу. Так я её и запомнил: удаляющаяся девичья фигурка в белом брючном костюмчике и с белой лентой в косе.
***
Пашка наконец наплавался и подошёл ко мне. Я уже был один: Нина Ивановна ещё раньше приходила узнать, почему мы так долго не возвращаемся, и забрала спящего Пашку-младшего в дом.
— Ты почему один, куда заморыша дел?
— Куда-куда? Цыганам продал, — усмехнулся я, с удовольствием оглядывая стройную Пашкину фигуру с капельками воды на загорелой коже. — Мама твоя приходила узнать, скоро ли наш дельфин наплавается, вот и унесла Пашку. Он заснул прямо на мне, пока ты плавал.
Пашка подошёл ближе, прижался мокрым торсом и засосал мои губы коротким поцелуем, не обращая внимания на отдыхающих, лежащих в шезлонгах неподалёку.
— И что это за демонстрация была?
— А пофиг! Мой муж — когда хочу, тогда и целую! Пускай завидуют!
Он перекинул через плечо влажное полотенце, обнял меня за талию, и мы неторопливо пошли к дому, сопровождаемые пристальными взглядами.
***
Ах, мальчик мой! Хоть в памяти всё стёрто,
И позабыто, может, навсегда,
Не сдамся я! Ведь, знаешь, я упёртый,
А камень точит и вода.
Прости меня за то, что не сдержался,
Поцеловать любимого ещё ведь тот искус!
Меня пока не вспомнил ты, как ни старался,
Но ты признался мне: «Я помню этот вкус!» ***
***
the end
***
20.07.2018г.
Дорогие друзья, верные мои читатели!
Спасибо всем, кто прошёл эту историю вместе со мной!
Особая благодарность за ваши комментарии! Они меня поддерживали и вдохновляли на протяжение всего времени, пока писалась эта очень непростая для меня работа — моё первое макси, мой первый опыт.
Жаль расставаться с парнями — они для меня стали живыми, осязаемыми — со всеми их ошибками, бзиками, непонятками и бесконечной любовью друг к другу, несмотря ни на что.
Если мой труд хотя бы на немного сделал вас счастливее, если позволил отвлечься хотя бы ненадолго от нескончаемых проблем и забот, если добавил ещё немного радости в вашу жизнь — я счастлива! Это самая лучшая награда! Значит, трудилась не зря!
Благодарю за подарки, высокие оценки, добрые слова и тёплые отзывы!
Спасибо всем!
Будьте счастливы!
Я не прощаюсь! Буду рада всех видеть на страницах новой книги!
Три часа. Три часа мне понадобилось на то, чтобы опять окунуться в этот ужас, пройти через неизвестность и безысходность. Вновь прочувствовать боль и страх за Пашку, а ещё заботу и неожиданное понимание, что ты испытываешь к своему закадычному другу совсем не дружеские чувства. Мне не нужно было напрягать память, настолько всё было живо, как будто не было этих трёх лет, а всё произошло каких-нибудь два-три месяца назад. Я помнил всё до мельчайших подробностей: нашу клетку, Урода с его мерзкой улыбочкой:
«Вы мне не нужны, мне нужна ваша кровь. Станете сопротивляться — накажу!»
Испуганного, растерянного и… влюблённого Пашку:
«Тёма, может, я скоро умру, можно мне тебя поцеловать?»
И себя, изо всех сил старающегося быть спокойным и уверенным в том, что всё этоскоро закончится, и мы вернёмся домой:
«Паш, пообещай мне… Что бы с нами ни происходило, плакать ты больше не будешь! Не давай этому гнусу даже думать, что он нас сломал. Я пока не знаю как, но знаю точно, что мы отсюда выберемся!»
Я старался для Пашки, хотя сам ни в чём не был уверен, и мне было очень страшно. Смог бы я не сломаться, если бы его рядом не было? Нет, однозначно! Мы давали друг другу силы, чтобы не сойти с ума в этом кошмаре. И мы выжили! А потом помогли Насте. Родилась Патима… Пожалуй, это единственный радостный момент во всей этой жуткой истории. Мало того, что выжили сами, мы помогли появиться на свет маленькому человечку, замечательной малышке Патиме.
«Я взяла начало ваших с Пашей имён, вот и получилось — Па-тима… Паша и Тимур».
А ещё припомнились странные слова Урода:
«Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают… Вас-то двое, а судьба у вас одна! Вы крепко связаны…»
И даже вспомнил, как первый раз в жизни молился богу:
«Господи! Если ты поможешь нам выбраться отсюда, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Помоги нам, Господи!»
Наверное, Господь меня услышал и помог, раз мы вышли. Вышли… и всё забыли. И если бы не Настины кристаллы, так ничего бы и не вспомнили. А потом… потом я нашёл в лесу коробку с деньгами.
Но между этим двумя событиями было ещё другое… Был я — с перепутанными мыслями, с ускользающей из-под ног почвой, с заползающими в душу сомнениями и отрицанием очевидного:
«Всё, что с нами произошло тогда, той ночью в клетке — было н е п р а в и л ь н о!!! Этонужно забыть! Мы просто были в беде и искали спасение друг в друге!» А ещё тогда у меня была, ещё тогда была, Ленка! И оставалась любовь к ней! И, как тогда мне казалось, Ленка — это правильно! А Пашка — мы с Пашкой — неправильно, невозможно! Два дня и две бессонные ночи метаний от невозможности, от неправильности произошедшего и сожалении о случившемся!
Но почему опять всё повторилось? Я и Пашка…
На меня лавиной нахлынули воспоминания о тех днях моих переживаний, о той нашей ночи, нашей первой ночи у него дома, когда я, плюнув на все сомнения, сам притянул к себе желанное, отзывающееся на каждое моё прикосновение тело, впитывающее и отдающее, плавящееся в моих руках, в моих неумелых ласках… Притянул… А утром оттолкнул и ушёл! Бросил! Предал! И опять проклинал себя за несдержанность, не в силах разобраться, что этобыло? Почему этосо мной случилось опять? Что происходит со мной, когда рядом Пашка? Почему рядом с ним я теряю голову, когда есть Лена? И я с тупым упорством вдалбливал в себя:
«Я люблю Лену!»
А Пашка… Он друг! Это — просто случайность, это всё — долбаное Безвременье! Оно во всём виновато!
Сколько же мне нужно было мучить его, выносить мозг себе, чтобы наконец понять и принять простую, простенькую такую мысль, которая всегда была, но которую я с тупой бараньей упёртостью от себя гнал:
«Я люблю, давно люблю своего друга!»
Полюбил раньше, чем это понял, чем смог смириться с этой давно живущей в моей упрямой башке мыслью и принять её! Но сколько же я дров наломал! Через какие жернова пропустил себя и своего суслика, прежде чем понял, что без него жить — невозможно, тупо физически не получится! Потому что идиоты, как и все нормальные люди, дышат кислородом, а если его нет — подыхают.
Я открыл глаза и посмотрел на спящего Пашку: он завозился во сне, глубоко вздохнул и, убрав свою руку из сомкнутых вместе с камнем моих, повернулся на бок, подложив под щёку ладошку и уткнувшись носом мне в бедро, а вторую просунув между моей рукой и боком.
Из-за двери комнаты выглянула Тая и, посмотрев на нас, спросила едва слышно:
— Ну что? Ты закончил? Будем будить?
Пашка так сладко посапывал, что будить не хотелось. Но мы были в Безвременье, это где-то внутри до сих пор вызывало неприятные ощущения и ещё непроходящее чувство близкой опасности. Хотелось одного — поскорей выйти отсюда, чтобы никогда больше не возвращаться.
Я кивнул:
— Да. Пора!
Тая наклонилась над спящим сусликом и поводила рукой, не касаясь. Пашка вздрогнул, открыл глаза и, резко приподнявшись, сел, чуть не столкнувшись головами с едва успевшей отпрянуть от нас Таей. А потом с испугом оглядел комнату и всхлипнул. Я тронул его за плечо:
— Паш…
Он порывисто обернулся, прижался ко мне, тесно обхватив руками, уткнувшись лицом в грудь. Я затаил дыхание. Растерянно взглянул на замершую с расширенными глазами Таю и осторожно обнял его подрагивающее тело. Пашка ещё сильнее приник, вжался, прерывисто вдыхая и выдыхая в мой свитер, обдавая горячей волной. Я потёрся носом о светлую, тёплую макушку и начал поглаживать напряжённую спину, стараясь хоть как-то успокоить и стараясь успокоиться сам. А сердцебиение уже начало зашкаливать от нахлынувшей тревоги. Не зная чего ждать, постарался собраться, чтобы быть готовым к любой Пашкиной реакции. Сразу перед глазами всплыла картинка:
Пашка — всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками… удар в живот…
«Гад ты, гад! Извращенец!»
Тогда, не зная, как прекратить эту непонятную истерику, я его куснул в щёку…
«Бля, ублюдок! Скотина! Никогда больше… Маленький мой, тихо… успокойся! Я с тобой… прости меня, идиота! Нахрена всё это было, ну нахрена? Блять, придурок, ничему тебя жизнь не учит!»
— Тём! — прерывисто выдохнул Пашка. — Я… я хочу домой. Я так испугался, когда проснулся… подумал, что тебя нет… что я один здесь.
Страх за Пашку, мгновенно сковавший тело, сжавший диафрагму так, что невозможно сделать вдох, начал уходить, давая возможность дышать. Я вдохнул… выдохнул…
— Паш, ну что ты, малыш? Я с тобой… мы вместе! Куда я без тебя? Счас уходим, ты только успокойся! Я с тобой… всё хорошо!
Тая не мигая смотрела на нас, сжавшись на краешке стула, боясь пошевелиться. Пашка отстранился, посмотрел на меня и согласно кивнул:
— Подожди, я сейчас… посмотреть хочу.
Он спустил ноги на пол, мельком взглянул на замершую Таю и, не сказав ни слова, направился к двери, за которой скрывалась лестница, ведущая в нашу клетку. Я было дёрнулся за ним, но Тая жестом руки меня остановила. Пашка медленно потянул дверь на себя… открыл… За дверью была кирпичная кладка. Он оглянулся на нас, а затем, отвернувшись, провёл рукой по кладке.
— Надеюсь, там никого не замуровали? — повернувшись к Тае, негромко спокойным, слишком спокойным голосом спросил Пашка и перевёл взгляд на меня:
— Тём, я хочу домой.
— Да, мы сейчас! Паш, как ты себя чувствуешь? — с беспокойством спросила Тая, вскочив со стула.
— Как я себя чувствую? — повторил за ней Пашка. — Нормально. Если кролики, у которых выпустили всю кровь, чувствуют себя нормально, то… — и, не договорив, опять посмотрел на меня:
— Тём, пошли отсюда, пока не вернулся Урод. — и к Тае:
— Где он, кстати? Он же тоже с тобой? Имей ввиду, я его задушу, если увижу.
Пашка подошёл ко мне, по-прежнему сидящему на диване с застывшим на Пашке взглядом, и, встав между коленей, притянул меня к себе.
— Я очень сильно тебя люблю, очень! — прошептал мне в макушку. — Пусть он лучше здесь не появляется, убью гада! За тебя! Идём домой, Тём!
Я обнял Пашку и посмотрел снизу вверх на побледневшее любимое лицо:
— Паш, его больше нет! Забудь о нём! Я тоже очень тебя люблю! Мы сейчас… сейчас уходим.
Тая уже ждала у дверей. Через десять минут, пройдя цепочкой через окутанную серой пеленой тумана аллею, мы зашли в дом. А ещё через час с небольшим поднимались в лифте на свой двенадцатый этаж. Пашка за всё это время не проронил ни слова, а я его не беспокоил, молча ждал. Я понимал, что это тоже нервный срыв, только в первый раз была агрессия. Сейчас же его молчание было для меня хуже, чем истерика: я не знал, как ему помочь.
С Таей, когда мы вернулись из Безвременья, Пашка больше на заговаривал, как будто её вообще не было, а сразу прошёл в прихожую и стал натягивать пуховик. Она на прощанье сказала, улучив момент, когда Пашка уже вышел во двор, чтобы я его не беспокоил, он отойдёт, просто нужно подождать. На мои извинения махнула рукой. С тем и уехали. Что называется — погуляли!
Дома он сразу прошёл в свою комнату, а мне ничего не оставалось делать, как зайти в свою. Ходил по комнате, не находя себе места: сидеть не мог, лежать — тем более. Мне нужно, просто необходимо было к нему, видеть его, помочь!
«Чем? Как помочь? Поговорить? Но он не хочет с тобой разговаривать! Да! Это была ошибка! Моя ошибка! Куда, спрашивается, нахуй торопился? Ну вот, теперь он вспомнил, теперь всё знает. Легче тебе стало? Доволен?»
Я подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу, остужая горевшую от мыслей голову.
Вдруг сзади раздались шаги, и две прохладные руки скользнули внезапно с двух сторон и сомкнулись на талии. Я застыл в кольце этих рук, боясь спугнуть. По плечу прошло тёплое дыхание… Я накрыл своими ладонями прохладные Пашкины руки и слегка сжал. Так мы стояли не проронив ни слова, и я готов был стоять так до утра: беспокойство растворилось в затопившей меня нежности к любимому существу.
— Прости… Я опять психанул, — услышал я шёпот и, почувствовав тёплое дыхание на своей шее, закрыл глаза от будоражащих ощущений: по плечам и позвоночнику волнами пробегал озноб, холодя тело и стягивая без того напряжённые мышцы. Пашка ещё сильней прижался к моей спине.
— Тём! Пошли полежим. Я соскучился.
От осторожных, ласкающих пальцев и губ течёт по телу истома, собираясь в паху горячей тяжестью. Я тянусь навстречу этим рукам и губам, а они не останавливаются, идут дальше — вниз, не пропуская ни одного миллиметра моей кожи, которая уже горит и отзывается на каждое прикосновение. Пашка неторопливо пробирается к паху, накрывает его ладошкой и слегка сжимает, а я изгибаюсь навстречу этой руке, толкаюсь в неё, ловя всей кожей, всем своим существом сводящие с ума прикосновения.
Как же я его люблю — его руки, его тело, его губы! Люблю, когда он весел, люблю когда спокоен и задумчив, люблю, когда молчит, когда психует… Люблю его характер, его капризы, люблю его глаза в язвительном прищуре и щенячьи извиняющиеся глаза тоже люблю. Люблю, как он засыпает, щекоча дыханием мою шею, как спит, посапывая в моё плечо, как просыпается… Люблю за то, что он есть, что он всегда будет, а я буду его любить, сколько хватит сил — всю свою жизнь!
Я мягким рывком уложил Пашку на спину, склонился, бережно сжав ладонями его лицо, и припал к губам, ловя прерывистое дыхание, сминая и посасывая влажные нетерпеливые губы. Но я не торопился, растягивая наслаждение, хозяйничал языком, вылизывая глубину рта, сплетая его язык со своим, посасывая и опять сминая припухлые губы, извлекая протяжные стоны, как самую волшебную музыку. Пашка то прикрывал глаза кустиками белёсых ресниц, то смотрел сквозь них затуманенным взглядом, ласково скользя тёплыми ладошками по моим рукам и плечам.
Я потихоньку продвигался вниз, не оставляя без внимания тонкие косточки ключиц, ямочку между ними, горошинки сосков с розовыми полукружьями, тазовые косточки. Прикусывал и тут же целовал нежную кожу живота, вылизывал ямку пупка и прокладывал дальше по косичке мягких светлых волосиков влажную дорожку к паху. Пашка в нетерпении уже сам подталкивал мою голову к своему возбуждённому члену, который я, поигрывая, потирал подбородком, продолжая выцеловывать и вылизывать впалый, напряжённый живот, продлевая сладкую пытку.
Суслик поскуливал, в нетерпении согнув колени, подавался вперёд и всё сильнее давил на голову, требуя всем телом главной ласки. Я ещё немножко его помучил: раздвинув пошире бёдра и обходя возбуждённого до предела Пашку-младшего, несильно начал захватывать зубами нежную кожу промежности, от чего мой сусел вздрагивал всем телом, всхлипывая на каждый укус, а я тут же зализывал покрасневшую кожицу, задевая языком поджатые яички.
— Тё-ё-м-ааа! Я щас сдо-оо-хну! — осипшим голосом жалобно пропищал мой задохлик, теребя руками простыню. — Пожалуйста, возьми-ии-и!
— Да, маленький! Как скажешь… всё для тебя! — прохрипел я, обхватывая рукой горячий со вздутыми жилками пенис и проводя языком по упругой головке.
В ответ мой нетерпеливый суслан что-то невнятно простонал и двинул вперёд бёдрами, пытаясь втолкнуться в рот ещё глубже, при этом с силой вдавливая меня лицом в пах. Я усмехнулся, слегка отстранившись, взглянул на замершего Пашку, похожего на взъерошенного птенца и стал медленно, не отводя от него взгляда, втягивать и посасывать возбуждённое естество, одновременно лаская упругую дырочку кончиками пальцев. Пашка в нетерпении выдернул из-под подушки тюбик со смазкой:
— На, смажь. Чё издеваешься? Я не могу уже…
— Как скажешь, малыш! — опять прохрипел я, выпуская изо рта влажный пульсирующий член.
Я сам уже был на пределе, желая до безумия дрожащее подо мной сокровище, но мне так нравилось слушать захлёбывающиеся стоны, так хотелось, чтобы моё солнце ещё немножечко меня поумоляло… Его прерывистый полувздох-полушёпот вызывал озноб по всему телу, жаром обдавая низ скрученного живота. Нетерпеливые, царапающие спину пальцы поднимали полчища мурашек, пускающихся вскачь бешеным галопом вдоль позвоночника.
Я с трудом оторвался от горячего тела и, выдавив немного смазки на пальцы, медленно скользнул средним внутрь сжимающейся дырочки. Пашка отреагировал прерывистым вздохом и двинул бёдрами, с силой сжимая мою руку. Я пошевелил пальцем и тут же просунул второй, неспешно растягивая по окружности и проталкивая дальше. Пашка всхлипнул и, обхватив меня за плечи, широко расставив ноги, начал двигаться вперёд, сам насаживаясь с натужным придыханием. Он вскрикивал и резко запрокидывал голову, вытягиваясь в струнку каждый раз, когда мои пальцы проводили по бугорку простаты.
Я продолжал растягивать, присоединив к двум пальцам третий, и одновременно мучить его набухший член, медленно водя по нему языком, лаская и посасывая упругую головку.
Наконец он простонал:
— Хватит, Тём. Возьми меня, или я тебя убью щас… — и, хныча, добавил:
— Измучил, гад!
Ах так! Больше я не осторожничал. Быстро убрав пальцы, резко притянул распахнутые бёдра и вошёл одним толчком. Мой хриплый рык слился с Пашкиным протяжным всхлипом.
— Давай, хочу-у-уу. Тё-ёё-м-маа-аа! Аааа-хаааа!
Я двигался, задыхаясь от нехватки воздуха, практически сложив Пашку пополам, рыча и урча, как голодный, дорвавшийся до добычи зверь, разбрызгивая капли пота с головы и мокрого лица на постель и на стонущего суслана. Пашка держался обеими руками за спинку кровати и запрокидывал голову на каждый новый толчок, воя и, кажется, уже ничего не соображая. Мы приближались к пику, и я вбивался всё резче, погружаясь до самого основания, вколачивая трепещущее тело в горячие, влажные простыни и выбивая из суслячьей головы мрачные ненужные мысли каждым жёстким толчком, не останавливаясь, всё ускоряя и ускоряя темп под непрерывные подвывания.
Это было какое-то сумасшествие, но именно оно нам давало почувствовать, что мы вместе, мы едины, и никакие силы не смогут нас разлучить, никакие Уроды нас не одолеют. А ещё я «лечил» своего суслана от нервного срыва самым простым, но самым действенным способом — любовью, доводя его до исступления и тем самым вытесняя одни сильные эмоции другими — ещё более сильными.
Пашка издал надрывный горловый звук, напрягся и выплеснулся, заливая мою грудь, свои коленки и живот тёплой клейкой спермой, захлёбываясь стоном. Я сделал ещё три резких толчка и, впившись пальцами в узкие бёдра, кончил с низким хрипом. Поцеловав поочерёдно Пашкины коленки и потёршись о них мокрым лбом, упал рядом, притянув на себя подрагивающее суслячье тело.
— Живой? — спросил я через некоторое время, ласково перебирая Пашкины вихры.
— Вроде да… ещё не понял, — утомлённо, с тихим смешком ответил он. — Ну ты сегодня да-а-ал! Я думал, умру.
— Эй! — шутливо толкнул торсом распластавшегося на мне суслика. — Эт-то что за разговоры? Я т-те дам — умру. Умиральщик мне тоже, блин! Чтобы я от тебя такого больше не слышал… даже в шутку. А то… счас ещё поддам… немного погодя.
— Не, пошли мыться и баиньки, — и, усмехнувшись, добавил:
— Только двигаться неохота.
— И не двигайся. Отдыхай. Сам своего маленького унесу и помою.
— Тём?
— Мм?
— Я себя сегодня опять вёл… как пиздюк. Не обижайся, ладно?
— Не буду. Только не молчи больше, не держи в себе. Я же рядом! Ты меня пугаешь, когда молчишь, и я не знаю, как тебе помочь.
— Тае позвоню завтра, извинюсь. Она, наверное, точно обиделась. Сходили в гости, называется! Поздравили с Новым годом!
— Паш, Тая всё понимает. Она переживала за тебя. Ей самой много досталось, так что она понимает. А ты как — только меня услышал, или всё вспомнил?
— Услышал и… кино посмотрел… немое. Твой голос слушал и картинки видел — то, что ты рассказывал, — и, тяжело вздохнув, добавил:
— Как мы всё это выдержали? Я бы ещё раз не смог.
— Забудь! Вспомнил, а теперь забудь! Как будто ничего не было.
— Нет. Не хочу забывать. Там ты был… со мной. Не хочу тебя забывать. И малышку тоже… И Настю. Она не виновата, что вампиркой родилась.
Пашка привстал.
— А сейчас она как? Ну… ей же всё время надо.
— Нет. Им надо только когда детей носят… или болеют. Ей, если что, оттуда, от них передают.
— Кто? Урод?
— Другой проводник. Урода нет больше, забудь про него.
— Потом расскажешь?
— Расскажу, когда совсем успокоишься. Ладно, пошли в ванную.
— Ты же сказал — унесёшь! — сверкнул на меня Пашка ехидным глазом.
Я сел, не отпуская Пашку из рук.
— Держись, обезьянка. Пойдём тебя отмывать.
Пашка уже почти засыпал. Я поставил его, прислонив к себе, в душевую кабинку, под тёплые струи, быстренько намылил обоих гелем, ополоснул и, завернув сонную суслячью тушку в махровую простыню, унёс в комнату. Спали мы у Пашки: мою постель нужно было перестилать, но ни сил, ни желания не было.
Утром нас разбудил звонок телефона.
Второго числа мне позвонила Тая. После взаимных поздравлений и пожеланий я перевёл диалог на очень важную для меня тему — про Безвременье, о котором Пашка ничего не помнил. Тая, подумав, высказала свою версию: Ургорд поставил блок на нашу память, когда мы выходили оттуда. Кристаллики сняли эту блокировку, но, видимо, он — этот блок — каким-то образом опять сработал в Пашкиной голове, и теперь снять его будет гораздо сложнее.
— А вы приезжайте ко мне. Во-первых, я очень по вам соскучилась, а во-вторых — посмотрю Пашу ещё раз, ну и поговорим об этом. У вас есть какие-то планы на сегодня?
— Тай, спасибо за приглашение! Я с радостью, тоже давно тебя не видел. Поговорю с Пашкой и перезвоню, хорошо?
— Да, конечно! А что с картой? Что ты ему сказал?
— Да ничего не сказал. Он её отложил сразу, а потом больше и не спрашивал. Я её убрал пока потихоньку.
— Тимур, если ничего не поможет, ты собираешься ему сам рассказать?
— Я думал об этом. Но как? Это же из области фантастики! И потом, как ему рассказать про настоящую причину? Я к этому не готов, не хочу пугать его и подставлять тебя. Даже боюсь себе представить, как он этовоспримет. Может, ты придумаешь свою версию, как мы к вам попали?
— Мы уже достаточно насочиняли, Тимур. Извини, но нет. Мне и за прошлый раз стыдно, тем более что он вспомнил своё детство, в котором меня нет и быть не могло. Удивляюсь, как он тебя ещё об этом не спросил.
— Да мы ещё ничего толком не обсуждали, не до того было.
— Ладно! Говори с Пашей, а там видно будет. Думаю, что я сама ему всё расскажу, так что не придумывай больше ничего, Паша должен знать правду.
— Хорошо, Тая! Я тоже — за. Перезвоню через полчаса. До связи!
— Давай, жду!
Пашки дома не было, он уехал покупать вторую машинку. Погоняв вчера по гостиной свой подарок, он объявил, что так ему неинтересно, ему, видите ли, нужны настоящие гонки, чтобы были соревнования. Как говорится — чем бы дитя ни тешилось… Но вчера было первое, выходить из дома, понятное дело, никуда не хотелось, да и не только из дома — из спальни… «Гонками» Пашка занимался в небольшие перерывы, когда я чего-нибудь готовил поесть: после «разносолов», привезённых им от мамы, хотелось простой свежеприготовленной еды — чего-то диетического, типа супчика или каши.
Я набрал Пашку, но он, сказав, что уже на подъезде к дому, тут же отключился. Через десять минут я услышал звук открываемой ключом двери и поспешил в прихожую.
— Фух! Дома! — произнёс мой суслан, закрывая дверь ногой. Руки его были заняты большой картонной коробкой, которую он держал перед собой.
— Это что? Ты решил скупить весь запас машинок в «Детском мире»?
— Ага, типа того! — весело, но с придыханием от тяжёлой ноши ответило моё неугомонное чудо.
Я перехватил у него коробку и отнёс в гостиную. Пашка разделся и зашёл следом.
— Чё, обедать будем или сначала посмотрим?
— Паш, наверное, давай перекусим по-быстрому, и нас пригласили в гости. А твой арсенал автомобильный распакуем вечером.
— Кто пригласил? Куда?
— Тая звонила, она нас ждёт в гости, ты как? Не против?
— Чё, опять медосмотр мне устроите? Рассказывай, чего вы там придумали? — настороженно спросил Пашка.
— Паш, Новый год, вообще-то! У Таи, кроме нас с тобой, никого здесь нет, вот она и позвала, чтобы вместе отметить, — не очень вразумительно объяснил я, хотя, в принципе, так оно и было.
— Чё, прям вообще никого? А где этот, отец её, или с кем она в деревне жила? Я вот её, кстати, почему-то не помню. Только то, что вы мне с ней рассказывали.
Я подошёл к Пашке, притянул к себе и поворошил пушистую шевелюру.
— Вот давай съездим, с Новым годом поздравим и поговорим обо всём. У меня для неё есть подарок от нас.
— Чё за подарок?
— Пойдём наверх, покажу. Но сначала давай поедим, у меня уже всё готово.
Я чмокнул его в светлую макушку, приподнял за подбородок и прикоснулся лёгким поцелуем к подсохшим от мороза губам.
— Пошли на кухню, буду кормить тебя.
— Ещё раз! Бог троицу любит! — хитро сощурился Пашка и подставил вытянутые трубочкой губы. Я тут же накрыл их коротким поцелуем.
— Идём, вымогатель! Если продолжим, боюсь, поход в гости придётся отложить, а нас ждут.
Пашка хмыкнул, ткнул меня в бок, сверкнув озорным глазом, и мы пошли в кухню перекусить перед дорогой.
Через полтора часа мы подъезжали к знакомому особняку. Тая в короткой песцовой шубейке и белой вязаной шапочке с большим пушистым помпоном поджидала нас у открытых настежь ворот. Площадка перед домом была очищена от снега, а с правого края, метрах в двух от забора, росли три небольшие ёлочки. Сейчас они были наряжены самодельными игрушками из разноцветной глянцевой бумаги и фольги и увешаны гирляндами-цепочками, тоже из бумаги. От ёлочек к дому тянулся провод, видимо, вечером зажигали иллюминацию.
Мы заехали во двор и вышли из машины. Пашка приветственно махнул хозяйке и побежал закрывать ворота, а я подошёл к улыбающейся Тае и слегка приобнял.
— С Новым годом, лесная царевна!
— С Новым счастьем, Тимур! — засмущавшись моим объятьям, ответила Тая. — Я так рада вам, сказать не могу! Паш, ты, по-моему, ещё красивее стал, светишься весь! — улыбнулась она подошедшему Пашке.
— Ага, как китайский фонарик! — хмыкнул Пашка, протягивая Тае упакованный в золотистую фольгу букет белых фаленопсисов. — Привет, Тая! Это тебе! С Новым годом! — и, оглядев Таю, добавил с улыбкой: — Вот ты действительно выглядишь потрясно! На снегурочку похожа!
— Спасибо, Паш, Тимур! Совсем меня засмущали! И тебя, Пашенька, с Новым годом!
Было видно, что ей приятен Пашкин неуклюжий комплимент: она раскраснелась от похвалы. А уж цветы, как особое внимание, любят все женщины, невзирая на возраст.
— Мальчики, идёмте в дом! У меня уже готов стол!
Я, пока Тая с Пашкой направлялись к дому, быстро достал с заднего сиденья коробку с тортом и бутылку вина, одну из тех, что нам подарили Пашкины отцы, а также пакет с подарками, и побежал догонять Таю и суслика в ярко-красном пуховике и длинном белом шарфе с пушистыми шариками на концах, напоминающего Санту.
Да-аа! Стол, застеленный ярко-синей скатертью с окантовкой по краям с рисунком снежной изморози действительно «был готов» — просто ломился от разнообразных блюд, закусок, ваз-горок с фруктами и сладостями, а в центре возвышалась бутылка шампанского.
Пашка дурашливо потёр руки и сделал страшные глаза:
— Вот эт-то мы удачно зашли!
Мы с Таей переглянулись и невольно рассмеялись. Сразу пропала скованность и некоторая напряжённость, до этого витавшая в воздухе. Тая уже поставила цветы в вазу, водрузив её на круглую, наподобие бочонка, тумбу из белого пластика, стоявшую в углу рядом с прихожей, и я передал ей торт и вино, чем ещё больше смутил без того смущённую девушку.
«Странно, — подумалось мне, — у них там что, цветов женщинам вообще не дарят и в гости с пустыми руками ходят? Хотя… они же с пакетиков какую-то хрень едят! Точно. Представляю себе внутри пакета с надписью: торт «Мечта» — масса неопределённого цвета».
Я чуть было не хрюкнул, представив себе чаепитие с таким лакомством, но вовремя себя остановил и прикрыл рот кулаком, делая вид, что откашливаюсь.
«Тимур, держи себя в руках! Что за циничные мысли!»
Гостиная была украшена самодельными снежинками и ниточками «дождя», свисавшими с потолка, на окнах тоже были наклеены снежинки. Возле дивана у окна стояла ёлка, сверкающая от ярких золотистых и серебристых шаров, пушистой сине-зелёной мишуры, перевитой наискосок. Верхушку украшала хрустальная сосулька, вспыхивающая изнутри попеременно разными цветовыми искринками, наполняя комнату сказочными волшебными бликами.
— Мальчики, давайте за стол!
— Тай, а твоя… подруга, Галия, кажется? Она с нами не будет праздновать? — замявшись, спросил я.
— Галию я отпустила на несколько дней к её семье. У неё недавно родилась внучка, а она её ещё не видела. Они с проводником должны прийти завтра. Ну, садитесь, будем праздновать! Кто умеет открывать шампанское?
При слове «проводник» Пашка напрягся и недоуменно посмотрел на нас, но промолчал. Мы с Таей оба это заметили, но ни она, ни тем более я объяснять ничего не стали. За столом была непринуждённая дружеская атмосфера: мы повеселились, поорали «ура!» Новому году, понажелали друг другу всего, что только приходило на ум, объелись и слегка захмелели от выпитого шампанского и вина, хотя выпито было совсем немного, а Пашка к вину даже не притронулся, сказав, что ему не наливать — пьяный он буйный.
Наступила очередь подарков. От нас с Пашкой я преподнёс Тае — шарфик в сине-голубых тонах с картинками земного шара, как его изображали на картах лет триста назад, и Павловопосадский платок. Я опять выбрал синие тона, которые очень шли Тае.
Патиме я купил в отделе сувениров большую матрёшку со множеством матрёшек внутри. Матрёшка стоила около восьмидесяти тысяч рублей, и когда я её покупал, и молоденькая продавщица демонстрировала «товар лицом», вытащив и расставив на прилавке штук двадцать разнокалиберных матрёшек, собрал рядом небольшую группку зевак из покупателей, смотревших на меня, как на ненормального, пустившего кучу денег «на ветер». Я про себя посмеялся: знали бы они, для кого подарок и на чьи деньги куплен, «удивились» бы ещё больше!
Тая была в восторге от подарков, сразу накинула на плечи платок и повязала шарфик на косичку вместо ленты, став похожей на русскую красавицу безо всякого преувеличения.
Матрёшку мы разглядывали все вместе. Конечно, игрушка, придуманная ещё в старину, всем была хорошо знакома, но при виде каждой новой матрёшки, появляющейся из предыдущей, мы вскрикивали и смеялись, как придурки… эээ… как дети. Придурки — это мы с Пашкой, к Тае такое определение не имеет никакого отношения. Она сама их доставала и ахала каждый раз точно, как маленькая девочка. От Пашки же я получил тычок в бок и сморщенную сопящую мордаху. Он таким образом, пока Тая доставала очередную матрёшку, показал мне своё неудовольствие тем, что подарки покупал я один. Но я всё это купил ещё когда мы с Пашкой не стали «близкими друзьями».
— Мальчики, спасибо вам за чудесные подарки! У меня просто нет слов, правда! — разглядывая матрёшек и беря в руку то одну, то другую, дрогнувшим голосом сказала Тая, посмотрев на нас повлажневшими глазами. — Я даже представить себе не могу, как обрадуется Патима такой игрушке. Наверное, будет визжать на весь дом!
Пашка хмыкнул на слова Таи, но промолчал. Я тоже сидел и лыбился, как дурак, вспомнив Патиму на экране с её ромашками и смешными хвостиками, и представив, как она будет визжать.
После застолья мы с Пашкой помогли Тае убрать со стола и разместились на диване у небольшого столика. Тая принесла поднос с бутылочкой шоколадного ликёра, кофе, сливки в керамическом молочнике и хрустальные рюмочки величиной чуть ли не с напёрсток. Мы же ещё раньше захватили с собой вазу с фруктами и торт на круглой подставке. Тая принесла из соседней комнаты лёгкое плетёное кресло и села напротив нас.
— Ну, давайте «кофейничать»! — улыбнувшись сказала она. — Тимур, поухаживай за нами, разлей всем ликёр. Он, правда, крепковат, но очень вкусный. Думаю, пара рюмок нам не повредит.
Мы попивали действительно очень вкусный ликёр, напоминающий жидкий сладкий шоколад, пили кофе, ели торт и разговаривали. Пашка задавал вполне резонные вопросы: почему дочка Таи живёт не с ней; а с кем тогда она живёт; с кем Тая жила в детстве в деревне; а почему сейчас одна, и ещё кучу уточняющих вопросов. Наконец Тая обратилась к Пашке, предупредив следующий, не менее щекотливый вопрос:
— Паш, я тебя очень хорошо понимаю и понимаю твоё любопытство. Но не на все твои вопросы могу ответить. Не потому, что не хочу. Напротив, я очень хочу, чтобы ты знал обо мне столько же, сколько знает Тимур. Ты раньше и знал, но потом забыл.
— И что ты предлагаешь?
— Я хочу попробовать один способ. Правда, ни в чём не уверена… Но если ты нам с Тимуром доверяешь, особенно Тимуру, то мы можем попытаться вернуть тебе твои воспоминания о Безвременье и обо мне.
Пашка поставил на столик чашку с кофе и, откинувшись на диване, внимательно посмотрел сначала на меня, а потом опять на Таю:
— И что для этого нужно?
Тая слегка улыбнулась, но тут же опять посерьёзнела:
— Что нужно? Для начала, Паша, тебе нужно довериться мне. И ещё… можешь ответить? Насколько ты доверяешь Тимуру? Если у тебя есть сомнения, может ничего не получиться. Здесь всё зависит от степени доверия.
Пашка повернулся ко мне, и мы с минуту смотрели друг другу в глаза. Я тоже пока ничего не понимал, да Тая, собственно, ничего и не объяснила. А вот про доверие… я не знал, что скажет Пашка. И тоже ждал.
Пашка сказал, глядя мне в глаза:
— Тём, я тебе доверяю! Даже больше, чем себе.
Я молча нашёл его руку и тихонько сжал, проглотив подступивший к горлу комок.
— Хорошо! — прервала молчание Тая, посмотрев на нас долгим взглядом. — Тогда остался ещё один вопрос. Вы оба готовы мне довериться?
Пашка перевёл взгляд на Таю:
— Если Тимур тебе доверяет, то и я тоже.
— Тая, для меня вопрос излишен, ты знаешь, что мой ответ: «Да!»
— Тогда идёмте со мной… в Безвременье. Готовы?
— Я готов. Паш, — я продолжал сжимать Пашкину руку, — мы там уже были, но ты про это забыл. Не спрашивай ни о чём, просто идём, и ничего не бойся. Тая — наш друг. Она, как и я, желает тебе добра. Идём! — и, посмотрев на Таю, кивком подтвердил наше согласие. — Мы готовы!
Тая провела нас из гостиной в небольшой коридорчик, откуда вела лестница в подвал. Она нажала на выключатель, и лестница, а так же помещение внизу озарились ярким зеленоватым светом. Мы спустились вниз. Там был коридор побольше с двумя дверями в противоположных стенах. Тая кивнула на одну из дверей:
— Здесь у меня сауна с бассейном, потом, если захотите, можете с Пашей сходить. А нам сюда.
Она подошла ко второй двери и открыла её небольшим плоским ключом. За дверью клубился плотный сероватый туман, похожий на густой дым. Но в коридор он не просачивался.
Пашка, испуганно охнув, отпрянул от двери, но, посмотрев на нас, остановился.
— Паш, — успокаивающе сказала Тая, — это вход в Безвременье. И это обычный туман, он не причинит нам никакого вреда. Только держитесь за меня и друг за друга. Тимур, ну ты помнишь — нужно идти цепочкой.
— И куда мы придём? Там кто-то живёт? — настороженно задал вопрос Пашка, не отрывая глаз от сероватой плотной завесы.
— Мы сейчас пойдём по лесу. Он особенный — там нет зимы. Это и есть Безвременье, и недалеко отсюда есть домик. В нём вы уже были однажды, — Тая на мгновенье замолчала, а потом продолжила дрогнувшим голосом. — И даже жили некоторое время. Паш, держись за мой пояс, а ты, Тимур, держись за Пашу, — и, взглянув на меня, улыбнулась: — Будешь замыкающим.
Мы зашли в туман и сразу попали на аллею, над которой густой аркой сомкнулись ветви в причудливом переплетении. Дальше трёх-четырёх метров уже ничего не было видно, лишь по обе стороны тёмные стволы деревьев да голые, без листьев, ветки. Было тепло и очень тихо, лишь слышалось шуршание опавшей сухой листвы под ногами. Через некоторое время аллея закончилась, и мы вышли на обширную поляну, где на другой её стороне едва просматривался небольшой домик с двумя светящимися окнами. Мне всё это было знакомо, но Пашка всё время пути постоянно вздрагивал и оглядывался по сторонам, силясь хоть что-то разглядеть в плотной пелене туманной завесы.
Мы пересекли поляну и поднялись на крыльцо дома, где с правой стороны были сложены невысокой стопкой дрова. Я посмотрел на них как на старых знакомых: это ведя я их принёс, а Пашка складывал. Я даже невольно улыбнулся этим воспоминаниям и тому далёкому Пашке. Тая открыла дверь в ярко освещённую комнату и пропустила нас вперёд. Пашка, мгновенье помедлив, оглянувшись в растерянности на меня, неуверенно шагнул за порог, я придержал его за локоть и шагнул следом. Мы вошли и встали у порога. Как будто время остановилось — ничего не изменилось: всё тот же диван, накрытый зелёным плюшем, стол, печурка в углу, столешницы, шкафчики, на противоположной стене между дверями всё та же картинка с непонятными иероглифами — всё по-старому. Возле печки на полу стоит большая кастрюля. И я готов был поклясться, что это я её туда поставил. Хотя… столько времени прошло, но… здесь же времени не было?
— Мальчики, ну, что замерли? Проходите, садитесь, а я сейчас.
Тая прошла в свою комнату, не закрывая дверь, и скрылась в кладовой. Мы с Пашкой сели на диван. Он по-прежнему молчал, замерев и затаив дыхание, весь подавшись вперёд, только белёсые ресницы подрагивали вокруг расширенных глаз. Потом дёрнул плечами, как будто снимая напряжение, посмотрел на меня и спросил полушёпотом:
— Тая сказала, мы здесь уже были? И… жили?
— Были, Паш, — я хмыкнул, но как-то не слишком весело. — И даже оладьи пекли. Давай дождёмся Таю. Ты обязательно всё узнаешь, то есть вспомнишь. Потерпи немножко, ладно?
Я приобнял его за плечи и притянул к себе, прижавшись губами к макушке.
— Малыш, я с тобой! Всё в порядке, успокойся.
Из комнаты вышла Тая с небольшим продолговатым футляром в руках, похожим на готовальню, обтянутую чёрной замшей. Я отпустил Пашку, и он слегка отстранился. Тая это заметила и усмехнулась, но тут же приняла обычное выражение лица.
«Интересно! — подумал я. — Она о нас догадывается, что ли? А может, она мысли умеет читать на расстоянии? И как они в своём мире к этому относятся? Консервируют мозги лет на сто? Или у них там без разницы — кто с кем?»
Она взяла стул и подсела к нам, открыв футляр. Внутри лежал на такой же чёрной замше продолговатый полупрозрачный предмет ярко-синего цвета — то ли камень, то ли пластик.
— Это синий циозид. Очень редкий драгоценный минерал. У нас он используется только в лабораторных условиях в центре Возрождения как мощный источник энергии и как проводник. Этому эксперименту меня научил мой дед, он же подарил мне этот камень.
Она вытащила его из футляра и протянула нам:
— Можете подержать и почувствовать его энергетику.
Камушек как будто пульсировал и светился изнутри, сразу почувствовалось покалывание в ладони и разливающаяся по телу теплота.
— Паш, ты хочешь всё вспомнить? — обратилась Тая к Пашке.
— Конечно, надоело болваном ходить. Вы знаете, а я нет. Что мне нужно делать?
— Тебе нужно очень захотеть всё вспомнить, это, пожалуй, всё. Да, ещё важно доверие: ты должен полностью доверять Тимуру, каждому его слову, тогда, может, у нас и получится, — она посмотрела на нас задумчиво. — Но обещать ничего не могу. Давайте попробуем.
Оказалось, нам ничего особенного делать было не нужно. Пашка лёг на диван головой ко мне на колени. И Тая, приложив ему руку ко лбу, сразу же его усыпила, ещё раз перед этим повторив, что он должен стараться всё вспомнить и доверять мне. А я должен был закрыть глаза и начать вспоминать всё, что произошло с нами с момента, когда мы впервые подошли к горелому дому — последовательно, не упуская ни одной подробности, и до самого нашего выхода из Безвременья. Я положил камень себе на ладонь и накрыл его Пашкиной ладошкой, сверху положив свою. Мои воспоминания через камень должны перетекать к нему и пробудить его воспоминания — убрать блокировку. Если же убрать не получится, то он просто должен поверить всему тому, что «услышит» от меня.
Я откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и углубился в воспоминания.
Мы лежали обнявшись на влажной развороченной постели и отдыхали, перебирая пальцы друг друга. Нужно было бы сходить в душ и постелить свежее бельё, но двигаться совершенно не хотелось. Липкая сперма подсыхала, неприятно стягивая кожу, урчащие время от времени желудки напоминали, что они по-прежнему пусты, а внизу ждёт почти нетронутый праздничный стол, но мы продолжали лежать. Слишком было хорошо, слишком в душе наконец было спокойно. Я так долго мечтал об этом: просто лежать и никуда не спешить, чувствуя рядом тёплое тело любимого, тяжесть его головы на плече, несильное щекотание на шее от его дыхания, самому вдыхать запах его волос и тела — запах топлёного молока с цитрусовой ноткой аромата геля для душа.
— Паш?
— А?
— А ты как считаешь, ты всё вспомнил, или только некоторые моменты?
— Я ещё не понял, но помню многое. Даже то, что не хотелось бы вспоминать. Но вспомнил. Например то, как ты целовался на кухне с Ленкой.
Пашка поднялся и посмотрел на меня:
— Не ожидал от тебя такой подлянки!
Я потянул его за руку и снова уложил рядом.
— Не было никакой подлянки, Паш. Я с ней не целовался. Она увидела тебя и вцепилась мне в губы. Я сам не ожидал и не знал, что ты стоишь и смотришь. Хотела отомстить, и это у неё получилось. Я бы и не узнал, если бы она сама мне потом об этом не рассказала. Ты тогда в коме лежал.
— Я когда увидел, убить тебя был готов! Да что убить, думал — не переживу. Подумал, что ты опять решил с ней…
— И поэтому начал встречаться с Ксюхой?
— Я не начал! Один раз в кино сходили. Сам понял, чё сказал? Как я мог с ней встречаться? Я ведь… — Пашка хмыкнул, — голубой, не бывает голубей.
— Я видел, как вы целовались. Пошёл следом и… видел вас.
— Блять, да что ты видел? Она тоже сама, как и твоя, блин, Лена, в меня вцепилась, — Пашка опять хмыкнул. — В любви мне, дурочка, призналась. А я и не замечал. Видел, значит? И выводы сделал. Пиздец! Мы оба молодцы! Два ебаната!
— Ещё каких!
Я с силой прижал Пашку к себе и поцеловал в макушку. Он поднял голову и дотянулся губами до моего лица, обдав жарким дыханием. Я резко приподнялся и подмял его под себя, накрыв поцелуем пересохшие губы. И мы опять надолго выпали из реала: мы опять хотели друг друга, о чём недвусмысленно говорили наши возбуждённые, трущиеся друг о друга, налитые члены. Я повернул своего суслика на живот, подложив под него подушку, и осторожными толчками вошёл в мокрое от моей спермы нутро.
В таком положении мы ещё ни разу не пробовали, и я впервые увидел одуряющий «вид сзади»: эти белые соблазнительные полукружья, эти блядские ямочки над ними, тонкую спину, разделённую дорожкой позвоночника. Я вколачивался в стонущее, выгибающееся тело, оставляя синяки от пальцев на бёдрах и следы от поцелуев на сияющей в полутьме коже спины.
— Никаким Ксюшам тебя больше не отдам! Свяжу и в шкафу запру, если ещё раз вздумаешь к ней уехать, понял? — не прекращая вдалбливаться в горячее Пашкино нутро, прохрипел я.
— Если только на крестины, — Пашка хохотнул и тут же застонал на мой очередной сильный толчок.
— О… О… О-о-на за-замуж вы-вы-ходит. Оо-ооо… Ии-и… ре-ре-бёнка ждёт… Аа-ааа…
Дальше было не до разговоров: мы приближались к финишу. С меня градом лил пот, заливая глаза и лицо. Пашка тоже был весь мокрый. Он уже захлёбывался и прерывисто подвывал, вздрагивая и вскрикивая на каждый толчок. Я наклонился и поймал его губы, он тут же жадно всосал мой язык, и мы одновременно выплеснулись, протяжно простонав друг другу в рот. Я ещё лежал, едва дыша, на его распластанном неподвижном теле, не в силах пошевелиться от накатившей истомы, когда Пашка начал подёргивать попкой, пытаясь сбросить с себя неподъёмную тушу мамонта.
— Р-раздавил, дышать нечем, Тём, слазь!
— Не слезу, пока не пообещаещь, что больше от меня ни на шаг.
— Ага, будешь меня в универ за ручку водить, папочка третий. Слазь, я щас сдохну!
И говнюк начал щипать меня за бок, куда мог достать, скрюченной кистью руки: вторую я держал у него над головой. Я быстро с хлюпом вышел и лёг рядом, притянув и крепко прижав суслика к себе.
— Если понадобится — буду! Больше никуда не отпущу! Хватит — нажился один!
Пашка сверкнул на меня глазами из-под взъерошенной чёлки:
— Чё, прям всё время один? И даже ни разу ни с кем не попробовал?
Я вздохнул и поцеловал Пашку в нос:
— Пробовал, Паш. Думал, что смогу тебя забыть, но не получилось. Только человеку жизнь сломал, идиот. Ты у меня, как хроническое заболевание — не проходишь и лечению не поддаёшься.
Пашка прыснул:
— Ты у меня тоже. Только я раньше тебя заболел. Как не сдох — не знаю. Гею в натурала влюбиться — это же смерть!
— Ну да! Есть два выхода — либо его убить, чтобы другим не достался, либо перетащить в свою команду, что ты и сделал, маленький засранец.
Пашка несильно толкнул меня в бок:
— Сам такой!
Я хмыкнул и ещё сильней прижал его к себе, поворошив носом разметавшиеся волосы. Пашка почесал сморщенный нос, чихнул и потёрся о мою ключицу.
— Ии… и чё, жалеешь?
Я вздохнул:
— Жалею… что понял поздно. Я ведь тебя всегда любил, просто принять этого не мог. Прости за это!
— Чё прощать-то? — он ещё раз потёр нос. — Как было, так и было. Зато теперь я точно знаю, что любишь… и я люблю!
— Пашка…
Я опять потянулся за поцелуем, но он накрыл рукой мои губы:
— Стоп-стоп! Пошли мыться, а то я себя слизняком чувствую: хлюпаю весь — и внутри, и снаружи.
Мы сели в ванну, наполненную горячей водой с шапкой душистой пены. Я притянул к себе суслика, положив спиной на свою грудь, и стал нежно и осторожно намыливать мягкой губкой с апельсиновым гелем шею, руки, худую грудь с розовыми горошинками сосков, проводил по животу до самого паха. Пашка расслаблено уложил голову мне на плечо и прикрыл глаза. Уснувший было зверь внутри меня стал опять просыпаться и порыкивать, пробуждая во мне самые непристойные мысли и желания.
Я отбросил губку и стал гладить тело ладонью, доходя до паха и оглаживая заинтересованно привставший, быстро набухающий член. Кажется, он был совсем не против, чтобы его ласкали, и очень удобно ложился в мою сомкнутую ладонь. Пашка напрягся и еле слышно вздохнул, пошевелившись: мой вставший член упирался ему в поясницу и прямо давал понять, что одним мытьём дело не закончится. Пашка повернулся ко мне лицом и посмотрел озорным, но уже затуманенным желанием взглядом:
— Чё будем делать с этим?
Он слегка кивнул на мою погружённую в пенную воду руку, легонько надрачивающую его набухший член.
— Будем это дело устранять? — со смешком подхватил я игру.
— Будешь весь день носить меня на руках: ходить я точно не смогу.
— Куда это тебе ходить вздумалось? Ты у меня на сегодня тяжелобольной, а я — твой доктор. Буду тебя лечить интенсивной терапией. Насчёт попки не беспокойся, — уже с придыханием продолжал я, насаживая постанывающего Пашку на свой пульсирующий от возбуждения член, — у тебя есть к-кристааааллик.
Вода в ванной ходила ходуном от Пашкиных скачущих движений и выплёскивалась на чёрно-белые квадраты плитки. Пашка с силой вцепился в края ванны, то и дело запрокидывая голову назад, а я поддерживал его за бёдра, то приподнимая, то опуская до основания на рвущийся вперёд член. От бесподобного вида суслика, от его узкого горячего нутра, от его блядских ямочек, от попки, то появлявшейся, то опять уходившей в бурлящую пенную воду, перед глазами всё плавилось и вспыхивало фонтанчиками искрящихся фейерверков.
Я уже с силой, отрывисто насаживал ослабевшего суслика на своё, готовое взорваться орудие. Ещё несколько резких толчков, и я достиг пика, с хриплым рыком выплеснувшись тугой струёй глубоко внутрь, но не перестал насаживать Пашку на себя, давая ему кончить, хотя руки уже дрожали, и силы отказывали. Пашка, постанывая, одной рукой надрачивал своего младшего, а другой всё ещё держался за край ванны. Вот он замер, напрягся и с натужным ы-ыком излился следом за мной. Я сразу вышел и осторожно уложил Пашкину измученную тушку на себя.
Утомлённые и расслабленные, посмеявшись над своей несдержанностью, мы помылись с грехом пополам, и я, как и обещал, завернув Пашку в пушистую махровую простыню, унёс и посадил в кресло. Сам же дошёл да своей комнаты, натянул пижамные штаны, забрал подарок и, оставив его у двери, зашёл в комнату.
С усмешкой взглянув на подрёмывавшего Пашку, начал перестилать постель. Под подушкой нашёлся кристаллик, я вложил его в суслячью лапку, чмокнув в бисеринках пота розовый нос и, не удержавшись, поцеловал приоткрытые припухлые губы. Пашка вздрогнул и испуганно посмотрел на меня сонными глазами.
Я улыбнулся:
— Лечись пока!
Уложив своё голое сокровище на приподнятые подушки, спустился вниз и, накидав в две тарелки всего понемногу, прихватив шампанское и два бокала, вернулся назад. Пашка опять клевал носом, но почуяв запах еды, сразу встрепенулся и открыл глаза:
— Ох! Сто лет не ел!
Мы были жутко голодные и сразу набросились на еду: гусь, мясной рулет, пирожки, малосольные огурчики и мандарины с шоколадным зефиром — всё поглощалось вперемежку и на ура.
Утолив первый голод, мы подняли бокалы с розовым пузырящимся напитком Великой дамы Шампани — Вдова Клико. Я такое пил впервые и сразу оценил по достоинству вкус знаменитого на весь мир напитка. Скажу просто — это было очень вкусно и очень… пьяняще. И к тому, и к другому добавлялось то, что рядом, морща нос от пузыриков из бокала, сидел мой любимый сонный суслан. Я не удержался и опять коротко всосал его мокрые от вина губы. Пашка сделал страшные глаза и натянул простыню на голые коленки:
— Эй, опять без спросу? Секс-террорист, блин!
Я рассмеялся: было видно, что ему мои приставания нравятся не меньше, чем мне.
— Дай мне футболку и штаны, я уже обсох, — капризно надув губы, прогнусавил Пашка.
— Наш малыш замёрз? Сейчас мы его оденем, согреем и спатеньки уложим, — приговаривал я, доставая из шкафа одежду и разворачивая футболку.
— Солнышко, подними ручки, папочка тебя оденет.
— Даже не думай! Дай сюда, я сам!
— Что такое? Малыш капризничает? Ну-ка, где наша попа, сейчас мы её накажем! — продолжал я дурачиться.
Пашка пытался вырвать у меня из рук футболку, всё ещё сидя в постели, а я прятал её за спиной и со смехом отмахивался от рук мелкого агрессора, стараясь продеть его голову в горловину. Наконец мне удалось схватить его за обе руки и зажать их между ног. Пашка отчаянно верещал и мотал головой. И всё-таки я победил: натянув на него футболку мешком и зажав руки, повалил на постель и накрыл визжащий слюнявый рот поцелуем.
Пашка ещё немного подёргался, издавая возмущённые гортанные звуки, а потом затих и стал отвечать. Нацеловавшись до звёздочек, мы лежали рядом и приводили дыхание и сердцебиение в норму. Потом Пашка надел многострадальную футболку, натянул пижамные штаны и, повернувшись ко мне, обнял и поцеловал коротким чмоком в щёку.
— Давай ещё шампанского выпьем… за нас хочу, чтобы больше не расставаться.
И дрогнувшим голосом добавил:
— Я боюсь, что ты опять куда-нибудь исчезнешь.
— Давай! Я тоже боюсь, что ты куда-нибудь исчезнешь! Давай будем бояться вместе, чтобы не исчезать. Я, Паша, ещё такого раза просто не переживу.
Мы до конца осушили свои бокалы, потянулись к друг другу и обнялись… и долго сидели, обнявшись. Мы ещё не до конца верили, что всё уже позади, и мы опять вместе. Это было слишком невероятно! Мы были до краёв переполнены этим внезапно обрушившимся на нас после стольких долгих лет разлуки — недоверия, обид, непонимания — счастьем, и очень боялись его вновь потерять.
Потом я отстранился и попросил Пашку закрыть глаза, пообещав, что сейчас будет сюрприз.
— Чё, опять целоваться полезешь? — зевая и делая недовольное лицо, съехидничал мой суслан.
— Неа! Мои губы — когда захочу, тогда и целую! Закрывай давай!
— Размечтался! Губы его… — забрюзжал Пашка, подавляя очередную зевоту. — Чё придумал-то опять?
— Не закроешь глаза — не получишь!
— Ладно, давай уже!
Он зажмурил глаза, а я приоткрыл дверь и, подняв с пола коробку с автомобилем, достал из кармана банковскую карту и сунул внутрь. Подошёл к зажмуренному суслану и положил подарок ему на колени.
— Можешь открывать!
Пашка удивлённо рассматривал коробку с фотографией игрушки:
— Это что?
— Это — с Новым годом тебя! Маленький подарочек моему суслику.
— Чё, прям открыть можно? Ничего не выпрыгнет?
— Попробуй!
Пашка с притворным сомнением посмотрел на меня и, повертев коробку в руках, открыл.
— Ваа-ааа! Машинка! А это чё — пульт?
— Ну да. С дистанционным управлением.
— А это? — Пашка вытащил карту.
— А это твои миллионы от Насти. Помнишь?
Пашка ошарашенно смотрел на меня.
— От какой Насти… миллионы? Ты про что?
Теперь уже ошарашенно смотрел я:
— Ты не помнишь? Безвременье, Настя… Урод, то есть Ургорд? Патима? Паш, ты разве не вспомнил? Мы у Таи были, это она — Настя и есть.
Я был в полной растерянности: кажется, с картой поторопился. Пашка вытащил машинку и разглядывал, отложив карту.
— Таю-то конечно помню, чё мне её не помнить. А других, которых ты назвал — нет.
Он поднял на меня посовевший взгляд:
— Тём, машинка ваще жесть! Спасибо! Завтра покатаю, а ты мне про этих всех расскажешь. Может, я и их припомню. Сейчас вообще ничего не соображаю, сутки, считай, не спал. Давай поспим!
Пашка зажмурил глаза и судорожно зевнул.
— Конечно, Паш, ложись давай.
— Ты тоже… Не уходи никуда, спи со мной, — уже еле слышно, сквозь сон, бормотал мой утомлённый суслан.
Я быстренько переставил на комод поднос с остатками еды и укрыл свернувшегося клубочком Пашку. Он уже спал.
Я тоже чувствовал усталость от этой необыкновенной ночи, но усталость была приятной. Меня всё ещё будоражило и сжимало мелкими судорогами внизу живота при воспоминании того или иного момента нашего новогоднего «празднества». Я ещё никак не мог до конца поверить в реальность происходящего, но уже точно знал, что всё произошедшее — реальность, и Пашка, проснувшись, никуда не денется, а будет опять со мной и мой, только мой!
Я убрал в ванной комнате следы нашей «помывки» и спустился в гостиную. Свечи уже давно все догорели, и гостиную освещала, посверкивая мерцающими огоньками, наряженная Пашкой ёлочка. Мне почему-то стало немного грустно, хотя грустить было совершенно не о чём. Наверное, всегда так бывает, когда уходит в прошлое что-то хорошее, вот как эта наша с Пашкой волшебная ночь. И хотя всё только начинается — впереди долгое будущее, где мы всегда будем вместе, всё равно в душе была капелька грустинки.
Мы были разлучены на долгих три года. Целых долгих три года мы жили каждый своей жизнью, и даже строили планы на будущее, где нас друг у друга не было и даже не предполагалось. Пашка собирался в будущем жениться на Ксюше и наплодить кучу детей. От одной этой мысли у меня начинало больно сжиматься сердце и перехватывать дыхание, как при воспоминании о пропасти, через которую мне с большим трудом удалось перепрыгнуть, но вспоминать было страшно!
Я же… А что я? Пока меня не окликнул Пашка, там, на Арбате, я просто жил и ничего не планировал. День прошёл — и ладно. Мне не было ни хорошо, ни плохо — никак. Может, по отношению к Глебу и подло так думать — эти полгода, что мы прожили вместе, были не самыми худшими в моей жизни. Напротив, я наконец почувствовал почву под ногами, как-то более или менее успокоился и смирился со своей потерей. Может быть, когда-нибудь, когда Глеб встретит своего единственного — свою половинку, и будет счастлив, он поймёт меня и простит. Жизнь без любви, без любимого — это жизнь, лишённая красок, как чёрно-белое кино. Такого я даже врагу не пожелаю. Когда ты счастлив, хочется, чтобы и все люди вокруг тебя тоже были счастливы.
Так, неторопливо размышляя о прошлом и перебирая в мыслях мгновения прошедшей ночи, я приводил в порядок гостиную и кухню, разбирая праздничный стол, раскладывая по контейнерам несъеденные продукты и отправляя их в холодильник. Затем очередь дошла до свечей, которые я сгрудил в один пакет и поставил на пол возле ёлки: как-то рука не поднималась их выкинуть, столько волшебства они принесли своим свечением в эту ночь.
Ещё раз окинув взглядом преобразившуюся комнату, я погасил свет и вернулся к Пашке.
Присел рядом и долго смотрел на спящего суслика. Он спал на животе, разметав в разные стороны руки и ноги. Пижамные штаны слегка сползли, открыв ложбинку между полупопиями и ямочки, которые хотелось сейчас же начать выцеловывать, но я не стал тревожить своё жутко уставшее мелкое чудовище — мою боль и мою жизнь. Я выключил ночник и лёг рядом, приобняв своё солнце за талию. Пашка что-то промурчал во сне и тут же, подкатившись под бок, уложил голову ко мне на плечо, щекоча шею своим дыханием и протянув руку поперёк груди.
«Спи, малыш! Завтра наступит первый день нашей новой жизни! Завтра… уже сегодня! Уже наступило утро, но ты будешь спать до полудня. А потом я тебя разбужу и буду кормить твоими любимыми блинчиками. Обязательно встану пораньше и приготовлю. И буду смотреть, как ты их уплетаешь, и буду слизывать сироп от варенья с твоих пальцев, щёк и губ, и мне уже не нужно будет бежать в ванну «чистить зубы»! Ох, стоп, ты сейчас себе намечтаешь! Кажется, уже намечтал, сексуально-озабоченный придурок! Всё! Спать! А то будут тебе и блины, и пальцы с сиропом!»
Я ещё полюбовался на Пашкину посапывающую мордаху, не удержался и провёл рукой по ямочкам и, успокоенно вдохнув родной запах, начал уплывать в накатывающий сон.
Паша
Я растерянно глянул снизу вверх на Тёмку, шмыгнул носом, вскочил и прижался к нему, крепко обхватив за талию.
Он стоял с опущенными руками и, наверное, озадаченно рассматривал мою макушку, а у меня было такое чувство, что мы не виделись несколько лет и вот наконец встретились. Я вновь ощущал до боли знакомое, любимое тело: жёсткий торс, изгибы, запах, тепло — всё то, что было нужно мне, жизненно необходимо, без чего я так долго жил, как без опоры. Блуждал в каком-то заколдованном тумане и не мог найти его — моего родного человека, без которого жизнь — не жизнь.
— Паш… — осторожно спросил Тёмка, — дома всё в порядке? Ты чего такой… вздрюченный?
— Потому что я такой… говнюк! — ответил я в мягкий, горячий от его тела халат. — Я думал, что ты не успеешь на меня обидеться. Ну, может, позлишься чуток, а тут я вернусь. Думал, что вернусь раньше, и ты не успеешь просто… Но так получилось, что выехал часа на два позже, чем собирался, а в Москве, сука, пробки эти… чтоб их! В них ещё два часа простоял, вот и приехал поздно. Хотел… сюрприз.
Тёмка повернул к себе моё лицо и приподнял за подбородок.
— Сюрприз удался! Я был сильно… — он на секунду замялся, — удивлён. Это всё? А ревел чего?
— По тебе соскучился… очень!
Рожа моя меня не слушалась… опять сморщилась, а из глаз потекли новые потоки слёз. Мокрая, красная, скулящая, слюняво-подвывающая ряха, из носа тоже, кажется, текла водичка — в общем, то ещё зрелище. Хорошо хоть в коридоре горели только синие светлячки светодиодов, еле освещавшие пространство…
Тёмка прижал мою ревущую голову к груди, положил на неё свою и тихонько похлопывал ладонью по спине… Я ещё всхлипывал и вздрагивал, но от уюта и тепла, исходящего от Тёмки, и от того, что это он рядом, я начал помаленьку успокаиваться. Так мы стояли, забыв про время, про то, что внизу ждёт накрытый стол, про то, что Новый год, скорей всего, уже наступил, а мы не сделали глотка шампанского, не зажгли ёлку.
— Тём?
— Мм?
— Я так соскучился по тебе… Поцелуй меня один разок, а?
— Эй, парень, ты кто? И куда дел моего строптивца? — с едва заметной улыбкой и деланным испугом посмотрел на меня Тёмка, слегка отстранившись.
— Это я, Тём, просто… та баскетболистка… она, оказывается, была не она, а ты!
Тёмка смотрел на меня ошарашенно и с некоторой тревогой. Я с досадой тряхнул головой.
— Да не… я не псих, не думай! Это просто… Ладно, не важно. Потом. Я вспомнил, понимаешь? Всё вспомнил! Ну, типа, расколдовался.
Мы оба замерли и с минуту не дыша смотрели друг на друга. В звенящей тишине был слышен только стук наших сердец. Я видел, как меняется выражение Тёмкиного лица. До него начал доходить смысл сказанных мной слов. Я привстал на цыпочки и прошептал в сухие губы севшим от волнения голосом — подступивший к горлу комок мешал говорить нормально:
— Поцелуй, чтобы я совсем уже точно расколдовался… А то вдруг опять всё забуду.
— Пашка…
Он с силой стиснул в ладонях моё лицо и прижался лбом ко лбу. Нас накрыло — обоих сразу. Мы жадно впивались друг в друга ртами, издавая гортанные звуки-стоны, отрывались, чтобы беспорядочно тыкаться мокрыми губами куда придётся, и опять находили нетерпеливый рот, втягивая чужие искусанные губы и давая втягивать свои… Тёмка держал мою голову обеими руками, осушая горячими губами мокрое от слёз лицо, целовал попеременно то один, то другой глаз, зарывался носом во влажные от пота волосы, шумно вдыхая и постанывая…
— Паша… вспомнил, маленький мой! Господи! — приговаривал он с придыханием, не переставая меня целовать.
Перед глазами мелькали жёлто-красно-золотистые круги, сознание уплывало, растапливаясь в полной нирване от дурманящих ощущений, Тёмкиного запаха, пьянящих поцелуев, от которых мурашки, будоража всё тело, превратились в одну большую мурашку внизу живота. Я уже не мог сам стоять, настолько ослабели ноги, и держался только за счёт Тёмкиных рук. Если мы хотели встретить Новый год, нужно было остановиться немедленно, пока окончательно не сорвало резьбу у обоих.
— Тёма… Тём, погоди… Идём! Я хочу Новый год встретить с тобой, я там всё приготовил.
Тёмка прижал меня крепко к себе напоследок, ещё раз порылся носом в волосах и отстранил.
— Иди, я сейчас. Дай хоть штаны надену, — сказал с нервным смешком, сдерживая прерывистое дыхание. — А то ты вон, как принц Датский, а я без ничего — в одном халате.
Тимур
Я зашёл в свою комнату и без сил сполз по стенке, закрыв руками полыхающее лицо. Всё только что произошедшее обрушилось на меня так неожиданно, что я ещё до конца не мог ничего осмыслить.
Вот только что я проснулся и даже не услышал, а почувствовал, что в доме кто-то есть. Едва приоткрыл дверь, как сразу бросилось в глаза неяркое сияние: оно шло от лестницы и отражалось бликами на противоположной стене. Я подошёл и глянул вниз: гостиная мерцала от множества расставленных повсюду свечек; стол заставлен тарелками с разнообразной едой; у окна на кожаном пуфе посверкивала огоньками небольшая наряженная ёлка. Всё это я окинул мимолётным взглядом. Внимание же моё было приковано к человеку, стоявшему в центре и оглядывавшему, как и я, украшенную комнату. Вот он повернулся. Пашка… В смокинге, с зачёсанными назад волосами, в ослепительно-белой рубашке с серебристой бабочкой между элегантно загнутыми уголками приподнятого воротничка.
«Он что, решил Новый год справить с Ксюшей здесь, у себя дома? Почему бы и нет? Чему я вообще удивляюсь? Блять, какого хера я выполз не вовремя?»
Но что-то такое было в его взгляде, что меня заставило сглотнуть и подумать, что, может, всё не так?
И всё-таки вернулся назад и запер дверь на защёлку. Сердце застучало в висках, а тело вмиг покрылось испариной:
«Он вернулся!»
Но тут же полоснуло обидой и болью:
«И что с того? Ему похер, что я чувствую! Захотел — уехал! Не понравилось что-то — вернулся! Я-то тут при чём? Из-за меня не стал бы возвращаться, видно что-то произошло! Да пошло оно всё нахрен, это его дом, в конце концов, пусть делает что хочет. Завтра уеду назад, пока квартиру ещё не сдали».
Он стучал в дверь, просил открыть, а я не открывал. Тогда он сел под дверью и начал шмыгать носом, как маленький. Я сидел с другой стороны и слушал его сбивчивую, через всхлипы, речь, стараясь выровнять дыхание и успокоить выпрыгивающее из груди сердце.
«Плачет, что ли? Я с ним точно скоро в дурку загремлю! Соскучился он, как же! Голодный…»
Сам был, как волк, голодный. За весь день только тарелку пельменей и съел.
«Твою же мать! — психовал я. — Когда он наконец вырастет? Сколько мне ещё нянчиться с этим мелким кровососом? Всю душу из меня вытянул, паразит! Пирожки ему с гусём! Вот и ешь иди их один!»
Но сам уже открывал дверь, бросив первое, пришедшее на ум:
— С чем пирожки?
Новый год мы встретили с опозданием на сорок минут, но это нисколько не расстроило: в это самое время мы были заняты более важными делами — целовались после долгой разлуки.
Пашка ждал меня, стоя у лестницы. Несколько быстрых шагов вниз — и я уже рядом. С силой взял за плечи, сжал, притянул к груди, услышав Пашкин прерывистый вздох, провёл губами по виску, по щеке и, шумно выдохнув, приник поцелуем к пульсирующей жилке под тонкой кожей напряжённой шеи у воротничка рубашки. Пашка вздрогнул и прижался ко мне всем телом, ткнувшись губами в ложбинку под подбородком. Я провёл носом за ухом, вдыхая родной молочный запах, и отстранился. С трудом переводя дыхание, поймал расфокусированный взгляд раскрасневшегося суслика и, сдерживая волнение, сдавленно прохрипел:
— Паш, идём за стол, иначе я сейчас пошлю всё к чёрту и завалю тебя прямо здесь, на полу.
Пашка с минуту смотрел на меня, переваривая услышанное, потом прыснул, боднул меня в плечо и, взяв за руку, повёл к столу.
Мерцание свечей создавало сказочную волшебную ауру вокруг нас. Сказка новогодней ночи — нашей ночи. Впереди нас ожидало много-много дней и много лет, где мы будем вместе и обязательно будем счастливы. Но эта ночь была первая. И это стоило того, чтобы мучиться все эти месяцы, чуть не сойти с ума, загнать себя, пропустив сквозь душу всю боль и всю собственную глупость и злость. Страдать и обожать и, уже казалось, потерять всё, что было смыслом твоей жизни, и получить ещё больше — получить того единственного, без которого жить невозможно, а жизнь — пустая трата времени.
Любовь двоих, повязанных одной нитью.
После шампанского и небольшого перекуса мы, не сговариваясь, взялись за руки и пошли наверх, в Пашкину комнату. Мы лишь поздравили друг друга с Новым годом после глотка шампанского, а так почти не разговаривали — всё потом! Сейчас мы слишком были переполнены разными чувствами: волнением, радостью, любовью, ожиданием — всем тем, что называется одним простым словом — счастье!
Мы стояли, держа друг друга за плечи, стискивая всё сильнее и сильнее, всматривались друг другу в глаза, а дыхание уже прерывалось, и губы уже были такие манящие — нетерпеливо зовущие, а за спинами искушающей белизной призывно сияла в ночном полумраке кровать.
Мы, не сговариваясь, начали освобождать друг друга от одежды: его эксклюзивные шмотки вместе с моими брюками и рубашкой мгновенно оказались на ковре, а мы упали на кровать, как два сросшихся сиамских близнеца, боясь оторваться друг от друга хоть на секунду.
— Ты мой! — шептал я, жадно проводя руками по упругой коже, оставляя на ней синяки, чувствуя, как Пашка судорожно стонет, изгибаясь навстречу моим рукам.
Я целовал, сдавливал, сжимал до тихих, беспомощных хрипов тело своего любимого суслика, плавившегося в моих объятьях, терзал его губами, прикусывал, изводя жадными ласками и ощущая такие же жадные ответные объятья, воспаленные страстью, пересохшие от желания губы.
— Ты мой! — бормотал я, прикусывая поочередно маленькие твёрдые соски, всасывая их вместе с розовыми полукружьями, оставляя следы губ и зубов на тонкой, обтягивающей выступающие ребра коже.
— Ты мой! — повторял и повторял я с придыханием, вылизывая торчащие тазовые косточки и с упоением вслушиваясь в лучшую музыку на свете — сдавленные стоны и рваное, заходящееся дыхание моего суслика.
«Моо-ой!»
Я слегка отстранился и полюбовался Пашкиным телом уже не мальчика, но ещё не мужчины, склонился и пощекотал впадинку пупка, собирая вокруг губами бисеринки пота, двинулся ниже по дорожке из блондинистых волосков к лобку и сразу прихватил губами глянцевую головку ровного, гладкого члена, обхватив его одной рукой. Я ласкал языком влажную от смазки расщелину, посасывая и втягивая глубже, нежа языком и губами, то высвобождая и облизывая головку, то опять осторожно-ласково втягивая набухший член в глубину рта, от чего Пашка заходился сдавленным криком.
Это было так сладко, так хорошо — я пьянел от Пашкиного запаха, от его тела. Пашка захлебывался от собственных стонов и, кажется, ничего уже не соображал. Меня окутало туманным маревом, а по телу от раскалённого паха пробегали волны возбуждения. Я уже не осторожничал, всё убыстряя и убыстряя темп, то выпуская, то заглатывая гладкий горячий член. Пашка крутился и извивался, непрерывно скуля, хватал меня за волосы, прижимая ещё теснее к себе, и сам выгибался навстречу. И наконец протяжно простонав, выплеснулся фонтанчиком мне в горло. Я на мгновение остановился, сглатывая, а потом начал посасывать ещё и ещё, опустошая полуопавший член до последней капли.
Приподнялся над влажным расслабленным телом и опять, пройдясь языком по ключицам, втянул припухшие мокрые губы жадным поцелуем. Пашка с жаром отвечал мне, сплетая свой язык с моим, скользя руками по влажной спине. Меня рвало от возбуждения, организм требовал разрядки, но я всё ещё медлил. Пашка сам отстранился, достал из-под подушки пластик презерватива и тюбик со смазкой и вложил мне в руку, прошептав:
— Тём, я хочу. Я готов… давай!
— Сейчас, малыш! — вдохнув пересохшим ртом раскалённый воздух, наклонился и выдохнул в горячую Пашкину щёку:
— Люблю тебя!
Выдавив сразу треть тюбика смазки на пальцы, осторожно протолкнул один в сжатую дырочку и начал потихоньку растягивать, поглаживая внутренние стеночки.
Пашка слегка заскулил и дёрнулся, но тут же придвинулся назад. Я наклонился и опять начал ласкать полувозбуждённый Пашкин член, который тут же отозвался, наливаясь и увеличиваясь в моей руке. Протолкнул второй палец, растягивая сфинктер всё больше и пытаясь нащупать бугорок простаты. Когда пальцы прошлись по бугорку, Пашка резко выгнулся, захлебнувшись собственным всхлипом, и схватился руками за мои плечи, притягивая к себе. Я протолкнул третий палец, не переставая ласкать член, полностью погрузив его в рот. Пашка повизгивал и метался по постели, но я был неумолим, хотя у самого перед глазами вспыхивали звёзды от тянущего узла внизу живота. Мой член разрывало, а яйца звенели от переполненности.
Я вытащил пальцы и, быстро надорвав пластик, вытащил презерватив и… отбросил его в сторону, решив что нам с Пашкой бояться нечего — чисты оба. Тут же, подтянув Пашку к себе за бёдра одним движением, толкнулся в узкое нутро.
Пашка сжал в кулаках простыню и запрокинул голову, но прохрипел:
— Давай ещё, не останавливайся.
— Я потихоньку, ты как? Очень больно?
— Нормально. Давай, дальше входи.
— Господи, как же я тебя хочу!
Я взрыкнул, но сдержал желание ворваться сразу и до конца, а стал проталкиваться потихоньку, то и дело останавливаясь, давая привыкнуть себе и Пашке. Было узко до звёздочек в глазах. Наконец почти полностью вошёл и, чуть помедлив, двинулся назад. Опять Пашкин судорожный всхлип… ещё всхлип. Но меня уже было не остановить.
Мой ненасытный зверь вырвался на свободу, сломав все преграды. Я вколачивал родное податливое тело в смятые простыни, не в силах больше сдерживаться и всё убыстряя темп, до синяков сжимая узкие тонкие бёдра, прогибая, изламывая его под собой. Пашка уже не всхлипывал, а непрерывно подвывал, отзываясь всем телом на каждый толчок, сжимая ногами мои бока и царапая спину, что подстёгивало меня ещё больше.
Мы, как два сумасшедших, рычали и кусались, впиваясь в друг друга, терзая распухшие, искусанные губы, то соприкасаясь, то скользя мокрыми телами, то отталкиваясь, то опять вжимаясь. Мы брали и отдавали, и вновь обретали друг друга после долгого времени разлуки.
Я приподнялся, рывком притягивая к себе податливое тело, и натужно простонал в открытый рот, взрываясь глубоко в Пашку фонтаном семени. Пашка задёргался, напрягся пружинкой в сомкнутых руках и с криком выплеснулся следом на свои и мои бёдра.
Мы приникли к друг другу, не в силах оторваться. Момент истины. Время остановилось. Тишина. Только слышен стук сердец. Наши сердца стучат в унисон — души и тела слиты воедино. Навсегда!
Тимур
— Мамуль, привет! Рад тебя слышать!
— Здравствуй, сынок! И я рада тебя слышать, дорогой! Как ты там?
— Да всё хорошо у меня, вам не о чем беспокоиться! А вы как?
— Да мы тут с отцом поговорили… в общем, мы хотим Новый год встретить в Домбае, на лыжах покататься. Вот и решили узнать, поедешь с нами? Мы были бы рады, ты уже давно с нами никуда не ездил.
— Я не знаю… Правда, неожиданно как-то. Вообще-то у меня сессия с девятого начинается, готовиться надо. Хотя… Давай я подумаю и завтра перезвоню, хорошо?
— Тём, мы завтра будем всё оформлять: путёвки, билеты… Двадцать девятого вылет. Так что у тебя времени подумать до часу дня.
— Хорошо, я понял, мам. Завтра позвоню. Привет отцу передавай. Целую тебя! Пока!
— До завтра, сынок! Думай! Спокойной ночи!
— И вам спокойной!
Это было неожиданно. Я не знал, что решит Пашка, но всё ещё надеялся, что мы проведём Новый год вместе. Правда, надежда моя была очень маленькой и таяла с каждым часом: я ни в чём по-прежнему не был уверен.
Постоял ещё в раздумьях у окна, вглядываясь в ночную темень, и вернулся в гостиную: Пашка всё так же сидел с угрюмым отстранённым видом, никак не отреагировав на моё появление.
— Паш? О чём задумался?
Он встрепенулся и мельком скользнул по мне взглядом:
— Так… Думал про то, что ты мне рассказал. С кем разговаривал?
— Мама звонила.
— Ты своим не говорил, что мы общаемся? — спросил он, глядя в пространство перед собой.
— Нет пока, как-то разговора не было. А ты бы хотел?
Пашка ничего не ответил, но мне показалось, что его это задело. Я опять чувствовал себя полным болваном: вроде ничего такого не сделал, но был виноват.
«Да, с Пашей непросто! Не знаешь, что от этого парня ждать в следующую минуту, к чему готовиться. То на мороз за мной босиком бежит, то убить готов, то, вот как сейчас, сидит мрачный и неразговорчивый. Может, это всё-таки последствия травмы?»
— Паш? Всё в порядке? Чёт у нас вечер мрачноватый получается. Тебя что-то тревожит?
Пашка молчал, переведя на меня насупленный изучающий взгляд, но всё же ответил:
— Много чего. Например, вот ты говорил, что хочешь… ну… как бы всё вернуть. А сам даже своим про меня ни слова не сказал. Как-то получается, что я тебе не так уж и важен: на словах одно, а на самом деле — по-другому. И как я могу тебе верить тогда? Тебе из дома звонят, а ты от меня на кухню убегаешь. Секреты…
«Действительно, глупо получилось!»
Это была привычка: я никогда не разговаривал со своими при Глебе, всегда уходил либо в комнату, либо на кухню, в зависимости от того, где в эту минуту мы с ним находились. Глеб никогда не высказывал своего недовольства, хотя я вёл себя, как подонок: мало того, что скрывал от мамы наши с ним отношения, так ещё и не стеснялся ему это демонстрировать. Хотя он был в курсе, что мама знала о моих «приоритетах». И вот эта привычка сыграла со мной злую шутку.
— Извини! Это было чисто автоматически, мне скрывать от тебя нечего. Не думал, что тебя это как-то заденет.
Я сел в кресло и, взяв бокал, сделал глоток.
— Я, Паш, очень хочу, чтобы у нас с тобой всё было общее — никаких тайн и секретов. Но ты от меня постоянно куда-то отдаляешься, о чём-то всё время думаешь, а мне ничего не говоришь, — я чуть улыбнулся. — Днём на меня с кулаками кинулся. Даже теперь не знаю, как мне себя с тобой вести, чего ещё от тебя ждать?
Пашка возмущённо хмыкнул, резко откинувшись на спинку кресла:
— По-твоему — я псих? Так, что ли?
— А что? — сказал, усмехнувшись. — Иногда бывает очень похоже. Я даже не удивлюсь, если проснусь вдруг ночью, а ты рядом с какой-нибудь колотушкой стоишь.
— Ага. Сегодня же так и сделаю, чё откладывать? — огрызнулся он с ехидцей.
Я не стал отвечать на его выпад. Разговор был глупым и неприятным нам обоим. Мне совсем не хотелось ещё больше усугублять эту непонятную мрачную атмосферу, витавшую в воздухе. Нужно было начинать как-то разряжать напряжённую обстановку.
— Паш, я вижу, что ты на меня за что-то злишься. Не знаю, что я сделал не так, но мне не хочется продолжать эту пикировку. Ну их нахрен, эти разборки! Завтра я обещал позвонить своим… Обязательно им скажу, что мы с тобой опять общаемся и что… Ты ещё не передумал насчёт моего переезда?
Пашка первый раз за вечер посмотрел на меня не как на «врага»:
— Даже и не думал передумывать. Тём, ты это… забудь о том, что со мной днём было. Я сам не понимаю, как так получилось. Только не спрашивай ни о чём. Мне сначала самому нужно разобраться. Потом, может… я сам скажу.
— Хорошо, Паш. Ты прости, что я тебя укусил. Не хотел так сильно, просто не рассчитал. Но тебя нужно было как-то остановить: ты меня жутко напугал.
Пашка притронулся к наклейке на щеке и поморщился:
— Больно! Может, мне укол от бешенства сходить сделать? Мало ли что, вдруг у тебя слюна ядовитая? — на полном серьёзе выдал Пашка, блеснув на меня язвительным взглядом.
— Что?
Я медленно встал и направился к мелкому наглецу.
— Укол, значит? Ну, тогда держись: я тебя сейчас всего искусаю для верности, чтобы не зря тебе жопу проткнули, или куда там они уколы свои ставят!
Пашка моментально включился в «игру» и, деланно-испуганно ойкнув, пулей вылетел из кресла, задев столик, отчего оба бокала опрокинулись, а бледная Маргарита растеклась по столешнице двумя липкими лужицами. Он рванул к лестнице, показав мне средний палец, и пропищал на бегу противным голосом:
— Ща, ага! Мечтай! Москва-Воронеж!
— Ах ты… мелкий!
Я в три прыжка проскочил по лестнице и у самой двери Пашкиной комнаты нагнал свою «жертву». Схватив за футболку, резко повернул к себе, сделав страшное лицо. Пашка упирался изо всех сил, но где там! Я припёр его к двери и держал крепко в кольце рук, пытаясь ухватить зубами за ухо. Пашка, смеясь и вереща, отпихивался, упираясь мне в лицо ладонями и вертя головой в разные стороны. Подурачась так минут пять, мы начали успокаиваться, но всё ещё оба посмеивались и прерывисто дышали: Пашка от перевозбуждения, а я — из-за Пашки, меня опять «повело».
Мы оба стремились к примирению, и эта наша игра в «догонялки» была попыткой разрядить обстановку и сгладить ситуацию, в которой мы оказались из-за Пашкиного непонятного мне «бзика». На самом деле очень хотелось поговорить с ним по душам, очень хотелось понять, что за тараканы сидят в его голове, не дающие ему жить спокойно. У меня было много вопросов, которые я хотел бы ему задать и получить на них ответ. Но слишком опасной была эта тема, и как начать об этом говорить, я не знал — Пашка был непредсказуем.
К тому же, как только я оказывался к нему ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, мне с большим трудом удавалось себя контролировать. И сейчас, захватив его в «плен», я растерялся. А Пашка, похоже, понимал что со мной происходит, ну, если и не понимал до конца, то, по крайней мере, подозревал, что у него есть надо мной некая власть. Мы уже не «играли», но всё ещё стояли в прежнем положении: я — не убирая рук, а он — не пытаясь меня отстранить. Я изо всех сил старался держать «лицо», а он испытующе наблюдал за мной. В его взгляде читалось любопытство, смешанное с ожиданием моих дальнейших действий. Хмыкнув и чмокнув его в нос, опустил руки и отстранился:
— Ладно, живи! Не стану я тебя кусать. Иди подержи кристаллик, где он у тебя?
Кажется, Пашка был разочарован.
«Он что, ждал что я опять целоваться к нему полезу? Нет уж! Я не насильник, малыш! Теперь ты сам попробуй проявить инициативу, а я подожду. Дольше ждал!»
— Под подушкой лежит.
— Ну, иди полечись. Я пока внизу всё уберу.
Пашка неопределённо фыркнул и зашёл в комнату, закрыв за собой дверь.
Этот идиотский день выбил меня совершенно из колеи. Я не понимал, что происходит, и поэтому не знал, как себя с ним вести. Ещё утром мне казалось, что нам осталось каких-нибудь несколько шагов на пути друг к другу, и вдруг всё опять вернулось назад. Да что назад? Всё вообще встало с ног на голову! У меня было такое чувство, что со мной играют, то притягивая, то тут же отталкивая, стоит лишь мне приблизиться. Это было похоже на тупик! Во мне самом сидело два человека. Один говорил:
«Плюнь на всё и уходи!»
Другой же успокаивал:
«Подожди, не торопись. Дай ему время!»
И я очень боялся не сдержаться и послушать первого. Решил подождать до Нового года, а до него оставалось всего несколько дней.
В этот день Пашку я больше не видел. После уборки прошёл сразу к себе, принял душ и, полазив с полчаса в интернете, лёг спать. Пашка тоже не подавал признаков жизни.
На утро мы почти не разговаривали: быстренько перекусив, разъехались по универам. Последние предновогодние деньки предстояли жаркими: у меня накопилось три хвоста, которые необходимо было срочно закрыть, чтобы не лишиться допуска к сессии. Утром позвонил маме сказать, что с ними не еду из-за проблем по учёбе и… из-за Пашки. Я ей сказал про Пашку. Сказал как есть — мы просто друзья. Пообещал, что позже поговорим об этом подробней, а сейчас просто нет времени. Мама не настаивала, как всегда. Такая уж она у меня — моя мама, всегда всё понимает с полуслова.
Следующие дни мы вели себя как обычно: как будто ничего и не было. Я всё-таки перевёз свои пожитки к Пашке, предупредив хозяйку, что съеду через месяц. За месяц она кого-то может найти, и наши «договорные» обязательства будут расторгнуты. Теперь комната уже не походила на гостиничный «Люкс» — появились мои личные вещи. Домовёнок Михеич вместе с фотографией двух деревенских пацанов заняли почётное место на комоде. Книги так и остались лежать в двух коробках, которые я убрал в шкаф, так как всё ещё не был до конца уверен, что проживу здесь долго, да и вообще ни в чём не был уверен.
Шли обычные будни: мы с Пашкой встречались только по утрам в спешке, перекусывая на ходу, да вечерами, вымотанные настолько, что зачастую, быстро поужинав, расходились по своим комнатам, почти не разговаривая. Учёба отнимала все силы и всё свободное время. Я закрыл два зачёта, а с третьим, похоже, назревали проблемы: никак не мог выловить преподавателя. У них так же, как и у нас — студентов, были свои какие-то незавершённые дела, и было не до нас — должников.
И всё-таки тридцатого мне это удалось — выловил и упросил замотанного препода выделить мне пятнадцать минут его драгоценного времени: последний зачёт был у меня в кармане.
«Фух! Теперь можно вздохнуть спокойно и подумать о вечере».
Я собирался сегодня провести романтический вечер с Пашкой: сходить куда-нибудь потусоваться, а потом — чем чёрт не шутит! — «утеплить» наши охладившиеся в последнее время отношения.
Позвонил Пашке, но его телефон почему-то не отвечал, возможно, он ещё был на лекциях. Настроения мне это не испортило:
«Ничего страшного, встретимся вечером!»
Отправился за покупками для вечера, а ещё за подарком для Пашки. Я уже давно решил, что ему подарю: машинку с дистанционным управлением: знал, что такая игрушка была его детской мечтой. И хоть мы уже были взрослыми «дядями», в душе всё ещё оставались мальчишками, не доигравшими в детстве. Модель для дрифта выбрал самую крутую, за семь «целковых» на радиоуправлении. Отоварившись ещё кое-чем в супермаркете, вернулся домой.
Шёл уже шестой час вечера, но Пашки дома не было. Решив, что в течение часа вернётся по-любому, быстренько переоделся, убрал подарок в шкаф и пошёл готовить ужин, но вот прошёл час, а Пашка так и не появился. Я начал беспокоиться, но всё ещё автоматически продолжал кашеварить. Есть хотелось уже нещадно, но терпел, дожидаясь Пашкиного прихода.
наконец всё было готово, я прошёл в гостиную, чтобы начать сервировать стол.
«Ничего страшного! — успокаивал себя. — Может, в универе что-то неотложное, и он не может позвонить из аудитории. А может, в пробке? Но тогда бы уже позвонил!»
Так ничего и не придумав, достал бокалы, красивые салфетки с ажурными краями под приборы, понёс к столу и тут увидел записку. Я не заметил её раньше, так как сразу прошёл на кухню. Опустился в кресло, продолжая держать в руках бокалы с салфетками, и тупо смотрел на белый, сложенный вдвое лист, уже начиная понимать, что там написано. Сидеть и смотреть дальше было глупо. Поднялся, унёс всё назад, взял в руки лист, развернул и прочитал чётко выведенные чёрным фломастером строчки:
«Уехал в Ключ. С наступающим!»
У меня не испортилось настроение — меня внутри просто выморозило. Сразу почувствовал жуткую усталость и пустоту. Больше ничего: никаких переживаний, никаких эмоций, никаких желаний.
Всё приготовленное осталось стоять на кухонном столе, я ничего не стал убирать в холодильник, не стал доставать мясо из духовки. Зачем? Не всё ли равно? Пусть стоит. Завтра выброшу… может быть. Потушил везде свет, поднялся к себе в комнату и лёг поверх покрывала.
«А чего ты ждал? Он тебе, кажется, ясно сказал, что уедет. Это ты там себе в голове чего-то строил, на что-то надеялся… Ты! Не он! Он тебя даже не спросил ни разу — где ты будешь, с кем ты будешь? Целовался с тобой? И что? Это ты его целовал, а он проверял свои ощущения. Проверил! И поехал в Ключ с Ксюхой отношения налаживать. Ты ему со своими охами-вздохами нахуй не нужен! Жить позвал? Ну и что? Ему нужен кто-то, чтобы не одному, вот он тебя и позвал, не с улицы же ему приводить первого встречного? Тебя он знает. Блять, Тимур, долго ещё ты будешь ходить в идиотах? Паша не вернётся! Он давно перестал быть твоим, и ему похер твои переживания, он о них даже не догадывается. Ты же у нас, бля, массовик-затейник! Ты же всегда бодр, блять, весел и всегда готов, как пионер, мать твою! На всё готов, чего Паша ни попросит. Блять! Кино — «Ужин с дураком»! А у него — жизнь с дураком. Сам себе выбрал эту роль — наслаждайся! Ты у нас, сука, рыбка золотая, которая на посылках! «Чего изволите?» и «Кушать подано!» — это твои пожизненные роли! Играет с тобой, как кошка с мышкой, а ты и рад: Паша успокоился, Паша повеселел, Паша поговорил, Паша покушал! Паша уехал и забил на тебя большой болт! Ему похер, что ты будешь тут один делать! «Поедешь в Ключ?» «Нет!» Всё — твои проблемы! Мои проблемы — не наши!»
Лежать больше не мог — внутри всё горело. Спустился вниз и взял из бара бутылку вискаря. Не выбирал, взял первое, что попалось под руку. Нужно было затушить этот огонь, заглушить боль, не дававшую свободно дышать. Открыл и сделал несколько глотков обжигающей жидкости прямо из бутылки. Огнём опалило горло и пищевод, обожгло пустой желудок. Задохнулся, закашлялся, на глазах выступили слёзы, которые, однако, не помешали сделать ещё один полузадушенный глоток. Откашлявшись и отдышавшись, сел в кресло и, побултыхав бутылкой в воздухе, отпил ещё.
Алкоголь больше не обжигал, а пряным теплом прокатившись по горлу, оседал на дне желудка, заполняя теплом всё тело — до кончиков пальцев. Я не считал, сколько раз прикладывался к бутылке, чтобы загасить жгучую боль в душе, сколько раз приторный запах ирландского самогона заполнял ноздри, постепенно освобождая голову от мрачных мыслей. В голове уже во всю хозяйничал хмель. Ещё несколько глотков подряд опять чуть не заставили закашляться, но меня уже было не остановить — я сделал ещё несколько глотков и… отделился от кресла.
Я парил в воздухе, не чувствуя собственного тела. Комната качалась, обстановка гостиной, стены — всё закружилось вокруг меня и начало расплываться, а на душе воцарилось спокойствие. Боль ещё где-то в глубине плескалась, но я её почти не ощущал: моё сознание уплывало из реала. Думать о чём-то не получалось: последние обрывки мыслей собирались стайками и улетали из моей головы, как птички на юг. Это сравнение мне показалось забавным, и я начал хихикать. Так, хихикая, я и заснул в кресле, уронив голову на мягкий подлокотник.
Паша
В пути я уже был два часа. Выехал — ещё был день, а сейчас уже темно. Зима — темнеет быстро. До Ключа оставалось ехать час с небольшим. Маму предупреждать не стал, решил появиться сюрпризом. Киндерсюрприз, блин! Бедная моя мама!
Эти дни для меня, наверное, были самыми тяжёлыми днями за последние несколько лет моей новой жизни: я измучил Тимура и измучил себя. Но я так решил. Возможно, моё решение было жестоким по отношению к нему, но по-другому не мог. О том, что я всё вспомнил, первой должна была узнать мама. Поэтому и молчал, и терпеливо ждал окончания семестра, когда смогу наконец уехать в Ключ. Почему она? Потому что, прежде чем вернуться к Тёме, я хотел ей рассказать про себя и про нас. Не хотел больше никакого вранья. Не хотел, чтобы меня представляли тем, кем я на самом деле не был.
Примет она меня, поймёт? — я не знал. Но надеялся, что примет. Ведь она же моя мама, она всегда была на моей стороне, каким бы засранцем я ни был. В любом случае она должна была знать про меня правду. Дальше я старался не думать — как будет, так и будет. Я хотел быть самим собой, как мой отец, как Марио и… как Тёмка. Хотя… передо мной он поначалу и выставлялся натуралом. Придурок, изводил меня: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его, говнюка, люблю!» Я ему ещё это припомню!
И ещё нужно было расстаться с Ксюхой. Расстаться по-хорошему, без взаимных обид и упрёков. Я не винил Ксюху в её обмане — я её где-то даже понимал. Она, как дурочка, столько лет была в меня влюблена, что просто не могла не воспользоваться такой «классной» возможностью — моей амнезией — и выдать желаемое за действительное. Я же был как ребёнок с чистым листом в голове — пиши, чего хочешь. Вот она и «писала».
Почему я поверил ей, а не Тёмке? Да очень просто! Сейчас я это очень хорошо понимал: я бы на его месте, окажись он на моём (тьфу-тьфу!), вёл бы себя точно так же, даже ещё хуже, наверное, ещё бился в истерике. А он сходил с ума, переживая за меня. Убеждал, что он мой лучший друг, чуть ли не насильно заставляя слушать его рассказы о моей прошлой жизни и о нашей с ним дружбе. Наверное, просто забыл, что я баран упёртый по жизни. Если мне говорят «да», я в ответ говорю обязательно «нет», и наоборот.
Он-то видел во мне Пашку, а от меня, от того — «пашкиного» — почти ничего не осталось. Да что «почти» — совсем ничего. Я был пустое место — господин Никто. Как же он меня раздражал своим неутомимым напором! И как же я его люблю за это! То есть за это люблю ещё больше! А Ксюха… Она приходила и щебетала, как птичка. Её душа за меня не болела, она не мучилась, как Тёмка. Она была, наверное, счастлива, что я нихера не помню и верю всем её фантазиям.
Интересно, сколько она думала так протянуть? ЗАГС, ребёнок, и хер я куда денусь? Вот всё-таки правду говорят, что все бабы — дуры. Ну, может, и не все, но большинство — это точно! Столько лет потерять из-за своей глупой детской влюблённости, и в кого? В меня, бля, придурка и гея. Ха! Странно даже сейчас о себе так думать. Но сейчас я не думаю — я это знаю. Если ты родился обезьяной, ты будешь сидеть на пальме и жрать бананы! А если тебя выкрасят в чёрно-жёлтую полоску, назовут тигром и заставят есть мясо, ты всё равно полезешь на пальму и будешь жрать бананы. Потому что ты — обезьяна!
Но тогда я забыл, что я — обезьяна. А Ксюха изо дня в день «писала» мою новую биографию, в которой Павел Снегов был «тигром». И я ей верил. А как я мог не верить? Ведь это же «нормально» — быть «тигром». Мне и в голову не приходило, что может быть как-то по-другому. А Тёмка молчал. Приходил и… молчал, раздражая всё больше и больше своим тупым молчанием. И он видел, что мешает, и принял решение — отступиться. Ксюха выиграла. Победила. Победительница, бля!
Это как в той притче, когда по приказу судьи две женщины тянут за руки младенца. Кто перетянет, тот и заберёт ребёнка себе — значит он её сын. Мать, настоящая мать ребёнка, отпустила руку первая: ребёнку было больно, и он плакал. Она пожалела и проиграла. Тёмка тоже отпусти, не хотел рушить мой мир — мой новый мир, в котором его у меня не было. Он решил, что для меня так будет лучше, и совсем исчез из моей жизни. Наверное, ему было пиздец как не просто уйти. А я бы так смог? Смог бы, случись что, отпустить?
Вдруг машину повело в сторону, на встречную полосу. Я резко крутанул руль вправо, вырулил на обочину и остановился. Перед глазами всё плыло, а сердце так стучало, что готово было проломить грудную клетку. Посидел, приходя в себя.
«Нет, бля, надо кончать эту викторину: смог бы — не смог бы. Всё, больше не отвлекаюсь и слежу за дорогой. Я должен доехать и вернуться назад, к Тёмке, целым и здоровым, а не… по частям».
Посидел ещё с минут пять, глотнул минералки и тронулся дальше, уже подъезжая к пригороду Ключа.
«Подожди, Тём, я скоро — только туда и обратно, ты даже соскучиться не успеешь! Завтра к вечеру буду уже дома, с тобой!»
Тимур
Да… Правду говорят — утро добрым не бывает! Особенно если у тебя вместо мозгов — булавки. И они все открытые, торчат во все стороны и впиваются в тебя повсюду — в виски, в затылок — ворочаются там внутри и колются, и колются… А перед глазами всё плывёт и раздваивается. А во рту…
«Ох, дойти бы до ванны — попить водички и зубки почистить. Или не ходить? Нахрена мёртвым чистые зубы? А если я сейчас не попью воды, я точно сдохну! Оо-о! Голова раскалывается! Ты, Тёма, не человек! Ты — Страшила из страны Оз с булавками вместо мозгов. Боже, шея вообще не двигается, тело, как у Дровосека — заржавело, всё ломит и не слушается! Бля, надо же так нажраться было, что до постели не дойти! Хоть бы уж тогда на диван, что ли, лёг, ебанат! Боже, как мне плохо!»
С большим трудом мне удалось доползти до кухни и выпить Упса с минералкой. А потом ещё много-много минералки, рассола, томатного сока и всё то же по второму кругу. Потом с быстротой молнии метнуться в туалет, чтобы всё это с нечеловеческими судорогами спустить в унитаз. Правду говорят, что с похмелья с утра хорошо помогает физзарядка, которую рекомендуется начинать с наклонов. Над унитазом.
Да! Не попробуешь — не поймёшь юмора. Минут пятнадцать я сидел обессилев возле унитаза и пережидал, пока перестанет колотить мелкой дрожью ослабевшее тело. Голову уже не кололо внутри иголками — по ней били раскалённым мечом так, что из глаз при каждом ударе сыпались сверкающие искры. Причём они ничего не освещали: в глазах было темно.
Я всё-таки нашёл в себе силы поставить на плиту чайник, пока он закипал, принять душ, заварить смородиновый лист с молоком и мёдом в самую большую кружку, которую нашёл. Если мне не изменяет память, это была бульонница. Ну, да бог с ней! Я поднялся наверх, и не вылезая из банного халата, завалился в постель. Пока отпаивал себя чаем, вспомнилось из студенческих баек:
Спросонья — это когда ты пытаешься в холодильнике найти свои джинсы… А с похмелья — это когда находишь.
Раньше смеялся. Сейчас это было не смешно: я смутно помнил вчерашний вечер. Лекарство вкупе со смородиново-молочно-медовым чаем начало действовать: в голове стало меньше стучать, и я почувствовал голод. Необходимо было что-нибудь съесть, но на кухню заходить не хотелось: она вся пропиталась запахом от салатов, простоявших ночь на столе. Мой же организм запахов несвежих продуктов в данный момент не выдерживал. Но делать было нечего — пришлось идти. Пока варились пельмени, я с грехом пополам и с проклятьями в адрес вчерашнего меня, не поставившего салаты и мясо в холодильник, навёл более-менее относительный порядок, открыл створку окна и ушёл есть в гостиную.
Сознание возвращалось медленно, но неотвратимо, а вместе с ним возвращалась боль. Всё вернулось! Алкоголь не помог, а только добавил проблем: одиночество, похмелье, канун Нового года — всё вместе вызывало страшную тоску — хоть вой! Люди готовились к празднику, наряжали ёлки, бегали по магазинам, занимались домашними хлопотами, строили планы, радовались, смеялись… а я был один — никому не нужный двадцатилетний несчастный парень, у которого не было впереди никакой хорошей жизни, никаких надежд на счастье. И никто его нигде не ждал, никому он не был нужен! О нём все забыли! А Пашка сейчас, вот прямо сейчас, когда я тут один, он гуляет где-нибудь с Ксюшей, или сидит с ней в кафе, или… да какая разница — где? Он сейчас был с ней, а не со мной! Я жрал пельмени, почти не разжёвывая, глотал их напополам со слезами и жалел себя.
Мне тоже был никто не нужен, кроме одного человека. А он обо мне даже не вспоминал: он там тоже готовился к встрече Нового года, ждал его и, наверное, уже был счастлив. Я же сидел в его гостиной, где ничего не говорило о приближении праздника: ни ёлки (откуда ей взяться?), ни мишуры, развешанной по стенам, ни свисающих с потолка снежинок, ни запаха мандаринов вперемежку с еловым ароматом — н и ч е г о!
А я ничего и не хотел! Не было у меня праздничного настроения, не было желания выйти на улицу и окунуться в предпраздничную суету, потолкаться в ГУМе, выбирая милые безделушки для подарков гостям, купить красной икры — символа новогоднего застолья россиян, прийти домой и приготовить традиционные оливье и селёдку под шубой. Мне это не для кого было делать, а одному мне ничего было не нужно — ни оливье, ни предпраздничную суету.
Я вспомнил, как в тот Новый год, последний наш с Пашкой, мы ходили в Ключе по торговому центру и выбирали нам с ним одежду, как толкались среди прочих покупателей, выбирали, примеряли то одно, то другое, ругались из-за пижонской жилетки, которую Пашка — «пошёл нахер со своей жилеткой!» — никак не хотел примерять, но я ему всё-таки её всучил — купил сам и всучил.
Вспомнил, как девчонки нарядили нас в сарафаны, и как мы, разрисованные под матрёшек, отплясывали под «Валенки, валенки…» и, путаясь в длинных подолах, больше походили на стадо взбесившихся слонов, чем на красных девиц. Как ухохатывались над нами девчонки, каким красивым был Пашка…
Я не замечал, что давно уже сидел и улыбался, погрузившись в дорогие воспоминания. А когда очнулся, почувствовал себя ещё более одиноким и несчастным.
Паша
Я подъехал к дому в девять часов вечера — хотел раньше, но не получилось. На МКАДе два раза отстоял в пробке и на Киевской, почти на подъезде, опять попал в пробку. В городе творилось что-то невообразимое: как будто москвичи перед Новым годом решили покататься по вечерним улицам, проветриться перед застольем: вся Москва сидела за рулём! На пробки у меня ушло добрых два часа, и я нервничал, проклиная всех богов и всё московское руководство во главе с мэром.
В багажнике лежала упакованная в два полотняных мешка небольшая ёлочка, которую я купил по дороге у двух дюжих молодцов в овчинных тулупах. Торговля шла бойко, хотя ёлочки стоили, как небольшой участок леса, предназначенный для вырубки, но никто из покупателей, таких же проезжающих мимо автомобилистов, как я, не возмущался — покупали и ехали дальше. В двух коробках заботливой рукой мамы были упакованы банки, баночки с вареньями, соленьями и прочая снедь для праздничного стола. Отказаться от всего этого добра было невозможно:
«Тебе, сынок, нужно хорошо питаться, а у вас в Москве одни нитраты и консерванты. А это всё с бабиного огорода, всё экологически чистое, без пестицидов этих ваших!»
Я не возражал, хотя у отцов на усадьбе был приличный огород, где под строгим контролем Зины двое приходящих вольнонаёмных селян выращивали всё необходимое для летнего стола и для заготовок на зиму, там же хватало места и для ягодника, и для десятка плодовых деревьев. Да и зачем возражать мамам? С ними нужно соглашаться, просто соглашаться и жить своей жизнью. Пусть журят, пусть советуют, ведь они лучше нас знают и понимают, что лучше для их ребёнка, даже если этот ребёнок уже давно взрослый усатый дядя. Хе-хе!
Моя мама тоже меня поняла, хотя разговор был не из лёгких для нас обоих. Вспоминать его как-то не очень хочется. Что меня очень удивило, ну просто ошарашило: она всегда знала, что я гей. И про нас с Тёмкой тоже знала, про тех нас — из прошлой жизни. Она же у меня в какой-то степени медик. А медики понимают, что этоне лечится. А вот когда я потерял память и начал встречаться с Ксюхой, не желая дружить с Тёмой, у неё зародилась надежда, что, может быть, я исключение из правил, и, может быть, в будущем стану отцом семейства, а она — бабушкой своих внуков.
Когда я сказал ей, что живу с Тёмой, она только посмотрела на меня как-то обречённо и произнесла одну единственную фразу:
«Этого я и боялась!»
Я ведь так и сказал — «живу», во всех смыслах этого слова. А чё тянуть? Два раза потом объясняться? Я-то точно знаю, что так и будет! Говнюк-то я, а не тот — мифический, про которого я думал. И бегал Тёмка, этот горный козлик, от меня не потому, что ему было противно, а совсем наоборот! Ну, побегает он от меня ещё! Дай только до дома доехать! Скорей бы уж!
Хоть он потом мне и признался, что он, ну то есть «говнюк» — это я, всё равно не могу ему простить. Я же чуть не облысел, блин, тогда от переживаний. Свинка он морская, вот он кто! А сколько времени меня изводила эта, блин, баскетболистка? Я же спать боялся ложиться, вдруг опять придёт со своими обнимашками! А если не приходила, чувствовал разочарование — ещё одна ночь прожита зря! Непонятки эти просто с ума сводили, как слово в кроссворде — ходишь, мучаешься, гадаешь… а какое бы ни подставил — не подходит.
А потом этот сон… Это было так… реально, так… ощутимо! Я и Тёмка… и наша палатка на озере. Я снова был там, как тогда, в прошлой жизни. Я вспомнил! Я это понял, когда проснулся, и ничего не ушло. Я всё помнил! А рядом лежал этот засранец, этот предатель! Именно предатель! Потому что он лежал рядом и равнодушно спал. И он всё этознал — всё то, что я забыл! Он знал и… и жил рядом со мной, беспамятным идиотом, и ничего этогомне не рассказывал! Ему, наверное, весело было смотреть на меня, тупого придурка, и знать про нас всё — одному! Извращенец!
«Хочу быть вместе, хочу быть вместе!»
А сам один знал! Один — без меня! Он у ещё за это ответит, дай только до дома добраться! Господи, скорей бы! Как же я по нему соскучился, по гаду этому ползучему. Приеду — задушу!
А с Ксюшей вышло всё совсем не так, как я думал, о чём беспокоился. Дверь открыла её мама Лидия Михайловна. Ахнула, увидев меня, и с беспокойством покосившись на закрытую Ксенькину комнату, провела на кухню. Охала, ахала, вытирая слезинки, говорила, как же рада меня видеть, и какая же «вертихвостка» её дочка, натворившая «делов», что теперь уже ничего не поделать. А так хотела видеть меня своим зятем, да видно не судьба. Я терпеливо пережидал этот сбивчивый поток красноречия, и ничего не мог понять. Потом, успокоившись, Лидия Михайловна мне наконец-то объяснила в чём дело: Ксюха нашла мне замену, выходит замуж и уже ждёт ребёнка. О как! Прямо гора с плеч!
Её будущий муж учится вместе с ней на зуботехника, зовут Женя, а фамилия Майоров. Оказалось, что его отец — родной брат того самого Майорова из Новожилова, хозяина кафе «Балхаш». Да! Земля у нас не только круглая, но и очень маленькая! Кругом «знакомые всё лица!» Тут послышался звук открываемой двери, и в кухню зашла Ксюша. Да, моё появление было для неё неожиданностью, причём неприятной. Таких испуганно-растерянных глаз я ещё не видел!
Но потом мы всё-таки поговорили, когда Ксюха пришла в себя. Я её поздравил, пожелал счастья и всё такое. Сказал, что всё вспомнил, но на неё не в обиде, а даже, наоборот, благодарен ей за такую долгую ко мне любовь, за то, что была рядом, за то, что терпела такого идиота, как я, так долго. В общем, расстались мы с ней если и не друзьями, то по крайней мере мирно, хотя… Ну, в общем, мне показалось, что в её взгляде была грусть и даже обида. Но ничего такого она не говорила, а тоже пожелала мне удачи. На том и распрощались.
Дома было тихо, что меня сразу насторожило. Я-то думал, у Тёмки тут дым коромыслом, а тут тишина и свет везде выключен. Странно! Я, не раздеваясь, быстро поднялся наверх и заглянул в его комнату. Блин! Он спал! Через три часа Новый год, а этот дрыхнет! Я постоял, полюбовался на спящего супермена и тихонько притворил дверь. Пусть спит, потом разбужу, когда всё приготовлю. А дел было много: перетащить из машины мамины «подарки», ёлку, которую надо ещё поставить и нарядить, кстати, игрушки ёлочные достать с мишурой с антресолей в кладовке, стол накрыть и под конец принять душ и принарядиться, чёрт подери!
На все эти приготовления у меня ушло два с половиной часа. Хорошо, что ещё ничего не нужно было готовить: мама всё дала с собой — закуски разные, рулеты мясные, копчёного гуся, посоленное бабой Липой по особому рецепту сало с тонкими прослойками и, конечно, целый пакет пирожков с разными начинками. Всё для меня — мальчика бедного, заморенного тяжёлой столичной жизнью! И для Тёмки, конечно, мы же вместе живём. Поэтому она так много всего и надавала, чтобы хватило на обоих.
И ещё отложила пакет для отцов: там тоже был гусь, сало и рулет. Правда, отцов «ветром сдуло» ещё два дня назад, полетели на солнышке старческие косточки отогревать. Я им-то сказал, что всё вспомнил и хочу Новый год встретить не в кругу семьи, а вдвоём с Тёмкой. Вот они и рванули от нас подальше, чтобы не мешать.
Я осмотрел гостиную: она освещалась только от зажжённых свечей, а их я наставил повсюду. Поблёскивала мишура на ёлке, шарики, праздничный стол, накрытый для двоих, на нём среди тарелок с разной едой тоже свечи в узких подсвечниках. Я решил их пока не зажигать. Потом вместе зажжём. На тумбе у стены большая китайская ваза с фруктами, где главные, конечно, не считая огромного ананаса, — мандарины. Тут же ещё одна с конфетами и зефиром в шоколаде — то, что я люблю. Напитки — шампанское и две бутылки жутко дорогого вина нам подарили отцы.
Ну, вроде всё! Пошёл будить!
Я ещё раз оглядел мерцающую в свете свечей гостиную и довольный проделанной работой повернулся к лестнице. Наверху стоял Тёмка и дико оглядывал представшую перед ним картину и меня в центре в праздничном прикиде.
Я хотел что-нибудь съязвить, но вдруг все слова вылетели из головы и защипало глаза. Тёмка в банном халате, заспанный и взъерошенный, был похож на щенка, выброшенного на улицу под дождь.
— Ты… один?
— Ч-что?
— Я спрашиваю: ты один приехал?
— В смысле?
Но Тёмка уже ушёл. Я тут же рванул за ним, но дверь в комнату оказалась закрыта.
Я постучал:
— Тём? Открой? Ты чего?
Из-за двери раздалось глухое:
— Уходи.
— Тём, открой! Давай поговорим! Открой, пожалуйста!
— Какого хрена ты вернулся? Что, плохо встретили?
— Идиот, я полдня ехал, к тебе торопился. Чё заперся-то? Выходи, щас Новый год уже наступит.
— Иди, встречай!
— Тё-ёом?
Тёмка больше не отвечал. Я съехал на пол и не знал, что делать дальше. И ничего не понимал. Что случилось, обиделся, что ли, что я уехал? Так я ему записку оставил. Ну, не стал писать, когда вернусь — сюрприз хотел сделать. Чё такого-то?
— Тём, ты что, обиделся? Ну извини, я болван. Хотел тебе сюрприз сделать. Тём, откро-оой!
Сидел, как дурак, и канючил под дверью, вытирая рукавом смокинга от Armani жгучие слёзы:
— Я соскучился! Хочешь, можешь мне пару раз двинуть, я даже возражать не буду. Мамка нам гуся копчёного передала. И там пирожки ещё… А я с обеда не ел. Пошли пожрём! Тё-ёом?
Дверь открылась. Тёмка стоял всё в том же дурацком халате и смотрел на меня сверху вниз:
— С чем пирожки?
Пашка зашевелился, пытаясь высвободиться из моих объятий:
— Пошли, Тём, домой! Не нужно никуда ходить, — и, кивнув в сторону, добавил с ухмылкой: — Сейчас вон толпу зевак соберём.
В отдалении стояли трое бабулек и с неодобрением смотрели на наш живописный «дуэт».
Я чертыхнулся, подхватил Пашку за поджатые от холода ягодицы и подкинул на себя. Пашка айкнул и уцепился за мою шею.
— Держись крепче, обезьянка, и шлёпки не потеряй!
— Эй, полегче! За обезьянку ответишь!
— Обязательно! Сначала тебе горчичники на пятки поставлю, чтобы босиком по морозу не шастал.
Пашка пробурчал что-то нечленораздельное и шмыгнул носом. В лифте я его отпустил, но тут же притянул к себе в распахнутые полы пуховика. Пашку мелко трясло от холода, а меня одолевал целый букет разных эмоций: беспокойство за Пашку, злость на Пашку, щенячий восторг от Пашкиного безрассудного поступка.
«Сейчас придём, сразу в ванну загоню отогреваться. И в постель! Пусть отоспится, а то с утра шлындает невесть где! Вот какого хрена выскочил в одних подштанниках? Он испугался, что уйду? Значит, я ему нужен! Господи! Ты есть!»
После горячей ванны Пашка устроился в кресле, закутавшись по самое горло в мягкий кашемировый плед. Пока отогревался, я приготовил его любимый молочно-медово-смородиновый напиток и сел напротив, попивая кофе и украдкой разглядывая раскрасневшегося от горячего питья суслика.
Пашка изредка тоже бросал короткие взгляды. О произошедшем никто не заговаривал: чувствовались какие-то скованность и стеснение, витавшие в воздухе.
Наконец он отставил кружку с недопитым чаем и взглянул на меня:
— Тём! Давай, перебирайся ко мне! Нафига тебе это задрипанное жилище — твоя хата, да и я уже привык, что ты со мной живёшь, а?
Меня бросило в жар от Пашкиных слов. Это был большой прорыв в наших отношениях, но радоваться ещё было рано. Я понимал, какое испытание меня ждёт впереди: жить с ним под одной крышей и… всё. А мне после сегодняшних событий уже было мало просто его видеть, хоть и попросил, опрометчиво попросил, позволить мне быть просто рядом.
Я боялся даже представить, чем всё это может закончиться, ведь Пашка, эта заблудшая в лабиринтах собственной памяти овечка, ещё не был готов к «новым» отношениям. Я даже не знал, как он ко мне относится, кто я для него, что он вообще думает и чувствует. Хотя… он ведь меня не оттолкнул, ему не были противны мои ласки. Но это пока что ничего не значило, возможно, он просто пытался проверить себя, свои ощущения.
И всё же это был прорыв! Неделю назад я и мечтать о таком не мог. Надо было соглашаться, а там будет видно. Впереди маячил Новый год, и я очень надеялся, несмотря на Пашкино решение уехать в Ключ, что мы встретим его вместе. Не бросит же он меня здесь одного!
— Ты уверен? Не передумаешь?
Я пытливо смотрел на Пашку и видел, что он совсем разомлел от чая: часто смаргивал и тёр глаза, прогоняя дремоту.
— Неа! Не хочу жить один, — подавляя зевоту, ответил мой решительный сусел.
— Тогда ты сейчас идёшь спать, а я еду собирать вещи! Пошли наверх, уложу тебя.
— С чего это? С тобой поеду! — встрепенулось моё наказание.
— Паш, тебе нужно отоспаться. Обещаю, что через два часа буду здесь с вещами. Машину одолжишь?
— Ладно. Будильник поставлю на через два часа, если не вернёшься — заявлю об угоне, — скорчил он язвительную рожу, изо всех сил тараща слипающиеся глаза.
— Договорились! — усмехнулся я, поднимаясь из кресла. — Пошли, шантажист!
«Шантажист» завернулся в плед и, зыркнув на меня из-под взъерошенной чёлки едучим взглядом, зевая во весь рот, потрусил наверх. Я хмыкнул и отправился следом, стараясь не наступить на волочащийся за засыпающим на ходу упрямым суселом край «императорского шлейфа».
Пашка упал на заправленную постель, натянув до макушки многострадальный плед, высунул суслячью лапку и крепко ухватил меня за запястье.
— Посиди немножко рядом, а то я не засну.
«Ну вот что с ним делать, с этим провокатором? Какое «посиди»? Я же сейчас опять приставать начну, не вытерплю».
Меня от одного разомлевшего вида этого капризного субъекта начинало «уносить» далеко-далёко в страну Возбуждению.
«Он что, специально?»
Этот глупый, доверчивый ягнёнок не понимал, что со зверем, который сидит у меня внутри и при виде его невинной тушки становится опасно необузданным, шутки плохи. Этот самый зверь уже рвался наружу, чтобы сожрать непонятливую наивную овцу, смакуя каждый кусочек, долго с урчанием и причмоком обгладывая каждую хрупкую сахарную косточку.
— Л-ладно, посижу. Засыпай! Только руку отдай назад, она мне ещё пригодится, — превозмогая внутреннее напряжение, попытался я улыбнуться.
Пашка ещё ближе притянул мою руку и подложил вместе со своими себе под щёку, вынудив сидеть внаклонку — позе, совершенно не располагающей к долгому нахождению в таком положении. У моего суслика явно начали проявляться садистские наклонности.
— Паш, ты уморить меня хочешь? Мне так неудобно сидеть, я долго не выдержу.
— Тогда ложись рядом.
— Что, мне сегодня не переезжать?
— Отдохнём и вместе потом съездим. Не хочу, чтобы ты один ехал, — уже в полусне пробормотал упрямый суслик-садист, не открывая глаз.
Я вздохнул и осторожно прилёг с краю, стараясь максимально отодвинуться от источника раздражителя моего спокойствия. Пашка уже спал, мирно посапывая своим, даже во сне выражающем упрямство, носом.
«Вот ведь… Уродится же такая ягодка на свете! Ягодка-малинка, блин!» — думал я, не отрывая повлажневших глаз от любимой мордахи.
Подождал, пока он уснёт покрепче, и осторожно высвободил руку из его цепких лапок, сложенных ладошками под молочной щекой.
«Вот за что мне такое наказание? Ну что в нём особенного? Обычный пацан с довольно мерзким характером. Вредный, колючий, как ёжик, язва несусветная, но… такой родной, такой мой! Как вот без него? Да никак! Только с ним, только рядом! Никуда больше не отпущу и никому не отдам — сам буду мучиться! Пусть другие любят хороших, покладистых, а мне нужна моя «заноза», моё недоразумение! Моё любимое исчадие ада!»
Я тоже незаметно задремал.
Паша
Опять мне снилась моя баскетболистка. Она вышла из туманной дымки, но я опять видел только её силуэт, освещённый яркими лучами солнца. Оно слепило глаза, не давая разглядеть черты лица моей незнакомки. Вокруг нас был лес: сквозь облако тумана просматривались очертания высоких деревьев и где-то неподалёку слышались всплески воды. Девушка взяла меня за руку и потянула за собой.
— Идём! — прошептала она едва слышно.
— Куда ты меня ведёшь?
— Не бойся! Идём, увидишь!
Мы шли по тропинке через лес, окутанный туманом, и вскоре вышли на берег озера. Его тоже не было видно, но я знал, что оно рядом — слышал плеск воды.
Она провела меня вдоль берега и остановилась.
— Смотри! Ты его помнишь?
Я огляделся и ничего не увидел. Девушка тоже вдруг исчезла. Я слышал только её шёпот:
— Иди сюда, не бойся!
Пошёл на голос и сквозь туман увидел очертания какого-то строения. Подошёл ближе. Это был огромный зелёный шатёр. Опять послышался голос:
— Ну, иди же, не бойся!
Я отодвинул полог, вошёл внутрь и сразу попал в кольцо знакомых рук. Меня обнимал Тимур… мой Тёма. Он чуть отстранился, посмотрел на меня и засмеялся:
— Ну что? Вспомнил меня, узнал?
— А где та девушка?
— Какая девушка? — он продолжал смеяться.
— Ну та, баскетболистка? Или… это что, был ты?
— Ну, конечно!
— А почему я тебя раньше не мог увидеть?
Я ударил его по руке.
— Ты от меня специально прятался?
— Паш, я не прятался. Просто ждал, когда ты меня вспомнишь, а ты не хотел.
— Нет, тебя не было! Где ты был?
— Я всё время был с тобой. Просто ты меня не видел, не хотел видеть. Иди ко мне, малыш, я соскучился.
— Не уходи больше, ладно?
— Иди сюда, — прошептал он и осторожно опустил на ложе.
Я полностью утонул в его объятьях, почувствовав, как жадные, нетерпеливые губы нашли мои и накрыли тягучим, глубоким поцелуем. Его горячий язык заполнил мой рот, жарко сплетаясь и играя с моим. Его руки неторопливо освобождали себя и меня от одежды, а освободив, превратились в тысячи рук, ласкающих каждый островок, каждый миллиметр моего тела, проникая в самые потаённые места, наполняя низ живота и пах жгучей, сладостной истомой.
Я превратился в одну сплошную эрогенную зону, чутко реагирующую на каждое новое прикосновение. Моё разгорячённое от ласк тело плавилось и взрывалось россыпью мелких фейерверков от его прикосновений и жаждало быть распластанным, распятым и поверженным. Мне было мало. Я хотел ещё и ещё. Я желал, чтобы эта сладкая пытка наконец закончилась, и чтобы не заканчивалась никогда. Я хотел слиться и раствориться навсегда в моём мучителе. Я хотел его так сильно, что мои вены разбухли от напора бурлящей в них крови, мой член распирало от острого желания, и он вот-вот уже был готов взорваться — я хотел его до сумасшествия.
Он приподнялся, встал на колени между моих полусогнутых ног, с силой огладив ладонями вздрагивающее от возбуждения, измученное ожиданием тело. Властным жестом хозяина обхватил мой изнывающий в нетерпении член, склонился, погружая его в тёплое лоно рта… то заглатывая, то опять выпуская на волю и подразнивая языком сочащуюся расщелину… то посасывая чувствительную головку, заставляя стонать и извиваться моё, лишь ему подвластное тело… и так раз за разом, продолжая мои мучения. Наконец он сжалился: мягко приподнял подрагивающие, влажные от пота бёдра и плавно вошёл внутрь, наполнив меня собой. Это ощущение заполненности было так правильно и естественно, так долгожданно и восхитительно, что я, не в силах больше сдерживаться, закричал от переполнявшего меня счастья. И это был крик радости и облегчения. Я так долго желал этого! Моё тело так долго томилось в ожидании своего господина.
А его поршень уже начал своё неумолимое движение, то плавно выходя, то резко вколачиваясь в моё изголодавшееся, жадно принимающее своего хозяина тело. Он не давал своему покорному рабу ни секунды передышки, рождая внутри всё новые и новые волны возбуждения, то поднимая в немыслимую высь, то бросая в бездонную пропасть. Наконец мы — мокрые, стонущие и полуживые от сладкой пытки, подошли к высшей точке наслаждения, и наступивший оргазм поглотил нас обоих, изливая наше семя, заставляя биться наши тела в конвульсиях всепоглощающего танца страсти. Мы умерли и возродились вновь — очищенные и обновлённые; уставшие, и счастливые, и воссоединённые навечно!
Тимур
Я проснулся от резкого удара в грудь. Возле меня сидел Пашка, всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками.
— Паш, ты чего? Что с тобой?
— Гад ты, гад! Извращенец! Ты… Ты…
Я приподнялся, но тут же получил ещё один удар в живот. Это была истерика, вызванная непонятно чем. Сгрёб его, рычащего и вырывающегося, поперёк туловища и прижал к себе.
— Тихо-тихо, малыш! Успокойся! Всё хорошо!
Пашка, рыча и брызгая слюнями, продолжал вырываться, пытаясь меня укусить в плечо. Я не знал, что делать: то ли плакать, то ли смеяться, уже сообразив, что эту внезапную вспышку спровоцировало какое-то неприятное сновидение. И, по всей видимости, он только что проснулся: на щеке краснела вмятина от подушки.
— Ты… т-ты…
Его била истерика, не дававшая говорить. По щекам катились слёзы. Он их смаргивал и смахивал, тряся головой, не прекращая свою агрессию, направленную против своего врага — меня. Вид взбесившегося суслика был до ужаса страшен и до жути смешон. Я чувствовал, что мои силы на пределе, сам сейчас начну или рыдать, или смеяться.
Поскольку руки были заняты, и я не мог обороняться от его оскаленного рта, так и норовившего прокусить мне либо сонную артерию, либо что ещё, что окажется в зоне досягаемости этого мелкого хищника, решил действовать любыми доступными в этой экстремальной ситуации средствами: извернулся и куснул его в щёку. Пашка взвизгнул от острой боли и… обмяк, сразу успокоившись. На щеке начал разбухать и синеть чёткий отпечаток зубов.
Немного ослабил захват, до конца не выпуская Пашку из вынужденных объятий, и тут его прорвало. Он опустил голову мне на плечо и разрыдался как ребёнок, жалобно поскуливая и подвывая. Вот тут я струхнул не на шутку. Таким безутешно рыдающим видел его только в Безвременье. Но сейчас-то что? Что за горькие рыдания сотрясали моего стойкого оловянного солдатика, что он там в своём идиотском сне увидел такое страшное? Кто его там обидел? Я чувствовал себя совершенно беспомощным, уже забыв, с чего всё началось, забыв совсем не лестные эпитеты, которыми награждал меня сонного Пашка.
Успокаивающе поглаживая его по торчащим со сна волосам, тихонько постукивал ладошкой по вздрагивающей спине, приговаривая:
— Пашунь? Ну чего ты, ну? Успокойся! Маленький мой, всё хорошо! Шшшш-шшшь! Ну, тихо… тихо…
Пашка вздрагивал всё реже, постепенно успокаиваясь. Рыдания утихали, сменяясь протяжными, а затем прерывистыми, редкими всхлипами.
— Водички выпьешь?
— Ды-дда! — выдохнул Пашка вместе с очередным всхлипом.
Я протянул руку к тумбочке за пластиковой бутылкой. Открыл её за Пашкиной спиной и, тихонько оторвав его от своего плеча с насквозь промокшей в этом месте футболкой, начал поить водой. Пашка сделал несколько маленьких глотков, поперхнулся и закашлялся. Я быстро достал из ящика тумбочки влажные салфетки, вытащил пару и протянул сотрясающемуся теперь уже от кашля суслику:
— Паш, держи. Протри лицо.
Минут через десять прошли и слёзы, и кашель: Пашка лёг, свернувшись калачиком, всё ещё изредка негромко всхлипывая. Я укрыл его пледом и провёл рукой по волосам, убирая упавшие на глаза пряди.
— Расскажешь, что случилось? Или полежишь немного, успокоишься?
— Полежу. Не надо, не гладь меня. Иди, я один побуду.
— Паш, я боюсь тебя одного оставлять. Вдруг тебе ещё что привидится?
— Я чё, псих по-твоему? Иди, подогрей чего-нибудь. Есть охота.
Блин! Я не знал, что мне делать. Как его оставлять одного в таком состоянии? А то, что он ещё в неадеквате, был уверен. И аптечка была внизу. Я, правда, не знал, есть ли там что-то успокоительное, но рассчитывал хотя бы найти валерьянку. Всё-таки решил сходить.
— Паш?
— Ну чё? — буркнуло в ответ лохматое чудовище.
— Идём вниз. Там на диване полежишь. Я тебе телик включу, поесть разогрею. Ты же в постели ужинать не собираешься?
— Ладно! Пошли! — опять пробурчал Пашка, дотрагиваясь до синяка на щеке, тут же ойкая и отдёргивая руку.
— Щёку мне прокусил, придурок! Чё, делать было нехер?
— Ага, Паш, это я от скуки. Дай, думаю, суслику щёку прокушу, а то чёт молчит всё да молчит. Скука смертная с ним!
— И чё, щас весело?
— Обхохочешься!
— Иди! Мне в ванную надо. Ополоснусь и приду.
— Иди ополаскивайся, я подожду.
— Ты чё, бля, караулить меня вздумал? Пошёл нахер отсюда!
— Только вместе с тобой. Можешь со психу откусить себе палец, я всё равно никуда не уйду. И харе тут из себя беременную истеричку изображать. Быстро зашёл, ополоснулся и вышел! Ясно?
— Да пошёл ты…
— Вот и ладненько! Исполняй!
Пашка достал из шкафа чистое бельё и закрылся в ванной.
После душа выключил режим «агрессора» и включил режим «молчуна». Я был не против, решив, что психолог из меня всё равно никакой, а игра в молчанку ему скоро и самому надоест: долгое молчание было не в его характере. Мы поужинали, я убрал со стола, включил посудомоечную машину, с усмешкой подумав, что, по всей видимости, работа на кухне автоматически перешла в мои домашние обязанности. Только вот с самим домом пока что было неясно.
Из гостиной донёсся Пашкин голос:
— Тём, давай выпьем чего-нибудь?
— Ром, коньяк, виски?
— Иди нафиг! Сладенького хочу. Давай Маргариту.
— Я так понимаю, это коктейль?
— А ты не в курсе?
— Пить — пил.
— Там ничё особого — текила, лайм и ликёр Куантро. В баре всё есть, пропорции в инете.
— Окей! Иди дави лайм.
Через пятнадцать минут коктейли в широких бокалах на тонкой ножке с «присоленными» краями и блюдце с кружочками лайма стояли на столе.
— Ну, за что будем пить? — спросил я Пашку, подняв свой бокал.
— Просто будем пить. Тём? — посмотрел он на меня, трогая квадратик пластыря на укушенной «врагом» щеке.— Мне счас правда не слишком весело. Почему — не спрашивай. Просто посидим. Хочешь, расскажи что-нибудь, — он кривовато усмехнулся, — из нашей с тобой прошлой жизни. Может, меня и отпустит.
— Что ты хочешь, чтобы я рассказал?
— Расскажи о нас с тобой. Как у нас всё было? Я сейчас не про детство.
— Хорошо, если ты хочешь.
Я задумался. Пашка поглядывал на меня, но не торопил. Мы молча потягивали Маргариту. Часы отсчитывали минуты, а я всё сидел в раздумье, не зная, с чего начать.
Да, сложную задачку задал мне мой суслан: рассказать об интимной стороне наших с ним отношений.
Как всё начиналось… А как всё начиналось? Как можно словами описать все свои мысли, чувства и переживания? Как передать свои метания, его первый порыв, его признание мне в любви от безысходности в лапах Урода? Тем более, что про Безвременье я рассказать не мог. Пашка посчитал бы это моей очередной выдумкой и полным бредом. В общем, задачка у меня была сложная. Но он ждал, и я, как мог, поведал ему о всех перипетиях нашей с ним непростой истории любви. Обо «всех» — это, конечно, сильно сказано: я ограничивался общими словами, даже близко не выражающими того, что мы тогда чувствовали, какие громы и молнии бушевали в наших сердцах, каким нелёгким было преодоление препятствий на пути к короткому, но такому ёмкому словосочетанию: «мы — пара».
Он слушал и не перебивал, но я замечал, как что-то промелькивало в его глазах. Это что-то было мне непонятно и вызывало внутренний диссонанс. Как будто он слушал, но не слышал мой рассказ, думая о чём-то своём. Это выбивало из колеи, и я никак не мог настроиться на общую с ним волну. Мне даже казалось, что мой рассказ для него не слишком важен, а лишь является фоном, своеобразным «антуражем» к нашему застолью. Я начинал чувствовать себя полным идиотом, впустую сотрясающим воздух. Не стал рассказывать про тот злополучный Новый год, закончив своё повествование на радужной ноте. Наконец замолчал и потянулся за бокалом.
— А что потом произошло?
— Я тебе уже про это рассказывал, Паш. В подробности вдаваться не хочу, не хочется этими воспоминаниями портить наш вечер. Давай лучше поговорим о нас сегодняшних.
Но Пашка как будто меня не слышал.
— Расскажи про свою девушку. Её, кажется, звали… Лена?
— Тебе Ксюша сказала?
— Допустим. Так расскажешь?
— Я же сказал, мне не хочется всё это вспоминать. Зачем тебе?
— Я хочу знать, какая она была? Ты же был влюблён в неё?
— Был.
— Расскажи.
— Паш? Это всё прошло, и не хочется ворошить. Мы плохо расстались.
— Ты мне сказал, что хочешь всё вернуть. Я не против, Тём, правда. Не смотри на меня так. Я бы тоже хотел. Но у нас всё должно быть по-честному, поэтому я хочу знать о тебе так же всё, как ты знаешь обо мне. Расскажи мне про Лену.
Я кивнул, отпил из бокала и начал рассказывать про Ленку. Пашка сразу переменился: пропало бесстрастное выражение лица и этот непонятный мне отсутствующий взгляд. Он поёрзал в кресле, весь подался вперёд и стал внимательно слушать. Было видно, что ему интересно всё.
Мне же эта тема сама по себе была не слишком приятна, и уж тем более, что слушателем был Пашка. Поэтому я сильно не распространялся, но постарался, как он и хотел, быть честным, рассказывая про главное «препятствие» на пути к нашим «недружеским» отношениям. Пришлось рассказать про наши с ней «взрослые» отношения, про наше, как тогда казалось, временное расставание, про свои метания, про мой разрыв с Ленкой и про её подлый поступок, разрушивший наш мир и чуть не погубивший Пашку.
Рассказ был не из лёгких и порядком меня вымотал. Никогда не думал, что мне придётся перед кем-то «освещать» значительный и немаловажный кусок своей жизни — историю моей первой любви, сопровождавшую меня по доброй трети моей жизни и закончившуюся так гадко.
Я решил сделать вторую порцию Маргариты и вышел на кухню, оставив Пашку «переваривать» услышанное, а самому обдумать неожиданные слова Пашки и проанализировать этот наш странный вечер, посвящённый вытаскиванию «скелетов» из моих шкафов.
Не так давно я пришёл к одному очень мудрому выводу, основанному на печальных событиях моей не слишком длинной жизни: в жизни ничего не бывает случайно — есть какая-то невидимая взаимосвязь между происходящими событиями. В нашем случае эта взаимосвязь чётко прослеживалась: один поступок повлёк за собой цепочку последующих и в итоге привёл к катастрофе, последствия которой едва не погубили Пашку, да и меня тоже. И мы до сих пор всё ещё пытаемся преодолеть эти последствия, пытаемся выбраться из лабиринта Минотавра, куда загнала нас наша судьба. И, может быть, моя непроходящая к Пашке любовь и есть та самая нить Ариадны, которая поможет нам найти выход и вновь воссоединиться.
Если бы всё зависело только от меня!
Когда я зашёл в гостиную с двумя бокалами свежеприготовленной Маргариты, Пашка сидел в той же позе, в которой я его оставил, напряжённо всматриваясь в пространство перед собой. Он даже не обратил внимания на моё появление, а когда я его окликнул, вздрогнул всем телом, окинув меня испуганным взглядом. В этот момент раздался рингтон моего смартфона в кармане джинсов. Я поставил бокалы на столик, достал вибрирующий смарт и взглянул на ярко-оранжевый дисплей. Звонок был от мамы. Я нажал на кнопку вызова и вернулся в кухню.
Пашка заёрзал и прерывисто задышал мне в плечо:
— Я, кажется, сейчас… Я, кажется, сейчас…
И стал съезжать вниз, теряя сознание.
— Паша, Паш? Что ты?
Я едва успел подхватить обмякшее ускользающее тело. В два прыжка донёс до дивана, уложил и осторожно откинул голову на кожаный валик. Одновременно растерялся и испугался.
«Что теперь? Что с ним? Переволновался из-за аварии, а я ещё добавил? Идиот!»
Лихорадочно начал вспоминать уроки ОБЖ:
«Та-аак! Доступ воздуха… Приподнять ноги… Распахнуть на груди одежду, протереть влажным полотенцем лицо…»
Метнулся к окну, открыл створку, расстегнул молнию на пуховике. Под ним был свитер.
Осторожно приподнял бесчувственного суслика и, сняв пуховик, свернул и положил под ноги. Стащил ботинки и рванул в кухню. Намочил и отжал полотенце, схватил ножницы и аптечку и бегом назад — к Пашке.
«Паш… Пашенька… Малыш, ну что же ты…»
Надрезал свитер от ворота, благо ворот был растянут. Под ним футболка — её тоже разрезал и открыл Пашкину цыплячью грудь. Присел и протёр его полотенцем. Пашка был бледным и чуть дышал. Меня охватила паника: руки дрожали мелкой дрожью, в голове стучало. Я вспомнил про аптечку:
«Нашатырь!»
Пошарил в аптечке: в коробочке лежали несколько ампул.
«Есть!»
Надломил одну и, намочив ватный диск, поднёс к Пашкиному лицу…
Пашка вдохнул, встрепенулся и приоткрыл глаза.
«Слава богу! Очнулся!»
— Паш, как ты?
— Я чё, в обморок грохнулся? — просипел полушёпотом Пашка, осматриваясь расфокусированным взглядом.
— Давай ещё лицо протру и грудь, тебе легче станет. И щас, погоди, водички принесу.
Ещё раз протёр его полотенцем, отчего Пашка вздрогнул, и метнулся за водой. Налил немного из фильтра, по пути включив конфорку и поставив чайник, вернулся к Пашке.
— Давай, попей водички. Ты же не ел ещё, а время уже к обеду! — приговаривал я, придерживая ему голову, пока он пил.
— Холодно.
— Я сейчас, Паш, за одеялом сбегаю. Погоди!
Мне кажется, я уже давно так не летал: в три прыжка проскочил по лестнице, схватил с Пашкиной постели одеяло, подушку, коробочку с кристалликом, обнаруженную под этой самой подушкой, и мигом вернулся назад.
Уложил Пашку, избегая его пристальный взгляд, укрыл одеялом и всунул в руку коробочку с минералом.
— Лечись давай, а я пока пойду чаю тебе заварю.
Он ничего не ответил, а я быстренько ретировался на кухню, унося с собой аптечку и ножницы. Я уже пришёл в себя и был обескуражен своим внезапным порывом и реакцией на него Пашки. Нет, я не жалел! Слишком долго длилась эта игра в «друзей», и я даже был рад, что всё закончилось: очень сильно устал от роли друга. Но Пашка… Как он это всё воспримет, что скажет?
Его внезапный обморок выбил у меня почву из-под ног: чувствовал себя виноватым и потерянным. Сейчас всё оказалось ещё хуже, чем было, но внутренне я был готов к любому финалу. Теперь должен решать он, а я приму любое его решение, даже если это будет моим приговором и концом наших отношений. Но с «друзьями» покончено раз и навсегда, я отрезал себе все пути отступления. Юлить и изворачиваться больше не собирался. Я его люблю, и он должен об этом знать. И должен сам решить — нужна ему моя любовь и я сам или нет.
— Тём! — раздалось блеяние из гостиной.
Я тут же поспешил на зов.
— Что, Паш? Как ты? Всё в порядке?
— Нормально. Я есть хочу и чаа-аю, — капризно протянул Пашка.
— Сейчас. Погоди, малыш, сейчас всё принесу — и чай, и покушать.
Потрогал его лоб: он был влажный и прохладный.
— Ну вот, уже всё хорошо! Хочешь ещё водички?
— Нет. Чай подожду. Холодно!
«Блин! Я же окно открыл!»
— Это окно открыто, сейчас закрою и согреешься. Потерпи немного.
— А чё с моим свитером? — Пашка нащупал разрез и приподнял одну половинку.
— Это я от одежды тебя освобождал, чтобы дышать было легче. Ты меня сильно напугал своим обмороком.
— Ты меня тоже… напугал. И что это было?
Я закрыл створку окна и вновь подсел к Пашке. Он старался поймать мой взгляд. Я не стал отводить глаза и прямо на него посмотрел:
— Я тебя поцеловал, Паша. Прости — напугал.
— Я не успел испугаться, — изучающе глядя на меня, ответил мой суслик.
— Паш, я всё объясню, только сначала покормлю тебя. Мы потом поговорим, лежи, я сейчас.
Чайник уже разрывался на плите. Я отключил конфорку и заварил смородиновый лист, как любил Пашка. Из холодильника достал несколько контейнеров и открыл.
— Та-ак! Пюре, котлеты, плов, винегрет…
Заглянул в гостиную:
— Паш, ты что будешь: плов или пюре с котлетами?
Пашка задумчиво водил пальцами по губам и ответил не сразу.
— Паш?
— А? Я всё буду. Поешь со мной?
Я улыбнулся:
— Обязательно! Всё принесу немного погодя. Не скучай!
На душе стало веселее: меня начало отпускать.
«Раз Пашка разговаривает — это хороший знак! Не сердится. Но отступать не стану, поговорю начистоту. Дальше так продолжаться не может».
Я устроил нам с Пашкой настоящий пир, вытащив из холодильника все Зинины заготовки и заставив ими столик. От картошки, котлет, плова шёл одуряющий аромат. В обоих ртах началось обильное слюноотделение: у Пашки от вида вкусняшек, а у меня — от Пашкиного в разрезанном свитере, оголившем пацанячью грудь почти до… Ну, в общем, достаточно оголившем для моего не в меру разыгравшегося воображения.
— Ва-ааа! Вот эт-то я сейчас оторвусь! — гоготнул Пашка, устраиваясь поудобнее в кресле и хватаясь за вилку.
Я уже заполнил ему большую плоскую тарелку, положив всего понемногу и придвинув кружку с молочно-смородиновым напитком.
— Ешь не спеша! Ещё всё горячее.
Он мельком глянул на меня, хмыкнул, но промолчал, сосредоточенно намазывая горчицу на ломтик хлеба.
Люблю наблюдать за Пашкой всегда, но особенно, когда он ест. Он делает это с таким упоением, что, даже если ты сам сыт, всё равно начинаешь рядом с ним что-нибудь жевать, настолько это зрелище заразительно. Пашка уделяет внимание каждому блюду, поочерёдно отправляя себе в рот всё, что на столе, словно боясь обойти и обидеть, случайно что-нибудь пропустив.
Справедливости ради надо сказать, что так он ест только в моём присутствии. Ну, может, ещё у себя дома в Ключе, при маме. Когда же мы в гостях у его пап, он за столом ведёт себя, как на званом ужине у английской королевы, мастерски управляясь ножом и вилкой, отпивая воду из коллекционного бокала на тонкой ножке маленькими глотками. Меня в душе это ужасно веселит, но при этом я ещё и за него втайне горд, как будто он мой воспитанник, и это именно я привил ему хорошие манеры.
— Ну всё! Кажется, наелся! — прошептал с придыханием Пашка, откинувшись на спинку кресла и довольно похлопывая себя по животу.
— Тогда иди ложись, тебе надо выспаться, — составляя пустые тарелки на поднос, ответил я.
— А поговорить? Ты сказал, после завтрака.
Пашка упорно ловил мой взгляд, а я упорно делал вид, что очень занят и ничего не замечаю.
— Вот выспишься, тогда и поговорим. Куда спешить? Тебе ещё в душ сходить надо, а мне на кухне прибраться. Иди мойся, я одеяло и подушку сам принесу.
— А ты, случаем, не сбежать решил? Может, это был прощальный поцелуй? — съязвил суслан.
Я бросил собирать посуду и без улыбки посмотрел на него:
— Я не уйду, Паша, если только ты сам этого не захочешь.
Пашка опять изучающе посмотрел на меня. И ещё в его взгляде было что-то такое, чего я не мог понять, как будто он во мне хотел разглядеть кого-то другого. Может, что-то начал вспоминать? Ответа я не знал, но очень хотел это выяснить. Сегодня очень многое хотелось выяснить, поэтому и не торопился: мне нужно было всё хорошенько обдумать — весь наш предстоящий разговор.
Внешне я был спокоен, но внутри моё напряжение доходило уже до крайней точки. Меня мучила, просто убивала неизвестность: при всей своей кажущейся бесшабашности, Пашка на самом деле был совсем не так прост, как о нём многие думали. Я никогда не мог его «прочитать» до конца: он был непредсказуем, и нельзя было понять, что творится в его беловолосой черепушке. И такие мудрые народные изречения, как «себе на уме» и то, что с ним надо «держать ухо востро» — были как раз про моего суслика.
— Ладно, я в душ. Придёшь наверх как уберёшься, домопровительница? — перешла моя «заноза в заднице» на язвительный тон.
Я остановился с полным подносом, не дойдя до кухни:
— Зачем?
— Узнаешь! — загадочно продолжила «заноза» и величественно удалилась в «опочивальню».
— Вот мне интересно, — язвительно начал Пашка, едва я вошёл в его комнату, — с чего вдруг тебе взбрело в голову лезть ко мне с поцелуями? Не расскажешь?
Я остановился у двери, застигнутый врасплох его вопросом. Пашкина прямолинейность и раньше не раз меня обескураживала, но сейчас просто ввела в ступор. Это было похоже на диалог директора школы с провинившимся учеником. Я мысленно прокручивал возможный ход нашей беседы, находя убедительные аргументы в своё оправдание по поводу происшедшего с нами, пока приводил в порядок кухню. Но сейчас все нужные фразы мгновенно вылетели из головы, оставив меня стоять и тупо пялиться на невозмутимого и архиспокойного вершителя моей дальнейшей судьбы.
— Что, даже и сесть не предложишь?
— Садись где хочешь и не пытайся сбить меня с толку. Я жду.
Пашка уже переоделся в просторную белую футболку и серые в тонкую белую полоску хлопчатые домашние штаны. Волосы ещё до конца не просохли и торчали мелкими сосульками во все стороны. Он сидел в изголовье кровати поверх одеяла, прижав одну ногу к подбородку, и был в этом наряде особенно похож на того, ключевского Пашку — с тоненькой шейкой, белыми нечёсаными вихрами, упрямым колючим взглядом из-под белёсых ресниц и вечно спадающей на глаза чёлкой. И мне вдруг стало спокойно и весело. Я вновь обрёл едва не покинувшую меня уверенность.
«Это же Пашка! Всего лишь мой вредный, язвительный суслан!»
Посмотрел на него, ухмыльнулся и лениво прилёг набок поперёк кровати, подставив под голову согнутую в локте руку.
— Чё, не понравилось? Наша нецелованная принцесса от переизбытка чувств упала в обморок: «Ах! Он меня поцеловал! Негодник! Да как он посмел?»
Я веселился всё больше, глядя, как Пашка начинает краснеть от стыда и возмущения: из обвинителя он вмиг превратился в мелкого воришку, пойманного за руку в местном супермаркете.
— И чё, ты меня всё время теперь вот так хватать будешь… без спросу?
— Ну-у, могу и спросить.
Я встал на четвереньки и начал медленно приближаться к полыхающему суслику, не сводя с него смеющихся глаз.
— Па-аш, мо-ожно я тебя-я поцелу-ую?
Он вжался в подушку, подтянув к подбородку обе коленки, и смотрел на меня остановившимся взглядом с расширившимися от растерянности и смятения зрачками, как на приближающегося убийцу. Я остановился в нескольких сантиметрах от его лица и посмотрел на полураскрытые влажные губы, алчно облизнувшись:
— Мм-ммм! Иди ко мне, мой сла-а-адкий! Тебе понравится!
— Тимур, иди нахуй! Чё ты тут шапито устроил? — зло прошипел Пашка, обдав моё лицо горячим дыханием. — Иди со своим говнюком целуйся, понятно?
— С к-кем? Кхм-м.
От неожиданности я поперхнулся и закашлялся. Кашель, набежавшие слёзы, смех… Никак не мог остановиться, пока Пашка с размаху не долбанул меня по спине. Помогло. Я вытер ладошкой мокрое от слёз, слюней и соплей лицо, потом ещё теранул им о плечо и опять воззрился на растерянного суслана.
— Я не понял: к кому идти?
— Чё дурака включил? Забыл, как по пьяни мне рассказывал о своей неземной любви к какому-то мудаку? Вот с ним пиздуй и целуйся!
Это был конец! Меня прорвало окончательно. Я упал на кровать и ржал до потери сознания минут пять. Меня сотрясало и подбрасывало. Чуть успокаивался, но стоило взглянуть на сидящего рядом злющего взъерошенного волчонка, как всё начиналось по новой.
«Боже! Это что, правда? Он меня ревновал? К кому-уу? Мама! Убейте меня! Аа-ааааааааа!»
Я катался по кровати уже не смеясь, а воя и рыдая. Наконец моя внезапная бурная реакция на Пашкины слова стала помаленьку спадать. Я всё ещё лежал, всхлипывая и переводя дух, вытирая глаза от набежавших слёз.
Пашка сидел в той же позе, со злостью глядя на долбанутого психопата.
Наконец, кое-как успокоившись, поднялся и подсел к Пашке почти вплотную.
— Так, а теперь медленно и внятно: о каком мудаке речь? Откуда ты его взял?
— Отстань! И нечего тут из себя невинность изображать! Сам знаешь!
— Ой, Паша! Во мне много достоинств, но вот невинность — это не ко мне! Я — старый греховодник!
Я нёс полную чушь и весело смотрел на вытянутое Пашкино лицо.
— А знаю я только одного мелкого засранца, который засел в меня, как заноза, и никак не вытаскивается, как ни старался от него избавиться. И нет мне от него покоя ни днём ни ночью: так глубоко он во мне сидит. Не догадываешься, кто это? Ничё на ум не приходит?
Я уже не улыбался. От Пашкиной близости у меня начало потихоньку сносить крышу. Я ещё старался держать себя в руках, но чувствовал, что надолго моей выдержки не хватит: колбасило совсем не по-детски от его горячего дыхания, от запаха топлёного молока, от хлопающих белёсых ресниц из-под нависающей спутанной чёлки, от острых коленок под полосатыми штанинами…
— И с чего бы я кинулся обнимать и целовать этого глупого, противного пацана, если бы не любил его больше жизни?
— Т-ты чего? Эт-то ты про меня?
— Нет, Паша, это я про соседа — Иван Иваныча. Это же его я утром целовал, а потом бегал по дому, как умалишённый, когда он в обмороке валялся. Спасал его.
До Пашки начинал доходить смысл сказанного: в воздухе раздавался шелест работающих мозговых извилин и постукивание шариков по роликам. Он опять смотрел на меня, как на незнакомца. Даже не смотрел, а рассматривал, пытаясь что-то такое разглядеть, чего не видел или не замечал раньше. Потом отвёл глаза в сторону и, не сдержавшись, прыснул:
— Иван Иваныча…
И вдруг, стерев с лица улыбку, глянул настороженно из-под опущенных ресниц:
— М-можно.
Мне не надо было переспрашивать: я сразу понял, о чём он, хотя и было это не слишком последовательно. Я медленно начал сокращать расстояние между нами, уже ощущая его прерывистое дыхание на своих губах…
Ещё медленней, не разрывая зрительного контакта, распрямил Пашкины ноги, приподнял подбородок и накрыл мягкие, податливые губы нежным осторожным поцелуем. Я старался быть сдержанным, чтобы не спугнуть моего суслика, не разрушить этот хрупкий, непрочный мостик — наши хрупкие, непрочные пока отношения, наши первые робкие шаги друг к другу. Не отрываясь от Пашкиных губ, осторожно прилёг рядом и притянул к себе тонкое тело, всё больше углубляя поцелуй, ероша пятернёй всё ещё влажные волосы. Я почувствовал как Пашкина ладошка несмело провела по моей щеке. Это было как знак: одним движением подмял его под себя, но не вдавливая, а лишь слегка прижимая к постели податливое тело своим.
Услышав короткий, сдавленный стон, оторвался от горячего рта и начал кружить мелкими воздушными поцелуями по глазам, щекам, подбородку, пробрался к уху — самому чувствительному Пашкиному, я это помнил, участку тела. Были, конечно, и другие «участки», но к ним у меня пока доступа не было. Я должен быть осторожен как сапёр на минном поле, который, как известно, ошибается один раз. И я буду осторожен, я не ошибусь. Я обязательно разминирую это поле — моё поле! Снова стану его хозяином!
Я пощекотал языком внутри ушка и начал вылизывать маленькую аккуратную раковину, перешёл на впадинку за ухом и медленной дорожкой стал продвигаться к шее. Провёл языком за подбородком, обвёл небольшой, еле заметный кадычок, полизал пульсирующую жилку и стал выцеловывать маленькую открытую территорию до ворота футболки, слегка пробираясь дальше за ворот.
Пашкино чувствительное тело откликалось на каждое прикосновение, подаваясь и всё теснее прижимаясь ко мне. Я почувствовал на щеке его губы — первый робкий поцелуй. По телу прошёл мгновенный ток, удесятерив и без того немаленькое возбуждение. Мой пах горел огнём, а зажатый джинсами член пульсировал и просился на волю, покалывающий озноб скручивал судорожной спиралью низ живота.
Пашка тоже был возбуждён: я чувствовал его бугорок, сдерживаемый тканью боксеров, но никак не реагировал: пока это был закрытый для меня участок. Он должен сам подать знак — дать мне «добро» на дальнейшие действия.
Я опять вернулся к губам, но Пашка отстранился, надавив рукой на моё плечо.
— П-погоди… дай передохнуть!
Я слегка отодвинулся и лёг набок, глядя на раскрасневшегося суслика, на его припухшие, зацелованные губы, на лихорадочно блестевшие влажные глаза. Он тоже повернулся набок, подложив под голову локоть. Так мы лежали какое-то время друг напротив друга. Молча — лицо в лицо.
Моё возбуждение стало понемногу спадать, уступая место обволакивающей нежности к лежащему напротив человечку — смыслу всей моей жизни. Он давно и прочно поселился внутри меня — в моих венах, под моей кожей — и крепко держал моё сердце в своих некрупных, с длинными тонкими пальцами, руках. И какой будет моя дальнейшая жизнь: будет ли она счастливой, с днями, наполненными радостью, или одинокой и бесцветной, как затянутое серыми тучами беспросветное небо, зависело от этого мелкого вредного, язвительного юноши-мальчика, никак не желающего вспомнить меня — свою пару и свою давнюю юношескую любовь.
Вдруг он протянул ко мне руку и поправил упавшую на лоб прядь, слегка провёл ладошкой по волосам и опять положил её возле своего подбородка.
— Ты целовал меня раньше, я знаю. Вкус, который мне всё время мерещился — это был ты.
Пашка закрыл глаза и вздохнул, потом опять посмотрел внимательно на меня:
— Расскажи, что у нас было? Я хочу знать всё. Только больше не ври, пожалуйста. Я всегда чувствовал, что ты мне что-то недоговариваешь.
Мне опять нужно было спрыгнуть с обрыва, и я спрыгнул, не думая о последствиях: переломаюсь и останусь лежать на самом дне медленно умирая, или меня не бросят — поднимут, перевяжут кровоточащие раны, залечат переломы и примут в свою жизнь, позволив навсегда остаться рядом.
— Паш, мы с тобой всегда были вместе, с самого детства. Мы дружили. А потом, когда выросли… стали парой, как твои отцы. Конечно, не сразу. Ты это понял раньше меня.
Паш, ты гей, ты им родился, хотя сейчас, может быть, для тебя это звучит дико, но это так. Это правда! А я… у меня была подружка, ещё с детства. Я даже был в неё влюблён.
Пашка слушал не перебивая, с широко распахнутыми глазами, только иногда моргая своими светлыми подрагивающими ресницами.
— А ты для меня был просто другом. Я не сразу тебя принял, не сразу понял, что люблю на самом деле тебя. Это, понимаешь, очень непростая вещь — всю жизнь считать себя натуралом, а потом понять, что любишь парня. Я сопротивлялся и этим тебя мучил. А ты терпел и ждал. А я метался, как последний придурок, никак не мог определиться, с кем хочу быть — с ней или с тобой.
Я замолчал, разволновавшись от нахлынувших воспоминаний и вновь переживая те чувства — паники, растерянности перед выбором, страха потерять Пашку.
— И что потом? — подал голос взволнованный моим рассказом суслан.
— А потом я понял, что ты — самое дорогое, что у меня есть. Я расстался с девушкой, и мы с тех пор были вместе. Только уже не друзьями, Паш. Понимаешь? Н е д р у з ь я м и!
Мы любили друг друга, пока… пока не расстались из-за ерунды. Нас хотели разлучить и разлучили. Это была подстава. А потом ты попал в аварию, — мой голос дрогнул, — и забыл меня.
Я замолчал. Пашка тоже молчал, переваривая услышанное. Долго молчал. Я протянул руку и придвинул его голову к себе, коснувшись губами волос.
— Паш, я хочу всё вернуть. Ты позволишь мне быть рядом?
— Получается, я — гей? А как же Ксюха? Я что, и с тобой был, и с ней встречался?
Пашка отодвинулся, потом сел и вопросительно посмотрел на меня.
— Почему ты ничего про неё не говоришь? Ты опять что-то недоговариваешь?
Я тоже приподнялся и сел рядом с ним, привалившись к спинке кровати.
— Я скажу, как было на самом деле, а ты мне поверишь? Ты сможешь поверить в то, что я скажу?
— Если опять не начнёшь изворачиваться, то попробую поверить. Смысл тебе сейчас врать? Ты и так уже тут наговорил столько, что у меня мозги закипают. Говори, что с Ксюхой?
— Не было, Паш, у тебя никогда никакой Ксюхи — не встречались вы с ней. Она была влюблена в тебя ещё с малолетства, и все про это знали. Вот только ты даже не подозревал, тебя девочки не интересовали вообще никак. Я не знаю, что у вас там произошло после нашего разрыва перед аварией, как она тебя уболтала, но это было всего несколько дней.
— А ты где был в это время?
— А я со психу рванул с родителями в Таиланд. Видел вас, как вы целовались, ну и… у меня крышу снесло напрочь. Просто сбежал, как последний идиот, не поговорил с тобой, ничего не выяснил. Ходил там по берегу и подыхал без тебя. А когда вернулся — ты уже был в коме. Вот и всё. Дальше ты знаешь.
Я молчал. Мой «приговор» сидел рядом и тоже молчал. На меня навалилась какая-то апатия. Наверное, так себя чувствуют приговорённые к смерти преступники, когда приговор уже вынесен, и от тебя ничего больше не зависит, остаётся только ждать его исполнения.
Пашка пошевелился и встряхнул головой:
— Пошли чаю попьём. Мне нужно это всё как-то… пережить, что ли. Я потом тебе что-то скажу, ладно? Не хочу с бухты-барахты — голова вообще не варит.
Я повернулся к Пашке и взглянул в его утомлённые и какие-то потухшие глаза:
— Паш, ты не переживай, я не хочу тебя подгонять и заставлять делать что-то, чего ты не хочешь. То, что между нами было, оно осталось в прошлой жизни — я это понимаю. Что будет сейчас, не знаю: это ты сам должен решить. Но торопиться не нужно. Обдумай всё хорошенько и… и давай сейчас будем жить как жили. Я бы хотел быть с тобой хотя бы просто рядом, но если скажешь мне уйти… — тут меня мой голос опять подвёл: дрогнул, — я уйду. Ладно, не заморачивайся! Иди ставь чайник, а я по-быстрому в маркет сгоняю, к чаю что-нибудь куплю.
Я кивнув Пашке, вышел из комнаты и, не заходя в свою, сразу спустился вниз — в прихожую. Накинул пуховик, обулся и, взяв с вешалки шапку, вышел из квартиры.
На улице по-прежнему мело, поэтому натянул сверху на шапку капюшон и поэтому сразу не услышал, как сзади прокричали моё имя. Я прошёл несколько метров, когда кто-то схватил меня за рукав и рванул к себе.
Я обернулся. Возле меня стоял Пашка и всё ещё держал меня за рукав. Он был в распахнутом пуховике, без шапки, волосы раздувал ветер, заметая в них вихри снега, в своих домашних штанишках и, блять, шлёпках на босые ноги.
— Тимур!
— Паш, ты что, охренел? Чё голый выскочил? Что случилось?
Он отпустил мою руку и запахнулся в пуховик, вздрагивая всем телом от холода.
— Я… Я подумал… Блять! Подумал, что ты сейчас уйдёшь и не вернёшься!
Я молча шагнул к Пашке, натянул на его голову капюшон и крепко прижал к себе.
— Оспади-и! Среди дня уже… Совсем обнаглели! Ни стыда ни совести! — послышалось за нашей спиной.
Паша
Ночью проснулся от боли в коленке. Кое-как дотянулся до ночника и включил. Колено распухло и сильно жгло. Я отодвинул бинт: вся поверхность кожи под ним была красной и воспалённой. Делать нечего, пришлось доставать кристалл. После процедуры «окутывания колена волшебным свечением» боль утихла. Я устроился поудобнее и заснул. Утром от воспалённого распухшего колена не осталось и следа: правая, как и левая — худая и мосластая. Да! Кристалл — это вещь! И как я без него жил раньше?
Я натянул пижамные штаны и пошёл в спальню к Тёмке. В коридоре на стене мерцали синим светом две светодиодные лампочки. Мы их не выключали опять же для моего спокойствия. Было ещё совсем рано — около шести часов, и к тому же воскресенье. Чё подскочил в такую рань — сам не знаю. Дверь в Тёмкину спальню была открыта, и я, не входя, заглянул в комнату: Тёмка спал на спине, закинув одну руку за голову, и был похож на фото какой-нибудь модели из глянца: красивое мужественное тело, слегка прикрытое простынкой в нужном месте, одна нога согнута в колене. Да, Тимур был очень красив.
Я усмехнулся: «Атлант на отдыхе!»
«Почему я раньше не замечал его красоты? Ну, во-первых, он никогда не «выставлялся» передо мной, да и вообще всегда был какой-то слишком простой, что называется — «без лоска». Он что, сам не знал про себя, что он — красавец? Или ему об этом никто никогда не говорил? Он же просто охуительный! Его же можно выставлять как эталон красоты. И это вот чудо любит какого-то там «говнюка»?
Чё, тот псевдо-натурал ещё лучше? Или всё, как по канону: породистые коты любят любить серых мышей?
Вот же, блять, повезло кому-то! Стоп! Это я что сейчас — завидую? Охренеть!»
Я тихонько вернулся в свою комнату и сел в изголовье кровати, подтянув повыше подушку.
«А ведь это я сам увидел его и окликнул, не он меня. Типа, одолжение сделал: ты вот такой молчун пришибленный, а я такой весь из себя к тебе подошёл и заговорил. Подошёл-то я к тому, а он оказался другим — не тем, а этим: модель, бля, и в твоём общении не очень-то и нуждается — говнюка любит. И кто кому одолжение делал?
Он тебе сам звонил хотя бы раз? Предлагал встретиться, сходить куда-нибудь? Нет. Ты звонишь, а он, так и быть, соглашается. А почему? Да потому что он шибко воспитанный и «спасатель», блин, всего человечества. Поэтому и в больнице с тобой нянчился, жалел просто. И потом тоже, пока ты не дал ему понять, что в его услугах больше не нуждаешься. Паша, ты охуенный идиот! Ты же никогда не интересовался как он живёт, чем живёт, с кем общается? Принимал его, как… как… Да хер знает, как! Как будто ты, бля, пуп земли, а он должен быть счастлив, что твоё величество обратило на него своё невъебенное внимание.
Он сейчас встанет и уйдёт. У него своя жизнь, и в ней у него говнюк. А у тебя кто? Папы? Но у них тоже своя жизнь. Ты для них просто ребёнок и всегда будешь ребёнком. Будут тебя водить по каруселькам, кормить сахарной ватой и нос вытирать. Они — папы! Это не твоя жизнь! Ксюха? Ты можешь всю оставшуюся жизнь прожить с Ксюхой? Вот никого, только ты и… Ксюха. И Тимура нет — он с говнюком! Сможешь так? Не-еее-ет! Не хочу!»
Я вдруг понял, что не могу себя представить рядом с Ксюхой и… на всю жизнь! Только сейчас понял, что раньше об этом как-то не задумывался. Да, она была! Но была где-то за гранью моего восприятия. Ну, есть и есть, а потом… А что потом? Поженимся и детей нарожаем? В общем-то, я о чём-то таком думал раньше и так и планировал. Но видел ли я себя в этих планах? Представлял ли, как это всё будет? Нет, так далеко я никогда не заходил, в моих мыслях была только учёба и моя дальнейшая карьера по специальности. Про себя как чьего-то мужа и (ха!) отца семейства я вообще никогда не думал. Мне просто было не до этого: слишком много всего было здесь и сейчас, чтобы задумываться о себе в будущем.
А потом появился Тёмка. Я и не заметил, как Ксюша ушла на второй, да что на второй — на третий и даже на четвёртый план. Я вообще о ней почти не вспоминал, хотя она была, продолжала быть, но где-то там — не сейчас, не близко. Я уже и не помнил, когда звонил ей в последний раз, да и она тоже звонить перестала. А Тёмка всё больше и больше входил в мою жизнь, становился в ней главной фигурой. И когда я понял, что не хочу проживать без его участия ни одного дня, хочу заходить на кухню и видеть его в фартуке с лыбящейся физиономией, когда он стал мне настолько привычен и необходим, он вдруг решил уйти, обрушив на меня свою жизнь, где меня не было, но зато был говнюк.
Я в одну секунду стал лишним. Оказалось, что его дружба — вовсе не дружба, а вынужденное участие в моей жизни — помощь нуждающемуся. Тёма наш — мама Тереза! Меня обвели, как последнего лоха. Друга, блять, себе нашёл, слюни распустил! А дружок оказался давно занят, у него давно своя жизнь, где тебя нет и не будет. Зачем он так со мной? Почему раньше не сказал, что у него есть человек, которым он так, сука, сильно дорожит. Нахера со мной было возиться? Ему что — игрушки? Я вот привык уже считать, что мы друзья, мы вместе, а теперь «иди, Паша, в лес погуляй»! Так получается?
Я вскочил с кровати и, сбежав с лестницы, прошёл в кухню. Достал воды из холодильника и в гостиной, не включая свет, сел с ногами в кресло. Несколько глотков холодной минералки немного остудили и привели в относительный порядок моё вздрюченное состояние, но мне по-прежнему было плохо. Тягучая обида заполнила всё внутри — обида и осознание того, что меня обманули и предали.
«Получается, если я не позвоню, то он обо мне и не вспомнит? Может, ему вообще со мной было в тягость общение? Я же не спрашивал, а он ничего такого и не говорил. А вот про говнюка сказал: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его люблю». Да он что там, покрыт сусальным золотом, а я — «осетрина второй свежести»? Меня нельзя полюбить так, что даже представить нельзя? Наконец-то, Паша, до тебя дошло, поздно, но всё-таки дошло: с друзьями так не поступают. Никогда он не считал тебя своим другом, для него ты был несчастным заморышем, потерявшим память, вот он с тобой и возился. А дружба давно закончилась — в детстве осталась. Что он там про детство рассказывал, я всё равно не помню, да если и вспомню — это было детство, детская дружба. У кого её не было? Ну и ладно, пусть катится, я не держу и звать больше не буду! Жил один и дальше буду жить — ничего страшного!»
Я встал и подошёл к окну. За окном в медленном, неторопливом танце кружились редкие снежинки, усиливая ощущение приближения Нового года. Только вот радости, какой сопровождалось ожидание этого главного для всех россиян праздника, я не ощущал. В душе зияла огромная яма, поглотившая все мои светлые мысли, всё то хорошее, что было со мной на протяжение этих нескольких месяцев, когда в моей жизни появился Тимур. Я вспомнил опять про Мишу, которого не знал, но видел. Видел мёртвым в гробу моего друга из прошлой, забытой мной жизни. Мне стало ещё хуже, ещё обиднее за себя: один друг уже мёртв, а другой жив: спит у тебя дома, наверху, но для тебя его уже тоже нет. Проснётся и уйдёт. Для тебя он тоже как будто умер. Ты ему не нужен!
«Теперь понятно, чего он на тебя всё время пялился: определял, до какой степени может дойти твоя ебанутость!»
Картинка за окном начала ускользать и уже виделась как в искривлённом зеркале. Я понял, что плачу, и это из-за слёз всё туманилось и расплывалось.
«На Новый год к мамке поеду. С Ксюхой давно не общались? Ничего, приеду, и всё будет по-старому. Может, с ней мне будет хорошо, просто отвык немножко. И пора с ней начинать серьёзные отношения, ну, как у взрослых. Она, кстати, давно уже давала понять, что не против. Это я чего-то заочковал тогда, задёргался. Сам не знаю почему. Но теперь настроюсь, и всё будет нормально».
Я шмыгал носом, вытирал ладошками мокрое лицо и вздрагивал, как ребёнок, от каждого всхлипа. Мне было очень больно и одиноко: я прощался с Тимуром.
«Он хочет строить серьёзные отношения, ждёт своего этого, любит его. Зачем мне мешаться? Может, если бы он не был геем, любил бы девушку, тогда другое дело. У него — его, у меня — Ксюха. Мы бы тогда могли дружить с ним, и даже парами. А так… ничего не получится — я лишний. Его этот по-любому перевесит. Это уже не дружба, а хуйзнаетчё».
Вдруг вспомнилось его: «Не могу не любить!» — полоснувшее болью.
«Он это специально мне сказал, намекнул, типа, что пора нам уже с нашей «дружбой» завязывать. Поэтому и сказал. А я, как последний идиот, домой ещё к нему примчался. Вот я его достал! Скажет, ни днём ни ночью покоя нет, и никакой личной жизни из-за этого чмошника — везде за собой таскает!»
И вдруг ещё сильнее полоснуло стыдом, бросив в жар и мгновенно высушив слёзы:
«Бля-яя! Я в кровать к нему залез! Мама!!! Пи-и-пе-е-ец! Во — позор! Господи, стыдоба! Он же утром всем своим видом показал, как ему противно! Отскочил от меня, как будто ему в кровать змею подкинули! А прижимал-то он к себе кого? Ясно кого — говнюк ему всю ночь снился. Боже! Умереть со стыда можно! Нахрена он вообще столько времени меня терпел? Волонтёр, блин!»
Меня охватила злость: «Он со мной, как с последним идиотом, а мне ещё и стыдно? За что стыдно-то? Это он — гей, не я. Я ничего такого не имел ввиду, просто мне тогда было плохо. Я, может, искал защиту… Сука, нашёл у кого её искать! А он от меня шарахнулся, как от прокажённого. Ему было противно!»
Я вернулся в спальню и лёг, укутавшись с головой в одеяло: меня мелко трясло от холода.
«Жалость, блять, ко мне проявлял! Думал, я спасибо за это скажу? Ты относишься ко мне, как к дауну, а я тебе «спасибо»? А кто ты есть, Паша, — натуральный даун! Над тобой в душе смеются, а ты ходишь слепой и глухой, ничего не замечаешь! Сука, как же обидно! Как болит! Не хочу его больше видеть, сам встанет и отвалит — без меня!»
Я быстро поднялся и, отодвинув дверцу шкафа, оделся во что попалось под руку. Написал записку и, бросив листок на столик в гостиной, вышел из дома.
«Всё! С дружбой покончено, с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь — самостоятельную! И никаких Тимуров! Пусть катится ко всем чертям или к своему говнюку!»
Выехал на кольцевую и гнал, как сумасшедший. Мне было всё равно, куда ехать — просто ехал вперёд в потоке других машин. К отцам ехать не хотелось, а больше было некуда: нужно было выждать время, когда Тимур встанет, найдёт записку и уедет домой. Для себя определил примерное время — девять утра. Решил остановиться, где-нибудь пересидеть, в каком-нибудь кафе. Вот и оно — кафе «Шоколадница».
Поискал где припарковаться — негде. Поехал дальше. Но, немного проехав, решил вернуться назад, вернее — поближе к дому.
«Остановлюсь где-нибудь неподалёку и пересижу в машине. Он уже, наверное, проснулся и увидел записку. Может, пока доеду, уже уйдёт».
Началась метель, видимость снизилась почти на ноль: дворники не успевали счищать со стекла снег, оставляя за собой мокрую полосу. Сзади меня ехала «Лада». Я давно заметил, как она «лавировала» между автомобилями, то и дело обгоняя впередиидущие.
«Какого хрена? Вот придурок! Чё, бля, не сидится тебе на месте? Куда ты, нахуй, прёшь, еблан?»
Я начал нервничать, но ехал, не сбавляя скорость.
«Хер ты у меня вперёд проскочишь! Тут ты, бля, не угадал!»
Это идиот решил объехать меня с обочины. Он уже вырулил, не сбрасывая скорость, и тут машину резко развернуло и понесло юзом на встречку.
«Бля, сука, куда ты…»
Додумать я не успел. Послышался визг скользящих шин. Машину закрутило и бросило под колёса ехавшего навстречу КАМАЗа, который буквально подмял «Ладу» под себя, протащил несколько метров и остановился. Я выехал на обочину и заглушил мотор. Дворники по-прежнему работали, гоняя туда-сюда комья мокрого снега, облепившего лобовое стекло. В воздухе творилось какое-то мракобесие. Рядом останавливались другие авто. Водители выскакивали, хлопая дверцами, и бежали к месту аварии.
А я всё сидел, не в силах тронуться с места. Передо мной стояла картинка: летящая навстречу оранжевой громаде зелёная «Лада». Я вдруг осознал, что только что на моих глазах оборвалась чья-то жизнь, оборвалась глупо и бессмысленно. А может, не одна? Сколько людей было в старенькой «Ладе», которая минимум уже лет пять должна была спокойно ржаветь на автомобильном кладбище?
Я выбрался из машины и побрёл к месту аварии, преодолевая снежную беснующуюся круговерть. Водитель КАМАЗа сидел, привалившись к колесу своего монстра, обхватив голову руками и покачиваясь, как болванчик, из стороны в сторону.
Передней части «Лады» было не видно, да её и не было: к бамперу КАМАЗа была прилеплена груда железного металлолома, бывшая ещё несколько минут назад автомобилем. Задняя дверца валялась в нескольких метрах, а в сплющенном проёме, внутри на сиденье лежала молодая женщина. Туловище до плеч было погребено под изломанным верхом автомобиля. Она лежала на боку, видимо, спала и, возможно, умерла во сне, так и не осознав этого. Прядь светлых волос, выбившуюся из-под сиреневой шапочки, трепал ветер, задувая снег на красивый точёный профиль алебастрового лица.
Толпа зашевелилась и стала рассеиваться: приехали гаишники. Я тоже пошёл к своей Аннушке и выехал из автомобильного ряда, пока всё не оцепили, и была ещё такая возможность. Встревать в разборки по факту аварии и выступать свидетелем случившегося мне совсем не улыбалось. И так было понятно, что виноват погибший водитель «Лады». Разберутся без меня — свидетелей и так достаточно, да и картина происшествия говорила сама за себя: всё было видно невооружённым глазом. Водилу КАМАЗа обвинить было не в чем, он ничего не нарушал. Успокоив себя таким образом, я поехал домой.
Тимур
Меня разбудила Пашкина беготня: то он спустился вниз, то опять поднялся, то опять спустился… Я уже окончательно проснулся и ждал, когда он опять поднимется и, по обыкновению, заглянет в мою комнату. Не дождавшись, пошёл в ванную. Принял душ, оделся и с радужными мыслями зашагал по лестнице вниз:
«Наверное, решил приготовить завтрак. Интересненько! Хотя чего его готовить: холодильник забит нетронутыми контейнерами с едой».
Пашки не было ни в гостиной, ни на кухне — нигде!
«Странно! Куда это он с утра намылился? Может, машину решил проверить?»
В гостиной на столике увидел листок бумаги. Прочитал, наклонившись, неровные скачущие строчки:
«Я уехал. Появились дела. Будешь уходить, просто захлопни дверь. Спасибо за помощь. Удачи!»
Я повертел бумажку, перечитал ещё раз и озадаченно сел на краешек кресла.
«Куда уехал, какие дела? За что «спасибо»?»
Ничего не понял и набрал Пашку. Телефон ответил: «…вне зоны».
Моё беспокойство увеличивалось с каждой минутой. Я зашёл на кухню: на столе стояла открытая бутылка минералки и никаких следов, что он позавтракал. Получается, ему позвонили, он сорвался и уехал, даже не разбудив меня.
«Так торопился или будить не хотел? Почему ничего не объяснил: куда поехал, что за дела? Может, в посёлок к отцам?»
Звонить им было неудобно. Если он не там, только зря их всполошу, а если там, то сам додумается позвонить, или Марио заставит. Он — человек въедливый и обязательно поинтересуется, предупредил меня Пашка или нет, что уехал. Оставалось только ждать.
Была ещё одна мысль, что он отправился к Тае. Он планировал ещё раньше, но потом похороны, потом его состояние после… Так и не собрался.
«Может, сейчас решил? Но это тоже странно! С утра, не поев, не предупредив меня? На пожар, что ли? Да нет! Не к ней, точно!»
Так ничего и не придумав, решил пойти позавтракать.
«Вернётся — расскажет! Чё голову ломать? Если бы было что-то «из ряда вон», он бы по-любому меня разбудил и сказал. Значит, ничего существенного».
Так я себя успокаивал, хотя тревога внутри не проходила. Взял первый попавшийся контейнер: в нём были котлеты. Положил две на тарелку и закинул в микроволновку. Открыл ещё один — с винегретом. Чай греть не стал: налил в стакан минералки. Зина, конечно, отменный кулинар: всё было вкусно до чрезвычайности. Поев с аппетитом, несмотря на беспокойство о Пашке и некоторый «псих», убрал со стола и поднялся к себе наверх, решив, что если не приедет и не позвонит в ближайший час, всё-таки наберу Марио, а пока застелил постель и уселся с планшетом.
Прошёл час, но Марио я так и не позвонил, решив подождать ещё немного. Пашка появился через полчаса. Я, как услышал посторонние звуки, сразу рванул вниз. Он, не раздеваясь, зашёл в гостиную и смотрел, как я спускаюсь по лестнице. В распахнутой настежь куртке и сдвинутой набок шапке с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, Пашка был похож на растрёпанного воробья, увидевшего подкрадывающуюся кошку.
— Паш, ты куда ездил?
— Неважно. Ты почему ещё здесь?
— В смысле? А где я должен быть?
— Ты собирался домой. Почему не уехал?
— Тебя ждал. Паш, в чём дело, что происходит вообще?
— Ничего не происходит.
— Блять, Паш! Ты можешь сказать нормально? Я ничего не понимаю.
— Нормально? Хорошо. Нормально будет так: Тимур, пиздуй домой! Я очень благодарен тебе за участие в моей несчастной судьбе, но больше оно мне не нужно. Так нормально?
— Да, Паш, так нормально. Только нихуя непонятно, какая собака тебя с утра укусила? Что произошло, пока я спал? И где ты был? Если хочешь, чтобы я ушёл — я уйду. Но сначала ты мне всё объяснишь. И так, чтобы я понял. И после того, как поешь. Пошли на кухню, поговорим потом.
— Харе мной распоряжаться! Я тебе не марионетка, а ты не кукловод, ясно? Поем, когда сам решу. Я сейчас с трассы. Там люди погибли. Мужик и девушка молодая, у меня на глазах. Больше я тебе ничего объяснять не буду, просто уходи, совсем уходи, Тимур: у тебя есть своя жизнь, есть человек, которого ты любишь. Я у тебя как пятое колесо в телеге, или как чемодан без ручки — нести тяжело и бросить жалко! И вообще, я не хочу больше ни о чём говорить, просто хочу один, мне никто не нужен.
Пашка с ожесточённым выражением лица говорил отрывисто, как будто выстреливал в меня словами. Мокрый от снега, с лихорадочно блестевшими глазами стоял мой решительный и несчастный суслик.
Моё терпение переступило последнюю грань и рухнуло: я больше не мог себя сдерживать, не мог играть роль «друга». Пусть делает со мной, что хочет, пусть гонит, пусть ненавидит, пусть не принимает. Мой запас терпения иссяк: я в два шага пересёк расстояние между нами и крепко прижал его к себе. Сдерживая дыхание, водил губами по влажным, растрёпанным волосам, вдыхал одуряющий родной запах; я приподнял руками мокрое от снега лицо, посмотрел в, не перестающие помаргивать, удивлённые глаза и поцеловал их — сначала один, а потом второй; легонько прикоснулся к полураскрытым, слегка потрескавшимся губам, провёл языком по шершавой, обветренной кожице и, не встретив сопротивления, смял поцелуем податливые губы, больше не думая ни о чём. Я пил дыхание, смаковал языком каждый миллиметр внутри горячего влажного рта, вбирал в себя всю сладость этого безумного, пьянящего поцелуя; вылизывал, ласкал, проникая глубоко языком — не мог оторваться, даже поняв, что моё чудовище уже задыхается от напора, и сам уже задыхался, но не мог оторваться, пока Пашка не стал отталкивать меня, со всей силы упираясь руками в грудь. Я наконец оторвался, но не отпустил, продолжая прижимать его к себе — боялся его выпустить. Мне хотелось продлить эти мгновения. Может быть, единственные и последние, а потом он меня, скорей всего, выгонит. И я ещё сильней вжимал в себя родное, до смерти любимое тело, вдыхая, быть может, в последний раз молочный запах — запах моей любви.
Тимур
Мы сидели в Пашкиной гостиной и неторопливо потягивали красное полусухое Каберне из больших пузатых бокалов Бургундия на длинных ножках, заедая сырными ломтиками и крупными ягодами «зимнего» тёмно-вишнёвого винограда. Сегодня было девять дней со дня смерти Миши Волокитина, и у нас был вечер воспоминаний о нём.
Я уже несколько дней жил временно у Пашки. Так уж случилось, что после Мишкиных похорон Пашка не мог оставаться в квартире один.
***
В деревню мы добрались к пяти часам вечера. Сразу проехали к их дому, где нас уже ждали. Погребение перенесли на следующий день. Так решила тётя Нюра, узнав от бабы Липы, что мы с Пашкой едем на похороны. Для нас с Пашкой это были первые похороны. И это было страшно. Страшно, когда ты видишь в гробу молодого парня, почти твоего ровесника, которого знал практически всю свою сознательную жизнь. Страшно смотреть в глаза его потерянным, сразу постаревшим родителям. Страшно видеть полуживую от горя Маринку, Мишкину жену, которую мы тоже знали с детских лет. Страшно, что их ещё неродившийся ребёнок никогда не увидит своего отца. Страшно рядом с этим чужим горем стоять живым упрёком: молодым, цветущим, здоровым.
На нас оглядывались сельчане, перешёптывались. Я беспокоился за Пашку, понимая, что ему это, должно быть, неприятно. Все знали, что с ним случилось, и были в курсе про потерю памяти. Правда, моя бабуля заранее предупредила своих сельчан, чтобы к нему с расспросами не лезли и не смотрели, как на заморскую диковинку. Но Пашка, казалось, ничего и никого не замечал. Он смотрел только на Мишку. А Мишка в своём свадебном костюме лежал спокойный и безучастный ко всему. И это тоже было страшно. В комнату зашла тётя Нюра с букетом ромашек в трёхлитровой банке. Она поставила её на стол, придвинутый к окну, и, вытащив несколько цветков, положила их в гроб в изголовье.
— Миша любил ромашки. Спасибо, Тёма, что вспомнил. И спасибо, что приехали. Вы такие красивые стали с Пашей, такие взрослые! Миша бы порадовался вам, да вот не успел.
Она посмотрела на покойного сына:
— Ничего мой сыночек не успел.
Мать присела и склонилась над мёртвым сыном, то поправляя краешек ажурного покрывала, то поглаживая сложенные на груди восковые руки с посиневшими пластинками ногтей, то прядку зачёсанных кверху смолянистых волос. Она больше не плакала, а только коротко, натужно вздыхала, вглядываясь застывшим, измученным лютым горем взглядом в дорогое лицо своей кровиночки.
— Мишенька, сынок, посмотри, кто к тебе приехал! Не забыли тебя твои друзья, пришли проводить в дальнюю дороженьку. Тёма… и Паша, твой дружок любимый. Ты его как братика младшего любил. Никому не давал обижать. Помнишь, как он с нами на сенокос мальчонкой ездил? Ты его со стожков вниз-то, как с горки, скатывал, а папка ругался на вас, что вы все стожки поразметали. А как тебе в ковшик с квасом лягушку подбросил? Помнишь? Ты за ним после по всему покосу с хворостиной гонялся.
Она обвела застывших сельчан потеплевшим взглядом, с улыбкой на обескровленных губах. Послышался чей-то громкий всхлип.
— Пашку-то поймал потом, как тот ни брыкался, а уж визжал-то как — ну, чисто поросёнок резанный визжал, да…
Тётя Нюра замолчала, горько улыбаясь своим мыслям, машинально поглаживая траурную канву гроба. В комнате тоже все молчали, лишь изредка кто-то тихонько всхлипывал.
— А Мишка-то наш схватил его за ноги и хотел бросить в крапиву. Да-аа…
Она замолчала, глядя на сына с отрешённой улыбкой. В комнате стояла звенящая тишина, никто из присутствующих не издавал ни звука, все, затаив дыхание, смотрели на застывшую у гроба мать. А она, поправив прядку на голове мёртвого сына, продолжила свой рассказ, обернувшись на сельчан:
— Я еле отняла мальчонку-то. Где же ему было с нашим увальнем справиться! Маленький да худой — в чём душа держится, а уж такая заноза! — всплеснула мать руками и прыснула в ладошку, поглядев на бледного с окаменевшим лицом Пашку. — Чего-нибудь да удумает. А этот дурень всегда на его уловки вёлся.
Она засмеялась тихим дробным смехом, смахивая пальцами со щёк редкие слезинки.
— Один раз, помнишь, Паш, — глянула на Пашку с улыбкой, — да ты же не помнишь… загадку ты ему загадал… подожди, дай вспомнить… загадка мудрёная такая, как стишок.
Она поднесла щепоткой пальцы к губам и задумалась.
— Кто сделал, тот… продал? Ну да! Кто сделал — тот продал. Ага! Кто купил — тому не надо. А кому надо — тот молчит! Да, точно… молчит.
Она опять посмотрела на сына и погладила по волосам.
— Молчит мой сынок.
Опять глянула на Пашку: — А Мишка-то ходил потом два дня, как малохольный, разгадать никак не мог. Приставал ко всем.
Опять склонилась над сыном, протяжно вздыхая:
— О-ох! Кабы знать!
По толпе прошёлся шепоток, кто-то ахнул, раздавались тихие всхлипы. К тёте Нюре подошла моя бабуля, что-то прошептала и увела, приобняв, в другую комнату. Я смотрел на Пашку, на его неподвижный взгляд расширенных глаз, на бледное, без единой кровинки лицо, на судорожно вцепившиеся в боковину гроба пальцы, и не представлял, как его вывести отсюда.
От духоты в висках стучали молоточки: в комнате стоял нежилой, спёртый воздух. Эта смесь запахов хвои, струганных досок, скопления людей, сладковатого дымка от потрескивающих восковых свечей навсегда теперь будет ассоциироваться у меня как запах смерти.
Наконец баба Липа подошла к Пашке и, осторожно подняв его, отрешённого ото всего, повела к выходу, что-то нашёптывая по дороге. Я прошёл к тёте Нюре попрощаться, поискал глазами Маринку, но её в комнате не было. Бабуля, увидев меня, махнула рукой, укладывая на кровать свою бывшую ученицу и укрывая одеялом. Сказала шёпотом, чтобы подождал её на улице, и я через расступившуюся толпу вышел следом за Пашкой.
На улице уже стемнело, тускло горели уличные фонари, выхватывая из темноты чёрные остовы деревьев, заборов, темнеющих домов с белыми от снега крышами. Во дворе группками стояли мужики, покуривая и негромко переговариваясь.
За руль я сел сам: Пашка был совершенно невменяемым — ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Меня не замечал: будто меня рядом и вовсе не было. Даже не кивнул на прощанье. Я всё понимал и старался отогнать обидные мысли, которые, несмотря ни на что, крутились в моей голове. Понимал, что ему сейчас не до меня и не до кого, что это ничем не оправданный мой эгоизм собственника. И всё-таки будь моя воля — остался бы с ним. Но ещё были наши бабули.
Мы доехали до бабы Липы, подождали, пока они с Пашкой войдут в дом, и пошли пешком к своему.
Несмотря на то, что мы провели в дороге почти семь часов, нигде не останавливаясь для перекуса, причём большую часть пути я был за рулём и вымотался как чёрт, есть совершенно не хотелось. Я умылся, выпил стакан травяного, пахнущего летом чая, недолго поговорил с бабулей, выслушав её печальный рассказ о Мишкиной внезапной смерти, и, ограничившись общими словами о моей столичной жизни, рухнул на свою старенькую кушетку и тут же уснул.
Мишку похоронили на следующий день на местном кладбище за деревней. Народу было много: приехали даже из двух соседних сёл. Потом были поминки в кафе «Балхаш», которые оплатил Пашка. Майоров не хотел брать деньги, даже психовал, говоря, что поминальный обед за его счёт, так как Мишка, несмотря на его молодой возраст, был ему другом. К тому же на их с Маринкой свадьбе он был посажёным отцом. Но Пашка пёр буром и ничего не хотел слушать. Бросил на стол скрученную рулончиком пачку купюр и вышел из тесного кабинета. Я потом сказал Майорову, что если ему так уж влом эти деньги, пусть отдаст Маринке на рождение ребёнка. На что тот, повертев в пальцах рулончик, кивнул и сунул к себе в сейф.
На третий день утром мы уехали. Отец с Марио ждали нас в квартире: не хотели оставлять Пашку одного. Мне тоже предлагали остаться, но я отказался, чувствуя себя здесь лишним, к тому же устал безумно и хотел поскорее очутиться у себя дома. Марио довёз меня, не обращая внимания на мои слабые протесты: я и правда еле шевелил затёкшими от долгого сидения в одном положении конечностями.
Пашке я не звонил, решив, что позвонит сам, как надумает. Да и рядом с ним были его родные — он не один. Но оказалось, что отцов он выпроводил на следующий день, сказав, что его караулить нечего: с ним всё в порядке, и он не маленький. А ещё через день, уже поздно ночью, раздался звонок. Я подскочил полусонный, почему-то сразу понял, что это Пашка.
— Да?
— Алло, Тём? Разбудил тебя?
— Нет, конечно! Какой сон в три часа ночи?
— Я тут приболел маленько: простыл кажется.
— Паш, подержи кристалл, и всё пройдёт. Забыл про него?
— Ага, забыл. Да и нет его у меня сейчас.
— Как нет? А где он?
— Дома лежит.
— А ты где? У своих живёшь?
— Не… я дома. Ну, в смысле, дома живу. Один.
— И чё? Где ты, мать твою? Ты чё, больной по городу болтаешься? Откуда звонишь?
С меня мигом слетел весь сон:
«Он что там, пьяный, что ли?»
— Говори, где ты? Я сейчас приеду.
— Я возле твоего подъезда стою. Тём, поехали ко мне, а? Не могу один, не по себе мне. Спать не могу: кажется, кто-то в квартире есть. В общем, дурь всякая в башку лезет.
Я быстро покидал в сумку кое-какие вещи, планшет, ноут, схватил с вешалки пуховик и слетел вниз.
***
Мы сидели в полуосвещённой гостиной: на столе сбоку горели в деревянном невысоком подсвечнике три свечи. Пашка слушал, а я рассказывал всё, что только мог вспомнить о Мишке. А вспомнить я мог совсем немногое: нечастые случайные встречи на уровне: «Привет! Как дела?», совместные вечерние посиделки на поляне с местными, куда к вечеру стекалось всё подрастающее поколение Новожилова, начиная с двенадцати и до семнадцати-восемнадцати, а то и старше. Мишка был «первым парнем на деревне»: не одна поселковая девчонка была в него тайно влюблена. Он тоже был влюбчив и нередко менял «дам сердца», к несчастью одной и радости другой — следующей своей «любови». Да, однолюбом Мишка не был, пока не подросла Маринка. Она-то прочно поселилась в Мишкином сердце, махнув перед носом рыжими косичками и сверкнув голубыми озерками глаз из-под рыжих ресничек.
Для нас же с Пашкой он всегда был «взрослым». В детстве каждый год — это целая эпоха. А если разница в два, а то и в три года — это уже совсем разное поколение: разные интересы, разные разговоры. Но Мишка был прост в общении, никогда не задирал нос перед младшими да и вообще ни перед кем. Он мог войти в любой дом — все его знали и все любили, как славного парня. Он, что называется, был «свой» для всех.
А мы с Пашкой к тому же были не местные, а «городские», приезжавшие только на летние каникулы. Но наши бабули были «местными», поэтому и нас тоже принимали, как своих. Вот только так уж исторически сложилось, что наших одногодок в деревне не было. Были либо младше, либо старше, так что мы с Пашкой ни в какие компании не входили по причине «неподходящего» возраста — с младшими было неинтересно нам, а старшим было неинтересно с нами. Но мы сильно и не расстраивались: нам вдвоём с Пашкой никогда не было скучно, хотя вроде и чем-то таким особым мы не занимались.
Обычные летние каникулы в деревне: купание в реке, лазанье по деревьям, блуждание с полбулкой хлеба и мешочком соли по лесу. «Закуска» к хлебу росла в лесу. В июне это были корни ещё не зацветших, а только набирающих соки растений: луковицы саранки, мясистые сочные корни борщевика, в простонародье — пучки; дикий лук, черемша. В июле — ягода, грибные «шашлычки» из маслят и шампиньонов, приготовленные тут же, на небольшом костерке.
А ещё вкуснейшая, ни с чем не сравнимая лесная родниковая водичка. У нас с Пашкой был даже личный тайный родниковый источник, который мы тщательно укрывали от глаз посторонних сухими ветками. Откуда мы, городские, знали все эти лесные «премудрости»? Теперь уже трудно сказать. Мне так кажется, что мы родились уже с этими знаниями. Когда жили в деревне, от местной ребятни мало чем отличались: сбитые коленки, исцарапанные ноги и руки от постоянного лазанья бог знает где, грубые, с затвердевшими мозолями, ладошки.
Вот про всё это я и рассказывал Пашке. И как-то незаметно наш разговор плавно перетёк в другое русло, менее безопасное — на личную жизнь.
— Слушай, Тём, а ты дружишь с кем-нибудь, ну, в смысле, девушка у тебя есть? Ничего, что спросил?
Помнится, он уже задавал мне такой вопрос при первой нашей встрече. И вот опять! И что я должен ответить? Скажу «нет» — последует логичное «почему?». И всё-таки я ответил:
— Нет, нету у меня, Паша, девушки.
Я выжидательно смотрел на Пашку: «Ну, давай свой следующий — «почему?»
— Хм! Как-то непонятно. Ну не может быть у такого, как ты, и не быть девушки! Нереально!
— У меня была. Давно. Мы расстались.
— Почему? Слушай, ничё, что я спрашиваю? Ты никогда не рассказывал, а мне интересно.
— Спрашивай уж, раз начал.
Видимо, вино нам обоим ударило в голову, раз мы перешли на разговоры о девушках.
Вернее, перешёл-то Пашка. Это, в общем, понятно. Но вот то, что я его не оборвал, а сидел и отвечал на щекотливые вопросы… Это было странно. А может, три дня возле Пашки на меня так подействовали? Он действительно был немного не в себе. Про Мишку мы эти дни не говорили, но было видно, что он явно нервничал. В комнату ко мне он больше ночами не приходил, но двери своих спален мы оставляли открытыми. Тогда Пашка мог заснуть спокойно. Я посоветовал ему держать кристаллик под подушкой и сжимать его, если опять начнут в голову лезть разные мысли.
— Расскажи, почему расстались?
— Да всё просто! Я понял, что люблю другого человека — поэтому расстались.
— А где этот человек сейчас, ну девушка, в смысле?
— Паш, это была не девушка. Я понял, что люблю парня. Я, Паш… гей, как твои отцы, извини, что не сказал раньше.
Я в упор смотрел на Пашку, на то, как он меняется в лице. Услышанное дошло до него не сразу, а когда дошло, он посмотрел на меня нечитаемым взглядом, как будто разглядывая и узнавая меня нового — незнакомого ему человека.
— Нихера себе заявочки! Нет, ну, конечно, это ничего не значит.
Он явно стушевался, пытаясь переварить мой каминг-аут и при этом не показать, как эта охуенная новость его поразила. Я уже спрыгнул с обрыва, и поэтому бояться было поздно. Когда-то это должно было случиться, так почему не сейчас? Пусть лучше так — в спокойной беседе, чем сорваться и сделать что-то непоправимое. Я вынес своего скелета из шкафа, оставался ещё один скелет — последний, но его вытаскивать пока было не время. Пусть сначала привыкнет к этой мысли, я потерплю.
— Я тоже думаю, что это ничего не значит, это ведь не помешает нашей дружбе, а, Паш?
Он хохотнул:
— Нет конечно! Ии… и где твой тот парень? Вы с ним встречаетесь?
— Встречаемся… иногда. Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Он, видишь ли, гей, считающий себя натуралом.
— Это как такое может быть? Чё за хрень?
— Вот такая, Паша, хрень.
Я отхлебнул из бокала, не переставая смотреть на Пашку. Он тоже отхлебнул, глядя куда-то в сторону. Мысли в Пашкиной голове скакали, меняя одна другую: он то хмурился, то озадаченно тёр нос, не переставая ёрзать по креслу, ища удобную позу.
— Не, ну так не может быть! Он же взрослый, не ребёнок. Обычно такое уже в подростковом возрасте начинают понимать. С чего ты вообще это решил, вы с ним разговаривали? Ну… ты ему признавался?
— Паш, давай поменяем тему. Я не готов это обсуждать. Тем более с тобой.
— А что со мной? Мы вроде друзья, или ты так не считаешь? Мне, допустим, не всё равно, что у тебя и как?
— Значит, друзья? Хорошо! Тогда я тоже могу тебя спросить?
— Конечно! Спрашивай о чём хочешь.
— Тогда скажи, ты Ксюшу любишь?
— Ксюху?
Кажется, Пашка ожидал чего угодно, только не про Ксюшу. Но я решил не отступать. Похоже, сегодня был вечер откровений, и я собирался получить ответы на все волнующие меня вопросы.
Пашка замялся:
— Люблю, конечно, а за что её не любить? Она хорошая, добрая, заботливая, — он усмехнулся. — Иногда даже слишком заботливая. Но это у неё характер такой — шебутной. Всё ей про меня знать хочется: где был, что делал? Но она хорошая. Так что да… люблю, конечно.
Он с удовлетворением посмотрел на меня, типа, вот видишь, я ответил на твой вопрос честно — ничего не скрыл.
— Паш, а за что, вообще, любят? За доброту или за то, что человек хороший?
Пашка в замешательстве посмотрел на меня:
— Что значит — за что? Просто… любят. Ты же вот любишь своего этого… гея-натурала за что-то?
— Люблю. Очень! Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его люблю. Но не за то, что он хороший. Он у меня, на самом деле, хороший говнюк. Иногда так хочется долбануть по его черепушке, чтобы мозги на место встали. Я его просто люблю, потому что не могу не любить. Понимаешь?
— Э-эээ… ну, в общем, люби себе на здоровье!
Пашка опять поерзал в кресле, ошарашенно глядя на меня.
— Пиздец с тобой, Тёмка! Я и не думал, что ты у нас такой… такой Ромео, бля!
Он явно был смущён и пытался скрыть это за грубостью.
— Не важно. Мы сейчас о тебе говорим. Ты к Ксюше испытываешь что-нибудь подобное? Тебе хочется, чтобы она всегда была рядом… обнимать её, целовать, спать с ней, в конце концов, тебе хочется?
— Тём, а ты не прихуел, такие вопросы задавать?
— А что такого? Мы же с тобой друзья, сам сказал. Какие между нами могут быть тайны? Ты вот меня спросил — я ответил. Теперь я спрашиваю, а ты, как на духу. Мне тоже небезразлично, как у тебя и что.
Пашка, до сих пор сидевший в напряжённой позе, откинулся на спинку кресла.
— Ладно, прав, извини! Просто не ожидал от тебя, что про Ксюху заговоришь.
Он помолчал, пожевал губами, глядя опять в сторону:
— Если честно, я и сам не знаю. Просто она есть и есть, я уже привык, что она есть. Ну целовались мы с ней, но это как-то… Блять, да не умею я на такие темы говорить!
Пашка вдруг вскочил и запрыгал по комнате на одной ноге.
— Твою мать, отсидел. Чёт пальцы свело.
— Не любишь ты Ксюшу, Паша, и не любил никогда! Это я тебе точно говорю.
— Хорош пиздеть! Пошли спать. Любишь-не любишь! Вот на Новый год поеду в Ключ и выясню. Ты едешь?
— Нет. Мне там делать нечего, здесь останусь. Иди, я посижу ещё маленько.
— Как хочешь. Я — спать.
«Вот и приехали! Высказался? Легче стало? Паша к Ксюше поедет… выяснять. Пусть едет. Похер! Устал. Завтра домой вернусь!»
Пашка запрыгал наверх, поджимая правую ногу, споткнулся об лесенку и упал. Я подскочил и в один прыжок подлетел к нему.
— Паш, что? Ушибся? Покажи ногу.
Пашка, кривясь от боли, растирал ушибленную коленку.
— Да нет. Всё нормально. Щас пройдёт.
— Сайгак ты, бля! Держись за меня.
Пашка приподнялся, опираясь на мою руку. Я не стал ждать, молча подхватил его тушку и понёс наверх.
— Ты чё? Отпусти, я сам!
— Сиди, не дёргайся, а то уроню.
Занёс в спальню, ногой отодвинув пошире приоткрытую дверь, посадил на кровать.
— Дай посмотрю.
Пашка, молча морщась, смотрел на меня, не сопротивлялся. Я задрал штанину и стал осторожно прощупывать коленку, пытаясь понять, где ушиб. Пашка ойкнул и резко дёрнулся.
— Есть мазь какая-нибудь?
— В кухне посмотри, в шкафчике у окна.
— Сиди, я сейчас.
В шкафчике нашлась коробка с аптечкой. Из нескольких тюбиков выбрал то что нужно — мазь от ушибов и растяжений. Тут же, в упаковке, был эластичный бинт. Взял его тоже и вернулся к Пашке. Он уже успел снять штаны и сидел, откинувшись на подушки. Под ушибленной коленкой тоже лежала маленькая подушка.
Я усмехнулся, глядя на эту милую картинку — раненого суслика.
Присел рядом и, выдавив себе на руку немного прохладной мази, стал осторожно размазывать ее по повреждённой коленке. Пашка слегка поморщивался, но молчал. Я немного подождал, чтобы мазь впиталась, вытер пальцы салфеткой и надел на коленку бинт.
— Можешь ложиться, до утра пройдёт. Просто небольшой ушиб — походишь с синяком недельку. А вообще-то… бли-и-ин! Кристалл же есть! Вот мы олени! Где он у тебя?
— Точно!
Пашка пошарил под подушкой и достал лаковую коробочку.
— Ну всё, лечись, я к себе пошёл. Спокойной ночи!
— Тём, погоди! Может, побудешь немного, пока я усну?
— Нет, Паш, привыкай один, я завтра домой возвращаюсь.
— Как? Зачем? Тебе что — здесь плохо? Или на меня обиделся?
Он смотрел на меня детским удивлённым взглядом, хлопая белёсыми ресницами. На шее билась голубая тоненькая жилка. Приоткрытые мягкие губы в ожидании ответа.
«Прижать бы тебя к себе сейчас и не отпускать!»
Я отвернулся, сглотнул и ответил приглушённым голосом:
— Не могу остаться — домой надо. Понимаешь, здесь чувствую себя в гостях. Ты уже в порядке, так что я завтра к себе.
И, не оборачиваясь, торопливо вышел из Пашкиной спальни.
Паша
Тимур вышел, а я так и остался сидеть на поднятых подушках. Спать расхотелось.
«Он завтра уедет, и я опять останусь один. До Нового года ещё неделя. Как её одному протянуть? Я уже привык, что он всё время рядом. Почему он не хочет остаться? Бля-яя! Он же гей! Вот это номер! В жизни бы не подумал! Хотя какая разница, кто есть кто? Просто никогда про него так не думал, был уверен, что он нормальный, ну, то есть натурал.
Интересно, что там за парень у него, гей, бля, натуральный который? Ха! Чёт он, по-моему, гонит. Как такое может быть вообще? Люблю, говорит. Мне как-то неприятно было про это «люблю» слышать. Хрен знает, вроде мне-то должно быть всё равно. Мы же по-любому друзья. Но неприятно, что кто-то ему так сильно дорог. А я вроде как побоку — с боку припёка. А что? Вот наладится у них любовь их, и перестанет со мной общаться. Когда ему будет? Может, и будем изредка созваниваться. А я уже к нему привык. Обидно. Наверное, сидит сейчас, думает про того придурка, скучает. А я тут один с ногой маюсь. Ой, кристалл же, забыл опять. А вот не буду его брать, пусть болит. Скажу, что не помогло. Ушиб у меня сильный, может, даже дома придётся остаться. Пусть тогда попробует уехать. Сука, обидно-то как! Иди нахуй, люби, хоть залюбись там… в доску. Не помру без тебя. Просто так он его любит! «Я его просто люблю, потому что не могу не любить. Потому что он говнюк!» Ну и пиздец с вами… люби своего говнюка хитрожопого. Он, может, специально притворяется, помучить тебя хочет. Чё ему, раз говнюк!»
Сидел, бил кулаком по постели и вытирал злоебучие слёзы, которые никак не переставали течь. Я не хотел оставаться один в этой пустой квартире, я не хотел оставаться без Тёмки. Я первый раз в жизни, в моей новой жизни, понял, что не хочу, чтобы он исчезал. И ещё хотел убить его говнюка. Я его ненавидел! Ненавидел за то, что мой Тёмка любил его, а не меня. И не знал, что мне делать.
«Может, попробовать стать геем?»