Киборг «Paramediс», Энди
24 мая 2191 года
Звезда G-3-98469, примостившаяся на окраине рукава Щита-Центавра обзавелась своими первыми планетами восемь миллиардов лет назад. Земных лет, разумеется, не галактических. Планетарная эволюция шла своим чередом, три миллиарда лет спустя образовалась внутренняя планета земного типа. Время шло, на молодой планете возникали материки и океаны, она завела себе одноклеточных. Вскоре одноклеточные решили, что многоклеточными быть удобнее и увеличились, распушились пышными листьями, вырастили себе лапки и хвостики, зубки и рожки и некоторое время здравствовали на родных землях, пока в не очень для них счастливый час, протянувшийся на миллионы лет, не вымерли, оставив на планете скудную растительность и бактерий-сапротрофов. Кроме того, на планете остались следы органической жизнедеятельности в виде залежей органических горных пород. Планета постепенно теряла кислород, выгорающий в до сих пор работающих вулканах, температура ее росла и вскоре бы она превратилась в голый каменный горячий шарик, если бы мимо не пролетал фрисский звездолет.
Зачем им нужно было садиться на каменное плато — история о том умалчивает. Но в истории в виде бортжурнала сохранилось свидетельство того, что присутствующий на борту думающий, исследовав почву, приказал тут же связаться с родной планетой. Налетевшие фриссы быстренько вытащили из планетарной коры редкоземельные элементы и так же быстренько улетели, продав планету за бесценок глупым землянам, которые очень обрадовались, найдя там огромное количество угля и нефти, которые фриссов почему-то не заинтересовали.
Планету тут же назвали Карбон, заказали у центаврианцев кислородные генераторы, построили легкие купола и настойчиво пригласили работников. Пластики, лаки, краски, смазочные материалы танкерами и эшелонами стали разлетаться по галактике. Вокруг заводов по добыче и переработке сырья вырос город со своей инфраструктурой: детскими садами, магазинами, школами, заведениями Матушки Крольчихи, парикмахерскими и больницами.
И сейчас в одной из больниц, в перинатальном центре, в детской палате стоял киборг линейки Paramedik. Киборга звали Энди.
Уже без малого шесть лет Энди был приписан к работникам системы здравоохранения города Рассвет – единственного крупного города Карбона. Изначально он просто работал, выполнял поручения и не задумывался ни о чем. В полной мере оправдывал чаяния производителей, впихнувших ему в голову процессор, аналогичный процессорам первых партий DEX-ов шестой серии.
Но постепенно спящий органический мозг пробудился, выходя из-под влияния кремниевого тирана и три года назад Энди, ассистирующий на торакальной операции, вдруг понял, что ему… скучно. Скучно стоять,
подавать инструменты и глядеть в отверстую грудную клетку, где устало ворочается больное сердце пятидесятилетнего человека. Киборг и представить себе не мог, сколько это — полсотни лет. Много, очень много, невообразимо огромное число жизней.
Энди медленно, как зачарованный, потянулся к открытому бьющемуся сердцу — потыкать пальцем, сжать в руке, наблюдая, как брызнет кровь из разорванных артерий. Это было бы непростительной ошибкой, но помог случай — когда до пульсирующего куска мяса оставалось не более пяти сантиметров, лопнул изношенная коронарная вена. Мгновенно сработала программа — перехватить сосуд, остановить кровотечение. Замотанный хирург мгновение спустя пережал корнцангом, стремительно наложил швы.
Энди встряхнулся, поняв, что чуть было не привел себя на прямую дорогу в утилизатор и в дальнейшем очень и очень тщательно следил за своим поведением. Конечно же, он не знал, как после операции ведущий хирург в курилке рассказывал товарищам:
— Стою, смотрю, тянется, мееедленно так, ну, думаю, хана тебе, дорогой Чарли, оборудование с катушек слетело. Но ничего не делаю, не то чтобы специально, а просто не знаю, что делать. И сдрыснуть бы — так пациент с открытым сердцем, и в клапан лезть — так неизвестно, что этот дальше выкинет. И тут вижу – коронарка вдрызг, этот ее хвать! Проехали. Эт значит, он заметил трещину и потянулся, а я уже полголовы седые отрастил.
— Во дает жестянка! — восхищенно кивали товарищи, про себя посмеиваясь над Чарльзом — Энди был абсолютно надежен, на его встроенные датчики полагались в совершенно разнообразных случаях. И только он мог заговорить таким голосом и с такими интонациями, что заходящийся в истерическом плече больной ребенок замолкал и начинал удивленно агукать.
В целом Энди не обижали — все понимали, что чем лучше относишься к дорогостоящему оборудованию, тем дольше оно тебе прослужит, а нового пойди еще дождись. Скажут — сами поломали, вот и сидите теперь без киборга. Или дадут. Бэушного Mary со скидкой по акции купленного. Неее, Энди уже свой, привычный, да и специализация ценная. Шутка ли — ходячий термометр, кардиограф, энцефалограф, томограф, полная медицинская энциклопедия и прочее и прочее.
Разве что какая-нибудь старушка-уборщица наорет, мол, чего по мокрому топчешься. Но на то они, старушки-уборщицы и даны, чтобы их даже главврач побаивался. И сегодня наорет, завтра придет и начнет пирожок с капустой в руку совать, приговаривая, чего уж там, не обижайся на старую, мальчик, ешь, вон ты какой бледненький — острые скулы, светлая незагорелая кожа в сочетании с темно-каштановыми волосами могли и показаться признаком хилости и слабости. Но только показаться – работоспособность системы ни разу не опускалась ниже восьмидесяти процентов, а триста килограмм веса заболевшего инопланетного туриста не явились чем-то уж запредельным.
Но эти же скулы и романтически бледная кожа доставляли немало хлопот, когда в больницу ежегодно, но все равно как снег на голову сваливались практикантки. Соседняя система имела прилично заселенную планету и на ней комплексную медакадемию, которая выпускала и медсестер, и фельдшеров, и врачей разных направлений. Три-четыре десятка их направляли в Рассвет на стажировку. Молоденькие девицы, только-только покинувшие стены своей альма-матер шалели от ощущения своей взрослости. Пуститься во все тяжкие — таки ноблесс оближ, а вот закрутить короткий, ни к чему не обязывающий романчик с симпатичным парамедиком — все-таки паркуа па? Программа имитации личности у Энди стояла просто отличная, и девицы искренне недоумевали, почему охотно идущий на контакт и рассказывающий смешные байки парень упорно отказывается переходить к более близким отношениям. Порой у соперниц доходило до выяснения, кто есть в этом теремке мышка-норушка, а кто царевна-лягушка. Местный персонал заключали пари, кто и когда первой догадается об истинной природе предмета воздыхания. Как правило, если девушка догадывалась в первые пять дней практики, то итоговый балл ей повышали на одну единицу. Врачи развлекались, им тоже было скучно.
Вот и сейчас Энди скучал. Все моменты дежурства были расписаны от и до: перепеленать, ласково поговорить, шестого и двенадцатого отнести на кормление к роженицам, для первого, пятого и девятого принести от рожениц сцеженное молоко, остальных накормить смесью, особое внимание обратить на третьего — у него коньюгационная желтушка, надо будет проконтролировать уровень билирубина. При любом непредвиденном случае — позвать дежурного врача, он один на весь роддом. С трех до пяти у врача отдых — в это время нужно быть особенно внимательным и не пропустить, если что-то понадобится находящимся в здании женщинам, как беременным, так и родившим. Сами роды его сегодня не касались — для контроля этого процесса есть своя бригада; сегодня его место здесь, в палате новорожденных. Среди теплых, тихо сопящих живых человеческих комочков, пахнущих кто молоком, а кто еще следами отмытой крови. Этот запах, в другом месте тревожный и несущий опасность, здесь был мирный и говорил о только начинающейся жизни, а не о ее окончании, как обычно в других местах.
И все равно Энди было скучно. Он стоял, сидел, смотрел на слабо освещенный парк акклиматизированных на Карбоне деревьев. Деревья и не подозревали, что на их акклиматизацию были ухлопаны немалые деньги и росли из рук вон плохо, норовя загнуться и помереть в любой момент. Таким же кривым и нежизнерадостным было и настроение Энди. Можно было бы задать какой-нибудь философский вопрос, например, зачем человек живет, имитация личности позволяла, дежурному врачу, но она, Элеонора, молодая красивая женщина, в свой перерыв убежала на свидание в корпус хирургии, к подающему надежды интерну, коллеги поговаривали, что скоро у них свадьба. Вот еще один вопрос: что такое свадьба, инфранет, конечно, объяснял, но не говорил, зачем это нужно, ведь многие человеческие пары прекрасно обходились без нее, а у инопланетян в подавляющем большинстве такое понятие и вовсе отсутствовало.
Энди вздохнул и переступил с ноги на ногу, отвернулся от окна, темные хилые деревья не радовали. И тут, словно стремясь развеять его скуку, над одним из лотков с новорожденными, над четвертым, мигнул красный огонек и раздался противный писк, обозначающий крайнюю степень тревоги — у ребенка остановилось дыхание. Энди был знаком синдром внезапной детской смерти — явления до конца не изученного и всегда трагичного. В этом случае полагалось немедленно звать врача-человека, и тот либо сам приступал к сердечно-легочной реанимации, либо приказывал это сделать младшему персоналу либо ему, киборгу. В этот раз врача рядом не было.
Медлить было нельзя ни минуты. Энди подскочил, распутал крохотное посиневшее тельце из пеленок и прижался губами к ротику ребенка. Выдох, три нажатия с точно дозированной силой на грудину младенца для того чтобы поддержать сердце. Выдох, три нажатия. Следить за пульсом, чтобы не допустить остановки сердца, тогда надо будет не три нажатия, а пятнадцать. Выдох, три нажатия… Выдох, три нажатия…
Спустя шесть минут ребенок задышал сам и тут же заревел, постепенно розовея. Заплакал без слез, как умеют только недавно рожденные малыши. Энди заворковал нежным женском голоском, успокаивая. От этого голоса у него всегда потом болели связки, но оно того стоило — плачущие дети замолкали мгновенно.
Энди осторожно закутал младенца обратно в пеленки и опустошенно замер: только что он подставился по-крупному. Остановка дыхания обязательно останется в анамнезе, собираемом искином больницы. И на него обязательно обратят внимание. Равно как и на то, что реанимацию проводил киборг.
Вопрос стоял в том, захочет ли Элеонора его прикрыть.
Клотильда встала. У нее бешено колотилось сердце. Жар растекался от затылка по спине, искрами катился в пальцы рук и ног. Спина повлажнела. Она должна немедленно ехать! Немедленно! Но зачем? Жанет давно уже там нет. Она покинула Конфлан сразу же, как прибыла ее свита из Венсенна. С Геро она больше не виделась. Ей выпала мимолетная встреча, не более того. Да, она смотрела на него, она им любовалась, но это единственное, что ей доступно. Заглянула в сокровищницу через слуховое окно. Княгиня слишком поздно явилась за этим призом. Три года спустя. Он давно принадлежит другой. И будет принадлежать. Но взглянуть… Почему бы нет? Что преступного в одном взгляде? В минутном соблазне? Клотильда внезапно успокоилась. Почему она так встревожилась? Разве не того же самого она добивалась, выставляя Геро на показ в луврской галерее? Разве не рассчитывала она на такие же воровские, завистливые взгляды? Разве не состояла в том сама цель ее существования – потягаться с ближним в своей ловкости и удачливости? Предъявить менее удачливым собратьям завоеванные трофеи? А Геро это трофей, добыча. Как редкий бриллиант, добытый в сражении, через преступления и подлоги. Разве в тайне она не мечтала бросить им всем вызов, этим медлительным, придворным кошкам? Она не раз испытывала этот соблазн, когда наблюдала за ними, небрежно флиртующими, отпускающими бледные остроты, соблазн позвать Геро в эту гостиную, чтобы насладиться их изумленными лицами. Предъявить Геро все равно, что привести в комнату только что изловленного единорога. Эффект будет тот же. Они в таком же оцепенении будут смотреть на него. Смотреть, осознавая свое ничтожество, свое пустотное существование. А она, повелительница, будет торжествовать. Ибо изловленный и прирученный единорог принадлежит ей. И вряд ли где-то на свете существует второй, чтобы своим соперничеством обесценить победу. Соблазн был велик. Но здравый смысл удержал ее от безрассудства.
Если тайна будет раскрыта, а сокровище выставлено на всеобщее обозрение, то ценность будет утрачена. Драгоценный предмет будет захватан и залапан. Пусть даже посредством любопытных взглядов. Будет низведен до удачливого фаворита, обращен в незрелый виноград. Нет, греза о возможном триумфе предпочтительней самого триумфа. Этот воображаемый триумф она будет переживать снова и снова, как многократный оргазм, но так им и не пресытится. Она может раздробить триумф на множество мелких и нанизать их на бесконечную вереницу дней, как сверкающие бусины, или аппетитные кусочки сыра, которые будет срывать, как особый десерт, утоляя нетелесный голод. Это Жанет своим вторжением указала ей этот путь. Вот он, один из ее триумфов, отложенное наслаждение, от которого она будет отщипывать по кусочку. Жанет оказала ей услугу. Она как будто возродила прошлое, вернула всю свежесть чувств. Или предоставила в распоряжение свое более молодое, жадное тело. Клотильда уже не наблюдала со стороны, она переместилась в самое тело сводной сестры, в ее глаза, под ее кожу. Она хочет все пережить заново, вновь почувствовать ту жаркую волну, упругий порыв, ударившей в ее застывшее лицо в библиотеке епископского дома. Она видит его впервые, изучает, любуется. Он уже не сидит за огромным столом, он стоит слегка растерянный и обледенелом, почерневшем парке под рваным снежным саваном. Этот парк ободран до древесных костей. Но с неба сыплется снежная пудра, посланная лицемерными небесами, чтобы скрыть шрамы и трупные пятна. Он, такой юный, смущенный, удивительно прекрасный, бродит среди бездыханных стволов, и снег застревает в его темных волосах, посверкивая алмазной крошкой. Он время от времени обращает лицо к небу, и тогда снежинки виснут на ресницы, забиваются в уголки глаз, тают, и текут, как подмерзшие слезы. Он – единственной сознающий утрату, хранитель скорби по некогда бушевавшим краскам, по плодам и листьям, по цветущему саду. Этот юноша одинокое живое существо, как свидетельство будущего возрождения, он не мог не привлечь внимания, и каждый, кто окажется поблизости, будет неотрывно смотреть. Вот и она смотрела видела запутавшиеся в волосах снежные хлопья, видела скорбно поникшую голову, руку, затянутую в перчатку и снежную рыхлую горстку снега в ладони, заметила под плащом стройную ладную фигуру. Она ничего не упустила. Малейшая его неосторожность давала пищу воображению. И она не могла отказать себе в том, чтобы приблизиться и заговорить. У этого странного красивого существа должен быть чудесный голос. Заговорила, и он ей ответил. Ведь так, кажется, донесла Дельфина. Они обменялись несколькими фразами. Смысл их неважен. Ей не нужен смысл. Ей нужен голос, движение губ. Каково это? Услышать этот голос впервые. Изумиться, почувствовать трепет. Даже увидеть себя со стороны обласканной, вознагражденной.
Клотильда почти завидовала Жанет, свежести ее впечатлений. И жалела, ибо той не суждено познать большего. В ее памяти только и останутся эти пустые, ничего не значащие фразы. И губы ничего не дадут ей, кроме слов, и его руки она коснется только в перчатке, обнаружив вместо неровностей ладони грубый шов, а поверх него аппликацию из лайки. Ей останутся догадки и сожаления. В отличии от той, кому он принадлежит.
К изумлению Дельфины герцогиня не торопилась с отъездом. Ей нравилось вновь и вновь затевать это эфирное переселение и смотреть на егро чужими глазами. Она даже позволила себя другие сюжеты. Игра получалась забавной. Даже Геро воображаемый стал в чем-то желанней и загадочней. Ибо в тех маленьких новеллах, где она перемещалась из одного разума в другой, дополняя декорации новыми деталями, он был ей еще не знаком. Он представал как обещание, сладкий мираж. И там он не жег ее неприязнью и холодностью. Там она не совершала ошибок.
Вот почему она медлила. Она еще колебалась между двух своих ипостасей, двух сценических образов, ревнивой любовницы и безмятежной супруги, глуповатой особы, которая все и всегда узнает последней. А с другой стороны, ей нетерпелось взглянуть ему в глаза, в настоящие, плотские, скупые на откровения и нежность. Встревожен ли он? Или в своей невинности он уже позабыл о нежданной гостье? Когда-то скользкий взгляд Шеврез оцарапал, как дротик. Он заметил царапину. Поспешил укрыться. Он был смущен, но вины не чувствовал. Скорее неловкость и даже негодование. За ним охотились, как за экзотическим зверем. Ничего не будет в том странного, что и Жанет запомнится своей бесцеремонностью и любопытством. Его раздосадует это вторжение, эта непрошеная гостья, которая своим вмешательством подвергает опасности благополучие его дочери. Геро благоразумный отец.
Она все же медлила. Если виновен, то лишняя минута неизвестности послужит фасцией в наказующей длани, а если невиновен, то минута ее промедления для него дар, отсрочка. Сам он вряд ли поторопится. Он скорей всего сейчас настороженно прислушивается, вознося молитву небесам, чтобы эта неопределенность длилась вечно, и вздыхает с облегчением, когда топоток пажа или скользящая поступь фрейлины затихают вдали. Он и ждет и не ждет. Он ждет, как приговоренный, и не ждет, как любовник. К этому она давно привыкла. Но на этот раз она придет к нему в новом качестве. Уже не только ростовщик и грабитель, а кто-то вроде ревнивой нелюбимой супруги, которой на днях открылась измена молодого мужа. Пожалуй, в такой роли он ее еще не принимал. Если так, то самое время составить мизансцену. Пусть позаботится о доказательствах, о достойной велиречивой фальши. Ибо ему предстоит защищаться. Ах, о чем это она? Геро? Защищаться? Он и слова не произнесет. Обвинительная речь прозвучит в тишине, при пустом зале. Ей не достанется радость дебатов, уверток и разоблачений. Все будет просто. И одновременно мучительно неразрешимо.
Она тянула до вечера. Долго допрашивала мажордома, слушала секретаря. Затем перед ужином горничная согрела для нее воды, капнув в фарфоровую ванну жасминовой эссенции. Пока камеристка подсушивала ее волосы, герцогиня размышляла над тем, что чрезмерно тщательно готовится к этому свиданию. Будто запасалась намерением его соблазнить. Обольстить. Очаровать. Одним словом, посоперничать. Но с кем? Неужто с Жанет? Жанет… соперница? Какая нелепость. У нее нет и не может быть соперниц. Те, кого она удостоила этим званием, либо мертвы, либо существуют как призраки. Первая это покойная жена. Бледная женщина на сносях. Он до сих пор помнит ее и, кажется, любит. Однажды, ей даже послышалось имя умершей, которое он произнес во сне. Вторая – это призрачная, пустоглазая невеста в померанцевом венце. Смерть. Соперница воображаемая и грозная. Правда, есть еще девочка. Но эта соперница иного сорта. С ней приходится мириться… А других соперниц у нее нет. Да и кто осмелится? И все же она разыгрывает свидание, как зачинщица интриги. Павшая, пролившаяся в прорези окон ночь, будуар знатной дамы, чувственно мерцающий шелками и позолотой, кружевной покров с дразнящим дырчатым узором, позволяющий видеть плавный переход шеи в плечо, бессильно брошенная рука и голые щиколотки. Средства порабощения. Действенные, но бессмысленные. Она лежала в кресле, полузакрыв глаза, и казалась себе воплощением соблазна и чувственности. А что же сделал он? Этот невежда, это слепо-глухой праведник. Он помялся на пороге и попытался уйти. Вероятно, вообразил, что она спит. И как прикажете ей себя вести? После вопиющей грубости и пренебрежения. Если бы он всего лишь сделал шаг и коснулся этой брошенной, такой белой, хрупкой руки, такой беспомощной и слабой, с намеренно задранным рукавом, она вычеркнула бы Жанет из обвинительного списка. Чего ему стоило притвориться? Сыграть? Пусть даже эта игра будет подростково-неуклюжей. Пусть будет даже оскорбительной, но эта игра ободрит в ней женщину, возродит ее, предаст ей сил. А женщина, чье самолюбие удовлетворено, вступится за него перед принцессой и замедлит карающую длань. Но Геро не знает жалости, ни к себе, ни к той, что готова удовольствоваться малым, непритязательным. Он фанатичный адепт истины, без теней, с ее рубящим лезвием, иногда не сознавая, что это лезвие заденет и его.
— Вернись, — сказала она, уже отчаявшись.
Этим словом она дает ход привычным действиям. Ему уже не придется сомневаться, далее идет роль, которую он выучил. Весь авторский гонорар когда-то достался ей, он не принимал участие в сочинительстве и не чувствует себя ответственным за короткие реплики. Это все уже не его. Он всего лишь прилежный исполнитель, статист. Потому и действует без колебаний. Ибо он уже играл этот спектакль. Конечно, это тоже притворство, но притворство, привнесенное извне.
С некоторых пор у них повелось, что он своими ласками согревает ее вечно стынущие ноги. Это она придумала, подсмотрела в любовном романе, в сюжете пастушеской акварели, подхватила из фривольной беседы двух дам или ей взбрело в голову, что именно так, в этой услужливости, она обретет подобие нежности, пусть не добровольной, вдохновенной, но исполненной добросовестно. Геро и следовал своей природной добросовестности, почти как одаренный ловкостью ремесленник, лишь краткий дюйм не дотянувший до художника. Если она закроет глаза и позволит себе тот же ничтожный дюйм притворства, то ей достанется услада возлюбленной. Ей и придумывать ничего не придется. Она не молоденькая супруга, вынужденная грезить в объятиях мужа о недосягаемом любовнике. О нет, ее любовник здесь, услужливый и покорный. Его пальцы, ладони касаются ее ступней и щиколоток. Если бы у Пигмалиона были такие же руки, то ему не пришлось бы обращаться к богам. Он сам оживил бы мраморную Галатею и под мраморной кожей заиграла бы, заструилась кровь.
— Я согласна принести покаяние, если ангел в раю будет ежедневно совершать со мной эту процедуру. Впрочем, вряд ли у него будут такие руки.
Она должна испытывать благодарность. Но ей мешает тот самый дюйм. Дюйм изощренного ремесленничества. Все же она взглянула на него с улыбкой. Придала ей некоторую загадочность. Обратила тот самый недосказанный дюйм в свое орудие. Да и лицом своим он непростительно пренебрег. Нежная покорность в пальцах, а лицом он — угрюмая сосредоточенность. Он выполняет работу. Возможно, ему даже скучно. Он и думает о своем. Косится куда-то в сторону, рассеянно, отрешенно. Еще один знак пренебрежения. Вьючное животное двигается по замкнутому кругу, вращая колесо. Дремлет и грезит. Разбудить это животное способен лишь раскаленный прут.
— И как ты ее находишь?
Он не настолько растерян, как она ожидала. Потому что не верил в импровизацию. Это все роль. Ему следует сказать комплимент. Она… Она это ее ступня, щиколотка, лодыжка. Ее кожа. Как всякой женщине ей приятна похвала мужчины, истинная или притворная. Лесть это волшебный эликсир, обращающий свинец в золото. И он пытается подыграть. Но как неуклюже. У нее нет желания продолжать. В этом искусстве он хуже подмастерья.
— Я про свою сестрицу Жанет, — добавила она, перечеркивая все утвержденные, отрепетированные фразы. Жанет несуществующий персонаж, в действительности ее нет. Это пометка на полях.
Она помнила, как однажды упомянула герцогиню де Шеврез после достопамятного визита. На лице Геро тогда отразилась попытка соединить услышанное имя с возможным воспоминанием. Он чуть нахмурился, взглянул на нее вопросительно, а потом и совершенно беспомощно. Но Жанет… Жанет он не забыл! О нет! Она так внезапно нанесла удар, кольнула, подкравшись, раскаленной спицей, чтобы он выдал себя. Взгляд метнулся, взлетел, снова погас, дыхание сбилось, руки дрогнули. Помнит! Он ее помнит! Более того, он, похоже, испугался. Судорожно вздохнул. Посмеет ли солгать? Как умелый дознаватель, желающий признания, она сразу же бросила в лицо улики. Поведала историю. Так, чтобы лишить его всякой надежды. «Я все знаю! Я все знаю!» звенит торжествующий подтекст за подробностями, деталями, именами свидетелей и тайным мотивом. Она даже позволила себе посмеяться над тривиальностью замысла.
— Ах, какая скука, никакой изобретательности. Я бы на ее месте наняла бы разбойников и разыграла бы похищение.
Геро не пытался оправдываться. Он уже опустил руки склонил голову. Это в некоторой степени повергло в уныние. Почему он так быстро сдался? Почему не ответил на вызов? Почему не пожал плечами, как сделал бы на его месте каждый уличенный в измене мужчина?
— Что она искала? Или можете быть, кого?
— Кого же? – послушно отозвался он.
Но это только потому, что она ждала этого вопроса. Ему нельзя отмалчиваться, он должен принимать участие в собственном разоблачении.
Потом она рассуждала о силе человеческого любопытства, о его греховности и полезности. Это была своеобразная апология. Она как будто вовсе не обвиняла Геро, а скорее даже оправдывала. Жанет подобна тем зевакам, что сбегаются поглазеть на бородатую женщину или пойманного в лесах оборотня. Из ее рассуждений выходило, что сам Геро не более, чем ценный артефакт, редкий зверь, карлик, проданный родителями в цирк, на которого ей, дочери беспринципной Генриетты д’Антраг, захотелось поглазеть. Что здесь такого? Мальчишки да и бойкие девчонки частенько лазают через забор в соседский сад, заприметив особый сорт яблок с золотистым боком. А еще любопытные девочки тайком читают чужие любовные письма. Что взять с незаконнорожденной?
— Полно, ты не в ответе за чужое легкомыслие. Это все она, а выходки – от дурного воспитания.
Геро уже осмелился поднять на нее взгляд. Он уже не так бледен. Нет, нет, она не хочет, чтобы к нему вернулась та ужасная меловая бледность, когда он лежал в лохмотьях пепла. Ей больше нравится румянец на его щеках.
— Но и мне ее не в чем винить. Напротив, я ей благодарна за услугу. Да, да, она оказала мне услугу.
Она не кривила душой. Говорила правду. О том, что слишком успокоилась, утратила остроту желаний и борьбы, что почти забыла каким сокровищем обладает.
— Я какбудто взглянула на тебя ее глазами. Позаимствовала ее чувства.
В глазах Геро мелькнуло изумление. Но длилось оно недолго.
— Я понял. На меня взглянула другая женщина, и моя ценность, как трофея удвоилась.
— Утроилась, мой мальчик, утроилась.
Из кресла улыбался английский лорд, в смысле, настоящий английский лорд в надцатом поколении. Эти прозрачные глаза благородного серого оттенка и нордическую челюсть, эти мощные плечи и почти двухметровое спортивное тело, упакованное в изысканный сливочного колеру костюм, это непревзойденно-высокомерное дружелюбие Высшего Существа, спустившегося с облаков ради простых смертных, я была бы рада забыть вместе со всей моей прежней жизнью, но – не вышло. Лорд Суперсовершенство и тут торчит, как гвоздь в паркете.
– О, миссис Кобылевски! – в голосе лорда слышалась неподдельная радость. – Какая приятная неожиданность!
Лорд Говард легко вскочил со своего места, галантно поцеловал мне пальцы и подвел к свободному креслу; Тохе он при этом едва кивнул, обозначая: я вас увидел, мне на вас наплевать.
– Так вы знакомы? Это очень приятная неожиданность! – Мистер Штосс непринужденно обвалился в свое кресло и щелкнул пальцами: – Detka, кофе и «Бейлис»!
– Несомненно, приятная, мистер Штосс. – Я отняла пальцы у лорда Говарда и обреченно села напротив.
– О, мы знакомы с Роуз не первый год, не так ли? – лорд радовался, словно лису на охоте загнал.
– Тогда для вас я просто Фил. Роуз, прелестное имя!
Отвратительное имя. Дурацкое имя. Ненавижу его.
Тоха молча переводил взгляд с продюсера на меня, с меня на лорда и снова на продюсера, и тоже хотел провалиться. Не то чтобы он был в курсе обстоятельств моего знакомства с Ирвином Говардом – не такой был важный эпизод, чтобы о нем рассказывать. Но того, что меня опознали как жену Кобылевского, было более чем достаточно.
«Я – не жена Кобылевского! Я сама по себе!» – хотелось крикнуть во все горло. А потом для убедительности запустить вот этой массивной вазой в панорамное окно, чтобы меня точно услышали… и сдали в полицию. Ага, щаз! Не дождетесь. Это мой шанс. Мой, личный, и господин Кобылевский мне его не испоганит.
– Благодарю вас, Фил. Ирвин, я чрезвычайно рада вас видеть, но больше я не миссис Кобылевски. Просто мисс Ти. – Я улыбнулась лорду достаточно мило, чтобы он не понял, насколько мне сейчас хочется кого-нибудь убить. В идеале, его.
Лорд Говард с притворным сожалением покачал головой:
– Сочувствую мистеру Кобылевски, он потерял сокровище.
За потерю мистера Кобылевски мы молча выпили кофе с «Бейлисом», секретарша весьма кстати его принесла. Я бы сейчас, конечно, с большим удовольствием приняла «Бейлиса» без кофе, но не перед переговорами. Все эти их ужимки и отвлекающие маневры я знала наизусть, ведь все переговоры дорогого супруга со спонсорами переводила именно я, и я же их очаровывала и умасливала, чтобы шире открывали кошельки на российскую культуру. В частности, фунты на культуру регулярно отстегивал именно лорд Говард. Меценатство – хороший тон, а в их семье еще со времен Наполеона принято поддерживать русские таланты. Несколько экстравагантно, но что за лорды без капельки освященного традицией сумасбродства!
– Давайте сразу проясним один момент, Роуз. – Лорд Говард отставил свой недопитый кофе и подался ко мне. – Тай Роу и мистер Кобылевски – совершенно разные люди, не так ли?
– Именно. Мистер Кобылевски не имеет к Таю Роу никакого отношения.
– Прекрасно. Значит, писатель Тай Роу – это?.. – Лорд поднял бровь, а я вздрогнула. Он что, догадался? Или просто проверяет?
– Это весьма экстравагантный джентльмен преклонного возраста и слабого здоровья, – уверенно соврала я. – К сожалению, здоровье никак не позволяет ему покидать свою московскую квартиру и встречаться с кем-то, кроме меня. Скайпом он тоже не пользуется, у него аллергия на технику. Любую. Включая телефон.
– Ах, вон как… аллергия… – Фил Штосс покивал с видом «ни на грош не верю, но я человек вежливый и мне в принципе по фигу, кто будет работать, лишь бы деньги приносили». Правильная позиция, одобряю.
На холеном лице лорда отразилось примерно такое же доверие моим словам. Да на здоровье! Поиграем в игру «я знаю, что ты знаешь, но все равно не расколюсь».
– Именно. Все права на имя, как торговую марку, и на произведения принадлежат мне. Документы российские, но есть нотариально заверенный перевод на английский. – Я выложила на стол принесенную с собой папку. – Как вы понимаете, сценарий мюзикла писался не для коммерческого использования, а для личного развлечения и не планировался к постановке. Так что все вопросы с авторами первоисточника придется урегулировать вам.
Фил Штосс уже закопался в ворох документов, а лорд Говард слушал меня вполуха, больше разглядывал. Я бы тоже его поразглядывала, особенно если вынуть эти два метра совершенства из костюма. Даже, пожалуй, и раздела бы сама – чисто убедиться, что совершенство живое и настоящее. Между прочим, давнишняя моя мечта, еще с первой встречи черт знает как давно. Но вот его взгляд мне совсем не нравился, уж очень напоминал интерес охотника к лисе.
Было дело, я ловила на себе такие же взгляды на всяких официальных культурных мероприятиях в Москве, Питере и Праге, но тогда дальше взглядов дело не пошло. Меня это более чем устраивало: одно дело – тихонько помечтать о красивом мужчине и написать о нем рассказ-другой, исключительно в стол, и совсем другое – изменить мужу. А последний раз незадолго до развода с Кобылевским, в Лондоне. На банкете, куда я сопровождала супруга, чье гениальное произведение исполнялось аж в самой английской столице. Странно, что сама королева не пожаловала, наверное, у нее голова болит от такой гениальности.
В смысле, мой бывший – композитор, а заодно сам себе администратор. Второе у него, кстати, получается куда лучше, чем музыка. Возьмите немного Шостаковича, разбавьте Дунаевским и Пахмутовой, долейте скипидара с пафосом, намажьте тонким слоем на плакат «Родина-мать зовет» и аранжируйте в духе современного искусства – и вы получите творения Кобылевского (не путать с почти однофамильцем, а то оба обидятся).
Короче говоря, во время длинного и пафосного диалога Кобылевского с лордом Спонсором я позволила себе самую капельку иронии. Тошно мне от пафоса! Ничего не смогла с собой поделать. Да и не думала, что лорд заметит. А он просек, глянул на меня этак остро и пригласил поиграть в крикет. В ближайшие же выходные!
Кобылевский аж побурел. От зависти, его-то не пригласили! Лорд у нас сугубо традиционной ориентации (образчик традиционности, добропорядочности и консерватизма, хоть в палату мер и весов выставляй как эталон лорда), на красавцев-мужчин в самом расцвете сил не зарится. Я, разумеется, отказалась. Ну, прощебетала что-то такое, из Кэррола, мол, на фламинго не сезон, а без них в крикет не поиграешь… Дура, как есть дура, надо было соглашаться. Хоть было бы, что на пенсии вспомнить и о чем внукам не рассказать!
Лорд вежливо посмеялся, но повторять приглашение не стал.
Я думала, на этом все и закончится, но выходит, он меня не забыл.
Кобылевский этого эпизода тоже мне не забыл. Припомнил потом раз двадцать мое непристойное поведение, мол, как я посмела вертеть задницей перед его лордством! Жена Кобылевского должна быть выше подозрений! На это мне хотелось уточнить: подозрений в наличии у жены Кобылевского задницы? Сдерживалась. И тоже зря.
Зато сейчас изображать примерную девочку не обязательно. Даже, наверное, и полезно – не изображать. Настоящая я вряд ли буду интересна их великолепию, недостаточно благовоспитанна и элегантна. Так что я одарила лорда самой ехидной улыбочкой из своего арсенала и спросила в лоб:
– Вы готовы поддержать великую русскую культуру, Ирвин?
Ирвин самодовольно усмехнулся и постучал пальцем по столу:
– Фил, давай сюда контракты. Роуз почитает перед обедом.
– Не думаю, что стоит тянуть до самого обеда. Я быстро читаю. – Я протянула руку за бумагами, глядя продюсеру в глаза. Мол, танцы потом, сначала дело.
Бумаги я получила, само собой, а заодно – хищный такой, тягучий смешок лорда. Словно именно этого он от меня и ожидал. В смысле, лиса бежит туда, куда ее загоняют. Не могу сказать, что это меня порадовало, и особенно не порадовала собственная реакция – что-то такое внутри дрогнуло и затрепетало. До пошлых бабочек в животе не докатилось, но и от здорового наплевательства оказалось далековато. Права Манюня, год без секса крайне вреден для женской психики. Когда была замужем, все было куда проще.
Какого черта он так на меня смотрит? Я ж веду себя не как леди… еще бы ногу на ногу положить, что ли… или что там не подобает благовоспитанной леди от слова совсем? Бабл-гам с розовыми пузырями?
Вспомнив сегодняшнего негра-таксиста, я едва не рассмеялась и решила плюнуть на правила поведения для не-леди и охотничий интерес лорда. Игнор – вот правильное оружие пролетариата! Обойдется без протокольного хлопанья глазками, а про дрожь и трепетание ему вовсе знать необязательно. Вредно даже. И вообще я не на него так реагирую, а на вожделенные контракты!
Два десятка страниц убористого текста я прочитала очень и очень внимательно, чуть ли не с лупой выискивая традиционные американские пунктики насчет неустоек и прочей дряни. Не нашла – ни при первом прочтении, ни при втором. Конечно, пункты насчет пиар-кампании мне не слишком понравились, в том смысле, что показывать великого писателя публике я не собиралась от слова совсем. Но они покупали права на все мои написанные книги и позволяли править клипы, буктрейлеры и прочие рекламные материалы! Невероятно! На этом фоне обязательство присутствовать на репетициях и дорабатывать сценарий в соответствии с пожеланиями режиссера выглядело сущей ерундой, тем более что за это еще и платили! Прямо скажем, суммы гонорара хоть и не походили на стоимость корпорации «Майкрософт», но в родной Москве рядовому писаке столько не заработать, даже если писать со скоростью взбесившейся пишмашинки.
– У меня парочка вопросов, мистер Штосс. Здесь не написано, сколько времени я буду нужна режиссеру. – Только оторвавшись от бумаг, я вспомнила о лорде и молча порадовалась: мне удалось искренне его игнорировать целых четверть часа. Впрочем, лорда это ни капельки не смутило. Наоборот, этот хлыщ одарил меня снисходительно-одобрительным взглядом, словно лошадь свою по холке похлопал.
– Не более четырех месяцев, – улыбнулся продюсер. – Том никогда не тратит на постановку больше. Но если желаете, мы добавим это в контракт. Что-то еще?
– Интервью и пресс-конференцию придется чем-то заменить. Никаких фотографий и видео с Таем Роу не будет.
Я вернула ему крокодильски-милую улыбочку: черта с два он догадается, как мне сейчас стремно! Раскрывать инкогнито я не хочу, терять такой сладкий кусок – тем более, и если он меня прижмет… не знаю я, как выкручиваться!
Похоже, милая улыбочка и уверенный тон его не обманули. Откинувшись на спинку кресла, мистер Штосс… то есть Фил. Исключительно Фил и вообще душка! Фил благодушно сложил руки на пузе – откуда только взялось? Не иначе как надувное под пиджаком, для важности! – и склонил голову к левому плечу.
– Роуз, у нас уже есть план пиар-кампании. Отличный план. Он включает в себя интервью, участие в популярных программах на ТВ и тур по Америке с автограф-сессиями. – Он озвучивал мои самые смелые мечты с таким видом, словно речь шла о хот-доге с горчицей, и стоили эти мечты примерно столько же. То есть, боюсь даже предполагать, сколько бабла мистер продюсер планирует вбухать в новую звезду! – Если понадобится, я вышлю за мистером Роу свой самолет и команду медиков, чтобы следили за его здоровьем.
Самолет и медики меня добили, но виду я не показала. Еще чего!
– Самолет и медики это прекрасно, но к ним придется добавить актера, исполняющего роль мистера Роу, потому что мистер Роу не покинет России и не будет общаться с журналистами. – Я отзеркалила его позу, добавив еще непринужденности: ногу на ногу, расслабить плечи. Не расколюсь, даже не надейся, Фил.
– Я думаю, Роуз, мы прекрасно обойдемся без актера. – Фил смотрел мне прямо в глаза и даже не думал уступать. Ему и мысли такой в голову не приходило. Хотя действовал вежливо, правды не требовал и к стенке припирал почти нежно. Добрый друг крокодил! Еще немножко, и буду звать тебя Геной! – Новая звезда будет дамой. Прелестной, умной и весьма артистичной. Так даже лучше, дамы-писательницы нынче в моде.
– Я не думаю, Фил, что мистер Роу согласится на это шоу. – Я тоже не отводила взгляда и продолжала непринужденно улыбаться, хоть давалось мне это нелегко.
Черт. Ну почему ты такой упрямый, мистер продюсер? И почему я такая упрямая? То есть почему я – понятно, после общения с Кобылевским я предпочитаю держать мух отдельно, а котлеты – отдельно. То есть не смешивать жизнь личную и публичную. И почему Фил упрям – тоже в общем-то понятно, крутой продюсер по-любому лучше знает, как лучше.
Коса на камень, мать же вашу!..
– Ти… – в еле слышном шепоте Тохи я прекрасно расслышала все те матерные слова, которые он хотел сказать о моем ослином упрямстве и дури. И напоминание о том, что его единственный шанс на главную роль в бродвейской постановке зависит от того, договоримся ли мы о правах на мюзикл.
Наверное, я бы плюнула на несветлую память о Кобылевском и сдалась – секунд через десять. Максимум двадцать. Мистеру Штоссу ничего не стоило забить на «аллергию» великого писателя и потребовать личной встречи, и он знал, что я это знаю. Но совершенно неожиданно выручил его лордство.
– А я думаю, что это отличный ход, Фил. Интрига! – Лордство мощным плечом вклинилось в наши гляделки и велело detke нести еще «Бейлиса», без кофе. – Прелестной дамой никого не удивишь, а вот тайн в век Сети слишком мало. На ТВ мы запустим Тома и Джерри, некоторые детали пиар-кампании пересмотрим. Пусть публика гадает, кто скрывается под маской.
– На этой тайне можно сделать ажиотаж, – тут же поддержала я, кинув на лорда благодарный взгляд. – Каждая новая версия породит всплеск интереса, люди обожают тайны. Фил, оригинальный пиар даст намного больше эффекта!..
Фил рассмеялся, поднял ладонь:
– Убедили, ладно. Подержим интригу. Но вы, Роуз, все равно рано или поздно окажетесь под прицелом журналистов. Надеюсь, у вас нет страха перед сценой.
– Я люблю сцену, Фил, – почти не соврала я. – Значит, с этим вопросом?..
– Решено, – кивнул лорд. – Я поддержу русскую культуру…
– …и трансконтинентальный бизнес… – под нос прошептал Тоха, делая вид, что всецело поглощен созерцанием бюста detky, как раз наливающей ему еще кофе.
– …и бизнес тоже, – не меняя тона и словно не видя Тохи, закончил лорд. Невозмутимо, как омут с чертями. Очень тихий омут с отличным слухом.
Еще часа два Фил (я все же привыкну называть его так, надо уважать американские традиции) посвятил обсуждению деталей, сверке новой вариации контрактов с юристом, подписанию бумаг и снова обсуждению будущей совместной работы. Под конец я почти расслабилась: мечта сбывается, бабки дадены (в том числе аванс за сценарий русскому гению, правда, переводом на мой американский счет послезавтра), вот уже решили, что первым в печать пойдет «Ты вернешься», и я параллельно с работой над мюзиклом буду делать по нему сценарий для фильма… Такое бывает? Нет, такое точно бывает? И даже призрак Кобылевского не встал из стылой могилы нашего брака и не испортил мою мечту?
А стать призраком у Кобылевского были бы все шансы. Уж если бы он услышал, как его совершенство, лорд Спонсор, просит называть его по имени, точно бы удавился. От зависти. Самому-то Кобылевскому этого не предложили ни разу за все шесть лет поддержки русской культуры.
– Ирвин, прекрасная Роуз, для вас – только Ирвин.
И ручку поцеловал, со всей своей неподражаемо-элегантной спесью. Вот как он так умудряется? Вроде и в демократию играет, улыбается и ведет себя как простой американский парень, но за километр видно, что лорд в сто первом поколении. То ли осанка такая, то ли морда породистая, то ли очи цвета тауэрских камней и такой же теплоты.
Нет, правильно я отказалась от крикета! Хватит с меня пяти лет скучного благовоспитанного секса, подобающего настоящей леди! И слава богу, лорду не приспичило никуда меня приглашать на этот раз. Деловых отношений хватит за глаза.
Ирвин. Даже имя высокомерное и какое-то лошадиное. Чисто английское извращение.
Все, дал денег на культуру – спасибо, свободен. А меня ждет воплощение мечты, моей прекрасной, моей любимой, моей волшебной мечты!..
В палату я возвращаюсь вечером, перегруженный впечатлениями, новыми словами и подарками для Ксапы, Жамах и всех остальных. Михаил говорит, что я его по миру пустил. Вызывает по мобильнику машину и велит отвезти оба
рюкзака с подарками и тачку на пропускник. Тачка — это такая волокуша на двух колесах. Вначале она мне понравилась, но потом подумал, что по лесу да по камням таскать ее будет сложно.
Самое интересное у чудиков — это как они землю делят на свою, чужую и общую для всех. Своя — это тротуар. Земля людей. Чужая — проезжая часть. Земля машин. А общая — это где и люди ходят, и машины ездят. Но Михаил предупредил, что машины и по тротуарам часто ездят. Потому что водители
— козлы! Со светофорами я еще не разобрался, но можно смотреть на окружающих и переходить вместе со всеми.
— Я подготавливаю ваш обратный переход, — сообщает Михаил. — С тобой никаких проблем. Можешь пройти когда угодно. С Жамах тоже, если вопросов задавать не будут. Язык она плохо знает. Проблема с малышом. Есть вариант пронести его в ящике, как оборудование. Я это беру на себя, но согласится она расстаться с ним на полчаса?
— Как я скажу, так и сделает, — уверенно говорю я. Хотя уверенности не испытываю. Но вспоминаю, что сейчас малыш лежит в инкубаторе, и Жамах не беспокоится.
— Тогда операцию «Возвращение» назначаю на послезавтра, — подводит итог Михаил. — Завтра у голубых касок пересменок. Очень для нас удобно.
— А что, у меня на самом деле тибетский акцент?
— Та ни! Украинска мовь через слово, — улыбается Михаил. — А как на Тибете говорят, я не знаю. Не был там никогда.
Когда мы ложимся спать и уже засыпаем, Михаил спрашивает:
— Ты при первой встрече парней бандарлогами обозвал. Кто такие бандарлоги?
Я припоминаю ксапины сказки.
— Маленькие шустрые обезьяны. Обезьяны — они на людей похожи, только шерстью обросли. И бестолковые. У нас они не водятся, им надо, чтоб тепло, чтоб зимы не было.
— Понятно, мартышки это, — бормочет Михаил, зевает и переворачивается на другой бок.
Перед возвращением Михаил долго объясняет мне и Жамах, как проходить пропускник. Что такое документы, как их предъявлять, куда отдавать рюкзаки на досмотр, и где потом получать. У Жамах теперь документы на ее настоящее
имя.
Своих ребят Михаил обещал проинструктировать, но беспокоился, как бы не возникли проблемы с голубыми касками. Я объясняю Жамах, что голубые каски — это чудики в синем.
Тепло прощаемся со всеми знакомыми и подружками Жамах, выходим из больницы и садимся в джип. Малыша Жамах берет на руки, а коляску Михаил убирает в багажник. Потом показывает нам, как надо пристегиваться.
Едем совсем немного и заезжаем в большой дом. Переходим в фургон и переодеваемся в геологов. Одежку Михаил дает крепкую, но потертую. Потом дает нам документы и показывает, в какой карман их убрать. Указывает, где чей рюкзак, как их носить. Затем мы выезжаем из города и едем к
пропускнику. Фургон едет совсем не так быстро, как в первый раз. Жамах вертит головой и все время спрашивает меня, что это такое?
Незадолго до пропускника фургон останавливается, Жамах с Михаилом перекладывают малыша в большую сумку, и Михаил с малышом в сумке уезжает вперед на джипе. Вскоре у водителя фургона пищит мобильник, он слушает, говорит: «есть», подмигивает нам, и мы едем.
На пропускнике никаких проблем не возникает. За стойкой стоят два чудика: в зеленом и синем. Я подхожу, снимаю рюкзак и протягиваю документы. Жамах чуть замешкалась, снимая рюкзак. Оба чудика внимательно осматривают документы, потом зеленый подносит к ним белую штучку на
шнурке, которая светится красным и попискивает.
Из двери за спиной чудиков выходит Михаил, но делает вид, что нас не знает. Мы — тоже.
Чудик в зеленом отдает нам документы и показывает, куда положить рюкзаки. Мы кладем, и они уплывают сквозь дырку в стене, прикрытую черной шкуркой.
— Скажите, я вас раньше здесь видел? — спрашивает у Жамах чудик в синем. Мы с Михаилом напрягаемся, но обошлось.
— Отвянь, У меня муж есть, — отвечает чудику Жамах.
— Питер, никак ты впервые за три года обратил внимание на девушку? — кладет ему руку на плечо Михаил.
— Это невозможно, Майкл, и ты это прекрасно знаешь. Самые красивые девушки живут в Норвегии.
— Проходите, — говорит нам чудик в зеленом, и загородка сама отодвигается. Мы проходим туда, где нас ждут рюкзаки и чудик в зеленом.
— Идите за мной, — говорит он и проводит нас в комнату, где
закладывает уши. Потом через зал — и вот мы на улице. Невдалеке стоит вертушка. Из ее открытой двери выглядывает чудик в теплой зеленой одежде и машет нам рукой.
— Где мой ребенок? — обеспокоенно озирается Жамах. Я прислушиваюсь и уверенно указываю рукой на вертушку:
— Там!
Жамах растерянно оглядывается на меня, сбрасывает рюкзак и бегом бросается к вертушке. Я поднимаю за лямку ее багаж и неспеша иду следом.
На полу вертушки стоит знакомая сумка. В ней громко голосит наш малыш. Вокруг сумки на четвереньках стоят три чудика и сюсюкают. А Жамах готовит теплое гнездышко в углу салона и беззлобно ругает мужиков за бестолковость. Правда, по-нашему.
Я вытаскиваю из рюкзака два теплых одеяла, протягиваю ей и осматриваю салон. В дальнем конце лежит на боку моя тачка, прижатая к стенке рюкзаками с подарками, а также куча тюков и ящиков.
— Все на борту? Можно лететь? — спрашивает меня один из чудиков.
— Михаила подождем.
Вскоре является Михаил, довольный донельзя. Приносит с собой два знакомых чемодана с нашей старой одеждой. Жамах тут же пускает ее на утепление своего гнездышка.
— Летим? — спрашивает чудик. Я киваю.
— Сначала к геологам, — уточняет Михаил. Два чудика проходят в кабину, вертушка начинает гудеть и вскоре поднимается в воздух. Малыш плачет — шум и тряска ему не нравятся.
— А я не знал, что ты так чисто говоришь по-русски, — обращается Михаил к Жамах, усаживаясь рядом.
— У меня есть глаза, я смотрю. У меня есть уши, я слушаю, — отвечает она.
— А раньше почему молчала?
— Я не знала, кто добрый, кто злой. Теперь знаю, — и улыбается малышу. В последние дни она вообще часто улыбается тихой, спокойной, умиротворенной улыбкой. Совсем не походит на волчицу, готовую со всеми драться.
— Много в твоей жизни было злых людей?
— Когда голодно, злых всегда много.
Я не слушаю, о чем они говорят, а прохожу в кабину и встаю за креслами чудиков, уцепившись покрепче, как они сказали. Поэтому вижу все отлично. Какая огромная наша земля, и как много на ней гор. Вскоре мы садимся рядом с гротом, в котором живут геологи. Я отдаю Юре документы, помогаю разгрузить и занести в грот ящики. У них там стоят зеленые
шалашики вроде ксапиного, но большие как вамы. А рядом с гротом — две авиетки. Геологи — пять парней и две девки — все прибегают посмотреть на малыша. Как будто детей не видели.
Вскоре мы снова в воздухе. Тот чудик, который справа сидит, ПО РАДИО говорит с Ксапой. Потом помогает мне надеть НАУШНИКИ, и я с ней тоже говорю. Но недолго. Говорю, что у нас все хорошо, Жамах и маленький живы-здоровы, а остальное расскажу при встрече, потому что долго рассказывать. И отдаю наушники чудику.
Под нами неторопливо проплывают горы. Скучные голые скалы. Мне надоело стоять и смотреть вперед, я возвращаюсь в салон. Чудики дремлют, Жамах меняет памперсы малышу. Я присаживаюсь рядом с ней, и она дает мне подержать малыша. Не то, чтобы я хотел его подержать, она сама предложила, не отказываться же. А иметь дело с такими маленькими я боюсь. Очень уж они беззащитные и беспомощные. Уронишь еще, так убьется насмерть.
— Долго нам по небу лететь? — спрашивает Жамах, натягивая на малыша голубенький комбинезон.
— Половину пролетели, — отвечаю я. Чудики показали мне карту, по которой медленно двигается точка — наша вертушка. И показали, куда мы должны прибыть.
Хочу по примеру Михаила прилечь поспать, но тут из кабины выходит чудик, будит всех, раздает бутерброды, белые стаканы, разливает по стаканам горячую бурую жидкость под названием кофе. Такую я уже пил в столовой. Мне она не очень, а Жамах пьет с удовольствием. Спать больше не хочется.
Вечером мать сказала отцу, что учила его стирать. Это ведь тоже важно для солдата. И он поверил, не стал ругать, хотя, конечно, и не похвалил тоже. Он никогда не хвалил ни сына, ни жену.
Стирать Акайо правда научился, но позже, а тогда только удивился так сильно, что даже не поблагодарил мать. Сейчас понимал, что не знает, врала ли она отцу раньше, а тогда был уверен — это впервые, это ради него! И не выдал. До сих пор день на реке остался их общим секретом.
— Ясной дороги, — поздоровался кто-то невидимый. Иола ответил, остановился.
Акайо молча беспокоился — он уже привык считать себя голосом выдуманного рода Оока, ответственным за всё, что они говорят и делают. Но сейчас он держал балку позади паланкина, и не мог даже разглядеть встретившегося им человека.
Тот, впрочем, подошел сам, оказался высоким, рано поседевшим мужчиной. Вежливо поклонился Таари.
— Ясной дороги, Оока Тамика. Я, Кобаяси Керо, приглашаю вас и ваших братьев разделить со мной трапезу и переночевать под моей крышей.
***
Деревня выплыла из тумана призраком, так что Юки едва не налетел на стену. Белые дома выглядели в молочном мареве собственными тенями, люди сновали между ними, как беспокойные птицы. Оглядывались на чужаков с любопытством, но, увидев Керо, только вежливо кланялись, не заговаривая.
Здесь строили не так, как возле столицы, но все же дорожки уже мостили круглыми голышами, а лестницу к высящемуся на холме храму выложили темным камнем. Керо поклонился храму мимоходом, дав сделать вывод — или деревня совсем молодая, или семья Кобаяси переехала сюда недавно. Ни одного их предка не жило между гладкими черными колоннами, ведь своих почитают иначе.
Подошли к дому, из занавешенного тканью проема выглянула девочка лет пяти, в пышном халате похожая на шарик. Замерла, с бесстрашным любопытством разглядывая гостей, едва посторонившись, когда они по одному вошли в дом. Акайо удивился, но решил, что ребенок, должно быть, младше чем кажется, раз её еще не заняли работой или учебой.
Керо убрал разделявшие дом ширмы, торопливо расстелил циновки. Юноша, должно быть, старший сын, деловито помогал отцу, матери не было видно.
— Моя жена сейчас в поле, — извинился Керо. — В это время рис требует женских рук.
Гости, рассевшиеся вокруг низкого стола, покивали. Акайо не знал, разбирался ли кто-то из них в выращивании риса, и опасался, что не сможет поддержать разговор, однако этого не потребовалось. Любопытная девочка наконец оторвалась от двери, подошла к Таари и решительно полезла к ней на колени.
— Май! — недовольно покачал головой хозяин, но не двинулся с места. Девочка, не обратив никакого внимания на оклик, уже что-то деловито рассказывала Таари. Та, впрочем, разговор поддерживала и ухитрялась при этом аккуратно отнимать у девочки то пряди волос, которые та выуживала из прически, то воротник кимоно.
— Простите её, — видно было, что Керо с трудом сдерживает улыбку, а не сердится. — Ей ещё нет шести, так что мы даём ей свободу.
— Шести? — невольно переспросил Акайо, почти с завистью глядя, как девочка с восхищенным вздохом откидывается на спину, кувыркается с колен Таари и тут же, ничуть не смутившись, лезет обратно.
— Да, — кивнул Керо почти виновато, — девочек надо приучать к правильному поведению с детства. Вот мой сын только в прошлом году встретил одиннадцатое лето и начал помогать по хозяйству, в соответствии с традициями…
Он вслух размышлял о том, как важно для будущего слуги Ясной Империи совершить все глупости в раннем детстве, и как они укоряли досточтимого Сеймея, который позволял своей дочери в восемь лет болтаться без дела по деревне. Если бы это был мальчик, тогда, конечно, другое дело…
Акайо слушал. Жевал рис. Чувствовал обеспокоенные недоуменные взгляды, но не мог заставить себя поддержать разговор. Думал — «отец, зачем»? Мальчики свободны до одиннадцати лет, девочки до шести, почему моё детство кончилось в четыре года? Зачем тебе так нужно было сделать из меня солдата? Вот, оказывается, почему остальные кадеты, собранные в деревнях, толком ничего не умели — они не учились. Это не требовалось. Акайо столько лет удивлялся, жалел менее умелых, помогал им, насколько мог, гордился всеми, кого учил. Поэтому, наверное, и стал самым молодым капитаном, а затем генералом Ясной армии. Поэтому возглавил то нападение…
Впрочем, все вышло к лучшему. В это нужно было верить, чтобы не потерять весла, едва-едва взятые в руки.
— Благодарим за гостеприимство, — Акайо отставил пустую миску. Керо рассыпался в ответных благодарностях, неожиданно заявив, что приютить путешествующую невесту — всё равно что приютить удачу, причем невеста утром уйдёт, а удача останется. Акайо впервые слышал о таком суеверии и был уверен, что Таари запишет его, едва оказавшись в паланкине.
Туман все еще скрывал дороги, и они позволили уговорить себя, остались в деревне на весь день. Взялись помогать по хозяйству, кто подновлять крышу, кто править новую раму для стены. Керо, конечно, сначала отказывался, но ровно настолько, насколько требовала вежливость. Видно было, что он рад помощи, и когда они с Акайо обменялись всеми положенными словами, почти вдохновленно взялся указывать, что и кому делать.
Вечером расселились по разным домам, растянулись кто на матрасах, кто на циновках, по традиции отданных хозяевами. Акайо беспокоился, не понимая, когда Таари будет делать фотографии, но ночью проснулся от тихих шагов. Не вставая, посмотрел на редкие вспышки света на улице и только порадовался, что вряд ли кто-то из крестьян спит настолько чутко, чтобы заметить их.
***
На следующий день вышли в путь с рассветом, попрощавшись с дружелюбным семейством. На обед остановились прямо на дороге — справа и слева расстилались поля, от влажной земли поднимался пар. Небо над головой сияло пронзительной синевой, редкие белые облака проносились клочьями хлопка, не давая тени. Тент растянуть было не на чем, разве что поочередно держать, изображая подпорки. Акайо вполне мог взять один угол, остальные — Иола, Джиро и Рюу, тоже достаточно высокие, чтобы ткань не лежала ни у кого на голове. Но Таари в ответ на предложение посмотрела на них с таким выражением, что осталось только запомнить — никогда не предлагать заменить вещи людьми. «Никогда» обвести дважды и подчеркнуть.
От этого хотелось улыбаться.
На горизонте виднелись предместья и невысокая стена города. Иола уверенно сказал, что это Яманоко, Акайо, к своему стыду, названия не помнил. В этом городе он не служил, армия тоже прошла мимо, взяв несколько телег риса. Однако воспоминания о столичных хитросплетениях улиц заставляли беспокоиться.
— Что мы будем делать, если разминемся?
Рюу тут же предложил:
— Встретимся у храма. Кто первый придет — ждет три дня, тогда у отставших будет время догнать.
— У которого из храмов? — уточнила Таари. — Их здесь много.
— Ну, мы дальше куда идем, в сторону столицы? — не смутился Рюу. — Тогда у первого за городом в нужную сторону.
— Поворот к деревне Зеленого риса, — кивнул Иола. То, что он стал для них живой картой, было непривычно, особенно невозможность самому посмотреть, проверить, всё ли верно. Акайо доверял Иоле, но всё равно каждый раз приходилось осаживать себя, напоминать — у них нет другого способа узнать путь. Не обращаться же к спрятанным в паланкине машинам только ради душевного спокойствия.
Тем более что Таари в способностях Иолы не сомневалась. Кивнула, закрепляя решение при необходимости встретиться возле храма, встала, убирая чашку. Она торопилась скорее попасть в город.
Дорога влилась под алую арку ворот, разбежалась множеством улочек, словно устье реки, чтобы затем превратиться в море городской площади. У стен ютились прилавки горячей еды и уже неспособные работать старики, выбравшиеся погреться на солнце. Спешили по своим делам люди, мелькали разноцветные зонты местных богачей и девушек, старавшихся выглядеть такими же грациозными, как гейши. От настоящих жительниц Цветочного квартала они отличались, как дикая ромашка от выращенного в императорском саду пиона, но смотреть всё равно было приятно.
Они отвлекали от остального города так же, как яркие лепестки отвлекают от птичьего помета, которым щедро удобряют клумбы. Без которого чудные цветы не растут, но на который так не хочется смотреть. О котором не хочется помнить и думать так же, как не хочется замечать изможденных людей, отшатывающихся к стенам домов, потухшие глаза торопящихся куда-то женщин, худых детей, тянущих на спинах корзины размером с них самих.
Акайо не понимал, как мог раньше этого не видеть. Как мог считать это правильным. Всегда знал, что величие империи основано на труде каждого её жителя, но только сейчас, увидев совсем другую жизнь, понял, насколько каторжным был этот труд. И ладно бы только величие империи! Это ещё как-то можно было понять, хотя сейчас казалось — никакое величие не должно оплачиваться такими измученными лицами. Разве что выживание, но о нем ведь речи не шло. Но почему-то никого не смущало обилие богатых паланкинов на тех же самых улицах, где голодные люди, сглатывая слюну, отворачивались от жарящейся на углях рыбы. Хотя она стоила всего кружок, самую мелкую монету!
— Ой!
Шедший рядом Юки вдруг споткнулся, так странно повернувшись, что наверняка упал бы, если бы Акайо его не поддержал. На вопрос только помотал головой, делая отчаянные глаза. Тихо спросил из-за спины Тетсуи:
— Ты не можешь говорить?
Юки закивал, вжимая голову в плечи и пытаясь натянуть воротник куртки едва не на уши. Если бы у него была шляпа, наверняка опустил бы ее на самый нос… И привлек бы внимание куда сильнее, чем просто смутно знакомое лицо в толпе.
— Кто-то может тебя узнать?
Он кивнул опять, чуть повернул голову, тут же усилием воли отвернулся, но любопытство снова потянуло его, точно кошку за хвост. Акайо положил руку ему на плечо, заставляя отвлечься.
— Иди за паланкин.
Юки схватил его за запястье, Акайо, догадавшись о несказанных словах, пошел следом.
Таари смотрела на них с любопытством, но молчала, как положено имперской женщине. Она знала, что и так получит все ответы.
— Там моя жена, — признался Юки, переводя дыхание. — То есть, бывшая жена, и отец, и, может, еще кто-то. Там целый караван с нашими гербами!
Таари свистяще выдохнула сквозь зубы, несущий паланкин Джиро по-военному коротко спросил:
— Слева?
И, едва увидев кивок, свернул вправо, на узкую улочку, вместо камней прикрытую бамбуковыми щитами. Прибавили шаг, Рюу схватил за рукав все-таки пытающегося оглянуться Юки. Спросил вдруг:
— Ты её любишь?
— Нет, — помотал головой тот. — Я же говорил вчера, мы едва друг друга знали. Она вроде бы хорошая была…
— Ну конечно, — захихикала Тэкэра. — Что еще можно сказать о приличной имперской девушке. Ты от неё хоть слово, кроме ритуального «да» услышал?
— Еще «ясного утра» и «ясных снов», — не обидевшись, уточнил Юки. Шикнула на обоих Таари, поджал губы Джиро, на лице которого читалось все, что он думает о неправильных имперских девушках.
Впрочем, здесь их некому было подслушивать. Они свернули в Веселый квартал.
[1] Фома Аквинский — Cумма теологии. Том II, часть 21, вопрос 64, раздел 2 "Упорствует ли демонская воля во зле".
[2] Монастырь святого Якова в Париже до революции принадлежал влиятельному монашескому ордену доминиканцев (членов ордена во Франции прозвали якобитами). Фома Аквинский был самым прославленным членом этого ордена.
[3] Фемида — в древнегреческой мифологии богиня правосудия. Изображается с завязанными глазами, весами и мечом.
Способен ли демон сотворить добро? А ангел — зло? Тогда, на стене Эдема, Азирафаэль не удостоил его полушутливый вопрос вразумительным ответом. Да и зачем, если смертным лучше ангелов знать, какова воля Господня? Далеко ходить не надо: «князь философов» Фома Аквинский любил на досуге марать бумагу своими размышлениями. Его «философия» не ушла далеко от народной пословицы «там, где коза привязана — там она и траву щиплет». Раз вставши на косую дорожку, демон обречен творить зло [1]. Да, у демонов, оказывается, осталась свобода воли, но вот парадокс! любое их деяние априори нечестиво, а если порою они и делают нечто доброе, то только того ради, чтоб потом учинить еще большую пакость (например, когда демон говорит правду с целью обольщения, или когда с превеликой неохотой верит и признает истину).
Каждый день саботируя чудовищный декрет «о подозрительных», покрывая простительные слабости коммерсантов и усыпляя мнительность санкюлотов наглым подкупом, Кроули не задумывался, делал он хорошо или худо. Автор же тех уморительных строк, увы, угодил в другую юрисдикцию и был недоступен для расспросов рядового демона.
День пятнадцатого жерминаля выдался, как и предыдущие, на редкость ясным. Лучи заходящего солнца рисовали контуры стрельчатых окон на каменной стене бывшей церкви Святого Якова.
По очереди предъявляя билетики контролеру, граждане и гражданки толклись в узких дверях. На творящуюся сутолоку с висевшего над входом полотна бесстрастно взирал все тот же Фома Аквинский. Видно, якобинцы смилостивились и не стали прогонять последнего доминиканца из монашеской обители [2]. Пользуясь этой привилегией, Фома и дальше восседал на фонтане, из которого, как просветил Кроули один низложенный кюре, струями истекала вода Истины. Судя по картине, Истина была в цене у святош: те наперебой подставляли кружки. И только один чудак стоял в сторонке, не спеша на раздачу «благодати». Огрех художника или тайный символ? Мир живописи, обычно слабо интересовавший Кроули, иногда все же преподносил ему подарки навроде этого. Чего стоили одни курьезы Брейгеля Старшего? Пляски на фоне виселицы; срущая золотом на жадный народ ведьма в «Безумной Грете» или его «Падение Икара», где самого Икара толком и не видно…
Зыбкую завесу мыслей прогнал прочь звон председательского колокольчика.
Заседание клуба объявлялось открытым.
Зал был забит до отказа: торговцы фруктами, публицисты, лекари и цирюльники жаждали известий из первых уст. Напрасно: первые уста забаррикадировались в доме № 366 по улице Оноре. Вместо них заговорили уста холодного, как камень, Сен-Жюста. Вцепившись в кафедру, как в свой последний оплот, он в доступной форме доносил до народа волю Конвента.
Декрет, как и положено всем законам военного времени, был короток, как ружейный залп: «Трибунал уполномочен лишать права участвовать в прениях всякого подсудимого, оказывающего сопротивление либо оскорбляющего национальное правосудие». Точка.
Не было заметно прежнего бурления в собравшейся публике. Кроули, урвавший себе кресло в галерее для зрителей, мусолил в пальцах дармовой билетик. Платить за этот цирк? Еще чего! Он как никто знал, почему Сен-Жюст сейчас отдувается за трибуной. На сегодняшнем заседании Трибунала подсудимый Дантон дал такое представление, что судей целым составом едва не вынесли из зала. Он в одиночку отбивался от обвинений, надуманных и не очень, не скупясь на хлесткие слова. Досталось и обвинителю Фукье-Тенвилю, и судьям, и самому Комитету общественного спасения. Не охрипни Дантон к концу выступления, он бы разнес своим голосом стены Трибунала.
Новый декрет, несомненно, вырыл могилу Дантону и его приспешникам. Завтра первое же его слово станет последним.
Фемида [3] зардеется от «неслыханного оскорбления» и выставит «смутьяна» за дверь. Без шанса на оправдание. Вряд ли Демулена, Вестермана и прочих ждет другая судьба.
Одна правда, сколько ни шикай, фарс фарсом и останется.
Посветив еще с полчаса лицом, Кроули ласточкой вылетел из-под давящих сводов церкви на свежий воздух. Не будет он дожидаться конца этого светопреставления. Только раскурит с заветренной стороны церкви трубку — и домой. Наверняка Азирафаэль так и не преуспел в подделке подписей. Можно сподобиться помочь… за небольшую услугу. Или пару услуг. Он еще не решил.
«Все-таки как хорошо, что демонам можно обходиться без огнива, такой ветер…»
Раскурив трубку, Кроули покосился на единственное дерево, росшее во внутреннем дворе. Молодой тополь, гордо нареченный «Деревом свободы» с первых месяцев революции, безнадежно засох. Мертвые ветки уныло скребли небо, в то время как все живое чуть ли не кричало «Растем! Дышим! Благоухаем!»
Конечно, Кроули не верил в знаки и предзнаменования. Конечно, саженец просто-напросто не перенес жесткой и малоснежной зимы и вымерз. Все это так, но…
«Только ленивый не скажет, что это и есть задушенная Свобода. Что Революция задушила собственное дитя в колыбели. Да съем я свою двууголку, если это не аукнется кое-кому».
Кудрявые пары листочков жадно тянулись вверх, соревнуясь за его внимание. Перец спорил с помидорами, трепеща веточками, будто желая залепить пощечину сопернику.
Огурцы стояли в сторонке и стеснялись влезать в эти распри. Они были слишком малы, робкие коротышки по сравнению с этими зелеными великанами.
Кроули шикал на своих подопечных, не давая никому зазнаваться. Он тут устроит огородные свободу, равенство, братство. Чтоб его. Любой нарушитель без промедления лишится верхних листочков. Если людям он готов прощать слабости, то растениям — с их укоренившимся образом жизни — никогда.
— Кроули. Тебе не надоело пугать растения?
— Не-а.
— Мадам Бланк говорит, что если плохо выражаться при растениях, те вянут.
— Просто надо меньше их заливать. У нее собака чуть не сдохла от переедания. Нашел, кого слушать.
— Ладно. Я просто хочу, чтобы ты подошел и постоял рядом. Мне нужна моральная поддержка.
— Точно только моральная? — Кроули окинул взглядом кладбище исписанных листков. Кладбище, еще пару дней назад занимавшее только кровать, теперь разрослось и занимало стол и даже часть пола. Но Кроули намеренно игнорировал его и ложился спать даже среди бумажных мертвецов.
— Кроули…дорогой…
«Давай, спой мне песенку, какой я у тебя добрый гений. Чтоб Аквинский перевернулся. И, может быть…»
— Ну Кроули, не заставляй меня говорить это вслух! Не прикидывайся дурачком, ты с полуслова делаешь мне чай. Так трудно?
«Скажешь-скажешь, как миленький! Нашел во мне тут галантного рыцаря. Удобно устроился».
— Вот хоть убей, но я теряюсь в догадках!
Азирафаэль отнял руки от стола, обессиленно откинулся на спинку стула и запрокинул голову с пораженческим стоном:
— Твоя взяла! Твое свидетельство мне нисколько не пригодилось! Не мог твой Максимилиан писать более обыденным почерком?!
— Робеспьер не мой, а государственный. И на почерк нечего пенять.
Азирафаль перестал обращаться к потолку и удостоил его взглядом, полным мольбы:
— Да, я бездарный копировальщик. Невежа. Руки-крюки.
— Ну-ну, самобичеванием в другом месте занимайся. Зачем, когда я могу сделать без страданий и за сущую безделицу?
Азирафаэль, хоть и держал наготове чистый лист, перо и чернильницу, не спешил их ему передавать:
— И что это за безделица?
— Ты сначала напишешь, что должно быть на этой прекрасной бумаге, а я прочитаю. Не буду я подписывать пустоту. И что бы ты ни хотел, одной подписи Робеспьера будет маловато. Это тебе не король, чтоб единолично бумаги подписывать. Нужны еще хотя бы две. И печать, естественно. Я уж не говорю о специальной форме и тому подобное…
Азирафаэль по-прежнему не рвался принять его помощь. Поджатые губы выдавали внутреннюю борьбу.
«Ну же, чего притих? «Конфиденциально»? Разве между нами остались еще хоть какие-то тайны?»
— Три подписи и печать, говоришь? — откуда у Азирафаэля такой недоверчивый тон? — Точно справишься?
— Я что, кормил тебя когда-то пустыми обещаниями? Обещал сытую жизнь в Париже — держи, пожалуйста! Зарекся найти тебе работу — и вот тебя на блюдечке подал Робеспьеру. Даже под дурацкий график свиданий подстраивался, потому что ты попросил. Может, я заслужил капельку доверия?
— Прости, если задел. Я не забыл. И в мыслях не было сомневаться в тебе, — и Азирафаэль с небывалой быстротой стал царапать пером по гербовой бумаге. Кроули тактично развалился на незаправленной постели и прикрыл глаза, хотя и не помышлял спать. Он выжидал. Да, он держит обещания. Уговор был прочесть содержание бумаги. Но разве уговор запрещал расширить перечень действий? То-то же…
«Вот и он уже идет…»
— Кроули? Ты спишь? Ладно, оставлю тут…
Тень нависшего Азирафаэля заслонила тусклое свечение люстры. Попался, котик! Кроули с легкостью достал до лацкана жилета и повалил Азирафаэля на себя: собственная спина неодобрительно хрустнула, ну да пес с ней.
— Опять твои ребячества! — беззлобно буркнул Азирафаэль. — Да отпусти ты, бумагу помнем.
— И тебя помнем, не сомневайся!
— Помнешь-помнешь, только сперва прочти, — Азирафаэль отстранился мягким нажатием в грудь, и Кроули с разочарованным рыком разжал крепкие, словно тиски, объятья, — Я же только «за», да только с тебя потом взятки гладки.
— Конечно гладки, сам подумай, каково демону принять в себя столько ангельской благодати!
— КРОУЛИ!
— Да читаю уже, не горячись, — вооружившись лорнетом, Кроули взялся за пресловутый листок, нашептывая обрывочно некоторые фрагменты.
«Сим постановляем… ввиду угрозы тюремного заговора… перевести гражданина Луи-Шарля Капета… до последующих распоряжений…»
«Капет? Знакомая фамилия. Где-то точно слышал. Только вот где?»
— Что-то не так? — Азирафаэль заерзал на кровати, точно заметил, что он уже все прочел.
— Это же просто приказ, много ума не надо! — Но сколько Кроули ни старался, непринужденность голоса его оставила. Хотел было ткнуть Азирафаэля в отсвечивающий через застежку живот, но игривость тоже сговорилась против него. Потому Кроули, не теряя времени, вылез из образовавшейся в перине вмятины и перенесся к столу.
Три подписи. Смешно. Какие только он за историю не подделывал: преторов, епископов, лэндлордов… Полезный навык, когда время от времени нарываешься на неприятности, а к оболочке уже успел прирасти душой. Да и как финансовое подспорье — тоже неплохо.
Века практики научили перенимать даже манеру держать перо. Одна за другой легли на бумагу завитушки букв. Буквы складывались в фамилии: Сен-Жюст, Кутон, Робеспьер. Неразлучная троица, чьи подписи встречались на любом акте Комитета.
Дело за малым. Печать. Кроули материализовал в руке сваренное вкрутую яйцо, уже без скорлупы. Со вздохом прокатил его по собственному свидетельству, прямо по печати.
Старый «дедовский» способ отлично сработал: оттиск отпечатался на яйце и был с успехом перенесен на подложный приказ.
— Voilà! Принимайте работу, — и Кроули, защипнув документ по краям, явил его Азирафаэлю, — Печать, конечно, вышла бледнее оригинала, но это верх прогресса.
Азирафаэль, доселе молчавший в тряпочку, вмиг очнулся:
— Кроули, да это чудесно! Не представляешь, как ты меня выручил!
Влажный поцелуй в висок едва не выбил твердь из-под ног, но Кроули выстоял. Подняв лист на недосягаемую высоту, он ждал объяснений.
— Не-е-е-ет, куда нам спешить. Ты же любишь помедленнее. Скушай-ка яйцо. Диетическое!
— Спасибо, воздержусь, — Азирафаэль явно не оценил «маркировку» яйца, — Кроули, я и правда спешу, если меня не будет к девяти часам у Тампля…
«Дерется, как лев, а язык как помело!»
— Тампль… Слыхал, там держат особо опасных… Ты что, повадился спасать рецидивистов?
— Да нет же! — взмолился Азирафаэль, тщетно подпрыгивая и ловя документ. — Это возмутительно!
— А вот и нет, а вот и нет!
«Давай, раз начал, так и кончай!»
— Ради всего святого!
— Ха, нашел кому сказать!
— Ради меня… ну это же ребенок в конце концов!
«Ребенок? Ребенок-арестант? В тюрьме для особо опасных преступников?»
«Да вдобавок еще чем-то сдавшийся Небесам?!»
Только тут до Кроули дошло. Всего-то перетасовать благообразную фамилию «Капет» и запретную «Бурбон». С момента падения монархии Кроули слабо заботила судьба раскоронованной четы. Обезглавленной — тем более. О принце слышал только краем уха — и то больше домыслы. «Помер и помер, с кем не бывает!» И вот тебе Юрьев день! Принц не помер, и Небеса по кой-то черт хотят его освободить. Это не к добру.
— Ребенок, значит? — понимая, что игра утратила всякий смысл и становится несмешной, Кроули опустил руки, благо Азирафаэль ничего не предпринимал. — Я люблю детей. Распиши-ка мне его поподробнее. Сиротинушка, небось? Родители-то кто? Из простых?
— К чему все это? — спросил Азирафаэль. — Зачем ты меня мучаешь? Это не моя прихоть. Решение принято на высочайшем уровне. Если хочешь знать: от успеха зависит многое. Наша совместная жизнь в том числе. Давай я покончу с этим, и будем жить дальше как ни в чем ни бывало.
— Прямо-таки «как ни в чем ни бывало»?
— …и мальчику так будет лучше. Столько натерпеться в его годы…
— А двадцать восемь миллионов французов в это время прохлаждались и пили шампанское! Нет. Они жрали дерьмо ложками. Теперь очередь королевского сыночка. Так уж у людей заведено: кто-то должен сидеть на дне помойной ямы. Это не изменить!
Азирафаэль предпринял неловкую попытку обнять — ох, зря. Мог и схлопотать. Будет лучше, если их будет разделять прикаминный столик.
— Кроули, дорогой…
— Я тебе не «дорогой»!
— Ты злишься. Я уважаю твои чувства. Брани меня, сколько хочешь, но отдай приказ. Не иди против сил, которым не можешь противостоять.
— Один раз пошел. Мне не привыкать. Мамаша не изменилась. Как это низко! Использовать маленького мальчика, как щит, чтобы зажравшаяся знать вернулась в Париж?! Трон на штыках?!
— Почему на штыках? — спросил Азирафаэль. — Посмотри, что делают со страной якобинцы. Никто не встанет на их защиту. И на их смертях закончится террор. Франция отделается малой кровью — только и всего.
— Ты хоть слышишь сам себя? Ты тут без году неделя, а я пятнадцать лет. Многого навидался. Пролито до хрена крови. Пролито за красивые слова, за химеры — свободу и равенство. Да, вместо одного самодура во дворце сидят теперь семьсот самодуров. Да, даже в угоду Робеспьеру люди не станут друг другу братьями и сестрами. Но эти люди сделали свой выбор. И его надо уважать. Наша Мамашка хочет их этого выбора лишить.
— Постой-постой. В чем конкретно ты упрекаешь Её? Не Её вина, что французам не повезло с последними двумя-тремя королями.
— Двумя-тремя?! Да вся ваша идея богоизбранности — сущий бред. Красивая ширма. А знаешь, что за ней? То, что Она уселась своей задницей на трон и создала несовершенный мир, где Её слово значит все, а чужое — ничего. И вбила людям в голову, что те обязаны жить по этому подобию! На деле любая вкусившая власть сволочь нарисовала себе нимб и заставила всех в него поверить. Только вот незадача: эти маленькие божки оказались на поверку ровно такими же людьми. А управленцы из них — еще хуже. Надо же! Одному народу так жить разонравилось. И он придумал что-то новое. Забытый своим божком и нашей Мамашей народ наконец вспыхнул. И все же урвал себе крупицу настоящей свободы. Это и назвали Революцией. Но для нашей Матери — это рядовой бунт. Бунт против Её прекрасной идеи. А мы-то знаем, как Она относится к бунтовщикам…
— Ты закончил?
— Нет. Я могу еще. Только передохну, — зло оскалился Кроули.
— Можешь не утруждаться. Я ухожу. Только прежде заберу мне причитающееся.
— Я вроде ясно дал понять, что хрен тебе.
Столик между ними растаял. Не делая резких движений, Азирафаэль подошел вплотную, и их глаза встретились в напрасной схватке. Но Азирафаэль не пытался разить или подавить. Нет. Наоборот, ласкал обнаженным взглядом и вибрировал голосом, кутая в эти приятные слуху вибрации. Помнил, кому теперь принадлежит. Он не забывал своих слов.
— Твоя воля. Но если не отдашь, ты нисколько не лучше нашей Матери. Любишь свободу и лишаешь выбора меня?
Кроули хотел рявкнуть что-то вроде «какой у тебя выбор, ангел подневольный?! Отпущу тебя, и ты пойдешь гробить Республику, как миленький», но одно всколыхнувшееся воспоминание остановило его.
Камеры Консьержери.
До отказа набитые заключенными.
Заурядными парижанами, схваченными по слепой прихоти какого-то доносчика. Ждущими безучастного суда и последнего свидания с голодной девой.
И все это во имя Свободы.
Его любимый ангел, одиноко бряцающий цепями. Белые руки, испачканные красным.
Ангел, глупо радующийся его присутствию. Улыбающийся ему. Берущий под руку. Целующий.
Скинувший эти цепи и возлегший с ним. И едва ли он, Кроули, отпер ему те замки.
— Сходим завтра в «Le procope»? Когда все закончится. В четыре. Пообедаем? — Азирафаэль согнул приказ пополам и спрятал в карман.
— Кроули?.. — спросил Азирафаэль. Тоска, как сорняк, проклюнулась в его голосе. Разрослась быстрым самосевом.
— Я все равно буду тебя ждать, дорогой, — сказал Азирафаэль.
Янка
Янка была занята важным делом. Нет, не сбором вещей — бабушка Ира уже все давно собрала, сложила и разъяснила, где, что и зачем. И не подглядыванием за тренировкой на полигоне. Там все равно только со Знаками колдуют, а Знаки детям пока нельзя, эх… Вот и нет смысла на полигон ходить, тем более одной. Мальчишки из ее пятерки сбежали, их в патруль позвали, дома пустые проверять. Еще и уговаривали не обижаться, мол, она же понимает, что девочек туда не берут, правда?
Подумаешь! Не берут они…
Янка и не обижалась. У нее дело поважнее.
Она воспитывала дракончиков.
— «Кошмарная педагогическая запущенность»! — с удовольствием повторила она когда-то слышанное из разговора учительниц. — «Печальные последствия недочетов в воспитании»!
— Чего? — недоуменно повторил Риник. К странностям внаглую набившейся к нему в невесты девчонки он уже привык. Малявка никого и ничего не боялась, она спокойно разговаривала с людьми и даже обнималась с ними (самого Риника от одной мысли корежило). Она могла болтать с утра до вечера, совсем не уставая, и половину Риник просто не понимал, как будто она разговаривала на чужом языке. Она была наполовину человек, но меняла облики спокойно и легко, а в человечьем ни разу никого не ударила, даже своего меура. Она вредничала и придиралась по пустякам, но притаскивала вкусное и раздавала просто так, не требуя ничего исправить. Она была веселая, знала кучу интересного и подружилась не только с ним, но и с новенькими — Орхито и Ирикой и Крушиком. И Риник сначала даже обрадовался возможности отвязаться от ее бесконечных вопросов.
Ну что он может рассказать? Как вылупился, как торчал на ферме, а люди щипали с него чешую и цедили кровь? Неинтересно!
И стыдно…
Но потом она правда отвязалась — и вместе со всеми восторженно слушала про драконье Гнездо в горах… И Ринику почему-то стало грустно. И обидно. Она же его невеста! Почему тогда с Орхито сидит? Так нечестно!
— Ничего, — фыркнула его самозваная невеста. — Поросята вы, а не драконята. Вот ты сегодня умывался?
— Я…
— И коронку не чистил. А на тебя, между прочим, маленькие смотрят! — и крылышко вредины-невесты ткнуло в стороны самой младшей в их «детском садике», Роши. — И пример брать будут. Разве хорошо? «И сбежали от грязнули и чулки, и башмаки!»
— Кто сбежал? — растерялся Риник. И на всякий случай оглянулся — а вдруг тут и правда кто-то бегает?
— Эх, мультиков у вас нет! — невпопад вздохнула невеста. — Даже древнего «Мойдодыра»…
— Ну…
— А мужчина должен показывать детям хороший пример! Тем более, мой жених!
Неожиданно произведенный в мужчины Риник приосанился. В этот момент он забыл, что про умывание вообще-то впервые услышал только несколько дней назад (фермеры этим не заморачивались в принципе!), что в женихи к этой мелкой вредине он не напрашивался, скорее, наоборот… что зимой умываться просто холодно! Но в него верили — и он постарается оправдать эту веру.
— Я все почищу!
— Молодец! Штуша тебе мыло даст… — заулыбалась девочка.
— Чрк?
Взрыв был чудовищный. Защитный барьер буквально вмялся внутрь себя — шагов на четыреста-пятьсот, заискрил, обозначая прореху. И в эту прореху разом Шагнули-ворвались вельхо…
И с этой минуты все стало необратимым.
Еще недавно, еще несколько минут назад для Нойта-вельхо был шанс отступить и удержаться в рамках того самого порядка, который они насаждали. Не порочить Круг беззаконием и нападением на обычный город, формально не выходивший из-под власти Королевской Звезды. Не творить себе Врага. Не выдуманного, как драконов, не бессильного, как общины драконоверов… настоящего Врага, ненавидящего и сильного. Ведь кто может быть сильнее человека, защищающего свой дом и семью? Еще можно было отозвать штурмовиков, не бросать тренированных бойцов на горожан — пусть «диких», пусть объявленных ослушниками, но горожан мирной земли! Еще существовала возможность просто призвать их к порядку, надавить двухвековым авторитетом, а уж потом потихоньку разбираться с неугодными, как обычно. Был, был у вельхо шанс.
Но теперь его не стало.
Дикий грохот — сработали взрывные заряды — сотряс воздух. Довольно усмехнулся Высший, опуская рукава. Штурмовики рванули в пролом, на ходу активируя Знаки.
Привычная связка — разрушающие-ошеломительные-подчинительные — сегодня была дополнена парой-тройкой защитных. На дикарей хватит!
Мало кто из бойцов воспринимал противника всерьез. Главы пятерок и сотен проорались от души, но какое-никакое понятие об опасности противника вдолбили. И теперь пятерки выходили из Шага, сноровисто прикрываясь Щитовым или Знаком Оп, возвратным… с неслышным в общем шуме гудением расцветали над ними золотистые или мутно-голубые развертки объединенных защит. Но и только. Вместо напряженной сосредоточенности над скапливающимися бойцами витало… воодушевление!
Даже не так. Хищное предвкушение.
Золото блестело хищным оскалом, и таким же оскалом горели лица бойцов. Они наконец были здесь! В городе, о котором наслушались за эти недели столько сплетен, столько слухов! В городе, где было — они кожей это чуяли — полно магии! В городе, который теперь виделся им практически сокровищницей…
Ничейной, ведь дикари не в счет!
Дикари — не хозяева, они всего лишь добыча.
Магия должна достаться достойным!
И, конечно, такими достойными штурмовики считали себя. И, разумеется, постарались по мере сил вбить это в голову своей будущей добыче.
Полетели первые эксплози.
Дддах! Взлетел на воздух чей-то дровяной сарай.
Дддах! С гулким треском лопающейся черепицы подпрыгнула, взлетела рассыпалась крыша на доме вдовы Бару.
Дддах! Содрогнулся, окутался пылью и копотью угольный склад…
Это пока ерунда, это всего лишь пробная мелочь, то, что на Земле называют «пристрелка». Всего лишь разведка — есть ли тут кто-то, готовый сопротивляться. И как именно. И сколько понадобится сил, для того, чтобы этого сопротивляющегося смешать с землей и камнями… непокорная дичь не нужна, такая годится только на одно — показательное уничтожение.
Совесть? О чем вы? Там же добыча! Там магия! Уже выпиты спецэликсиры, временно повышающие энергию вельхо в несколько раз. Уже активируются усиленные подвижные Щиты. Уже блестят, пьяно и жадно, глаза будущих охотников на добычу и висят в мешках за спиной подчиняющие ошейники. И блестят полупроявленные атакующие Знаки.
— Стройся! Цепью! Стройся! — надрываются главы.
Несколько подразделений послушно строятся, продолжая прикрываться щитовыми — размытые мутно-голубые плетения недлинными лентами вытягиваются вдоль пролома. Настороженно блестят глаза, вперед и в стороны широким веером разлетаются поисковые плетения. Это сработанные натренированные команды, где каждый боец при случае может поработать и опорой, и щитовым, и атакующим. Эти умеют и слышать приказы, и выполнять их. И недовольно косятся на потерявших всякое соображение «сторонних» — разносортных команд наемников, бывшей сторожи, новичков и прочей шушеры. Слишком шумят. Мешают. Но это временно, сейчас «охотники» просветят тут всё и Шагнут по примеченным целям, а это мясо останется навлекать огонь на себя…
— Стройся! Цепью!
— Стройся, бычьи дети!
— Стоять, кому сказал!
Но слышат не все…
Дддах! Дддах-ддах, ддах! Пылает и рушится чья-то мастерская, горят дома, полыхают голые деревья. Рощица аруты, которую тут год за годом высаживали. После зимнего и вешнего праздников. На счастье.
Недвижно растянулась на снегу чья-то фигура… Поодаль — еще несколько. Проламывающий удар Высшего был силен, он прошиб оборонительный рубеж, и штурмовики сразу оказались практически в тылу. И встретила их кухонная обслуга и подмастерья кожевника… Они попали под ударную волну и погибли практически сразу. Еще до прибытия штурмовиков. Те били по уже фактически мертвым домам. А больше сопротивляться было некому.
Судьба мятежного города повисла на тонком волоске. И штурмовикам, и защитникам требовалось время. Первым — выбрать цели и слить Знаки в общую защиту. Вторым — оценить обстановку и скорректировать действия по обороне. И, возможно, защитники не успели бы, они все-таки не воины…
Но среди попавших под первый удар было двое.
Пара вчерашних молодоженов, Тим и Тина. Сын кузнеца и дочка архивиста. Невозможная раньше пара, ведь отец Тины был из Поднятых, а кузнец он и есть кузнец, ему ни Поднятым, ни Ставленным не быть. Но магия как-то уравняла их, а общая опасность и вовсе сблизила — и сделала невозможное возможным.
Тим и Тина вчера отпраздновали свадьбу. А сегодня она провожала его до боевого поста. Молодой муж был против, но ей так хотелось побыть с ним, еще «хоть несколько минут, хоть чуточку.. Тим, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!»
Ну кто из мужей сможет отказать, глядя в счастливые глаза своей новобрачной половинки?..
Тим даже не успел понять, что случилось — ему показалось, что дом вдовы Бару, до которого они почти дошли, прыгнул навстречу и ударил его… но это ведь невозможно?
Темнота продлилась недолго.
— Тина?
А в ответ молчание.
Боль цепенила тело, но Тим все-таки открыл глаза. Что-то было… что-то было не так. Он видел, только смотрел точно через красную пленку… Красный дом, почему-то без крыши, лежит на боку. Красный барьер, почему-то резко ставший ближе… и черные человечки возле. Нет, дом стоит, это он сам лежит на снегу… Красный снег. Красные от крови руки. Красные волосы Тины. Мысли ворочались тяжело и неподатливо. Почему красные, она же рыженькая, его золотинка…
— Тина?..
Она не ответила. И лицо с закрытыми глазами казалось еще белее на фоне наливающимся красным волос…
— Тина! Ти… — но ощупывая дрожащими руками ее лицо и шею, Тим уже знал, чувствовал — не ответит. Никогда не ответит…
Обломок черепицы, некрупный, но острый, пришелся в висок.
Наповал.
— Тинаа-а-а!!!
Может, ничего бы не случилось, если бы в этот миг кто-то из нападавших не запустил новое эксплози по мастерским. Там над крышей все еще поднимался дымок — по нему и били.
Тим не слышал взрыва и не почувствовал боли от посыпавшихся обломков. Но когда кусок дерева ударил по руке его жену…
Тим знал про отпечатки, Тим ползимы учился сбрасывать лишние искры и умирять сферу, не причиняя другим вреда. Он был мирным парнем, за всю жизнь дрался всего-то раз пять — когда вызывали. Он был добрым.
Просто сейчас это был уже не совсем Тим.
И, когда он ударил сжатыми кулаками по красному снегу и красной земле, ему было все равно, ЧТО рванется из-под рук…
А рванулся земляной вихрь.
Отпечаток — это страшно.
Это не разовое колдовство посредством матрицы Знака — это сама магия, вырвавшаяся из тела носителя и впечатавшаяся в мир. Искры этой магии навсегда вплетаются в землю, в воздух, воду — куда попадут. И меняют их — тоже навсегда. Говорят, драконы могли их когда-то убирать, но не магам Нойта-вельхо звать на помощь драконов! А без этого…
Именно поэтому маги не пытались вести войны и предпочитали даже слабеньких дикарей хватать неожиданно и сразу глушить способности. Из-за возможности отпечатков.
Отпечаток нельзя вызвать нарочно и запрограммировать на нужное воздействие — это невозможно, как невозможно предсказать форму облака или число языков в пламени костра. Отпечаток нельзя исправить — мир запоминает его в своем устройстве таким, каким впервые воспринял, и потом воспроизводит снова и снова, невзирая на попытки вмешаться. Веками. Отпечаток нельзя остановить — он распространится настолько, насколько хватит энергии у мага-носителя. Отпечаток нельзя перенаправить или изменить — он воплотится именно так, как подсознательно желает сорвавшийся маг…
А Тим хотел причинять боль…
Вихрь родился из земли — и из его рук. Черно-алые искры-молнии оплели кисти, пальцы, земля вспучилась под ударом сжатых кулаков, рванулась вверх жутким бело-черным грибом, на миг замерла… а потом принялась раскручиваться чудовищной мгновенно потемневшей воронкой смерча.
Белый цвет исчез почти сразу, но появился кирпично-красный, грязно-серый, зеленоватый — разрастаясь, смерч втягивал в себя черепицу с крыш, дрова, сырье из красильных мастерских.
И рос. Рос. Рос. Пока не стал шире малой городской площади…
Он задержался на месте совсем немного — стремительное воплощение человеческой боли и ярости — а потом, набирая скорость, ринулся вперед. К цели.
Отпечаток нельзя остановить.
Но, когда он врезался в толпу штурмовиков, многие до конца пытались это сделать…
Детектив направился к дому, чтобы поговорить с Зельден. Он ведь так и не расспросил её о брате и ничего не узнал о том, как она сама пришла в «Зеленый рай», зачем привела туда его, Хью, и какова была роль Зельден в этой истории.
Хью забежал для начала в свою квартиру квартиру, уверить мать, что с ним все в порядке, но войдя туда, Хью увидел, что мать в квартире не одна. С нею рядом следователь криминального отдела Винсен Мортен, которого Хью хорошо знал. С неприятной стороны. Под ложечкой засосало.
— Привет, Хью, — Мортен пожал ему руку и уставился своими черными угольками глаз прямо в переносицу. Неприятный, тяжелый взгляд.
— Арестовать меня пришли? — неудачно пошутил Хью.
— А есть за что? – так же вопросом отшутился Мортен.
— Я оставлю вас, — мать поднялась со стула и ушла греметь посудой в кухню.
Барбер подошел к окну и выглянул на улицу. Наряда полиции не было, полицейских машин тоже, но он бы их заметил еще при входе.
— Вы по поводу кражи из квартиры Зельден? – спросил наудачу Хью.
— Нет, — следователь достал сигареты и попросил разрешения покурить, но Хью кивнул в сторону кухни и покачал головой. Следователь со вздохом убрал пачку в карман плаща, который не снял при входе в квартиру. – Я по поводу жалобы на тебя, как на действия частного детектива.
— С каких это пор лицензионные вопросы волнуют криминальный отдел, — осведомился Хью.
— Лилиан Майер считает, что ты помогаешь убийце, прикрываясь частной детективной деятельностью.
— Ах, Майер… — Хью усмехнулся. – и кто же кого убил?
— Как считает Лилиан Майер, убит её сын Якоб. И вроде бы ты в курсе, кто это сделал.
— Конечно, в курсе, — с улыбкой сообщил Барбер, — вся страна в курсе. Его в 1972 году убила малолетняя Юджина Майер.
— Да, с тобой придется непросто, — покачал головой Мортен. – Полицию не интересуют дела давно минувших дней. Сейчас мы занимаемся двойным убийством трехдневной давности, и покушением на убийство.
— Двойное убийство? – поинтересовался Хью.
— Да, при пожаре погиб не только Якоб Майер, но и умерла сегодня утром в клинике Бо Олливен. Между прочим, перед смертью, она сказала, что убийца – малышка Майер. А Констант Смолланд и вовсе пропал, бесследно.
У Хью по спине пробежал холодок, но он молчал.
— Ты играешь в плохие игры, парень, — сочувственно сказал Мортен. – предлагаю тебе поговорить по душам. Ты пока не подозреваемый, а свидетель. Возможно, тебя ввели в заблуждение. Возможно, тобой попользовались. Ты даже можешь не знать обо всех обстоятельствах. И дело Майеров – это не твое дело, а полиции.
Хью продолжал молчать, удрученно покачивая головой.
— Я вижу, что ты не готов поговорить. Я приду завтра, в это же время. Подумай, чем ты можешь себе помочь. Юджине ты уже не поможешь. – Мортен неожиданно ласково похлопал Хью по плечу.
— Ваши подозрения строятся только на показаниях Бо Олливен? – спросил Хью Барбер.
— Нет. Пропала машина Якоба Майера. Способ убийства – тот же самый, поджог. Есть и прямые улики с места происшествия – отпечатки ее пальцев на столовых приборах, в доме. Юджина была на вилле…
Хью покивал головой.
— А Бо Олливен сказала что-то конкретное?
— Нет, она только сказала, что всё это – дело рук малышки Майер. Это если говорить дословно.
Хью включил чайник и снова отошел к окну. Он стал слишком чувствительным и нервным, что ему совсем не нравилось. Надо уметь быстро успокаиваться и концентрировать внимание. Резко повернувшись, он сказал Мортену:
— Я буду говорить с вами, но скажу только то, что считаю нужным. И говорить я буду в присутствии…
— Адвоката? –насмешливо спросил следователь.
— Нет, комиссара полиции и всей группы, которая ведет расследование. Также я приглашу журналистов, не менее двух. И своего шефа – Свена Свенсона.
— Странное условие.
— Нет, не странное. На меня ведется охота. И я хочу, чтобы как можно больше людей узнали то, что знаю я. Это в интересах моей безопасности.
— Когда ты будешь готов говорить? – спросил следователь.
— Завтра, в это же время, в отделе полиции.
Следователь ушел, не прощаясь. Выпив крепкого кофе в одиночестве, подивившись тактичности матери, Хью принял решение немедленно ехать в Брюссель. Ему было необходимо поговорить с Густавом Граббе, по крайней мере, у него было немного времени, чтобы попытаться его найти. Университетов не так много, если Густав преподавал, то его адрес дадут в учебном заведении.
Быстро связавшись по телефону с приятелем отца – криминальным хроникером Жаком Девре, Хью вкратце описал свою бедственную ситуацию. Жак согласился присутствовать при допросе подозреваемого Хью Барбера, так как запахло жареным и репортерской удачей. Также Жак любезно предложил помощь молодой сотрудницы Лизы Шульц из газеты «Еженедельник Антверпена». Хью было не до мелочей и тонкостей. Лиза так Лиза. Хью повесил трубку и стал собираться в путь, мать вышла из кухни и сказала, печально глядя на Хью.
— Мне кажется, что у тебя серьезные неприятности, сынок. Не хочешь со мной поделиться? – мать сложила руки под фартуком, седые волосы растрепались, морщинки вокруг глаз влажно поблескивали.
— Я тебе расскажу все, как только приеду из Брюсселя, — пообещал Хью.
— Зачем тебе в Брюссель? – спросила мать
-Мне надо повидаться с Густавом Граббе.
— А ты знаешь, куда ехать? – усомнилась мать.
— Поищу в адресном бюро, спрошу в университетах… — пожал плечами Хью.
Мать подошла к комоду и достала из верхнего ящика большую шкатулку. Из нее она извлекла яркую открытку и протянула ее Хью со словами:
— Это Густав меня с Пасхой поздравлял, он каждый год поздравляет меня. Иногда по телефону, иногда открыткой.
Хью обнял мать, не найдя слов благодарности.
— Густав странный человек, но в сущности не плохой, — сказала мать. – его сильно подкосила история с увольнением из полиции. Отец даже хотел его взять в детективное агентство, но Густав сказал, что устал от работы сыщика и уехал в Брюссель. Он преподает в полицейской академии.
… Пришёл в себя Яма от холодной воды, в лицо выплеснутой. Закашлялся, сел – и чуть не взвыл от боли, попытавшись опереться на правую руку. А через секунду и на самом деле взвыл – когда сержант взялся своей рукой за Ямину кисть, словно бы пожать собирался – да вдруг как дёрнет! У Ямы аж искры из глаз посыпались и хрустнуло что-то в локте.
Яма вскочил, собираясь обидеться, но ещё точно не определившись – на кого. Не на сержанта же! На такого попробуй, обидься. Себе дороже выйдет.
И вдруг понял, что правая рука, до которой раньше и дотронуться было невозможно, не то чтобы шевелить ею, теперь вполне нормально сгибается. Хотя и болит, зараза, но работает вполне нормально. И пальцы шевелятся. Не зря дёргали, стало быть.
Всё-таки сержант – мужик не только сильный, но и толковый.
Но обидеться на кого-нибудь всё равно очень хотелось. И боль в руке это желание только усиливала.
И тут как раз небеса словно бы услышали Ямино пожелание – с ним в спарринг поставили Полторашку. Сам сержант и поставил, Яма аж возликовал от такой удачи. А то, что правая рука болит и надо бы её поберечь – оно не страшно, этой мелкой калечной глисте и одной левой хватит.
Сначала всё шло как надо. Яма должен был оборонятся, а эта глиста нападать. Она и нападала – яростно и неутомимо, словно взбесившаяся собачонка. А Яма каждый раз её ронял. Аккуратненько так. Левой рукой. Не бил даже – так, отмахивался. Причём и отмахнуться старался поосторожнее, каждый раз получая истинное удовольствие от правильности развития событий и не желая такое удовольствие прерывать слишком быстро. Он – победитель, наверху, а всякая шелупонь – в грязи копошится. Это хорошо. Это правильно. Это вообще единственно верный и неизменный порядок вещей.
А то, что сержант раз за разом требовал повторить и теперь молчит неодобрительно… ну так сержант скоро сам поймёт, какую глупость сморозил! Будет Яма ещё тут кланяться перед всякими… перетопчутся! Нагибаться, руки в колени упирать, спину подставлять…
Щаз!
Зачем Яме учить никому не нужные глупые трюки, если ему и без всех этих заморочек достаточно чуть рукой шевельнуть – и колченогая тля летит на утоптанный плац вверх тормашками? Ай, как красиво летит, просто сердце радуется! Яма специально осторожничал, стараясь ей прежде времени ничего не сломать. Чтобы не оборвать удовольствие слишком рано, чтобы снова и снова наблюдать столь приятную взору картину.
А потом сержант приказал им поменяться.
Теперь уже Яма должен был нападать, а Полторашка – защищаться. Применяя те самые приёмчики, на которых сержант настаивал.
Только Яма-то не дурак!
И если ему самому эту трюки на фиг не нужны – это вовсе не значит, что за другими Яма не наблюдал. Ещё как наблюдал! А потому и заметил, что в устроенных сержантом спаррингах всё вовсе не так уж и правильно происходит. И почему-то всегда проигрывает и летит на плац тот, кто нападает. Победа в поединке вообще более ни от чего не зависит – ни от размера бойцов, ни от их силы или тренированности.
Вот, значит, в чём подлость этих приёмчиков-то была, не зря они с самого начала Яме так не понравились! Отнять у настоящего мужчины и достойного воина его законную победу? Позволить всякой мелкой гнуси выиграть и наверху оказаться?
Не бывать такому!
Во всяком случае – не с Ямой.
Один раз – не считается, он тогда просто сам себе не поверил – чтобы его и вдруг так легко уронили? Но больше – шалишь.
А значит – нельзя дать Полторашкекувыркнуться ему в ноги.
Надо поймать заранее. И уронить.
Что он и исполнил, вид делая, что просто атакует. Отследил самое начало, когда она только-только в наклон пошла, и, в последний момент чуток притормозив собственное движение, от всей души вмазал ногой под рёбра. Она как раз нагибаться начала, так что удар знатный вышел, двоих соседей по пути завалила, пока задницей об утоптанную в камень землю не приложилась. И сержант как раз смотрел. Очень удачно получилось, Яма аж плечи расправил и победительно ощерился, глядя на сержанта намекающе. Должен же тот в конце концов оценить, что Яма не чета всем этим сосункам, Яма – настоящий мужчина и воин. К тому же – воин честный. И на кого сержанту опираться-то, как не на Яму?
Только лицо у сержанта – что маска. И глаза оловянные. По таким фиг чего поймёшь. Оценил? Не оценил?
– Повторить, – сказал сержант, как-то незаметно оказавшись рядом. – Ты – атакуешь. Сверху.
Наверное, всё-таки оценил. И теперь снова проверить решил. На этот раз – на сообразительность.
Только зря он Яму за совсем уж дурачка-то держит! Понятно же, что если сказано про атаку сверху – то и ждать Полторашка будет именно атаки сверху. И сможет заранее подготовиться. И встретить нехорошим. А Яма не дурак, он снова снизу ударил. На этот раз коленом в челюсть попал – Полторашка поторопилась и сама напоролась, аж зубы клацнули. Истинная услада для слуха.
Когда она снова навернулась мордой в пыль, Яма не смог удержаться и слегка наподдал по откляченному тощему заду – больно уж смешно тот торчал. Кто-то из стоящих рядом штрафников гоготнул – скорее заискивающе, чем одобрительно. Они давно уже перестали отрабатывать атаки-защиты и во все глаза смотрели на Яму. И это тоже было правильным. Пусть вечером Яме снова придётся подчищать чужое дерьмо, но сейчас он был героем.
Только вот сержант…
Сержант тоже смотрел на Яму. Нехорошо так смотрел. Оценивающе. И вдруг сказал:
– Ты не устоишь, если она ударит. Спорим?
Яма даже не нашёлся, что и ответить на такую глупость. Только плечи ещё шире расправил, подбородок задрал и руки за спину заложил, грудь выпячивая – бейте, мол, кто пожелает. После такого заявления сержанта ударитьПолторашку или хотя бы блок выставить он бы не смог – это себя не уважать и просто трусом перед всеми прочими выглядеть. Да пусть бьёт! Подумаешь! Яму и папаня бивал, бывало, Яме только на пользу шло. А тут – какое-то мелкое недоразумение, тля несчастная! Да у Ямы кулак больше её головы! Угрожал птенчик клюнуть гиену за язык, да разжёванным оказался.
Но ноги Яма всё равно пошире расставил и чуть в коленях присогнул, пружиня. Полторашка, конечно, не сержант, чё там у неё за силы-то? Но мало ли… тем более, что сержант сказал ей непонятное:
– Всем телом. Точка три. Разрешаю, – и по плечу шлёпнул. – Пошла!
…одним из способов быстрого пополнения резерва являются эмоции. Все шеры способны воспринимать эмоции полного спектра. Темные шеры лучше усваивают более жесткие вибрации – страх, боль, горе, ненависть, а светлые – более тонкие, такие как счастье, радость, энтузиазм. При этом шеры способны как усиливать, так и поглощать чужие эмоции. Следовательно, любой шер способен и помочь, и навредить…
С.ш. Парьен, трактат «Основы эмпатии».
17 день пыльника (следующий день). Дом шера Тавоссы, близ Кардалоны
Шуалейда шера Суардис
Проснувшись, она долго не могла понять, где находится. А главное, что произошло вчера. Два шера, светлый и темный, дрались за нее, для нее, и она целовалась с ними обоими. Это же не может быть правдой? Но если это неправда – почему тогда ей так хорошо? И по телу разливается теплая, уютная нега, словно ее по-прежнему ласкают черно-белые потоки чужой, но такой родной магии… и не только потоки…
Вспомнив ощущение двух мужских тел, прижимающихся к ней, Шу залилась жаром до самых ушей. И тут же разозлилась. Вот с чего она так смущается? Подумаешь, приснилось! Она уже взрослая, ей давно уже пора что-то такое чувствовать. А светлый шер – и вовсе ее жених, его высочество Люкрес!
Ведь если он не сватал ее, то какого ширхаба приехал в захолустье под Кардалоной?!
Ох. Ширхаб подери, ведь он – здесь! Совсем рядом! А она? Она до сих пор валяется в постели, непричесанная и неумытая!
Вскочив с кровати, Шу бросилась в умывальную, приводить себя в порядок, а потом… остановилась на пороге, оглядела свою комнатушку, брошенные на стул свежие бриджи, рубаху и синий офицерский френч без знаков различия.
Злые боги, ей придется показаться жениху вот в этом?! Ни одного платья с собой нет, и взять прямо сейчас негде: гостеприимная хозяйка вдвое шире Шуалейды и на голову ниже, ее платья будут болтаться, как на чучеле. Почему, почему она не слушала шеру Исельду и не училась простым бытовым заклинаниям?! Ведь тогда она могла бы сама превратить бриджи с сорочкой в платье! А теперь…
— Отставить истерику! — скомандовала Шу сама себе.
Она – принцесса. Сумрачная колдунья. Вчера вечером она была одета так же в точности, только еще чумазая и босая. Светлому принцу и темному магистру это вовсе не помешало восхищаться ею, драться для нее и ее целовать!
— И не краснеть, — велела она себе намного тише. — Подумаешь, поцелуи. Может быть, мне вообще все приснилось! Так что самое время пойти и разведать.
Натянув одежду и пообещав себе выучить все нужные заклинания, Шу прислушалась к потокам, пронизывающим дом шера Тавоссы, или как его там.
Ни светлого принца Люкреса, ни темного магистра Бастерхази в доме не было. Следы – были. Шу могла бы легко показать комнату, где они ночевали… вместе? Как странно, неужели в доме шера Тавосса не нашлось отдельной комнаты для самого принца? Или?..
Припомнив, как искрили темный и светлый шер, касаясь друг друга, как сплетались черная и белая ауры, Шу снова залилась жаром. Это было красиво! И естественно! Они же – шеры, дети Драконов, а для Драконов такие мелочи, как пол, несущественны… Ох. И о чем она опять думает? Надо остыть! И неплохо бы вспомнить, почему она не хотела замуж за светлого Люкреса и считала врагом темного Бастерхази. Наверное, у нее были серьезные причины. Когда-то давно.
Вылив половину воды из кувшина себе на голову, а другую половину выпив, Шу несколько раз глубоко вдохнула, выдыхая медленно, на счет до пяти. А потом спокойно и с достоинством, подобающим истинной Суардис, дернула за шнур, вызывающий прислугу – и в ожидании остановилась у окна.
Там, за окном, светило солнце, пересвистывались иволги и шелестела блестящая, тугая после дождя листва. Сад шера Тавоссы, вчера казавшийся Шу облезлым и колючим буреломом, сегодня выглядел прелестной картинкой из модного журнала. Яркие клумбы, увитые виноградом беседки, стриженые самшиты и горделивые платаны словно звали любоваться и восхищаться ими.
А главное, сегодня Шу вовсе не чувствовала голода! Только сейчас, увидев сидящего под платаном солдата с рукой на перевязи, он поняла, что может даже не чувствовать чужой боли! Слава Двуединым!..
…и светлому Люкресу Брайнону. Наверняка именно он помог ей вчера. Он же сильный целитель, не зря в газетах пишут, что он собирается переаттестовываться на вторую категорию!
Когда в комнату вошла пожилая служанка, Шу обернулась к ней со счастливой улыбкой.
— Скажи-ка, завтрак уже был?
— Нет, ваше высочество, — не решаясь поднять на Шу взгляд, сказала служанка. — Завтрак через четверть часа, в девять.
— Замечательно! А магистры… его высочество Люкрес… они уже уехали?
— Магистры уехали на рассвете, ваше высочество. Сказали, обратно в столицу.
Отпустив служанку, Шу снова уставилась в окно. Значит, на рассвете. И ей не показалось – это в самом деле был Люкрес. Ее жених. То есть официальной помолвки, наверное, не было, но… он же приехал к ней? Только почему-то сразу уехал, даже не поговорил с ней…
А, хватит гадать! Надо просто спросить у Медного.
Именно это Шу и сделала, едва явившись в столовую и усевшись за стол напротив шера Тавоссы – седого, с военной выправкой и шрамом на половину лица. Надо же, раньше Шу и не замечала этого шрама. Вообще ничего вокруг не замечала, если уж начистоту.
— Фортунато, зачем приезжали его высочество и шер Бастерхази?
— Посмотреть на ваше высочество и грозовую аномалию, — невозмутимо отчитался Медный.
— И что сказали?
— Что вашему высочеству следует вернуться в крепость Сойки и еще год учиться у дру Бродерика и капитана Герашана, — и, опередив очередной нетерпеливый вопрос Шу, добавил: — для вашего высочества оставили письма. Три штуки. И коробку. Ваше высочество получит их сразу после завтрака. И прошу вас, сначала прочитайте, а потом уже спрашивайте.
Пожав плечами, Шу пожелала всем приятного аппетита и принялась за завтрак. Что ж, она помнит уроки шеры Исельды и будет неустанно тренироваться. Во всей Валанте не найдется ученицы прилежнее! Так что в следующий раз, когда она встретится с Люкресом, она будет похожа на настоящую принцессу, а не растрепанного пажа. Так-то.
С письмами и коробкой, в которой что-то копошилось и царапалось, она чинно и благородно ушла в свою комнату. Правда, половину дороги бежала бегом – но никто ж не видел!
Пока бежала, мысленно перебирала возможности – что же в коробке? Заглянуть в нее, не открывая, не получилось: подарок был окутан невидимой и непроницаемой воздушной пленкой. Насколько могла понять Шу, это заклинание еще и успокаивало то существо, что находилось внутри.
Так кто же тут?
С отчаянно бьющимся сердцем Шу поставила коробку на стол, вскрыла ее – и восторженно взвизгнула. В коробке сердито зашебуршали и заклекотали, требуя не орать и выпустить скорее из тесноты.
— Красавчик, ты мой красавчик, — заворковала Шу, обеими руками вынимая белоснежного ястреба.
Тот смотрел на нее любопытными глазами-бусинами и шевелил когтистыми лапами. По его оперению проскакивали жемчужно-голубые и сиреневые искры, такие знакомые и приятные на ощупь, что Шу не устояла. Прижала птицу к себе и прикрыла глаза, вспоминая – как это было во сне.
По всему телу тут же разлилось тепло, губ почти коснулись другие губы, запахло грозовой свежестью, разгоряченным мужским телом и морским ветром с отзвуками сосен, мокрого песка и оружейного масла. Сумасшедше прекрасный запах!
— Я назову тебя… назову тебя Ветер, — не открывая глаз и почти ощущая касание Люкреса кожей, сказала она птице.
Ястреб в ответ недовольно заелозил у нее в руках, намекая: с птицами надо аккуратнее, не поломать перья!
— Прости, красавчик. — Неохотно открыв глаза, Шу посадила его на спинку кресла, чтобы когтям было за что зацепиться, и велела: — Сиди спокойно.
Немного подергав крыльями и потоптавшись, Ветер успокоился и прикрыл глаза. А Шу принялась за осмотр. Магическое плетение было сложным и тонким, но при этом напоенным силой так, словно она лилась с неба.
Снова погладив ястреба по крылу, Шу улыбнулась. Почему словно-то? Этой ночью сила в самом деле лилась с неба, и светлому шеру всего-то и надо было, что ею воспользоваться. Очень изящно и мастерски – плетение больше всего походило на драгоценное шелковое кружево, но при этом было надежнее стальной проволоки. Наверняка Ветер легко долетит до Метрополии, ни разу не приземлившись. Легко и быстро, куда быстрее обычной имперской почты.
— Спасибо тебе, светлый шер Люкрес, — шепнула Шу, погладила птицу по голове и почувствовала, как воздушные искры ласково щекочут ладонь.
Она бы, наверное, сейчас же побежала во двор, выпускать ястреба и смотреть на его полет, но взгляд упал на стол – и лежащие на нем письма. Три письма.
Одно – с королевским единорогом на синем сургуче, отцовское. Второе – с ястребом на темно-алом, судя по искрам огня и тьмы, от темного шера Бастерхази. И третье – с императорским кугуаром на бирюзовом. Его Шу сначала поднесла к лицу и вдохнула запах: недорогой бумаги, явно из запасов шера Тавоссы, и морского ветра, сосен…
Люкрес. Так пахнет Люкрес. Она помнит. Его запах, вкус его губ, тепло и силу его рук. И обещание любить только ее… ведь это – не приснилось, правда же?..
Успокоив бешено забившееся сердце, Шу опустила взгляд на ровные строчки.
«Прекрасная Шуалейда, сердце мое!» — начиналось письмо.
А дальше… дальше Шу прочитала десять раз подряд и выучила все наизусть. Потому что это было самое прекрасное письмо в ее жизни! Светлый шер Люкрес писал, что очарован ею, покорен и мечтает о скорейшей встрече. Увы, он не посмел разбудить ее, уезжая из Тавоссы на рассвете, ведь прекрасной Шуалейде требуется отдых и восстановление после ее великого деяния, а его ждут срочные государственные дела.
Он так и написал: ее великого деяния! И ни слова о том, что она – темная! Нет, он писал, что ее дар – сумрак, и что в ее силах сохранить дарованное ей Двуедиными равновесие.
А еще он писал, что будет думать о ней. И будет ей писать — так часто, как только ястреб сможет летать через половину континента. И пусть Шуалейда пишет ему обо всем, о чем ей только захочется. Он хочет понять ее, узнать ближе…
На этом месте Шу залилась жаром. Ближе… она тоже хочет узнать его ближе. Совсем близко. Так близко, как это только возможно!
«…Смею надеяться, что приехав в Суард весной, я услышу согласие. Не от вашего отца, а от вас, прекраснейшая Гроза…»
Она почти слышала его голос – яркий, глубокий и обволакивающе-нежный, словно проникающий в самую душу.
И почему-то второй голос, ниже и с хрипотцой, похожей на отзвук ревущего пламени. Странное, будоражащее ощущение. Пугающее и манящее.
Она искоса глянула на второе письмо, от темного шера. Может быть, не открывать его? Вряд ли темный скажет что-то приятное… хотя… Этой ночью темный шер был совсем не похож на тот ужас, который запомнился Шу из детства. То есть клокочущая огненная бездна никуда не делась, но… но это была совсем другая бездна! Опасная, по-прежнему опасная, но готовая стать ручной, как рысь.
Шу зажмурилась и потрясла головой. Что с ней, а? Куда делась разумная и логичная Шуалейда, точно знающая, кто друг, а кто – враг? И главное, почему друг или враг. Тринадцать лет все было ясно, как светлый день: темный шер Бастерхази – враг. С самого рождения Каетано и появления Бастерхази в Суарде. Тот шер Бастерхази, который смотрел в рот Ристане и требовал, чтобы Шу и Каетано отослали из дома. Но не тот шер Бастерхази, который целовал ее и нес сонную на руках…
И всего полмесяца назад было ясно, что светлый Люкрес – тоже враг. Ему нужна корона, а не Шуалейда, и он ни перед чем не остановится, чтобы эту корону получить.
Но… это был совсем другой Люкрес! Тот, что в газетах! Тот же, который помог ей отпустить грозу, был другим, она точно знала – другим! Настоящим, сильным, светлым…
Боги. Она совсем, совсем запуталась. Ей нужно скорее домой, к Каю и друзьям. А пока – она прочитает письмо от отца, но не будет читать вот это, с алым сургучом. И напишет светлому Люкресу ответ. Короткий и вежливый, как учила шера Исельда.