— Айвен? Ты откуда тут взялся? Тебя же давно уже… — Бай остановился на пороге кабинета, словно налетев на стену, но двое плечистых охранников сопровождения аккуратно вдавили его внутрь и так же аккуратно прикрыли дверь, отрезая возможность побега.
— Ах, Бай, ну мы же с тобой как иголка с ниткой! Куда ты — туда и я, и никак иначе! — легкомысленно чирикнул Айвен, выдал самую безмятежную из своих улыбок и помахал в воздухе аудиторской печатью. За печатью, позвякивая, тянулась и не менее аудиторская цепь, словно иллюстрируя сказанное. — Или ты бы предпочел, чтобы я называл нас неразлучниками? Знаешь, есть такие птички…
— Айвен, придурок!
— Я тоже тебя люблю.
Бай яростно засопел и, игнорируя Айвена, уставился на майора Фордыбасова, хозяина данного кабинета и жизни (ну во всяком случае, именно так эсбешный майор считал каких-то десять минут назад). Процедил раздельно, сквозь зубы:
— Я на это не подписывался!
— Можно подумать, я подписывался… — буркнул в усы Фордыбасов, старательно отводя взгляд. Тихо так буркнул, даже сидящий в соседнем кресле Айвен расслышал едва: Грегор бывает чертовски убедителен, и десяти минут ему, как правило, более чем достаточно для того, чтобы в полной мере напомнить любому из его подданных, кто же на самом деле настоящий хозяин всего и вся на всех трех планетах Барраярской Империи.
Бай попытался развернуться к двери — бледный, встрепанный, злой, с лихорадочно блестящими глазами и красными пятнами на скулах. И обнаружил, что между ним и выходом в коридор стоят два шкафа — невозмутимых таких, человекообразных и даже в форме. Но вполне себе шкафа: ни подвинуть, ни обойти. Дернулся, обернулся к хозяину кабинета, по-прежнему игнорируя Айвена, ощерился:
— Такие допросы для внештатников — дело добровольное! А у меня нет этой доброй воли, ясно?! Я не буду… при нем. И вообще не буду! Я ухожу, ясно?! Я…
Он задохнулся на полуслове, шарахнувшись в сторону от незаметно подкравшегося сзади медика. Но было уже поздно: тот успел всадить ему полную дозу прямо через рубашку, не дожидаясь, пока закусивший удила Бай наговорит себе если не на тюремный срок, то как минимум на выговор с занесением. Медик, хоть и эсбешный, по-своему тоже был человеком незлым, пожилым и все понимающим.
— Вот и ладушки! — удовлетворенно выдохнул он, убирая безыгольный инъектор обратно в медицинскую сумку, и забубнил в наручный комм: — Местное время девятнадцать часов сорок три минуты. Проведена подкожная инъекция фастпентотала натрия в объеме 0,5 миллилитров в типичную зону, — покосился на тяжело дышащего и сжимающего кулаки Бая, добавил чуть менее уверенно: — Процедура прошла без особенностей.
— Я не хочу… — сказал Бай вяло и невнятно. И пошатнулся.
Один из охранников (тот, что был слева) ловко подставил ему стул, практически подхватил этим стулом, толкнув под коленки. Бай рухнул на сиденье, уронив руки вдоль тела. Откинулся на спинку, запрокинул голову. На его лицо медленно выползла дебильная фастпентотальная улыбка. Он еще раз вздохнул-всхлипнул и окончательно расслабился, только пятна на скулах проступили ярче. На Айвена он не смотрел.
Айвен бы тоже с удовольствием не смотрел, как уродует тонкое, умное, ехидное любимое лицо искусственно наведенная эйфория, но не мог себе этого позволить. И потому улыбался. И сжимал аудиторскую печать так, что немели пальцы. Временный аудитор Айвен Форпатрил — это и была та самая пресловутая майлзовская «идея получше». Прелесть временного аудитора в том, что для его назначения не обязательно собирать всех остальных голосов императора и проводить обсуждения новой кандидатуры. Временного аудитора может назначить и сам император — в конце концов, это ведь его голос. Назначить на какое-то определенное время или ради какого-то конкретного дела. Например — для наблюдения за проведением одного единственного допроса. Бред? Конечно же, бред, и надо быть Майлзом, чтобы считать такую идею действительно лучшей. И если бы речь не шла о Бае…
Ну вот и кто тут придурок, спрашивается? Уселся он, понимаешь! Руки он уронил! Без косынки! А мышцы, между прочим, расслаблены, и значит, вся нагрузка идет на связки. И мог бы ведь на колени положить травмированную и до конца так и не зажившую левую, так нет же — бросил свободно висеть, словно ненужную, типа пусть мне же потом хуже будет. И до свидания, результаты двухмесячной реабилитации, и здравствуй, привычный вывих плеча! Как есть придурок.
Айвен вздохнул. Встал и шагнул к Баю под настороженными взглядами всех присутствующих, на ходу доставая из кармана кителя шейный платок с розовыми и лиловыми разводами.
Майор наверняка решит, что со стороны Айвена это такая дополнительная издевка. Что Айвен типа специально, назло, лишний раз продемонстрировать неуважение в рамках дозволенного и все такое. А ну и пусть его решает, что хочет. Зато у этого чертова пижонистого придурка, у которого вечно все не как у людей, не будут перенапрягаться поврежденные связки.
— Вы сами будете вести допрос? — поинтересовался для проформы Фордыбасов, когда Айвен укрепил баевскую руку, как ей и было предписано доктором, и вернулся обратно в кресло.
— Конечно. — Улыбка Айвена стала еще шире и безмятежней (ну во всяком случае, скулы заныли сильнее). — Надеюсь, вы ничего не имеете против?
— Да нет, что вы, конечно же, не имею! — Сарказм в голосе Фордыбасова не расслышал бы разве что только человек, напрочь лишенный слуха, ну или охранники с их избирательной глухотой. Медик втянул голову в плечи и постарался прикинуться мебелью. Айвен никак реагировать не стал: это был покорный сарказм, последнее прибежище смирившегося и сдавшегося. Лает тот, кто укусить уже не осмеливается. Впрочем, еще и не факт, что именно Фордыбасов и есть тот самый забеспокоившийся: в допросе изначально собирались принять участие еще двое, но моментально отказались от своих намерений, когда увидели аудиторскую печать. Айвен запомнил их фамилии.
Начало допроса стандартное: имя, фамилия, возраст, род занятий, имущественное и семейное положение… Введение в ритм, настройка допрашиваемого на голос ведущего допрос и оттягивание времени, необходимого для того, чтобы препарат подействовал в полную силу. Рутина. Обычно ее сокращают, как только следящий за состоянием допрашиваемого медик дает отмашку, но Айвену некуда торопиться.
Майор вздыхает, но не вмешивается: он уступил инициативу и уверен, что не услышит ничего интересного. Действительно: зачем же еще может присутствовать в качестве практически всевластного контролера на допросе тот, под которого на этом допросе как раз и собирались копать? Понятно же, что для того, чтобы пресечь эти археологические раскопки на самом корню и не дать никому задать неудобные вопросы.
Что ж, удивляться полезно даже майорам.
— Как долго Айвен Форпатрил является вашим сексуальным партнером?
Доктор икнул, выпучивая глаза. Майор перестал дышать. Лица охранников остались невозмутимы.
— Спасибо, достаточно. Как часто вы с ним занимаетесь сексом? Когда был последний раз? Сегодня утром? Как интересно… Опишите, пожалуйста, подробно, в деталях, как это происходило.
Спокойно, размеренно, мягко и с вежливым добродушным интересом. Тем же тоном, которым ранее уточнял дату и место рождения. Охранники продолжали стоять с невозмутимыми лицами. Айвен видел их краем глаза, но смотрел только на Бая. И улыбался, и кивал доброжелательно, выслушивая торопливый и сбивчивый ответ под запись. Только один раз вскинув руку, резким повелительным жестом усаживая на место дернувшегося было майора. Но головы в его сторону не повернул, продолжая удерживать Бая взглядом, словно в этом действительно был какой-то смысл.
— Какую позу предпочитаете вы? А ваш партнер Айвен какую позу предпочитает? Есть ли что-то, что ему особенно нравится? А вам?
Медик икал уже непрерывно. Остающееся невозмутимым лицо одного из охранников (того, что стоял слева) приобрело патриотичный красно-синий оттенок.
— Стоп, я спрашиваю об Айвене, нас не интересуют никакие другие ваши воспоминания. Только ваш сексуальный партнер Айвен Форпатрил… и его супруга Акути Тежасуини Джиоти гем Эстиф Арква леди Форпатрил.
Вот она, самая мякотка. Вы ведь этого больше всего хотели узнать, правда, майор? Ах, уже не хотите? Поздно.
— Как леди Форпатрил относится к тому, что вы занимаетесь сексом с ее мужем? Что леди Форпатрил делает, когда вы занимаетесь сексом с ее мужем в ее присутствии? Как именно и как часто она это делает?
Размеренно, спокойно, доброжелательно. Вопросы Айвен тщательно продумал заранее. И перебесился заранее тоже. Сразу, как только понял, что иначе никак не получится, кто-то должен быть выпотрошен, пусть и фигурально. Вот и прекрасно. Вот и получайте. Хотели грязных секретиков? Да пожалуйста! Только что вы с ними делать будете, если больше они вовсе даже и не секреты? Если ни сам лорд Форпатрил, ни его леди нисколько не стыдятся того, что считается нормой на большинстве цивилизованных планет, а напоказ не выставляли этот аспект своей личной жизни лишь исключительно из благородства и нежелания тревожить душевное спокойствие зашоренных и убогих дикарей. Хотели правды, майор или кто там еще? Голой правды? получайте, самую что ни на есть голую.
Невозможно сдернуть штаны с нудиста, глупо даже пытаться. Глупее разве что этим ему угрожать.
— Будет ли леди Форпатрил шокирована, если о подробностях ее интимной жизни станет широко известно? Какие слова она сама говорила по этому поводу… допустим, вчера вечером? Можете повторить точно? Какие-какие барраярцы? Спасибо. Куда они могут идти? Благодарю вас, достаточно. Поддерживал ли это мнение леди Форпатрил ее супруг Айвен Форпатрил? А какими словами он его поддерживал?.. Ох, Бай… Я не думал, что ты запомнишь <i>настолько </i>дословно… но, наверное, так даже лучше. Майор! Вам достаточно — или хотите спросить о чем-то еще?
— Да… То есть нет… То есть… кончайте этот фарс, ради бога!
На майора было жалко смотреть. Айвен и не стал. Кивнул безуспешно пытавшемуся слиться со стенной панелью медику:
— Введите нейтрализатор, будьте так добры. Допрос окончен.
— Запись вы, конечно, изымете.
Майор не спрашивал, майор констатировал. Выщелкнул чип памяти диктофона на так и не заполненный до конца протокол допроса, скрестил руки на груди жестом окончательного отстранения. Он явно и демонстративно не хотел иметь со всем происходящим ничего общего. Айвен поднял брови:
— Зачем? Она остается в полном вашем распоряжении.
— И что я должен с ней делать? — Снова напрягшийся майор смотрел на чип так, словно тот был ядовитым пауком. Или гранатой с сорванной чекой. Впрочем, майор был не так уж и не прав.
— Да что хотите! — оскалился Айвен, вставая: за этими упражнениями во взаимной вежливости с майором Фордыбасовым он чуть было не пропустил тот момент, когда Бай начал приходить в себя, а это был вовсе не тот момент, который следовало пропускать. Главное — не дать ему успеть опомниться окончательно и психануть, а то лови его потом, чтобы извиниться…
— Ох, Бай! Я же тебе всегда говорил, что честность лучшая политика, а ты не верил! А я таки оказался прав, вот рассказали все честно, <i>предельно честно,</i> и вот видишь, как все хорошо… — Шагнуть вплотную, подхватить под здоровую руку, поднимая и разворачивая, пока он еще нетвердо стоит на ногах, но уже стоит, наливаясь краской и бешенством. И говорить, говорить, легкомысленно, беззаботно, весело, не переставая, не давая вставить ни слова, ни звука: — Но знаешь, что я тебе скажу: после всего того, что ты тут наговорил, ты, как человек честный и порядочный, просто-таки обязан на мне жениться!
И уволочь за дверь, и дальше по коридору, и дальше, пусть он взрывается и срывается на улице или во флаере, там, где безопасно, где никто не увидит. И успеть еще услышать брошенное им вслед майором Фордыбасовым:
— Вы два придурка, которые стоят друг друга!
И слегка удивиться, уловив в голосе майора, кроме вполне понятного облегчения, еще и нечто странное, больше всего напоминавшее зависть.
***
— Хм… Забавная штука, Бай, — у меня стойкое ощущение, что это уже было: ты снова в моем флаере, дрожащий и злой, снова кутаешься в мой плед…
— Неправда! Я не дрожу!
— Да ладно тебе, после фастпенты всех трясет, это нормально. Но, похоже, у меня входит в привычку заворачивать тебя в плед и тащить к себе домой.
— Скверные привычки… прилипчивы.
— Ну не такие уж и скверные. К тому же теперь я точно знаю, что с тобой надо делать дальше.
— Ты… уверен?
— Бай! Не провоцируй. А то…
— А то — что?
— А то я начну это прямо здесь, не добравшись до дома.
— Пытаешься меня напугать… или соблазнить?
***
— Бай… а почему ты не сказал, что тебе больше нравится, когда… хм… ну…
— Айвен! Имей совесть!
— Нет, ну правда!
— В конце концов, это нечестно. Я тебя, между прочим, под сывороткой не допрашивал о том, что<i> тебе </i>нравится!
— Да ты и так знаешь. А тут…
— Айвен!
— А что такого? Думаю, Теж была бы только рада…
— Вот только посмей ей сказать! Только посмей! И я…
— М-м-м? И что ты сделаешь?
— Вопрос не в том, что я сделаю, Айвен. Вопрос в том, чего я больше<i> не сделаю.</i> Никогда. И… я не шучу.
— М? И чего же именно?
— Вот того самого.
— О. Что, правда, что ли?
— Да.
— Ты меня что… шантажируешь?
— Да.
— В моем флаере? В моем пледе? По дороге ко мне домой?
— Да.
— И тебе не стыдно?
— Нет.
— Это, хм, аргумент… убедительный.
***
Конечно же, они ничего не стали начинать по дороге к дому. В конце концов, это было бы просто нечестно по отношению к Теж.
***
— Пора бы уже и задуматься о квартирке побольше, — пробормотал Айвен сонно тем же вечером, но несколько позже, пытаясь отвоевать себе на семейной кровати пространство, достаточное для спокойного сна без риска запутаться в чьих-то руках и ногах.
— Обязательно, — тут же согласилась Теж и благодарно потерлась макушкой об айвеновское плечо, придавив зажатого между ними Бая. Тот возмущенно пискнул, но Айвен внимания не обратил: он уже научился правильно считывать уровень искренности не только в голосах своих детей. Искренность возмущения Бая сейчас не дотягивала и до единички по десятибалльной шкале. — А то здесь действительно не развернуться, и детская маловата даже для двоих, а новую кроватку там вообще некуда поставить, даже одну! А я бы снова хотела двойняшек, с ресничками! Бай, ты кого больше хочешь: сына или дочку? Или сразу и сына и дочку? Или лучше двух мальчиков, чтобы были как вы? Ты не возражаешь?
И Бай, мерзавец, хихикнул в том смысле, что нет, он совсем не возражает против парочки таких мальчиков.
Айвен распахнул глаза, в которых больше не было сна. Ну вот совсем. Уточнил растерянно:
— Я вообще-то имел в виду всего лишь спальню побольше… дорогая… и дорогой…
— Почему ты его отпустил?
Иногда Теж до жути напоминала Айвену его собственную матушку — например, когда задавала такие вот странные вопросы, на которые не знаешь, что и ответить. Впрочем, правильному обращению с леди Элис и ей подобными Айвен научился еще в пятилетнем возрасте: тут главное — ни в коем случае не спорить в открытую (максимум — выражать осторожное сомнение) и как можно чаще интересоваться их собственным мнением по рассматриваемому вопросу. Лет с шестнадцати он стал еще и заменять любое обращение на «дорогая» — так уж точно никогда не попадешь в неприятную ситуацию, случайно попутав имя.
— Хм… дорогая… а ты считаешь, что я был не должен?
Теж нахмурилась. Уточнила:
— Ну… Мне казалось, Айвен Ксав, что Байерли для тебя представляет все же нечто немножко большее, чем просто красивая задница и бойкий член для разнообразия сексуального релакса. Я не права?
А иногда она просто до ужаса походила на тетю Корделию…
Айвен закашлялся, подавившись чаем. Выдавил:
— Дорогая… не при детях же…
— Дети спят. А ты так и не ответил на мой вопрос. Я что-то неправильно поняла?
Отвлечь Теж от очередной крайне заинтересовавшей ее барраярской непонятности иногда бывало не так-то и легко. Во всяком случае не тогда, когда у самого башка совсем не варит и так надеялся прийти домой и просто отдохнуть в тишине от того колесования вкупе с четвертованием, кое вежливые ребятки Аллегре называют «сбором свидетельских показаний» («нет-нет, не извольте волноваться, это вовсе не допрос, просто небольшое уточнение…»). Странные, если уж на то пошло, у них понятия о свидетельских показаниях, да и время странное, два месяца с той ночи прошло, а они опомнились! Впрочем, СБ им судья.
Айвен отставил кружку на кухонный стол, вскинул руки и обезоруживающе улыбнулся:
— Сдаюсь, солнышко! Наверное, я действительно был не прав. Устал и вообще чурбан бесчувственный. Конечно же, Бай для меня нечто большее, чем… хм… Как и ты, солнышко. Даже если я такой идиот, что забываю вам об этом говорить. Вот вернется Бай — и вы с ним мне в четыре руки настучите по шее за это, договорились?
Вопреки его ожиданиям, Теж не улыбнулась в ответ, не успокоилась, а почему-то стала выглядеть совсем несчастной, у нее даже глаза сделались чуть ли не вертикально-овальными, словно у бездомного котенка:
— Но ведь он не вернется, Айвен Ксав…
И тут до Айвена дошло, хоть и с запозданием: она назвала его двойным именем. Уже второй раз подряд. Она давно так его не называла. Ну разве лишь только когда очень волновалась.
— Так. Солнышко… А с этого момента можно поподробнее? Что случилось? Почему ты решила, что Бай не вернется? Он тебе сам сказал?
— Да нет же, ничего он не говорил, это же и так видно, зачем говорить… Ох… — Она виновато уставилась на Айвена и прижала стиснутый кулачок к губам: — Прости. Я все время забываю, что вы не чувствуете, если без слов…
— Да, мы такие… ущербные. Нам все словами обязательно… — несколько принужденно улыбнулся Айвен, лихорадочно прокручивая в памяти сегодняшнее утро и те вечерние пятнадцать минут, когда они буквально столкнулись с Баем в дверях: Айвен только что вернулся, злой, взвинченный и усталый, а Байерли как раз собирался уходить на тот самый «нет-нет, конечно же не допрос».
Да нет, вроде не было ни сказано, ни сделано ничего особенного, все как обычно. Хотя Бай — это Бай, попробуй угадай, где и на чем его переклинит. Разве что… Айвен нахмурился, мысленно прокручивая сценку в прихожей еще раз. Ну да, он ушел без косынки, и это было не совсем обычно. Фиксатор Байерли перестал носить почти месяц назад, а вот косынку таскал постоянно и руку на нее подвешивал даже чаще, чем того требовала усталость (во всяком случае, так казалось Айвену). И платок подобрал эпатажный, с розовато-лиловыми разводами, вроде и не яркие цвета, а аж глаза скручивает! И болезненностью своею преувеличенной чуть ли не бравировал, насмешливо так, ну это же Бай…
А сегодня розовато-лиловый платок так и остался висеть на вешалке.
Айвен посмотрел на Теж. На платок. Потом снова на Теж. Спросил осторожно:
— Солнышко… А когда он это решил? Ну то есть — когда это стало отчетливо видно… с твоей точки зрения?
Теж беспомощно пожала плечами.
— Да сразу, наверное. Как только повестку получил. — Она подумала еще, нахмурилась и решительно кивнула, окончательно утвердившись в своей правоте: — Ну да. Сразу. От него такой обреченностью и однозначностью шарахнуло, что тут никакой ошибки.
Все страньше и страньше. Конечно, вызов на ментальное потрошение в имперскую СБ (а это все-таки именно оно самое, что бы там вежливые ребятки ни утверждали) никого не обрадует, но не настолько же, чтобы сразу лезть в бутылку! К тому же для Бая это часть работы, неприятная, да, но неотъемлемая и давно уже вошедшая в привычку, да и эсбешники были корректны и вежливы, несколько раз подчеркивали, что это просто дача свидетельских показаний и ничего более. Нейтральная повестка, в меру вежливая и, даже можно сказать, удивительно деликатная для СБ.
Во всяком случае — та, что пришла самому Айвену. Но с какой стати она была бы иной для Бая…
— Это был вызов для допроса по протоколу шесть Б-Прим.
— Что?..
— Он сразу свернул экран, но я успела увидеть, его повестка выглядела иначе, чем твоя, вот и запомнила.
Нет, она не читала мысли. А вот эмоции ловила влет и уже по ним делала выводы. Да и слишком хорошо знала своего мужа. Обоих своих мужей.
— Я потом посмотрела в информобазе и не поняла. Ты знаешь, что Б-прим — это медикаментозное, когда под сывороткой?
— Я… знаю, что такое шестой протокол. И примечание Б. Тоже.
Губы слушались плохо. На кухне вдруг резко стало холодно и неуютно, а чай показался приторно горьким. Зато все сразу вставало на свои места.
То-то Айвену с самого начала показалось, что вопросы у эсбешников были какими-то странными. Мало того что опрашивали с таким чудовищным запозданием, так еще и не о том. Свидетельские показания, как же! Сбор компрометирующих сведений с условно нейтрального, но потенциально враждебного объекта, вот на что это больше всего было похоже. Вот почему и показалось таким… странным. Не привык как-то Айвен в родной СБ чувствовать себя всего лишь объектом, к тому же потенциально враждебным, вот не сразу и догадался.
— Но тогда я вообще не понимаю! Ему же нельзя фастпенту… Для него это смерть! Ты же сам говорил про специальную аллергию, ну которую всем агентам делают, чтобы не проболтались! Что они просто умирают, и все!
Ну да. Всем обычным агентам, конечно же, делают. Но чтобы хитрый ушлый Байерли, всегда и от всего ускребающийся, не ускребся от столь неприятной прививки, хоть и обязательной по штату? Шутить изволите. Конечно же, он от нее увернулся, насочинял что-то вроде аллергии на аллергию и даже справку раздобыл, пройдоха… И очень гордился этим.
Вот и догордился.
— А Бай же тоже агент… А ты отпустил. Почему? И они… Они что, не знают, что он агент? Но как они могут не знать? Тогда что же получается? Они специально, да? Они хотят его убить?
— Специально, да. Хотят. Но не его, — ответил Айвен немного невпопад. — И не совсем убить.
Чем больше Айвен думал, тем меньше нравилась ему ситуация. Особенно если учесть начатое неделю назад офисом Десплена негласное расследование участившихся технических накладок на третьей космоверфи. Все сбои и отсрочки в ее работе вроде бы носили совершенно случайный характер и имели вполне себе технически оправданные обоснования, убедительно исключавшие малейшие подозрения.
<i>Чрезвычайно</i> убедительно исключавшие.
Наверное, именно эта избыточная убедительность и показалась подозрительной кому-то из штабных аналитиков. Впрочем, как и самому Айвену, неделю назад переложившему эту «змею» в корзинку наиболее срочных, требующих немедленной оценки и реакции начальства. И генерал отреагировал, инициировав расследование, негласное, скрытое и считавшееся вроде как секретным. Секретным, ну да… Но какие могут быть секреты для Службы Безопасности?
Мысли стремительно щелкали, словно круглые костяшки старинного абака — в греческой диаспоре до сих пор кое-где такими пользовались, наряду с арифмометрами и коммами. Традиция.
Значит, интуиция не подвела никого: ни аналитика, ни Айвена, ни его начальника генерала Десплена. Их интерес вызвал беспокойство. И эти, которые забеспокоились, попытались сработать на опережение. Заранее и пристрастно проверить самих проверяльщиков. Накопать чего-нибудь на тех, кто копает. И сразу становится логичным, что засуетились только сейчас: два месяца назад никакого расследования не было еще и в проекте. Чего им было тогда суетиться?
И это значит сразу две вещи: во-первых, такие люди действительно есть и все те накладки с недопоставками и путаница документов не были случайностью. И во-вторых, что у забеспокоившихся есть свой человечек в СБ.
Вряд ли там что-то серьезное на уровне предательства интересов империи и все такое, Аллегре не настолько не ловит мышей, чтобы подобное допустить. Скорее — замазка по мелочи: тебе помогли — и ты помогаешь в ответ, в рамках опять же пресловутой традиции, небольшие уступки по-родственному, дружеские услуги, никаких взяток, никакого криминала, что вы, чисто по дружбе… Но все равно неприятно, если вскроется. Объясняйся потом. Лучше заранее накопать какой-нибудь дурно пахнущей грязи на оппонента — опять-таки не для серьезного политического шантажа или (упаси, император!) публичного расплескивания на площади перед дворцом, а вроде как для сохранения равновесия грязи в природе. Скрытой грязи. Все мы люди, всем нам присущи мелкие человеческие слабости. Один пошел навстречу запутавшемуся племяннику жены троюродного брата — пожалел глупого мальчишку, закрыл глаза на мелкое нарушение сроков поставки и пропущенное несоблюдение технологии (проштрафился пацан, с кем не бывает, но ведь никто не пострадал). А другой корчит из себя примерного семьянина, но при этом регулярно изменяет жене, да и вообще предпочитает мальчиков или овечек. И вы это знаете, и мы это знаем, что же теперь, осуждать человека за его маленькие слабости? Все мы люди, не судите и не судимы будете, рука руку моет, а ворон ворону…
Понятно становится и то, почему их куда больше интересовали подробности происходившего после той полуночной встречи под дождем, а вовсе не до нее. И эти их деликатные полунамеки и осторожные сомнения в том, была ли эта встреча так уж случайна. И это их «нет-нет, мы не подвергаем сомнению ваши утверждения, но всегда ли вы возвращаетесь с работы именно таким путем и именно в такой час? Нет? Как интересно… А не уточните ли, что заставило вас именно в тот вечер нарушить свои привычки? И для чего вам потребовалось взять внеочередной отпуск как раз именно с той ночи, когда вы так случайно — конечно же случайно! мы в этом не сомневаемся! — встретили вашего… хм… приятеля? Вы утверждаете, что заявление на отпуск было вами отправлено позже? Мы вам верим, конечно же, но были бы очень благодарны, если бы вы предоставили нашему технику доступ к вашему комму для устранения малейших сомнений… Кстати, а что побудило вас в столь критической ситуации обратиться в имперский военный госпиталь, а не в обычную клинику? Укоренившаяся привычка, сомнения в уровне квалификации штатского персонала или имелись другие причины? Предположим — о, только предположим! — что вы подумали о том, что гражданские врачи не подчиняются военной субординации и обязаны сообщать в полицию о всех ранениях криминального характера… Так вот, в таком чисто предположительном и исключительно гипотетическом случае — повлияли бы подобные мысли на ваше решение? И если повлияли бы, то в чем бы это выразилось?.. Нет-нет, конечно же, мы не подвергаем сомнению ваше решение забрать внештатного сотрудника вообще-то не вашей конторы из вообще-то не положенного ему медицинского учреждения, но… но все-таки, почему вы его оттуда забрали и какими соображениями при этом руководствовались?»
Вот же паскудство…
— Нет у него аллергии, солнышко.
— Это хорошо?
— Это плохо. Очень.
Лучше бы была. Быстрее бы было. И чище. Чертов Бай! Чертовы эсбешники!
Они будут копать. Рьяно, дотошно, скрупулезно. Причем даже не под самого Айвена, кому он нужен, этот Айвен?! Тут он не цель, а средство, копать будут под Десплена, по принципу «скажи, кто твой подчиненный» и «все же знают, что рыба гниет с головы». То есть любое пятно на репутации Айвена автоматически как бы дискредитирует и его начальника. И Айвен, как правильный подчиненный, должен всеми силами стараться быть безупречным или хотя бы казаться таковым. Даже не ради блюдения собственной чести — ради чести начальника, которого уважает. И если они будут знать что-то, что Айвен хотел бы скрыть… Самого Айвена допросить под фастпентой они не рискнут, не тот случай и руки коротковаты. А вот Бая… Бая они наизнанку вывернут.
Ах ты ж черт.
Они же его убьют. Неспециально, не со зла, просто от излишней дотошности, даже не понимая, что делают. Они же не знают, что Бай до сих пор вздрагивает во сне и там же, во сне, все время старается подлезть Айвену под руку и прижаться поплотнее, словно спрятаться. И успокаивается, только если его обхватить и прижать, крепко-крепко. Еще лучше, если ему ужом удается ввернуться между Айвеном и Теж, причем идеально, чтобы они при этом обнимались, и чтобы плотно-плотно, с обеих сторон — вот тогда он замирает, расслабляется и спит совершенно спокойно, а по утрам потом жутко этого стесняется и делает вид, что ничего не было и вообще пчелы тоже фигня. Но у ночи свои правила, во сне человек не врет и не притворяется.
Они же не знают, каким он был в ту ночь, они его не видели. А Айвен видел. И потом тоже видел. И знает. Бай же только-только забывать начал, а тут все по новой. Одно дело — надиктовать кратенькую (и, как подозревал Айвен, сильно урезанную) версию для леди Элис — на диктофон, в гордом одиночестве (Айвен тогда свалил, прикрывшись глубоким пиететом перед соображениями секретности). И совсем другое — под протокол, под любопытными жадными взглядами, под фастпентой… Рассказывать все, полностью, от начала и до конца, не имея ни малейшей возможности что-либо скрыть, смягчить, обойти, даже просто остановиться и сказать, что об этом ты говорить не хочешь, потому что, в конце концов, это никого не касается и вообще не ваше дело…
Самое паршивое, что им не нужны те показания. Совсем. Но они их выбьют, прогонят ту ночь поминутно, заставят Бая снова вспомнить и пережить, снова и снова, от начала и до конца. Только лишь затем, чтобы иметь обоснованную возможность точно так же допрашивать и о происходившем дальше — о том, что их интересует на самом деле. О личной жизни Айвена в отсутствие законной супруги и о его маленьких грязных секретиках.
Теж права: после такого Бай действительно не вернется. После такого нет смысла куда-либо возвращаться, особенно такому, как Бай. И это понятно любому, кто его знает — его настоящего, а не ту вечную маску гаера и пижона, что для большинства и является собственно Баем. Но много ли знают его настоящего?
Круглые костяшки сломанного абака прыгают по гранитным ступеням. Звонко и стремительно, отсчитывая секунды. Кто-то выше по лестнице с размаху расколотил счеты о мраморную колонну. Кто-то, наверное, был очень зол.
Перехватить. Сам он не вернется, никогда уже не вернется, а значит, единственный выход — перехватить. Разбитого, выпотрошенного, сгоревшего от стыда, готового застрелиться. Встряхнуть как следует. Надавать по морде, если понадобится. Обнять и няшить, не выпуская и пресекая всякие глупости — а он их будет пытаться, эти самые глупости, тут и гадать не надо. Главное, крепко держать. Дать выреветься, если получится.
Перехватить, легко сказать… Где? У нового здания тараканника десятки выходов, в том числе и подземных, а пропуск у Айвена был временным, на проходной забрали. Да и сумей он проникнуть внутрь каким-то чудом — дальше что? Вряд ли Бая будут допрашивать в том же изящно обставленном кабинете, в котором беседовали с самим Айвеном. Вряд ли Баю положены мебель мореного клена, предупредительная секретарша и кофе в тонких фарфоровых чашечках. Но даже если и да…
Нет. Перехватывать потом, когда все уже случится, — не выход. А значит что? Значит, надо иначе. Мы пойдем иным путем — как сказал когда-то один древний герой. Греческий, кажется. Умные люди, эти древние греки.
В отличие от своего мелкого и гиперактивного кузена Айвен редко проявлял торопливость в действиях. Но это не значило, что он не умел быстро думать. Скорее даже наоборот, срабатывал закон компенсации, и думал он очень быстро и сразу о многом. И именно поэтому в подавляющем большинстве случаев успевал продумать все возможные варианты развития событий, вытекающих из того или иного его возможного действия, ходов на десять вперед. Оценить последствия. Взвесить плюсы и минусы. И в который уже раз убедиться, что самым правильным, выгодным и конструктивным действием с его стороны будет полное отсутствие каких-либо действий. В большинстве случаев так оно и выходило, в подавляющем большинстве случаев.
Но у каждого правила есть свои исключения.
Хорошо, что некоторые номера забиты в быстрый набор и не надо даже лезть за карточкой. Хорошо, что номеров этих мало и он помнит их все наизусть.
Три долгих гудка, потом на экране возникла удивленно недовольная и до зубовного скрежета знакомая физиономия:
— Айвен? Чего тебе…
Айвен оскалился:
— И тебе доброго вечера, братец милорд аудитор! Давно не виделись!
Настороженное молчание в ответ, настороженный взгляд. И после небольшой паузы — не менее осторожное уточнение:
— Сорок три минуты, если быть точным. Я только что вошел, даже переодеться не успел. Что-то случилось?
— Пока нет. И надеюсь, что и не случится. Если ты мне поможешь.
***
Немного позже.
— Айвен! Ты с ума сошел…
— Скажи что-нибудь, чего я не знаю.
— Я не могу вмешиваться!
— А ты и не вмешивайся. Просто присутствуй. Молча.
— Ты просишь о невозможном!
— Ну да, чтобы ты — и молчал? Ладно, снимаю просьбу насчет молча. Просто присутствуй. Я тебя никогда ни о чем не просил. И сейчас бы не стал, если бы был хоть какой-то иной выход. Просто приди. И будь собой. Неужели это так сложно?
На этот раз пауза была дольше. Сопение. Вздох. И наконец:
— Ладно. Через пятнадцать минут встречаемся у центрального входа. И не надейся, братец, что я стану твоим карманным аудитором! У меня есть идея получше.
Второй раунд прошел по всем правилам классического футбола: то есть без рук. Правда, под душем и довольно нервно (третий, если начистоту, тоже был именно там, но к тому времени Айвен уже слегка успокоился, решив, что доктор, конечно же, умница и профессионал, но вряд ли такой уж большой специалист по дрессировке отборных форратьеровских тараканов).
Бай, кусая губы и задыхаясь, все время твердил о том, что Айвен тут ни при чем. Совсем. Просто живот — его чувствительная зона, нечто вроде проклятой мужской точки «П», стоит его там потрогать — и все, пиздец котенку, Бай теряет над собой контроль и готов отдаться любому. «Потому что я шлюха. Айвен, слышишь?! Просто гребаная шлюха с гребаной кнопкой…» Он повторял это снова и снова. Со все нарастающим отчаяньем и, кажется, сам уже почти верил тому, что говорил.
Айвен не спорил. Ухмылялся, кивал, поддакивал — да-да, конечно-конечно, верю-верю. Один раз даже подумал: а не закатить ли глаза? Но решил, что это будет перебор, и без того выглядит достаточно фальшиво, чтобы даже в полной истерике эту фальшь не заметить оказалось бы невозможно. Бай мог врать что угодно и прятаться, прижимаясь, но Айвен отлично помнил синяки у него на животе — отчетливые такие и недвусмысленные следы пальцев. И теперь Бай мог врать что угодно и сколько угодно, но Айвен отлично знал: ему далеко не все равно, кто нажимает на его чертову кнопку.
Вторая кнопка оказалась у Бая во рту. Айвен сам ее обнаружил опытным путем, когда ему надоело слушать глупости и он захотел то ли сам отвлечься, то ли Бая отвлечь, и полез делать это — может, и не слишком ловко, но самым естественным на тот момент образом. Получилось не просто отвлечь и отвлечься, но и закрутить третий раунд. Бай затих. Перестал врать, сжиматься и стараться отодвинуться, просто дышал и молчал, словно растворяясь под горячими струями и руками. Глаза он больше не закрывал, смотрел на Айвена не отрываясь с каким-то странным выражением, словно со стороны.
Еще одна кнопка обнаружилась у него на шее. И на ключице тоже. И на ушах. И вообще создавалось впечатление, что он весь состоит из этих самых гребаных кнопок. Может, поэтому он и молчал, пока Айвен его вытирал, крепил на место плечевой фиксатор и помогал натянуть пижаму. А может быть, просто вымотался, или же Айвен опять неловко задел где не надо.
Бай молчал. Только смотрел тем самым странноватым взглядом, словно ждал чего-то, и это что-то ему уже заранее не нравилось. И оставалось только порадоваться, что Айвен заранее озаботился перестелить диван, именно диван, достаточно узкий в неразложенном виде, чтобы с первого взгляда было понятно: на нем нет места двоим.
Если Бай опасался, что его, такого отогретого, чистенького и умытого, теперь будут иметь еще и на диванчике, — он может успокоиться. Ничего не было. И не будет. Чисто дружеская услуга, не больше, было бы о чем вспоминать. Айвен сейчас уложит его на чистенькое, укутает одеялом, подоткнет как положено, пожелает спокойной ночи — и все. А, ну да, еще укольчик сделает. Но давить не станет. И утопает к себе в кроватку.
Айвен ведь не тупой и все отлично понимает: ничего не было. Действительно не было. Это не Бай его хотел, это наркотики, Бай и сам от них мучился. И повышенная чувствительность тоже от них, Бай и сам это поймет, когда оклемается. И перестанет смущаться и переживать. Все нормально.
Правда, Бай может начать загоняться в том смысле, что поимели и бросили одного после того, что в душе было. Да только вот загоняться так он может начать лишь в том случае, если там действительно что-то было — что-то, имеющее значение. Что-то вроде секса. А это не так. Во всяком случае — не для Бая. И, значит, Айвен не будет давить, потому и не разложил диван. Доктор предупреждал, что не надо, а значит, секса не будет.
Из двух зол следует выбрать то, которое точно не приведет к панической атаке.
***
Ошибочка вышла…
Айвен сидел на краю дивана, а ощущал себя так, словно у него под задницей не диванная подушка, а подушечка для иголок, ну или, скажем, гнездо ежей. Тянул время, нес какую-то чушь про Теж и малышек, а сам лихорадочно думал над тем, что же ему теперь делать.
Он ошибся. И, похоже, серьезно ошибся: Бай вовсе не горел желанием, чтобы его оставили тут одного. Настолько, что готов был поддерживать любой разговор, настолько, что сам заводит эти разговоры — о чем угодно, даже об айвеновской жене, хотя обычно о ней старался не заговаривать. Лишь бы не оставаться один на один с мыслями, страхами, болью.
Он, конечно же, ни о чем не попросит. Это же Бай, он привык никому не доверять и ни о чем никогда не просить. Более того — нельзя дать понять, что догадался, иначе он психанет и сделает назло, себе же хуже, из принципа. Это же Бай…
И что же теперь прикажете делать?
Диван довольно узкий; даже если разложить, на нем придется лежать чуть ли не вплотную друг к дружке, не далее чем на расстоянии вытянутой руки (рукой подать, ага!), а это чревато. Лучше бы не рисковать. Но и тащить Бая в спальню тоже не выход. Да, кровать там роскошная, на ней хоть впятером можно развалиться, хоть вдоль, хоть поперек, хоть вообще по диагонали, и ни разу за ночь не встретиться. Но там как раз-таки все будет напоминать о сексе, что совсем лишнее в свете сказанного доктором. И вообще, если на то пошло, это чужая для Бая территория, даже не нейтральная. Совсем не нейтральная, если уж начистоту, вряд ли он сможет там расслабиться.
Значит, все же диван.
Ладно. Бай вроде подуспокоился, да и химия та, наверное, подвыветрилась, может, и обойдется. А если и нет… Тоже ладно. Секса не будет. И точка! А дружеская услуга… Ее Айвен всегда готов оказать, ему несложно. Одной меньше, одной больше.
Главное — помнить, что все это исключительно по дружбе!
— Бай, не злись, ладно, но я рядом лягу. Я очень устал, ты меня просто не дозовешься, если вдруг что. Не надейся, приставать не стану. Спокойной ночи.
Вот так. И теперь можешь ругаться, сколько тебе хочется. А Айвен сделает вид, что вовсе не слышит в твоем голосе облегчения.
***
Проснулся Айвен как от толчка, вскинул голову над подушкой и не сразу понял, что его разбудило. Дождь стучал по стеклу по-прежнему, шуршал, убаюкивал. Вряд ли Айвена разбудил дождь. Ночник он выключил, когда ложился, но глаза привыкли, да и света из окна как раз хватало, чтобы не заметить ничего необычного — ну, если, конечно, не считать необычным спящего рядом Форратьера. Хм… Спящего? Ну вроде да, дыхание поверхностное, но в меру спокойное, без нарочитости, лежит не шелохнувшись, спина ровная, неподвижная…
Спина?
Айвен хмуро уставился на прикрытое одеялом нечто, что покоилось на соседней подушке, — и это нечто явно не было головой. Бай по-прежнему лежал на правом боку, поврежденным плечом вверх, но теперь он лежал спиной к Айвену и носом в спинку дивана, с ногами на подушке. Вот же зараза! И чего ему не лежалось? Или плечо разболелось, пока Айвен дрых, а он будить постеснялся?
Айвену стало стыдно. Он протянул было руку, собираясь осторожно потеребить Бая на предмет выяснения, не надо ли ему чего — например, анальгетика, — но тут же опустил ее обратно. Не за ногу же хватать! И не за задницу тем более. Лучше просто спросить, тихо, шепотом, позволяя самому решать, стоит ли откликаться или же лучше и дальше спящего изображать.
— Бай, ты спишь?
После короткой паузы Бай вздохнул и слегка шевельнулся. Ответил, хотя и не очень охотно:
— Нет.
— Больно?
— Нет! — сквозь зубы, на выдохе.
И в этом коротком втором «Нет!» было столько злого смущения, что Айвен сразу все понял. Не обошлось. И нечего тут вздыхать, тебе никто не обещал, что быть настоящим другом будет легко.
Одеяло тут лишнее, только мешается. Осторожно рукой под него, стараясь не задеть ни фиксатор, ни заклеенный бок, вперед и дальше, под задравшуюся пижамную куртку, на живот. Там уже можно прижать пальцы и посильнее, погладить, надавить…
Бай отреагировал мгновенно, словно давно ждал именно этого, — выгнулся со стоном, задышал быстро и рвано, взбрыкнул ногами, путаясь в одеяле, и почти перевернулся на живот, навалился всем весом на айвеновскую руку, пытаясь придавить ее к дивану. Пришлось сесть и второй рукой опереться о спинку, чтобы не наваливаться самому на его поврежденное плечо. Бай явно хотел побыстрее, поскуливал на выдохах совсем уж непристойно и возбуждающе до чертиков (Айвена аж в пот бросило), тыкался напряженным членом ему в ладонь сквозь тонкую пижамную ткань.
Перегибаться через дергающееся тело, пытаться подлезть под него рукой с противоположной от себя стороны, но при этом его же и не задеть ничем более — дело сложное. Но Айвен старался. Дотянулся, накрыл ладонью пах, придавил, сжал, лаская, — и был вознагражден тем, что стиснувший бедра и крутанувшийся Бай попытался намотать его на себя и чуть не выдрал уже айвеновскую руку из плечевого сустава.
— Я так не могу, Бай… Ну правда! Можешь лечь на спину? Так удобнее будет…
Чуть помедлив, Бай откинулся на спину. Запрокинул голову, отвернувшись к спинке дивана так, что Айвену был виден только край скулы и ухо. Похоже, лицо он старательно прятал. Удачно. Значит, и сам ничего не увидит лишнего, того, что вовсе не нужно ему видеть. Например, того, что у Айвена у самого железный стояк, и остается надеяться только на темноту и то, что Бай предпочел рассматривать обивку дивана, а не…
Дышал Бай тяжело, но Айвен не был уверен — от возбуждения или от боли, а потому предпочел быть как можно более осторожным. Никакого давления, никакого насилия, никаких ласк, аккуратно и деловито. Это не секс, просто дружеская услуга по оказанию необходимой помощи. Можно сказать, почти медицинская процедура, меры по облегчению состояния пациента. И все.
Осторожно пристроиться между раздвинутых бедер, осторожно помассировать напряженный живот со стороны здорового бока, чувствуя, как покрывается мурашками кожа под пальцами (это не ласка, не ласка, просто массаж!), осторожно поддеть резинку пижамных штанов… Бай сначала рефлекторно дернулся и потянулся правой рукой, словно желая остановить, но тут же обмяк, втянул воздух сквозь стиснутые зубы и снова отвернулся, да еще и вскинутым локтем лицо закрыл, окончательно отгораживаясь.
Айвен чуть ерзнул, стараясь выбрать более удобную позу, и потянул пижамные штаны Бая вниз, выпуская на волю его возбужденный член. Бай резко вздохнул, но больше не отреагировал никак. Айвен и сам с трудом удержался от ответного вздоха, то ли восхищенного, то ли завистливого — и даже не потому, что собственные и вроде бы мягкие штаны казались сейчас невыносимо узкими и жесткими и доставляли массу болезненных ощущений. Просто член Бая был на редкость красив.
Ровный, аккуратный, обвитый тонкими венками — они смотрелись на нем дополнительным изящным украшением, этакой ажурной драгоценной оправой, но не холодной и металлической, а живой и горячей, и от этого еще более прекрасной. Головка, чуть вздрагивающая и упругая, напоминала то ли ранетку, то ли крупную сливу с тонкой глянцевой кожицей, распираемой сладким соком. Баевский член был сродни своему хозяину, так же бесстыдно и восхитительно прекрасен, смущенно нагл и безупречно великолепен, им можно было любоваться бесконечно, Айвен даже забыл о собственном возбуждении, настолько его заворожило это зрелище.
Бай засопел и дернул бедрами, великолепный член его осуждающе качнул совершенной головкой. И Айвен сам не понял, как это все произошло, но…
Поначалу он не планировал ничего такого, просто дружеская помощь, просто медицинская процедура, как доктор велел. Ладно, ладно, сам Айвен тоже при совершении этой процедуры намеревался получить довольно существенное удовольствие, но ведь это не главная цель, и вообще не секс, доктор сказал, что никакого секса, вот и не будем. Просто помочь, просто рукой, чисто по дружбе. Делая нейтральную морду.
Но делать морду оказалось не для кого — Бай предпочел разглядывать обивку дивана. И даже локтем отгородился, чтобы совсем уж. И это придало Айвену смелости, толкнув на мелкое хулиганство, тем более что баевский член был так прекрасен, что так и хотелось наклониться и тронуть его губами.
Ощутить, каково это, когда такое великолепие, глянцевое, упругое, нежное — не под пальцами, а под губами. И языком. Бай не смотрит, он не увидит и не узнает. И никто не узнает. Никогда.
Искушение было слишком велико, чтобы ему можно было не поддаться. И все получилось.
Ну почти…
Кто же мог предположить, что от простого легкого прикосновения полуоткрытых в хитрой предвкушающей улыбке айвеновских губ Бая шарахнет, словно от удара электрическим током?! Что с коротким полустоном-полувскриком Бай буквально выгнется дугой, резко вскинув бедра вверх — а Айвен не успеет отшатнуться? А потом — рефлекторно, конечно же, исключительно от оторопи и неожиданности! — сомкнет губы и несколько раз сглотнет, всасывая еще глубже то, что оказалось у него во рту… ну так, чисто случайно… и практически целиком.
Бай ахнул. Он уже не отворачивался, смотрел на Айвена в упор широко открытыми глазами, и взгляд у него был такой, что Айвен еще раз сглотнул, уже вполне сознательно, видя, как от малейшего движения его языка по телу Бая прокатываются волны дрожи.
Бай сжался, попытался отстраниться, выдернуться, — и Айвен снова качнулся вслед, лишь плотнее смыкая губы. Вполне уже сознательно качнулся, не имея ни малейшего желания прерывать так успешно — пусть и совершенно случайно! — начатое.
***
Позже, когда они уже засыпали, — вымотанные, счастливые, растерзанные и довольные, уже ничего не соображающие, но не желающие оторваться друг от друга даже на миг, — Айвен подумал, что с диваном это он правильно решил. Кровать слишком мягкая, на ней бы так не получилось.
А главное — никакого секса.
Потому что, конечно же, это был вовсе не секс. Это было что-то намного большее, да и какая разница, в сущности, что это было, если у Бая такие глаза — безумные, жадные, сияющие, перепуганные, счастливые, неверящие и доверчивые одновременно, глаза, ради которых можно пойти на что угодно.
А доктор… доктор пусть идет лесом!
— Ну ты там долго еще?
— Отвали, извращенец!
— Как скажешь.
Айвен зажмурился, прижавшись пылающим лбом к холодной стенной панели рядом с дверью ванной. Кулаки сжимались сами собой, но увидеть этого через закрытую дверь не способен ни один Форратьер, а голос у Айвена оставался спокойным, ровным, даже немного усталым. Хорошо. Правильный голос. Так и надо. Это Бай пусть скандалит и истерит, ему положено, ему можно и даже нужно, Айвену же нельзя. Айвену нужно быть сильным, невозмутимым, спокойным. За двоих. Может быть, даже сонным. А то, что губы дрожат… ну будем считать, что они дрожат от сдерживаемого зевка.
Кажется, пора заходить — за дверью вот уже две минуты как тихо. Вода не включена. Значит, Бай, у которого повреждены обе руки, раздеться сам так и не сумел. Надо войти и помочь.
Айвен беззвучно застонал — при одной только мысли о том, как он будет помогать Баю раздеваться, пересохло во рту и стали тесны брюки. Черт, черт, черт… Не думать! Дышать ровно. Еще ровнее. Умница. Так и держать. Бай не виноват, что у Айвена на него такая реакция, ему не нужна дурацкая щенячья айвеновская любовь, она ему никогда не была нужна, а сейчас так особенно. Ему дружба нужна. Дружба и помощь, опять-таки именно дружеская. Любовников обоего пола у него до хренищи, с друзьями же как раз напряг, а его, Айвена, он считает именно другом, значит, надо гордиться и соответствовать. И держать себя в руках. Особенно сейчас.
Ждать приглашения глупо — Айвен тогда просто так сказал, мол, позовешь, если понадобится. Ясно же, что Бай не позовет. Сам бы он точно не позвал, особенно в такой ситуации. <i>И особенно Бая.</i> Черт! Да он лучше бы умер на месте, чем… У Бая, конечно, нет таких проблем персонально с ним, Айвеном, связанных, но звать он все равно не станет, Айвен был в этом уверен. Ну и ладно. Айвен не гордый и не вампир, Айвен и сам войдет. Без приглашения. Сейчас возьмет себя за шкирку и в руки — и войдет.
Айвен сглотнул сухой комок в горле, еще раза два глубоко вдохнул-выдохнул и толкнул белую дверь.
***
О «повреждениях другого рода» врач упоминал деликатно и вскользь, наверняка считая, что Айвен и так более чем в курсе. И то, что он даже не предложил провести анализ следов ДНК, это лишь подтверждало. Айвен не стал исправлять его заблуждение и настаивать — понятно же, что Бай не захочет обращаться в полицию. «О таком не рассказывают…» И не расспрашивают.
Наверняка та сволочь была не одна, с одним Бай бы справился. Не позволил бы выбить плечо, не стал бы хвататься голой рукой за лезвие. Да что там, он и с двумя бы справился, это же Бай, он ловкий и верткий, как угорь. Значит, как минимум трое, трое могут придумать много чего интересного, да и просто само наличие свидетелей в качестве дополнительного унижения…
Как минимум три подонка, при одной мысли о которых обычно мирному и добродушному Айвену хотелось убивать.
— Ты меня сварить собрался?!
— Прости. Так лучше?
— А теперь заморозить?!
— Извини. Сейчас.
Вода была теплой, но Айвен послушно сделал вид, что снова меняет настройку. Под душем Бай сразу повернулся к нему спиной и ругался теперь в стенку, даже головы не поворачивая. Наверное, не хотел, чтобы Айвен заметил его эрекцию (довольно сильную, кстати). И Айвен послушно сделал вид, что не замечает, хотя не заметишь такое, пожалуй…
Это не значит ровным счетом ничего, во всяком случае ничего хорошего. Врач предупреждал, что, скорее всего, именно так и будет. Адреналиновый откат, регипнол и какая-то возбуждающая наркота, несерьезная, но эффект дает стойкий, подростки ею часто балуются, и никто пока не умер. Нейтрализатор в госпитале вводить не рискнули, ограничились синергином для общей поддержки организма, а тот при наложении на подобную херь может дать обратный эффект.
— Осторожно! У тебя там что, наждачка?! Мне моя кожа дорога хотя бы как память!
— Извини.
А вот это, пожалуй, даже капризом не было. Айвен не случайно взял самую мягкую мочалку-варежку (хотя ее использование и сулило определенные трудности — но это были трудности его, Айвена, и, значит, ими можно было и пренебречь), но кое-где даже такие легкие прикосновения заставляли Бая вздрагивать. Впрочем, его до сих пор слегка потряхивало и просто так, дрожью выходило переохлаждение и все тот же шоковый адреналин.
Синяки. Ссадины. Осторожно, почти не касаясь. На заднице — отчетливый след от ремня, квадратный синяк от пряжки: то ли били, то ли фиксировали. Левая рука в поддерживающей косынке, правая кисть забинтована так, что торчат лишь пальцы, свежий шов на боку скрыт под широкой нашлепкой пластбинта, она немного заходит и на спину. Хорошо, что пластбинт непромокаем и менять после мытья придется только повязку на кисти. Бай старался держать правую руку на отлете, но повязка все равно уже промокла.
Когда Айвен осторожно провел мочалкой по синяку от пряжки, Бай передернул здоровым плечом, но промолчал. Хотелось погладить его по этому плечу, успокаивая. Хотелось провести ладонью по позвоночнику, не намыливая, а лаская. Хотелось шептать разные нежные глупости, почти касаясь губами уха. Хотелось обнять, укрыть, защитить. Хотелось…
<i>Хотелось. Очень.</i>
Айвен стиснул зубы и продолжил осторожно вести намыленной варежкой по вздрагивающему телу, словно минер, не имеющий права на ошибку. Врач в этом отношении был категоричен: никакого секса в ближайшие несколько дней. Похоже, он принял их за парочку любителей жестких игр, слегка перестаравшихся с ножом и наручниками. Айвен вовремя успел сообразить, что так оно, пожалуй, и лучше. И не стал возмущаться и опровергать.
С мытьем многострадальной форратьеровской задницы Айвен покончил быстро, буквально одним движением — Бай даже выругаться не успел. И даже не мог бы честно ответить, чью гордость он при этом щадил больше, баевскую или свою — ну не железный же он, в конце-то концов! Хорошо, что Бай в стенку смотрит. Не надо ему смотреть на Айвена, лишнее это.
Он даже успел облегченно выдохнуть, аккуратно продвигая мочалку в направлении, скажем так, груди и живота объекта помывки (и в обход пластповязки, не задевая ее края, и давай сосредоточим все внимание именно на этом!) и даже не подозревая, что именно тут его и ожидает главный сюрприз. Бай по-прежнему стоял носом в стенку, попросить его повернуться у Айвена не поворачивался язык, и потому самому Айвену пришлось придвинуться почти вплотную, почти касаясь… хорошо, что в ванной жарко и влажно, некоторые проблемы с дыханием можно списать на духоту.
И очень хотелось бы думать, что у Бая те же самые проблемы с дыханием возникли тоже именно из-за нее. Духоты, в смысле. А вовсе не из-за того, что Айвен все-таки задел его выбитую руку, хотя и старался быть донельзя осторожным. Бай тогда содрогнулся всем телом и замолчал — резко, на вдохе, и теперь больше не ругался, только дышал, тяжело и неровно. И пошатывался. Кляня себя за неловкость и неуместные мысли, Айвен придержал его свободной ладонью за бедро, а локтем правой за бок, словно обнимая (нет, нет, нет, конечно же нет, не обнимая, просто придерживая, чтобы он не упал, вот только упасть ему сейчас и не хватало, а тут же скользко и душно, а его и так шатает!).
Когда мочалка скользнула вокруг пупка ( на ощупь, осторожно, деликатно, на грани касания) и уже собиралась снова пойти вверх, Бай вдруг со свистом втянул воздух сквозь зубы и попытался вцепиться в нее своей правой забинтованной рукой. Но пальцы слушались плохо, и он сумел только сильнее прижать руку Айвена к низу своего живота. Застонал коротко, на выдохе, выгнулся, уже и сам вжимаясь в айвеновскую ладонь как можно плотнее. И замер, судорожно дыша.
Айвен тоже замер, чувствуя, как дрожат под его пальцами чужие напряженные мышцы и как в унисон этой дрожи испуганно колотится его собственное сердце — надрывно, болезненно, где-то под самым горлом.
— Ну и чего тормозишь? — выдавил Бай сквозь зубы, словно выплюнул. В его голосе смущенная злость была так круто замешана на желании, что Айвену стало жарко.
Он сглотнул. Закусил губу.
Врач был категоричен: никакого интима в ближайшее время. Даже самого нежного. Сексуальное возбуждение, усиленное химией и наложенное на пережитую ситуацию, в итоге может вызвать панические атаки. Бай может захотеть выбить клин клином, об этом врач тоже предупреждал, но идти у него на поводу было бы опасной ошибкой. Его тело только что пережило сильный стресс, и ему не важно, кто его будет трогать и ласкать, пусть даже и нежно, телу будет страшно, что бы там ни думал себе мозг. Оно найдет, как себя накрутить и из какого закоулка начать паническую атаку. Это может только закрепить негативные эмоции от близости, отрицательные реакции и на секс вообще, и на секс конкретно с вами, а оно вам надо? Врач повторял это снова и снова, словно Айвен был идиотом, не способным уразуметь и запомнить с первого раза. Айвен не прерывал его. Он давно привык, что производит на всех именно такое впечатление, и всегда предпочитал прикинуться мертвой гусеницей, авось отстанут…
— Сука! — выдавил Бай уже с откровенной ненавистью, так и не дождавшись никакой реакции от применившего свою излюбленную тактику Айвена. — Начал, так доделывай!
И сам судорожно крутанул бедрами, заерзал по айвеновской ладони, не прекращая при этом сдавленно ругаться и шипеть.
Это не секс. Не… секс. Просто дружеская услуга. Бай же не может сделать этого сам, ну и вот… Никакого интима. Как друг для друга, долг настоящего товарища и все такое. Не секс. Не…
Айвен осторожно шевельнул пальцами, зажатыми в мыльной варежке между баевскими животом и ладонью и… не важно между чем еще, напряженным, пульсирующим, горячим, не важно, совсем не важно. Бай отреагировал мгновенно — резко вздохнул и замолчал. Айвен нажал чуть сильнее, погладил увереннее, перебрал пальцами, словно по клавишам. Бай снова вздохнул и содрогнулся. Это не было похоже на начало панической атаки. Ну, во всяком случае, Айвен очень надеялся, что те начинаются иначе.
Бай отпустил руку Айвена и оперся своей правой о стенку — похоже, стоять ему было сложно, — прогнулся, подставляясь нетерпеливо и властно. Он уже почти задыхался, и вряд ли только от возбуждения, надо бы закончить побыстрее, так будет лучше. Для всех.
Айвен сильнее впился зубами в нижнюю губу, придвинулся еще чуть ближе и скользнул левой рукой по баевскому бедру вперед и вниз, на живот и… И чуть дальше. Туда, где пульсировало горячее, упругое, влажное, мучительно напряженное. Это не секс. Не секс.
Бай глубоко вздохнул, мотнул головой по кругу и подался назад, облегченно прижавшись спиной к айвеновской груди. Нет, не прижавшись даже, скорее — оперевшись. Хорошо, что успел снять рубашку, иначе она бы сразу промокла. Бай поерзал лопатками по айвеновской груди и откинул голову ему на плечо, щекотно мазнув мокрыми волосами по шее. Глаза его были плотно зажмурены, а вот рот, наоборот, широко открыт, словно в беззвучном крике. Губы вздрагивали. Эти губы, боже… Хорошо, что снял только рубашку. Может быть, Бай не заметит…
Бай шевельнул бедрами, пристраиваясь-притискиваясь поудобнее, и у Айвена потемнело в глазах: его болезненно напряженный член оказался зажат в ложбинке между баевских ягодиц. И брюки спасали не так чтобы очень.
Черт… Может быть, Бай не заметит, если Айвен чуть-чуть потрется? Совсем чуть. Никаких ведь сил нет терпеть такое, он же не железный! Ну что плохого может случиться, если он чуть-чуть, совсем чуть-чуть… Это ведь не причинит Баю никакого вреда, если Айвен чуть о него потрется, словно случайно…
Айвен стиснул зубы, давя беззвучный стон. Нет. Вот уж это точно нет! Насчет этого нет и быть не может никаких отговорок. Нельзя быть настолько эгоистичной сволочью, думающей только о собственном облегчении. Только дружеская помощь, ничего более.
Айвен закрыл глаза, полностью сосредотачиваясь на ощущениях в кончиках пальцев левой руки, осторожно ласкающих упругую головку. Прошелся по ложбинке, пощекотал натянутую струну уздечки. На каждое прикосновение Бай отзывался дрожью или рваными вздохами. Пальцы аж горели от желания обхватить его ствол всей ладонью, крепко и властно, сжать, передернуть, и снова, и снова, все ускоряя темп и всем существом впитывая ответные содрогания и сдавленные стоны до тех самых пор, пока… нет, нет, нет, доктор же предупреждал! Он вообще говорил, что нельзя, даже нежно и ласково, а уж так-то — тем более. Только сдержанность, только деликатность, только дружеское участие, чтобы ни малейшего сходства, никаких даже самых смутных ассоциаций…
Внезапно Бай как-то странно передернулся всем телом и вывернулся в айвеновских руках — мокрый, мыльный, скользкий, попробуй такого удержи! Не отшатнулся, наоборот — оказавшись лицом к лицу, прижался к Айвену всем торсом и прогнулся, подавшись вперед бедрами и стараясь притиснуться как можно плотнее, словно вознамерился размазать свой возбужденный член между их телами.
А вот кто отшатнулся, так это сам Айвен, боясь сделать больно и слишком сильно прижать… нет, не член, конечно, а поврежденную руку, она ведь тоже оказалась зажата между их телами. Но Бай со стоном потянулся за ним, словно прилип и отрываться ему было больно, чуть не упал, пришлось так же быстро шатнуться обратно, снова прижать к себе, подхватив обеими руками под ягодицы. Бай удовлетворенно выдохнул и правой рукой обхватил Айвена за талию, потянул на себя, прижал плотнее, спрятал лицо за айвеновским плечом, обжег шею горячим неровным дыханием, заерзал, притираясь.
Ему хватило двух судорожных движений бедрами, ну или, может быть, трех. А потом он содрогнулся как-то особенно сильно и обмяк, повиснув на Айвене тряпочкой (очень таки увесистой тряпочкой, если уж быть откровенным). Наверняка бы упал, если бы Айвен не вцепился в него обеими руками, прижимая и поддерживая, а так просто обвис, судорожно дыша и продолжая вздрагивать. Дыхание постепенно выровнялось, а вот дрожь так и не прошла.
— Ты знал, да? — спросил наконец Бай почти спокойно, но почему-то шепотом. — Или об этом уже весь город треплется?
— Ты… про что?
— Про кнопку. — Бай дернул здоровым плечом. Сглотнул (Айвен почувствовал, как дернулся кадык) и продолжил все тем же издевательским шепотом, спокойным и безжалостным: — Гребаную кнопку шлюхи. Чувствительная, мать ее, зона, стоит нажать, и… Любому. Ты тут совсем… ни при чем. Все дело во мне. И гребаной кнопке. Ясно? Любой…
— Ясно, ясно…
Говорил он по-прежнему шепотом, сглатывая. Дышал неровно. И Айвен вдруг понял — почему. За секунду до того, как с баевского подбородка ему на лопатку сорвалась первая горячая капля. Потом еще одна. И еще…
— Хорошо иметь просторный душ! — Как ни странно, улыбка вышла вполне естественной. — Бай, ты это… потерпишь немножко мое общество, лады? Я постараюсь быстро. Просто мне теперь тоже надо.
— А. Конечно. — Все еще шепотом. Смешок, неловкий и невеселый: — Настоящий Форратьер никогда не упустит случая замарать всех, кто рядом.
Айвен рассмеялся так вкусно и радостно, словно услышал на редкость удачную шутку. И тут же пресек осторожную попытку Бая отстраниться — ну уж дудки! Хватит и того, что напрягся и сжался, с этим Айвен сделать пока ничего не может, но отстраниться не позволить он вполне таки может. Вот и нечего тут!
— Знаешь, Форпатрилы с этим и сами справляются. Очень даже неплохо. Ты меня тут по полной отдрочил, а я что, по-твоему, железный, что ли?! Брюки теперь стирать…
Правой рукой продолжая прижимать Бая к себе (и пресекая тем самым его попытки отодвинуться), Айвен левой протиснулся между их телами. Не отказал себе в удовольствии лишний раз пройтись (погладить) тыльной стороной ладони по горячему, влажному и — сейчас уже — мягкому (и услышать, как у Бая в который уже раз перехватывает дыхание).
Расстегнуться удалось сразу. Хорошо. А после осталось только с облегченным вздохом вывернуться из брюк, не размыкая объятий, и потереться о горячее-влажное (и уже совсем не такое мягкое, ну надо же как он быстро, однако! правильно врач говорил…) уже не рукой.
— Доброй ночи, Бай.
— И тебе… доброй.
— И что ты тут делаешь?
— А что, не видно? Пытаюсь открыть замок.
— И почему у меня такое стойкое ощущение, что все это уже было? На часах полтретьего, ветер и дождь за окном и ты на низком старте у моей двери. Ну разве что выглядишь сейчас несколько получше. И не босиком. Далеко собрался?
— Домой.
— Вот так? Тайком, посреди ночи, даже не попрощавшись?
— Извини. Не хотел будить.
— Не получилось.
— Вижу. У тебя замок сломался.
— Не сломался. Просто заблокирован.
— А.
— Больше ничего не хочешь мне сказать?
— Спасибо. Ну… за все. И я уже извинился. Дверь откроешь?
— Странная мания — постоянно пытаться удрать.
— Странная мания — постоянно насильно удерживать того, кто хочет уйти.
— Туше. И это… брэк, ладно? Слушай, я без кофе плохо соображаю… Я открою, конечно… только… Что случилось-то? Я тебя чем-то обидел? Ну, у меня бывает, прости, это нечаянно, точно не хотел.
— Да нет. Это ты меня извини. Влез, как… У тебя отличная семья. Я в нее не вписываюсь, ты и сам отлично это понимаешь. Не хочу быть лишним. Вот и все.
— Н-да? Кто тебе сказал такую глупость?
— Ты.
— Не помню… Впрочем, нашел кого слушать! Мало ли какую глупость я когда ляпнуть могу, особенно без кофе.
— Я и правда что-то загостился, пора и честь знать.
— Хм… Ты это… Не поздновато о чести вспомнил? После вчерашнего. И позавчерашнего. И вообще весь последний месяц, каждую ночь и не по разу, а по выходным так еще и…
— Айвен! Не начинай.
— Ты так мило краснеешь.
— Думаешь, я ничего не понимаю? Ты меня просто пожалел. И нянчился. Как с ребенком. А этого мне точно не надо. Я не ребенок, Айвен, и ты не мой папочка. Черт, да я ведь старше тебя, если на то пошло! И не на пять гребаных лет, а на целую, мать его, жизнь!
— Бай, не надо. Пожалуйста. Не заводись, я сейчас открою, только за пультом схожу. Вот. Можешь идти, если так уж…
— Спасибо.
— И все-таки: что случилось? Почему именно сегодня?
— А то ты не понимаешь!
— Не понимаю. Все же нормально было. И вчера. И позавчера. И вообще…
— Да потому что завтра твои возвращаются! Вернее, уже сегодня, я и так тянул до последнего.
— Ну да. И что?
— Айвен, ну ты что, совсем? Думаешь, Теж обрадуется, увидев меня здесь?
— Конечно обрадуется. Она очень за тебя переживала.
— Думаешь, она ничего не поймет?
— Ты о чем?
— О… нас. Нет, я понимаю, что никаких «нас» нет и быть не может, но она-то может этого и не понять. И расстроится. И… А оно тебе надо? Айвен, я, конечно, тот еще мерзавец, но не до такой же степени.
— А-а-а, ты об этом! А я-то уж испугался… Успокойся, она знает. И очень рада.
— Ты что… ей рассказал?
— Конечно. С самого начала. Неужели ты думал, что я буду врать матери своих детей?
— Ох, Айвен… Я даже не знаю, смеяться мне или плакать. Количество желающих меня убить стремительно увеличивается, теперь еще и твоими стараниями, и где теперь просить политического убежища, если даже…
— Ты меня совсем не слушаешь? Она обрадовалась. Сказала, что давно пора. И что очень рада. И вообще. И что… Впрочем, этого тебе лучше не знать, у нее бывают странные мысли.
— Что она сказала? Чего мне не надо знать?
— Ну… она все-таки с Архипелага, а там нравы своеобразные, и иногда она бывает слишком…
— Что. Она. Сказала. Дословно, Айвен!
— Ох… ну, ладно… только ты не обижайся, ладно? Она ничего плохого в виду не имела, я точно говорю, она к тебе очень хорошо…
— Айвен!
— Ну… она сказала, что давно мечтала о ребенке с форратьеровскими ресницами, и это очень здорово, что теперь не надо ломать голову над тем, как раздобыть генетический материал… И что платить за него тоже не надо…
— …
— Ну, она же джексонианка, Бай, и бывает излишне меркантильна и прямолинейна… в своем роде. Но она точно не имела в виду ничего плохого. И обрадовалась, я же ее знаю… Бай?
— …
— Черт. Ты все-таки обиделся, да?
— Нет.
— А то я не вижу. Ладно, забей, я ей объясню, что так нельзя.
— Я… не обиделся.
— Думаю, я сумею ее отговорить, если ты так уж против. Если ты не готов и все такое. Она поймет, она хорошая.
— Да. Хорошая. Повезло тебе… с ней.
— А то! Дуракам вообще везет, ты разве об этом не слышал? А я действительно дурак, похоже: голову напрочь сломал, но так и не понял, зачем ты мне нужен. Только вот прежде чем встанешь в позу, вздернешь свой чертов форратьеровский подбородок и бросишь свое гордое «Ну вот видишь!», я бы это… Короче, хотел бы добавить, что все-таки нужен. Хотя я и в упор не понимаю зачем. Но нужен. Очень. Именно ты. Это я понимаю. Хотя и дурак. Не уходи, Бай. Пожалуйста. Я не хочу тебя терять.
Бай открыл рот. И закрыл. Лицо у него было странным.
Не получивший утвердительного ответа Айвен слегка запаниковал и быстро добавил в качестве последнего аргумента, самого, с его точки зрения, убойного и неотразимого:
— А что касается семьи… В конце концов, мы же должны брать пример с дяди Эйрела!*
_____
Примечание:
* Жирный намек на события предпоследней книги цикла «Джентльмен Джоул и Красная Королева», где выясняется, что все эти годы еще со времен пребывания Майлза на острове Кайрил красавчик Джоул был для Эйрела несколько больше, чем просто адъютантом.
бонус в двух частях. (Рейтинговый флешбек — Сначала церебрально, потом в душе, а потом немножечко и на диване — исключительно нервно и чисто по дружбе)
Обойди периметр, закрой ворота на ржавый замок,
Отыщи того, кто еще способен, и отдай ему ключ.
Не вини себя в том, что все так плохо, — ты сделал, что смог…
Увы, не все: ты не ушел вовремя. Когда это еще имело смысл.
Правильное решение и мысль здравая, только вот уходить надо было сразу. В первую же ночь. Пока еще не о чем было особо жалеть. Или хотя бы сразу, как только смог толком стоять на ногах. Рвать, как повязку с раны, быстро и целиком, пока не присохла, не приросла. Пока сам не прирос. К хорошему слишком быстро привыкаешь, не стоило этого забывать.
С самого начала ведь было понятно, что все это чужое и ненадолго. Не твое и твоим никогда не будет. Чужой дом, где все буквально вопит о семейном счастье, где на каждом углу глаз цепляется за милые мелочи: забытая на комоде (и так и не убранная за полгода) погремушка, косметика на трюмо, россыпь кубиков с семейными снимками на подоконнике в кухне — Айвен сгреб их все в коробку, смущенно и бережно, но далеко не убрал, наверняка просматривает, потому и держит рядом с коммом. Мелочи вроде бы, да, но глаза режут. Сильно так режут. Чужой дом, чужой уют, чужое счастье, в котором для тебя не предусмотрено места.
Не стоило привыкать, это глупо и будет только больнее.
Он порядочный, правильный и принципиальный, вот ведь тебя угораздило, правда смешно? Нет бы кого попроще, поподходящее. Чтобы поменьше принципов и побольше цинизма. Чтобы не считал чем-то таким уж предосудительным обманывать живую жену и гулять налево. Чтобы поменьше ее любил хотя бы, чтобы не расцветало его лицо такой светлой беззащитной радостью при малейшем упоминании…
Не повезло.
Слишком честный, слишком порядочный, сразу все расставил по своим местам, не позволив даже поутешаться иллюзорной надеждой, что, может быть, когда-нибудь, вдруг, пусть не сейчас, не завтра, но…
Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Он сам это сказал, четко. А он не умеет врать.
И что тогда остается? Да, в сущности, ничего. Как поется в древней песне — «Только три этих вечных выхода: сдохнуть или жить в пустоте, или просто считать, что отныне ты в отпуске, в отпуске, отпуск…»
Ладно. Будем считать, что мы в отпуске. Три дня, не считая дороги. Или сколько получится. Отпуск — штука приятная и изначально невечная, он никогда не бывает надолго и не дает никаких гарантий. Наслаждайся, пока есть возможность. И не забывай, что скоро все кончится и придется платить по счетам. Однако это вовсе не повод отказываться от того, что есть. В конце концов, жизнь — тоже своего рода отпуск и когда-нибудь кончится, и придется платить. Еще никто не ускребся от финальной расплаты. Но это вовсе не значит, что надо заранее все портить, верно ведь?
Пусть даже Айвен так и не смог ответить тогда, зачем ты ему нужен.
Айвен.
Сегодня с самого утра Байерли вел себя просто отвратительно. Айвен и хотел бы сказать, что «совсем как маленький капризный ребенок», но не мог, не погрешив против истины: у детей не бывает такой буйной непристойной фантазии и настолько грязного и ловкого языка. Хотя если говорить о языке… малышки бы наверняка пришли в восторг оттого, как ловко увеличивал Байерли количество грязи, прицельно плюясь витаминным драже. Не подействовала даже угроза ввести витамины через многострадальную форратьеровскую задницу, и без того всю исколотую до синяков: Байерли просто знал, что Айвен никак не успеет этого провернуть, если не хочет опаздывать. А опаздывать в штаб Айвен не хотел — и вообще, и сегодня особенно: он и так отпросился уйти пораньше, чтобы завезти чертова Форратьера в госпиталь, поскольку хирург просил до шести.
Вечером показательные выступления продолжились — Байерли оказался совершенно не готов, когда Айвен за ним заехал после работы. Нет, ну понятно, что одеться он сам бы не смог, во всяком случае не до конца, но уж сходить в туалет и почистить свои чертовы зубы мог бы вполне успеть, ведь Айвен несколько раз утром повторил, что заедет в половине пятого и чтобы Бай к этому времени был готов! Так нет же! Вообще, похоже, из кровати не вылезал. словно и не ему вовсе все это говорили.
Впрочем, к очередным баевским выходкам Айвен отнесся с философским смирением: ну выеживается, ну что поделаешь? Это же Бай, он всегда такой. А тут еще и болеет, вернее выздоравливает, что только ухудшает ситуацию. Заживающие раны доставляют не меньше неприятных ощущений, чем свежие, с той лишь разницей, что не болят, а зудят, что, однако, вряд ли менее мучительно. И если шрамы на ладони и боку еще можно хоть как-то почесать, то как почешешь плечо, которое заживает изнутри? Поневоле станешь несносным. Ну или, в случае Байерли, — еще более несносным, чем обычно.
Поэтому Айвен скорчил удрученную мину и спокойно расположился в кресле и в ожидании, пока Баю надоест куражиться, а мысленно сам себе удовлетворенно пожал руку за предусмотрительность: предвидя нечто подобное, он специально назначил отбытие на час ранее требуемого времени, резонно предположив, что вряд ли Байерли при всем желании сумеет проваландаться дольше.
Так и вышло. Ровно в половине шестого они уже сидели во флаере, хотя Байерли и дулся: в последний момент, уже обутый и одетый по-уличному, он вдруг решил, что умирает с голоду и должен немедленно что-нибудь съесть. На что Айвен, готовый к такому повороту событий, еще раз мысленно пожал сам себе руку за предусмотрительность и вынул из кармана плитку армейского рациона.
Разумеется, жевать жесткий, как подошва (и мало отличающийся от нее по вкусу), брикет Байерли не стал, да Айвен и не был настолько наивен, чтобы на такое рассчитывать. Зато у него появилась обоснованная возможность философски пожать плечами и заявить Баю, что, значит, тот не так уж и голоден и может потерпеть до возвращения из госпиталя. Бай надулся и замолчал, буркнув напоследок, что сердце у Айвена такое же жесткое, как и армейский брикет. И молчал всю дорогу, только сопел. И это можно было считать если не полной его капитуляцией, то хотя бы победой по очкам, поскольку в госпиталь они все же не опоздали.
***
К тому, что в госпитале пришлось прождать больше часа, Айвен тоже отнесся философски. Он с самого начала не особо поверил в слова врача, что снятие швов — это, мол, не операция, минутное дело. Приятно снова оказаться правым, даже если твоя правота и оборачивается полутора часами сидения на жесткой кушетке. Хотя доктор тоже нельзя сказать что соврал — швы действительно сняли быстро, но потом были обязательные тесты, сканирования и прочие анализы. Ладно, Айвен не гордый, Айвен подождет. Он специально с собой планшет захватил. Какая разница — дома работать или тут на кушетке? Пожалуй, тут даже и лучше, поскольку никакие Форратьеры не лезут под руку, не пытаются заглянуть через плечо, не задают дурацких вопросов и не просят чайку каждые пять минут.
Байерли отпустили через час сорок. Врач не сказал ничего неожиданного, только про штатное заживление и повторил рекомендацию наблюдаться у травматолога и продолжить курс витаминов. По тому, что непривычно тихий Бай не стал спорить или ругаться, а лишь молча кивнул и поморщился, Айвен понял, что процедуры были не такими безболезненными и легкими, как их жизнерадостно описывал врач. Пальцы работали. По просьбе сияющего врача Бай ими пошевелил и даже сжал в кулак, хотя и снова поморщился. Придется сегодня, похоже, таки кольнуть анальгетик, даже если он будет возражать. Лучше перед сном.
Во флаере Байерли тоже молчал и вообще выглядел каким-то пришибленным. И Айвен не удивился, когда на предложение поужинать в кафе (ты же вроде голодный был?) он лишь вяло покачал головой и втянул ее еще глубже в плечи.
А потом вдруг сказал с какой-то странной интонацией, то ли наглой, то ли совсем наоборот:
— У меня ключа нет.
— Какого ключа? — не сразу понял Айвен.
— От дома. — Бай поднял голову и теперь смотрел на Айвена твердо и решительно. Выглядел он при этом совсем больным.
— А зачем он тебе?
Байерли пожал здоровым плечом:
— Ну не ломать же дверь…
Айвен вздохнул. Делать крюк до квартиры Бая не хотелось, но если тот что вбил себе в дурную башку, ведь не отступится, проще самому уступить. Если, конечно, речь не идет о попытке сделать какую-нибудь самоубийственную глупость. Тут Айвен уступать не собирался. Выламывать дверь, а потом еще и бросать вскрытую квартиру — не самоубийственная, конечно, но все ж таки глупость определенно. К тому же не слишком вежливо вечером, люди с работы пришли и хотят отдохнуть, Проще сделать новую ключ-карту, хотя это и займет больше времени, да и вечер, опять же, вряд ли хоть одна нужная контора еще работает…
Интересно, что такого ценного Баю вдруг понадобилось забрать из дома? Ну такого вот просто до смерти необходимого, и именно сегодня, и до завтра никак не подождет? Какую-нибудь супермягкую пижамку, без которой он плохо спит? Свой личный персональный диктофон, а то у айвеновского неправильно расположены кнопки и вечно все путается? Гель для волос? Модные туфли взамен тех, лоск и стильность которых окончательно и бесповоротно уничтожила айвеновская сушилка (ну во всяком случае если верить громогласным стенаниям Байерли над их высушенными трупиками)? И стоит ли оно того, чтобы делать крюк и тратить еще лишний час как минимум…
— Слушай… — протянул Айвен неуверенно: все ж таки кто его знает, как к этому отнесется Бай с его чертовой щепетильностью, он ведь халявит-то больше с малознакомыми и напоказ. — А может, это проще купить? Ну или у меня найти?
— Что «это»? — подозрительно нахмурился Бай.
— Ну откуда я знаю что! То, что ты у себя забрать хотел.
— Забрать?..
— Ну… да, — на автомате подтвердил Айвен, уже начиная догадываться, что они, кажется, друг друга не понимают и говорят о разном. Байерли моргнул. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но тут же снова его закрыл. Куснул верхнюю губу, глянул остро. И попросил — странно так попросил, напряженно и с непонятной то ли решимостью, то ли вызовом:
— Давай лучше домой, а? Устал.
— Как скажешь, — пожал плечами Айвен, закладывая крутой вираж и выводя флаер на ведущую к дому траекторию. Надо же, а он как-то и сам не заметил, что во время разговора уже начал разворот в сторону района, где проживал Байерли, ведь не хотел, а все равно начал, по умолчанию.
И услышал, как на соседнем сиденье выдохнул Бай — медленно так выдохнул, осторожно, чтобы это не было похоже на облегченный вздох.
Айвен захлопнул рот так быстро, что лязгнули зубы. Невидящими глазами уставился в лобовое стекло. Он понял, что имел в виду Бай, когда говорил о ключе. И о доме тоже. А главное — зачем он это сказал и сказал именно так. Кажется, понял.
А еще он понял, что может гордиться своей выдержкой: он не уронил флаер, не завалил его в пике и даже горку не сделал, не заорал: «Какого черта, Бай?!» Даже не выматерился. Так и продолжал сидеть, пялясь в ночь и стиснув зубы, чтобы не заорать.
Вот же засранец! Интересно, он что, на самом деле так думал? Потому и вел себя как последний урод, что уверен был, что и день сегодня последний и надо успеть оторваться по полной. Зараза наглая! Как он себе это представлял? Что Айвен его просто подкинет до его жалкой меблирашки, где даже толком кухни нет, и бросит перед запертой дверью? Или таки взломает дверь и все равно бросит, но уже с дверью выломанной в неохраняемом доме? Он так себе это представлял, что ли? И это после всего, что между ними было?!
Вот же зараза форратьеровская! Ни стыда и ни совести! Так и надо было с ним поступить, чтобы неповадно возводить напраслину и думать такие глупости ни за что ни про что про хороших людей. Например, про него, Айвена.
Вообще-то Айвена разозлить трудно, прививка Майлзом дорогого стоит. Но этому форратьеровскому паразиту, кажется, удалось. Всерьез. И на этот раз Айвен молчать не будет. Статус больного, конечно, многое извиняет, но есть же какие-то пределы! Некоторые вещи нельзя прощать. Айвен сейчас все как следует обдумает и выскажет. Потому что ну это же просто обидно даже, когда про тебя вот так… Выскажет. Да. Обязательно.
Но лучше после ужина. И после укола. А то с этой заразы станется, психанет и упрется, уламывай его. Так что лучше сначала все обязательное сделать, и уж потом…
Да, и не забыть заскочить по пути в ту пекарню, что на углу, за мясным пирогом и рулетом с корицей, они этому заразе вроде в прошлый раз больше всего понравились…
Немногим ранее (а может быть, и позднее). Сон, который снился кому-то из них. Или обоим. Или не сни лся (или не сон)
…
Неровное дыхание двух человек. Шорох. Возня. Сбивчивый быстрый шепот:
— А… Айвен… Послушай, это лишнее. Правда.
— А мне нравится…
— А мне нет.
— М-м-м? Уверен?
— Да!
— А мне почему-то кажется, что тебе тоже… нравится.
— Нет!
— Во всяком случае кое-какой части тебя. Очень…м-м-м?
— Ох…
— Очень, очень активной части.
— Пожалуйста, Айвен…
— И куда более откровенной…
— Не надо, не надо, ну правда, не надо, ну я же понимаю, я все понимаю… Решил отыграться за те мои дурацкие шутки, да? Хорошо, хорошо, я все понял, был не прав, признаю, больше не буду… Не надо! Правда не буду, правда-правда! Осознал. Проникся. Не буду. Не на… Ох… Прекрати. Сейчас же…
— И почему?
Короткий то ли смешок, то ли всхлип, рваный вздох:
— Пока я еще могу тебя об этом просить. Но вряд ли моей стойкости хватит… надолго.
— Стойкости? Хм… как раз со стойкостью у тебя полный порядок.
— Ну ты же понял, о чем я! Мне что, тебя умолять, как монашка насильника?!
— Звучит… заманчиво.
— Послушай, ну давай честно, ну ты ведь не хочешь. На самом деле не хочешь. Я же тебя знаю.
— Н-да? Это, по-твоему, что — похоже на «не хочу»?
— Ох… Айвен, пожалуйста!..
Шепот переходит в стон и обрывается. Шорох и возня стихают. Только дыхание, быстрое и неровное. Слитное. Ответный шепот — после короткой паузы, совсем другим тоном:
— А теперь ты меня послушай… Я остановлюсь только в одном случае. Только в одном, слышишь? Если ты сам не хочешь. Сам. Ты. Если это тебе не надо. Понимаешь? Скажи мне это, вот сейчас скажи. Только честно. И я больше не буду к тебе… хм… приставать.
— Я… — вздох, короткий, судорожный. Голос рвется. — Я… я не хочу…
— Точно?
— Да!
— Уверен?
— Да! Да, да! — На выдохе, почти с отчаяньем. И после паузы, обессиленно: — Ну вот, я сказал, доволен? Чего тебе еще от меня надо?!
— Да ничего. Считай, что квиты.
— Айвен…
— И мне… от тебя… ничего… м-м-м…
— Айвен?!
— Ну разве что… м-м-м… и еще м-м-м…
— Айвен?!!
— М-м-м?
— Что… что ты делаешь?!
— М-м-м…
— Ты обещал!
— Я соврал. Впрочем, как и ты. Какие мы с тобой оба плохие мальчики, правда, Бай? А теперь не мешай, у меня некоторое время будет немножечко занят рот.
— Айвен, ну и чего ты лыбишься, как дурак?
— Почему как? Даже обидно.
— Смех без причины помнишь чего признак?
— Тоже мне, открыл Южный континент. Тех, кто не считает меня идиотом, можно пересчитать по пальцам, и тебе даже не придется разуваться. И я не лыблюсь.
— Лыбишься.
— Ладно. Лыблюсь. А что — нельзя?
— Да мне-то что? Лыбься сколько влезет. Ну выглядишь идиотом, ну так это же ты выглядишь, а не я, чего мне переживать-то?
Байерли стоял в дверях спальни, прислонившись правым плечом к косяку, смотрел насмешливо, нес какую-то чушь. Почему-то переодеваться у него на глазах было… не то чтобы неприятно, нет, просто как-то неловко, что ли. Хотя и странно. Спали-то по-прежнему на одном диване, и никакой неловкости при этом Айвен не испытывал. Даже когда чертов Форратьер, не могущий спать спокойно, прижимался к нему чуть ли не всем телом, используя в качестве то ли подушки, то ли грелки, или вообще пытался спихнуть на пол, чтобы потом беспрепятственно грохнуться и самому, и приходилось его придерживать, обнимая и успокаивающе поглаживая по спине и плечам. И даже когда дело заходило немного дальше простых поглаживаний… хм… или намного дальше. Короче, даже тогда никакой неловкости Айвен не испытывал. Ни разу.
Может быть, потому что происходило все это ночью, а у ночи свои правила?
— Как прошел первый рабочий день? — спросил Бай, когда они вернулись на кухню и Айвен начал выгружать на стол соблазнительно пахнущие пакеты из китайского ресторана. Что ж, наглому Форратьеру опять повезло: вообще-то Айвен сделал этот заказ еще днем, в качестве своеобразного утешительного приза, поскольку был уверен, что наконец-то будет ужинать один в пустой квартире, и собирался как следует это отпраздновать.
— Хорошо прошел. Хотя и немножко нервно. Много, знаешь ли, накопилось разных змей, которых надо было рассадить по корзинкам.
Крохотное преуменьшение. Немножко нервно, да. Это значит — как на иголках, чуть ли не ежеминутно подавляя желание позвонить на домашний комм. Именно на домашний, чтобы без вариантов.
Чтобы окончательно убедиться: поздно…
Не позвонил. Поздно — так поздно, все, проехали. Он не нянька и не тюремщик, и если кому-то хочется делать глупости — в руки ему флаг… Специально на подлете к дому не стал смотреть на окна, проверяя, есть ли там свет. Просто не стал, и все. Свет ничего бы не доказал, Бай вполне мог уйти, забыв его выключить.
Чертов Форратьер пытался удрать даже тогда, когда физически не мог этого сделать, и только ежесекундная бдительность Айвена помешала осуществлению этой глупости. А сейчас, когда он окреп и отгулы у Айвена кончились, он просто таки обязан был это сделать, как и грозился. В первый же айвеновский рабочий день.
Ну и ладно. Ну и его право. А Айвен не нанимался и отлично проживет без наглых капризных придурков, из кожи вон лезущих, лишь бы себе навредить. Зато можно будет самому валяться на диване. Одному. Сколько влезет. И отдохнуть от постоянных придирок, подколок и нытья. И посуды мыть в два раза меньше. И никто не будет с дивана спихивать. И… И вообще.
В лифте Айвен почти совсем себя убедил, что провести оставшийся до возвращения Теж с малышками месяц в блаженном уединении — это как раз то, о чем он всю жизнь мечтал. И чтобы никаких доставучих Форратьеров в пределах видимости и слышимости, счастье-то какое!
А открывая дверь, услышал с кухни грохот и сдавленное ругательство и… И понял, что улыбается. Облегченно и широко. От уха до уха. И, оказывается, может дышать.
Доставучий Форратьер обнаружился у кухонного стола. Так сказать, был пойман с поличным рядом со следами свежего преступления — обгрызенным с одного края французским батоном и закатившейся под стол банкой тушенки, которую он сейчас пытался достать, а ранее вскрыть. Сделать как первое, так и второе одной рукой оказалось довольно проблематично, особенно если рука эта забинтована так, что из повязки торчат врастопырку лишь кончики пальцев.
Нарушитель режима, разумеется, нисколько не смутился (дождешься от этой наглой форратьеровской морды, как же!) и сразу же пошел в атаку:
— Ну вот какого черта ты меня опять замотал, словно мумию?! Там же все зажило давно, ты же утром видел! Я мог бы сам, если бы не ты!
— Завтра снимут швы, тогда и будешь сам. А сегодня, будь добр, подожди, пока я руки вымою и переоденусь.
— Я голодный!
— Не помрешь.
Как раз после этого он и спросил: «И чего ты лыбишься?» Иногда он бывал просто несносным. Вот как сейчас, например.
— Признайся, это ведь твой фетиш, да? Кормить меня с ложечки.
Сидит такой, жует. Улыбочка хитренькая, глазки наглые. Вилку облизывает так сладострастно, что треснуть хочется. По лбу. И лучше половником.
— С вилочки. Жуй.
— Не придирайся к мелочам! Сегодня вон вообще палочки в пакете были, мог бы и ими, все равно было бы с ложечки. Сам принцип важен. Тебе это нравится! Ну признайся, будь честен с самим собой! Потому мне руку так и заматываешь. Скажешь, не правда?
— Правда. Нравится. И чистить твои зубы мне тоже нравилось.
Байерли поперхнулся на полуслове, заалел скулами. Отвел взгляд и какое-то время действительно только жевал. Почему-то из всех медицинских или гигиенических процедур именно чистка зубов больше всего его злила. Чуть ли не до судорог и уж точно до бешенства. Его просто трясти каждый раз начинало. В итоге после двух попыток Айвен сдался и при перевязках начал пеленать бинтами большой палец не так сильно, как остальные, оставляя ему некоторую свободу движения. А еще он скотчем примотал к ручке зубной щетки пол-литровую бутылку из-под сидра — теперь такую толстую рукоять Байерли был вполне способен ухватить даже забинтованной рукой, похожей на клешню.
В принципе, никто не мешал проделать нечто подобное и с вилками, позволив Байерли справляться с питанием самостоятельно, но Айвену претила сама мысль о подобном издевательстве над старинным фамильным серебром. Баю, регулярно чистящему зубы той жутенькой конструкцией, почему-то идея о таком же усовершенствовании столовых приборов в голову не приходила. Во всяком случае он ни разу ни о чем подобном не заикался. Вот и хорошо, вот и пусть. Айвен будет последним, кто его на эту мысль натолкнет.
Ты ведь хотел этого, правда? Чтобы близко-близко, чтобы влажно, жарко и горячо, чтобы его руки скользили по твоему телу и никаких преград между, никаких дурацких преград вроде предрассудков, принципов или одежды.
Ну вот. Получите и распишитесь.
Что — не нравится? Что — хотелось совсем иначе? Ну извиняйте, джинн был глуховат, а золотая рыбка не понимала по-барраярски, хотели как лучше, а получилось как всегда. Или так, или вообще никак. Что, лучше никак? Опять-таки извиняйте, раньше надо было думать, а сейчас «никак» уже не получится. Никак. Смешной каламбур. Что, не смешной? Твои проблемы.
Глупо спрашивать, почему все сбывается вовсе не так, как хотелось. Это жизнь, и никто тебе не обещал, что будет иначе. Счастье с привкусом горечи на губах все-таки тоже счастье, и главный ужас в том, что даже от такого горького счастья ты не в состоянии отказаться. Как и не в состоянии скрыть своего состояния, когда нет никаких преград и прятаться можно лишь за словами, а его руки оставляют ожоги на твоей коже. И остается только ругаться и язвить, без умолку, непрестанно, боясь замолчать даже на секунду, — и надеяться, что он отвлечется на нескончаемый словесный водопад и не заметит.
И острое желание умереть, когда становится ясно, что твоя жалкая уловка не сработала…
Бойтесь своих желаний. Они всегда сбываются не так, как хотелось, а от стыда никто еще не сгорал на самом деле. Это просто так говорят.
Вдвоем в душе. Засыпать на одном диване и просыпаться в обнимку. Ты ведь мечтал об этом. Чтобы руки, и губы, чтобы близко-близко, и щекотные мурашки по коже, и горячее сбивчивое дыхание в шею, и носом уткнуться в ухо, и все остальное, о чем ты и мечтать-то себе не позволял, о чем можно было только шутить, отлично понимая, что он никогда не воспримет это ничем иным, кроме именно что еще одной шутки, твоей обычной, как всегда непристойной, язвительной, провокационной и никого ни к чему не обязывающей.
И ежику понятно, чем это все было для него: дружеская услуга, ничего более. С точно такой же мягкой улыбкой он делал ежедневные перевязки и уколы, с точно такой же доброжелательной спокойной иронией переносил все твои выходки и подколы и не реагировал на попытки обидеть или взбесить — а ты ведь старался, ох, как же ты старался, за эту неделю показав себя во всей фамильной красе, аж самому иногда было тошно. Да что там иногда. Такого острого и продолжительного приступа тошноты от себя самого у тебя давненько не было. Мерзко. Противно. Тошно…
А ему — нет.
В его понятие дружбы входит и такое — терпеть выходки беспомощных идиотов и помогать им по мере сил и дружеского участия. Везде. Например, в душе, и с собственно помывкой, и когда у них возникают некоторые проблемы. Или потом, на диване… Для него это тоже была всего лишь еще одна дружеская услуга. Пусть и несколько деликатного характера, но именно что дружеская. Его понятие дружбы весьма растяжимо. Он такой. Ему это нужно. Другое дело, нужно ли это тебе, когда даже такое — только и исключительно по дружбе и никогда ничего более?
Оказалось, нужно…
Бойтесь своих желаний. Не потому, что они могут сбыться и после окажется, что желать в сущности уже и нечего, и зачем тогда вообще это все? Просто судьба — большая затейница, она любит шутить, особенно над теми, кто и сам полагал себя неплохим шутником. И шуточки у нее такие, что и не знаешь, смеяться или… нет, не плакать, конечно, а пойти, например, и повеситься.
Впрочем, повеситься не удастся — для этого нужны руки. Ну хотя бы одна рука. Не станешь же просить кого-то (понятно кого!) в качестве еще одной дружеской услуги скрутить петлю и прикрепить ее к чему понадежнее, а потом еще и помочь тебе взобраться на табуретку. Такая просьба будет выглядеть по меньшей мере странновато, не правда ли?
И, значит, остается только смеяться.