Месяц может быть очень долгим. Многое может случиться за месяц.
[Клиент ЭДК]: Вы сказали одно сообщение в неделю, но не уточнили, считаются ли картинки. Я должен думать, а нравятся ли Вам миньоны? Вот почему точность важна, Травинка.—-
[Клиент ЭДК]: Я проснулся, чтобы отправить это. Счастливы?—-
[Клиент ЭДК]: Вы не предупредили меня насчет Дейва. Я так не играю. [Клиент ЭДК]: Перед тем, как спросите, я сдержал свое обещание. Я был вежлив. Я был очень вежлив. Никто не мог сказать, что я не был вежлив. [Клиент ЭДК]: Это была не моя вина. [Клиент ЭДК]: Вы сказали одно сообщение в неделю, но не сказали только одно. Точность, Травинка. Точность.—-
[Клиент ЭДК]: Увидимся на следующей неделе.—-
[Дэвид Хэмпсон]: с возвращением!!! надеюсь, у тя была отличная поездка, магнитик купила? я видел 2 из твоих клиентов, и расскажу о них, но нас обязательно нужно провести полный анализ 1 из них [Обри Тайм, MS, LMHC]: Я знаю, о ком ты. Извини. Надеюсь, ты в порядке? Я вернусь на работу в понедельник, если срочно, можем увидеться пораньше. Спасибо за всё.***
Она открыла дверь в свой кабинет, она улыбнулась этому сварливому сукиному сыну, у которого, должно быть, аллергия на сидение, и пригласила его войти.
«С возвращением», — сказал он, входя. Она придержала дверь открытой для него. Когда он проходил мимо, она заметила, что он принюхался. Он фыркнул, как будто что-то почувствовал, как будто оно застало его врасплох, как будто он понюхал, чтобы опознать это, прежде чем опомниться. Она это заметила, а потом закрыла за ним дверь.
«Что с Вами случилось?» спросил он, садясь.
«Это называется загар», — сказала она, молча добавив, и я по тебе соскучилась, мудила. Она заняла свое место.
Обри Тайм знала, что она выглядела по-другому маленькими, но заметными способами. У нее действительно был загар. Она подстриглась. Она чувствовала себя свободной. Она предположила, что эти три вещи вместе складываются в более здоровую внешность. Несколько клиентов прокомментировали это. Сами несколько клиентов тоже выглядели по-разному.
Сам Кроули был одним из тех, кто выглядел иначе после месяца. Он выглядел еще более уставшим, вялым. Она подозревала, что если он снимет очки, она увидит темные круги под глазами. Она задавалась вопросом, есть ли у демонов темные круги под глазами.
«Знаете, — сказала она, обращаясь к проблеме, которая доставляла ей немало неприятностей в последние несколько дней, — мне интересно, знаете ли Вы, что означает слово «вежливый».
Он не выглядел удивленным. Он также не выглядел виноватым. Она знала, что он не выглядел виноватым, потому что вина была для него очень болезненной эмоцией. Она поняла, что у него была сильная защита от вины, потому что чувство вины — это та вещь, которая может начаться с капли и стать потоком.
«Это была не моя вина», — сказал он.
Она подняла руку, чтобы установить перемирие. Она могла бы обсудить Дейва с ним позже, но она не хотела напрягать его сейчас. Она знала, что у них есть другие дела, которыми они должны заняться сегодня. «Все в порядке», — сказала она. — «Никто не пострадал.»
Кроули выглядел огорченным. Он выглядел так, как будто ему было что сказать, потому что они оба знали, что у них были другие дела, но он также выглядел так, как будто хотел, чтобы любая причина помешала этому.
«Слушайте», — сказал он, и ей показалось, что ему неудобно. — «Я не спрашивал, куда Вы уезжали, и я не пытался выяснить. Но вы не можете просто посетить международный аэропорт Денвера, не ожидая, что запах там задержится».
Ах, подумала она. Это многое объясняет. Хотя на самом деле нет.
«Вы правы», — сказала она и улыбнулась. — «Я летала в Денвер. Я была в Колорадо».
Он посмотрел на нее и выглядел удивленным, что она дала ему ответ вообще. Он не ожидал этого. Но всё было хорошо. Обри Тайм была профессионалом, и она чувствовала себя свободной, и она чувствовала себя компетентной впервые за долгое время.
Психотерапию, подобную той, которую практиковала Обри Тайм, часто называют терапией разговоров. Это потому, что разговор в основном используется, как инструмент. Центральное предположение к подобной терапии, которую практиковала Обри Тайм, заключается в том, что слова обладают целительной силой, что выражение мыслей и чувств в словах может дать понимание и рост, что мы способны исправить друг друга в разговоре. Однако ошибочно полагать, что разговор — единственный инструмент, доступный психотерапевту, подобному Обри Тайм. Язык — мощный инструмент, но есть и другие. Для профессионального терапевта было бы ошибкой забыть, что существуют другие инструменты, которые могут помочь клиенту исцелиться.
В Колорадо есть множество буддийских центров, которые предлагают тихие пристанища. Эти центры находятся в ведении монахов, а не психотерапевтов, но они все еще предназначены для исцеления. Инструменты, используемые в этих центрах, — это молчание и неподвижность с целью научить ум принимать поток опыта без ярости и ожидания. Посещение одного из этих буддийских центров может преподать ценный урок о том, как много можно сделать с помощью инструментов, отличных от слов.
Обри Тайм не был буддисткой. Через месяц она узнала, что в ней не было буддизма. В буддийском мировоззрении были определенные элементы, которые она посчитала приемлемыми — заявление «жизнь есть страдание» казалось вполне уместным — но общий образ жизни, особенно ожидание того, что можно чувствовать себя спокойно, сидя тихо и стройно, просто не подходит ей. Тем не менее, молчаливые пристанища, подобные тем, которые предлагают буддийские центры в Колорадо, могут оказать мощное мелиоративное действие. Иногда молчание — это как раз то, что вам нужно, даже если это больно. Возможно, особенно, если это больно.
«Вам понравилось?» — спросил он, и уголки его губ сжались, чтобы она могла догадаться, что это то, что его волновало, но также и то, что он не хотел говорить о том, что сделал. — «В аэропорту, я имею в виду».
У нее не было мнения о международном аэропорту Денвера. Она опустила вопрос, пожав плечами и улыбнувшись.
«Я видела двух демонов», — сказала она.
«В моем аэропорту?» — он сразу обратил на неё внимание, вялость испарилась.
«Что?» — ей потребовалась секунда, чтобы допетрать. Она покачала головой и жестом попросила его успокоиться. — «Нет-нет. Это было в О’Харе. У меня была остановка».
«О,» — сказал он. Он начал успокаиваться. Он расслабил свои мышцы, свои руки. Он сел, позволил себе устроиться более комфортно. Он вздохнул. — «Тогда ясно. Кто они?»
«Без понятия.»
«Как они выглядели?»
«Как люди. В смысле, человеки. Но я их раскусила».
“У них метки какие-нибудь были?”
«Ась?»
Он повернул голову в сторону, показывая свою татуировку, которая на самом деле не была татуировкой.
«О,» — сказала она. — «Нет, я ничего такого не заметила».
«Ну, я мало что могу сделать, если не знаю, кем они были». — Вялость возвращалась. Прилив энергии отнял у него много сил. Месяц в разлуке, за исключением одного бесполезного взаимодействия с Дейвом, на него конкретно повлиял. — «Они вообще Вас беспокоили?»
«Ни капли.» — она улыбнулась, ей стало немного удобнее в своем месте, как ему. — «Но они обратили на меня внимание. Они смотрели на меня некоторое время. Я думаю, они были напуганы».
«Не зря», — сказал он.
«Я покривлялась, и они убежали».
Он фыркнул. «Вы покривлялись?»
Всё, что она сделала, — это обнажила зубы и зашипела, как умела. Впрочем, она не собиралась говорить ему об этом.
«И они убежали», — подтвердила она.
Он был вялым, но она видела, что это не мешало ему волноваться. Она была взволнована, она знала, потому что она вернулась из отпуска, и они оба знали, что это значит. Он был взволнован, потому что рано или поздно у него закончатся способы тянуть время.
Она была готова к тому, что он исчерпал все возможности. Она была готова. В конце концов, у нее был целый месяц.
«Вам не придется беспокоиться, Вы же знаете», — сказал он, и его голос звучал глубже, чем несколько минут назад. — «Если Вы примете мое предложение, Вам не будет о чем беспокоиться».
Она улыбнулась. Она улыбнулась ему. Она ему улыбнулась, свободно и довольно. Он затронул тему, поэтому она улыбнулась. Он сделал это косвенно — он не сказал самих слов, не совсем — но это было хорошо. Обри Тайм знала, что все в порядке, потому что она только что провела месяц, изучая все инструменты, кроме разговоров, которые могут иметь терапевтическую ценность.
«Я принесла Вам кое-что», — сказала она, и ей все еще хотелось улыбаться.
Дарение подарков является спорной и сложной темой в контексте психотерапии. Это сложный вопрос, определить, принять ли подарок от клиента. Ест и другой, но не менее сложный вопрос, определяющий, сделать ли подарок клиенту. Профессиональный терапевт, такой как Обри Тайм, знал, что значение может остаться у любого предмета, который она случайно подарит клиенту. Она знала, что, будучи психотерапевтом, она могла превращать предметы в символы, придавать им смысл, делать их чем-то большим. Она знала, что эта сила заслуживает уважения и бережного отношения. Ей нужно было избегать подарков, если только она не была уверена в ее терапевтической ценности.
И теперь, учитывая ее обстоятельства, учитывая месяц, который она провела, учитывая месяц, который она потратила на размышления о том, как Кроули сделал свое предложение, стуча карточкой Дэйва по его подлокотнику, она была уверена в его терапевтической ценности.
«Правда?» — сказал он. Он звучал настороженно.
«Да», — подтвердила она, и было приятно иметь план, знать, что она делает, быть компетентной. Она улыбнулась. — «Но прежде чем я отдам это, позвольте мне уточнить. Это совершенно определенно, стопроцентный символ».
Он посмотрел на нее так, будто она только что ему пригрозила. Он был осторожен, но она также знала, что его любопытство одолеет его. Так было всегда. «Хорошо», — сказал он осторожно.
На полу, у подножия ее стула, лежал пакет. Она поместила его там тем утром. Она привезла его из Колорадо. Теперь она подняла его и положила на колени. Она еще не открывала его.
«Я клянусь», — сказала она, и она все еще улыбалась, и она очень старалась, потому что это было то, что могло бы сработать, только если она была готова пойти на все. — «Я не знала, что в этом месте был фруктовый сад, прежде чем я туда приехала».
Она наблюдала, как вывод пробирался через его мозг. Он выглядел так, словно хотел улыбнуться, но также боялся. Она еще не ответила на его предложение. Он выглядел так, словно хотел улыбнуться, словно хотел верить, что она не собирается его выгнать, но она еще не сказала ни слова. Она не сказала, хочет ли она принять его предложение, она не сказала, настало ли ему наконец время принять очередной отказ.
Она не произнесла слов и решила, что не собирается. Действия могут быть словами.
«Вы смешна», — сказал он.
«Нет, это символика», — сказала она, хотя знала, что оба могут быть правдой. Её это устраивало. Она все еще не открыла пакет. — «Позвольте мне угадать, каждый раз, когда Вы даете человеку знать, кто вы на самом деле, он в конечном итоге предлагает вам яблоко в какой-то момент, не так ли?»
Тут-то он и засмеялся. Он был вялым и настороженным, но она заставила его засмеяться. Это было хорошо.
«Позвольте мне прояснить», — продолжила она, открывая сумку и вытаскивая то, что у нее было внутри. — «Я не предлагаю Вам яблоко. Я предлагаю разделить с Вами яблоко».
Она подняла его между ними. Это был блестящий, великолепно зеленый Грэнни Смит. Это было яблоко Грэнни Смит, которое вырастили и выходили буддийские монахи. Она подняла его, как подарок, который она принесла ему.
«Разделение еды может символизировать много вещей», — сказал он. Она позабавила его, и это было хорошо, но он все еще был уставшим, и он тоже чувствовал что-то более глубокое, она была в этом уверена.
«Ну, на этот раз…» — сказала она, вытаскивая маленький резак из сумки. В конце концов, она пришла подготовленной. Она работала в течение месяца, чтобы сидеть спокойно, находить ответы, учиться быть свободной, помнить, что значит быть компетентной. — «Я хочу, чтобы это символизировало кое-что очень конкретное».
Она разрезала яблоко на два толстых ломтика: один для него, другой для нее. Он смотрел, как она это сделала. Он часто выглядел, как ребенок, которого ударили за то, что он попросил удовлетворить его потребности. Еда, даже не больше одного ломтика яблока, была той вещью, которая могла удовлетворить потребность. Даже для тех, кому технически не нужно есть.
Она подняла кусок, но она еще не протянула его, чтобы он мог взять его. — «Я использую это, чтобы показать, что мой ответ не изменился».
Он наблюдал за ней. Он ждал. Есть много инструментов, которые имеют терапевтическую ценность, и слова являются лишь одним из них.
«Я говорю вам, мой ответ не изменился», — повторила она, потому что это имело значение, потому что он был ее клиентом, и потому что она потратила месяц, чтобы понять, что это правда. — «Я бы съела яблоко, если бы мне его предложили. И я бы предложила его, если бы я была там, чтобы сделать это. Я бы предложила.»
Теперь она протянула ему кусок. Ему потребовалось время, чтобы почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы принять его, и она ждала, пока он это сделает. Она ждала, потому что это было то, что ему было нужно. Она подождала, а потом он взял кусок, и он улыбнулся ей, словно не мог поверить, что она может быть такой же смешной, как он, как будто он не мог поверить, что она ввела его во что-то столь же глупое, как принятие дольки яблока от человека. Она чувствовала, что может питаться этой улыбкой.
Она поднесла кусочек яблока к губам. Она съела его, и она наблюдала, как он ел свой. Она наблюдала, как он жевал, прежде чем проглотить, и она подумала, действительно ли он должен был это сделать. Она подумала, был ли это выбор прожевать кусочек яблока, как это сделал бы человек, и, если да, то, что он символизировал для него. Она задавалась вопросом, и она знала, что она не узнает ответ.
Они были объединены через этот акт, через его символику. Такова была сила предметов, даров, действий в пьянящем, особом пространстве, в котором находится кабинет терапевта: это была способность создавать смысл, выбирать свои символы, целенаправленно и намеренно взаимодействовать с другими посредством этих символов.
Обри Тайм решила поделиться со своим клиентом, Энтони Дж. Кроули, яблоком, которое вырастили и выходили буддийские монахи, люди, которые посвятили свою жизнь вере в то, что жизнь есть страдание, которые приняли, что жизнь есть страдание, которые верили в существование, наполненное страданием на страдании. Она разделила это яблоко с ним, потому что для них было важно сделать это вместе. Она разделила его с ним, потому что, как она знала, ему, как ее клиенту, было полезно сделать это. И она разделила его с ним, потому что, как она поняла через целый месяц в тишине с буддийскими монахами, для нее было также важно сделать это. Ему не нужно было точно знать, что символизировал для нее весь этот поступок, точно так же, как ей не нужно было знать, было ли для него символично жевать, когда он ел.
Обри Тайм была треклятым профессиональным психотерапевтом, который не мог разделить яблоко ни с кем, кроме змея Эдема. Она разделила с ним это яблоко, потому что оно символизировало, что именно это она и выбрала. И это было именно то, что она выбрала бы снова и снова, снова и снова, если бы это было то, что человеку позволено делать.
«Как приятно вернуться», — сказала она, как только доела ломтик яблока. Она чувствовала себя свободной, она чувствовала себя компетентной, она чувствовала себя подготовленной. — «Готовы приступить к работе?»
«Конечно», — сказал он. И он смог улыбнуться.
Подлинность и радикальный выбор
Комментарий к Подлинность и радикальный выбор
Обри Тайм нужно уехать, и так она и делает.
«Это может быть очень долгий месяц», — предупредила она.
«Знаете, просто предположение, но у меня есть подозрение, что он будет длиться так же долго, как прошлый месяц», — сказал этот сукин сын. Затем он добавил: «Плюс-минус день».
Обри Тайм удалось пройти через всю нагрузку по делу. Она встречалась с каждым клиентом в последний раз перед тем, как бросить их — с каждым из них, кроме этого. Вполне уместно, что Кроули будет последним клиентом, которого она увидит, прежде чем она бросит их всех на целый гребаный месяц. Это было только уместно, и это также приводило её в ярость, потому что Обри Тайм лгала бы себе, если бы она не призналась, что чувствовала особую ответственность перед этим клиентом в частности. Обри Тайм лжет, нелепо и неубедительно, если она не признает, что союз, который она заключила с Кроули, был чем-то уникальным, чем-то другим.
Это была единственная причина, по которой ей нужно было уйти. Она знала, что это было единственной причиной.
«Мы должны поговорить о том, как пройдет месяц», — сказала она.
«А как он пройдет?» — спросил он. Он не воспринимал ситуацию всерьез. — «Я подозреваю, что он просто пройдет, никакого вмешательства от нас не требуется».
«Вы очень умны», — невозмутимо сказала она, и ей не хотелось шутить. — «Управление непредвиденными обстоятельствами. Давайте поговорим о том, что делать, если что-то пойдет не так».
«Вы думаете, что-то пойдет не так?» — И вот оно: это был момент, когда он начал относиться к этому серьезно. Это был момент, когда он сосредоточил свое внимание на ней. Это был момент, когда он сделал штуку.
«Управление непредвиденными обстоятельствами», — повторила она, пытаясь не обращать на штуку внимания.
«Я не спрашиваю, куда Вы уезжаете», — сказал он, как и раньше. — «Но Вы должны сказать мне, если думаете, что что-то может пойти не так».
«Я не говорила, что уезжаю», — ответила она, как и раньше. — «Я хочу сказать, что у нас должен быть план на случай, если что-то пойдет не так для Вас. Вот, о чем я говорю».
Он думал о чем-то. Он что-то оценивал. Он смотрел на нее, и он делал штуку. А затем он остановил её или, по крайней мере, значительно уменьшил её, и он переместился на своем месте.
«Ну, хорошо», — сказал он, словно это было для нее одолжением, как он всегда делал. — «Управление непредвиденными обстоятельствами».
«Верно.» — она кивнула. Ей нужно было уйти, она знала. Она собралась с мыслями. — «Во-первых, позвольте мне дать Вам кое-что».
Она всё приготовила: на конце стола у её стула у нее была коллекция бумаг и сотовый телефон. Она взяла верхний лист и протянула ему. Он взял его и изучил.
«Если Вы находитесь в чрезвычайной ситуации, — объяснила она, — Вы можете связаться со мной по этому номеру».
«Это Ваш мобильный?» — спросил он, звуча удивленно. Он продолжал изучать листок бумаги, как будто он содержал какое-то сообщение, которое нужно расшифровать.
«Это — мобильный», — сказала она, используя его терминологию. Она взяла сотовый телефон со стола и показала его, затем положила обратно. — «Он всегда будет со мной. И, если Вы позвоните, это будет значить, что Вы находитесь в чрезвычайной ситуации».
«Ага», — медленно сказал он. Он звучал так, словно у него была причина быть подозрительным. Казалось, он все еще работает над какой-то проблемой.
«Вот что значит звонить по этому номеру», — продолжила она. — «Если позвоните по этому номеру, это значит, что Вы в чрезвычайной ситуации».
«Вы повторяетесь», — сказал он, всё еще просматривая лист. В нём не было достаточно информации, чтобы заслуживать такого тщательного изучения.
«Ну, вот почему». — Она немного сместилась на своем месте. Она не устраивала отпуска. Она не знала, как это сделать. — «Вы можете отправлять текстовые сообщения. Я попрошу Вас писать мне раз в неделю, когда мы обычно устраиваем сеанс. Просто чтобы проверить. Как Вам такое?»
Он снова посмотрел на нее, и она увидела, как его губы дернулись вверх, очень быстро, в ухмылке. — «Вы попросите?»
Ой, да пошел ты, — подумала она. «Я прошу», — сказала она.
«Одно сообщение в неделю».
«Не ожидайте ответа».
«Просто проверка».
«Правильно.»
Видимо, это ему нужно было обдумать. По-видимому, это было то, что он не хотел воспринимать легкомысленно. Она наблюдала, как он сложил листок бумаги с ее номером, его движения были точными и размеренными. Она смотрела, как он спрятал его в карман пиджака. Сегодня у нее болела голова — слабо, впервые за последнее время, — и она подозревала, что он это знает. Она подозревала, что он всегда знал, ублюдок.
«Я думал, — осторожно сказал он, наклонившись вперед в своем кресле к ней, — что весь смысл в том, чтобы Вы на некоторое время уедете».
«Я не говорила, что уезжаю», — вздохнула она. Ничто не может быть легким, не с Кроули. — «Просто проверка, один раз в неделю».
«И Вы не ответите?» — спросил он. Она не знала, какой ответ он ждал. Он все еще явно думал о чем-то сложном.
«Я не знаю», — сказала она. — «Думаю, это зависит от того, что вы напишете».
«Не отвечайте, если не сочтете нужным», — сказал он. Он сказал это, как будто думал, что знает, что ей нужно. Она ненавидела это, или, может быть, она ненавидела то, что он был прав.
«Таков и был мой план». — Она чувствовала себя придирчивой.
Она чувствовала себя придирчивой, и ей было обидно от этого. Она чувствовала себя так, потому что это был ее последний клиент перед уходом, и это был не просто клиент, а этот клиент. Ей стало обидно, потому что она знала, что он пытается сделать. Он пытался быть добрым, он пытался быть полезным, он просто не справлялся с этим. Ей было обидно из-за этого, потому что она знала, что ему обидно. Она видела.
«Тогда мы договорились», — сказал он и немного откинулся назад, и, похоже, смирился.
«Хорошо», — сказала она. Она кивнула. Она двинулась дальше. «Еще кое-что.» Она взяла со стола визитную карточку. Она подняла её, но не протянула, чтобы он мог её взять. — «Это то, что я дала всем своим другим клиентам. Хотя я не уверена в вас, поэтому подумала, что мы могли бы это обсудить».
Его брови переместились вверх. Он слушал.
«Это контактная информация моего коллеги», — сказала она.
«Коллеги?» — сказал он, с определенным тоном, с поднятыми бровями. Конечно, он вслушивался, как она использует термин коллега.
«Он готов назначить особые встречи с моими клиентами, пока меня нет, если Вы почувствуете, что Вам нужно с кем-то поговорить».
«Вы готовы отправить своих клиентов конкуренту?» — Он недоумевал, потому что, конечно, он вслушался в ее использование термина коллега, и конечно он предположил, что коллега будет конкурентом.
Она все еще держала визитку и держала ее вне досягаемости. — «Я не была уверена, что Вы её захотите».
«Я и так могу взять». — Он сказал это так, как будто не было ничего страшного.
Она продолжала держать визитку. — «Я дам её Вам, только если Вы пообещаете быть с ним вежливым».
«Я не вежливый, — прорычал он, но она знала, что в лучшем случае это нерешительное рычание.
Она сделала вид, что оттянула карточку подальше от него. — «Тогда Вы не получите контактную информацию Дейва».
«Дейв?» — повторил он так, как будто это была самая странная вещь, которую он когда-либо слышал.
«Дейв», — сказала она.
«Вы хотите, чтобы я был вежлив с кем-то по имени Дейв?»
«Ага.»
Он закатил глаза, и усмехнулся, и протянул руку. — «Давайте сюда.»
Она не дала. — «Вы обещаете?»
«Обещаю, что не трону Вашего дорогого Дейва», — сказал он, потому что, конечно, и, конечно, он сказал это определенным тоном, тем тоном, который ясно давал понять, что он предполагал. Конечно, он вчитался в ее использование термина коллега, и, конечно, он предположил, что коллега является конкурентом, и, конечно, из этого он сделал только один вывод.
Она чувствовала желание исправить его предположение. Она чувствовала желание рассмеяться и сказать: Черт возьми, Кроули, Вы не можете быть более неправым. Она чувствовала это побуждение, и она знала, что это вовсе не то побуждение, которое она должна исполнять. Нет никаких причин, по которым для нее, в ее профессиональных качествах, должно быть важно, считает ли ее клиент Энтони Дж. Кроули, что Дейв было чем-то большим, чем просто профессиональным знакомым. Конечно, было терапевтически важно, что он сделал такое предположение — это был такой же классический случай проекции, который можно найти за пределы учебника, — но не было профессионально значимой причины, почему она должна чувствовать себя вынужденной исправить его ошибку. Так что она этого не сделала.
Его рука все еще была вытянута в ожидании визитки.
«Я не сказала, не трогайте его. Я сказала, будьте к нему вежливы», — настаивала она.
«Хорошо. Вы победили.» — Он все еще насмехался над ней, но она знала, что он на самом деле не злился. — «Даю Вам слово».
Она передала визитку, и он ее забрал. Он держал её в руке, потирая большим пальцем карточку. Он внимательно прочитал карточку.
«Что, если Дейв мне не понравится?» — спросил он, все еще глядя на визитку.
«Тогда Вы все равно будете с ним вежливы, и тогда Вам больше не придется его видеть», — ответила она. Дейв был шестидесятилетним дедушкой с бородой Санта-Клауса и позорной преданностью кавер-группе регги / ска, в которой он играл на бонго. Кроули либо возненавидит Дейва, либо найдет его восхитительным, но она не знала, что именно. — «Вам совсем не обязательно с ним связываться, если не хотите».
«Конечно», — сказал он и задумался. Он постучал краем визитной карточки Дейва по подлокотнику стула — один, два, три раза. Он думал. — «А что, если Дейв мне понравится?»
Он проверял ее. Это было похоже на проверку. Он чувствовал, что должен проверить ее таким образом, что заставляло ее чувствовать себя тяжелой и уставшей.
«Ну и отлично», сказала она.
«Что, если я встречу Дейва, и он мне понравится больше, чем Вы?» — Теперь он поднял взгляд от визитки. Он смотрел на нее. Он смотрел на нее, и он делал штуку.
Она чувствовала себя тяжелой и уставшей. Кроули думал, что ему нужно проверить ее, а ей просто нужно было на некоторое время уйти.
«Тогда я могу передать ему ваше дело, и Вы сможете работать с ним», — сказала она.
Обри Тайм всегда превосходила его, когда дело доходило до игры «у кого кишка тоньше».
Она видела по его лицу, это был не правильный ответ. Она причинила ему боль, подумала она, не клюнув на его приманку, не позволив никакой ревности показывать себя. Она причинила ему боль, и ей показалось, что что-то еще пронзило его лицо. Он был вдумчивым весь сеанс, и до сих пор. Он был вдумчивым, и казалось, что он взвешивает какие-то варианты, принимает какое-то решение за кадром. То, что, как она думала, она увидела на его лице, в тот момент было решением.
Края визитной карточки Дейва коснулись подлокотника.
«Слушайте» -, сказал он. Он звучал серьезно. Он звучал как кто-то, кто только что принял решение. — «Я думал о том, что Вы сказали в прошлый раз, о памяти».
Она не знала, как это связано с Дейвом. Она не знала, как это связано с только что пройденным тестом. Она чувствовала себя тяжелой и усталой, и ей не хотелось пытаться следовать его логике. Он все еще делал штуку.
«И что же?» — спросила она. Она слушала.
«Вы были правы», — сказал он. Визитка Дейва делала тык тык тык. «Я решил, что Вы должны знать это. Я решил, Вы должны знать, что воспоминания можно изменить».
Он говорил то, чего не говорил. Она поняла. Он наблюдал за ней, чтобы убедиться, что она поняла. Она поняла, и это заставило ее позвоночник похолодеть.
«Я бы не стал», — быстро добавил он.
«Я бы не стал», — сказал он снова. Он вздохнул.
«Я бы не стал», — сказал он в третий раз. — «Если меня не попросят».
Визитка Дейва делала тык тык тык.
Обри Тайм вспомнила, как впервые Кроули предложил ей сбежать. Это было до того, как она увидела его глаза. В течение всего времени, пока они работали вместе, он снова и снова настаивал на том, чтобы она убежала. Он дал слово: если она попросит, он уйдет. Он дал слово, и он продолжал давать его снова и снова, потому что он полагал, что портит всё, к чему прикасается. Он полагал, что портит всё, к чему прикасается, и верил, что он является источником всех проблем человечества, и, возможно, он был прав в этом. Он никогда не переставал предполагать, что она должна сбежать. Он никогда не переставал предполагать, что он заслуживает того, чтобы его попросили уйти.
Обри Тайм слушала, что он говорил. Она слушала, потому что ей нужно было всего несколько часов до побега, до ухода, поскольку они оба знали, что ей это нужно. Она слушала, и она не знала, что сказать.
«Воспоминания не меняют того, что на самом деле произошло», — продолжил он. Он перестал стучать визиткой Дейва, чтобы он мог указать рукой на дерево. — «Некоторые вещи нельзя отменить. Но воспоминания — можно».
Она не знала, что сказать, но чувствовала, что должна что-то сказать. Она открыла рот, чтобы попытаться хоть что-нибудь сказать, но он ее прервал.
«Я не спрашиваю, куда Вы уезжаете», — сказал он еще раз. — «Я не спрашивал и не спрашиваю. Вы уезжаете на месяц, отлично. У Вас есть месяц, чтобы разобраться в своих приоритетах».
Штука пошатнулась. Она запнулась, подумала она, потому что он больше не мог её держать. Он не мог её держать, потому что чувствовал усталость, испуг и разоблачение. Он не мог её держать, потому что они оба точно знали, что он предлагал, и он очень ясно думал, что она должна принять.
«И я буду настаивать на этом», — продолжал он. Странно было слышать, как он говорит, что будет на чем-то настаивать. Он так не говорил, не часто. — «Моя работа всегда заключалась в том, чтобы заставить людей быть эгоистичными. Вы ведь знаете, верно? Поэтому мне придется настаивать на том, чтобы вы не обращали внимания ни на что, например, на то, что, по вашему мнению, вы должны делать, или на то, что, по вашему мнению, было бы правильно или полезно для вас. Совершенно оскорбительно для меня основывать подобное решение на чем-то подобном, если подумать».
Его челюсть напряглась. Он отвернулся от нее. Она помнила, как он сказал, прежде чем она знала то, что она теперь знает, что он хотел поступить правильно. Она вспомнила, как он это сказал, и подумала, видит ли она прямо сейчас его самого. Ей стало интересно, что он на самом деле сделает, если она примет его предложение. Она чувствовала себя такой тяжелой и уставшей.
«То, о чем я прошу, Обри, — сказал он, давая понять, что его речь подходит к концу, — это чтобы Вы выяснили, что в ваших собственных корыстных интересах».
Визитка Дейва делала тык тык тык.
Они оба знали, что ей действительно нужен шанс уйти.
Она не знала, что сказать.
«Просто подумайте об этом», — сказал он через мгновение. Он казался маленьким, он казался испуганным, он говорил осторожно. Он все еще смотрел в сторону. — «Подумайте об этом, и мы поговорим, когда вы вернетесь».
Как будто он понятия не имел, насколько легко он мог полностью разбить ее сердце на две части.
Она не могла ответить на его предложение, не сейчас. Она не знала, что сказать. Она не знала, что сказать, потому что это была не та вещь, на которую она должна реагировать просто исходя из терапевтической значимости. Она не могла сформулировать ответ, просто исходя из того, кем он был в качестве клиента и что, по ее мнению, ему нужно. Это было что-то еще, что-то большее, что-то личное. То, о чем он просил, что он предлагал, было чем-то, что заслуживало личного ответа. Возможно, это было что-то, что действительно заслуживало эгоистичного ответа.
Он был прав, это было предложение, которое заслуживало обдумывания. Он был прав, к этому она должна отнестись серьезно. Он был прав во всем этом. И, более того, он заслуживал, чтобы его воспринимали всерьез. Он заслуживал того, чтобы знать, что она не сделала свой выбор легкомысленно. Он заслуживал того, чтобы знать, что, когда она примет решение, она будет тверда. Что это она и только она.
Она прочистила горло.
«У меня есть к вам просьба, — сказала она и говорить это было похоже на то, как будто оно проходит через сильное напряжение. Сегодня она пришла на сессию с планом, и теперь она еще больше намеревалась выполнить его. — «Вы благословлять, верно? Вы так сказали, кажется».
Он кивнул. Он слушал. Он все еще смотрел в сторону, но он слушал.
«Существует ли что-то вроде благословения на безопасное путешествие?»
Это вызвало у него улыбку — нерешительную и маленькую, но всё же улыбку. — «Да. Помогает избежать задержек рейсов и тому подобное. Полезная штука».
Дарение подарков является спорной и сложной темой в контексте психотерапии. Часто есть веская причина не принимать подарок или акт обслуживания вместо подарка от клиента. В конце концов, это может изменить динамику между клиентом и терапевтом. Подарок, или акт обслуживания вместо подарка, может быть попыткой клиента завоевать услугу или привязанность. Это может быть попытка успокоить психотерапевта, проективная попытка заставить критику замолчать. Другими словами, для терапевта может быть неуместно принимать подарок или акт обслуживания вместо подарка от клиента. Вот почему, как по этическим, так и по практическим причинам, терапевтам рекомендуется обращаться с подарками осторожно. Их поощряют, если у них нет веских терапевтических причин, не принимать подарки и особенно не просить их.
У Обри Тайм, по ее мнению, были веские терапевтические причины для этого. У нее были очень веские терапевтические причины, подумала она, особенно в свете только что сделанного им предложения.
«В таком случае, — сказала она, — если не трудно, не могли бы вы благословить меня на безопасное путешествие?»
Эта слишком маленькая улыбка все еще была. Он издал такой же маленький смех. Он оглянулся на нее. «Вы же никогда не говорили, что уезжаете».
«Значит, это будет еще одно бесполезное благословение поверх всех остальных». — она заставила себя небрежно пожать плечами. Она заставила себя улыбнуться, и это было приятно. Эта улыбка прорезала, насколько бы тяжелой и усталой она ни была, по крайней мере, немного, и она подозревала, что она могла бы прорезать и то, насколько тяжелым и уставшим он себя чувствовал.
Он не сдвинулся с места. Он не двигался, только руку поднял. Он поднял руку, в которой не было визитной карточки Дейва, и помахал ею в воздухе. Всё прошло быстро и она ничего не чувствовала. Было такое ощущение, что любой другой клиент поднял руку и помахал ей перед собой. Но она доверяла ему. Она верила, что он не стал бы лгать о чем-то подобном.
«Готово», — сказал он.
«Спасибо», — сказала она, и она говорила серьёзно.
«У вас будут безопасные путешествия», — сказал он, но, возможно, это было нечто большее, чем он сказал.
«Вы будете проверяться раз в неделю», — сказала она, и она сделает то, что сделает, если сможет.
«Раз в неделю», — согласился он.
«А потом я вернусь через месяц», — сказала она. — «Я вернусь через месяц, и тогда мы увидимся».
«Конечно», — сказал он, словно он не полностью верил в это. Он мог разбить ее сердце на две части.
Наступил конец сеанса.
«У меня для вас сегодня раздаточный материал», — сказала она в начале следующего сеанса.
«Оу», — сказал он.
Было время, когда она могла бы истолковать это как саркастический ответ, но теперь она знала лучше. К настоящему времени она знала, насколько Кроули нравятся раздаточные материалы. Он их обожал. Ему нравилось, что иногда в них были опечатки, и тогда он мог поднять раздаточный материал и тыкать в эти опечатки до тех пор, пока она не начинала злиться. Ему нравилось, что иногда это были распечатки сканов фотокопий, и он мог притворяться, что не может прочитать слова на странице. Ему нравилось, что иногда изображения не совпадали с текстом. Однажды, раздаточный материал был в Comic Sans, и ему это доставило море удовольствия.
Обри Тайм не делала эти раздаточные материалы. Она никогда не выбрала бы Comic Sans. Она не делала опечаток. Хотя он все еще любил приставать к ней по этому поводу.
«Вам очень понравится», — сказала она, маня его, зная, какие карты у нее в колоде. — «Он из книги самопомощи».
«Оу», — сказал он, еще более польщенно. — «Звучит ужасно».
Она держала листочек вверх дном, он не мог его увидеть. Она так же передала его. Он мог видеть только, что это был за раздаточный материал, и когда он взял его, он перевернул его.
«О, какое дерьмо», — сказал он с тревогой, как только увидел, чем оно было. Но было уже поздно: листок был уже в его руках. Теперь он застрял с ним.
«Я знаю», — сказала она и не смогла сдержать улыбку. Она не могла удержаться от улыбки, потому что это действительно было дерьмо, и, возможно, она поманила его немного больше, чем нужно только потому, что знала, что получит такую реакцию от него. — «Мы все равно будем говорить об этом».
«Пять языков любви» были опубликованы в 1992 году. Профессиональное мнение Обри Тайм, было такое же, как и в Кроулино — дерьмо. Полное дерьмо. Полная фигня. По ее мнению, это не самое днище глупостей самопомощи, но все равно то еще днище. Однако она также знала, что иногда даже фигня может быть полезной. Иногда, когда вам приходится иметь дело с надоедливым гвоздем, вам нужен любой молоток, не обязательно хороший.
«Итак, что это?» — спросил он, не удосужившись прочитать.
«Это просто способ описать, как некоторые люди выражают свои чувства по отношению к тем, кто им дороги». — Любовь, было написано в раздаточном материале. Слово «любовь». Но она этого не сказала. — «Разные люди по-разному выражают свою заботу о других».
Лучшим элементом «Пяти языков любви», по профессиональному мнению Обри Тайм, была точность названия: вам обещали пять языков любви — получайте. Эти пять языков были:
— Слова подтверждения;
— Подарки;
— Акты обслуживания;
— Время вместе;
— Физическое прикосновение.
«Некоторые люди, — продолжала она, — очень хорошо показывают, насколько они заботятся о ком-то одним из этих способов, но не другими. И иногда кто-то может даже не осознавать, что кто-то другой пытается показать, насколько он заботится, просто потому, что они оба ожидают, что забота будет выражена по-разному. Давайте, посмотрите».
Она пристально смотрела на него, пока он не сдался и не начал читать. К сожалению, это был один из наиболее профессионально подготовленных раздаточных материалов, что означало, что он не нашел никаких опечаток. Это было не так весело, как он надеялся.
«Хорошо», — сказал он смиренно и немного откинулся на спинку стула. — «Я знаю, к чему Вы клоните».
«Да ну? И к чему же?»
«Я и Азирафель».
«Угу», — сказала она, используя все свои профессиональные навыки, чтобы удержать ясен пень, который застрял у нее в горле. — «И как Вам?»
Он пожал плечами. Это было либо вдумчивое пожимание плечами, либо скучающее. Эти два состояния могут быть удивительно похожи для него.
«Узнаете себя в любом из них?» — спросила она.
Он сдался. Он реально начал рассматривать различные описанные языки. Он издал небольшой щелкающий звук языком, глядя на них.
«Не знаю», — сказал он, все еще глядя на варианты. — «Может быть, все? Может нет? Не могу точно сказать».
Ты, блядь, издеваешься, — подумала она. «Иногда это может быть незаметно», — сказала она.
«Слова подтверждения вылетают». — Хоть тут он не ошибся.
«Вы можете пройти одну викторину». — Это была не оценка, не маскировка, не проверка. Это была викторина, ради всего святого. Но она могла подсластить пилюлю: — «Опра прошла её в прямом эфире по телевизору».
«Оу.» — Его вкусы, хотя и не простые, были, по крайней мере, удивительно предсказуемы.
Викторина уже была готова, лежала на краю её стола. Она передала её ему вместе с планшетом и ручкой. Она наблюдала, как он её проходил, как он подсчитывал, как он смотрел на результаты.
«Ха», сказал он.
«Акты обслуживания», — сказала она. Он не показал ей свой счет, но серьёзно, банально же.
«Я полагаю…»
«Угу».
«И было тот один раз…»
«Угу».
«А я…» — Он остановился, поднял голову. — «Вы не удивлены».
«Кроули», — сказала она, и она не могла удержаться от смеха. — «Я не знаю, как можно быть таким очевидным».
Казалось, он принял это. — «Как вы думаете, какой язык у Азирафеля?»
«Вы знаете его лучше, чем я, сами как думаете?»
В конце концов он снова прошел викторину, на этот раз с тем, что, как он себе представлял, скажет Азирафель.
«У него ничья», — сказал Кроули, когда закончил, звуча обиженным на результат. — «И акты обслуживания и время вместе».
«Это иногда случается». — Действительно. Викторина была чушь собачья. — «И как, правильно?»
Он не ответил, потому что он думал. Он думал, и его лицо было обращено вниз, как будто он был в недоумении, как будто он не знал, что думать. Он думал, а она начинала беспокоиться, что его мышление не будет таким, как она хотела.
Она решила направить: «Можете ли вы привести какие-либо примеры, когда он показал вам, как он заботится о вас, одним из таких способов?»
Теперь его лоб нахмурился, теперь его губы сжались. Он не смотрел на нее. Он смотрел в сторону.
Ну что ж, подумала она. Она попробовала по-другому: «Может быть, Вы можете поделиться со мной, какими способами Вы показали ему, как Вы заботитесь за эти годы?»
«Где моя книга?» спросил он, внезапно с намерением, и, нет, это было не хорошо.
«Я хотела отложить работу над ней до моего возвращения».
«Хорошо, но дайте мне её посмотреть.»
Она не хотела, чтобы он смотрел её.
«Могу ли я спросить, почему?» — спросила она, пытаясь звучать непринужденно.
«Я просто хочу увидеть её».
«Да, но почему?»
«Это моя книга, дайте мне её посмотреть». — Теперь он начал волноваться. Он начал ерзать, и выражение его лица ожесточилось. Она не хотела, чтобы он видел книгу, но и не хотела, чтобы он расстроился.
«Ничего, если я достану книгу, но подержу ее в руках?»
«Хорошо, конечно.»
Она встала, подошла к шкафу, где она её хранила, и достала. Она принесла её, села. Она держала её на коленях, стараясь ограничить её видимость.
«Хорошо», — сказал он, наклонившись вперед, желая получить доступ к полузаконченному изложении о травме. — «Прочтите мне, что мы делали в прошлый раз».
«Я не думаю, что это хорошая идея».
«Нет, всё хорошо», — сказал он, слишком быстро, чтобы все было действительно хорошо. — «Мне просто любопытно — просто прочтите мне».
Она нахмурилась.
После последней сессии ее больше всего волновало то, как Эстрада повлияла на него. То, что он рассказал, должно быть, причиняло боль — должно было, — но он отрицал это. Он отрицал какое-либо страдание, и он также не выразил никакого страдания. Это было то, что заставило ее больше всего беспокоиться. Если бы он плакал, если бы он кричал, если бы он дал какое-либо указание на то, что у него есть доступ к глубокой боли, которая должна быть связана с Эстрадой, она бы меньше волновалась. Она могла бы проконтролировать его боль, если бы он испытал ее во время сеанса с ней. Она не смогла бы её проконтролировать, если бы она вышла где-то за пределами ее офиса. Она особенно не смогла бы проконтролировать её, если бы она вышла, пока её не было целый гребаный месяц.
«Это же моя книга, Травинка, ну же», — настаивал он.
Она рассмотрела свои варианты. Если она откажется, то на это уйдет весь остаток сеанса: он будет сердит, она будет сердита, и у нее не будет шансов вернуть его внимание туда, где она его хочет. С другой стороны, если она уступит, то есть большая вероятность, что этот сеанс не будет легким и беззаботным, как она хотела. Возможно, однако, он почувствует сильные эмоции, которые он отрицал в прошлый раз, и тогда она немного успокоится. Кроме того, она подумала, что если она будет очень осторожна и немного удачлива, она действительно сможет вернуть разговор туда, куда она хотела. Попробовать стоило.
«Хорошо, Ваша взяла», — вздохнула она. Она пролистала страницы, пока не нашла работу, которую они проделали для Эстрады.
Она в последний раз предупредила его, и он жестом предложил ей поторопиться.
И она начала читать.
«Мы с Азирафелем встретились на эстраде, — прочитала она вслух. — «Я хотел, чтобы он отправился со мной на Альфа Центавра. Он тоже хотел пойти. Я сказал ему, что позабочусь, чтобы он был в безопасности. Я сказал ему, что мы оба будем в безопасности. Я сказал ему, что, если он не может доверять мне после всего этого времени, тогда какой смысл? Мир кончался, и я просто хотел, чтобы он был в безопасности. Я сказал ему, что мы на нашей стороне, а не на двух других».
Она остановилась там. Она посмотрела на него. Он выглядел так, будто концентрируется.
Кроули ненавидел свою книгу. Она знала, что он ненавидел её. Он ненавидел то, что она не позволяла ему включать настоящие чертовы сонеты, но и не позволяла ему превращать её в шутку. Он ненавидел то, что она не позволяла ему разорвать её на куски, когда он расстраивался. Он ненавидел всё это, и она это знала. В настоящее время он выглядел так, словно слишком отвлекся, чтобы обращать внимание на то, как сильно он её ненавидел. Это было тревожно.
«Знаете», — предположила она, тихо и спокойно, пытаясь привлечь его внимание туда, куда она хотела. — «Особенно после того, о чем мы говорили сегодня, я слышу в этих словах, насколько он Вам дорог».
Он не слушал. «Продолжайте, — сказал он. — «Думаю, дальше будет оно».
Да, дальше будет оно. Конечно, дальше будет оно. То, что она не хотела читать. Он снова сделал жест, чтобы поторопить ее.
Она снова нахмурилась, но вернулась к чтению вслух: «Он сказал, что я ему не нравлюсь. Он сказал, что никогда не ценил ничего из того, что я для него делал. И он сказал, что предпочел бы провести вечность с Михаилом и Габриэлем и даже с этим садистским паршивцем, Сандальфоном, чем признать, что я ему нравлюсь. Он сказал мне, что между нами всё кончено, что он не на моей стороне, и он больше никогда никуда не пойдет со мной».
Она остановилась. Глава продолжалась, но она подозревала, что его волновало это. Он не заставлял ее продолжать. Он сидел очень неподвижно, его брови нахмурились, а рот работал.
«Поговорите со мной, Кроули».
Он только покачал головой.
«Ну же», — сказала она профессиональным голосом, спокойным и поддерживающим. — «Глубоко дышите. Оставайтесь со мной.»
Она смотрела на него, пока он глубоко вдыхал. Она наблюдала за ним, когда он отвел лицо в сторону. Его глаза были закрыты, но она могла представить, как они обыскивают комнату, ища что-то, за что можно ухватиться.
«Расскажите мне, что Вы думаете», — сказала она.
«Может быть…» — начал он. Он снова покачал головой. Его рот поработал еще немного, прежде чем другие слова вышли. — «Может быть, он на самом деле ничего из этого не сказал».
«Это реальная возможность». — По ее мнению, это было более чем возможно. На самом деле она поставила небольшую звездочку рядом с «садистским паршивцем» в качестве напоминания, чтобы когда-нибудь вернуться и спросить его, действительно ли Азирафель сказал бы что-то подобное. Однако она сомневалась, что именно эти слова волновали Кроули. — «Травма влияет на наши системы памяти».
Обычно для нее было плохой идеей говорить что-то вроде наши системы памяти во время сеанса с ним. Как теперь знала Обри Тайм, у нее с Кроули были существенные разногласия по поводу неврологии. Он настоял, что у него их не было. Со своей стороны, она настаивала на том, чтобы он демонстрировал непротиворечивые и предсказуемые модели поведения, которые полностью соответствовали предположению о том, что он имел, по крайней мере, центральную, симпатическую и парасимпатическую нервные системы, соответствующие человеческим. Они согласились не соглашаться. И сегодня, несмотря на то, насколько он был озабочен, она подумала, что, возможно, она сможет рассчитывать на их хилое перемирие.
«Я не думаю, что он на самом деле сказал бы что-нибудь из этого», — сказал он. Он звучал отдаленно и испуганно. Он звучал так, будто хотел убедить себя. — «Я знаю, что он сказал… кое-что. Я знаю. Но я не могу вспомнить, сказал ли он эти конкретные вещи».
Она сменила позу в своём сидении, чтобы наклониться немного ближе к нему. Они оба теперь наклонялись друг к другу; ему нужно была связь.
«Он что-то сказал, и Вам было больно, и именно так ваша память записала это», — предположила она.
«И я знаю, что пропустил некоторые вещи», — продолжил он, и она не была уверена, слышал ли он ее вообще. Он снял солнцезащитные очки, чтобы он мог зажмурить глаза и потереть их рукой. — «Я помню, я сказал ему, что я непростителен. Я помню ясно как день, что сказал ему: «Непростительный — вот какой я». Я не упомянул это в прошлый раз, не так ли?»
«Да.»
«Но зачем я это сказал?» — теперь он открыл глаза и посмотрел на нее, и он так сильно хотел, чтобы она смогла дать ему ответ. — «Я не могу вспомнить, почему я так сказал. Я не могу… Что такого он мог сказать мне, чтобы я так ответил?»
Она не могла ответить. Ее там не было. Единственные существа, которые там были, были одновременно сердиты и расстроены, ранены и напуганы, страдая от травмы.
«Он знает, что я непростителен, конечно, знает. Я действительно непростителен. Так что же заставило меня сказать такое?»
Он начал повторяться. Она восприняла это как сигнал. Она попросила его глубоко подышать, а потом заговорила.
«Знаете, Кроули…» — Так как его очки были сняты, она могла разглядеть его зрительный контакт. Это помогло бы ему сосредоточиться на ней, а не погрузиться в свои зацикленные мысли. — «Нам нравится думать, что память похожа на камеру, как будто она просто записывает отснятый материал, и мы можем вернуться и пересмотреть его, когда захотим, как именно всё произошло…»
Он не видел связи с его ситуацией. Она видела замешательство, пронизывающее его мучительное выражение лица.
«Хотя это не так. То, что мы помним, — это большое сочетание того, что действительно произошло, а также того, что мы чувствовали, как всё происходило, и того, что мы думаем об этом после факта».
Он кивнул. Он начал понимать. Его рот открылся, и он отвернулся от нее.
«Мы не можем знать, что он на самом деле сказал. Мы не…» — Она почти сказала, мы не всезнающие, но она не хотела знать, что случится, если она начнет варить эту кашу. — «Мы не будем знать. Однако мы знаем, что это то, что Вы помните. Независимо от того, что на самом деле произошло, я думаю, это говорит нам о том, как вы себя чувствовали, когда это произошло».
Она дала ему время подумать об этом. Двадцать секунд он думал об этом.
«Позвольте мне спросить вас вот о чем», — сказала она, зная, что прерывает его мысли. Это стоило того, потому что она все еще работала над достижением своей цели. — «Вы написали, что он сказал, что не ценит то, что Вы для него делали. Мы можем допросить. Сказал он это или нет, мы можем допросить, правда ли это. Как Вам такое?»
Его глаза снова повернулись к ней. Он слушал.
«Азирафель ценит то, что Вы для него делаете?
Она наблюдала, как его челюсть сжалась. Вопрос не вызвал гнева, разочарования или боли. Вместо этого это было похоже на чистую уверенность. Он кивнул головой.
«Как Вы думаете, он всегда ценит?»
«Всегда», — сказал он. Она видела, как у него на глаза наворачиваются слезы.
«Это замечательно», — сказала она и позволила своему голосу выразить, что она именно это и имела в виду. Она улыбнулась. Она улыбнулась ему. — «И позвольте мне спросить Вас, он приглашает вас проводить с ним время?»
«Всегда», — снова сказал он, кивнул головой и поднял руку, чтобы вытереть слезы с глаз.
«Приведите мне несколько примеров», — сказала она, потому что хотела, чтобы он перечислил их. Она хотела, чтобы они были свежи в его разуме.
«Он…» — Он остановился на мгновение, чтобы собраться с мыслями и снова вытереть глаза. Кроули, она знала, почти никогда не хотел брать салфетку. — «Он всегда приглашает меня к себе. Со времен Рима. Он приглашал меня на обед. Мне всегда рады в книжном магазине. Он … Он любит пикники».
Она услышала эту паузу и почувствовала, что понимает, что это значит. Она чувствовала, что понимает, что это значит, потому что она много знает о привычках Кроули и Азирафеля. Она знала, что Азирафель предложил ему, не больше и не меньше, выпить вина, напиться, а потом выпить еще больше. И она была бы раздражена, глубоко раздражена, думая, что Кроули думал подвергнуть себя цензуре в такой момент. Она была бы раздражена, но у нее по плану работа.
«Итак, Вы видите?» — она предположила, и она убедилась, что ее голос был мягким и сильным. Она убедилась, что её голос принял тон надежды. — «Как Вы думаете, что всё это значит?»
Он не ответил сразу. Он был занят. Он был занят непростой задачей почувствовать, что имело значение, пережить, сколько он должен был почувствовать.
«Это значит, — сказал он, когда мог, потому что он не забыл ее вопрос, — что он весь мой мир».
«Да», — согласилась она. Она кивнула в знак согласия. Она слегка усмехнулась, и это был сочувствующий, счастливый звук. — «Именно. И позвольте мне спросить… а Вы — весь его мир?
Она могла видеть, в тот самый момент, когда он обработал слова. Она могла это видеть, потому что это было для него как удар. Слова всосались в его тело, в его плечи, живот и легкие. Они регистрировались как боль, как печаль, как ужас. Для него они так и зарегистрировались, потому что ответ был очевиден. Ответ был очевиден, и он не мог этого отрицать, и ему было больно признавать, что это правда.
«Да», — сказал он, и он дрожал, и он был сломленным маленьким ребенком, которого она так часто в нем видела. — «Да, я.»
Быть субъектом безусловной любви не должно быть больно. Это не должно причинять боль, но часто причиняет тем, кто перенес травму, особенно тем, кто пережил раннюю травму от руки родителя. Это больно, потому что травма находится в мозге, и она остается там, и это заставляет страх, ужас и боль казаться нормальными, и это заставляет любовь, принятие и защиту казаться угрозой. Ранняя травма переворачивает мир, переворачивает инстинкты, заставляет чувствовать себя в безопасности при столкновении с опасностью, и при подвержении опасности при столкновении с безопасностью. Ранние травмы, особенно от родителей, могут лишить чувства любви. Человек может, и будет ценить, понимать и хотеть быть любимым, но не будет способен по-настоящему чувствовать любовь, впускать её, получать радость и воспевать ей похвалы.
Обри Тайм понимала, что испытывал Кроули. Она понимала это как профессионал. Она понимала это.
В течение всей оставшейся части сеанса он не делал штуку. Впервые, со времен дерева она не столкнулась со штукой. И когда он ушел, Обри Тайм стала чувствовать себя немного более расслабленной, немного более в безопасности, немного менее подверженной риску.
Осталась еще одна сессия.
Защитные факторы
Комментарий к Защитные факторы
Обри Тайм обращается к поп-психологии самопомощи.
Она должна была кое-что сделать, и она откладывала это. Она откладывала это, потому что не хотела этого делать, потому что было легче отложить это, чем сделать это. Она откладывала это до тех пор, пока не почувствовала, что больше не может откладывать. Она должна была сделать это, пока не стало слишком поздно сделать это правильно.
«Есть кое-что, о чем я хочу поговорить, прежде чем мы начнем», — сказала она в начале сеанса, после того, как они оба сели. — «Просто предупредить».
«Хорошо, конечно», — сказал он.
«Я буду недоступна в течение месяца», — сказала она.
«О», — сказал он. А потом он посмотрел на нее.
Он делал эту штуку, этот особенный взгляд. Когда он это делал, казалось, что воздух в комнате искажался, как будто все становилось слишком неподвижно, будто он целенаправленно перестраивал пространство между ними. Она не знала, на самом ли деле он это делал. Она не знала, была ли это какая-то демоническая штучка, или то, что она чувствовала, было просто эмоциональной реакцией на какой-то тонкий набор микровыражений и сдвигов в его позе. Она не знала. Все, что она знала, было то, что он делал это в тот или иной момент на каждой сеансе, с тех пор как они поговорили о дереве, и он делал это нарочно. Он делал это, и он делал это нарочно, и когда он делал это, она знала, что он говорил, я вижу тебя и могу слушать.
Она скрипела зубами каждый раз, когда он это делал. Она скрипела зубами, и он, должно быть, знал, но всё равно продолжал делать это.
В эти дни дерево стояло у окна.
«Мы встретимся на следующей неделе и через неделю, а затем у нас будет месячный перерыв», — сказала она.
«Хорошо.»
«Мы никогда не делали такой длинный перерыв». — Они вообще никогда не делали перерывов. Обри Тайм не уходила в отпуска.
«Месяц — это не так уж и долго», — сказал он, а затем добавил — «Не для меня».
«Вы бы удивились», — сказала она.
В соответствии с трехстадийной моделью травматологической терапии, существует три различных этапа травматологической работы. Однако ни одна из этих фаз не является фазой Устроить месячный перерыв. Ни одна из них не является фазой Пройти половину процесса обработки травмы, а затем бросить своего клиента на целый месяц. Ни одна из них не является фазой Просто уйди и помайся херней. И это, как знала Обри Тайм, объяснялось тем, что обработка травмы была не такой штукой, которую можно сделать так-сяк. Это может быть рискованно. Травма сидит в мозгу, как вечная и кошмарная реальность, и обработка травмы требует работы с этим кошмаром, противостояния ему, не игнорируя его, а подталкивая его. Обработка травмы — не та вещь, которую профессионал, такой как Обри Тайм, хотел бы обработать вполовину, а затем остановиться на целый месяц. Обработка травм — это такая вещь, которую профессионал, такой как Обри Тайм, понимал, что обязана выполнять ее должным образом, и эта обязанность имеет жизненно важное значение для безопасности и благополучия ее клиентов. Профессионал, такой как Обри Тайм, должен иметь возможность контролировать свою жизнь, так, чтобы она могла добиться большего успеха, а не оставила своего клиента на полпути через обработку его травмы.
«Какие-нибудь мысли или чувства возникают?» — спросила она.
«А у Вас?» — Он все еще смотрел на нее. Он все еще делал эту штуку.
Это было частью их динамики, когда он делал штуку. Его честность стала валютой. Он ставил высокие цены.
Она перевела взгляд на дерево, на очень быструю секунду. Это был не ответ, но в то же время был.
«Я не буду спрашивать, куда Вы уезжаете», — сказал он, как будто это обнадеживало, как будто это выражение общих основных правил.
«Я не говорила, что уезжаю», — сказала она, потому что это обнадеживало, потому что это было выражением ее настоящих основных правил. — «И Вы не ответили на мой вопрос. Есть мысли или чувства по этому поводу?»
«Нет», — сказал он. — «Это даже хорошо.»
Если бы Обри Тайм могла, она бы полностью исключила слова хорошо и плохо из словаря Кроули. Иногда он использовал хорошо, чтобы означать плохо, но иногда он использовал и хорошо, чтобы означать хорошо. И иногда он использовал плохо, чтобы означать хорошо, но иногда он использовал его, чтобы означать плохо. Это сбивало с толку. Из-за этого они застревали в бессмысленных кругах.
«Мы оба знаем, что Вам нужен перерыв», — сказал он после того, как она не ответила, и прозвучал немного нерешительно. Он звучал немного грустно, но он также звучал так, будто пытался это скрыть. От этого у неё сжался живот. По крайней мере, он растянулся. Он перестал делать штуку.
«Мы можем поговорить об этом подробнее на следующей неделе, и через неделю после этого», — сказала она, работая над укреплением графика. — «А пока, как насчет того, чтобы приступить к работе?»
«Конечно», — сказал он. Он подготовился, уселся в свое кресло, устроился поудобнее.
У Обри Тайм был план или, по крайней мере, часть его. Она попросила бы его поработать над книгой сегодня, но тогда они не станут на следующем сеансе или сеансе после. Они будут работать над книгой сегодня, и кажется, глава, над которой они должны работать, будет вписываться в её план. Это была не лучшая глава для них, не по ее плану — если бы она начала планировать раньше, она могла бы разобраться, поэтому последней главой, на которой они сосредоточатся, до того, как она бросит его на месяц, будет Ритц или В отставке. Но, по крайней мере, они не остановились на самых центральных главах — Пожар и После пожара. Глава, на которой они остановились, хотя и не идеальная, дала бы ей то, что ей нужно для ее плана работы. Или, по крайней мере, она была уверена, что так и будет.
Она знала очертания событий в изложении Кроули о травме, по крайней мере, широкими мазками. Она знала, что глава, над которой они должны работать сегодня, связана с разногласиями между Кроули и Азирафелем. Она также знала, исходя из значительного опыта к этому моменту, что почти каждая отдельная история, которую Кроули должен был рассказать о себе и Азирафеле вовлекали их в не соглашениях, ссорах, перебранках. Она знала, как он улыбался, когда рассказывал эти истории, как он загорался, даже когда вел себя расстроенно и раздраженно. Она знала, что ему это нравилось, и восхищалась дерзостью Азирафеля. И это, подумала она, было чем-то, вокруг чего она могла планировать.
Итак, на этом занятии, поскольку они будут работать с изложением о травме в последний раз, прежде чем она бросит его на месяц, ее план состоял в том, чтобы сосредоточиться на разделе книги, в котором, как она верила, будет освещаться дерзость Азирафеля, любящая динамика, которую им удалось выдержать, несмотря на подколы и капризные пререкания. Таков был ее план.
«Хорошо», — сказала она, когда была готова начать. — «Давайте поработаем над пятой главой, Эстрада».
Они принялись за работу.
По истечении часа, после того, как он утончил главу, после того, как он обдумал все, что он помнил о том, что он сказал, и все, что он вспомнил о том, что сказал Азирафель, после того, как они закончили и он ушел, Обри Тайм резко упала в ее стуле.
Ну что ж, подумала она. Это был дерьмовый план.
***
Как правило, психотерапевты не одобряют эвфемизмы. Евфемизмы стоят на пути истины. На пути ясности. Эвфемизм приходит с вероятным отрицанием, а вероятное отрицание редко имеет терапевтическую ценность. Евфемизм в определенных обстоятельствах может быть опасным.
Психотерапевты вместо эвфемизма имеют техническую терминологию. У них есть целый язык, который позволяет им обсуждать самые сложные темы с меньшим количеством боли, чем те темы заслуживают. Они знают, что имеют в виду, когда используют свою техническую терминологию, и они также знают, что техническая терминология может иногда облегчать обсуждение того, что им нужно обсуждать друг с другом. Все они понимают очень практические последствия болезненных тем, которые им приходится обсуждать. Они находят комфорт в технической терминологии, потому что они знают, что для некоторых тем им нужен весь комфорт, который они могут найти.
То, о чем они говорят, это риск. Индивидуальный риск определяется по шкале, между низким и высоким. Нет никого с нулевым риском; ни при каких обстоятельствах нет клиента, который считается полностью свободным от риска. Каждый человек всегда имеет как минимум низкий риск.
То, что делают психотерапевты, является полной оценкой риска. Они делают это, задавая вопросы, вопросы, в которых нет ни эвфемизма, ни безопасности, обеспечиваемой технической терминологией. Они задают вопросы, которые являются прямыми и по существу, потому что это вопросы, которые позволяют им установить уровень риска клиента.
Вопросы, которые они задают: Вы когда-нибудь думали о самоубийстве? Случалось ли такое в прошлом? Вы когда-нибудь думали навредить или убить других? Случалось ли такое в прошлом?
Они задают эти вопросы, потому что их работа — задавать эти вопросы. Они задают эти вопросы, потому что им нужно знать ответы, потому что их обязанностью, прежде всего, является защита жизни своих клиентов. Они задают эти вопросы и относятся к ним серьезно, потому что у многих людей ответ — да.
Тот факт, что кто-то отвечает «да» на любой из этих вопросов, не означает, что они подвержены высокому риску. Суицидальные мысли — думать о собственной смерти — на самом деле довольно распространены. Ответ «да» на эти вопросы не означает, что клиент находится в кризисном состоянии — еще один не-эвфемизм, другой способ описания чего-то ужасного и слишком распространенного для профессионального терапевта. Ответ «да» вместо этого просто приводит к множеству дополнительных вопросов, и ответы на эти вопросы определяют, где человек падает с точки зрения риска.
Клиенты не всегда относятся к вопросам оценки рисков серьезно. Они не хотят принимать их всерьез. Некоторые клиенты не хотят верить, что эти вопросы могут иметь отношение к ним, а другие не хотят давать правдивые ответы. Итак, они шутят. Они дают глупые, забавные ответы, как будто эта тема может быть забавной, как будто их ответы на самом деле не имеют значения, как если бы им даже не пришло в голову, что их терапевт может воспринять даже эти шутливые, глупые ответы всерьез. Они шутят, и им весело, потому что они не сидели с клиентом в кризисной ситуации, они не теряли клиента из-за бессмысленной смерти, они не провели месяцы или годы в терапии сами, пытаясь оглянуться назад и понять как они могли так серьезно подвести кого-то, кто находился под их заботой.
Когда Обри Тайм впервые села с Кроули, тот первый сеанс, который они провели вместе, когда он спросил об Эдипе и она научила его технике заземления, она провела оценку рисков. Она задавала свои вопросы, прямо и по существу, а он не шутил. Он не смеялся. Он отнесся к вопросам серьезно.
Он серьезно относился к вопросам и лгал сквозь зубы о них.
Она поняла, что он лгал в своих ответах. Она подтолкнула его — мягко, осторожно, потому что они еще не сформировали терапевтический альянс, потому что тогда он был так сердит и недоверчив. Но она подтолкнула его, и он продолжал лгать. Наступает момент, когда кто-то лжет вам, когда вы ничего не можете сделать, кроме как принять его ложь.
Она поставила его на низкий риск.
Клиенту с низким риском терапевт может никогда больше не задавать эти прямые вопросы. Но оценка риска никогда не была чем-то одним. Оценка риска начинается с прямых и неуклюжих вопросов, а затем продолжается, регулярно, сеанс за сеансом, с помощью любых разнообразных тщательных наблюдений и менее прямых вопросов.
Обри Тайм все еще ставила Кроули на низкий риск.
По крайней мере, Обри Тайм поставила Кроули на низкий риск самоубийства. Идея убийства была совершенно другим вопросом. Она полагала, что могла бы успешно ставить его на низкий риск убийства, учитывая, что он никогда не представлял никаких реалистических фантазий о причинении вреда конкретным, узнаваемым людям. Она была готова признать, что это, возможно, лучшее, что можно попросить, для демона.
Тот факт, что, по профессиональному мнению Обри Тайм, Кроули был с низким риском, не оставил ее слишком уверенной в свете ее предстоящего месячного отсутствия. Она подумала, что, возможно, это должно успокоить ее. Возможно, она подумала, что растущее беспокойство, которое она испытывала к нему, как и ко всем остальным ее клиентам, говорило больше о ее собственных проблемах с контролем, чем о том, что происходит с их фактическим уровнем риска. Но, тем не менее, она не успокоилась.
Связанные с уровнем риска индивидуума были факторы риска клиента. Существуют определенные факторы для личности, истории жизни и внешних обстоятельств, которые делают статистически более вероятным, что он убьет себя. И Кроули, со своей стороны, имел множество факторов риска. Самым большим, по профессиональному мнению Обри Тайм, была его импульсивность. У Энтони Дж. Кроули была импульсивная полоса шириной в милю. Он был импульсивным, и он был склонен к приступам отчаяния, и он был на полпути через болезненный и мучительный процесс проработки своего травматического изложения. И так уж получилось, что смесь боли и страдания у кого-то с импульсивной полосой шириной в милю, и кто также склоннен к приступам отчаяния, может быть очень, очень плохой.
Тем не менее, Кроули был с низким риском. Наряду с факторами риска у него также был значительный защитный фактор, то бишь что-то, что снижало статистическую вероятность того, что он причинит себе боль. Конечно, предпочтительнее, чтобы индивидуум имел широкий спектр различных защитных факторов, но Кроули был другим. У Кроули, возможно, был только один значительный защитный фактор, но защитный фактор, который он имел, был самой сильной гребаной вещью, с которой когда-либо сталкивалась Обри Тайм. У Кроули был низкий риск, и она верила, что он, скорее всего, останется с низким риском, пока вся его жизнь будет принадлежать Азирафелю.
Всё, что она хотела сделать, всё, чего она хотела, прежде чем она оставила его одного на целый проклятый месяц, — это максимально усилить значимость его связи с Азирафелем. Пусть он полностью склонится к Азирафелю, и она сможет оставить его на целый месяц со спокойной душой.
Нет такого понятия, как нет риска, существует только низкий риск.
Ее план был дерьмовым планом. Это был бы лучший план, менее подверженный провалу, если бы она не откладывала разговоры с ним о своем предстоящем времени так долго. И теперь у нее было всего два сеанса, чтобы придумать что-нибудь получше.
Вторая мировая война оставила психологам и социологам очень большой вопрос, вопрос, который можно финансировать за счет грантов, вопрос, который приводит к интересным и публикуемым исследованиям моральной психологии. Вопрос следующий: какого черта было не так с обычными немцами?
Было предположение — очень легкое предположение, утешительное предположение, предположение, которое любой из нас сделает при правильных обстоятельствах, — что-то, наверное, было не так со всеми этими обычными немцами. В конце концов, они перешли на сторону зла. Они аплодировали Гитлеру. Они доносили на своих соседей. Они участвовали в геноциде. Очень трудно представить, как кто-то может сделать такое, как кто-то может согласиться на убийство и пытки, как кто-то может вообще оправдать других в убийстве и пытках. После Второй мировой войны множество исследователей сидели и смотрели на имеющиеся доказательства, и они пытались определить, как могло произойти нечто вроде Холокоста.
Одним из классических текстов, вышедших из этого исследования, было «Исследование авторитарной личности». Предполагается, что некоторые люди просто психологически предрасположены к фашизму. Это была личностная черта, готовность следовать властям, и так получилось, что Германия наполнилась людьми, которые имели эту личностную черту.
Книга была не права. И оскорбительной. Обычные немцы, даже во время Холокоста, были обычными.
Спустя семьдесят лет эмпирической социальной психологии, включая множество очень театральных и неэтичных исследований, о которых каждый студент, изучающий начальную психологию, получает удовольствие от изучения, и мы поняли, что в действительности нет ничего особенного в способности к злу. На самом деле, очень легко заставить человека пойти против его морального кодекса, сделать то, что он считает неправильным. Это не требует искушения; это не требует сверхъестественного существа, шепчущего в ухо. Нужен просто правильный набор обстоятельств, правильный набор внешних условий. Это почти как будто бы у всех нас есть эта способность внутри нас, способность творить зло, как будто бы она была встроена в нас из какого-то первоначального плана.
Обри Тайм не верила в зло. Или, возможно, верила. Сложно сказать. Но она верила в социальную психологию. Она верила в эмпирические науки. Она верила в результаты экспериментов Милгрэма, даже если сама никогда не проводила такие эксперименты или, по крайней мере, она не хотела бы оказаться готовой проводить такие эксперименты. Она верила в силу сострадания и понимания, и она считала, что, возможно, лучший способ избежать когда-либо совершения зла — это работать, чтобы понять его, что привело к нему, как оно было мотивировано и как оно было совершенно естественным, совершенно человеческий ответ на определенные типы обстоятельств. Обри Тайм считала или, по крайней мере, пыталась верить, что лучший способ избежать нарушения своего морального кодекса — просто избегать тех обстоятельств, которые могут привести к такому поступку.
Чтобы заставить человека делать то, что он считает неправильным, не нужно обращаться к его базовым инстинктам. Не нужно махать перед носом всеми его заветными желаниями. Нужно просто дать намек на ожидание. Нужно просто предположить, что, возможно, нет разумной альтернативы. И это легче всего, когда человек уже напуган и одинок, нуждается, не знает, что делать, в замешательстве и растерянности.
***
Три недели. Они продолжали работать над его изложением о травме. Это была медленная работа. Они продвигались очень медленно. Для такой работы было целесообразно идти медленно.
Три недели, и каждый сеанс он смотрел на нее определенным образом, словно он знал. Словно он знал, что она знает. Словно всё, что он должен был сделать, это подождать.
Кроули, как она начала понимать, имел значительный профессиональный опыт в ожидании.
***
Она пригласила его в свой офис. Она закрыла за собой дверь. Она постояла у двери, пока он не растянулся в своем кресле, а затем она села на свой стул.
Она посмотрела на него. Он ждал ее.
«Слушайте», — сказала она. Её трясло. Её не трясло. Может быть, ее голос дрожал. Она могла его контролировать. — «Давайте поговорим о дереве».
Его немедленным ответом было снять очки, сложить их и положить в карман пиджака. Она ненавидела это. Она хотела, чтобы он их не снимал. Она не хотела смотреть ему в глаза. Он кивнул ей.
«Вы хорошо знаете растения, верно?» — Это было оправдание. Рационализация. Она точно понимала, что делает.
«Работаю с ними вот уже шесть тысяч лет», — сказал он. Он точно понимал, что она делает.
То, что она делала, было неправильно. Она ненавидела себя за это.
«Оно не в порядке», — сказала она. Ее голос дрожал.
«Я знаю», — сказал он.
«Вы сказали, что оно благословенно, не так ли? Вы сказали, что всё здесь было благословенно, благословенно больше, чем что-либо за несколько веков». — Это было не то, что он сказал. Они оба знали, что это не то, что он сказал. Это было неправильно. — «Разве не должно быть всё хорошо?»
Он улыбнулся ей. Это была грустная улыбка. Это была сострадательная улыбка. — «Боюсь, что благословения не так работают. Они помогают только в определённых ситуациях. Могу поспорить, что у Вашего дерева в последнее время не было проблем с поиском хороших мест для парковки…» — Как же это глупо. — «Бьюсь об заклад, если оно получало какие-либо травмы, то удивлялось тому, как быстро они заживали. И, кроме того, если бы Ваше дерево купило овцу, держу пари, оно обнаружило бы, что все её ягнята полностью белые».
Она нахмурилась.
«Знаю, это уже давно не используют. Азирафель действительно постарался на славу».
Ей нечего было ответить на это.
«Благословение, разумеется, не делает дерево непобедимым. Плохие вещи все равно случаются с благословенными деревьями. Благословения не удерживают деревья от самоуничтожения. И они также не являются последним словом, когда дело дойдет до того, что произойдет после того, как дерево умрет, поэтому будьте осторожны и с этим».
Глупость самая настоящая.
«Что я должна сделать?» — спросила она.
«Найти специалиста?» — предложил он. Он обвел жестом комнату, эту комнату. Он всё еще притворялся, но давал понять, что имел в виду.
«Я не могу сказать специалисту, что…» — она сделала паузу, пытаясь найти правильные слова. Потом она поняла, что ей не нужно. — «Вы же знаете, я не могу поговорить со специалистом».
Он знал. Она по его глазам видела. Он ничего не мог скрыть с открытыми глазами. Она могла видеть абсолютно всё, что он чувствовал. Это было неудобно.
«Азирафель?» — предложил он.
«Нет», — сказала она быстро и решительно.
«Он безобиден, обещаю».
Она покачала головой. — «Нет, дело не в этом…» — Еще как в этом. Но дело было и в кое-чем еще. — «Он …» — Она указала на него. — «Он связан с вами. Это было бы слишком сложно».
«Всё и так уже сложно», — сказал он. Он не звучал разочарованно или требовательно. Она поняла, что это было частью его профессиональной компетенции: он не требовал. Он действительно мог быть очень добрым.
То, что она делала, было неправильно.
«Слушайте», — сказал он, меняя тактику. — «Вы эксперт, верно? Вы знаете, как делать свою работу. Итак… Делайте свою работу. Что бы Вы сделали, если бы были Вашим собственным клиентом?»
Она покачала головой.
«Если бы кто-то пришел сюда со всем, что происходит с Вами, что бы Вы им сказали?»
«Я даже не знала бы, с чего начать».
«Конечно, знали бы!» — его оптимизм не был заразителен, но милым.
«Моя работа не так проста, как Вы думаете,» — сказала она.
«Я никогда не говорил, что она проста, просто сказал, что Вы справились бы». — Она смотрела, как у него появилась идея. — «Мы можем прямо сейчас попробовать».
Она позволила ему увидеть, что она подозрительна.
«Я буду притворяться Вами», — продолжил он. — «И… Вы тоже будете собой. Мы оба будем Вами».
Она закатила глаза. Он начинал веселиться, и ей это не нравилось.
«Я мог бы изобразить ваше лицо, если хотите. Говорить Вашим голосом.
«Нет!» — она была в ужасе.
Он улыбнулся. Он дразнил ее. — «Не волнуйтесь. Я бы не стал».
Он не сказал, я не могу. Он сказал, я бы не стал. Ей пришлось сидеть с этим.
«Давайте. Подыграйте мне.» — Он сменил позу на стуле, сел прямо. Он изменил то, как он держал свои руки, то, как он наклонил голову, то, как его ноги коснулись пола. Она была впечатлена: у него был навык. Это было немного тревожно.
«Я Обри Тайм», — сказал он с американским акцентом. Он был не очень хороший, что немного обнадеживало. Хотя, подумала она, возможно, он целенаправленно не справлялся с нимпросто потому, что это её успокаивало. Он был хорош в своей работе. — «Я не в порядке».
Он выжидательно посмотрел на нее.
Ролевая игра является центральным компонентом любой успешной программы обучения консультированию. Каждый тренирующийся терапевт тратит бесчисленные часы на ролевые игры со сверстниками, будучи по очереди клиентом и терапевтом. Это то, как оттачиваются навыки, как новичок готовится работать с реальными клиентами. Это всегда неловко и неудобно. Когда Обри Тайм была студенткой, она ненавидела ролевые игры. Все остальные, кого она знала, тоже ненавидели их. Но они ими занимались, потому что это было важно, потому что именно так они научились быть профессионалами.
Прошло несколько лет с тех пор, как она в последний раз играла роль терапевта, но у нее была чувственная память. Она делала это раньше. Она смогла ориентироваться в неприятной неловкости ролевой игры. Она могла пройти через неё, потому что она помнила, как управлять ею.
Все это было абсолютно глупо.
«Ну, — сказала она, наполовину желая подыграть. — «Расскажите мне, что происходит.»
Ему пришлось мгновение подумать. Она смотрела на него, пока он думал. — «Я никому не говорила об этом вслух. Не говорила эти слова. Я не уверена, что для меня было бы хорошо услышать, как кто-то другой произнесет слова, прежде чем я сама их произнесу».
«Это глупо», — сказала она.
«Угу, конечно, еще как», — сказал он, и он кивнул головой, и, черт побери, она аж задумалась, было ли это одинаково раздражающе, когда она это делала. Хотя она знала, что было. -«Подыграйте мне.»
Она не хотела этого говорить. Это было трудно сказать. Она поняла, что это означает, что она действительно должна была это сказать.
«В последнее время я слишком много пью».
Он кивнул головой. Он улыбнулся. — «Спасибо, что сказали мне это. Я очень ценю вашу храбрость».
Это была не его роль. Он должен был оставаться клиентом, а она — терапевтом. Они полностью поменялись ролями — нет, они их полностью перепутали. Это не было зеркальным отражением того, какой должна быть терапевтическая встреча; это не было инверсией того, как все должно быть. Вместо этого это было полное уничтожение порядка, уничтожение самой идеи структуры. Не было никаких правил в том что они делают
«Я в середине полного экзистенциального кризиса», — сказала она.
«Хм», — сказал он и снова кивнул. — «Расскажите мне об этом».
Она ничего не могла поделать: она рассмеялась. Прошло очень много времени с тех пор, как она в последний раз смеялась.
«Скажите слово, которое описало бы Ваши эмоции», — сказал он, и теперь он действительно почти высмеивал её, и она знала, что ему это нравится. — «Только одно.»
«Дрейфование», — сказала она.
Он обдумал это. — «Вы считаете «дрейфование» словом эмоции?» — Для этого он использовал свой собственный акцент.
«Мне подходит», — сказала она.
«Ладно. Дрейфование. Хорошо.» — Теперь он вернулся к своему плохому американскому акценту. — «Теперь, почему Вы думаете, что чувствуете дрейфование?»
«Потому что…» — и её поразило, что она не сказала этого раньше. Она не сказала. Он был прав насчет этого. Он не сыграл ее роль, он не сказал этого, потому что она была той, кому это нужно.
Если она собиралась сказать это, она собиралась сказать это.
«Потому что я узнала, что недавно чуть не наступил конец света, и я даже не помню этого. Я узнала, что Рай и Ад существуют, и Бог существует, и тот, другой, существует, и один из моих клиентов — демон, и он дружит с ангелом, и они превратили мое искусственное дерево в настоящее, и я не знаю, как держать его живым».
«Ого», — сказал он, и он сказал это точно так же, как и она, и она закатила глаза. Она начинала плакать, и закатывание глаз помогло ей скрыть это. Он продолжил: «Это много. Бьюсь об заклад, любой человек стал бы иметь проблемы с принятием всего этого.
«Я бы не сказала «человек».
«Вы не отвлечете меня этим».
Она закатила глаза, на этот раз более театрально. Она немного шмыгнула носом.
Он взял коробку салфеток на столе рядом с ним и протянул ей. Она ненавидела это. Она взяла салфетку и вытерла глаза.
«Спасибо, что поделились этим со мной, Обри Тайм». — Он смотрел на нее. Он улыбался ей её же собственной улыбкой, ее тщательно продуманной профессиональной улыбкой, которая почему-то подходила ему, несмотря на его слишком острые зубы. — «Для меня очень много значит, что Вы захотели поделиться этим со мной».
«Это не делает меня лучше», — сказала она. Она пожала плечами, демонстрируя тот нигилизм, который она испытывала последние несколько месяцев. Но, когда она это сделала, она также поняла, что он немного её отпустил. — «Я не сразу исцелюсь».
«Нет, терапия работает не так», — сказал он, со специфическим тоном голоса, который она использовала, когда подвергала его психообразованию. — «Это всё очень медленный процесс. Но говорить правду часто является первым шагом. А Вы эксперт, не так ли? Вы знаете, как позаботиться о себе».
«Хм», — сказала она.
«Вы можете поговорить с зеркалом, если меня нет рядом».
Она фыркнула.
«Берегите себя, Травинка.» — Это был его акцент, его интонация, его голос. Он смотрел на нее.
Она наблюдала, как он вернулся к своему обычному растяжению. Она наблюдала, как он вернулся к своей роли клиента. Что означало, что она вернулась к своей роли терапевта. Она смяла салфетку в руке.
«Мне жаль», — сказала она.
«Я демон», — сказал он.
«Вы хороши в том, что делаете», — сказала она.
«И Вы тоже.»
Хорошая новость, насколько Обри Тайм могла судить, заключалась в том, что любые ошибки, допущенные в ходе терапевтической встречи, можно было исправить. Это было ее центральное убеждение, и она могла сказать, что ее клиент, Кроули, тоже понимал это: честное взаимодействие в терапевтической обстановке может уничтожить прошлый вред; непоколебимое принятие сострадательной истины может склеить разбитые отношения, несмотря ни на что. Даже самый худший перелом в терапевтическом альянсе может быть исцелен с достаточным количеством честности, сострадания и тяжелой работы.
Кто знает. Может быть, она начнет посещать АА. Хоть её и доставали все их разговоры о «высшей силе». Были и другие группы поддержки. Она найдет что-нибудь. Она могла бы придумать что-нибудь в свободное время. А сейчас она была на работе.
«Я имею в виду…» — снова заговорил Кроули. По его тону она поняла, что он собирается нанести ей мелкое оскорбление. Он собирался нанести ей мелкое оскорбление, потому что именно это он и делал, когда хотел дать ей понять, что их терапевтический союз особенно силен. — «Я говорю, что вы хорошо справляетесь с работой, но опять же, что-то мы никак не закончим эту проклятую книгу, а?»
«Ага, конечно», — сказала она. Она принимала его стёб.
«И просто подвиньте дерево к окну, это всё, что ему нужно».
Она подумала, что, может быть, она так и сделает.
«Думаю, сегодня нам стоит заняться чем-то другим», — сказал он, садясь. Он сказал это уверенным, непринужденным тоном, который заставил ее понять, что он это спланировал.
«И чем же?» — спросила она, готовая подыграть ему.
«Думаю, Вам стоит меня проверить». — он кивнул, довольный своим планом, и хлопнул руками по подлокотникам кресла. — «Алкоголизм. Проверьте меня на наличие алкоголизма».
«Серьёзно?» — она была удивлена. Они говорили о его потреблении алкоголя в прошлом, и он был совершенно уверен, что он доволен своими привычками. — «Что-то недавно изменилось или…?»
«Ну, сами знаете, береженого Бог бережет», — сказал он, слишком небрежно кивнув. — «Разве алкоголизм не является довольно распространенной реакцией на травмирующий опыт? Это то, что я прочитал, по крайней мере».
Энтони Дж. Кроули, этот раздражительный, инфантильный сукин сын в форме бунтаря, сидел напротив нее, и он только что признался в чтении. Она прижала язык к одному из своих клыков, наблюдая за ним, пока он смотрел на нее.
Обри Тайм не хотела проверять его на наличие алкоголизма. Обри Тайм не хотела никого проверять на наличие алкоголизма. Обри Тайм не хотела думать об алкоголизме.
«Давайте», — сказал он, и в его голосе было что-то вроде скрытой тенденции. — «Будет весело».
Не будет. Проверка на расстройства, связанных с употреблением алкоголя, не доставляет удовольствия. Никто не считал их веселыми. То, как он это сказал, он определенно не ожидал, что будет весело. Для него это был как вызов или, возможно, насмешка. Ей это не понравилось.
«Хорошо», — сказала она. Она скрестила ноги, переместившись в кресле, и оперлась подбородком на руку. Он победил. — «Сколько ночей в неделю Вы пьете, примерно?»
«Хм», — сказал он, как будто он был недоволен вопросом, как будто это было не совсем то, что он только что попросил. Он выглядел так, будто его план шел не так, как он хотел. Ей не понравилось, что у него есть план. — «Разве у вас нет, например, контрольного списка?»
«До этого дойдем позже».
«Нет, мне бы очень хотелось, чтобы у нас был именно контрольный список». — Он несколько раз щелкнул языком по зубам, словно подумав, и начал поворачивать голову, оглядывая ее кабинет. — «У кого-то такого набожного, как Вы, наверняка где-то должна быть Библия…»
Она подняла бровь.
«А! Вот она», — сказал он, видимо, заметив то, что хотел. Он встал со своего места таким образом, что каким-то образом встал полностью вертикально, и он подошел к книжной полке у ее стола. Ей не хотелось, чтобы он взаимодействовал с ее книжной полкой, ее книгами или чем-то еще, но она не сделала ничего, чтобы остановить его. Он достал с ее полки «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам, пятое издание».
Руководство не предоставляет оценку для выявления нарушений, связанных с употреблением алкоголя. Было доступно множество инструментов для проверки, и она могла бы показать ему, где она хранит те, которые она использовала, но она этого не сделала. Это был его план, его игра, поэтому она позволила ему играть по его правилам.
«Хорошо», — сказал он, садясь обратно и кладя руководство на колени. Он начал листать его. «Алкоголь… Алкоголь…» — Он нахмурился и посмотрел на нее. — «Почему оно не в алфавитном порядке?»
Она фыркнула со смеху. — «Страница четыре-восемьдесят. Оно где-то там».
Он кивнул и перелистнул страницу. — «Расстройства, связанные с веществами и вызывающие привыкание», — прочитал он название. — «Звучит нормально, не находите?»
Она поняла, что он начал читать страницу. В таком случае ему потребуется целый день, чтобы найти то, что он хочет. Она протянула руку. — «Дайте мне.»
«Нет», — сказал он и притянул руководство к себе. Это была его игра, и он собирался играть в нее по своим правилам. — «Я сам найду.»
«Вы пропустили несколько страниц. Просто поищите заголовок «Расстройства, связанные с алкоголем».
«Хм…» — сказал он, следуя ее совету. — «Нашёл! «Расстройства, связанные с алкоголем.» Расстройство, вызванное употреблением алкоголя, прямо под ними. Интересно, а почему бы не назвать просто алкоголизмом?
Она пожала плечами. Были причины. Но она знала, что он на самом деле не был заинтересован.
«Так-с», — сказал он, оседая, кладя тяжелую книгу на колени. Она не могла представить, как можно читать такой технический текст, надев солнцезащитные очки. — «Диагностические критерии», — зачитал он, а затем посмотрел на нее, чтобы проверить, слушает ли она.
Она показала, что слушает. Она также показала, что не была впечатлена.
«Проблематичный характер употребления алкоголя, приводящий к клинически значимым нарушениям или истощению, проявляется как минимум в двух следующих случаях, возникающих в течение двенадцатимесячного периода…..». — Он остановился. Он посмотрел на нее. — «Итак, мы ищем как минимум две проблемы за последний год».
«Клинически значимые проблемы», — уточнила она.
«Хм», — сказал он недовольно. Он вернулся к чтению. — «Один. Алкоголь часто употребляется в больших количествах или в течение более длительного периода времени, чем требуется «. — Он посмотрел на нее.
«Ну?»
«Как Вы думаете, на что это похоже?» — спросил он. Он спросил это так, словно хотел, чтобы она это представила, и она была совсем не впечатлена.
«Это Вы мне скажите,» — сказала она.
Он продолжал смотреть на нее еще несколько секунд, но не ответил. Он вернулся к книге. «Два. Присутствует постоянное желание или неудачные попытки сократить или контролировать употребление алкоголя». Это не подходит, — рассудил он, даже не останавливаясь, как будто это было очевидно. — «Три. Большое количество времени уходит на действия, необходимые для получения алкоголя, употребления алкоголя или восстановления от его последствий. А это уже интересно, не находите? — Он снова посмотрел на нее.
«Почему Вы так говорите?» — спросила она.
«Как Вы думаете, что считается «большим количеством времени»?»
«А как Вы думаете?»
«Ну, а откуда мне знать?» — спросил он, и в его вопросе была притворная невинность, которая заставил ее зубы сжаться. — «Мне нужно сравнение, верно ведь? Невозможно ведь узнать, много ли времени ты тратишь на что-то, если не знаешь, сколько времени на это тратят другие?»
Она не ответила. Она всё еще подпирала голову рукой. Она все еще не была впечатлена.
«Итак, дайте мне сравнение, Травинка». — он слегка наклонил голову, чтобы показать, как внимательно он на нее смотрит. — «Как насчет Вас?» — спросил он, и он спросил это так, как будто эта идея только что пришла ему в голову. Очевидно же, что это было не так, и она разозлилась. — «Скажите мне, сколько времени вы тратите на…»действия, необходимые для получения алкоголя, употребления алкоголя или восстановления от его последствий».»
Она не ответила.
«Чтобы я мог использовать в качестве сравнения», — сказал он спокойно. Слишком спокойно. -«Вот и всё.»
Разве люди не всегда попадали в неприятности, играя в игры по правилам демона? Как она это не предвидела?
«Зачем всё это?» — спросила она, и ее голос был полон опасности. Она переместилась, села прямо. Она была готова нанести удар в случае необходимости.
«Мы просто проверяем, не развилось ли у меня расстройство, связанное с употреблением алкоголя, верно?» — его голос был таким простым, таким слащавым и невинным, а выражение его лица было абсолютно невинным, как будто он ничего не скрывал, как будто ничего не пряталось под поверхностью, как будто он не подбадривал ее заглянуть под него. — «Всего лишь часть ваших профессиональных обязанностей, верно? Чтобы убедиться, что у вашего клиента не возникло каких-либо саморазрушительных тенденций?»
«Зачем всё это, Энтони», — настояла она, чувствуя себя еще опаснее.
Он продолжал смотреть на нее. Он продолжал таращиться на нее. Его челюсть работала, и она узнала, как работала его челюсть, потому что она работала так, как раньше, когда он не мог сказать ей правду, когда было слишком много недосказанного, когда он избегал запретных разговоров.
«Это Вы мне скажите.»
Он выложил эти слова в пространство между ними, низкое и толстое, и они поразили ее, как ножницы, прорезаюшие слишком тугую проволоку. Она почувствовала, как нарастает пылающий гнев, который она игнорировала, отрицала, скрывала с тех пор, как он впервые упомянул алкоголизм. Она вдохнула сквозь стиснутые зубы и ей захотелось презрительно улыбнуться.
«Вы следите за мной?» — спросила она — нет, обвинила.
«Что?» — он выглядел ошеломленным, и это было меньшее, что он заслуживал.
«Вы преследуете меня?»
«Конечно, нет», — сказал он, и у него хватило смелости поглядеть искоса, чтобы выглядеть так, будто она оскорбила его.
«Брехня», — сказала она. — «Брехня чистой воды. Неважно, что Вы делаете, Вы не имеете права».
«А что я делаю?» — повторил он.
«Это называется преследование». — Ей хотелось рычать. — «Это нарушение. Это—»
Он оборвал ее глубоким шокированным смехом. Он смеялся. Он смеялся над ней. Он покачал головой под этот смех, смех, который говорил, Я не могу поверить, что ты такая дура, и это был именно тот смех, который заставил слова Вон из моего кабинета и никогда не возвращайся появиться на ее губах. Но прежде чем она успела их выпустить, он снял очки. Он снял солнцезащитные очки и посмотрел ей прямо в глаза. В его глазах была доброта, милость, которая заставила ее понять, что она неправильно истолковала его смех.
«Я не преследую Вас, Обри», — сказал он, и он был честен. Это был тот вид честности, который успокаивал. Стабилизировал. Она ненавидела. Она ненавидела, что это работало.
Она немного откинулась на спинку стула.
«Я бы не стал». — Он закрыл руководство на коленях, его интерес к нему полностью пропал. Он бросил его на крайний столик рядом со стулом. — «Это было бы нарушением, Вы правы. Вот почему я бы не стал этого делать».
Она должна была признать, она знала это.
«Это просто — разве Вы не понимаете?» — он отвел взгляд в сторону, как будто пытался думать. Затем он повернулся к ней и наклонился вперед в своем кресле. — «Я, может, и в отставке, но у меня за плечами более шести тысяч лет опыта, Обри».
Он сделал паузу, чтобы дать ей шанс ответить. Она не ответила.
«Я изобрел саморазрушительные тенденции человечества. Думаете, я не умею их замечать?»
Это было похоже на рану, и она усердно старалась этого не показывать.
«Думаете, я не знаю, когда я их вдохновляю?»
Он снова подождал ее ответа. Она глубоко вдохнула, а затем выдохнула. Она чувствовала себя очень уставшей, у нее болела голова, и ей нужно было справиться, и это именно то, о чем он заставлял ее думать.
«Кроули», — сказала она, тихо, но твердо. Хорошей новостью было то, что у нее был сценарий для такого рода вещей. Она никогда не попадала в подобные ситуации, но это — достаточно близко. Она могла следовать сценарию. — «Спасибо за Вашу заботу. Отношения между нами очень важны, и я стараюсь показать, насколько важна для нас работа, которой мы занимаемся. И давайте начистоту, между нами сугубо профессиональные отношения».
«Да», — он кивнул в полном, готовом согласии. — «Верно. Это — профессионально».
Это не было частью сценария. Когда ей приходилось произносить эту речь перед клиентом, он должен был выглядеть немного грустным или обиженным, немного пристыженным, и тогда они могли идти дальше. Он не должен был быть таким уступчивым.
Она прищурилась.
У нее было подозрение, что это не было частью его первоначального плана. Он пришел сюда с планом — или, возможно, с большей вероятностью, с половиной плана и верой в свою способность импровизировать. Вот уж он импровизировал так импровизировал. Он изменил свой подход, легко, как вода, текущая вниз по склону. Он работал, и она могла определить компетенцию, когда видела её.
Очень тяжело оспорить кого-то, когда всё, что этот человек делает — это соглашается с тобой.
«Мы сейчас разговариваем как один профессионал с другим», — сказал он, так спокойно, так разумно, так компетентно.
Она должна была напомнить себе, о чем они говорили. Это было то, о чем она не хотела говорить. Это было что-то, что не имело профессионального значения. Это было что-то, что не имело никакого отношения к его терапевтической работе, и поэтому такого рода вещи не следует поднимать в этой профессиональной обстановке. Это было против ее этического кодекса — ее профессионального этического кодекса, ее личного этического кодекса — впустить ее личные проблемы в терапевтическое окружение.
«Моя личная жизнь — это моя личная жизнь», — сказала она.
«Ну, понимаете…» — он слегка вздрогнул, как будто сказал, Я хотел бы помочь тебе, но правила есть правила. — «В том-то и дело. Знаете, как Вы профессионально интересуетесь моей личной жизнью? Как мы проводим здесь все время, обсуждая всевозможные личные, интимные подробности обо мне? Потому что это то, что позволяет Вам делать свою работу?»
Он хотел, чтобы она ответила, согласилась. Потому что так ты попадаешь в ловушку. Она молчала.
«Моя работа такая же, — продолжал он. — «У меня профессиональный интерес к личной жизни тех, кто в настоящее время находится в процессе самоуничтожения».
Обри Тайм была профессиональным психотерапевтом. Она делала свою работу, и она делала её хорошо. Она была ориентирована на карьеру, она всегда была ориентирована на карьеру. Когда он сказал самоуничтожение, это было похоже на удар в грудь.
«Вы в отставке», — сказала она.
Он пожал плечами. — «Думаете, Вы перестанете быть профессионалом, когда уйдете в отставку, Обри Тайм?»
Она чувствовала себя тяжелой, совершенно не в себе и совершенно неподготовленной ко всему, что происходило. Она хотела вернуться к чувству гнева, которое чувствовала раньше. Было бы легче, если бы она могла злиться. Было бы проще, если бы он просто перестал говорить правду.
«Всё, о чем я прошу, — сказал он, аккуратно и точно, — это чтобы Вы заботились о себе, чтобы Вы действительно достигли пенсионного возраста».
Она не была идиоткой. Она понимала. Она не специализировалась на лечении зависимости, но она всё понимала. У нее было профессиональное понимание взаимосвязи между травмой и склонностью к токсикомании. У нее было профессиональное понимание того, как прогрессирует злоупотребление алкоголем и как оно влияет на организм человека, и как оно может полностью уничтожить кого-либо, даже если этот человек никогда не позволит алкоголю разрушить ее карьеру. Как будто она не знала. Как будто ей не было плевать, лишь бы карьера была.
Как будто она знала какой-нибудь другой чертов способ справиться.
«Думаю, на сегодня хватит», — сказала она. Ей хотелось развалиться в своем кресле. Она чувствовала себя лишенной своих профессиональных способностей. Она чувствовала себя лишенной всего.
Он повернул голову, чтобы посмотреть на часы. Он сделал это очень демонстративно. Какой же он порой мудак. — «Мы работаем по 50 минут», — сказал он.
«Я сегодня бесполезна для Вас. Вы…» — Она собиралась сказать, Вы погубили меня. Она надеялась, что он этого не заметит. — «Вы измотали меня.»
«Так давайте просто поговорим», — сказал он, пожав плечами, и жестом руки сказал, вот всё, что я могу предложить. — «Поговорите со мной, Травинка».
«Нет», — сказала она. Это не было отказом. Никакой язвы, это не было требованием. Это были просто основные правила.
«Один профессионал с другим», — попытался он снова. Он посмотрел на нее с надеждой, с добротой. Он хотел помочь. Он предлагал альтернативный набор основных правил. Все, что ей нужно было сделать, это принять. Все, что ей нужно было сделать, это сдаться, забыть, что это противоречит ее этическому кодексу, что это неправильно. Все, что ей нужно было сделать, это позволить ему делать свою работу.
«Нет», — повторила она.
Ее профессионализм был ее щитом, но он был также нечто большее. Это было всё, что у нее есть.
Кроули рассказывал ей истории, и именно так они научились жить в своем новом нормальном состоянии.
Двойные отношения
Комментарий к Двойные отношения
Обри Тайм нужно встретиться со своими личными демонами.
«Хорошо. Ладно.» — Она заглянула в блокнот, который держала на коленях. У нее была ручка в одной руке, чтобы она могла писать заметки. — «Потерпите меня. Я пытаюсь во всём разобраться».
«Не торопитесь», — сказал он, лениво и немного скучающе. Он откинулся на спинку стула, глядя в потолок. Его осанка порадовала бы Фрейда.
«Вы потеряли Антихриста».
«Монахини потеряли Антихриста, насколько я могу судить».
«Как вообще можно потерять Антихриста?»
«Это Вы монахинь спросите».
«Антихрист был у Вас».
«В корзине. На заднем сидении машины».
«Вы доставили Антихриста».
«Собственноручно передал в руки монашки».
«А потом Вы потеряли его».
«Монахини потеряли его».
«Так как же монахини потеряли его?»
«Ну, возможно, я мог бы сделать больше». — Она поняла: поскольку она возложила ответственность на монахинь, он мог спокойно признать свою собственную роль во всем этом. — «Мог бы остаться и проследить. Я мог бы выдать себя за доктора, передать его нужным родителям. Так поступил бы настоящий демон».
Они работали уже несколько недель над изложением травмы Кроули. Процесс был медленным, порой разочаровывающим, и всегда совершенно беспорядочным. Он настаивал на том, что всё это правда, и она в основном верила ему. Он настаивал на том, что всё это произошло в ее собственной жизни, что она, должно быть, была в курсе в то время. Она просто не могла этого вспомнить — видимо, почти никто не мог. Он не лгал, но это была та ещё пища для мозгов.
Большую часть своего времени, работая вместе, Обри Тайм предполагала, что изложение травмы будет сосредоточено вокруг одного события — пожара, который длился не более нескольких часов. Однако чем больше рассказывал Кроули, тем больше она понимала, что всё гораздо сложнее. Прошла целая неделя событий, которые могли по отдельности привести к серьезным травмам с предшествующими одиннадцатью годами соответствующего роста. Это был буквально конец света, и Кроули сыграл в нем главную роль, а такие вещи нелегко пережить.
Иногда она возвращалась и листала все свои старые записи, ещё до того, как узнала то, что знает теперь. Она начинала понимать, как редко он когда-либо лгал.
Они назвали книгу, которую они писали, чтобы потешить его надеждой и помочь ему обработать его изложение о травме. Первым пробным названием было «Энтони и ужасный, кошмарный, нехороший, очень плохой день». Она предложила ему попробовать еще раз. Его вторая попытка была «Горький край, на котором мы балансировали». Она заставила его попробовать в третий раз.
Чем больше они работали над книгой, тем больше Обри Тайм начала узнавать, как он описывает вещи. Он колебался между несовершеннолетним и возвышенным. Он предлагал либо самые незрелые и упрощенные описания вещей, либо без каких-либо видимых сложностей переходил в буквальную поэзию. Однажды она подразнила его, предполагая, что Шекспир был его псевдонимом, и его это не удивило. Им обоим потребовалось усилие, чтобы найти форму выражения, которая была бы простой и описательной.
Название, на которое они наконец согласились, было «Когда миру не пришёл конец».
Разобравшись с названием, они перешли к оглавлению. Оглавление книги Кроули было таким:
1. Нежеланная честь
2. Одиннадцать лет вместе
3. Собаки нет
4. Потенциальных клиентов нет
5. Эстрада
6. Тот ещё беспорядок
7. Пожар
8. После пожара
9. Мой Бентли
10. Пацан в порядке
11. [Удалено]
12. Ритц
13. В отставке
Это было дольше, чем она обычно хотела, чтобы было изложение о травме. Пять глав, с ее точки зрения, было бы лучше, но ей пришлось признать, что он мог описать более чем пять глав значимых событий. Сначала она предположила, что он добавил отредактированную главу только для того, чтобы всего было 13 глав. Однако он заверил ее, что это — настоящая глава, которая ему очень дорога и что он не может поделиться ею с ней. Он заверил ее, что это вопрос жизни и смерти, что он никому не скажет, особенно человеку, и особенно человеку, иначе обе стороны могут распознать, что он имеет с ним связь. Он заверил ее, что если это будет чем-то меньшим, чем его и Азирафеля, и её собственная безопасность под угрозой, он расскажет ей.
Она поверила ему. Она не надавила. Она оставила эти заверения в карточном каталоге, где им и было место, и не обращала внимания ни на что из того, что она могла бы почувствовать по поводу доводов, которые он дал.
У неё постоянно болела голова. Она слишком часто принимала аспирин. Она слишком уставала. Она ненавидела своё дерево. Конечно, она держала всё в себе. Она держала всё это подальше. Она позволяла себе справляться с этим в свое личное время и следила за тем, чтобы ее справление не мешало её профессиональным обязанностям. Она лучше научилась оставаться сосредоточенной во время работы, несмотря на боли и усталость.
Обри Тайм делала свою работу.
«Так, подождите». — Она положила ручку на блокнот. Вот как она дала понять, что они собираются отойти от темы. — «Я думаю, что мы должны поговорить об этом».
«Угу», — сказал он в смиренно, но не согласно.
«Настоящий», — повторила она, хотя ей, вероятно, следовало бы повторить всю фразу, которую он использовал. Впрочем, она не собиралась этого делать.
«Я так и сказал.»
«А Вы не… настоящий?»
Он наклонил голову вертикально, чтобы он мог посмотреть на нее. — «А как Вы думаете?»
Она-то знала, что она думала. «Я спрашиваю Вас.»
«Конечно, я не настоящий демон».
«И как вы к этому относитесь?»
Он издал сложный, многотонный стон.
«Вот так, да?» — сухо сказала она. — «Как насчет этого. Вернемся к тому моменту, когда Вы узнали, что Антихрист пропал».
Он издал другой, столь же сложный стон.
«О чем Вы тогда думали?»
«Я думал, нам всем пиздец, мы все умрем, мир кончается».
«Ага. Понятно.» — Это не было неожиданностью. Это, как она поняла, когда они работали над книгой, было отвлечением, тактикой, чтобы свалить. — «Что Вы думали о себе?»
«Я много чего думал».
«Так давайте пройдемся по этому».
«Теперь, когда всё закончилось, конечно, я думаю, что все прошло именно так, как Она хотела».
Она просила о его современных суждениях, и он их не предоставил, но она также очень интересовалась, когда он ссылался на Нее. Это раздражало, насколько хорошо он умел отвлекать. — «А это хорошо?»
Он подумал об этом. — «Не уверен. Точно сказать не могу». — Его губы слегка дернулись вниз. Он откинулся назад и снова посмотрел вверх. — «Или, ну, это же Она, так что, конечно, хорошо, иначе быть не может».
«Вы действительно в это верите?» — спросила она, потому что была удивлена. Потому что она не могла поверить, что Кроули говорил так уважительно.
«Эх», — сказал он. Она решила, что не собирается указывать на эту проблему. Не сейчас.
«Тогда. В день … — она остановилась, чтобы проверить записи. — вечеринки на день рождения? Вы узнали, что Антихрист пропал. Что Вы думали о себе?
«Я думал…» — начал он. Он смотрел вверх, но не на нее, но она видела, как работает его челюсть. Она видела, как пальцы на его руках изгибались внутрь, ногти царапали ткань подлокотников его кресла. Он пытался заставить себя быть честным. Для него это всегда был физический процесс.
«Я думал, — повторил он, прежде чем продолжить. Его голос был тихим. — Я порчу всё, к чему прикасаюсь».
Она тяжело вздохнула, словно её ударили. Должно быть, он чувствовал себя так, когда сказал это вслух. «Ай,» сказала она.
«Эх», — сказал он или, вернее, пробормотал, словно мог вернуть честность, которой он только что поделился. Он поднял руку и сделал махающий жест, словно пытаясь разогнать слова вокруг себя.
«Больно думать о таких вещах», — сказала она, потому что это было правдой, потому что таким клиентам, как Кроули, часто приходилось напоминать о том, что было правдой. — «Но тот факт, что мы это думаем, не делает это правдой».
Он не ответил.
«Это правда?» — спросила она. Она хотела, чтобы он дал ответ, дал верный ответ. Она хотела, чтобы он услышал, как он дал ответ.
«… Эх, — сказал он. Он сделал еще один махающий жест, как будто хотел удалить теперь её вопрос из воздуха вокруг него.
«По шкале от одного до десяти», — подтолкнула она. «Насколько верно то, что Вы портите всё, к чему прикасаетесь?»
Он был тих и спокоен, и сидел лицом вверх целых десять секунд. Затем он глубоко вдохнул и переместился. Он перешел в более вертикальное положение, его более обычную позу. Она увидела, что его лицо было расслабленным ослабло от каких-то глубоких эмоций, что-то вроде беспокойства. Он смотрел на нее.
«От одного до десяти», — повторила она тихо. У неё болела голова.
«Вы ведь можете доказать, что я неправ». — он сказал это так, словно умолял.
«Азирафель», — ответила она, быстро и готово. Слишком быстро и готово. Ей следовало потребовать, чтобы назвал цифру по шкале. Она не должна была клюнуть приманку, принимать его испытание. Но выражение его лица заставляло ее чувствовать себя очень уставшей или что-то вроде усталости, и она не хотела пытаться обдумать, почему он сказал то, что сказал, что это может быть за код, что он пытался заставить её понять. Он ничего не мог сказать, чтобы она могла понять.
«Он не считается».
«Конечно, считается», — сказала она, теперь позволяя себе чувствовать раздражение, а не усталость. — «Нельзя сбрасывать со счетов доказательства только потому, что они противоречат вашей гипотезе».
Он улыбнулся ей. Это была грустная улыбка. Это была осмысленная улыбка или, по крайней мере, улыбка, которая выглядела так, будто он хотел, чтобы она была значимой. Она отказалась исследовать её значение. Она не могла позволить себе изучить её значение.
Обри Тайм была профессионалом. Она также была человеком и переживала тяжелые времена лично. Она уделяла много времени тому, чтобы справиться, когда она была дома, в свободное время, но не на работе. Она не позволяла ей справляться с ее профессиональными обязанностями. Она была осторожна. Она имела контроль. Итак, её клиент, Кроули, не мог ничего сказать ей. Он ничего не мог знать о её личном времени, о котором он мог пытаться поговорить с ней, пытаясь сказать это с этой гребаной грустной улыбкой. Ничего такого.
«Еще не поздно, Травинка», — сказал он тихим и грустным голосом, и ей нужно было побыть одной, чтобы она могла справиться, потому что он заставлял её нуждаться в справлении.
«Просто докажите, что я не прав», — умолял он.
«Основные правила», — сказала она, как только он сел.
«Для чего?» — он спросил. Он снова сидел, и это её тревожило. Ему было не комфортно.
«Для всего», — сказала она, обводя широким жестом комнату. — «Всего этого.»
«Ага», — сказал он и кивнул. Он понял. Ей показалось, что она видела, как он начал откидываться назад, чтобы растянуться поудобней, но затем он остановился. — «Что у Вас на уме?»
«Давайте лучше начнем с вас», — сказала она, потому что она ожидала этого ответа. Кроме того, она не была уверена. Она не была уверена, что он скажет, какие основные правила ему понадобятся или сочтет приемлемыми, как будет различаться динамика между ними или совпадать. Она чувствовала себя неподготовленной, ненавидела чувствовать неподготовленность и старалась скрыть это.
«Теперь, когда я знаю то, что знаю…» — она запнулась. Она была раздражена из-за того, что впала в эвфемизм, и она была также раздражена тем, что не могла заставить себя перефразировать. — «Есть ли что-то, что Вам от меня нужно, по-Вашему?»
«Ну», — сказал он слишком быстро для кого-то, кто всерьез отнесся к ее вопросу. — «Экзорцизм отменяется».
Она мрачно посмотрела на него.
«Он даже не работает на этом теле, но меня очень раздражает».
«Вы превращаете ситуацию в шутку», — сказала она.
«Вовсе нет», — сказал он, вздохнув, таким способом, который означал, я шутил, но сейчас прекращу. Снова она увидела, как он немного дернулся, как будто он хотел растянуться, но остановился. — «Никакой святой воды. Не приносите сюда святую воду».
Он больше не шутил, но слова заставили её засмеяться. Обри Тайм была не из тех, кто когда-либо профессионально или лично обращался со святой водой. — «Думаю, что справлюсь».
«Я серьезно», — сказал он, и по тону это было ясно.
«Хорошо. Ладно.» — так что это тоже нужно записать: святая вода существует и к ней серьезно относятся. — «Что еще?»
Он постучал пальцами по подлокотнику кресла. Он перебрал коллекцию лиц, которые означали я думаю. — «О — не используйте его имя».
«У… У Него есть имя?»
«Ась?»
«Я не знала, что у Него вообще есть имя».
«Конечно, у него есть имя! У кого нет имени?»
«Я думала — у него нет». — Она недоумевала. Он выглядел раздраженным. — «Итак, как мне Его называть?»
«Неважно, только не его именем. Нечистый, Принц Тьмы, Большой Засранец, как Вам угодно».
«Погодите.»
«Что?»
«Вы говорите о…» — Она указала вниз. «Нём?»
Теперь он выглядел недоуменно. — «А о ком Вы…?»
Она указала вверх. Кроули проследил за её пальцем, и затем прошипел: «О, да ради Земли». Он поднял очки достаточно, чтобы потереть глаза, и покачал головой. — «Нет, Травинка. У Неё тоже есть имя, но не думаю, что Вы его знаете.
«У Неё?»
«Угу.»
«Серьёзно. У Неё?»
«Ага.»
«Хм.» — Обри Тайм подумала об этом. А потом она подумала об этом еще немного. Она обнаружила, что ей есть над чем подумать, особенно в рамках ее профессиональных способностей. — «Вы действительно работали с Фрейдом, да?»
«Не смейте», — предупредил он, хмуро глядя на нее. Но по-дружески. — «Основные правила.»
«Хорошо.» — Она приняла это. Она поняла это. Она вообще не должна была игнорировать этот вопрос, признала она. — «Ладно. Давайте вернемся. Что-нибудь еще?»
Он пожал плечами. Он отвел взгляд, затем повернулся и посмотрел на нее. Он очень ясно дал понять, что смотрит на нее.
«У Вас всё хорошо?» — спросил он. Он спросил это, как обеспокоенный друг, но он не был ее обеспокоенным другом. Он был её клиентом. Он спросил, как будто она не в порядке, как если бы она сказала ему, что не в порядке. Но она не посмеет.
«Спасибо за беспокойство», — сказала она и улыбнулась. Она сказала это как профессионал и улыбнулась как профессионал, потому что это было то, чем она была. — «Какие-нибудь ещё основные правила нужны?»
«Хм», — сказал он, задумчиво и недовольно. Он все еще смотрел на нее. Он выглядел не так, как будто он осуждал ее, но как будто он выносил о ней суждения. Ей не это понравилось. — «Как дерево?»
Конечно, он спрашивал о дереве. Конечно. Дерево чертовски раздражало её. Обри Тайм не заботило дерево. Она не заботилась о растениях, ни в профессиональном, ни в личном плане, и ей было неинтересно пытаться сохранить в живых такие вещи, как деревья, цветы и лоза. Это дерево, в частности, было как профессиональной, так и личной неприятностью. По ее мнению, это было дерево Азирафеля, а не ее. Если Кроули думает точно так же, ей здорово достанется, когда она неизбежно убьёт его, и потребуется тяжелая работа, чтобы превратить это в терапевтически ценный для него опыт.
«По-моему, с ним всё хорошо», — просто сказала она.
«Было бы лучше, если бы Вы пододвинули его к окну», — сказал он, и он даже указал на окно, как будто ей нужно было напомнить о том, где оно находится. — «Там, где оно сейчас, недостаточно солнечного света».
Это напомнило ей, что он садовник, что ему нравятся растения. Она знала, что он держит у себя сад, и она знала, что он очень гордился им. Она знала, как он гордился им, потому что он никогда не упоминал его, не оскорбив.
«Я запомню», — сказала она, подавляя желание вышвырнуть это чертово дерево в окно. — «Вернемся к нашим основным правилам …»
«Просто, знаете, я чувствую за него ответственность», — сказал он.
Она хотела, чтобы он заткнулся о проклятом дереве. Она хотела, чтобы он отошел от темы. Она также хотела вернуться к основным правилам, потому что ей предстояло упомянуть несколько важных тем. Но, более того, она хотела понять, почему он только что перебил ее, чтобы сказать это. Кроули, она хорошо знала к этому моменту, почти никогда не принимал ответственность ни за что.
«Оно ведь такое из-за меня, да?» — продолжал он. Он наклонил голову в сторону, и он всё еще смотрел на нее, и она так раздражалась, потому что он все еще сидел и не растянулся. — «Я сделал это с ним. Ответственность — моя. Я несу ответственность за него».
Обри Тайм знала свою работу. Она точно знала, как ей следует реагировать на то, что он говорил. Она знала, какие именно терапевтические действия нужно предпринять, учитывая то, что он только что сказал, учитывая то, как он подчеркнул слова моя и несу. Она знала, что она должна была сказать: Вы не о дереве говорите, Кроули, верно? Она должна поставить его на место. Она должна заставить его признать, что он говорил завуалированно. Но она этого не сделает. Она не задаст этот вопрос. Потому что тогда, она подозревала, он поставит её на место, а она не могла этого допустить.
«Мое дерево», — сказала она. «Моя ответственность.»
Он не ответил, кроме глухого цок, который он издал языком. По крайней мере, он, наконец, немного опустился на сиденье в полулежачее состояние. — «Говорите мне свои основные правила, Обри Тайм».
Она сделала паузу, чтобы сделать глубокий вдох. Она на мгновение закрыла глаза, чтобы взять карточку, на которой было написано Чертово Дерево, и положить её туда, где ей место, в её карточном каталоге, и закрыть её, хорошо и плотненько, где она не будет попадаться ей на глаза, пока у неё не найдется времени и энергии, чтобы справиться с ней. После десяти лет опыта она была в этом хороша. Она могла сделать это быстро, едва выглядела так, будто сделала больше, чем долго моргала, а ее клиент мог даже не узнать. Обри Тайм была профессионалом.
«Хорошо, Кроули», — сказала она, в основном, чтобы выиграть время. — «Смотрите. Давайте начнем с этого…» — Она была неуверенна. Это могло быть опасно. — «Что Вы сделали с другими моими клиентами?»
Он поднял бровь. Он открыл рот, чтобы ответить. Она не могла вспомнить, всегда ли его зубы были такими острыми.
«Ничего плохого», — сказал он.
«Кроули». Возможно, ей стало плохо. Она была профессионалом.
«Ничего плохого!» — повторил он, более решительно. — «Послушайте, Вы были не в форме видеться с другими клиентами на прошлой неделе. Вы бы предпочли, чтобы они все взяли и появились? Я обо всем позаботился».
«Это было нарушение федерального закона», — сказала она со значением, с чувством. Она почувствовала, как ее ноздри раздулись. Она почувствовала, как ее губы дрогнули.
«Это то, что Вас волнует?» — Он звучал удивленно, не впечаленно. — «Я даже на таможню не заходил, когда пришел сюда сегодня, Вас это тоже беспокоило?»
Она не стиснула зубы. Они не стучали. Она была профессионалом, и это было важно. — «Оставьте моих других клиентов в покое».
Что-то мелькнуло на его лице, быстрое выражение, что-то похожее на ярость. Но затем оно прошло, и его лицо стало неподвижным.
«Я не навредил им, Обри. Я бы не стал».
Ей было доступно несколько различных возможных ответов. Однако ни одно из них не было бы профессиональным. Ни у одного из них не было терапевтических достоинств.
«Основные правила», — сказала она. — «Оставьте моих клиентов в покое».
Он выглядел так, как будто у него тоже было много разных ответов. «Хорошо», — сказал он. «Не проблема. Не беспокойтесь».
Три раза, заметила она. Он согласился на это три раза.
«Спасибо», сказала она. Она кивнула ему. Она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы улыбаться. Головная боль не исчезла.
Она наблюдала, как он прикусил щеку, не давая ответа. Она признала себе, что должна проверить его, спросить, как он себя чувствует. Она должна спросить о том выражении, которое она видела на его лице. Она должна признать, что чувствовала себя неуверенной и даже немного испуганной. Она должна быть готова сказать слово демон. Обри Тайм была очень способна распознать многие вещи, которые она должна была сделать.
«Хорошо», сказала она. — «Еще кое-что. Вы согласитесь на еще одну вещь?»
«Ладно», — сказал он, хоть и не взаправду.
«Три сессии назад», — сказала она. Ей было не комфортно. Она снова почувствовала, как ее губы дернулись. — «Вы что-то сделали с моими часами, верно?»
Обри Тайм была достаточно хорошо знакома со своим клиентом Кроули. Она знала, как наблюдать за ним. Она знала, что он думал лучше всего, когда мог двигаться, физическая активность освобождала его разум. Она знала, что их терапевтический альянс был самым сильным, когда он был готов бросаться в неё мелкими оскорблениями. И она знала, что он был наиболее истощенным, когда он становился медленным, когда он застывал, когда он сидел в напряженном молчании.
За прошедшую неделю Обри Тайм стала изучать герпетологию. В то время она не думала, что она может ей пригодиться. Но теперь, наблюдая за своим клиентом Кроули, она не могла не сравнить интенсивность его неподвижного тела с изображениями и видео, которые она видела.
«Что, если и сделал?» — наконец сказал он.
«Это недопустимо», — сказала она.
«Недопустимо?» — повторил он, и в голосе была напряженность, опасная напряженность. Это была напряженность, которую она слышала в его голосе раньше, и на это она обычно обращала бы очень пристальное внимание. Обычно она бы что-нибудь с этим сделала, убедилась, что он знал об этом, помогла бы ему пройти через это. Но не сейчас, не в этом деле.
«Недопустимо», — снова сказала она, словно ногой топнула.
«Я ничего не сделал с Вашими часами», — сказал он. Он был сердит. Она это видела. У нее болела голова, и она устала, и она хотела вернуться домой, чтобы хоть как-то с этим справиться, но она видела, как сильно разозлила. И она также могла слышать его, то, как он звучал, как он злился, то, как он произносил слова с Вашими часами, и это заставило ее вспомнить, что Кроули был лжецом.
«Позвольте мне перефразировать», — сказала она, щурясь, позволяя себе думать. — «Сделали ли Вы что-нибудь со мной, или с этой комнатой, или… с чем угодно, что привело к тому, что мы потратили менее пятидесяти минут на совместную работу три сессии назад?»
«Это не важно», — сказал он.
«Нет, важно», — сказала она.
«Это не важно», — повторил он, словно пытался сделать это правдой. Не вышло.
«Вы вмешались в нашу работу».
«Вовсе нет.» — Он был лжецом.
Обри Тайм была сердита. Она могла признать для себя, что она была сердита. В середине сеанса она сердилась на клиента, который тоже был сердит. Она почти что злилась. Она яростно плевалась, яростно кусалась, яростно неивстовствовала. Ей хотелось пнуть его слишком острые зубы.
«Мы работаем по пятьдесят минут, Кроули», — сказала она. — «Мы об этом договорились, когда Вы впервые пришли сюда. И Вы вмешались».
У нее болела голова, и она устала, и ей нужен был шанс просто справиться, но даже усталый и больной психотерапевт способен понять гнев. Обри Тайм всегда понимала гнев. В конце концов, гнев был тем, что процветало во многих выживших после травм. Она поняла, что гнев работает как маска для других эмоций, более глубоких и более жизненных эмоций. Гнев маскирует стыд. Он маскирует страх. Он маскирует горе. Обри Тайм, было нехорошо, но она понимала, что злится, и понимала, что гнев действует как маска стыда, страха и горя.
Она отказалась допросить, какой из этих трех вариантов скрывал ее нынешний гнев.
«Ладно», — сказал он, точнее, выплюнул. Он усмехнулся ей, и это была не дружеская усмешка. Это была злая насмешка, потому что он был так же сердит, как и она. Нет, пересмотрела она: он был сердитее, чем она. Он был сердит, потому что гнев маскирует стыд, страх и горе. Он был сердитее, чем она, потому что в этот момент он потерял гораздо больше, чем она.
«Я понял», — выплюнул он снова, и он оттолкнулся от своего сидения, и снова усмехнулся, и затем он затопал, и громко вышел за дверь. Он ушел. Он сбежал, он ушел в середине их сеанса, и ее офис был пуст.
Секунда.
Она сидела напротив пустого места, и все ее тело дрожало.
Две секунды.
Она вдохнула.
Три секунды.
Она решила, что если он не вернется через пятнадцать минут, она ему позвонит .
Четыре секунды, и он вернулся.
Он ворвался обратно в комнату с тем же количеством взрывной энергии, с каким и ушел. Он откинулся на своем сидении. Он сидел, сгорбившись, сжимая руки между коленями. Он не смотрел на нее. Вместо этого он смотрел на пол между ними.
Она оценила. Четыре секунды казались ему достаточным временем, чтобы дойти до края ее зоны ожидания, а затем вернуться. Однако у него не было достаточно времени, чтобы уйти, сделать паузу, всё пересмотреть, а затем вернуться. Ему не нужно было подумать. Он никогда не планировал уйти дальше, чем ему нужно, чтобы доказать свою точку зрения. Это была просто проверка, пробный запуск. Это была не проверка по уходу — она была уверена, что ему не нужна практика, чтобы сделать это. Он ушел, а потом вернулся и проверил, может ли он вернуться.
Он был сердит. Она была сердита. Она назвала его поведение неприемлемым. И все же он смог вернуться.
К этому моменту в их отношениях они очень хорошо сидели в тишине друг с другом. Он давно потерял свою неловкость. У них обоих был значительный опыт сидеть с дыханием друг друга. Они могли сидеть друг с другом в тишине, когда успокаивались.
«Я рада, что Вы вернулись», — сказала она. Она говорила правду.
Он не ответил. Он продолжал смотреть на пол между ними. Он застыл, но не как прежде. Тугое беспокойство исчезло. В его тишине было спокойствие. Он жевал губы, как будто думал.
«Наверное, я еще не была готова», — сказала она. Она хотела сказать прости, но она решила не приставать. Сейчас не время. Она уже так и сделала, и повела себя не добросовестно. Это было не то, что им нужно, не сейчас. Им сейчас нужно было совсем не это.
«Я Вам когда-нибудь рассказывал, — осторожно спросил он, — как мы с Азирафелем познакомились?»
Она улыбнулась. Она ничего не могла поделать: его формулировка была очаровательной. Он не сказал, Позвольте мне рассказать вам… Он не сказал, Вам очень нужно знать… Он не сказал, Я очень хочу рассказать… Вместо этого он использовал такую простую формулировку, такую формулировку, которая как анекдот между друзьями, как история, рассказанная и пересказанная сто раз в любимом баре. Он выбрал эту формулировку, хотя ни один из них не мог вспомнить, рассказывал ли он ей когда-нибудь, как они с Азирафелем познакомились. Он выбрал эту формулировку, потому что понял, что это то, что им обоим нужно.
«Нет», — сказала она, все еще улыбаясь. — «Не думаю. Я бы хотела послушать».
«Хорошо», — сказал он. Он посмотрел на нее и улыбнулся в ответ. Он откинулся назад, впервые за этот день, и она наблюдала, как он растянулся на стуле, как будто он так и не научился сидеть. — «Это случилось сразу после яблока», — начал он, а потом продолжил.
Это была хорошая, милая история, хотя она не была искусно рассказана. Обри Тайм поняла, что, вполне возможно, это первый раз, когда он кому-нибудь об этом рассказал. Она спрашивала себя об этом, о том, что с этим делать, о том, каково держать в себе шесть тысяч лет все эти истории. Интересно, на что будет похожа версия истории Азирафеля. Она думала обо всем этом, но она также слушала. Она уделяла ему свое внимание. Голова болела, и она устала, и ей отчаянно нужно было справиться, но она могла уделить ему свое внимание. Это была история, которая была ему важна, и это было то, что она могла полелеять, ради него.
Он рассказывал истории до конца сеанса. Это были правдивые истории, рассказы о нем, об Азирафеле. Все они были легкими историями. Боли не было — или, если была, он опускал её. В будущем он должен будет рассказать тяжелые истории. Ему придется рассказать истории, наполненные болью и жестокостью, и им предстояло провести терапевтическую работу с этими историями. Но эти истории были другими. Это были не истории, с которыми стоит заниматься терапевтической работой, а вот сквозь них — можно.
Комментарий к Политика отмены и Стили привязанности
У Обри Тайм есть и другие клиенты.
Обри Тайм и Кроули встречаются впервые, после того, как все изменилось.
(это две отдельные главы, но фикбук счёл 5-ю слишком короткой и грозился удалить, так что я не рискую)
У Вас три новых голосовых сообщения. Первое голосовое сообщение.
«День добрый, Обри. Это Сара. Сара Дривара? Я знаю, что мы должны встретиться через несколько часов, но у меня кое-что намечается. Не волнуйтесь! Ничего плохого. На самом деле — на самом деле, очень хорошее! Простите, что так внезапно. Мне очень стыдно. Но на следующей неделе я обязательно приду. Всё, до свидания!»
Следующее голосовое сообщение.
«Обри, это Мэтт. Я не смогу сегодня прийти. Я понимаю Вашу политику отмены, так что не беспокойтесь. Звоните, если Вам что-нибудь от меня понадобится».
Следующее голосовое сообщение.
«Боже мой, Вы не поверите. Вы действительно не поверите! Слушайте, это чудо, буквальное чудо! Клянусь, когда Вам расскажу, Вы не поверите. Но это значит, что я не смогу прийти сегодня, просто не смогу. Я вынуждена отменить. Увидимся на следующей неделе! О, и это Майя».
Конец новых сообщений.
Те, кто работает в помогающих профессиях, как терапевты, понимают риски. Они подвержены выгоранию. Они подвержены усталости из-за сострадания, викарной травме, разваливанию по швам в результате постоянного скопления потребностей других людей. Это риск, постоянный риск, который помощник обучен вечно держать в уме: как далеко я могу зайти, пока не наврежу себе?
Терапевты зарабатывают себе на хлеб и масло, убеждая сломленных и подавленных заниматься самообслуживанием. Многие из них признают иронию этого.
Психотерапевты, специализирующиеся на травмах, подвергаются особому риску. Они зарабатывают свой хлеб и масло, помогая тем, кто подвергся невыразимым ужасам, попытаться выразить их. Они улыбаются, они глубоко вдыхают, они поощряют терпение, стойкость и сострадание к себе, и они делают всё это, сталкиваясь с невообразимыми историями жестокости и жестокого обращения, худшего, что люди могут сделать друг другу, худшего, что может быть сделано в мире. Их работа — смотреть в лицо злу, признать его и найти способ с ним справиться.
Обри Тайм это всегда нравилось.
Она была профессионалом, и у нее было более десяти лет опыта работы со случаями тяжелой травмы. Десять лет, как она знала, было долгим сроком для специализации на травме. В течение этих десяти лет она наблюдала, как сверстники падали, выбывали, сгорали и высыхали. Она встречалась с ними на конференциях и видела, как они тихо смеялись, без улыбки в глазах, и бормотали о том, как они пошли дальше. Она кивала и успокаивала. Она говорила, что понимала. Но она на самом деле не понимала, не совсем.
Обри Тайм всегда знала, что она хороша в своей работе.
Есть уловки и навыки, которые специалисты по травме могут использовать, чтобы помочь им избежать или, по крайней мере, предотвратить травму как можно дольше. Это вопрос простого деления. Специалист по травмам тренирует свой ум, чтобы разделить себя на несколько отделений, чтобы держать их отдельно, чтобы получить доступ к особенно сложным отделениям, только когда это было профессионально или лично уместно. Держать их в тайне, держать их в безопасности, держать всю боль, ужас и желчь под замком, пока они не станут безопасными и уместными для их освобождения.
Это был акт воображения.
Обри Тайм была приучена к делению, представляя себе коробку для хранения карточного каталога библиотеки. Она закрывала глаза между сессиями и визуализировала. В нем было 26 отсеков, каждый из которых соответствовал отдельной букве алфавита. Она держала его содержимое в алфавитном порядке. Она представляла, как проводила пальцами по холодным металлическим ручкам, которые открывали ящики. В отличие от обычного карточного каталога, у этого был замок на каждом ящике. Она представляла звук, который издают ключи, поворачиваясь в замке. Она представляла крючок на стене, и представляла себе кольцо с 26 различными ключами, по одному для каждого из шкафов каталога.
Это работало для нее.
Когда она чувствовала необходимость, она закрывала глаза и представляла пустой лист бумаги. Она брала воображаемый карандаш, а затем писала на этой воображаемой карточке все, что ей было нужно, чтобы отделить. Она снимала воображаемое кольцо ключей с крючка, подходила к соответствующему ящику, открывала его и клала туда карточку. Она чувствовала пыльную прохладу всех собранных карт, сложенных в таком приятном порядке. А потом она снова закрывала ящик, запирала его, вешала ключи обратно на место. И тогда она двигалась дальше.
Она держала все мерзкие ужасы, которые она слышала, запертыми, доступными только тогда, когда она нуждалась в них. Она могла получить к ним доступ, когда они ей были нужны, и могла игнорировать их, когда ей это было нужно. Она могла держать их пресеченными, подавленными, ненавязчивыми. Обри Тайм могла их контролировать.
Её система карточных каталогов со временем стала более сложной и оригинальной, хотя в течение как минимум пяти лет она не претерпевала серьезных изменений. Но не сейчас. Она вложила новый ящик, 27-й. Новый ящик поместился между «К» и «Л». Это был единственный ящик, на котором было больше, чем одна буква. На нём было написано «Кроули».
Вот где она будет всё хранить. Всё-всё. Всё, что она знала, все, что она чувствовала, все её воспоминания о глубоких голубых глазах, которые казались жгучими и тонущими, все дрожание и растерянность, исходившие из того, что она не могла найти в себе, чтобы сомневаться, все вопросы, которые болели изнутри. Она хранила всё это подальше. Она заперла всё это. Она держала всё там, запертым, скрытым и безопасным, и, таким образом, в стороне. В конце концов, Обри Тайм была профессионалом, и ее обязанностью было обеспечить, чтобы она могла выполнять свою работу для своих клиентов без неудобного вмешательства в ее личные проблемы. И она заперла их, и спрятала, и делала свою работу.
Она выпустит их, когда это будет безопасно для нее. Ночью, после того, как она закончит свою работу в течение дня. На выходных. В течение своего личного времени она позволяла открывать этот ящик, и она позволяла себе чувствовать любое количество вещей, думать о любом количестве вещей и реагировать различными способами. Она справится со всем этим, или, по крайней мере, попытается справиться с этим, или использует все методы преодоления, которые она имела в своем распоряжении, чтобы найти способ жить с этим.
Она знала, что некоторые из ее методов выживания были менее адаптивными, чем другие. Она понимала это. Она приняла это. Она была довольна этим до тех пор, пока результаты были такими, как она хотела. Обри Тайм могла сделать все, что было необходимо, лично, чтобы она могла быть тем, кем она должна быть, профессионально.
Обри Тайм была выжившей. Она была выжившей, и поэтому она сделает то, что должна, чтобы выжить. Она была профессионалом, ей нравилось быть профессионалом, и поэтому она всегда выживала.
***
Ее следующий сеанс с Кроули должен был начаться через двадцать пять минут. Она решила покинуть свой офис. Ее план состоял в том, чтобы выйти на улицу, встать на солнце, закрыть глаза и визуализировать замки и ключи в ее карточном каталоге. Ее план состоял в том, чтобы позволить свежему воздуху успокоить головную боль, которую она не могла унять целый день. Это был ее план, за двадцать пять минут до начала ее сеанса с Кроули, и именно поэтому она открыла дверь в свою зону ожидания.
Двадцать пять минут назад она открыла дверь в свою зону ожидания и увидела, что он уже там.
«Вы сегодня рано», — сказала она, стоя в дверях, чувствуя себя, как в море.
«Нет», — сказал он, хладнокровно и собранно, никак не двинувшись в ответ на ее присутствие. — «Я просто не опоздал».
Он никогда раньше не приходил заранее. По крайней мере, она этого не знала.
Она видела его. Она увидела, что он сидит. Он не растянулся, не сутулился, не откидывался назад, а сидел, как любой нормальный человек. Он держал на коленях копию «Лучших домов и садов», которая занимала журнальный столик ее зоны ожидания по меньшей мере три года. Его голова была наклонена вниз, как и следовало ожидать от человека, читающего журнал. Она не смогла найти в себе способность поверить, что он на самом деле ее читает.
Обычно, когда он носил свои солнцезащитные очки, он использовал свой лоб и угол головы, чтобы воздать компенсацию, чтобы она знала, куда он смотрит. Он делал это, по крайней мере, когда хотел, чтобы она знала. Видимо, сейчас он не хотел. Вполне возможно, что он отвел глаза, чтобы посмотреть на нее, но он не дал никаких указаний, что он сделал это. Он выглядел как человек, читающий журнал.
«Ну, — сказала она, потому что не могла придумать, что еще сказать. — увидимся через двадцать пять минут».
Он не ответил. Ничего не поделаешь. Она вернулась в свой кабинет и снова закрыла дверь.
Двадцать пять минут ей пришлось провести в ожидании. Она сделала несколько глубоких вдохов. Она проглотила всухую две таблетки аспирина. Она потерла виски. Она не была готова, и не будет готова, а он уже был там, в ее зоне ожидания, «не опаздывающим».
На столе у нее был блокнотик с липкими записками. Она села и взяла его. Она также взяла ручку и несколько долгих минут сидела, глядя на пустой желтый листик. Она напишет себе напоминание. Не то напоминание, которое было разложено в алфавитном порядке, спрятано, чтобы не причинить вреда. Вместо этого это было бы напоминанием о том, что ей нужно быть реальной и осязаемой.
Она написала: он личность.
После этого она приклеила записку к внутренней стенке ящика стола. Она будет держать его там в целости и сохранности. Оно будет доступно, когда оно ей понадобится. Когда она сядет в своё кресло во время сеанса, она может смотреть на него, чтобы напомнить себе, что оно там.
Через двадцать пять минут она встала, открыла дверь и пригласила его войти.
Она спряталась. В коридоре её офиса был женский туалет. Она убежала туда, чтобы спрятаться. Она спряталась в одной из кабинок, закрыла дверь, ноги поставила на сиденье унитаза, чтобы она могла быть как можно более скрытой.
У нее не было часов. Она не знала, как долго она там пряталась.
К тому времени, когда она вернула ноги на пол, ее ноги дрожали. Её всю шатало. Было трудно ходить. К тому времени, когда она вернулась в зону ожидания за пределами своего офиса, на улице уже было темно.
Внутри тоже было темно. Дверь в ее кабинет была открыта, но свет не горел.
Кроули сказал, что он останется. Он сказал, что если она убежит, он останется до ее возвращения. Теперь она поняла, почему.
Ее дрожащие ноги привели ее к открытой двери. Она встала в дверном проеме. Она заглянула внутрь.
Кроули сидел на своем обычном месте. Он растянулся, полностью вытянув ноги, как ребенок, который слишком долго сидел на одном месте. Другое сидение, её сидение, было выровнено. Всё в комнате выглядело нормально. Даже Кроули выглядел нормально.
Он повернул голову к ней. Она щелкнула выключателем, чтобы включить свет. Она увидела, как обеспокоенно он выглядел.
Он подождал, когда она заговорит.
«Он всё еще здесь?» — спросила она, и ее голос был хриплым.
«Нет», — сказал он. Он покачал головой. Он пересел в чуть более вертикальную позу. — «Мы решили, что будет лучше, если он уйдет. Он передаёт свои извинения».
Она обдумала это.
«Он оставил Вам записку». — Кроули указал на её стол. Она действительно увидела маленькую, свернутую записочку. Она прочтет её позже. Возможно. — «Иногда он просто перебарщивает. Он не хотел Вас пугать».
Она тоже обдумала это.
«Я облажался», — сказал он.
Ей было о чем подумать.
«Только попросите, и я уйду», — сказал он, и он был серьёзен. Но она слышала боль в его голосе.
«Что такое обращение?» — спросила она.
«Именно то, что думаете». — Он пожал плечами. В какой-то момент, когда она ушла, он, очевидно, украл ручку с ее стола. Он играл с ней. И чуть не сломал зажим. — «Берете человека, который сложен и умен, у которого есть все виды интересных убеждений и чувств, и всё сглаживаете. Взбиваете ему мозги до тех пор, пока он не встанет в строй, как ему положено, и делает и думает каждую мелочь, которую должен. Он становится набожным, послушным и даже счастливым».
Она слышала его голос, когда он говорил слова набожным и послушным. Она поняла.
«Он сделал так со мной?»
Он посмотрел на нее. «Скажите, — сказал он. — «Вы сейчас чувствуете себя особенно набожной, послушной и счастливой?»
«Нет».
«Не появилось внезапное желание уйти в женский монастырь?»
Она нахмурилась, подумала. — «Мне теперь стать католичкой?»
Он не мог не посмеяться. Она поняла, что он начал надеяться, что она не собирается его выгонять.
«Нет, правда», — сказала она. — «Мне теперь начать ходить в церковь?»
«Может быть. Не знаю. Вы сами-то хотите?»
«Нет».
«Тогда не надо.»
«Я проклята?» — она могла бы признать, что ей следовало бы больше бояться, задавая этот вопрос. Она сочла это доказательством того, что она была в шоке. Это имело смысл.
«Вы действительно хотите знать?»
«Нет».
Он некоторое время наблюдал за ней, и она поняла, что он решает, верить ли ей. — «Я не смог бы сказать, прокляты Вы или нет, даже если бы Вы никогда не столкнулись со мной. Вы все еще довольно молода, у вас достаточно времени, чтобы перейти на ту или иную сторону. Но я могу Вам сказать, что Ваш статус теперь другой».
Она попыталась разобраться. Не вышло. «Звучит плохо».
Он глубоко вздохнул и выглядел так, словно собирался рассказать ей плохие новости. Это заставило ее немного понервничать, и она снова подумала, что ее аффект был беспокоящим. — «Я же сказал, Азирафель иногда перебарщивает. И недавно я Вас благословил. Вы не заметили, но я это сделал. Просто так хотелось. Короче. А сегодня. В общем.» — Он сделал выражение лица, типа упс. — «Азирафелю стало обидно. Не думаю, на протяжении многих веков невозможно было найти такого же благословленного человека, как Вы».
«Я благословлена?»
«Да.» — Он немного поморщился. — «И, кажется, он ваше дерево благословил. Пардон.»
Она посмотрела на маленькое деревце, которое держала в углу своего кабинета рядом со столом. «Оно искусственное», — сказала она.
«Уже нет.» — Он поморщился ещё сильнее.
«Я же буду забывать поливать его». — Наверное, сейчас это не то, что должно волновать ее, подумала она. Она все еще стояла в дверях своего кабинета и решила, что с нее хватит. Она подошла к своему креслу напротив Кроули и села. Точнее, упала.
“Вы должны знать,” — сказал он осторожно. — «Вы можете начать видеть вещи, которые не видели раньше. Других… существ, таких как я и Азирафель. Они могут Вас напугать».
«Я в опасности?»
«Нет.» — Он улыбнулся. — «Вы были благословлены, а это значит, что та сторона оставит Вас в покое».
«Та сторона?»
«Ну знаете.» — Он сделал очень выразительное движение бровями. Он показал вверх.
Она задумалась об этом на мгновение. «Как насчет, ну, Вашей стороны?»
Кто-то, кто не был в шоке, почувствовал бы себя очень странно, говоря это.
«Ну, что ж.» — Он сменил позу в сидении, выпрямившись. Он полез в карман подкладки пиджака и вытащил листок бумаги. Это был чистый, сложенный лист бумаги. Она узнала его, она узнала его немедленно, и она была поражена тем, что он всё еще был нетронут. «Узнаете?» — спросил он.
«Ага.» — Узнала, конечно. Она узнала этот лист бумаги, этот документ, с первого взгляда, даже когда он был сложен. Это был документ, который она давала каждому клиенту, в первый день, когда они приходили к ней. Это было ее информированное согласие.
«Это контракт», — сказал он. Он развернул его и осмотрел. — «Вы подписали его. Это контракт, который вы заключили. Со мной.»
«Вот блядь.»
Это привлекло его внимание, и она увидела, как он напрягся. Она подумала, что он ждет, как она снова начнет непрерывно материться. Когда он был уверен, что это не так, он покачал головой. «Не волнуйтесь. Он совершенно безобидный. Я позаботился об этом, прежде чем позволил Вам его подписать. Но всё равно… — он сделал движение головой. — «Контракт с кем-то вроде меня — это то, на что другие обращают внимание. Он даст им понять, что Вы не та, с кем стоит связываться, если они не хотят меня разозлить. А они не хотят меня злить. Во всяком случае, не сейчас».
Не сейчас сделало его речь менее обнадеживающей, чем, возможно, он намеревался. Она нахмурилась, когда он свернул соглашение об информированном согласии и отложил его.
«Это не проблема, правда», — сказал он, пытаясь снова. — «Вероятность изменений в вашей жизни очень низкая».
Он очень плохо умел успокаивать.
Обри Тайм показалось, что ее разум снова начинает нагреваться. Ей казалось, что она все еще в шоке, и она предполагала, что будет еще некоторое время. Но ей становилось легче думать, рассуждать, формулировать мысли, гипотезы и проблемы.
«Почему я не боюсь Вас?» — спросила она.
«Не знаю», — сказал он, и ей действительно показалось, что он не знал. — «Не полезно для моей репутации».
Она подумала об этом. Она была ошеломлена тем, что ей было о стольком многом подумать.
«Я рад, что не боитесь», — сказал он.
То, как он сказал это, напомнило ей об образе, который у неё часто всплывал, пока она работала с Кроули, образ напуганного и брошенного ребенка, ребенка, которого наказали за то, что он попросил абсолютный минимум, который ему нужен, ребенка, которым пренебрегали и которому приходилось умолять. Этот образ каким-то образом все еще казался ей подходящим и точным, несмотря на всё, что она теперь знала.
Она улыбнулась. Она улыбнулась ему. В то же время, однако, ее разум все еще нагревался. Она оказалась более способной к мысли. Ей стало легче вспоминать, кто она, где она и что происходит. Теперь было так много, чего она поняла, и так много, чего она не поняла. Во многих отношениях она была в замешательстве и растерянности. Но, если бы она могла всё еще удержаться, крепко вцепиться, чтобы быть в безопасности, то только за одну мысль: она была профессионалом.
Обри Тайм была профессиональным психотерапевтом. У нее было более десяти лет опыта работы с выжившими после травмы. Она серьезно относилась к своим профессиональным обязанностям и была обязана соблюдать требования своего профессионального этического кодекса.
Ее профессиональный этический кодекс не был предназначен для охвата обстоятельств, в которых она в настоящее время оказалась. Но, тем не менее, он был разработан, чтобы быть применимым даже в непредвиденных обстоятельствах, и она была обучена использовать процедуру принятия решений для применения ее общих правил даже в самых необычных случаях. Это было то, что она должна была сделать сейчас.
У нее была этическая обязанность быть профессионалом во время общения с клиентами. Она потерпела неудачу в этом: она, возможно, не смогла контролировать свое поведение раньше, но ее крики и мат были далеки от профессионализма, который она была обязана обеспечить. Она была обязана поддерживать надлежащие границы со своими клиентами. Кодекс этики, возможно, не предлагал физическое и психическое исцеление от сверхъестественного партнера её клиента в качестве примера, но ясно, что это считается нарушением границ. Она была обязана держать свое взаимодействие со своими клиентами сосредоточенным на их собственных терапевтических потребностях, и всё же весь разговор с тех пор, как она вернулась в свой офис, был сосредоточен на ее собственных потребностях, а не на его. Она была обязана практиковать только в пределах своей компетенции, а сейчас она была очень далека от всего, что доставляло ей чувство компетентности.
Она все продумала и решила, что есть только один вывод.
«Кроули…» — она поколебалась. — «Я не думаю, что мы можем продолжать работать вместе».
«Что?» — Это его удивило. Он этого не ожидал. — «Почему?»
«Я не знаю, как Вам помочь».
«Конечно, знаете», — сказал он и он в это верил. «Еще как знаете.»
Она покачала головой. «Нет, видите ли…» — она покачала головой еще немного. Она пыталась сосредоточить свои мысли. — «Это… Это намного выше моего опыта. Вы ведь понимаете? Это, безусловно, то, к чему меня не готовили».
«Ошибаетесь», — сказал он, и она заметила полноту его голоса. Она бы больше думала о том, что означает эта полнота, если бы ее разум не был слишком переполнен.
«Нет нет. Разве Вы не видите? Понимаете… — Она не могла вспомнить, что она пыталась сказать. — «Понимаете, это… это просто… Понимаете, понимаете…» — Она тяжело и глубоко вдохнула. Она почувствовала, как ее глаза расширились, а кожу стало покалывать. Ее конечности начали болеть, потому что они дрожали. О, черт, подумала она, шок отходит.
«Обри, Обри.» — Кроули позвал ее. Он сел вперед на своем сидении, но не встал. Он повернул голову, пытаясь поймать ее взгляд, но она отвернулась. — «Обри. Ты в порядке.» — Он продолжал пытаться заставить ее взглянуть на него, но она качала головой, качала взад-вперед, она не смотрела ни на что. — «Оставайтесь со мной, Обри. Вы здесь и сейчас, вы больше нигде», — сказал он. Его руки потянулись к ней, что напомнило ей, как другой схватил ее за руки. Это привлекло ее внимание. Она смотрела на его руки, посмотрела на них. Они не приблизились к ней, просто парили в воздухе, в пространстве между ними.
Она почувствовала, что ее легкие стали гипервентилировать. Горло будто зажалось.
«Обри. Травинка. Не делайте этого». — Его голос был тихим и настойчивым. Он пытался вернуть ее обратно. Он все еще пытался поймать ее взгляд и не мог. — «Поговорите со мной, Обри. Просто поговорите. Вы ведь можете это сделать, верно?»
Она не думала, что сможет.
«Давайте же. Хотя бы посмотрите на меня?» — Должно быть, его тогда осенило. Он снял очки. Он снова вернулся к тому, чтобы попытаться захватить ее зрительный контакт. — «Просто посмотрите на меня. Успокойтесь. Успокойтесь. Посмотрите на меня.»
Он не командовал и не приказывал. Он не просил. Он предлагал. И даже когда она начала тяжело дышать, даже когда она начала дрожать, она могла принять это предложение. Она посмотрела на его глаза. Она посмотрела в его глаза, его выразительные, обнаженные, испуганные глаза. Это были глаза, которые не могли скрыть боль, которую они держали. Это были глаза человека, который был одинок и напуган. Это были глаза, которые, как она знала, содержали отчаянные потребности, и это были потребности, которые она знала, как восполнить.
Это были такие глаза, на которые она могла смотреть.
«Правильно, вот так», — сказал он, слегка кивая, сохраняя зрительный контакт. — «Вы в порядке, Травинка. Вы в порядке. Вы здесь, со мной? Посмотрите на меня. Я здесь, с Вами.»
Она больше не дышала тяжело, но она должна была сосредоточиться, чтобы дышать медленно и глубоко. Она пыталась расслабить свои конечности. Тем не менее, у нее было достаточно умственных способностей, чтобы думать, что его формулировка была странной. Здесь, со мной? Где ей ещё быть? Почему он спрашивает, была ли она здесь?
О, подумала она. Потому что она вспомнила. Потому что, она вспомнила, это было то, что она сказала ему, в первый раз, когда они встретились.
«Осмотрите комнату. Ладно?» — он кивал, успокаивал, поддерживал. Его глаза все еще были на ней. — «Найдите что-нибудь. Найдите и скажите вслух, что это такое».
О, подумала она. В очередной раз. Потому что она знала, что он делает.
Она чуть повернула голову в сторону. Она нашла глазами коробку салфеток. «Коробка салфеток», — сказала она.
«Да, хорошо. Опишите её.»
Она улыбнулась. Она успокаивалась. Она возвращалась в какое-то равновесие. Но она улыбнулась не поэтому. — «Это голубая коробка, и из нее торчит белая салфетка», — сказала она.
«Ага. Хорошо. Одна есть, осталось четыре».
Она усмехнулась. Она не могла ничего поделать. Ей было лучше. Она чувствовала себя лучше, и Кроули, этот злой, лукавый, слишком крутой сукин сын, пытался научить ее технике заземления, которой она научила его во время их первой встречи. 5-4-3-2-1: опишите пять вещей, которые вы видите, четыре вещи, которые вы чувствуете, три вещи, которые вы слышите, две вещи, которых вы чувствуете запах, и одну вещь, которую вы пробуете. Он запомнил, и он помогал ей использовать её.
«Нет, всё нормально. Всё хорошо, — сказала она. — «Мне уже лучше». Так и было. Она очень устала, но она была спокойнее.
«Ладно.» — он кивнул. Он выглядел испуганным и маленьким. Она была удивлена, насколько хрупким он мог быть, учитывая всё, что она теперь знала о нем. «Хорошо», — сказал он снова и снова сел на свое место.
«Спасибо», сказала она, и говорила серьёзно. Теперь она чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы заметить, что он не бросал на неё театральный взгляд,, не фыркал, не раздражался и не выражал недовольство ее благодарностью. Он просто принял её.
Прогресс, — подумала она.
Обри подумала об этом, и ее мысли снова обратились к ее этическим обязанностям профессионального терапевта. Она подумала о нарушениях границ, которые они испытали сегодня. Она думала о своей некомпетентности. Но теперь она подумала и о сломленном и хрупком существе, сидящем перед ней. Профессиональный этический кодекс, которому она была обязана следовать, не просто предусматривал правила того, когда и как предоставлять услуги клиенту. В нем также прописан набор центральных ценностей, ценностей, предназначенных для руководства вертикальными действиями, даже когда сложные обстоятельства означают, что более конкретные правила не могут быть четко применены. Эти ценности включали в себя отсутствие вреда, или ценность безвредности, и благотворность, ценность работы по обеспечению выгоды.
Обри Тайм, как профессиональный терапевт, была обязана помогать нуждающимся. Она была обязана не навредить.
Она поняла, что если Обри Тайм прекратит свои терапевтические отношения с Кроули, у него будет мало вариантов для дальнейшего лечения. Он может найти другого атеиста, но тогда он столкнулся бы с той же проблемой, когда дело дойдет до правдивости. Он мог найти практикующего, который был религиозным, но она могла только представить, как плохо дело пойдет. Скорее всего, он не сделает ни того, ни другого. К этому моменту в их отношениях Обри Тайм нравилось верить, что она понимала Кроули довольно хорошо, даже если теперь она понимала, как сильно она не понимает его. Она верила, что точно понимает, что он будет делать, если она перестанет рассматривать его как клиента: ничего. Он бы ничего не сделал. Он останется один, без помощи. Он принял бы это как приговор на продолжающиеся мучения.
Она так не поступит. Она не отвергнет Кроули. Она знала — или, по крайней мере, мельком увидела — точно, сколько вреда может причинить ему такой отказ, учитывая то, что она теперь знала.
«Я не рассуждала здраво, минуту назад», сказала она. Она была утешена тем, как нормально ее голос звучал в ее ушах. — «Прошу прощения. Мы можем продолжать работать вместе».
Она увидела, как он кивнул. Это был маленький, медленный кивок. Это был своего рода кивок, который говорил, Ты была очень близка к тому, чтобы причинить мне боль. Она поняла этот кивок.
«Однако нам придется пересмотреть наши границы», — сказала она, пытаясь проработать всё, что нужно будет сделать. Было так много, а она слишком устала. «Нам предстоит многое обсудить. Мне придется многое обдумать».
Часть ее разума, решающая головоломки, начала оживляться. Теперь у нее было много загадок, к которым нужно найти решение.
«Думаете, будете готовы к следующей неделе?» — спросил он.
«Ну…» — Она не была уверена. — «Давайте встретимся на следующей неделе, несмотря ни на что. Посмотрим, как всё пройдет. И дальше по ситуации».
«Хорошо», — сказал он. По тому, как он это сказал, и по тому, как он начал поворачиваться на своем месте, она поняла, что он собирается встать. Он собирался уходить. Это поразило её: это было не правильно. Что-то тут не так.
«Подождите», сказала она, поднимая руку, чтобы остановить его. Он уселся. Он будет ждать ее, поэтому она дала себе время, чтобы привести мысли в порядок. Она позволила этому чувству неправильности срастись, пока оно не стало понятным. Затем она снова посмотрела на него.
«Вы не сделали самого главного», — сказала она.
«Чего?»
«То, что вы пришли сюда сделать. Вы не сказали мне правду».
Он посмотрел на нее взглядом, который говорил, Ты серьезно?
Она была серьёзна. — «Вы не сказали. Вы не сказали мне. Вы сказали, что хотите поступить правильно, но пока не сделали этого. У нас не будет времени обработать всё сегодня вечером — я уверена, что сейчас мы далеки от часа. Но вы пришли сюда, чтобы сказать мне кое-что, и поэтому я думаю, что вы должны это сделать».
«А», — сказал он. Он подумал, а потом выглядел так, будто понял.
«Вы можете?» — спросила она.
Он кивнул.
«Ладно.» — она выпрямилась в своем кресле. Она приняла позу, подходящую для профессионала, который работал с клиентом. Она хрустнула шеей и посмотрела на него. Она была готова.
Он тоже выпрямился и посмотрел ей в глаза. «Обри Тайм, — сказал он, — я был создан до образования Земли. Я был ангелом. Я упал с небес и стал демоном Ада. Я змей Эдема. Это то, что я есть. Это то, чем я всегда буду. Я — демон».
Она позволила словам повиснуть в воздухе между ними. Она улыбнулась.
«Да», — сказала она. «Спасибо. Спасибо, что поделились этим со мной. Для меня это очень много значит.
Она сказала это, потому что это было правдой. Она сказала это голосом, полным сочувствия и сострадания, потому что это было то, что она была обучена делать, потому что это было то, что нужно ее клиенту, потому что это было то, что требовал момент. Она сказала это, потому что она была профессиональным психотерапевтом, и это была ее работа.
«Увидимся на следующей неделе», — сказала она.