Майкл Лоун, Президент США:
— Когда иварианцы выдвинули свои безумные требования, мы, как ведущая мировая держава, ответили твердым отказом. Сплочённость нашей нации вызывает чувство неподдельной гордости. Да. Но мы оказались не в силах противостоять их технологиям, их древним знаниям в данных областях. Тысячи наших солдат погибли, защищая свою страну. Мы скорбим о них. Да. Я откровенно заявляю, что также приставлен к поросёнку, и с прискорбием жду своего часа, как и каждый житель нашей, некогда могучей страны…
Вернер Штрангер, доктор биологических наук, Мюнхенский Исследовательский Институт:
— Привнеся свои представления о эволюции, иварианцы поставили нас пред выбором: приматы или парнокопытные. Эта раса искренне считает, что наша ветвь изначально являлась тупиковой. И для выхода на следующую — высшую стадию, землянам необходимо изменить эволюционную парадигму. Мы, учёное сообщество, понимаем, что это безумие, но вынуждены идти на поводу у этих агрессивных существ…
Вивьен Жюли, актриса, Франция:
— А, по-моему, он очень милый! Такой весь розовый. Розовый мой любимый цвет. Я повязала ему голубой бант и ему очень идёт. Я всегда хотела завести поросёночка. Только я не понимаю, зачем всё это. Моя подружка Луиза говорит, что так велят пришельцы и что мы не должны были произойти от обезьянок. И что теперь всё будет так как надо…
Семен Бобров, безработный, Россия:
— Да пошли они нахрен! Я своего через неделю съел. Он даже жир нагулять не успел, зараза. Под водочку ух как пошёл! Колян своего держит пока. Кормит ботвой всякой и объедками. Но мы его тоже того. Съедим. А инопланетянам, долбанным, покажем…
Цюй Чен, студент, Китай:
— Моя семья была недовольна решением правительства. Но мы понимаем, что грозит человечеству в случае отказа. Мне и моей сестре Ликин совсем не хочется перерождаться в этих поросят. Хотя мы к ним уже привыкли. Они такие смешные! Мой залез вчера в ящик с песком и устроил настоящий цирк…
Тарас Окопенко, пациент, Украина:
— Они сказали я стану поросёнком! Это ваще круто! Я уже был Луковкой, Дракончиком, Каштанчиком и ЭВМ. А теперь по-ро-сён-ком! По-настоящему! Без моих любимых «колёсиков» и «грибочков». Я всегда знал, что буду поросёнком! Но мне никто не верил! Он часто приходил ко мне в моих снах и говорил: «Тарас, давай любоваться вон тем цветком!» А я говорил: «Давай, брат!…»
Камал Дикшит, Институт философии, Западная Бенгалия:
— Не надо этого бояться! Это всего лишь очередное перерождение. Одно из бесконечного множества. Иварианцы назначили мне деэволюционую перекачку на завтра. Думаете, я волнуюсь? Нисколько!
Фархад Наджар, повстанец, Ирак:
— Мы не сложим оружия, ни при каких условиях! Мы готовы умереть прямо сейчас!
Л’гззззр, ведущий вноситель истинно верной ДНК, Ивариан, Созвездие Скорпиона:
— Вы, Земляне, суть внутри поросёнки! Не обезьянки! Поросёнки! Мы только подтолкнём вас к истине, к тому, что должно быть! В этом мудрость Вселенной! Мы знаем, как лучше для вас!
№ 457789:
— Хрю…
— Всё. Сегодня я срежу ниточки кукловодов, — сообщил мне батя.
Знаете, есть книжки вроде «Тайны секретных орденов» или «Инопланетяне среди нас»? Честное слово — сжёг бы, вместе с авторами. Это из-за них мой отец стал таким.
Паранойя. Совсем не смешной диагноз. Честное слово, не смешной. Если вам смешно, то вы не знаете, что это такое.
Батя скалился из спутанной бороды. Постучал по листу жести:
— Не пропускает вообще ничего! В «Бегстве от соглядатаев» прочитал. От зелёных защищает… Только не думай об этом, слышишь! Сотри! Повторяй «тумб-тумб» про себя.
Я не мог смотреть на него во время приступов—хотелось сдаться.
Из мебели в комнате бати стояла лишь раскладушка. Пол, уложенный листами жести, завален грязными тарелками, стены и потолок затянуты слоями жестяных листов, густо натёртых «экраном» — бурдой, которую батя варил из бытовой химии.
— Не будут ковыряться в моей черепушке, — батя крепил очередной лист, — ухожу в изоляцию. Ты сам решай. Можешь оставаться чёртовой куклой.
Его голос дрогнул:
— Но лучше бы тоже ушёл. Всё-таки ты мой сын.
Он вкручивал шуруп.
Мимо моей ноги проскользнула машинка на радиоуправлении. Её мотор тут же отключился. Она прокатилась до раскладушки и ткнулась в железную ножку.
Замерла.
— Не работает! — крикнул Петька, вбегая в комнату. Он остановился на пороге.
— Пап, а что деда делает?
Я ответил прокашлялся и ответил:
— Сколько раз тебе говорить, в комнате деда играть нельзя.
Петька сдвинул рычажок на пульте. Машинка дёрнулась.
— О, так работает! — воскликнул Петька, заливаясь смехом.
— Петь… — начал я.
— Внук, а выйди-ка и нажми ещё раз, — батя оглянулся через плечо.
— Батя… — сказал я устало.
Но Петька уже выскочил из комнаты.
– Я нажал! Что, не едет?
Батя смотрел на машинку вытаращенными глазами.
— Вот так вот… — пробормотал он, — вот как может быть…
Он глянул на меня.
— Не надо со мной в изоляцию, — сказал он, — я вначале сам всё проверю.
Он продолжил работать отвёрткой.
— Давай, уходи, — сказал я Петьке, — деду пора принимать лекарства.
***
Я нашёл батю с утра у дверей в комнате. Батя был жив, но ни на что не реагировал. Я вызвал врача.
— Нужно везти в клинику, — сказал врач и добавил, — не люблю темнить: готовьтесь к худшему.
Я взял отгул и занялся больницей.
Вечером пришёл убираться в комнате. Открыл окно, пуская в комнату свежий воздух. Потом сложил тарелки, потом бил их и сидел на полу, глядя перед собой.
Потом заметил записку у двери. Разобрал корявый почерк: «Не закрывай дверь». Я выругался, подскочил и захлопнул эту чёртову дверь, обшитую изолирующей жестью.
И тут меня отрубило. Я упал на пол со звенящей пустотой в голове. Чувство было словно мозг выскребли и голову набили ватой. К моему счастью, сквозняк распахнул дверь и мысли вернулись.
Я долго приходил в себя. Машинка… Изоляция… Возможно, это было совпадение. Но повторять эксперимент совсем не хотелось.
Эта фраза крутилась у меня в голове. «Сегодня я срежу ниточки кукловодов».
Потом я спустился в подвал и достал из дальнего угла ящик с книгами бати.
Перед Рождеством к Лерою пришёл незнакомый старик. Похожий на Санту, но странный какой-то. Потрёпанный на вид, с серым измождённым лицом, неаккуратно подстриженной бородой и грустными, как у бладхаунда, глазами. Замызганная красная куртка висела на старике как на вешалке. А грязный колпак на голове выглядел и вовсе нелепо.
— Слушай, чувак, я тебя не знаю, — голос Лероя, усиленный динамиком, громко прозвучал в кабинке для свиданий. Старик не ответил и продолжал смотреть на парня через толстое стекло.
Лерой почувствовал, что злится. Всё плохое в его жизни начиналось с этого чувства.
— Знаешь, если это шутка, то неудачная. После Рождества меня ждёт электрический стул, и я бы не хотел видеть здесь тебя.
Старик молчал.
— Эй, да ты издеваешься! — Лерой помахал рукой перед объективом камеры наблюдения. — Выведите меня отсюда!
В этот момент старик заговорил. Его грубый и низкий голос отдавал силой, он как будто пробился через стекло и звучал у Лероя в голове.
— У меня есть для тебя предложение, парень. Я долго искал подходящего. Такого, который ещё не совсем сгнил изнутри. Такого, кто натворил глупостей просто по ошибке и готов исправиться.
— Кто ты? — Лерой почему-то перестал злиться, будто что-то еле ощутимое прокралось в его душу и успокоило его.
— Я дух Рождества.
Лерой усмехнулся.
— Да, конечно, а я эльф. Эй, старик, я давно не верю в эту чепуху. Лучше скажи: кто решил разыграть ниггера перед смертью? Скажи и проваливай!
— Слушай меня внимательно, Лерой, — голос в голове звучал набатом, а взгляд старика стал жёстким. Лерой умел подчиняться сильным. Он стал слушать.
— Раньше я тоже творил нехорошие дела. Я воровал и обманывал. И даже, как и ты, убил человека. Меня приговорили к смерти. Я ждал своей участи в тёмной камере и молился. Однажды меня посетил дух Рождества. Он предложил мне сделку. Я поменялся с ним местами и стал творить добро. Я лечил смертельно больных, предотвращал убийства. Чем больше добрых дел я делал, тем больше меня это угнетало. Творить добро стало мне не в радость. И я понял, что делаю это просто ради долга, ради искупления, наверное. А ещё я понял, Лерой, что не смог победить тьму в своей душе. Я больше не хочу заниматься добрыми делами, просто отдавая долг. Я по-прежнему плохой, наверное. Но, кто знает, может, ты изменишься по-настоящему. Поменяешься со мной местами? Я приму твой облик, и тюремщики ничего не заметят, а ты временно примешь мой, чтобы покинуть тюрьму.
Много слов промелькнуло у парня в голове, но он отбросил все лишние, как ненужную шелуху. Оставалось только два, действительно важных.
— Я согласен.
— Папа, смотри! Чернокожий Санта! — Луиза весело рассмеялась. Её отец замотал головой, но успел увидеть лишь спину уходящего от них человека в костюме Санта Клауса.
— Он потрепал меня по голове! — девочка улыбалась, не чувствуя, как в её мозгу пропадает что-то смертельное, затаившееся там, чтобы убить её через несколько месяцев.
Лерой тоже улыбнулся. Пока ему нравилось творить добро.
— Сже-е-е-чь!
Нарушители традиции должны сгореть. Чтоб другим неповадно.
Они стояли, переплетя пальцы. У столба на просмолённых брёвнах. Ноги их — босы. Такова традиция.
А ветер с моря раздувал пламя на факелах, что держали стражники.
Город во всём следовал традициям. Двое нарушили одну из них. Не мог охотник любить дочь морского торговца. Не могла девочка из городской гильдии стать женой простого охотника. Сегодня они сгорят во имя традиции. Или сгорит она.
Мэр и глава ганзейских купцов стояли на балконе здания Мэрии, а внизу шумела заполненная народом площадь.
— Поджигаем? — с сомнением в голосе спросил мэр.
— Подождём чуток. Не может такого быть, чтобы ещё отступников не нашлось.
— Стойте! — через толпу пробивался парень в богатой одежде, таща следом за собой девушку, почти девочку, в простом заношенном платье. Перед помостом парень отстегнул кинжал и сбросил сапоги, а девчонка и так была босая. Восемь рук сплелось в последнем рукопожатии.
— Подождите нас!
На площадь из переулка выскочила ещё одна пара. Дорогу пробивала девушка в военной форме. Герду-лучницу узнали все и загомонили:
— Лекаря жалко! Что он в ней нашёл?!
Спутником девушки был новый лекарь, который смог вылечить старые болячки. Не то что его предшественник.
— Пожалуйста, дайте пройти, — раздалось под балконом. Перегнувшись через парапет, мэр увидел вихрастого мальчишку и не сдержал крепких выражений.
Его сын с рыжей дочкой кузнеца и лекарь с Гердой добрались до костра одновременно. Помогая друг другу, они присоединились к четвёрке.
Стрелки сошлись на двенадцати. Пальцы мэра впились в холодный камень. Время отдать приказ.
— Довольно терпеть! Сильвия! Ты со мной?
Одна из монахинь рванулась к костру, а навстречу ей от церкви бежал настоятель монастыря. Они встретились у покрытых смолой брёвен.
— Чтобы ты не сбежала со мной, родители отдали тебя в монастырь. А я пошёл за тобой, — голос настоятеля гремел над толпой как с амвона во время проповеди. — Пойдёшь ли ты сейчас за мной на костёр?
Тихое «Да!» услышала вся площадь.
Первый удар колокола возвестил наступление полудня. Второй удар заглушило пение. Перед этой парой толпа расступалась сама. А стражники помогли подняться на костёр хозяйке городского Дома свиданий и слепому скальду Олафу.
Последний аккорд арфы и последний удар колокола слились в одной ноте. Над площадью повисла тишина.
И в ней отчётливо прозвучал приказ мэра:
— Поджигай второй!
Четыре факела одновременно коснулись вязанок хвороста. Пламя охватило просмолённые брёвна и взметнулось к небу. А над площадью ширился крик:
— Их двенадцать! Сжечь традицию!
Огонь охватил женское тело, привязанное к столбу.
— Мы успели? — спросил скальд, и его ноздри затрепетали, ловя запах дыма.
Пламя бушевало на краю площади. Скоро от костра и соломенного тела в чёрном с золотом платье остался только пепел.
Традиция сгорела.
— Мы сожгли старую традицию и породили новую, — произнёс ганзеец.
— Никому не нужные традиции надо жечь, а пепел развеивать по ветру, — мэр с усмешкой наблюдал, как его жена собирает пепел в кувшинчик. Женщины! Зачем ей коллекция пепла?
— Мам! А мам? — долетел снизу звонкий голосок. — А какую традицию будут жечь завтра?
— Наказание за хулиганство не сожгут!
Мэр и купец переглянулись. И рассмеялись.
Это — будильник. Нет ничего противней во всей Вселенной, чем прерывистый визг, заставляющий из обители грёз вернуться в гнусную реальность. Сейчас мама поцелует в щёку и скажет: «вставай, пора в школу».
— Внимание! Опасность! Запас кислорода — на десять минут. Немедленно вернитесь в капсулу.
Нет, не будильник. Ян чертыхнулся и открыл глаза. Ледяные клыки грызли чёрное небо.
Это они распороли брюхо шлюпке. И разбили блистер кабины. Теперь Ян вспомнил всё: рёв сирены, сумасшедший забег на спасательную палубу, вспышку взрыва. Короткий, как кошмар, полёт к планете и внезапно бросившиеся в лицо глыбы замёрзшего метана.
— Внимание! Опасность!
Главное — не паниковать. Запустить реактор и подключиться к бортовой системе жизнобеспечения. Потом шлюпка сама зарастит пробоины и вызовет спасателей. Снять крышку смотрового окна — две минуты. Крутя ручку механического привода, поднять приёмник — две минуты. Ян выдохнул. Теперь — ерунда. Манипулятором опустить топливный элемент в гнездо — и жизнь вернётся в шлюпку… Механическая рука разогнулась, повисла на оборванном проводе и рухнула на дно камеры.
Ян завыл. Замолотил кулаком по толстому стеклу.
Сел на грунт. Всего полметра — протяни пальцы, возьми тяжёлый шарик и затолкай в отверстие. И будешь жить.
Но это — полметра корабельной брони.
Смерть от удушья начинается с галлюцинаций. Поэтому, когда рядом опустился комок синего тумана, невозможного на этой безатмосферной планете, Ян усмехнулся и сказал:
— Присаживайся, приятель. Теперь мне спешить некуда.
***
Море шипело, впитываясь в песок. На соседнем шезлонге синий краб аплодировал солнцу.
— Странная конструкция — заметил краб, разглядывая клешни.
— Спасибо за это, — Ян кивнул на море, — для последнего впечатления то, что надо.
Краб вырастил плечи, чтобы пожать ими.
— Это из твоих воспоминаний, у нас нет ничего подобного. Мы вообще стараемся держаться подальше от планет.
— Тогда что ты делал там, у шлюпки?
— У меня экзамен. Строил пирамиду красоты из ледяных обломков. Если сдам — получу право на создание новой звезды. Знаешь, хочу сделать сиреневую. Есть у нас одна, ну… Девчонка, по-вашему. Такого же необычного цвета.
У краба появились щёки и порозовели от смущения.
— Только не сдам. Там надо тетраэдр наверх водрузить. А я прогулял занятия, когда тетраэдры. Эх. Вам-то хорошо, у вас конечности есть, и не воображаемые, как эти клешни. А мы — только силой мысли.
— А шары, — Ян сглотнул слюну, — шары ты умеешь перемещать?
— Ну да. За шары у меня «отлично», — похвастался краб и от удовольствия вернулся в состояние тумана.
— Давай, ты мне — шар, а я тебе — тетраэдр.
***
— Нет, это поразительно, — командир спасательной бригады покачал головой, — как ты ухитрился перезапустить реактор?
— Напарник помог.
— Что?! Тут есть кто-то второй?
— Шучу. Я был один, конечно.
— Ладно. Пора сматываться отсюда, астрослужба предупредила о взрыве сверхновой.
— Знаю, — улыбнулся Ян, — и она — удивительного сиреневого цвета.
Воздух — холодный, пронизывающе-ледяной… Пахнет землёй… древностью… но вовсе не гробницей! Будто насыщен озоном, как после грозы… но ощущение скорее не свежести, а сладости. И в то же время атмосфера кажется полной скрытой энергии, как… молоко матери? Никак не привыкну, что теперь помню его вкус!
«Пол» под ногами – или земля? небо? — слегка пружинит. Серая, как пасмурный день, поверхность где-то там, вдали, сливается с «потолком». Небо? Облака? Или…, Впрочем, неважно. Важны лишь ОНИ — сидящие напротив меня… вернее — висящие на том же сером ничто.
Похожи на старые, покрытые пылью времён каменные статуи, монументы-идолы самим себе… и в то же время — ОНИ живые. Их взгляды неотрывно следят за мной, расхаживающим перед ними по старой преподавательской привычке…
Все — тут. Большинство я не могу даже опознать: лазуритовое ожерелье — видимо, Инанна-Иштар… Похожа на неё, но без ожерелья и мрачная — Эрешкигаль… Рядом с ней, с серповидным мечом — Нергал… Длиннобородый старец в тюрбане—Шамаш… Рядом с ним—Энлиль… Скипетр с двумя львиными головами — бог-воин Нинурта… Чуть в стороне—несомненно, Гор с головой сокола… С египтянами проще: Озирис, Анубис, Амон-Ра… Не ошибёшься!
Боюсь, моя лекция о сути христианства и об изменениях в мире Духа, произошедших с момента засыпания Древних, не пользуется особенным успехом. Не похоже, чтоб насылатель на Месопотамию чумы и засухи особенно проникся словами, что Бог пришёл на Землю и принял смерть за людей. А вот эта мучительница и убийца своей сестры — что Бог есть Любовь… О реакции членов ацтекского пантеона не хочется даже думать…
Во взгляде Энлиля читается очевидный когнитивный диссонанс. Эрешкигаль смотрит на меня с неприязненным недоверием. Кажется, фразу «Смерть! Где твоё жало?» она приняла на свой счёт… Нергал—с явным непониманием. Инанна-Иштар—с нескрываемым подозрением… и опаской. Она выглядит наименее самоуверенной из всех—с момента рассказа о воскресении Лазаря…
Ну, похоже, всё, что от меня зависит, я сделал. Предложить слушателям задавать вопросы? Или…
Будто кто-то иронично хмыкнул мне в ухо. Что ж — теперь время Пославшего меня!
Отхожу в сторону, и на месте моей «кафедры» из серого ничто сформировался столб света… Будто колонна, снизу и сверху упирающаяся в бесконечность.
Древние пришли в движение—будто заворочались на своих местах. Реакция на их лицах читалась самая разная—от открытого ужаса до напряжённого внимания. Эрешкигаль откровенно сглотнула слюну. У Энлиля глаза просто-таки полезли на лоб. Подозрение на лице Инанны стало уже каким-то совершенно отчаянным…
В световом столбе оформилась человеческая фигура—и Иисус Назаретянин улыбнулся Древним Богам. Кажется, на этот раз он выглядел как-то иначе… Значительно выше ростом. Шире в плечах… И борода какого-то другого фасона. Ответом Ему стало лишь поражённое молчание. А Инанна только обречённо улыбнулась в ответ—и пробормотала:
— На этот раз у тебя получилось, Гильгамеш…
Я рассекретился. Провалил всю тщательно подготовленную операцию. Не видать теперь династии Чао бериллового трона, а мне — спокойной старости. И турбулентность с ними. Того землянина, который сказал, что истина дороже друзей, я бы сослал на самый дальний астероид. Пожизненно. Без права пользоваться социальными сетями.
А как ещё я мог его вытащить из-под зета-лучей? Уточняю — лучшего друга. Только задействовав скачковый режим. И тем раскрыв себя окончательно. Перед другом, кстати говоря, тоже.
***
Я загубил всю служебную карьеру. Сразу. Одним махом. Династии Чао не видать бериллового трона, а мне — титановых шевронов. И турбулентность с ними. Он меня из-под зета-лучей вытащил. Раскрылся, загубил всю свою конспирацию. Мог я после такого его арестовать? Хотя зря это он: я на целых десять нанасекунд раньше создал защитный купол. На двоих. Усиленной прочности, такие только нашему ведомству положены. Демаскировался, воспользовался служебным положением. И что с того? Бывают вещи и поважнее.
А того землянина, который сказал, что истина дороже друзей, я бы… ну, в общем, вы поняли.
— Да, пап, скульптор из тебя тот ещё, — Стас скептически оглядел новое творение. — Чего это у неё такой живот? Беременная?
— Символ плодородия, — пояснил отец. — А скульптор из меня — член Союза художников, на минуточку.
— Шучу. Помню, как же: твои руки оживляют даже камень! Дашь ключи от джипа? А ты возьми мою…
— Не надо, — мотнул головой, не отводя глаз от приземистой глиняной женщины с большим животом и растянутыми грудями. — Пешком пройдусь. Отличная погода для прогулки.
На Москву быстро опускалась влажная, бархатная темнота, но Большая Никитская, казалось, не знала такого понятия, как «ночь». Каждый дом её сиял и фонарями, и огнями, и вывесками, похожими на праздничную иллюминацию. Скульптор шел медленно, глубоко дыша и воображая, что он курит. Городской воздух, насыщенный запахами живыми и мёртвыми, и правда, напоминал дым причудливой роскошной сигариллы. Вокруг спешили парочки, они проносились мимо, задевая его шлейфами духов и шарфов. Улица текла, как река, унося каждого прохожего по делам его жизни. Но у бульвара скульптор почувствовал препятствие: у стены дома, нелепо схватившись обеими руками за низкую оконную решетку, стояла женщина. Из-за огромного живота она казалась валуном, запрудившим реку; праздничные люди немного испуганно обегали её, стараясь не задеть и не заметить. Она не плакала, только низко, утробно рычала, прижав лицо к побелевшим костяшкам пальцев.
— Скорую вызвали? — спросил скульптор, нежно обняв её одной рукой, а второй — отдирая пальцы от решетки. Осмотрелся — рядом были ступеньки банка. Хорошие, чистые. — Вам надо сесть. Пойдемте, пойдемте.
— Он умер, — женщина повернула к нему безумное лицо. — Не шевелится. Я не чувствую!
— Позвольте, — скульптор положил ладонь на живот и прислушался. Так он слушал глину и камень, узнавая очертания спрятанных в них существ. Так он слушал дерево, стекло и металл.
В глубине женщины было маленькое неподвижное тельце.
— Это ничего, — сказал он сам себе. — В камне они тоже сперва не движутся. Надо немного подождать.
Рядом взвыла «скорая», женщину оторвали от него, понесли прочь. Откуда-то набежала толпа сочувствующих: они толкались, лезли к машине, жадно вытягивая длинные шеи. Он тоже полез. Врач со стетоскопом повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Есть сердцебиение, — сказала она.
Дверца захлопнулась, машина тявкнула, разворачиваясь против потока, и всё неспешно поплыло дальше.
Через пару часов дверь мастерской распахнулась, и в неё ввалился Стас, крепко прижимая к себе скользкую от гладких одёжек добычу. Добыча пьяно хохотала и вертелась, выскальзывая из объятий. Не устояв на ногах, они оба шлепнулись на застонавшую от ужаса тахту.
— Ща, презики, презики найду, — бормотал Николай, шурша в карманах. — А то будешь потом… как эта… плодородие…
Его взгляд упал на новую скульптуру. На руках у женщины, на большом животе покоился маленький ребёнок, прижавшись лицом к одной из грудей.
— Во отец, когда успел?
Глиняная женщина открыла глаза.
− Ни с места, сэр! Вы арестованы!
− Эта кто щас сказал? − громила свирепо вскочил.
Вернее, он хотел бы вскочить и дать волю кулакам, но пиво подвело здоровяка. А ведь он пиво никогда ещё не подводил. Грюндельт тяжело сполз со стула и осоловелым взглядом окинул полутёмный бар.
− Вы арестованы, сэр! − снова раздалось за спиной.
Ну, уже дудки! Ни одна полицейская ищейка не может безнаказанно подкрадываться к нему. Грюндельт резко обернулся и повалился на стойку, будто пол попытался ускользнуть из-под ног.
− Полиция Лорбрульгруда! − прямо перед его носом, на бирдекеле стоял крошечный человечек с едва различимым жетоном в руке.
Громила от удивления икнул, крохотуля скривился от запаха, пригладил вздыбившиеся волосы и строго пискнул:
− Не советую сопротивляться.
− Эк, я напился, − ухмыльнулся Грюндельт бармену, − Мне микрокоп мерещится.
Хозяин заведения философски пожал плечами. Не такое, мол, бывает. После он почему-то убрал подальше всё, что могло разбиться, и неспешно произнес:
− Завязывал бы ты, приятель. Кстати, я тоже его вижу. Добрый день, мистер Гу, у нас тут тихо сегодня.
− Хорошо бы так и оставалось, − кивнул человечек. – Грюндельт, я успел изучить грязь на ваших подошвах, она идентична той, что найдена на месте ограбления, и вы…
Каждое слово гулко отдавалось в затуманенном мозгу громилы, мысли путались и скакали. Лидерами забега стали две: «Арест!» и «Бежать!» Но букашка продолжал свой нудный писк, и настолько смешно выглядел… Да прихлопнуть его, и вся недолга.
− Сам ты − грязь на моих подошвах! − огромный кулак обрушился на копа. Злорадно посмеиваясь, Грюндельт для верности навалился сверху всем телом. Чтобы мокрого места…
− Нападение при исполнении, − прозвучало возле самого его уха. − Беда с вами, верзилами. Неповоротливые вы.
Полицейский стоял прямо на плече. Громила размахнулся и двинул по тому месту… где человечка снова уже не было. Зато самому себе отвесил знатную оплеуху.
− А ещё туповаты, − услышал он сквозь звон в голове, и кто-то сильно дернул его за волосы на темени.
− Да я ж тебя! − взревел Грундельт, хватая табурет.
Великан-напарник вошёл в бар, как договаривались, через пять минут. Подозреваемый валялся на полу с явными следами побоев.
− Гу, ты опять?
− Пальцем не тронул. − микрокоп прохаживался по спине поверженного громилы, будто по центральной площади города. Очень маленького города, себе по размеру.
− И как тебе удается их вязать так быстро, грильдриг?
− Призвание, − пискнул кроха, − И не называй меня грильдригом, не люблю.
Итак, остается инспектор Глебски. Наверное, самый скучный персонаж в повести.
«— У меня скучная специальность, — ответил я». (с. 11)
«По натуре я человек не злорадный, я только люблю справедливость. Во всём». (с. 38)
«Я оставил их поразмыслить над этими сокровищами полицейской мудрости /…/» (с. 133)
«/…/ Всегда лучше выглядеть добросовестным болваном, чем блестящим, но хватающим вершки талантом». (с. 134)
Инспектор всегда проигрывает. На лыжах — Олафу, на бильярде — Симонэ, в рукопашной схватке — Хинкусу. И умом тоже не блещет. Чего стоит только сентенция, до которой инспектор дошел после долгого размышления:
«Наверно, они всё-таки действительно были пришельцами. /…/ Просто невозможно придумать другую версию, которые объясняла бы все темные места этой истории». (с. 195)
Простите, любезный Петер, кому «невозможно придумать другую версию»? Вам, вашей жене, Алеку Сневару и Згуту? (Больше вы, кажется, ни с кем о пришельцах не разговаривали.) И, значит, если вам четверым это не под силу, то и человечество потерпело фиаско. Не смешно…
Это логика Глебски. А вот его эрудиция:
«/…/ Как сказал какой-то писатель, потусторонний мир — это ведомство церкви, а не полиции…» (с. 148)
Полицейский, а классика детектива Конан Дойля не знает!
Вот только о серости Глебски мы узнаём от самого же инспектора. Не кажется ли, что он просто валяет дурака? И эта первая его отличительная черта.
И тем не менее, как и практически у всех персонажей этой повести, у инспектора есть тайна. Однажды он всё-таки проговаривается:
«Сейф из Второго Национального и в самом деле исчез удивительно /…/—«растворился в воздухе», разводили руками эксперты, и единственные следы /…/ вели как раз на карниз. А свидетели ограбления броневика, словно сговорившись, упорно твердили под присягой, будто всё началось с того, что какой-то человек ухватил броневик под днище и перевернул эту махину набок…» (с. 169)
Итак, два громких дела, которых практически невозможно раскрыть. Очевидно, люди, занимающиеся этими преступлениями, не будут о них рассказывать. Во-первых, в своей слабости не охота признаваться, во-вторых, есть в этих делах душок мистики, опасный для их карьеры. То есть, никто посторонний об этих делах знать не может. А вот Глебски знает. И не только факты, но и наглядные мелочи, что эксперты «разводили руками», а свидетели, «словно сговорившись, упорно твердили под присягой». И притом на злостного выдумщика инспектор не похож. Зато очень он любит повторять за другими. И здесь, видимо, повторяет. И за кем же?
«Згуту я рассказал больше, чем другим». (с. 195)
У инспектора Згута «специальность — так называемые медвежатники», то есть те, кто грабит банки. И первое, и, с некоторое натяжкой, второе преступление подпадают под эту квалификацию. А не Згут ли направил Глебски в этот отель? То есть, конечно же, направил, этого инспектор и не скрывает, вот только ли для отдыха?
Смотрим текст ещё раз. По особой связи Глебски и Згута почти ничего. Разве что…
«/…/Молодец, Згут, умница, Згут, спасибо тебе, Згут, хоть ты и лупишь, говорят, своих «медвежатников» по мордам во время допросов…» (с. 17)
Одно из двух: либо Глебски не такой уж и друг Згуту (раз собирает о нём слухи и сплети), либо… специально собирает, чтобы помочь своему другу, найти его врагов (в том числе «кротов» в полиции). Впрочем, это может быть и случайно. Но другое, по-моему, точно не случайно. Глебски явно не доверяет полиции.
«Вот что мне надо было сделать: /…/ добраться до Мюра и вернуться сюда с ребятами из отдела убийств. /…/ Хороший, конечно, это был выход, но уж больно плохой». (с. 80)
Итак, от идеи вызвать полицию сразу после смерти Олафа Андварафорса инспектор отказывается. А почему, не говорит. Вернее, говорит, но больно неубедительно (врать, видимо, не умеет). Первое. «Дать убийце время и разные возможности». Интересно, а как инспектор намерен (и может) хоть чему-то помешать? Второе. «Да и как я переберусь через завал?» Если не попытаться, то однозначно — никак.
Впрочем, здесь есть хотя бы формальные трудности. Но это не первый отказ инспектора от помощи. Чуть раньше он получает анонимку об «опасном гангстере, маньяке и садисте». И что? Глебски не звонит в полицию, не просит проверить по описанию, по кличке, не вызывает специалистов, не снимает отпечатки пальцев. Он крадучись проникает в номер Хинкуса и устраивает совершенно бессмысленный обыск. (Даже если нашелся бы пистолет, разве из этого следовало, что Хинкус — гангстер? Может, частный детектив или просто носит оружие для самообороны. Или коллекционер оружия) И почему же:
«Но я чувствовал, что это необходимо сделать, иначе я не смогу спокойно спать и вообще жить в ближайшее время». (с. 52)
Это что, объяснение такое? Не похоже. В другом дело. Не доверяет Глебски полиции. И не без основания. Полиции в целом не доверяет, а другу своему Згуту доверяет. И пользуется его доверием. Инспектор не просто отдыхает, но и пытается присмотреться к обстановке, понять, какая тайна скрывается в отеле «У погибшего альпиниста». Но тайна эта — пришельцы — инспектору (и вряд ли только ему) не по зубам. Он часто ошибается, набивает шишки, получает множество благих, но почти бесполезных советов («Надо быть разумным. Не одним законом жива совесть человеческая») и клеймо на всю жизнь («дубина, убийца»). Но…
Глебски, кажется, единственный из героев повести, думает. Спотыкается, ошибается, но всё равно думает. Серьёзно размышляет о контакте и его возможности (или невозможности). И притом меняет свою точку зрения, начинает верить в пришельцев. И мучается. Даже двадцать лет спустя у него болит совесть, а иногда инспектору (то есть старшему инспектору в отставке) «становится совсем уж плохо».
Формально у Глебски, как и у почти всех героев повести, всё хорошо. Но инспектор не теряет из виду звёзд, не бросает мыслей о них. Мучается, но думает. И—единственный — оставляет слабую надежду, что когда-нибудь (пусть в очень далеком будущем) люди увидят «встречу двух миров».