— Тогда уж многоточие ставь, Достоевский.
Варвара Львовна повернулась и посмотрела в окно, по которому стекали струи дождя. Измученное небо наконец-то разрешилось, проливая на предутренний город прохладу, тоску и усталость. Мокрые ветви деревьев шептали что-то грустное, внизу сдавленно всхлипывала Желба, а Алексей давно замолчал.
В месмерическом лунном свете Светка видела его открытый рот и длинный, хрящеватый нос, остро выступивший на лице. Открытые водянистые глаза были пустыми, и ей стало невероятно страшно и тоскливо.
Варвара Львовна отпустила ее плечо, открыла щиток на лестничной клетке и щелкнула автоматом. С громким треском лампочка включилась, словно ударила по глазам наотмашь. В ее ослепительном свете лицо Алексея было мертвым. Окончательно и бесповоротно.
— Неужто кончился? – выпучила глаза Желба.
Варвара подошла и встала над ним, сцепив руки на животе.
— Нашел-таки лазейку, подлец.
Она повернулась к Светке — лицо ее было усталым и расстроенным.
— По-твоему, это нормально? Он теперь свободен, словно птица в небесах, а от талантливой девушки ничего не осталось. Почти такой же, как ты, но, правда, не такой унылой.
— Кое-что осталось… — просипела Светка, сжимая в руках свою тетрадку. – Память осталась.
— Память… — выдохнула Варвара, — тем и спасся.
Она сжала виски тонкими пальцами, глядя на труп Алексея.
— Вот жулик, а… Зла не хватает.
Сверху медленно, по стеночке спустился Юра и замер, испуганно глядя на комендантшу.
Дождь поливал, словно компенсируя дни вынужденной духоты. Отблески стекающей по окнам воды падали на лицо Алексея — казалось, он упокоился под водой и будет вечно смотреть, как над ним бьют хвостами киты и что там дальше по тексту.
— А, ты не знаешь эту песню…
Желба тихо плакала, хотя, наверное, стоило радоваться. Светка опустилась на колени и, внутренне замирая, взяла Алексея за запястье — подтянула руку к телу, потом другую. Осторожно сложила их на груди и постаралась выпрямить ноги. Ей не хотелось, чтобы те, кто приедут за телом, видели его в непристойной позе.
Был он совсем сухонький и мелкий. Если его поднять, наверное, и напрягаться бы не пришлось — хотя говорят, что мертвые ужасно тяжелые.
— Отмучился… отмучился… — монотонно бормотала Желба.
Из открытого окна по полу тянуло холодом. Светка закрыла покойному глаза, а потом встала и поднялась на второй этаж. Хотела идти к себе, но сил не было. Она добрела до забранного решеткой окна, прислонилась к нему и заплакала. За себя плакала, за Марусю, за Алексея и Серегу с Виталий Семенычем. Было тепло и тошно, и бесконечно лился мягкий, почти осенний дождь.
Швыркая носом, подошла Желба:
— Потоп сейчас будет.
Светка не ответила. Желба потопталась рядом:
— Светает. Хоть пыль прибьет немножко. Слушай, Алешка тебе уже не скажет, конечно, но я тебе за него спасибо скажу. Это большая надежда, очень большая — теперь можно вечность мотать с чистой совестью.
Светка посмотрела на пустую улицу и вдруг подумала…
— Клавдия Михална, а давайте-ка вы тоже отсюда дергайте. Под шумок, раз пошла такая пьянка. Я и про Валеру вашего напишу, мне не трудно.
— Ишь, раздухарилась! Ты корону-то не надевай, тут с этим трудно жить. Дело твое маленькое, его и делай.
Да. Светка все время норовила об этом забыть — ее дело маленькое. Сколько еще пройдет времени, прежде чем она свыкнется, успокоится, и ее отпустит. А все же маленькой жить проще.
— Алешка удрал, это очень хорошо. Тебе бы удрать надо, а я как-нибудь так. Мое место здесь, другого я не заслужила.
Желба похлопала Светку по плечу и побрела наверх, к себе. Слабый запах жареных семечек быстро утонул в дождливой предутренней хмари.
Светка еще долго стояла и смотрела, как заканчивается дождь, постепенно выдыхается, становится неторопливым и вялым. Капли образовали озерцо на подставленной ладони. Светка вытерла руку о футболку, и тут поняла, насколько она грязная.
Через час, когда она уже отмылась, тело Алексея увезли. Были это Дуб и Жаб, или другая бригада, она не знала. Тяжесть, усталость, побои — после душа все это навалилось, настойчиво уговаривая ее пойти поспать, тем более, что было уже примерно пять утра.
Стоя под душем, она все думала и представляла себе: каково было Марусе? Как ей было больно, страшно и плохо. Она металась по доскам в тоске и безотчетном страхе, пытаясь найти хоть какое-то утешение. Но вокруг была галдящая людскими голосами пустота.
А Алексей… Жить десятки лет без малейшей надежды, наедине с собой и своим преступлением. Бесчисленное количество дней и ночей смотреть в пространство, но видеть там только пустоту.
И Желба. Наверняка она слышит сына в каждой песне, которую крутит от заката до рассвета и будет крутить вечно. Что такое с людьми, раз они один за другим попадают в одну и ту же ловушку, совершают одну и ту же ошибку снова и снова:
— Разве я сторож брату моему?
Светка вышла из душевой, посмотрела в зеркало на свою физиономию, украшенную широкой рваной царапиной вдоль роста волос и первоклассным синяком на поллица, медленно, но верно ползущим вниз. Тело тоже представляло собой сплошной синяк — Желба была права, все действительно может стать хуже.
В кабинете комендантши было открыто. Варвара Львовна складывала в большой архивный скоросшиватель личное дело Алексея. Светка успела увидеть, что на небольшой картонной папке напротив имени-отчества красовались две даты.
За столом сидел Крайнов. Тяжело навалившись грудью на светлую полированную крышку, он сцепил пальцы и смотрел прямо перед собой. Варвара Львовна сверкнула взглядом, не задерживая его на Светке:
— Вы ее уработали?
Юра кивнул, не глядя в ее сторону. Варвара тоже не смотрела. Они говорили, будто ее и вовсе нет в комнате.
— Так и убить можно. Натворили вы делов.
Крайнов поднял голову, лицо у него было измученное:
— Что здесь происходит? Меня арестуют?
— Кому вы нужны? – Варвара Львовна поставила на полку скоросшиватель и села на свое место. – Я бы с радостью сдала вас хоть в милицию, хоть в пожарную, но никто не возьмет. Будь моя воля, я бы, Юрий Владимирович, легко обошлась без знакомства с вами. Но, увы, работа.
— Откуда вы знаете мое имя? Мы встречались?
— Да упаси б… — она запнулась. — В общем, давайте ближе к делу: вы человек занятой. Настолько занятой, что целых двадцать лет к нам не заглядывали. Пришлось за вами посылать.
Варвара посмотрела на Светку, и Юра вслед за ней. Словно что-то вспомнив, он снова схватился за внутренний карман и достал фотографию.
— А… а… опять она…
— Ай, бросьте, — комендантша отобрала у него фото и выкинула в урну. — Что ж, Юрий Владимирович, что делать будем?
Крайнов посмотрел на Варвару Львовну и еще сильнее сжал руки. Он думал, и в голове его крутились разные варианты. Убийство этого сморчка еще доказать надо, в принципе мог сам упасть или девица помогла. Подрались там на площадке, он пытался помешать, но не успел. Надо поговорить с хорошим адвокатом, а пока рта не раскрывать.
Брови Варвары Львовны непроизвольно ползли вверх.
— Скажите, а кто тут проживает? У меня такое ощущение, что я слышал знакомые голоса.
— Все мы иногда слышим голоса.
Юра принужденно рассмеялся:
— Да. Но мне показалось, что я слышал своих знакомых. Причем, что странно — очень давних знакомых. Я их не видел лет двадцать, а тут вдруг голоса, будто они вот сюда, в дверь общежития вошли, и собрались наверх подниматься. У вас есть журнал регистрации?
Комендантша развела руками.
— Наверное померещилось.
— Откуда я знаю, что происходит в вашей голове?
Светка отклеилась от косяка и присела на стол прямо перед Крайновым.
— Неправда, она знает. Она всегда все знает, запомни это, Юра. Даже то, о чем ты сейчас думаешь.
Варвара возмущенно спихнула ее со стола:
— Брысь! А думает он, между прочим о том, что это ты Алексея нашего Владимировича с четвертого этажа спихнула после драки со скандалом.
Юра явно испугался:
— Кто вы такие? Вы похожи на кучку шарлатанов из цирка. Как вы меня сюда затащили?
Он переводил полубезумный взгляд с Варвары на Светку, и смотреть на него было стыдно. Светке захотелось врезать ему хотя бы вполовину так, как он треснул ее в машине. А Варвара тонко улыбнулась и отвела глаза. В коридоре раздался топот, и звонкий Серегин голос прокатился мячиком:
— Юрка-а-аа! Ты где?
Крайнов затрясся и сделал невнятную попытку выйти из-за стола. То ли спрятаться хотел, то ли кинуться вслед за Серегой.
— Он живой? А Виталь Семеныч? Я… мне бы поговорить с ними. Объяснить кое-что, я ошибся. Меня неправильно поняли. Нет, они правда живые? Вы как-то все отменили?
— Ну вы даете… — комендантша развела руками, — кто ж может отменить сделанное? Время вспять не повернешь и мертвых не воскресишь. Все, что я могу — это предложить вам хорошую комнату на четвертом этаже, с видом на переулок Якорный.
Комендантша встала и протянула Юре ключ. Тот самый, Светкин, с большим деревянным брелком на резинке.
— Тебе не показалось, что он был рад? Давно ему сюда надо было, долго он бегал. Наши Иудушки даже не могут воспользоваться плодами своего предательства. Вот и этот радостно променял свою жизнь на возможность забыть, что он сделал. На то, чтобы каждый вечер видеть друга, которого он погубил, таким же юным и веселым, как двадцать лет назад.
Варвара Львовна убрала подписанный договор в папочку, встала из-за стола и подошла к Светке.
— Мне жаль, но твоя комната теперь занята. Тебе придется съехать.
— Но… куда я пойду? – Светка растерялась, но потом спохватилась, — Есть же еще комната Алексея, она свободна.
Вот тут у Варвары отвисла челюсть.
— Совсем дура, что ли?
Комендантша больно схватила ее за локоть, развернула и прошипела в затылок:
— Убирайся. Отсюда. Нахрен. И чтобы я никогда… слышишь – никогда больше тебя не видела.
Хлопнула дверь кабинета, навсегда отрезая от нее эту тонкую женщину с умными глазами.
Светка потопталась на площадке третьего этажа еще какое-то время, а потом решила попробовать выйти. Осторожно спустилась и поняла, что бабки-вахтерши, как всегда, нет на месте. Но дверь была явно не заперта, ибо сквозь тоненькую щелку на плиты пола лился свет. Дневной свет, которого Светка не видела уже черт знает сколько.
Она толкнула дверь что было сил, толкнула всем своим весом, и вылетела наружу, едва не покатившись кубарем. Яркий, утренний свет заливал площадку перед входом, резал глаза и практически сводил с ума после длительного пребывания в полумраке. Свежий воздух, яростно орущие птицы, солнечные пятна вперемешку с густой листвой – это была жизнь. Самая настоящая жизнь, а не мутное призрачное существование в запутанных ночных коридорах.
Светка дышала полной грудью и не могла надышаться. Счастье-то какое! День… Боже мой, домой – надо идти домой, к матери, она поди с ума сходит. Да хоть куда идти, лишь бы подальше от этой общаги!
Она заправила за пояс джинсов свою тетрадку и неуверенным шагом двинулась прочь. Куда бы пойти-то? На Вавилова автобусы ходят, и там должны быть люди. Она добрела до угла, завернула и вдруг услышала позади себя шорох подъезжающих шин и песню Ace Of Base, которая замолчала вместе с выключенным зажиганием. А потом снова раздался Серегин голос:
— Пивас-то взяли? С вас станется, самое главное забудете.
— Обижаешь!
Он что, с Ольгой приехал?
— Да здесь ваш пивас, я об него всю дорогу коленки обдирала.
И с Наташкой?
Светка повернулась и кинулась назад.
— Серега! Ольга! Наташ! Стойте, я здесь, я иду…
Вылетела обратно на Якорный, прямо перед входом в общагу и обомлела: здание стояло заколоченным. Пустые окна без стекол, на первых этажах забранные решетками от бомжей, выпавшие из стен кирпичи и информационная табличка от администрации Кировского района о том, что здание аварийное, и предназначено под снос.
Светка толкнулась в железную дверь, которую вот только что открывала. Пяти минут не прошло. Но дверь не подалась. Ничто не указывало на то, что она вообще открывалась в последние годы. Судя по табличке, общежитие имени И. Головлева было законсервировано еще в 2007 году.
В голове гудело. Как голоса давно исчезнувших радиостанций долетали до нее воспоминания о будущем. Светка села на разломанную урну и заплакала, все выходило донельзя стремно. Ольга с Наташкой где-то поетрялись, Серега хотел для себя лучшей жизни – и странно, как она могла забыть, что он погиб в девяносто четвертом. А ведь как ярко вспомнился, будто повидала его. Молодого и красивого, без стремной неживой маски, которая была у него на памятнике.
Надо будет съездить на кладбище. Бабушкину могилку прибрать и к Сереге зайти – из его семьи никого не осталось, родители спились и умерли. Вот и ветшает памятник, некому вспоминать парней, прошедших по краю и сгинувших во тьме. Sic transit Gloria mundi.
Асфальт задрожал, и по рельсам на Красрабе заскрежетал трамвай. Отсчитывал секунды Светкиной жизни: та-дам, та-дам, поднимал пыль и увозил прочь все, чему вышел срок. Так однажды улетели в небытие девяностые, прошла ее молодость, а однажды и остаток жизни помашет ручкой. Жизнь не дает компенсаций и не принимает исков, она просто идет. И ты с ней туда, куда хочешь и можешь.
Она еще немного постояла и пошла на Вавилова. Там должна быть остановка. Там должны быть люди, нормальные живые люди, а не странные воспоминания, которые иногда заходят в гости. Проходя мимо цветочного ларька, Светка остановилась и стала рассматривать свое отражение. Таким она и видела его в зеркале: обычная женщина средних лет с начинавшим оплывать лицом. Как странно, ей казалось, что она моложе – словно двадцать лет куда-то ухнули в одну ночь.
Да, вот такая она будет. Вернее, такая она есть, и с этим надо жить. Светка смотрела и больше не чувствовала страха или отвращения. Ветер трепал пластиковую растяжку, и по сонному проспекту проносились редкие машины.
На фасаде Авиадома стояли леса — администрация решила сохранить и реставрировать старую фреску советских времен. Давно пора, гибнущая штукатурка грозила свести на нет чей-то вдохновенный труд. Светка остановилась и стала рассматривать авангардный летучий корабль, чем-то похожий на «Кассиопею».
Конечно похожий, ведь эта фреска тут со времен постройки дома, и Светка ее, наверняка видела в детстве. Ничто само по себе не родится, даже в такой дурной голове, как у нее.
Небольшая табличка на деревянном коридоре для пешеходов гласила, что идет реставрация фасада. Фреска «Воздухоплаватель» победила на конкурсе в 1940 году и была выполнена по эскизам студентов красноярского художественного училища. Руководитель творческой группы – М. Слепцова.
Ноги затряслись и обмякли. А в кармане внезапно ожил телефон и выдал ей ворох новых сообщений. Светка нажала на кнопку и включила экран.
Часы показывали 5:31.
Подбегая к машине, Светка едва могла дышать. Вот он, ее шанс что-то изменить: быстрее, надо хватать Юру и Серегу и тащить прочь отсюда. Убегать по бесконечным ночным лабиринтам, теряться в них и прятаться, становиться безгласными предрассветными тенями, но все же – жить.
Жить, а не смотреть чужим лицом с черного памятника.
— Серый! Бежим, скорее! – она схватилась за ручку водительской двери и заглянула внутрь. В салоне, уронив голову на руль, сидел Юра. Плечи его тряслись, крепкая шея налилась багровым, жилы вздулись. Сильный, уверенный, непробиваемый Юра плакал.
Светка не сразу решилась постучать костяшками пальцев в слегка запотевшее стекло. Всколыхнувшаяся было надежда стремительно таяла.
— Юра? А где Серый?
Юра повернул к ней мокрое лицо и кивнул: садись, мол, на пассажирское. Светка испуганно оглянулась — машина с темными стеклами продолжала стоять за углом.
— Юр, нам бы уйти отсюда, и поскорее, — она сделала неопределенный жест в сторону машины.
Юра опять кивнул:
— Я знаю. Это ничего, это свои, не бойся. Садись.
Изумленная Светка обошла машину и села. Ей было тяжело начинать разговор, хотя она уже успела все это пережить и не по разу.
— Я звонила вам сегодня, хотела поговорить с Серегой. Но мне сказали, что он…
Юра кивнул. Он вытер лицо тряпкой для стекол и откинулся на водительском кресле.
— Как это случилось?
— Он к девушке ехал, возле подъезда его ждали. Миху и Дениса вместе с Виталь Семенычем положили. Они из дома выходили. Десять метров от подъездной двери до машины – этого хватило. Остальных в «Робин Гуде» накрыли, нет больше бригады Мутовина.
Он повернулся к Светке и жутковато улыбнулся:
— Остался только я.
В лунном свете его бледное лицо выглядело синим. Вот сейчас его сфотать – и на мрамор, подумала Светка.
— Видишь вон ту машинку. Она за мной приехала. Сейчас я уйду, а они подъедут и расстреляют мою ласточку. Жалко машину, новая совсем, даже поездить не успел. Но это большая удача, ведь мне случайно повезло. Я забыл погасить фары и ушел, а они думали, что я внутри. Чудом спасся.
Светка открыла рот, а Юра то ли рассмеялся, то ли всхлипнул. Они сели и замолчали: Светка — придавленная услышанным, а Юра — в тщетных попытках справиться с собой.
— Знаешь, Виталь Семеныч говорил, что у меня есть ценное качество: я чую, куда ветер дует. И это действительно так, у меня в жопе встроенный барометр. Примерно с год назад, когда я еще за сигаретами бегал, я уже тогда понимал, что Мутовину хана. И не только ему, всем нашим ребятам. Их время вышло, приходят другие люди, сила у них. Виталь Семеныч хороший мужик был, но жил по понятиям, а это вчерашний день уже. Вот попомни мое слово, скоро все изменится. Наши менты зашуганные в силу войдут, и такие как Виталь Семеныч будут им кланяться и подношения носить, а не наоборот.
Тут надо быстро решать: или ты с теми, кто пойдет в будущее, или с теми, кто поедет на Бадалык.
Тусклый фонарь у трансформаторной будки еле светил, пачкая окрестности. Как Юрины слова пачкали тихую летнюю ночь.
— А я жить хочу. Дела делать, деньги зарабатывать, семью завести. Останься я с ними, я бы или сегодня или завтра – так же как Серега.
— Серега своих не предавал.
— Ну и молодец Серега, ему будет легче гнить на Бадалыке с чистой совестью.
По лицу Юры снова потекли слезы.
— Я сюда приехал, потому что мы тут прорву времени протусовались. Погреб вот этот копали, дверь железную туда ставили, идиоты. Если бы теть Тамара это видела, офигела бы — хорошо, что она не просыхает. Она и Серегино отсутствие может не заметить. Если честно, прямо сейчас мне хочется, чтобы меня вместе с этой машиной расстреляли. Мне тошно и горько. И мне с этим жить всю оставшуюся жизнь.
Он громко швыркнул носом.
— Но я справлюсь. И я вырвусь отсюда, — Юра сделал пальцем круг в воздухе, — я оставлю Серегу, Мутовина и все свое прошлое здесь. Вот так скатаю в комочек и запру в погребе. И пусть оно тут гниет, а я буду жить, стану уважаемым человеком. Глядишь, еще и пользу принесу.
Светку словно придавило тем самым черным обелиском с Серегиной могилы:
— Это вряд ли.
Юра помолчал, а потом снова вытер лицо, словно встрепенулся и суховато спросил:
— Ты одна?
За домом, в глубине двора стоял мотоцикл Желбы. Она сама сидела на детской качельке и курила. Только бы не шуметь, чтобы не вздумала высунуться. Светка подумала об этом, и в груди плеснулся страх. Но она постаралась удержать себя в руках:
— Одна. Хотела к матери сходить, но ключ от подъезда забыла.
— Это хорошо, — сказал Юра. И в то же мгновение Светка почувствовала, как сильная рука схватила ее за шею и с размаху приложила о переднюю панель. В голове что-то взорвалось ослепительной болью, горячо потекло по лицу, заливая глаза. Юра выкрутил ей руки за спину, дернул из кроссовка шнурок и завязал, больно стянув запястья.
Секунда, и Светка лежала, уткнувшись головой куда-то в район рычага КПП, даже не думая сопротивляться. Она бы не смогла – куда ей против накачанного Юры, да и вообще, сил больше не оставалось. Разве что на то, чтобы не терять сознания.
А Юра посмотрел – видно ли из-за угла, что он делает? Но трансформаторная будка надежно загораживала обзор. Он тихо вышел, нашарил крышку от Серегиного погреба, открыл пассажирскую дверь и перекинул Светкино легкое тело через порог.
Бум! Негромкий шлепок, потом осторожный скрежет закрываемой крышки, а потом он снова вернулся в машину. Сдал назад, потом переключил передачу, и, будто невзначай, наехал на крышку погреба.
Заглушил мотор и выдохнул. Руки тряслись. Взял с заднего сидения пиджак, нашарил в кармане сигареты и закурил прямо в салоне. Потом вышел, закрыл дверь и молча удалился в темную аллею. Когда его силуэт исчез за углом восемнадцатого дома, он услышал сухой трест автоматных очередей.
Какое-то время Светке казалось, что она умерла. Должна была умереть, потому что после такого вроде не живут. Ее никогда в жизни не били, если не считать родительского ремня, и она даже умозрительно не могла представить, что с ней так обойдутся. Вот так возьмут и повредят драгоценное тело, сначала башкой об бардачок, а потом с двух метров в погреб.
Наверное, она вся переломалась. Шокированная и оглушенная, она лежала, пока острая боль в запястьях не стала невыносимой. Нет, тело было живо, и надо было срочно что-то делать, чтобы не умереть.
Кровь заливала лицо, затекала в нос, приходилось ее глотать, и это было самое противное. А еще страшнее было думать, что с ней случилось. Сломан нос? Она останется уродиной на всю оставшуюся жизнь?
— Усууууу… — Светка тихонько завыла, пытаясь высвободить руки. Тонкий шнурок больно врезался в мясо, а от попыток растянуть узел затягивался еще больше. Как там в приключенческих фильмах делали: находили что-то острое, перетирали веревку и вуаля! Вот только здесь нет ничего острого, и она не может так резво прыгать с завязанными руками. Она и встать-то не может, потому что голову, кажется, проломили.
Светке захотелось заплакать. Вот прямо зарыдать, детским, болезненным криком. За что ей все это? Ну что такого ужасного она сделала? Алексей вон Марусю предал, Желба – сына своего. Юра и тот – восемь человек на тот свет отправил, и ее почти прикончил. А она только ленилась и боялась, такая ли уж это вина?
Но вот закричит она, будет плакать и призывать маму. Душа будет рваться на кусочки от дикости и жестокости ситуации, и что? Никто не придет. Никто. Не. Придет. И все. Она в погребе, сверху стоит машина – ее не видно и не слышно, можно орать хоть до второго пришествия.
Никто не придет. Вот она, спасительная истина, ради которой стоило прыгать из окна, смотреть в лицо Варваре и даже падать в погреб. Она тут одна, и всегда была одна. И это совсем не то одиночество, к которому она привыкла. Нет никакой мамы, даже гипотетической, даже воображаемой, которой есть дело до Светки. Ее никто не видит и не слышит. Даже жуткая Варвара Львовна, которая знает все.
И если она сама сейчас не встанет, то и вправду сдохнет.
Светка перекатилась на другой бок, чувствуя боль во всем теле. Если ей повезло, и переломов нет, то ушибы у нее однозначно серьезные. Но первое, что нужно сделать – освободить руки. Она выдохнула и попробовала подумать, несмотря на то, что голова раскалывалась от боли.
Разрезать шнурок нечем, развязать тоже не получится. Оставалось понемногу растянуть, чтобы вытащить хотя бы одну руку. Слава богу, она мелкая и худая, и руки у нее тонкие даже в самом широком месте. Выдохнув и сцепив зубы, чтобы не заорать от боли, Светка стала потихоньку растягивать шнурок. Он впивался в уже отекшее мясо, вышибая искры из глаз, но делать было нечего. Светка продолжала потихоньку тянуть.
А потом вдруг поняла, что руки свободны. Все-таки модные Юрины шнурки были не хлопковые, а синтетические. И затянувшийся узел помаленьку скользил, скользил, пока вовсе не соскользнул. И теперь она могла расправить запястья, размять их опухшими пальцами. Жаль, что не увидеть, потому что в погребе было абсолютно темно.
Осторожное ощупывание носа тоже ничего не дало. Он вроде был на месте, а болело где-то в районе лба. Кровь понемногу остановилась, и уже не заливала глаза. Можно было вытянуть из штанов футболку и вытереть лицо.
Светка села на задницу. Попробовала пошевелить рукой и ногой с той стороны, на которую она упала. Больно. Но все работает. Если бы она что-то сломала, выла бы сейчас от боли.
Все это было неплохо. Надо немного отдышаться и решить, что делать. Если сверху стоит машина, то стоять ей там еще двадцать лет. И крышку под днищем она открыть не сумеет. А… Светка вдруг вспомнила темную машину за углом и подумала, что не слышала выстрелов. Может, они попозже придут? Так-то надо осторожнее, а то пристрелят новые Юрины дружки, и будешь тут лежать, пока рабочие не увезут девятку.
Надо отползти за дверь. Даже если им придет в голову стих заглянуть в погреб, они ее не увидят. Светка встала на четвереньки – подняться на ноги пока было выше ее сил, и толкнула перед собой железную дверь. Проползая в открывшуюся щель, она вдруг нащупала под пальцами что-то гладкое и небольшое.
Прямоугольное.
Телефон? Светка втянулась внутрь, прикрыла дверь на всякий случай, прислонилась к ней спиной и стала ощупывать находку. Да, похоже, это он. Она хотела включить его, но опухший, трясущийся палец никак не попадал на кнопку.
Стоп. Если это ее телефон, значит, она дома. Дома, в своем времени, там, где осталась мать и нормальная жизнь, в которой не было никаких общежитий. Дома! Она так обрадовалась, что даже не стала дальше колупать кнопку, сунула телефон в карман штанов и потянула железную дверь на себя.
К ее величайшему изумлению, оттуда пахнуло не сыростью, а каким-то супом. Похоже, капустным. Это было так дико, что Светка начисто забыла о разбитой голове, опухших руках и отбитом боку. Она встала на карачки, потом даже выпрямилась, опираясь на косяк, и шагнула вперед, офигевая все больше.
За железной дверью был коридор общежития. Нырнув в погреб возле дома, она вышла из прачечной на первом этаже.
Как бы это ни было печально, но Светка почувствовала, что ее разбирает смех. Весь драматизм ситуации в итоге свелся к тому, что она снова вылезла в общежитии. В этом чертовом общежитии имени Иудушки Головлева. Прислонившись к темно-зеленой крашеной стене, она хохотала, как ненормальная.
Но приступ смеха прошел, а общежитие никуда не делось. Впрочем, сейчас Светка была ему рада, как родному. На всякий случай прошла и подергала входную дверь – закрыто, как всегда. Попробовала и прачечную, откуда вышла – тоже заперто, будто и не открывалось.
Интересно, сейчас, наверное, лопнет лампа в коридоре, и в темноте к ней поплывет тонкий женский силуэт, страшнее которого трудно что-то придумать. И все же Светка не боялась. Сама с себя офигевала, но не боялась.
Зато вернулась боль. И она вдруг вспомнила, что ее избили, что она вся в крови и грязи, и что надо бы хотя бы лицо умыть. Да и вообще хорошо бы отдохнуть – лечь на кровать, уснуть и проснуться через 20 лет, когда можно будет просто выйти и пойти домой. Как же все это надоело…
Тяжело, с усилием поднимаясь по ступенькам, Светка размышляла: где Варвара? В прошлый раз она мигом прискакала, а теперь не торопится. Даже обидно, что идти еще четыре этажа, когда каждый шаг дается с трудом.
— Варвара Львовна! Ну где вы, идите уже!
Светка перешагнула последние ступеньки на четвертый этаж, искренне жалея, что перила закончились. Теперь надо идти самостоятельно – наверное, сначала в комнату, а потом в душ. Хотя, если сначала в комнату, то до душа можно уже и не дойти. Стоя на развилке, и соображая, куда же двинуться, она вдруг увидела быстро приближающуюся фигуру. И это была совсем не Варвара.
— Стойте! – высокий мужчина средних лет в хорошем костюме и летнем пальто, бежал по ступенькам. – Постойте, не уходите, мне нужно с вами поговорить!
Было что-то неуловимо знакомое в его голосе и облике. И чем ближе он поднимался, тем больше Светку охватывал страх. Отделенный только одним лестничным пролетом, перед ней стоял Юра. Тоже немного грязный и будто постаревший на двадцать лет.
— Стойте!
Светка кинулась направо, в комнату, но не успела. Та же самая рука, которая недавно шваркнула ее о переднюю панель девятки, схватила ее за шиворот и вытащила на лестницу, где ярко светила лампа дневного света.
— Стой! Я тебя не знаю, но я тебя видел. Ты кто?
Юрино лицо нависло над ней. Надо же: виски совсем седые, кожа серая, глава провалились. А вообще холеная морда, явно преуспевает, в отличие от нее. Светка попыталась вырваться, но ничего не вышло.
— Тихо, не дергайся. Я ничего тебе не сделаю, я не убийца.
— Правда, что ли?
Лицо Крайнова исказилось гримасой страха.
— Кто ты, откуда ты взялась, и где я, черт меня побери?
Светка рассмеялась, будто тихо выдохнула:
— Вот последнее это ты зря сказал.
— Так, стоп: ты – та самая девушка, которая провалилась в погреб в Роще? Тебя избили?
Светка снова заржала:
— Блин, Юра, ну ты юморист…
— Откуда ты меня знаешь?
Он отпустил ее и отступил к стене, сжав голову руками. Вид у него был очень не очень, и, если бы с час назад он не пытался ее убить, она бы его даже пожалела. Впрочем, если общага – это не прошлое, то и не было ничего, и предъявлять претензии как-то несерьезно.
— Юра, а ты меня не помнишь?
Он покачал головой. Солидным дяденькой он стал – чистый депутат, если не обращать внимания на грязь и глину, прилипшие к одежде.
— Как ты сюда попал?
Это даже вспоминать-то дико, не то что рассказывать.
— Провалился в погреб. В тот же самый.
— Интересно, что сейчас я вышла из прачечной на первом этаже. А в первый раз я спокойно по городу погуляла, и только потом менты меня сюда привезли. Я даже не могу сказать, в какой момент я оказалась здесь.
— «Здесь» — это где?
— В общежитии имени Головлева. Заслуженного полярника Ивана Александровича Головлева. Теперь я здесь живу, и наверное, это навсегда. Думаю, и ты будешь здесь жить – может, даже подружимся. Что, совсем меня не помнишь?
Юра полез во внутренний карман и достал фотографию возле машины.
— Это ты?
Светка протянула руку, но трясущиеся пальцы ее не слушались:
— Поднеси поближе, у меня зрение и так не очень… Где тут я?
Крайнов дико уставился на нее, потом на фотографию, потом опять на Светку:
— Что это за херня? Что вообще происходит?
— Откуда мне знать. Ты мне лучше вот что скажи, Юр – как тебе живется?
Юра очень удивился.
— Нормально.
— Спишь хорошо? Мальчики кровавые перед глазами не стоят? Серега давно снился?
Бледное лицо Юры стало еще бледнее. Он отступил на ступеньку вниз и схватился за воротник рубашки, пытаясь ослабить галстук. И тут внизу хлопнула входная дверь, и раздались голоса:
— Эй, Ирка, готовься, мы идем!
Даже Светка, хоть и была теоретически готова, но все равно дернулась. А Юра – тот едва не скатился с лестницы.
— Серый…
— Да, Юра, Серый. Тот самый, которого ты так удачно положил под черный мрамор. Слушай…
— …куда вы меня притащили, щеглы…
Виталь Семеныч. И Миха, и Денис.
— Они все здесь, Юра.
Крайнов посинел и схватился за воротник рубашки. А голоса разливались где-то внизу, поднимались на четвертый этаж душными летними испарениями.
— А Юрка-то где? Крайнов?
— Так он, наверное, здесь уже. Сейчас проверим.
Юра вжался в стену. Ужас отразился на его лице. Сейчас они все узнают – эта странная девица расскажет им, чьего памятника не хватает на Бадалыке. И тогда все может обернуться по-другому.
Светка и моргнуть не успела, как он подскочил к ней, схватил за горло и постарался одним броском перекинуть через перила. А там пролет в четыре этажа, и бетонный пол с дрянным кафелем. Пусть бахнется им под ноги, поговорит со сломанной шеей.
Так бы и вышло, если бы не Алексей. Тщедушный человечек, сморчок, трус и наушник – любое из этих слов было бы справедливо по отношению к нему. Но сейчас он подкрался сзади и обхватил Крайнова за шею. Обалдевший от неожиданной атаки Юра пытался стряхнуть его с себя, но никак не получалось. Воевать на два фронта, хоть и с такими дохлыми противниками, было неудобно.
Хватка его на Светкиной шее ослабла, и она, хоть и с потемнением в глазах, но лягнула его куда-то в живот. Юра взревел и мотанулся кругом, с усилием шваркнувшись корпусом о перила – вернее приложив о них Алексея. Тот жалобно пискнул и пролепетал что-то вроде:
— Света, беги!
Но Светка и не подумала бежать. Она, в свою очередь вцепилась Юре в горло, с ужасом думая: «Какую же херню я творю!» Этому бугаю два вцепившихся дрища были нипочем.
— Серый! Помоги! Серый!
Но внизу снова было тихо. Голоса исчезли, будто и не было их. Зато в пролете мелькнула багровая физиономия Желбы.
— Желба! Хелп!
— Иду!
Увидев старуху, Юра яростно рванул руки Алексея. Послышался хруст, потом крик боли, а потом Светка увидела, как сухонькое тело в шерстяной жилетке переваливается через перила и долго-долго летит вниз. Мимо третьего этажа, мимо испуганной Желбы, мимо открытого окна в художественном училище, мимо глазка на входной двери. Долго летит, а потом со страшным, глухим звуком падает на пол.
И вроде кричать полагается, а в горле звуки кончились. Есть только такое же долгое скольжение по лестнице, где каждая ступенька приближает ее к чему-то действительно ужасному. К белому пятну лица, вокруг которого расплывается бордовый нимб.
— Как у Исусика… — только и выдохнула Желба.
Алексей тяжело дышал, судорожно, с присвистом и всхлипами. Тело его лежало в неестественной позе, с вывернутыми кистями и стопами. Он был похож на брошенную кукольником марионетку.
— Все переломал… Как же он теперь будет-то? Лежать и мучиться? Нельзя же так… Нельзя… Нельзя…
Желба причитала в припадке отчаяния, а Светка подскочила к Алексею, схватила его лицо руками и услышала свистящее:
— Помереть бы…
Желба взвыла:
— Где тебе помереть. Ой, дурак… Сейчас Варвара явится, и будешь ты вечно вот таким припадочным лежать. Господи, думала, куда уж хуже, но неисповедимы пути твои.
Светка наклонилась к Алексею, с тоской увидев, как на губах его вздулась кровавая пена. Что говорят в таких случаях? И есть ли смысл что-то говорить? Наверное, есть, потому что взгляд Алексея сфокусировался на Светке, он чего-то ждал от нее. Не меньше, чем чуда, откровения или второго пришествия, а она растерялась, испугалась и лопотала чушь:
— Я… я несколько рассказов про Марусю написала. Как вы ворону в училище гоняли. Как забирали ее, и она на тебя в последний раз посмотрела. Но этот я не очень люблю, мне больше нравится про ворону…
Она смотрела, как заострились его черты, и думала, вот бы он смог. Вот бы отвлекся, вдохнул – и гоняет с Марусей по коридорам училища напуганную птицу.
Лампа затрещала и погасла. Коридор погрузился во мрак, только лунный свет пробивался из небольшого окна в лестничном пролете, освещая лежащего Алексея и большую лужу, натекшую с его головы. Желба пискнула и увалилась куда-то во мрак, а Светка выпрямилась и встала во весь рост.
Цокая каблуками, сверху по лестнице спускалась Варвара.
Алексей за спиной хрипел. Он пытался говорить. И все, что он хотел сказать, было о Марусе:
— …заколка у нее была, синенькая такая с цветочком эмалевым. Остальные шпильки железные, а эта красивая была, кем-то дареная…
Светка заметалась, раздираемая страхом перед комендантшей и чувством чего-то важного, что происходит именно сейчас.
— …она любила на подоконнике сидеть. Когда солнце после обеда прямо в окно светит — залезет с ногами и сидит, что-то в блокноте чиркает. Или думает, в окно смотрит… Теть Рая ругалась, что она глаза вытаращит и просто так сидит, а Маруся говорила, что она работает… смеялась… в голове сначала работа делается, потом руками…
Точно, Маруся. Светка присела рядом, хотела взять руку Алексея, но он тоненько застонал. Она испугалась, и лишь погладила ему пальцы, избегая трогать изломанное запястье.
— …в комнате одна половица скрипела. Маруся так привыкла ее перепрыгивать, что нога сама собой дергалась, даже когда ее заменили…
Он торопился сказать как можно больше, захлебывался словами, вытекавшими вместе с кровью. Где-то далеко, в районе Предмостной, прогремел гром. Белесая вспышка на мгновение осветила щербатый пол, на котором умирал Алексей, его глаза, полные не боли, а радости. Он смотрел куда-то мимо Светки, мимо Желбы, мимо прижавшегося к стене Крайнова и Варвары Львовны, чья тень протянулась через всю площадку. Он видел не черное, напружинившееся небо за окном, не грязноватую тьму в углах общежития — мир вокруг него был залит солнцем. Он шел по пыльной летней улице, шел в шаге позади Маруси и смотрел, как клетчатая шерстяная юбка хлопает по загоревшим ногам.
Маруся оборачивалась, и не то хохотала, не то пыталась что-то сказать, но на ходу не выходило. Она вся была перепачкана краской, а в руках ее притихла ворона. Обалдевшая птица устала сопротивляться, покорилась судьбе и даже не сразу поняла, что делать, когда Маруся разжала пальцы.
— Давай!
Черные птичьи глаза смотрели испуганно и вопросительно.
— Давай, лети! Лети же!
— Лети… — прошептала Светка, заслоняя его от длинной тени. И Алексей внезапно понял — потянулся вперед и легко заскользил по воздуху. Вверх, все выше и выше, быстрее удивленной вороны, у которой выдался очень насыщенный день.
Заколка с синеньким цветочком — и эта деталь упала в карман памяти, пока Светка поднималась на полпролета, еле шевеля негнущимися ногами. Она хотела встретить Варвару на площадке.
Распухшие и отбитые пальцы заледенели. Сердце замерло от ужаса. Не потому что Варвара была страшная, а потому что ее не было. Она и была той самой черной пустотой, абсолютным небытием, в которое однажды скатывается все живое. Но, несмотря на замогильный холод, сковавший избитое тело, Светка чувствовала, что дышать в коридоре нечем. Проклятая духота, донимавшая город уже неделю, достигла апогея.
Комендантша шагнула с последней ступеньки и вступила в лунное пятно. Светку трясло от страха, и, ей-богу, не было бы в том позора, если бы она публично обмочилась. А может, так и вышло — в тот момент это было совершенно неважно. Она подняла руки и уперлась Варваре в плечи, не пуская ее к умирающему. Не разжимая губ, попросила мысленно – как, блин, Деда Мороза никогда не просила:
— Отпустите его. Пожалуйста!
Под пальцами не то захрустели мелкие кости, не то зашуршали тараканы. Светка будто провалилась по шею в какую-то смрадную яму. Холодный пот заливал глаза, дышать получалось через раз. Еще секунда, и ее с головой накроет мерзостью, копошащейся под пальцами, и все закончится глупо и стыдно.
Черный провал рта Варвары Львовны червячком скользнул куда-то вбок и открылся, выпуская тьму, как сигаретный дым.
— Он того не стоит. Это глупо.
— Г-г-гглупо… — согласилась Светка, продолжая держать несуществующие плечи комендантши, — но зато мне не будет стыдно.
Гром бабахнул где-то совсем рядом. Короткая вспышка осветила Варвару Львовну в ее более привычном, человеческом обличии, и Светка судорожно вздохнула, получив секундную передышку.
— Отпустите его, пусть он уйдет. Он уже искупил, отстрадал.
— Отстрадал? – ледяная тяжесть опустилась Светке на левое плечо, и та едва не рухнула на колени. А это была всего лишь маленькая женская ладонь. – В мире нет ничего более бесполезного, чем его страдания. Его муки не вернут Марусе жизнь или хотя бы память о ней. Ты в курсе, что от нее ничего не осталось? Архивы пожгли, родственники умерли. Даже ее имя знает только этот сморчок.
— Это не так, — прохрипела Светка, и, как пудовую гирю, все-таки подняла глаза, чтобы взглянуть в лицо самому страшному из всех страхов, — я знаю. Я помню, и я расскажу о ней.
— Ты об этом? – в левой руке комендантши была свернутая трубочкой тетрадка. — Знаешь, как умерла Маруся – ее избили конвойные в пересыльной тюрьме в Иркутске. Голод, холод, травмы и воспаление легких, последние несколько дней она промучилась на голых досках. Даже беспамятство не шло. А когда умерла, ее просто сбросили в общую яму, как собаку. И место то забыто, ничего не осталось. Ни-че-го.
У Светки все поплыло перед глазами, тело заболело и дохнуло жаром, как будто это она лежала на отполированных грязью нарах и видела перед собой только кусочек вонючей доски. И это было последнее, что ей предстояло увидеть.
Пальцы разжались, сил стоять больше не было. Теперь скорее комендантша держала Светку, чем наоборот.
— Знаете, я, как муки Алексея, довольно бесполезная. Единственное, что я умею — рассказывать истории. И теперь я знаю про Марусю, я знаю, что она была, и какая она была. Я расскажу про нее, про Марию Слепцову, которая ходила в рисовальную школу, носила синенькую заколку с цветочком, любила сидеть на подоконнике. И однажды срисовала то, что натоптала на стене ворона.
Мое дело маленькое, но я могу сделать так, что вы пойдете с ней по улице, услышите, как вдалеке гремит гром, и поймете, что вам душно, потому что уже целую неделю нет дождя. Вы будете видеть ее лицо, как она смеется и двигается. Вы и рисунки ее увидите, даже те, которые она хотела сделать, но не успела. Тот отпечаток, который она должна была оставить, он проявится.
А потом услышите шорох шин и поймете, что дом не спит. Он все слышит — каждый глазок смотрит и старается дышать потише. И Маруся это знает, она видит Алексея за закрытой дверью, но только ей не до него. Ей страшно, и все кажется нереальным, как будто сейчас стрелка достигнет 5:30 и зазвенит будильник.
Вот так, с помощью этой тетрадки, у Маруси будет жизнь. Она уже есть, вы немного опоздали. В ней может быть всякое, и пересыльная тюрьма и яма, но понимаете… — Светка сделала последнее усилие, — здесь не вы, а я решаю, где поставить точку.
Поверхность тюремной доски разгладилась и потеплела. Запахла масляной краской и слегка расплылась перед глазами. Маруся оперлась на нее свободной рукой и выпрямилась:
— Ну, голубушка, хватит. Пора и честь знать, – испачканные пальцы держали теплое птичье брюхо.
— Пошли, выпустим ее на улице!
Маруся обернулась, сверкнув заколкой с синим цветочком, улыбнулась и пошла вперед, на улицу, туда, где на секунду потемнело, и наконец-то хлынул дождь.
Совершенно пустой коридор был залит лунным светом из окна в дальнем конце. Здесь казалось светлее, чем в комнате. Алексей взял ее за локоть холодными цепкими пальцами и волок куда-то в направлении Желбы. Странная, зловещая тишина стояла вокруг, даже лампы не трещали, как обычно.
— Что это была за херня?
Желба молча прикрыла за ними дверь и Светка поняла, что у нее тоже горят свечи.
— Пробки вылетели. Будем сидеть в интимной обстановке.
Она освободила проход между мешками, чтобы Алексей мог сесть на кровать, а Светка – расположиться в знакомом кресле.
— Жрать особо нечего. Вот семки есть. И беленькая.
В полумраке раздался плеск. Алексей заерзал на кровати:
— Я не пью эту гадость.
— Я не спрашиваю твоего согласия, — Желба сунула в него рюмкой, — пей, а то достану батарейки и магнитофон включу.
Алексей вздрогнул и покорно выпил. Светка тоже выпила, даже не поморщившись, хотя обычно не могла употреблять водку без запивона. Но сейчас ей было все равно, только дико хотелось спать. Дрожащие огоньки свечей расплывались, становясь то солнышками, то серединками ромашек. И вот она уже идет по летнему лугу, залитому солнцем, а вокруг такой воздух, что не напиться. Жарко. А под деревом тенек, где можно прилечь, смежив усталые веки. И будет так хорошо. И темно. И тихо.
Последним усилием она приоткрыла глаза и перевела взгляд на круглые часы, висевшие между Джимом Моррисоном и Motley Crue. Было примерно двадцать минут шестого.
— А вот не буду я спать! Попробуйте заставьте… — Светка приподнялась и едва не въехала головой в мешок с семечками. Она просто отрубалась, и чувствовала сильнейшее желание закрыть глаза, — тот не герой, кто сна не борол…
— Да заткнись ты уже. Не бузи. – Даже сквозь муторную пелену Светка чувствовала, что Желба нервничает. А когда цепочка на двери вдруг сама собой брякнула, Алексей с Желбой подпрыгнули на своих местах. И только Светка пыталась встать на ноги, чувствуя себя хуже, чем в самом жутком опьянении.
— О, Варвара Львовна… Вы за мной? В ад меня тащить?
— Да она в говно. – искренне изумилась комендантша, — Когда вы успели так ее напоить?
Светка с отчаянием подумала, что все именно так и выглядит. Все всегда выглядит, будто она нетрезва или неадекватна. Она сделала чудовищное усилие, вырывая себя из пелены сна, который все норовил сомкнуться над ее головой, и подумала, что умрет, но не уснет в 5:30. В странной пелене перед ней плавала комната Желбы, мешки с семечками, лицо Варвары с инфернальной ухмылкой.
— Врешь, не возьмешь… — булькнула Светка и завалилась прямо на комендантшу, едва не опрокинув ее на мешок с семечками. – Я не пьяная…
Уткнувшись лицом в шерстяную ткань костюма, она отчаянным усилием пыталась удержать закрывающиеся глаза. К ее удивлению, она не провалилась в бездну, а ощущала под одеждой вполне теплое и живое тело.
— От нее разит водкой. – Варвара наклонилась к Светке, не пытаясь ее отодрать. – Вы тут бухаете? Клавдия Михайловна, это общежитие, а не алкопритон.
Обалделая Желба развела руками:
— Да мы только по одной выпили, не знаю, что ее так вштырило. Развезло на старые дрожжи, наверное.
Время было 5:25. Светка героически ползла наверх, пытаясь взобраться по комендантше и принять вертикальное положение. Ее неумолимо уносило в сон, и та прекрасно это понимала, с тонкой усмешкой наблюдая ее попытки, и даже придерживая рукой Светкину голову.
Ей прикольно на это смотреть. Наверное, ей страшно скучно – подумалось как-то мимоходом. Комендантша едва не рассмеялась.
— Я не пьяная, — заплетающимся языком еле выговорила Светка, — и я не усну!
— Она не пьяная! – вдруг пискнул Алексей, хотя его никто не спрашивал. Желба съежилась, с ужасом глядя на своего товарища. А Варвара Львовна нехорошо сверкнула глазами и сделала движение в его сторону, но насмерть вцепившаяся Светка повисла на ней мертвым грузом.
— Он мой друг…
— Кстати, о друзьях, — она повернула голову, наклонилась к Светке, и почти ласково потрепала ее по голове, — сегодня 12 августа.
Ее легкая усмешка скользнула по лицу змейкой. Маленькой, песчаной змейкой, которую хотелось поймать и пригвоздить к месту.
— Нет. — Алексей закусил удила, — не 12 августа. Не морочьте ей голову. Здесь нет времени и места, здесь ничего не существует. Мы сами давно уже не существуем, это просто ночной кошмар, это тюрьма. Ад. Ужас. Света, ты не на двадцать лет назад попала, не думай. Прошлое никто не может изменить или переиграть, а мы здесь просто живем в небольшом аду.
Он подскочил и затрясся, как в припадке:
— Отпустите ее, она ничего не сделала! Она не должна тут быть! Чего вы от нее хотите?
— Заткнииись, — простонала Желба, но на нее никто не обратил внимания. Бледное лицо комендантши стало совсем белым, будто она только что умерла, а темные глаза потеряли блеск и снова стали двумя провалами. 5:28, Светка еле удерживала сознание, обхватив Варвару за талию, и чувствовала на затылке ее тонкие пальцы. Казалось, они в любую минуту могут сжаться и раздавить ей голову.
— А знаешь, почему Алексей Владимирович здесь, с нами? – Варвара посмотрела Светке в лицо, и это, вместе со звуками ее голоса, было последним, что сохранило ее сознание. – Это он написал ту бумагу на Марусю.
Странно, почему тут какие-то мешки? Только что был луг и ромашки. Светка открыла глаза и поняла, что лежит на мешках с семечками в комнате Желбы. Сама хозяйка возилась у плиток, как всегда подсыпая и помешивая продукт.
— Электричество починили? Так быстро?
Желба ответила, не оборачиваясь.
— Куда уж быстро, весь день возились. У тебя в комнате замкнуло проводку, так что долбили там и штрабили, теперь у тебя уборки на полдня.
— В смысле весь день? – она подпрыгнула и заглянула через плечо Желбы. Квадрат окна был по-прежнему темным. – Вы шутите?
Ответа не последовало. Желба закурила и задумалась у шкафа с дисками — что бы такого поставить?
— Как насчет хорошего трэшнячка? Kreator?
— В жопу Kreator! Я что, опять весь день проспала?
Желба кивнула, доставая диск и укладывая его в проигрыватель. Щелкнула кнопкой, и пол в комнате вздрогнул. Светка подскочила вместе с полом и подбежала к стене, выдернув шнур питания.
— Тише!
— Ты чегой-то, ошалела совсем?
— Что здесь происходит? Что это за место, в котором никогда не бывает солнечного света?
— В голове твоей никогда солнечного света не бывает, — огрызнулась Желба и отобрала у нее провод, — у себя в комнате будешь дергаться.
Светка схватилась за голову.
— Что происходит? Где я? Мне надо отсюда выбраться. Мне необходимо отсюда выбраться.
Желба перекинула сигарету в другой угол рта и снова воткнула вилку в розетку:
— Надо.
Когда Светка рассказывала ей о выходе Варвары из-за печки, в смысле из зеркала, Желба и ухом не повела. Прибавив громкость, она задумчиво протянула под рев музыки:
— И чего тебе не жилось? Каждую ночь пьянки-гулянки, друзья, молодость веселая. Мне бы так.
— Это не нормально.
— Конечно не нормально, ведь ты особенная. Вот и жизнь у тебя особенная.
— Да в каком месте я особенная? – почти заорала Светка и вдруг осеклась, — стоп. Стоп, а что такое Варвара вчера сказала про Алексея? Он же дружил с Марусей!
Желба промолчала и еще прибавила звук. Как мутная взвесь ила, поднимались со дна памяти слова Варвары.
— Впрочем, откуда ей знать… Хотя…
Светка уставилась на Желбу, мешавшую семечки в сковородке с утроенным усердием.
— Она все знает. Она всегда все знает. Что она такое?
Старуха прокрутила ручку громкости еще немного вправо. Магнитофон орал, как потерпевший.
— Мне надо уйти отсюда. Понимаете?
Светку вдруг осенило.
— Почему он может выйти из общежития, а я не могу? Вы можете, он может, а я нет. И раз вы говорили про починку проводки, значит, вы ее видели. Вы не спите днем, а я могу существовать только ночью. Что бы ни происходило, меня отрубает перед рассветом и просыпаюсь я, как вампир, только на закате. Почему?
— У каждого свой уговор, почем я знаю. У меня один, у Алешки другой, у тебя третий.
— Какой еще уговор? Я ни с кем не договаривалась.
— Правда, что ли? А как ты сюда попала-то?
— Меня менты привезли. Ночью. Что мне, надо было опять на скамейку идти спать?
Желба покачала головой:
— Да хоть в помойку, лишь бы не сюда. Видишь ли, мы тут все чего-то хотели, ну мы и получили это. И ты тоже. Варвара, она ведь очень честная, никогда никого не обманула – на что договариваешься, то и получаешь. Просто люди нифига не понимают, чего хотят и о чем просят. Но это не ее вина.
Светка наклонилась вперед, почти к самому лицу Желбы:
— Я ни о чем не договаривалась. Ни. О. Чем.
— Хорошо, — равнодушно отозвалась Желба, — ни о чем, так ни о чем. А от меня ты чего хочешь?
— Не знаю. Но мне нужна помощь, чтобы выйти отсюда.
— Иди к Варваре и попросись на выход.
— После вчерашнего?
— А что вчера было? Она к тебе из зеркала вышла? Так ты подольше бы вниз башкой повисела, еще и не такое увидела бы.
Светка вздрогнула, как от удара и выскочила в коридор.
В ее комнате было грязно, повсюду валялись куски штукатурки и известковая пыль, а через всю стену, как свежий шрам, тянулся зашпаклеванный след, оставленный электриками. Вот и все, нет у нее ни друзей, никого. Даже Желба, на которую она так надеялась, предпочла не ссориться с Варварой. Своя рубашка ближе к телу, еще бы.
Светка села на кровать и вспомнила, как сутки назад умирала тут от страха при виде тонкого женского силуэта. Сейчас, при включенном свете, все это выглядело глупо. К тому и пришли: глупо и стыдно. Если бы у нее был герб, как у древнего дворянского рода, то на нем следовало изобразить «рука-лицо» и подписать два слова: глупо и стыдно.
В кресле, в котором вчера сидел Алексей, теперь была куча известки. Надо же, вчера он е побоялся прийти за ней. Спас ее фактически. Вот кто настоящий друг, а не Желба со своим трындежом, когда на самом деле ей все равно. Надо сходить к нему, сказать спасибо. Правда, непонятно как себя вести в связи с тем, что сказала Варвара. Почему-то Светке казалось, что она сказала правду.
Неужели Алексей и вправду это сделал? Завидовал Марусе? Или, может, любил ее без всякой надежды на взаимность и ревновал к профессору? Любил, это видно. Как он говорил о ней, как помнил каждую мелочь. Горько было и страшно – это не любовь, а какая-то слепая жадность, первобытный голод, который стремится втянуть в себя все самое светлое и хорошее.
Он, как мог, защищался от своей памяти: уже и Маруся начала до него домогаться в его воображении. И случилось с ней несчастье — безликое, как наводнение или цунами. А он был совершенно ни при чем.
Светка наклонилась и нашарила в тумбочке стыренную у комендантши тетрадь. Первым шел рассказ про ворону и цветные следы на потолке, напоминающие флаги на мачтах странного летучего корабля… Стоп, причем тут летучий корабль, не надо валить все в кучу. Светка перечитала рассказ и задумалась: а какая действительно была Маруся?
По сути, кроме Алексея, ее никто не помнит. Только он хранит ее образ, а Светка просто сочиняет, достраивает что-то свое с его слов. И все же когда Светка начинала писать, она ныряла в воду и видела ее — настоящей или нет, но видела. Слышала смех, даже запах скипидара и красок отчетливо чувствовала.
А у Маруси пальцы были длинные, с овальными ногтями и едва наметившимися узлами. И она видела жизнь, ее краски, она музыку во всем слышала – даже в капании крана у Беллы Яковлевны. У нее вода по ржавчине «Болеро» выбивала. Светка прислушалась, будто могла различить это КАП-КАП-КАП сквозь пространство и время, а потом придвинула к себе тумбочку и начала писать.
Юра помнил этот погреб, который Серегины родители выкопали под картошку и закрутки. Тогда почти весь двор изрыли экскаватором, и Серегин отец, дядя Игорь приплатил, чтобы ему копнули в стороне, за трансформаторной будкой.
— Там целее будет.
Но воспользоваться погребом они не успели. Теть Тамара прибухивала, потом и дядя Игорь к ней присоединился. К моменту, когда Серега вошел в бригаду Мутовина, закрутки их уже не интересовали. Погреб стоял пустым. И тогда Серому пришла в голову гениальная мысль:
— Сделаю себе схрон.
— Ты сдурел? Крышку с погреба любой дурак на «Запорожце» сдернет.
— Обижаешь…
Вскорости Юра пожалел о своих словах про «Запорожец», ибо им пришлось переть на своем горбу полноценную железную дверь, опускать ее в погреб, да еще устанавливать там в деревянную окосячку.
— Серый, ты дебил, тут не стены, а земля. Пни эту дверь, она и вылетит.
— Пни.
Пинать Юра не стал, он и так заколебался. Они ободрали все руки, пока ее спускали, и теперь некрашеная поверхность маслянилась от крови.
— Мы как гребаные пираты, кровью полили эту хрень.
— Будет символ вечной дружбы, — засмеялся Серега, — что-нибудь да будет.
И вот теперь эта баба пропала в погребе. В том самом, где они с Серегой поставили эту чертову дверь, да еще щедро полили кровью. Крайнов подумал об этом, и вдруг испугался сам себя:
— Юрок, ты чокнулся совсем. Еще начни со свечкой бегать и чеснок от сглаза жрать.
Но рядом с ним, на пассажирском сидении, лежал застиранный черный балахон, который он притащил с кладбища. И этот балахон говорил красноречивее любых слов. А еще громко говорили его ладони, на которых остались глубокие следы от жесткой кладбищенской травы, и главное — постоянная тоска, которая была с ним с того самого дня 12 августа 1994 года.
Тогда в одночасье кончилась его молодость и свобода. Он увидел реальную жизнь и понял, что надо играть по ее правилам. Но потеря оказалась для него столь болезненной, что даже спустя двадцать лет, он не выносил в других и намека на свободу. Все его разногласия с Цыпиным лежали именно здесь. И летучий корабль его взбесил, потому что тоже был свободным — летел, куда хотел.
А еще он тосковал по Сереге. И по Виталь Семенычу, по тем безумным ночам в «Робин Гуде», когда они чувствовали себя королями мира. Они были его настоящими друзьями, с тех пор Крайнов ни с кем больше не сближался. Он всегда был настороже, предпочитал делать вид, что все в порядке, что Крайнов Юрий Владимирович успешный и деловой человек. И что все в жизни он делает правильно.
Но если бы это было так, он бы не пил целую неделю и не шлялся черт знает где. Особенно сейчас, когда на носу заседание городской комиссии по благоустройству, да и вообще намечается перелом во всей его работе. Он или продвинет свой проект по сносу ларьков и пойдет выше, или останется на своем месте с перспективой понижения. В конце концов, не все ли равно, кто эта баба, и почему ее шмотки так легко перемещаются на двадцать лет туда-сюда?
Не все равно. Крайнов вздохнул. Иначе он бы не приехал сюда, в покрытые зеленой простыней хрущевские пятиэтажки. Здесь прошла его юность, здесь они с Серегой мечтали завоевать мир, сидя на заборе садика, и прихлебывая теплое пиво. Здесь он был счастлив. Кто ж знал, что все так повернется.
Он оставил машину у 18го дома, вышел и осмотрелся – ничего не поменялось. Те же хрущевки, та же помойка, наверное, даже голуби те же самые. Тополя шелестят, роняют листья на крыши, тихо гудит трансформаторная будка. Как раз за ней и должен быть погреб, в который провалилась неизвестная ему деваха. Погреб, с которого все началось. И, как это всегда бывает в хороших фильмах, погреб, в котором все должно закончиться.
— Глупо и стыдно… Глупо и стыдно… Глупо и стыдно…
Светка отложила ручку и тетрадку, поднялась и вышла из комнаты. Как чувствует себя Алексей после всего случившегося? Вроде бы ничего не поменялось, он с этим не первый день живет, но все равно неприятно. Каждый раз в глазах нового человека его предательство совершается заново.
А Желба знала? Наверное, вряд ли он держал рот на замке до Светкиного появления. По сути, этот краткий миг, когда открывается соседская дверь, Маруся выходит на площадку, смотрит в его сторону, отворачивается и спускается по лестнице – и есть содержание его жизни. Он прокручивает его снова и снова, как старый кинофильм, у которого потерялось начало и конец. Алексей так много раз его смотрел, что забыл, о чем он. Остался только эффектный Марусин взгляд, да застывшее на часах время 5:30.
Это хорошая концовка. Светка внутренне порадовалась. Хорошие рассказы получались, и Маруся ей нравилась. Та Маруся, которую она создавала по словам Алексея, и за которой шла по пыльным улицам Красноярска конца тридцатых. Деревянные бараки и вечные тополя, каменные ступени бывшего каретного сарая Суриковых, запах дерева и воска, скипидара и разбавителя. Кто-то топал по полу, кто-то хохотал, в открытом окне были слышны проезжающие автомобили и детские голоса.
На душе было легко. Маруся постояла у окна, вдохнула сухой теплый воздух и повернулась. На щеки ее лег серый местный загар, рыжеватые волосы слегка выгорели. Она была вся здесь, в пестрой блузке и заношенной шерстяной юбке. Светка видела ее, как себя. И она видела, как далеко, в районе Центрального парка, собирается гроза. Тянет на себя тучи, штрихует небо черным, выпивает влагу из воздуха, чтобы потом обрушить ее на притаившийся город.
Маруся этого не видела.
Серега тоже не видел приближающейся грозы, хотя чуял ее в воздухе. Они оба с Марусей попали под ливень, который смыл их неглубокие следы. Ничего не осталось. Вроде бы и обычное дело: каждый человек забывается, сколько их было с начала времен, а помнят – единиц. Все остальные растворились во мраке, будто никогда и не выходили оттуда.
И все же было в этом что-то неправильное. Может, есть какой-то срок, когда надо помнить? Даже вот таких бездельных и бесцельных, как она сама? Как долго будут помнить ее? Она застряла здесь, а там осталась только мать, которая, конечно, до конца жизни будет вспоминать свое непутевое детище. А потом что?
Ольга с Наташкой давно ее забыли, жизнь развела их в разные стороны. Все остальные люди – случайные попутчики, ее лицо у них в памяти не держится. Увидев Светкин портрет на могилке, они ее даже не узнают. И это по-настоящему страшно.
Надо что-то делать. Надо выйти из общаги, попробовать хоть что-то изменить или уже помирать окончательно. Получалось, что надо идти к Желбе, с которой тоже неудобно получилось. Светкиного благородного запала хватило ровно на то, чтобы дойти до черной двери с номером 666. А потом она стала юлить и убеждать себя, что лучше сейчас ее не трогать, у нее свои дела, хотя за дверью ревел магнитофон, и Светка точно знала, что Желба, как всегда, жарит семечки.
Минут пять она мялась, прежде чем решилась постучать. Вроде никто не открывает, можно и потом зайти. Но стоило Светке с облегчением повернуться прочь, как дверь распахнулась:
— Опять ты?
— Да. В общем, я хотела извиниться за вчерашнее и помочь вам.
— Помочь что?
— Семечки пожарить. Ну или что-нибудь другое…
— Вон оно как тебя просветлило… Забавно. Ты это, не духарись сильно с непривычки, а то лопнешь. – Желба сидела в кресле и листала буклеты из дисков, пока потная Светка орудовала сковородками. – Ты сейчас на себя нимб нацепила и любуешься, но когда душевная дрись схлынет, ничего не изменится.
Увидев сжатые Светкины челюсти, Желба продолжила:
— Но прогресс есть, однозначно. Если перестанешь считать себя особенной, то жить станет легче.
— А знаете, Клавдия Михайловна, вот что я вам скажу.
Светка ссыпала в мешок последнюю сковородку и выключила плитку.
— Про Валеру, сына вашего.
Желба отложила буклет и нахмурилась.
— У меня та же самая история была – мама меня гнобила, папа не заступался, я жила в своем мире со своей музыкой и постоянно получала по башке. Не за что-то конкретное, а потому что я была странненькая, не похожая на большинство подростков. Родителей это пугало и раздражало, они боялись, что из меня херня какая-то вырастет. И знаете, из меня реально выросла херня.
Но музыка тут ни при чем, просто я была слабенькая, трусоватая и жадная. Я ничего не хотела делать – мне всегда казалось, что настоящая правильная жизнь, это постоянный балдеж. Когда завтра не на работу, когда на душе легко и кто-то другой за все это платит. У меня все так и должно быть. И родители получше, и внешность покрасивее, и жизнь поинтереснее. Но жизнь требовала усилий. Постоянных, чертовых усилий, которые я не хотела прикладывать. И вот чем кончилось. Я здесь.
Мы все здесь не просто так. Вы – из-за Валеры, Алексей – потому что предал Марусю, а я – потому что постоянно предавала себя. Каждый божий день. Как и ваш Валера – он спился не из-за вас. Он ведь ушел, и мог начать новую жизнь. Он мог работать и продолжать слушать музыку, мог даже организовать себе бизнес или дело для души, общаться с людьми. Но он предпочел забиться в комнату и бухать, и пришел к закономерному концу.
Желба сделала протестующий жест, но Светка закусила удила.
— Нет ничего хорошего в том, как вы с ним поступали, но он мог оставить это позади и начать жить. Не захотел.
— Не смог, — глухо отозвалась Желба.
— И не смог тоже. Но если захотел, смог бы. Потому что я смогу, я сейчас это чувствую. Даже если я много времени потеряла, я все равно могу что-то сделать. Мало того, я уже делаю.
Желба мрачно молчала, а потом резко захлопнула диск:
— Тебя прет.
— Одна ты отсюда не выйдешь. Но если даже выйдешь, то все равно вернешься – Варвара тебя не выпустит. Зачем-то ты ей нужна — сделать что-то или просто так, для души. Скучно тут, знаешь ли. Попробуешь сбежать, придется с ней объясняться. Один раз тебе едва не пришлось, вряд ли ты захочешь повторения. Ты об этом думала, — голос Желбы был мрачнее похоронного марша в исполнении пьяных криворуких музыкантов.
— Не думала, — честно созналась Светка. – Я хотела бы пока просто найти Серегу или поговорить с матерью.
— Ты ничего этим не изменишь. Это не прошлое, в котором ты можешь отменять ходы. Это наш маленький личный ад, наше общежитие имени Иудушки Головлева.
В окне плыла желто-серая луна, наполовину укутанная тучами. Вид у нее был нездоровый, деревья тревожно перешептывались. Что-то будет… и это что-то вряд ли хорошее.
— Имя-то какое хорошее. Иу-душка. Не просто какой-то равнодушный Иуда, а наш, родненький. Душечка. Прям тепло становится. Клавдия Михална, но ведь даже у ада есть конец. Должен быть.
— Кто тебе сказал? На то он и ад, что бесконечен.
— Нет, не должно так быть. Любой поступок можно избыть, что-то сделать, исправить.
— Как ты исправишь поступок Алексея? Или мой? Марусю Слепцову к жизни вернешь? Нет ее, умерла она и даже памяти не осталось. Сгинула навеки, и вместе с ней Алешкина надежда. Вечно он тут будет, и деваться ему некуда.
— А если спросить Варвару?
Желба аж в лице поменялась.
— Вот это ты без меня давай. Мне тут еще вечность мотать, и с ней лучше не ссориться.
— А если поссориться? – Светка закусила удила, — Ну вот реально, что она сделает? Если это ад, что может быть хуже?
Жалба открывала и закрывала рот, как аквариумная рыбка, пока по комнате не потянуло сгоревшими семечками.
— Твоюжмать! Ты ненормальная, я это сразу поняла.
Она ссыпала испорченные семечки на стол.
— Пока не съешь, не выпущу. Знаешь что, милаха – Варвара тебя жалеет. Не знаю почему, ей вообще такое не свойственно, но ты корону-то не надевай. Зарвешься – пожалеешь, но поздно будет. Впрочем, тебе тут действительно не место. Ладно, оденься, на улице холодно.
Потрясающе, но в компании Желбы Светка спокойно спустилась вниз, и входная дверь была открыта. Бабка-вахтерша сидела в своей каморке, лузгала семечки. Желба кивнула ей через стекло и беспрепятственно вышла на улицу. Светка за ней. Они перешли дорогу, завернули во двор соседской девятиэтажки, и Желба остановилась возле мотоцикла «Урал».
— Садись в коляску, я не люблю, когда кто-то за спиной болтается.
— Офигеть! Вы мотоцикл водить умеете?
Желба сдернула с него тент, скомкала и засунула Светке под ноги.
— А что я, по твоему, должна мешки с семечками на своем горбу таскать? Куда ехать?
— В Рощу, к моему дому. В тот самый погреб, из которого я сюда попала.
Мотор заревел, и мотоцикл рванулся с места.
Хрущевки на Устиновича спали. Удивительно, но света не было ни в одном из окон – такое бывает только в кошмарных снах. В реальности всегда хоть один человек на не спит, жжет электричество, а тут темнота полная. Мать, наверное, тоже спит. Хоть бы с ней все было в порядке.
Железная дверь у подъезда порадовала отсутствием домофона.
— Гм…. – Светка достала из кармана ключи и уставилась на веселенький брелок, — дверь вообще другая, как будто старая, которая у нас в девяностых стояла. Ну да, и ключ был такой, на который надо было давить, чтобы она открылась. И как мы теперь попадем внутрь?
— Боюсь, что никак.
Светка крутилась-крутилась около двери, потом решила забежать за дом. Дома вокруг были молчаливыми, но все равно казалось, что они не спят, а напряженно следят за ними сотнями глаз. Неприятное ощущение. Светка почувствовала себя не в своей тарелке, ей показалось, что пора убираться. Тем более что к дому тихо подъехала машина с выключенными фарами и остановилась за углом. Наверное, ждет кого-то.
Светка посчитала окна – вон, кажется, Серегины. Покричать? Но крик в этом месте был бы диким и противоестественным, как веселая музыка на кладбище. Тем более, что из-за угла медленно выехала еще одна машина, на сей раз с включенными фарами. Светка сощурилась, и вдруг замерла с открытым ртом: девятка. Та самая вишневая девятка.
Вот она подкатилась к дому и замерла. Это же Юрина машина. А если он там не один?
— Серега?
Светка кинулась вперед и увидела, как в машине с выключенными фарами опустились боковые стекла, и тут она поняла, что сейчас случится. Не раздумывая ни секунды, она кинулась вперед.
Крайнов завернул за трансформаторную будку и обалдел. На том самом месте, где он некогда оставил свою машину, где был погреб Серегиных родителей, красовалась новенькая асфальтовая дорожка, весьма логично упиравшаяся в забор детского садика. Это выглядело настолько дико, что он потерялся.
Совершенно по-российски: дорожка, упирающаяся в секцию забора. Путь в никуда. Или же дорога в надмирную даль, которая пренебрегает всеми условностями бытия. Но сейчас Крайнову было не до философствования: он смотрел на уничтоженный погреб и чувствовал, как кулаки сжимаются сами собой.
— Куда дели погреб? И другие погреба… Все уничтожают, гады! Рады бы все забыть, все стереть, будто и не было ничего.
Кто дал распоряжение? Кто позволил уничтожить единственную ниточку, связывающую его с прошлым? Кто-то из ушлых ребят из Советского района побежал впереди паровоза. Юра сделал глубокий вдох и мысленно поклялся себе, что сделает все, чтобы урода уволили. Завтра же утром. Найдет его и уволит к чертовой матери.
Вот здесь, примерно на этом месте, была крышка погреба. Они ее потом ставили, уже после двери. Хотели покрасить, но не успели. Так она и простояла некрашеная, пока какой-то урод не решил, что «надо смотреть вперед, а прошлое пусть остается в прошлом».
И теперь все Юрины воспоминания были похоронены под аккуратной асфальтовой дорожкой, ведущей в никуда. Он едва не расплакался: грудь стянуло, в носу защипало – в отчаянии Юра топнул по асфальтовой дорожке, потом еще раз и еще. А потом услышал странный треск, и мир вокруг него стремительно уехал наверх. Крайнов провалился в погреб, так и не успев удивиться.
Ночь. За окном опять ночь, будто и не было никогда в мире дневного света. Дело дрянь. Вчера, когда до утра оставалось совсем чуть-чуть, она и не думала спать, но как будто под гипнозом, снова вырубилась. И снова до ночи. Странно все это – почему бы ей не проснуться в середине дня, ну чтобы хотя бы дойти до туалета? Нет, каждый раз она четко дрыхнет до позднего вечера, и потом шляется в бесконечных лабиринтах ночи.
А ведь летом тех ночей кот наплакал. Темнеет только к полуночи, после трех уже занимается рассвет, небо становится сиреневым, а часам к четырем и вовсе светает. День стоит на дворе. Но в этом общежитии ночь длится и длится, здесь нет ничего другого.
В кресле напротив кровати кто-то сидел. Она приподняла голову и поняла, что это Алексей. Как он сюда попал? Эх, надо было не спать, надо было дождаться рассвета. Было уже полшестого, могла бы и потерпеть немного, не отрубаться.
— Я опять уснула в 5:30, представляете? Как гребаный вампир, я каждый раз отрубаюсь в 5:30. Это нормально вообще?
Алексей понуро выдохнул:
— Такой был уговор.
— Да не было никакого уговора. Не договаривалась я ни о чем.
Он грустно усмехнулся. Старое, потасканное лицо его сегодня выглядело еще хуже, как будто он тайно чем-то заболел, лелеял свою болячку и радовался.
— 5:30, предрассветный час, роковой час.
— Иди ты нахрен, Байрон, — пробормотала Светка, натягивая кофту. Алексей сделал вид, что не слышит.
— Ее арестовали в 5:30.
— Кого?
— Марусю. Я помню, я не спал. Знаешь, так тихо было, мне казалось, я слышу, как капает кран у Беллы Яковлевны в соседнем подъезде. Вот прямо четко так звучит: КАП-КАП-КАП… А потом машина подъехала – негромко и даже деликатно. Никакого визга тормозов, никакого топота по лестничной клетке. Поднялись, постучались, звонить не стали, чтобы не будить. Ждали долго. А когда Марусина мама, теть Рая, им открыла, вошли – двое, всего два человека.
Мне казалось, сразу и вышли, хотя, конечно, это было не так. Но я в глазок смотрел, босиком стоял, по ногам тянуло – они заледенеть успели. А вроде и прошла всего пара минут. Вывели Марусю, все так же тихо — и увезли. Только теть Рая странно булькала горлом.
И все, что я помню: Маруся взглядом чиркнула по моей двери, и отвернулась. Пару раз ее голова мелькнула вниз по лестнице и все. Больше я ее не видел. Мне стало страшно, я вдруг почему-то понял, что это навсегда. Голову повернул, а на часах было 5:30.
Светка подошла к окну и навалилась на деревянную раму. Закрывала медленно, чтобы хоть немного глотнуть сумеречного воздуха, ибо от рассказа Алексея ей стало тошно.
— Я искал ее. Потом, когда стало немного поспокойнее. Письма писал, запросы, через знакомых пытался выяснить, что с ней стало. Но после войны это было трудно, многие архивы погибли, и следы затерялись. Теть Рая умерла, в квартиру их въехали другие люди, вещи продали или выкинули. Ничего не осталось.
Руки его тряслись, будто это он, а не Светка, каждый день бухал.
— Понимаешь, ничего не осталось. Вообще ничего. Ни фотографии, ни вещей, ни даже могилы – где-то в общей яме ее зарыли. Никто о ней не помнит и не знает, что жила такая Маруся Слепцова. Что рисовала на всем, что попадется под руку. Что у нее глаза были зеленые с карими пятнышками, и ресницы густые, красивые. А когда она смеялась, голову назад откидывала, и смех такой был легкий, звонкий…
— Как цыганское монисто.
— Да, да, — обрадовался Алексей, — хорошо сказано. Как цыганское монисто. Точно. И при встрече она говорила: «Прррривет!», раскатывая р, а еще любила пальцами щелкать, когда забывала какое-то слово. И это с ней бывало часто.
Он кивал и улыбался. Впервые за все время, что Светка его знала, он улыбался светло и радостно. Временами морщился, будто его беспокоила какая-то боль, но и она приносила ему счастье. Он бы еще долго сидел и рассказывал про Марусю, но Светка его оборвала.
Все. Встала. Встала и пошла отсюда. То ли страх, то ли решимость, то ли всегдашнее беспокойство поднялись в ней и скрутили мышцы рук – Светка открыла дверь кулаком, да так и пошла вниз, с побелевшими от напряжения костяшками. Даже с Алексеем не попрощалась. Пусть только попробуют ее не выпустить.
Внизу была тишина и закрытая дверь. Как всегда. Но теперь Светка не стала робко трогать пальцами дверной косяк консьержки – она забарабанила в дверь, что есть сил. Никто не отозвался. Она стала пинать дверь ногами, долбить задом, схватила лом со стенда пожарного инвентаря и всунула его между дверью и косяком. Тресь! Дверь откатилась в сторону… Каморка была пуста.
Несколько ударов ломом по входной двери ничего не дали, кроме звона и грохота. Она была закрыта на ключ. А ключ у бабки. А бабка у дедки, а дедка в репке…
Дверь в прачечную, как оказалось, тоже железная – Светка раньше не обращала на это внимания. Зато в буфет деревянная, и это отличная новость! Хрясь! Ан нет, железная, просто обита сверху вагонкой. Но где-то же должен быть запасной выход.
Тусклые лампочки не столько освещали обшарпанное помещение, сколько пачкали. И все время жужжали, жужжали, как назойливые комары душной ночью. Светка убрала со лба мокрые волосы и поняла, что здесь трудно дышать.
Лестница. Но она идет наверх, окон в ней нет – только мутные стеклобетонные блоки. А они бьются? Светка схватила лом, как копье и шарахнула со всей дури. С жалобным звоном лом отскочил и брякнулся на бетонный пол.
Пот заливал глаза. Вверху, сколько хватало глаз, кружилась лестница, заворачиваясь спиралью, сходясь в одну точку где-то наверху. Надо пойти туда, там должен быть выход, хоть через чердачное окно – лишь бы выбраться из этого проклятого места. Светка сжала лом потной ладонью и ринулась наверх.
Удивительно, но коридоры были совершенно пусты, общага словно вымерла. Если где-то за бесчисленными дверями и притаилась жизнь, то сейчас она опасалась показаться. Никого. Ни девок, ни выпивох, ни самого завалящего семейного скандала. Полная и абсолютная тишина, в которой трещат лампы накаливания и звенит настойчивая мысль, что надо отсюда выбираться.
Светка поднялась на второй этаж и прошла до конца коридора. Окно на улицу было забрано решеткой. Сунувшись в душевую и туалет, она увидела, что там то же самое – общежитие было надежно защищено от постороннего вторжения. Или наоборот? Ей вспомнились слова Варвары Львовны: «Если вы берете комнату, вы должны будете здесь жить». И почему в расшатанном состоянии в голову вечно лезет всякая дрянь?
Варвара Львовна. Точно. Светка развернулась и, все ускоряясь, пролетела по коридору. Наверх, туда, где неспящая комендантша сидит, как паук в центре своей паутины.
На третьем этаже было так же зловеще тихо. Разномастные двери вдоль коридора внимательно наблюдали за ней со страхом и любопытством: что будет делать безумная букашка в безмолвном ночном лабиринте? Светка покрепче сжала лом и решительно направилась вперед.
Ну, разумеется. Дверь комендантши наглухо закрыта, хотя все ночи до этого она и не думала ложиться. Ничего, сейчас поднимем – и Светка забарабанила в дверь что есть мочи.
— Откройте! Варвара Львовна, откройте! У меня срочное дело!
Тишина.
— Да пожар, блин! Потоп! Горим и тонем!!! Пожа-а-аар!!!!
Никого.
Светка побежала вдоль коридора, начала беспорядочно стучаться в двери, орать и материться. Вспомнила знаменитое:
— Что, никого нет? Тогда я поссу!
Не помогло. Потная, со странной дрожью во всем теле, она стояла одна посреди пустого общежития.
Нет, она все-таки уйдет, никто ее не удержит. Светка поднималась по лестнице и запнулась о консервную банку с окурками, которые вылетели и рассыпались по площадке. Свинство. Здесь везде свинство, с обшарпанными стенами и заплеванным полом. А главное – с неистребимой вонью вязкого, унылого несчастья.
В своей комнате она почему-то зажгла не торшер, а центральный свет. Белый, резкий, от которого в разные стороны прыснули по потолку тараканы. Светку передернуло. Как она раньше их не замечала? Как она не замечала отвалившейся штукатурки и облупленной мебели? Рваного линолеума в заплатках, под которым прела вековая грязь? Здесь все духота, грязь и сальность. Единственный плюс — окно не за решеткой.
Она подошла и распахнула створки, но ожидаемой струи свежего, прохладного воздуха не последовало. Снаружи стояла та же духота, воздух был неподвижный и липкий. Внизу – неширокая асфальтовая дорожка, газон и кусты. Что ж, уже хорошо, если придется падать.
Светка сдернула с кровати простыню и стала разрывать ее на полосы:
— Монте-Кристо хренова…
Каждый лоскут она привязывала и тщательно проверяла на прочность, весу в ней всего полсотни кило, но кто его знает. Простыня быстро кончилась, и в ход пошел пододеяльник. Закончив, Светка взяла один конец и примотала к батарее – радиатор хороший, чугунный, должен выдержать.
Второй конец импровизированной веревки повис на метр от земли – лучше не придумаешь. Теперь главное — не мешкать, и не терять времени.
— Удержать они меня хотели, — мрачно усмехнулась Светка. На столе она оставила деньги за комнату и испорченное белье, хотела еще записку написать, но передумала. Некогда. Да и неважно это, сюда она не вернется ни за какие коврижки.
Подергала за веревку — вроде нормально. Светка влезла на подоконник и спустила ноги вниз. Сердце колотнулось в груди и ушло куда-то в кишечник. Страшно.
Ватными руками она схватилась за простыню и натянула, не вставая с подоконника – вроде хорошо держится, а ну как под ее весом разойдется? Спускаться надо лицом к стене, поэтому Светка перекинула ноги в комнату и глубоко вздохнула. Поехали.
Простыня натянулась, левая нога скользнула в пустоту, пытаясь зацепиться за выбоины в кирпичах. Правая все еще лежала на подоконнике — страшно было окончательно отцепиться. После недолгих поисков носок левой ноги прочно встал в кирпичную выбоину, и Светка выдохнула: способ найден. Вот так она и пойдет вниз, перенося часть веса на стену и не нагружая веревку.
Пошевелив правой ногой, Светка потянула ее на себя, и почти уже сняла с подоконника, как вдруг… все вокруг нее неожиданно взметнулось вверх. Кирпич под левой ногой раскрошился, и она рухнула всей тяжестью тела на самодельную веревку, едва не выпустив ее из рук.
Когда сердце снова начало стучать, Светка обнаружила, что висит между этажами, цепляясь за веревку руками, зубами и правой ногой. И это было фиаско, ибо правая нога застряла в петле – с одной стороны, она не давала упасть, а с другой не давала двигаться. Светка висела между четвертым и третьим этажом как маринованная тушка курицы.
Что делать? Нога застряла намертво, скоро посинеет и отнимется. А потом кровь прильет к голове, и она потеряет сознание, отпустит веревку и наверняка свалится. Головой вниз. И все. О чем она только думала?
Светка попробовала подтянуться, чтобы влезть обратно в окно, но не смогла. Раньше надо было тренироваться. Ей захотелось заплакать и закричать, но кричать она уже пробовала, плакать было наверняка так же бесполезно.
— Мама… — сейчас ей очень хотелось к маме. Пусть и не к своей, но к какой-нибудь, которая могла бы у нее быть. К доброй маме, которая поможет и вытащит, и не будет ругать за все, что она с собой натворила. Но, подняв голову, она увидела, что все окна в общаге темны. Только ее окно полыхает безжалостным белым светом на всю улицу. Глупо и стыдно.
Если посмотреть трезво, всю Светкину жизнь можно охарактеризовать этими двумя словами: глупо и стыдно. Она всегда свято верила, что она не такая, как все, и жизнь у нее будет особенная. Но время шло, а жизнь оставалась ординарной, воздавать ей должное никто не спешил. И вот она решилась на подвиг, висит теперь вниз головой, собираясь убиться. Глупо. И все ее мысли о своей особой судьбе были такими же глупыми. Что она сделала за время, которое у нее было? Неудивительно, что мать ее не уважала и относилась с едва сдерживаемым презрением. За что уважать-то?
Светка зарыдала. Теперь стало стыдно. И страшно: как жить, если она ничтожество? Как вообще можно жить хотя бы средним человеком? Люди вокруг вызывали у нее брезгливое недоумение: они ведь невероятно ординарны, некоторые феерически глупы, но живут же, радуются. А она нет. У нее есть только постоянная тревога и разочарование.
Со стороны это, должно быть, смотрелось уморительно: висящее за ногу тело, рыдающее о своей никчемной жизни. Светка с ужасом поняла, что не понимает, то ли она смеется, то ли плачет. Ну и правда ржачно ведь – цирк с конями, да и только. И тут в окне показалась взлохмаченная седая голова:
— Ты что там, ржешь, что ли? Совсем умом тронулась?
— Желба, милая, как я рада тебя видеть! — Светка одним махом всосала все свои слезы и заулыбалась во весь рот. — Я в дерьме по уши.
— А то не видно, — проворчала бабка и нахмурилась. – Подожди.
Голова в окне исчезла, бросив Светку из эйфории в пучину сомнений и страха, тем более, что вслед за Желбой свет в окне погас, и все погрузилось в темноту. Но Желба снова возникла за подоконником:
— Ты только потише, не ори. Не дай бог Варвара услышит, ты и так натворила делов.
Интересно, так ее показательные выступления все слышали, но ничего не сказали? Что тут вообще происходит?
Желба попробовала потянуть за веревку, но не вышло, Светка была для нее слишком тяжела, да и застрявшая нога не способствовала.
— Надо еще одну веревку. Сейчас, погоди, – она снова исчезла в окне, потом появилась на мгновение, — и не отсвечивай.
— Желба, не уходи. Пожалуйста… — Светка сама не знала почему, но она сказала это шепотом.
— Придется. Жди и не дергайся. – Желба тоже шептала, — твое счастье, если Варвара тебя не заметит. Хотя она все знает, всегда все знает. Пусть ты и дурочка, но все может быть хуже. Намного хуже. Развяжется у тебя узелок, и хлопнешься ты башкой об асфальт.
— Может, оно и к лучшему.
— Ты думаешь, что ты умрешь? Размечталась. Вторую дату заслужить надо, а ты про себя и сама все знаешь. Нет, милая, будешь ты лежачая вот на этой постельке, в своем говне. И будет вот это окно, за которым годы отлетают и никак не кончаются. Так что виси и молчи. Я мигом.
Она сказала это и исчезла уже окончательно.
Чтобы понять, что такое вечность, надо хотя бы на обозримое расстояние к ней приблизиться. И Светке показалось, что она в нее заглянула – там, на веревке из постельного белья. Ничто и никогда не тянулось так долго, как пара минут до второго пришествия Желбы.
Она так и не поняла, почему нужно бояться Варвару Львовну. Но в целом Желба права, ситуация может стать еще хуже и безнадежнее. Да, и сейчас все стремно, но пока она жива и здорова – еще можно все исправить. Ну, может, не все. И не исправить, а построить заново, но все равно – можно сделать для них и для себя что-то хорошее. А потом будет поздно.
Но для этого надо отсюда выбраться, и чтобы веревка не подкачала, и чтобы Желба пришла вовремя и успела вытащить ее. И чтобы Варвара Львовна не увидела, что происходит в ее владениях. А то и правда, батарея оторвется или веревка лопнет, с нее станется.
— Тссс… Ты тут? – в окне снова показалась голова Желбы, и еще одна всклокоченная физиономия. Зачем она притащила Алексея? Уж лучше бы Джафара позвала, раз такое дело.
Шлеп… Бельевая веревка хлопнула ей по лицу и проскользила вниз. Желба повозилась внутри и снова просвистела:
— Хватайся за нее, мы тебя вытянем.
Ого, хватайся! А как схватиться, если ты и так изо всех сил вцепилась в простыню? Светка сглотнула трудный комок и попробовала перехватиться левой рукой. Нет, страшно отпустить веревку – если натяжение ослабнет, ее нога выскользнет из петли, и привет, асфальт.
— Я не могу…
— Через не могу. Хватайся. И давай побыстрее, у меня на душе неспокойно.
— У меня тоже, — подтвердил Алексей.
Его тут только не хватало с его предчувствиями.
Светка поднатужилась и все-таки ухватилась за веревку. На всякий случай обвернула ее петлей вокруг руки и немного дернула. Отлично. Но вторую не отпускала, продолжая тянуть простыню вниз. Желба с Алексеем переглянулись и ухватились за веревку в четыре руки:
— Ииии… ррр-р-аз!
Светкино тело поплыло наверх, петля вокруг ноги внезапно ослабла, и она почувствовала, как уползает вниз, держась исключительно руками. Черт возьми! И тащили они только за веревку.
— Простыню тоже тащите. Один туда, вторая сюда!
— Не командуй. Твое дело держаться.
Но Желба все-таки послушала Светку, и схватилась за простыню. Медленно, сантиметр за сантиметром, они поднимали ее, краснея от натуги. А она старалась помогать им, цепляясь носками туфель за стену, но получалось только хуже.
— Ногами не сучи.
— Я помочь пытаюсь.
— Лучше держись как следует. Не нравится мне все это.
Желбе было легче, у нее в руках была достаточно толстая простыня, в то время как Алексей тянул бельевую веревку, резавшую руки. Вот и подоконник. Еще чуть-чуть и она сможет перехватиться, чтобы втянуть свое тело внутрь. Внезапно Желба остановилась и замерла. Алексей тоже тревожно полыхнул глазами, глядя на дверь. Они переглянулись и вдруг оба, не сговариваясь, яростно потянули веревки на себя – Светка почти влетела в окно. Секунда, и руки ее спасателей уже тащили ее за джинсы, перебросив через подоконник.
Желба мигом втянула веревки, забросила их на батарею и захлопнула окно. Задернула шторы и кивнула Алексею, чтобы он подоткнул покрывало на растерзанной кровати. Потом плюхнулась на ковер, достала из кармана засаленную колоду карт и начала их тасовать с самым серьезным видом. Алексей присел на кресло и сцепил руки в замок, а Светка едва-едва успела принять более-менее приличную позу, как услышала, что дверь тихонько скрипнула.
Желба сдавала карты с самым беспечным видом. По три, потом по две, а потом по одной. Шмяк!
— Буби козыри. У меня шестерка. Я хожу.
Светка взяла свои карты, не поднимая головы, ей было почему-то страшно посмотреть в темноту коридора. Она уставилась в расклад и едва не вскрикнула: пиковая дама с грязной картонки смотрела прямо на нее. Во взгляде ее было холодное бешенство. Она знает, она всегда все знает, — снова мелькнуло в голове.
— Драсссьте, Варвара Львовна… — сдавленно пискнул Алексей. – А мы тут… картишками балуемся.
Светка подняла глаза. В полутьме мелькнуло бледное пятно лица комендантши с горящими глазами. Она смотрела прямо на Светку, она все знала, ее нельзя было обмануть. Варвара Львовна посмотрела и молча отвернулась. Звук ее шагов медленно удалился по коридору. Алексей выронил карты на ковер.
— Как думаешь, она знает?
— Конечно, знает. Ты что, тут первый день живешь?
Светка выдохнула и тоже бросила свой расклад. Сейчас Пиковая Дама была просто полинялой картой, смотреть там было не на что.
— Странная она какая-то. Даже я испугалась, хотя с чего бы это? Пусть она узнает, что случится-то? Испорченное белье я оплачу. Но это ненормально, не давать людям выйти из общежития. Пусть спустится со мной и откроет дверь – ни в жизнь не поверю, что она этого не может сделать.
Желба с Алексеем слушали ее и молчали.
— Знаешь, что, мы пойдем. Время позднее. А ты это… не делай глупостей больше, просто ложись спать. И поосторожнее теперь, с Варварой шутки плохи.
— В смысле? Какие шутки? Что она мне сделает?
Желба уклончиво пробормотала:
— Помни, все может стать хуже.
Когда дверь за ними закрылась, Светка сжала виски, готовые лопнуть. Это какой-то маразм, самый настоящий. Наверное, надо пойти к Варваре и действительно потребовать, чтобы она открыла дверь. Никто не имеет права ее насильно тут удерживать. Она перекатилась на коленки, чтобы встать с ковра, и тут снова увидела Пиковую Даму. Ноги подкосились. Да это же она, Варвара Львовна – ее лицо глядит с картинки. И во взгляде ее холодная, расчетливая злоба.
Светка плюхнулась на задницу и задумалась, что теперь делать. Разумеется, надо просто дождаться утра и уйти по-человечески. Только действительно дождаться, а не лечь спать, как советовала Желба. Надо включить большой свет, чтобы не клонило в сон. Светка подошла к выключателю, не глядя, ткнула пальцем, и ощутила резкую боль. Бах! Из выключателя повалили голубые искры и раздался страшный треск. Чудом, каким-то чудом, она успела отдернуть руку и отделалась небольшим онемением в пальцах. Пиковая Дама с ковра злорадно улыбалась.
Комната погрузилась во мрак. Светка отдернула шторы, и середину залил голубой лунный свет, а со стороны коридора углы наливались чернотой. Светка передвинулась в лунное пятно и опять увидела перед собой Пиковую Даму. Живым, осмысленным взглядом она смотрела на Светку, как смотрит паук на муху, запутавшуюся в паутине. Она была здесь. Совсем рядом.
Светка сдвинулась в самый центр лунного пятна, стараясь не касаться темноты даже краем одежды. Но то была слабая надежда – вдруг набежит облако и луна скроется? Тогда она останется в полной власти Пиковой Дамы, которая ждет во мраке пустого коридора с закрытыми дверями, которые умеют ничего не слышать.
Большое зеркало в шифоньере отражало лунный свет. Оно сияло светлым пятном посреди комнаты, поневоле притягивая взгляд. Светка посмотрела и увидела в нем свою жалкую, скрюченную фигуру, застывшую посреди ковра. Лицо ее было бледным, как у покойника, а волосы стояли дыбом.
Чем дольше она на себя смотрела, тем больше ей казалось, что лицо ее увеличивается в размерах. Находясь в фокусе внимания, оно словно приближалось, становилось больше. Светка очнулась, когда оно стало непропорционально большим и внезапно отделилось от тела. Черты перемешались, и вот уже на нем темные, тусклые глаза и тонкий рот с неприятной усмешкой.
Варвара Львовна подошла с другой стороны зеркала, а Светка не могла даже пискнуть от ужаса. Прикоснулась тонкими пальцами к поверхности и легко ее перешагнула. Встала на границе лунного пятна, сцепила руки в замок на животе и улыбнулась бескровными губами. Светка едва не умерла от страха.
— Мы, кажется, договорились, что вы соблюдаете внутренний распорядок?
Она осторожно пошла вдоль пятна, Светка молилась, чтобы луну не скрыло тучами. Хотя, по сути, чем оно могло ей помешать? Здесь она хозяйка, и никто не может противиться ее воле. Как будто прочитав ее мысли, Варвара Львовна усмехнулась.
— Я думала, вы разумный человек, но я ошиблась. Вы подписали договор, а теперь устраиваете дебош и портите имущество. Боюсь, что мне придется принять меры.
Теперь она стояла против света, спиной к окну. Светка видела ее, как темный силуэт, не различая выражения лица. Казалось, что в самой середине ее фигуры зияет черный провал, за которым нет ничего. Конец. Точка невозврата. Оболочка этой женщины, с ее умным лицом, была только прикрытием для бесконечной пустоты.
— Я заплачу за простыни.
— Разумеется. И это будет довольно дорого.
Комендантша качнулась и втянулась в лунное пятно.
— Света! Света!! Я потерял пуговицу!
Желтый дрожащий свет осветил комнату, и Варвара Львовна отшатнулась, прикрыв глаза рукой. Алексей, бледный и растрепанный, в жилетке, застегнутой через пуговицу, влетел из коридора.
— Извините…, — он странно трясся, но свечу не опускал. – Здесь где-то должна быть моя пуговица, я, наверное, на ковре обронил. Надо найти, а то я такую не куплю, это еще моя мама пришивала. Как память мне дорого…
Варвара Львовна не сказала ни слова, посмотрела на него веще-зловеше и стремительно вышла, растворившись в темноте коридора. Светка хотела что-то сказать, но Алексей прижал палец к губам и схватил за шиворот, потащив следом за комендантшей.
Пробуждение от кошмара часто сравнивают с выздоровлением после тяжелой болезни, но это не совсем так. Нет радости возвращения к жизни, есть просто ощущение, что самое страшное пока отступило. Но оно не ушло насовсем, оно тихонько ждет где-то рядом и еще обязательно вернется. Проснувшийся человек бродит в обрывках кошмара, чувствует тяжелым сердцем его близость и смотрит в мир с тоской. Ему дали отсрочку, но приговор будет обязательно исполнен, пусть и в другой раз.
Светка поежилась и поглубже влезла под одеяло. Жуткий, жуткий сон, от которого болела голова и саднило в сердце. Перед глазами стояло застывшее в мраморе Серегино лицо, и зловещая тишина среди могил, залитых лунным светом.
А потом была Варвара и ее собственная потрепанная физиономия в мутном зеркале шифоньера. Что они вчера пили? Светка села на кровати и попыталась вытряхнуть из памяти недостающие куски вчерашней ночи.
Пили они пиво и больше ничего. Не курили, таблетки не глотали. Пиво Серега купил в ларьке и открывал при них, на колесе обозрения. Что ж ее так вштырило-то? Но ощущение было скверное и никак не проходило, мертвые Серегины глаза с памятника мешали думать.
Она встала, глотнула воды и поняла, что чувствует себя сносно – никаких признаков бодуна не наблюдается. В зеркале шкафа тоже не было никаких отклонений: лицо слегка припухшее, но это нормально. Светка выдохнула и стала одеваться, размышляя о том, что ночной образ жизни до добра не доведет. В кармане джинсов обнаружилась пластмассовая крышечка от минералки, которой она промывала горло во вчерашней машине. И вот тут ее стукнуло.
В полутьме коридора она проскользнула мимо вечно открытой двери со спящим алкашом, еще успев удивиться, что он опять в отключке. Боковым зрением ей показалось, что в двери Алексея светилась щель, которая захлопнулась, когда она проскочила мимо.
Желба, как всегда, жарила семечки и гоняла кассеты по кругу. Сегодня у нее явно было романтическое настроение, она поставила Romantic Collection и наслаждалась любовными балладами. Можно было даже подумать, что она привела к себе дедушку, и теперь зависала с ним на пару. Но Светка решила не церемониться и заколотила в дверь со всей силы.
— Что такое? Пожар?
— Почти. Здрассьте. Который сейчас час?
Отодвинув плечом удивленную Желбу, Светка ворвалась вовнутрь.
— У меня к вам дело, очень срочное и довольно странное. Мне нужен телефон Сергея, с которым вы тогда у Джафара разговаривали.
Желба подняла брови.
— Так он, чай, твой дружок, не мой. Я у тебя должна телефон просить, а не наоборот.
Она присмотрелась, и лицо ее приняло обеспокоенное выражение:
— Натворил чего? Поматросил?
Теперь удивилась Светка:
— Что? Нет, но я узнала тут кое-что, что ему тоже нужно знать, причем немедленно. Это вопрос жизни и смерти.
— Ну-ну, я смотрю – ты бледненькая. Присядь на минутку, в ногах правды нет.
Желба достала из серванта две пыльных водочных рюмки, дунула в них и поставила на стол. Следом появилась бутылка дешевого коньяка.
— Давай хряпнем. На тебе лица нет, краше в гроб кладут.
В гроб… не отпускает ее кладбище. Светка хлопнула рюмку одним глотком и поняла, что надо срочно что-то предпринять. Горячий комок прокатился по пищеводу и взорвался в желудке. Выдохнув сивушные масла, Светка почувствовала, как тепло заструилось по рукам и ногам, согревая озябшие пальцы в босоножках. Несмотря на раскаленные сковородки в комнате несло холодом.
— Если вам ммм… нужна помощь, которую вы оплачиваете Сереге, вы куда звоните?
Желба ссыпала в кастрюлю очередную порцию семечек и поставила новую сковородку.
— Все тебе расскажи. Есть у меня телефончик, хоть и не приходилось особо им пользоваться. Сережа парень исполнительный, он лично с народом приходил поговорить, после чего проблем у меня не возникало. Но на экстренный случай номерок есть, — она снова разлила коньяк по рюмкам, — ты же понимаешь, что на очень экстренный?
— Это пипец какой экстренный случай!
— Даже интересно, что у вас случилось…
Пробираясь по полутемному коридору, они дошли до телефона. Желба достала малюсенькую записную книжечку и стала набирать номер, шикнув на Светку:
— Не подсматривай! Номер секретный.
Светка с готовностью отвернулась. Не нужен ей этот номер, ей надо просто сказать Сереге пару слов и убедиться, что он понял. Но Желба, даже не дождавшись гудков, внезапно повесила трубку.
— Что? Я не подсматривала.
— Я знаю. Пойдем отсюда. Снизу позвоним.
Она схватила Светку за руку и потащила вниз, на лестницу. Дверь Алексея, когда они проходили мимо нее, опять тихонько хлопнула.
— Так и не разговаривает со мной, хоть я ему ничего не сделала. Просто спросила, почему его подруга не победила в конкурсе.
— Это которая Маруся?
— Ну да. Он говорил, она гениальная была, могла вилами по воде рисовать, и на вилах цветы расцветали. Но с ней что-то случилось.
— Знаешь, — Желба зашептала в ухо, — что с ней случилось? Маруся эта какое-то панно рисовала для дома культуры или просто для дома, хрен знает. Но у них посадили профессора, а потом кто-то написал бумажку, что она была с тем профессором в близких отношениях, и отправилась она вместо конкурса по этапу.
— Какую бумажку?
— Маленькую. Но ее хватило, чтобы Маруся не только не рисовала, но и вообще с лица земли исчезла.
Светка удивилась:
— Это как вышло? Я тут ему недавно про двоюродного деда рассказывала, который по доносу сел, но это было сразу после войны. Маруся-то когда успела такое сделать?
— Примерно тогда и успела, — Желба взялась за телефонную трубку, — общежитие наше давно стоит, ты не думай.
— Алло… Алё, говорю… Здравствуйте, мне бы Сергея услышать. Михайленко. Это Клавдия Михайловна из общежития на Якорном. Дело есть, срочное.
Светка схватилась за трубку, вырывая у Желбы, но та не отдавала, и минуту они молча боролись, пока не застыли вдвоем, прижавшись ухо к уху. На той стороне слышались шаги, мужские голоса, потом кто-то взял трубку и сказал взволнованным голосом:
— Нет их. Никого нет, и… не будет наверное.
Светка замахала руками, мол, ложи трубку. Желба нахмурилась и осторожно спросила:
— А что случилось-то?
— Вы не знаете, что ли? О, господи, вы вообще кто?
Нет! Нет! Светка изловчилась и нажала на рычаг телефона.
— 12 августа. 12 августа сегодня. Вечер уже! Боже мой, я все просрала… Вообще все.
Она сползла вниз и села прямо на грязный пол, схватившись за голову.
— И вот что это сейчас было? Как я буду потом с ребятами объясняться? У них с чувством юмора не очень вообще-то.
— В том-то и дело, что вам больше не придется с ними объясняться.
Желба повесила трубку и подбоченилась:
— Сейчас мы пойдем ко мне, и ты все расскажешь.
На Бадалыке было тихо. Кладбище — оно большое и серое, как сам Красноярск, со стандартными памятниками и оградками. Нет истории, нет памяти, нет сентиментальных стихов на покосившихся надгробиях. Все стандартно и деловито, как на фабрике. Начиная от Аллеи Славы могилы убегают вверх по холму и там расплескиваются широким озером. Куда ни глянь, всюду железные или мраморные памятники, а между ними высоковольтными линиями тянутся оградки. Город, он и на кладбище город.
И только жирные черные вороны напоминают что-то исконно русское, кричат в небе гортанными голосами, словно залетели сюда с деревенского погоста да расселись на жидких тополиных ветках.
Как заходишь в ворота – сразу попадаешь на Аллею Славы. Думали из нее сделать почетное место для достойных жителей города. Но то ли жители недостойны, то ли место не почетное, но первую треть заселили бандиты. Чуть не полностью заковав землю в черный мрамор и гранит, они стоят в полный рост целыми бригадами – держат в руках бокалы да мобильники по кирпичу. А между плитами пробивается трава и крошит мрамор – все меньше тех, кто помнит этих молодых мужчин с одинаковыми датами смерти.
Но в бандитах есть даже что-то душевное. Вот дальше начинается вакханалия – на Аллее Славы лежат депутаты, краевые чиновники и лопнувшие на казенных харчах генералы. Люди пробегают мимо, плюются и спешат поскорее проскочить поганое место, сочувствуют одинокой бронзовой девушке, склонившейся над могилой Годенко.
Аллея Славы здорово заросла с того момента, когда Крайнов был на ней в последний раз. Он уже и не помнил повод, кажется, с работы кого-то хоронили. Как быстро тут все позаняли – помнится, когда ее только заложили, еще думали, а хватит ли у города почетных граждан, чтобы заполнить их телами длинную аллею.
Оказалось, хватает. И не поэтов-певцов-артистов, не ученых и ветеранов труда, а странных людей, которые прошли по краешку, но зато смогли оплатить два самых дорогих в своей жизни квадратных метра.
Крайнов остановился между бандитами и чиновниками. А ведь и правда, кто он? Бывший бык Юра из банды Мутовина или начальник управления благоустройства по Кировскому району города Красноярска Крайнов Юрий Владимирович? Он и сам не знал, и это в его ситуации было самое скверное.
Сегодня он пришел туда, где не был двадцать лет. Да, ровно двадцать, сегодня тот самый день. Крайнов постоял на аллее и неуверенно двинулся вправо: вроде бы где-то здесь было. Должно быть рядом с Аллеей, место тогда дорого стоило. Да, где-то здесь – он бродил и не замечал в густой траве восемь высоких черных обелисков.
А когда наконец нашел, то еле устоял на ногах. Все разрушается, но он не ожидал увидеть могилы своих товарищей в таком состоянии. Жесткая желтоватая трава пробивалась сквозь мраморные плиты, крошила их, откалывала куски и деформировала стальные конструкции.
Здесь никто не бывает – понял Крайнов. Давно никто не приходит, и стоят его друзья под дождем и снегом с непокрытой головой. Стоят и смотрят мертвыми глазами на город, который давно о них забыл. Да и он тоже хорош – за двадцать лет так ни разу и не навестил своего друга.
— Привет, Серый. Здорово, ребят.
Крайнов прошел в оградку, избегая смотреть на памятники. По центру стоял Виталий Семеныч, и на него смотреть было как-то особенно неприятно. Да и Серега с непохожим взрослым лицом его не радовал. В принципе, что может радовать в таком месте?
Солнце изрядно припекало, и надетый для приличия черный плащ был явно лишним. Юра снял его, заодно расстегнул пиджак, и хотел было бросить на гранитную скамейку, как увидел на ней скомканную тряпку. Нет, кто-то тут явно был, и был недавно.
Крайнов подошел ближе и увидел, что это кофта. Черная, с цветным накатом, местами облупившимся и облезлым. Явно не новая. А еще – знакомая ему по недавним фотографиям с внезапно появившейся девахой.
King Diamond. Юра не знал, кто это, но теперь он это название не забудет даже на смертном одре. И страхотную картинку с каким-то катафалком, несущимся на всех парах по непроглядной ночи.
Ноги странно ослабели, и он сел, все еще сжимая в руках балахон.
Кто ты?
Кто я?
Где мы все? И что с нами стало?
Августовское солнце описывало в воздухе большую дугу, прежде чем скатиться за горизонт и затеряться где-то в районе Студгородка. Сейчас оно висело примерно посередине, нагревая черную крашеную оградку и покрывая виски и лоб липким потом. Крайнов давно снял пиджак, закатал рукава рубашки, и старательно работал, вырывая траву вокруг могил.
У него не было совершенно никакой необходимости этим заниматься. Он мог сделать один звонок, и сюда тут же прибежали бы рабочие, все очистили и поправили. И он собирался его сделать – но только когда сам выполет траву. Именно он должен был это сделать. Сам. Здесь, на могилах его тогдашних братьев, память о которых уже исчезала из мира.
Память. Юра остановился и вдруг подумал, что поймал какую-то очень важную мысль. Память. Да, так и есть – Виталий Семеныча, Сереги, ребят уже двадцать лет как не было, и память о них потускнела. Мало того, он сам каждый день старательно трудился, чтобы ее стереть. Получается, он убивал своих друзей по новому кругу.
Память… память… Крайнов дергал жесткие стебли травы, и стряхивал на землю то ли пот, то ли слезы.
Желба слушала Светку молча, не перебивая.
— Знаешь, вторая дата напротив твоего имени – это на самом деле привилегия. Иногда несвоевременная, но все же.
И замолчала. Светка, мягко говоря, ожидала другой реакции. Она еще не осознала случившееся до конца, не поняла, что вчерашняя ночь, вероятно, была ее последним шансом. Потому что весь сегодняшний день она проспала.
Неужели Серега погиб? И Юра, и Миха, и Виталий Семеныч? Ну да, она, кажется, припоминала, что с Серегой что-то случилось. А может, и не случилось – просто она после школы потеряла его из виду, и, если честно, не уверена в том, что видела на Баладыке.
А если ее глючит? Все-таки она реально бухает уже несколько дней подряд. Да еще и своих проблем воз – хоть ложись и помирай. Страх, ощущение тупика и полная беспомощность захватили ее, как вчера в кабинете комендантши.
Несколько рюмок коньяка немного притупили тревогу. Ноги стали теплыми и тяжелыми, двигаться было лень. Светка сидела в ободранном кресле возле кухонного стола Желбы и наслаждалась чередованием потоков воздуха из окна и сковородок, сменяющих друг друга.
Приятная расслабляющая музыка, свет настольной лампы и треск жарящихся семечек. Тут уютно, и время как бы растворяется, не поймешь, какой сейчас год и что вообще происходит.
— Скажите… — Светка давно хотела спросить, но не решалась, — А как получилось, что вы увлеклись металлом?
— А что? Думаешь, я сумасшедшая?
— Мне просто интересно. Каждый, кто любит музыку, проходит свой путь. У меня свой был, у вас другой, и это больше имеет отношение к одиночеству, а не к сумасшествию.
Желба усмехнулась:
— Зря ты так думаешь, у меня и справка есть, с диагнозом «шизофреническое расстройство».
Вот это было неожиданно.
…у меня два сына было. Старший, Виктор – нормальный парень: школа, ПТУ, армия, потом завод. Женился, внука мне родил, Антошку. А младший, Валера, поздний ребенок. Витька уже жену домой привел, когда он в школе учился, так все вместе и жили — квартира у нас хорошая была, трехкомнатная. Знаешь, вроде у моих детей и отец и мать одни и те же, а все же разные они были. Витя крепкий, простой парень, мужик. А Валерка тихий такой, ласковый, долго за мной бегал, как приклеенный. Во дворе ему неинтересно, все бы с мамкой сидел да книжки читал. Хилый рос, болел часто, из рук все валится – встанет и мечтает о чем-то.
И вот, в старших классах его шлепнуло рок-музыкой. По жидким мозгам стукнуло, и сыночек мой совсем умом тронулся. И так был странный, а тут и вовсе пропал: на проигрыватель стал копить, потом на пластинки. Плакатами комнату завесил – позорище, да и только. Даже подработать пошел на почту, но не ради того, чтоб матери помочь, как Витька, а ради пластинок – тогда они продавались только у фарцовщиков и втридорога. Один пласт мог месячную зарплату стоить. Я, когда узнала, думала помру от злости – таким трудом эти копейки достаются, а он, говнюк, на что их тратит?
На него орешь, он молчит. Его колотишь – он утирается и опять молчит. Забивается в свою комнату, как зверек, и все слушает пластинки, отгораживается от нас. То ли дураками считает, то ли хрен поймешь. А мне-то перед людьми стыдно, ведь все видят, что у меня сын ненормальный. Он, говнюк, не только сам по себе бесполезный был, он еще и меня позорил!
Витька пытался его воспитывать, поколачивал, но все без толку. Валерка стал как привидение – худой, нечесаный, прошмыгнет иногда пожрать, а так все сидит взаперти, старается нам на глаза не попадаться. Будто мы враги ему. А мы единым фронтом выступили: я, Витя и Людка – проходу ему не давали, стыдили, пытались в разум привести, ибо негоже человеку с херней в башке жить. Дружно говорили: «постригись, выброси все это на помойку и начинай уже о жизни думать». Куда там!
Один раз Витя пришел с завода выпимши, а Валерка в своей комнате закрылся и пластинки крутит. Вроде и не громко, но, понимаешь, бесит. Витя ему раз в косяк стукнул, два стукнул, а потом осерчал. Дверь на раз выпнул, самого его рожей по батарее повозил, проигрыватель в окно выкинул, а пластинки об колено переломал. Все, до единой.
Я, помнится, смотрю, и дух захватывает – столько денег погибло, но и радостно, что слушать будет нечего. Не будет пластинок, не будет дури в голове, станет сын у меня нормальным, как люди вокруг.
Все Витька тогда переломал, все плакаты со стен ободрал, да самому Валерке вломил от души, сказал, чтобы этого дерьма больше в квартире не было. А Валерка бледный весь, как сейчас помню – поднимается по стеночке, трясется, в лице ни кровиночки. Чистый мертвец. Так и пополз, по стенке, по стенке – в ванную. Мы с Витькой думали — умыться, а он бритву раскрутил, лезвие достал опасное и как давай себя полосовать!
Кровь везде, крик, плакаты эти рваные…
Скорую вызвали. Они его в психиатричку увезли на пару месяцев, подлечить. Плохо, конечно, это ж навсегда клеймо, но уж лучше так, чем дураком жить. Я даже рада была, в комнате все прибрала, покрывало ему новое купила на кровать. А он даже не зашел домой, — из больницы, когда его выпустили, ушел неведомо куда.
Я его потом тут отыскала, Варвара дала ему комнату в общаге. После дурдома он совсем умом тронулся, меня матом обложил и едва не спустил с лестницы, когда я его пристыдить хотела. А что, я пришла и вижу – комната пустая, но пластинки уже снова собирать начал, будто и не лечился!
Хотела я опять дурку вызвать, но Варвара вмешалась. Сказала, что Валера свободный гражданин и жить может по своему разумению, пока внутренний распорядок не нарушает. Очень мне обидно тогда было, вот просто хоть не дыши, но ничего не поделаешь. Раз моей материнской воли на него нет, пусть живет отрезанным ломтем. Больше я к нему не пойду, и видеть его у себя не желаю. Он только смеялся радостно.
Стал Валера жить по-своему, со своими пластинками и плакатами. Только на деле это оказалось по черному квасить. Работать его особо никуда не брали, да и не рвался он. Включит музыку, глаза закроет, и живет себе в придуманном мире. Только беленькой заправляется периодически. Тут он и помер от цирроза, отсюда его в морг увезли.
Я, когда после его смерти сюда зашла, тут какой-то ужас был. Пустые стены и бутылки – вообще ничего нет. Он все продал, что мог продать, даже часть одежды с себя умудрился на водку обменять. Полуголым жил и не ел ничего, оттого и сгорел как свечка. Но пластинки свои, кассеты и плакаты не тронул! Ни одну не продал и не обменял!
Села я тут на пол, и меня накрыло. Это ж как надо было дорожить всей этой рухлядью, что выше своей жизни ее поставить! Мой сын практически от голода помер, но пластинки сохранил. Все цеплялся за что-то, будто оно ему пожрать давало. В целлофанчик пласты оборачивал, берег, подлюка, от пыли! Мать свою не берег, на людей наплевал, жизнь свою просрал, а это берег…
Думала я сжечь все к чертовой матери. Но не смогла, ведь кроме пластинок мне от него ничего не осталось. Какой бы он ни был, а все человек, что-то думал, чувствовал, дорожил пластинками этими треклятыми. Вспомнила, как он маленький был, все за юбку мою держался, как в школе полы дома мыл, чтобы я с работы в чистое пришла. Стыдно мне и тошно стало. Сын ведь мой, не украл ничего, никого не обидел, а сколько злобы во мне к нему было. Он как бы обманул меня, я себе сына намечтала, а он с той мечты спрыгнул. И мне его тогда придушить хотелось, уничтожить нахрен гаденыша!
Уничтожила. И чего я добилась? Сын умер, а пластинки остались. Нет его больше, в земле гниет, и правота моя нахрен никому не нужна. Пластинки Валеркины я собрала и привезла домой. Витя хотел выкинуть, но я сказала, чтобы и пальцем трогать не смел, раз я Валерку упустила, то хоть память о нем сохраню.
И вот как-то сижу я дома, Витька с Людкой на работе, Антошка в школе. А я убралась уже, наготовила и заняться мне нечем. То ли во двор спуститься, на лавке посидеть, то ли телевизор посмотреть – но ни того, ни другого не хочется. Достала я Валеркины пластинки и стала их рассматривать. Дюже страшными они мне показались, но и занятно было – что-то же он в них находил, во всех этих страхуевинах. Одну какую-то, которая мне на вид поприятнее показалась, я на вертушку поставила. Заиграла тарабарщина какая-то дерганая, аж обидно стало – из-за такого говна мой сын жизни лишился.
Поставила другую. Пошла в шкафу тряпки перебрать, а она играет себе и играет, вроде получше что-то, даже мелодию разобрать можно. Ладно, думаю, чего теперь уж… Так я и привыкла под Валеркины пластинки убираться. Одни мне больше нравились, другие меньше, со временем я их отличать научилась.
А потом и понимать стала. Музыка она ведь разная, но все равно говорит что-то: у кого-то мелодия такая, что душа в небо летит, и не удержишь ее, а у кого-то кач, энергия, движ. И столько в этом радости и свободы, что только успевай хватать! Я всю жизнь жила, как курица на скотном дворе: ходила, глазами в землю, все зернышки искала, а тут вдруг подняла взгляд, увидела небо и ослепла.
Я поняла, что мой сын в этом находил. И вот тут мне стало по-настоящему страшно: ведь я человека, своего, родного, сгноила за то, что он нашел себе отдушину. На фотографии его смотрела, думала – а если бы я его не трогала, он бы жил себе, институт закончил, может и женился бы уже. Мог бы фарцевать пластинками, это хорошие деньги, или просто работал инженером, да слушал в свободное время. Но главное – жил.
А пластинки кончились, все я переслушала и все уже выучила. И вот поперлась бабка в ларек звукозаписи за кассетами – благо их уже продавать стали свободно. Магнитофон у внука Антошки реквизировала и стала слушать что поновее. Сын мой Витенька со своей благоверной сначала удивились до крайности, а потом начали меня со свету сживать. Вот тут я и хапнула за Валерку полной ложкой, отлились кошке мышкины слезки: они и скандалили, и жалобы на меня писали в собес, и грозились повыкидывать все с пятого этажа.
Я смотрела на них и видела себя. Я такая и была, с красной потной рожей, брызгающая слюнями, ненавидящая. А за что? За музыку! Просто за музыку, которую я слушала, когда они на работе. Но не пристало бабке рок слушать, с ума она спрыгнула от потери сына. Горе, видать, разум затмило, и поехала бабуля кукушечкой – так мне сказали в психушке, когда они меня туда упекли.
Квартиру Витя на себя отписал, хоть не зря старался. А я из больнички вышла и прямиком сюда, к Варваре. Дай мне, говорю, комнату сына моего, буду тут жить. Вот и живу, семечками торгую, да музыку слушаю. А что, имею право – за него дорого заплачено.
Желба разлила оставшийся коньяк и подняла стопку.
— Давай, за Валерку выпьем. Он, получается, многое мне дал, целый мир открыл. А я его отблагодарила — свела в могилу, и исправить уже ничего не могу. Вечно это будет со мной, вторую дату я не заслужила.
Не хотелось Светке за такое пить. Она промолчала, но подумала, что пьет не за Валерку, а за то, что мечта сильнее человека, и нельзя ее уничтожить.
Желба потушила сковородки, но в комнате даже с открытым окном было душно. Затуманенный разум говорил Светке, что у нее было какое-то срочное дело, но она никак не могла вспомнить, какое именно. Они слушали Rainbow Rising по десятому кругу, и разговор давно затух. Желба явно клевала носом, и Светка решила, что пора и честь знать. Шатаясь, она выбралась из комнаты и встала посреди коридора.
Она ведь хотела найти Серегу. Точно. Надо спуститься вниз и идти его искать. Сейчас ночь, но это неважно – можно поймать машину и поехать в ресторан, вдруг они с Виталием Семенычем опять там гуляют. А если нет, можно попробовать съездить домой и постучать к Серегиным родителям. Они у него побухивают, могут и не спать. Уж они-то точно должны знать, где обретается их сын. Спьяну она и не вспомнила, что Серега вроде как погиб. Или не погиб? Нет, надо самой сходить, посмотреть.
Составив такой нехитрый план, Светка двинулась по коридору. Внизу царила тишина, консьержкина комната была закрыта. Спит, наверное, что неудивительно в три часа ночи. Железная дверь закрыта на ключ – Светка попробовала постучать в каморку, но ей никто не открыл.
Первый этаж был полностью пуст, двери в буфет и прачечную закрыты. Светка потыкалась везде, покрутила ручки, прежде чем до нее дошло, что из общаги она не выйдет. Надо ждать утра.
Разум говорил ей, что четыре часа погоды не сделают. Если сейчас три, то в семь дверь точно откроется. Даже раньше должна открыться, есть же люди, которые работают с раннего утра. Надо просто успокоиться и подождать. Да и искать Серегу проще днем, а не ночью, когда все нормальные люди спят.
Она поплелась наверх, к себе. Сейчас она не станет ложиться, чтобы снова не уснуть. Возьмет какую-нибудь книжку и почитает пару часиков, заодно и на рассвет посмотрит. Похоже, дневного света она не видела с тех самых пор, как ушла из дома.
В комнате было тепло, несмотря на открытое окно. Светка зажгла лампу, села в кресло и задумалась. История Желбы произвела на нее тяжелое впечатление, наслоившееся на вчерашние события. И все бы ничего, но ощущение нереальности происходящего здорово нервировало. То ли она сошла с ума, то ли спит, то ли вообще никогда не приходила в себя, и сейчас уныло блуждает по закоулкам своего сознания.
Вчера она словно прошла сквозь прореху в ткани и оказалась на полчаса в другой реальности, которая смутно помнилась ей как тяжелая, безрадостная и унылая. В нетрезвой голове бродили странные мысли, что все это уже было – осыпающиеся могилы братков с прорастающей травой, свое потрепанное лицо с глазами, в которых безошибочно читался возраст. Это была целая жизнь, от которой хотелось сбежать сразу же и навсегда, потому что она, как младший сын Желбы, не оправдала ожиданий.
И ей, кажется, удалось. Ведь здесь, в общаге, она жила так, как и хотела – у нее были друзья, приключения, тусовки какие-то. Она была свободна, могла спать целый день и просыпаться только ночью. И все же было в этом что-то странное.
Сидя в кресле, Светка твердо решила дождаться рассвета. Она шкурой чувствовала, что ей необходим дневной свет. Она устала от тусклых ламп, мутных отражений и постоянного мрака за окном. Ей нужно увидеть трезвую и четкую картину происходящего, найти Серегу, объяснить ему про кладбище. И… позвонить уже матери.
— … там жестко все получилось. Толян был мужик крутой, но не подрассчитал – есть и покруче его парни.
— Так это правда, они его паяльником?
— Вроде да. Он долго ломался, пришлось ему очко паяльником погреть, и после этого все. Готов.
— Блин, я его как-то не осуждаю. Паяльником в очко… Слушай, Серый, а Виталя все никак не успокоится?
— Неа, он такие вещи чует. Но, если честно, смотри сам: цыгане сразу же узнали про дурь, которая к нам попала. Учитывая, что мы такими вещами не банчим, это вообще случайно вышло и точно на один раз. Но они тут же узнали. Это кто-то очень близкий к нам, Юра, и я бы на твоем месте был поаккуратнее…
Светка зашевелилась в кровати, пытаясь собрать воедино обрывки услышанного, сновидения и воспоминания о вчерашнем. Получался какой-то адский коктейль. Она утвердилась на пятой точке, протерла глаза и поняла, что в комнате она не одна. За журнальным столиком сидели Серега с Юрой и попивали пиво в ожидании ее пробуждения.
— Идем, малая, у нас грандиозные планы на сегодня.
— Опять бухать?
Серега заржал:
— Не без этого. Но мы нежно, по пивку и все. Сегодня мы будем думать о высоком и смотреть тоже с высоты.
— На бесцельно прожитые годы?
— Иногда ты меня пугаешь. Одевайся, не теряй времени, и не придется сожалеть о потерянных годах.
В коридоре снова пахло семечками – Светка улыбнулась. Надо бы зайти к Желбе, поболтать немного, но все некогда. Даже сесть записать заготовку про Марусю и то некогда — нынче она прямо нарасхват.
Они спустились, сели в Серегину машину и снова покатили куда-то в ночь. Светка откинулась на сидение и смотрела, как мелькают в лужах красные тормозные огни. Днем прошел дождь, и теперь асфальт был влажный, а отражения витрин расплывались и множились. Город стал в два раза светлее и ярче.
Мимо пролетали золотистые окна, оставляя дрожащие следы, рассыпающиеся блестками в темноте. Удивительное, потрясающее спокойствие обняло город, Светка смотрела на него сквозь полуопущенные веки, и причащалась к чувству внутренней тишины. Вот так бы жить всегда, глядя на мир с легким одобрением, и чувствуя себя в полной безопасности.
Они прокатились по Ленина, потом свернули на Горького и на Маркса. Возле Парка Горького Серега затормозил.
— Приехали.
— Парк?
— Ага. Помнишь, как тебя предки на день рождения выводили в парк и катали на аттракционах?
Точно, это как-то позабылось. Каждый год Светка ждала своего дня рождения, чтобы пойти в Парк Горького и весь день пользоваться жизнью на полную катушку. Любые аттракционы, сколько хочешь! Даже детскую железную дорогу, на которую надо было отстоять километровую очередь.
— А еще там было кафе-самолет, помнишь?
— Конечно. «Карлсон» называлось. Но мы туда так и не попали, надо было заказывать столик сильно заранее. Интересно, куда теперь дели этот самолет?
Серега хмыкнул:
— На металлолом продали. Куда еще может пригодиться списанный Ил-18?
— Жаль. Такая классная была идея.
Эти дни в парке были бесконечными, хоть и неотличимыми друг от друга. Солнечные, жаркие – на ее день рождения еще ни разу не было дождя. Зато была сахарная вата, газировка, мороженое и много людей. Праздник, который никогда не кончался. Интересно, как это устраивали родители? Ведь ее день рождения приходился на разные дни недели, но они непременно шли с ней в парк, будто им и работать не надо было.
Странно, почему она раньше об этом не думала? Ей никогда не приходило в голову, что ее родителям было тяжело. Ей казалось это само собой разумеющимся – ведь она не просила себя рожать. Не просила, и никогда не испытывала благодарности, напротив, она считала, что ей и так задолжали. За всю ее несчастливую жизнь.
В парке было темно и тихо – его закрывали на ночь. Фонтаны на центральной аллее не работали, а ведь Светка помнила, как бегала по их бортикам, брызгалась, а мать ругалась, что на платье останутся пятна от грязной воды. Рельсы Детской железной дороги выглядели заросшими, словно по ним давно никто не ездил.
Они прошли и свернули налево, туда, где раньше стоял самолет с кафе «Карлсон». Фонари не горели, и в призрачном лунном свете парк выглядел жутковато. Особенно, если свернуть с центрального прохода на какую-нибудь дорожку, где становилось видно, что деревья очень больны.
Их ветви были покрыты неприятным белым налетом, похожим на паутину. Чем выше было дерево, тем гуще налет, и в глубине парка деревья полностью укутались в эту дрянь.
— Странно, почему их не почистят?
— Кому это надо? Раньше государство этим занималось, теперь никто ничего не делает. Паровозик, вон, бывало, ездил. Прикольный же был. Помнишь, как мы с тобой рассматривали фотокарточки юных машинистов и люто завидовали.
— Нам ничего не светило, Серый, их набирали из какой-то блатной школы. Юных пионеров, всемпримеров, а мы с тобой жили и учились в Роще, среди бичей. Какая нам железная дорога? Хорошо хоть за деньги пускали покататься.
— Блин, стремно тут. Тоскливо. Как будто среди привидений стоишь. Пошли на колесо обозрения.
— А оно работает?
— Для нас заработает.
Они повернули и вышли снова на центральную аллею, где темным призраком возвышалась скрипящая металлическая конструкция.
Ночной город с высоты птичьего полета. Светке казалось, что они поднялись над темной скорлупой неба и вышли в пространство, где все залито малиновым. Ночные грозовые облака остались под ними, а они парили сверху, глядя, как зажигаются и гаснут огни на разных берегах реки.
Здесь, наверху, все тоже было спокойным. Умиротворенным, вечным и мудрым – можно было просто потягивать пиво из бутылки и сидеть молчать, глядя, как на лицах друзей меняется отсвет. На самом верху он был розовым, по мере спуска становился сиреневым, а внизу, где начиналась ночь, окрашивал их в мертвенно-бледные тона. А потом новый круг и они снова воскресали из мертвых, и это было потрясающе! Светка смотрела во все глаза и радовалась всем сердцем. Воистину, это был замечательный план! Пусть все всегда так и будет – даже если ты спускаешься на дно могилы, ты точно знаешь, что за этим следует подъем на высоту, где все будет в розовом свете.
Светка потеряла счет времени. Казалось, они катались так совсем немного, но в то же время почти всю жизнь. И молчали. Не было необходимости болтать. Каждый думал о своем, но они все были на одной волне. Но пиво кончилось, Юра поболтал бутылкой и вздохнул:
— Надо идти. Кто сгоняет?
— Да все пойдем. Хватит уже тут сидеть, у меня жопа мерзнет.
Колесо скрипнуло и остановилось. Здесь, внизу, все казалось беспробудно черным – после сверкающих розовых облаков с золотыми краями, темные аллеи парка с больными деревьями вызывали тоску и страх. Без Сереги с Юрой Светка бы не решилась тут ходить.
— Сейчас заедем за пивасиком и двинем в район Дивногорска, на смотровую площадку. Встретим рассвет.
Блин, а это круто! Это же настоящий кайф и драйв – куда захотели, туда и рванули. Так и надо жить. Светка говорила сама себе, что надо непременно это запомнить, вот это ощущение, что можно делать все, что хочется. И потом жить так же. Но сможет ли она сама так? До сих пор не получалось. Была и еще какая-то важная мысль, которая пришла ей в этом парке, но Светка никак не могла ее уловить. Она пищала комаром возле уха, вилась рядом, но в руки не давалась.
Когда они подошли к машине, там что-то трещало. Серега нахмурился и по-быстрому открыл дверь. Звуки издавала трубка встроенного телефона, которым он намедни хвастался.
— Да? Я. Гуляю. Со мной. А что случилось?
Он помолчал, выслушивая чей-то взволнованный голос.
— Понял. Сейчас будем. Уже едем.
Светка поняла, что прогулка на сегодня окончена.
— Серый, у тебя дела?
— Да. Нам с Юркой надо смотаться на кладбище.
— Зачем?
— Там фигня какая-то, цыгане бузят на нашего пацана.
— Ночью? На кладбище?
— Ну, типа, он цыганскую могилу вскрыл. Хотя вряд ли кто из наших станет этой херней заниматься. Скорее всего, это кто-то левый. В общем, надо съездить, переговорить.
Светка почесала репу. Добираться в такое время до своей общаги придется, скорее всего, пешком. Вроде и не так далеко, к утру должна дойти.
— Ладно. Тогда я домой.
— Какое домой? Садись в машину. Мы мигом смотаемся, глянем, что к чему и назад. В любом случае я тебя одну не отпущу. Если что, там потом попрошу кого-нибудь из наших тебя отвезти. Все нормально будет. Садись на заднее, и погнали.
— Зачем кому-то вскрывать цыганскую могилу?
— Эээ, мать, да ты не в курсах? Цыгане, когда своих больших хоронят, не просто гроб в яму зарывают, а копают бульдозером целую комнату, в которой выкладывают плиткой пол и стены. Посередине, на постамент, ставят гроб с покойником, одетым в лучшую одежду и золото. А вокруг него кладут все, что ему принадлежало: меха, технику, шарфы мохеровые, золотишко опять же. Иногда даже деньги. А потом накатывают потолок и бетоном заливают. Так и лежит мертвец в отдельной комнате со всем своим барахлом. Некоторые не прочь поживиться, там нормально золота может быть. Ну и вещички хорошие.
Светка представила себе этот ужас, как в кафельной комнате лежит мертвец, укутанный в меха, а по этим мехам и мохеровому шарфу ползают черви.
— Фу, какая дрянь!
— Говорят, Мишу Ромодановского похоронили вместе с машиной. Он разбился на своей «Волге», так типа его вместе с ней и зарыли. И плиту наверх поставили огромную, где он в человеческий рост выгравирован, а рядом – машина его.
— Это правда, — подал голос Юра, — про машину правда. А что, даже романтично: если что, Серый, похороните меня вместе с моей девяткой.
Они пролетели по проспекту Металлургов, пугая светофоры своей скоростью. Серега летел точно больше сотни, музыка больше не играла, а вжавшаяся в сидение Светка размышляла о цыганских могилах.
— Есть бомбилы, которые не гнушаются. Но цыгане за такое четко мстят. Говорят, было дело, дернули одну могилу – все вынесли, не побрезговали и с трупа одежку снять. Джинсы фирменные ливайсы, куртку кожаную, шапку норковую. Короче, вернули жмура в мир в том виде, в котором он в него пришел. А потом курточка эта на барахолке всплыла, и по курточке цыгане вышли на пацанчика, который могилку вскрыл.
Юрин профиль боксера, слегка освещенный синей подсветкой с приборной панели, выглядел потусторонне.
— В общем, дальше неприятно. Цыгане, они мстить умеют – они не только пацана уработали, но и семью его вырезали. Жену, ребенка маленького, родителей.
— Нелюди они.
— Так и он не по-людски поступил. Нахрена в могилу лезть?
— Нахрена туда золото класть? Искушать людей почем зря, а потом на куски резать – это нормально?
— Юрка, блин, я ни за какое золото туда бы не полез, к трупу. Но в общем согласен, что семья ни при чем. Ребенка жалко и стариков, они вообще ни при делах были. Но это цыгане, с ними надо ухо востро держать.
— Так вот и я об этом. Пацан за дело получил, его не жалко. А семью трогать – это зашквар.
С Металлургов они свернули на Воронова, потом объехали Школу милиции и вырулили на бетонку среди пустырей. Светка знала, что сейчас буквально пара минут, и они въедут под мост, а там уже и Бадалык.
— Серый, а можно с вами посмотреть?
— На что? На разборку? Даже не думай.
— На могилу цыганскую.
— Нет. Не на что там смотреть. Сейчас будем подъезжать, ты вообще ляжешь на сидение и пледиком прикроешься, чтоб я тебя с двух шагов в машине не видел. Мало ли что.
«Вольво» пролетел под мостом и впереди замаячили кладбищенские ворота. Серега обернулся и приказал:
— Быстро. Легла и накрылась. Если все будет нормально, я тебя выпущу. А пока лежи и не отсвечивай.
В лицо ей прилетел колючий темный плед.
— Давай. Сейчас же.
Пришлось лечь и накрыться с головой.
Дальнейшее приходилось слушать, как радиопостановку. Вот Серега с Юрой остановились, и Серега переговорил с кем-то через опущенное стекло. Вот машина снова тронулась и миновала кладбищенские ворота, судя по изменившемуся дорожному покрытию. Вот они свернули направо и подъехали к цыганской части кладбища. Там явно было много людей, судя по разноголосому гомону.
Тут Серега с Юрой вышли, хлопнув дверями, а потом Светка услышала, как задвинулись кнопки блокировки. Ее заперли в машине. Нормально. А если случится что, ей лежать тут до самой старости? Но пока других вариантов не было, и она старалась не шевелиться и даже дышать, как можно тише.
И тут, в тишине и темноте, до нее, наконец, дошла ускользающая мысль из Центрального парка: ее родители. В масштабе своей жизни, достаточно бедной и непростой, они не только много работали и боролись с ужасным советским бытом, но и давали ей все, что у них было.
Вот ее папа, вечно уставший и сонный после ночной смены, тащится с ней на елку. Светка бегает по горкам, а он засыпает стоя. И она недовольна, что он не хочет с ней кататься. Вот мама, которая тащит на себе весь быт и работает врачом, и она продает свои финские зимние сапоги, чтобы купить Светке велосипед на 10-летие.
Светке почему-то стало страшно, в горле собрался комок, и дышать стало трудно. Прочь, прочь эти поганые мысли, надо бы подышать воздухом, пока они ее не задушили! Она выползла из-под пледа и осторожно приподняла голову – рядом никого не было. Тогда она подняла руку и рванула вверх кнопку блокировки. Дверь щелкнула, она была свободна.
У цыганских могил крутилась довольно большая толпа. Светка осторожно подошла и остановилась поодаль. Одна из могил была освещена автомобильными фарами, как импровизированная сцена. Но на вид она была совершенно целой, и теперь по ней ползали люди, рассматривая сколы на бетоне.
— Да нету там ни хрена.
— Ищут.
— У себя бы в жопе поискали. Никто из наших к ним не лазил и не собирался, брехня все это.
— Брехня-то брехня, но кто-то же капнул цыганам. Вон как взвились и прилетели.
— Я бы тоже прилетел на их месте. Только никто не трогал эту могилу. Если там коцки какие-то, то пусть своим строителям предъявы делают.
Светка неслышно отступила в темноту, чтобы не выдать своего присутствия. Ну и хорошо, что так получилось. Значит, Серега с Юрой скоро освободятся, и они поедут в Дивногорск. Стараясь не цепляться одеждой за оградки, она аккуратно отходила к Аллее Славы. Сейчас отойдет, а потом тихонько вернется в машину по аллее.
Отступая задом, она натолкнулась на припаркованную машину. Повернулась — девятка, и кажется Юрина. Обогнула ее и выдохнула, теперь можно и не бояться хрустнуть веткой или налететь на памятник. Она повернулась и стала присматриваться, чтобы глаза привыкли к темноте – где-то там, уже очень скоро, должна быть аллея.
Аккуратно пробираясь между могилок, она удивлялась, что ей совсем не страшно. Но ведь рядом были люди, много людей, и среди них Серега, так что она вполне могла чувствовать себя в своей тарелке даже среди мертвецов. Жаль, что не удалось подобраться ближе к цыганской могиле и рассмотреть получше. А если бы она была открыта? Жутко, но невероятно интересно.
Судя по тому, что оградки становились все ровнее, а памятники солиднее, Светка приближалась к Аллее Славы. Вот и оградки кончились, сменившись громадными мемориальными комплексами из черного мрамора. В неверном лунном свете было видно, что между плитами на земле растет трава, а сами плиты крошатся и начинают понемногу проваливаться. Мраморные обелиски теряют величавость, а ведь на их установку были потрачены безумные деньги.
Мирская слава проходит. Светка зашла внутрь одного из таких комплексов – все в нем некогда было дорого-богато, даже традиционная скамеечка и та выполнена из мрамора. Ваза для цветов – тоже мраморная. Чтобы не украли. А теперь все понемногу ветшало, видимо, похороненных тут людей стали забывать. И дорогие могилы им ничем не помогли.
Светка присела на мраморную скамейку и опустила плечи. Стянула через голову балахон и вытерла им вспотевшее лицо. Сейчас она чувствовала себя бесконечно уставшей – куда делось ее воодушевление и спокойствие, удивительное ощущение свободы с высоты колеса обозрения. Она даже не была уверена, что хочет ехать в Дивногорск встречать рассвет. Ей будто стало на двадцать лет больше, и она тупо хотела спать в своей постели, и чтобы никто не входил в комнату.
Неподалеку моргал фонарь, периодически зажигаясь и потухая, как проблесковый маячок. Его месмерическое мерцание действовало на нервы, каменная скамейка тянула тепло из тела. Надо идти. Светка встала и пошла на неверный свет фонаря, переходя из одного мавзолея в другой.
Вот и показались росшие по бокам аллеи ели. Светка споткнулась о вылетевшую из кладки мраморную плитку и остановилась. Фонарь на несколько секунд освещал местность, а потом погружал ее в полную тьму. Стараясь рассмотреть, где тут выход, Светка насчитала не менее восьми могил с высокими плитами, на которых в полный рост были выгравированы молодые мужчины.
Она повернулась и посмотрела на ближайшие плиты – у них была одинаковая дата смерти: 12.08.1994. Ого, погибли в один день. Ей стало интересно, и в те моменты, когда фонарь давал свой скудный свет, Светка всматривалась в надписи на памятниках.
Петр Андреевич Сипятый, ум. 12.08.1994
Денис Эдуардович Клевс, ум. 12.08.1994
Сергей Игоревич Михайленко, ум. 12.08.1994
Виталий Семенович Мутовин…
Что?! Сергей Игоревич Михайленко?! Светка вернулась к предыдущему памятнику и, когда фонарь в очередной раз вспыхнул белым, в ужасе отшатнулась – с черной мраморной доски на нее смотрел Серега. Одетый в модный костюм с широкими плечами, одна рука в кармане брюк, во второй сигарета – а глаза совсем неживые.
Ноги приросли к земле, сердце забилось глухо и сильно. Всматриваясь в мраморное, застывшее лицо Сереги, она не могла двинуться с места. Судорожный глоток и голова сама собой повернулась налево — на следующем памятнике был Виталий Семеныч. Все с одной и той же датой – 12.08.1994 года.
Трррр…. Раздался шлепок. Яркая вспышка и звук лопающегося стекла, вслед за которым все погрузилось во тьму. Как ослепшая, Светка стояла столбом, а перед глазами сияли негативы могильных памятников. В полной темноте она сделала шаг назад, потом другой, а потом поймала себя уже на Аллее славы, бегущей прочь от неожиданного кошмара. Скорее в машину, к Сереге, убедиться, что все в порядке, и больше никогда не покупать колеса у Джафара.
Она выскочила из аллеи напротив главного входа и на секунду замерла. Налево. Сейчас налево, там цыганские могилы, там остались Серега с Юрой и все остальные. Светка бежала и понимала, что что-то не так – на парковке не было ни одной машины, вокруг царила тишина и темнота.
Вот и могила, возле которой ползали цыгане с фонариком. Точно она – на ней плита с мужиком в кожанке и формовке на фоне видика с телевизором. Вот только здесь была свежая, истоптанная десятками ног земля, а теперь – бурьян в половину роста.
Светка подошла ближе. Бетонная подушка растрескалась. Из щелей, ручейками бегущих в землю, пробивалась трава. На самом памятнике тянулись длинные белые дорожки из птичьего дерьма, он выглядел старым и неухоженным. Где все? Где Серега? Светка оглянулась и сердце ее зашлось – глухой ночью она была на кладбище совершенно одна.
В голове моментально зазвенело, горло пересохло. Боковое зрение сразу же стало улавливать неясное шевеление по сторонам. Казалось, что бесплотные, холодные руки тянутся к ней со всех сторон, знают, что бежать ей некуда. Надо идти. Надо выбираться отсюда, надо срочно пересечь кладбищенскую ограду, там мертвецы ее не достанут. Светка сглотнула трудный комок и сделала шаг в направлении выхода, потом другой, а потом она уже бежала так, как никогда не бегала на уроках физкультуры.
За кладбищенской стеной 50 метров и дорога. Там много машин, но есть ли там кто в это время? И мысль о маньяках-насильниках ее сейчас не беспокоила, она хотела убраться отсюда как можно быстрее.
В глухой середине ночи оживленная дорога была пуста. Неуверенный свет фонарей, мутноватый и грязный, далекий лай собак и наползающая со стороны Бадалыка тишина, пугали так, что сердце было готово остановиться. Хотелось услышать хоть какой-то нормальный, живой звук, но уши словно заложило ватой. Наверное поэтому Светка не услышала работающий двигатель у одинокой машины, неспешно спускающейся с горы. Лишь когда фары мелькнули на подъезде к пешеходному переходу, она очнулась и бросилась наперерез.
— Сдурела?
— П-п-простите. Подвезите меня, пожалуйста, хотя бы до Северного.
В машине было темно, только приборная панель светилась синим. Водитель, пожилой мужичок, мягко тронулся с места. Светка пристегнулась трясущимися руками, забилась поглубже и задумалась. Над железнодорожным переездом качался фонарь. Его белесый свет на мгновение осветил салон, и лицо водителя выступило из мрака.
— Какое сегодня число?
— Ты пьяная, что ли?
— Выпимши, но не пьяная. Хотя… Так какое сегодня число?
— Одиннадцатое.
— Одиннадцатое августа?
— Ну не января же.
Светку едва не стошнило. Обеспокоенный водитель притормозил у обочины.
— Подыши, открой дверь. А то вывернет.
Очень вовремя. Светка едва успела открыть дверь, чтобы кинуться во тьму, не разбирая дороги. Но ее вывернуло прямо на землю. Мужчина деликатно отвернулся, потом достал с заднего сидения бутылку минералки.
— Прополощи горло. Ничего, бывает.
Говорил он тихим голосом, не было в нем ничего злобного. Хлебнув из бутылки, Светка еще раз посмотрела на его лицо и поняла, что он выглядит… ну как из старой газеты: китайский костюм спортивный на нем, кожаная кепка. Такая у ее отца была когда-то, она еще в школе училась. Машина девятка, в салоне воняет бензином.
Ехали они обычной дорогой: через Северный, потом на Авиаторов и на Октябрьский мост. Мужичок молчал и вел машину, и Светка молчала, а перед глазами ее горела дата: 12.08.1994.
Машина повернула на Корнетова, потом на Вавилова и в переулок Якорный. Возле общежития водитель остановился.
— Все, давай. Иди поспи, все образуется. И не шарься больше по ночам, а то всякое бывает.
Светка вышла из машины. Входная железная дверь в общагу была открыта – бери и беги, спасайся. Она так и хотела сделать, но сил совершенно не осталось. Перед ней лежала общага, а позади – темный и призрачный мир, в котором сторожевыми башнями возвышались черные мраморные обелиски.
Вспомнив пустое кладбище, Светка отшатнулась и быстро побежала наверх по лестнице, залетела в свою комнату, закрыла дверь на ключ и почти сползла на пол. Пять или десять минут просто сидела, не в силах подняться, а потом решила все же раздеться и лечь спать – не дело сидеть у двери. Переборов страх, Светка подошла к шкафу и взялась рукой за зеркальную дверцу – с глубины мутной поверхности на нее смотрела женщина средних лет с поразительно знакомым лицом.
— Какой сегодня день?
Светка вышла из комнаты и двинулась по коридору. К Желбе? Нет, сейчас ей хотелось поговорить с комендантшей. Ей хотелось чего-то четкого и основательного в этом мире теней и ночи.
Дверь в кабинет была открыта. Варвара Львовна перебирала бумаги, выкидывая что-то из больших картонных папок прямо на пол. Весь пол, как осенний двор, был усеян пожелтевшими от времени листами. Она вообще когда-нибудь спит?
— Какой сегодня день? Здравствуйте.
Комендантша вскинула брови, увидев Светку в такой час в своем кабинете.
— Эта информация поможет вам заснуть?
На стене висел бухгалтерский календарь на три месяца с красным окошком, передвигавшимся по датам. Он стоял на дате 11 августа 1994 года.
— Надо же, как я сразу-то не поняла… Ведь ни у кого вокруг телефонов нет, да и вообще все другое.
— Выпивали?
Светка кивнула, бессильно опускаясь на стул. Воздуха было мало, хотелось бы больше, но ночная духота липла к коже, опутывая ее невидимыми паутинками.
— Мне ведь не семнадцать лет, и давно уже. И я об этом знаю, но все время думаю, что само рассосется. Типа, если не смотреть в зеркало, то тебе и вправду станет семнадцать. А мне тридцать шесть, между прочим, и половины моей жизни уже нет.
Варвара Львовна продолжала шерстить папки, временами вскидывая на Светку умные темные глаза.
— Где я? Что происходит вообще? – слезы потекли сами собой, посыпались горохом на ненужные листы бумаги. Комендантша нахмурилась.
— Вам надо поспать. Вернее проспаться. И завязывать уже с алкоголем.
— Да не пью я столько, чтобы слетать с катушек! Я, похоже, на них никогда и не залетала. Если хорошо подумать, мне все еще семнадцать и я нифига не выросла. Куда ушли двадцать лет – непонятно.
Светке перехватило горло:
— Я ведь себя на фотографиях не узнаю, потому что у меня в башке я еще маленькая. А на деле уже тетка. Ужас-то какой… Получается, моя мать была права насчет меня. И я действительно ничего из себя не представляю. А ведь могла бы выбросить дерьмо из головы, работать себе тихонечко, внуков маме рожать от слесарей.
— Могла бы?
— Нет. Видимо я и на это не гожусь.
Варвара Львовна отложила папку в сторону и внимательно посмотрела на Светку:
— Откуда вы знаете, на что вы годитесь, если вы даже не пытались.
— Я пыталась, но… Понимаете, писать – это тоже работа, полноценная. Это все равно, что сидеть в бухгалтерии с 9 до 6. Этим нужно заниматься постоянно, вкладывать время, силы. А у меня уже есть работа, мне надо на жизнь зарабатывать. Я постоянно пытаюсь как-то выкроить время, что-то сделать, но… Если честно, я не знаю, как быть. Я не тяну жизнь. Я везде лишняя.
— В этом месте я должна вас пожалеть?
Светка вздрогнула, будто ей дали пощечину. В одно мгновение она очень четко и ясно увидела перед глазами всю картину своей жизни, и преисполнилась отвращением.
— Извините.
Она поднялась и повернулась к выходу, но комендантша ее остановила:
— Я видела ваш корабль. Вам дан талант, у вас преимущество перед другими людьми. Вы можете то, чего не могут остальные. И вы думали, что это бесплатно? Что вам не придется ничего вкладывать, но можно будет пожинать плоды успеха? Проснетесь утром, а под окном на Якорном демонстрация – фанаты ваши пожаловали, лавровый венок вам принесли и чемодан денег?
Каждое слово било точно в цель, оставляя на Светке живую, незаживающую рану. Сколько их было, этих ран, она уже и со счету сбилась. Как избитая собачонка, она сжалась в комок, думая только о том, как бы улизнуть и прекратить это все.
Варвара Львовна еще крепче сжала пальцы и медленно, четко приказала:
— Спать. Прямо сейчас. А потом работать. Пока вы живы, у вас все впереди, сколько бы лет вам ни исполнилось.
Легкий толчок, и освещенный кабинет остался позади, а дальше Светка ничего не помнила.
Если уж страдать с похмелья, то лучше от крепких напитков. Водка там или коньяк – это можно пережить, а бодун с вина или, боже упаси, с пива – это жесть. Вспоминаешь вчерашнее и думаешь: «барышня, барышня»… Вот какого хрена выделывалась, надо было пить водку как все, сейчас бы не помирала.
И этот, как его… Семен Витальич… или Виталий Семеныч… «выпьем за прекрасных дам»… где он там дам увидел? Там была только я, бляди и официантки, и никто из нас не дама.
Светка на карачках проползла до кресла и дернула за сонетку торшера. Взметнувшийся свет больно хлестнул ее по глазам. Твоюжмать… Кое-как она залезла в кресло и задумалась: надо бы сходить поблевать, да неудобно перед соседями. Кроме того, ее еще штормило, и поход в туалет грозил стать кругосветным.
— Больше никогда… Больше никогда не буду надираться винищем.
— Эй, есть кто живой? Мать?
Этот голос – пожалуй, единственное, что могло пролиться нарзаном на истерзанную похмельем душу.
— Эй, але… Ты тут живая?
Светка приоткрыла глаз и попыталась улыбнуться:
— Неа, это только моя оболочка.
Ольга встала над ней в позе сахарницы и заключила:
— Оно и видно. Что пила?
— Вино и шампанское.
— Дура.
Светка согласно кивнула, не открывая глаз.
— А что ты страдаешь, когда у тебя целый пузырь лекарства? – этот голос был ей так же хорошо знаком, как и Ольгин, но Светка его давно не слышала. Очень давно. Пришлось все-таки открывать глаза. Так и есть, Наташка.
— Ого! Какие люди!
Наташка уселась на кровать и стала разбирать большой пакет, стоявший у входной двери. Первым делом из него досталась бутылка шампанского с какой-то импортной надписью. Наташка подняла брови:
— Моёт.
— Нашёт, а не твоёт… — передразнила ее Ольга, доставая с застекленной полки пыльные стаканы. Пхуууу… Пыль взметнулась и осела на них всех сизым облачком. – Пойдет для сельской местности, все равно других нет. Дай сюда.
Она забрала из тонких Наташкиных рук бутылку, и одним точным движением выдернула пробку.
— Гусары с рождения умеют открывать шампанское. Так, сначала инвалиду труда, ибо алкоголизм – это не праздник, а тяжелый, изнурительный труд.
Она поднесла к Светкиному лицу стакан с шампанским. От запаха алкоголя ту чуть не вывернуло прямо на месте.
— Не могу.
— Давай через не могу. Иначе так и будешь валяться кулем.
Светка зажала пальцами нос и проглотила противную теплую жидкость. Стоило ей упасть в желудок, как там все сжалось, свернулось узлом и покатилось обратно по пищеводу. Светка замычала и замотала головой – тазик! Пакетик, хоть что-нибудь… Но прошло несколько секунд и приступ прошел. Тошнота ушла, в голове разъяснилось, и противная дрожь во всем теле прекратилась. Ей стало легко и весело.
— Офигеть! Обычно меня с бодуна от одной мысли воротит, а тут прямо ожила.
— Вот и пришло твое время похмеляться. Поздравляю, теперь ты алкаш.
— Благодарствую, — Светка вылезла из кресла и накинула халат. – А вы-то как тут оказались? В смысле как меня нашли?
Ольга посмотрела на нее и скептически покачала головой.
— Знатно ты вчера укушалась.
— Что такое?
— А кто моей матери в шесть утра звонил и говорил, что очень важно, чтобы я к тебе сегодня приехала на переулок Якорный.
Светка замерла со стаканом в руке.
— Правда? Блин, вот стыдобища…
— А потом говорят, будто голым скакал, будто песни орал…
Самое лучшее состояние – когда ты чуть-чуть навеселе, но еще не пьяная. Светка сидела со своим стаканом и чувствовала, что жизнь прекрасна. Тело стало мягкое и тяжелое, о бодуне она уже забыла, а настроение неудержимо стремилось вверх. Вот и Ольга тут с Наташкой. Друзья. А казалось, что она и слово это уже забыла. Надо же, с Наташкой – это столько они не виделись-то? Светка уже и вспомнить не могла, но точно очень долго.
— Наташ, ты это… как у тебя дела-то?
Наташка удивленно посмотрела на нее и достала из пакета котлету по-киевски.
— Да тебя, я смотрю, развезло на старые дрожжи.
Они разложили на ковре несколько пакетов и устроили импровизированный стол по-среднеазиатски.
— Слушай, если ты теперь тут живешь, это очень круто. – Ольга обвела комнату взглядом, — можно шариться хоть всю ночь где угодно. И бухать можно, сколько влезет. Я матери скажу, что я у тебя и мы свободны, как птицы.
— Так-то да. Только тут это, внутренний распорядок и соседи странненькие. Гы, — Светка хотела было рассказать про Желбу, но почему-то внезапно вспомнила Алексея, — знаете, тут один мужик живет. Древний, как замшелый пень, но на вид 55-60 лет. Так вот он мне втирал, что у него подружка училась в художественном училище, которое тогда было в каретном сарае Суриковых. А оно там еще до войны было. Но вообще интересно рассказывал, я даже эту Марусю представила себе. Тут можно рассказ неплохой сделать. Я, кстати, у комендантши тетрадку выпросила и кое-что набросала уже. Хотите почитаю?
Но никто не хотел.
— Если так, то ему сейчас не 60 лет, а все 100.
— Точно не 100. Если попадется в коридоре, сама увидишь.
— Тогда либо он прогнал, либо ты не догнала, — Наташка с большим аппетитом отправила в рот рулетик из баклажана с сыром.
— И что с этим делать? – Светка рассматривала лежащие на ладони маленькие серые таблетки, купленные у Джафара. Он все пытался всучить ей их бесплатно, как Серегиной подруге, но Светка решила не смешивать теплое с мягким и настояла на расчете.
Сегодня, как и вчера, она беспрепятственно вышла из общежития. Бабка-вахтерша смотрела телевизор в своей каморке, а дверь была открыта. Они вышли и присели на лавочку под кустом сирени. Теплый свет фонаря отражался от неприглядной поверхности таблеток, искрился и обещал что-то незабываемое.
— Блин, я очкую.
Наташка взяла длиннющими пальцами одну из таблеток:
— Раз это таблы, то логично, что их надо жрать. Скурить такую вряд ли получится.
— Это и ежу понятно. Но как ее жрать: сразу проглотить или рассасывать?
— Гм, я за рассасывание, оно в любом случае приведет к результату, — и она отправила таблетку себе в рот.
Ольга со Светкой смотрели на нее во все глаза.
— Вы думаете, за пять секунд на мне появятся узоры? Или вырастут рога?
— Да хрен тебя знает…
Летом в Сибири ночи как таковой и нет – темнеет долго и муторно. Где-то часам к девяти вечера начинают сгущаться сумерки, которые только к полуночи начинают походить на ночь. Да и то бывает, выйдешь на берег Енисея в полночь, посмотришь в сторону заката, а там на небе пирог слоеный – розовый, сиреневый, темно-синий. Висит закат в небе, догорает часов до трех ночи, когда уже начинает светать. Летние ночи коротки, это сумеречное время.
Вот и сегодня, они вышли на Красраб и поняли, что светло. В переулке высокие деревья отбрасывали тень, а фонари, спрятанные между листьями, создавали впечатление ночи. Но стоило выйти на проспект, как стало понятно, что снаружи – всего лишь сумерки.
— Классно! Смотрите, какое небо красивое!
— Это, наверное, таблетка действует. Небо как небо.
— Да нет же, вон малиновая полоса! Она как река, там, наверху. Пошли на пристань за Торговый, сядем на небесный корабль и поплывем в закат.
— Уже в рассвет, — уточнила Наташка.
— Тебя прет, – отозвалась Ольга. Подумала и уточнила, — и тебя тоже.
Они прошли мимо спящего Торгового, пересекли темный сквер и вышли на пристань, где пахло рекой и по ногам ощутимо несло холодом. Слева, над пирсом построили уличную кафешку – там орала музыка и кто-то дрался. Прямо перед ними на волнах качался теплоходик «Литва», навечно пришвартованный к бетонному парапету.
— Сейчас там кафе.
— Неа, бордель.
— Кафе тоже есть. А бордель… он у нас везде, куда без него.
— По пивку? – Светка спустилась вниз по каменным ступеням. Прямо перед ней закачалась сходня, ярко освещенная новогодней гирляндой. Верхняя и нижняя палуба теплоходика светились иллюминацией, из всех окон лилась негромкая джазовая музыка. Светка ступила на палубу и поняла, что она тихонько качается на волнах, и было в ее движении что-то успокаивающее.
На палубе сияла гирляндами барная стойка. Немного подальше было место для танцпола, где обнимались парочки. Мигающие гирлянды, уже знакомые пластиковые пальмы между столиками и холодное пиво в высоких бокалах.
— Красотень.
Все казалось невероятно красивым и праздничным. Светка не уставала крутить головой по сторонам, чтобы все увидеть и запомнить: официантов в белых рубашках, отраженные огоньки на поверхности воды, мерцающие блики цветомузыки и темные искры в разноцветных бутылках с пестрыми ярлыками. С берега, из кафешки, доносились крики и вульгарная русская попса, а тут все было цивильно. Над водой плыл туман, мягко окутывая пространство, создавая вокруг них плотную стену.
— Я отлить, — Ольга встала из-за стола и куда-то исчезла. Наташкино лицо качалось в полумраке, на нем застыла все понимающая улыбка Будды, а Светка все силилась вспомнить – столько лет они не виделись.
Темные волны тихо плескались, мягко ударяя в гранитный парапет. Нет, удары были сильнее, чем обычно – они отдавались в бетонные опоры, проходили сквозь асфальт и гранитные перила. А потом в локти, плечи и поникшую голову Крайнова. И все потому, что он был пьянее, чем обычно.
По вечерам он немного выпивал, да. Но всегда в меру – пару порций виски или банку хорошего пива. Мог хряпнуть стопочку ледяной водочки под мясо, а мог и вообще ничего не пить. Алкашом он точно не был.
Но сегодня нализался. Узел дурных предчувствий, затянувшийся в груди, становился туже и туже. Крайнов чувствовал сильный страх, смешанный с тоской. Совершенно звериное чувство – наверное, так тесно делается в груди у собаки, когда ее ведут на усыпление.
Днем он съездил домой, к семье. Забрал у жены список дел на переделать, поиграл с сыновьями в плейстейшн — постарался окунуться в привычную рутину. Но чем больше старался, тем больше понимал, что между ним и его близкими незаметно выросла стеклянная стена. Из-за нее до него долетали привычные звуки, но в каком-то искаженном виде, как из-под воды.
А теперь он смотрел на эту воду, как она мерно набегает, отступает и снова набегает, шлепая его прямо в голову. Вода была черная, и под ней скрывалось многое из того, что Крайнов бы хотел забыть.
— Пьянь… — обругал он сам себя.
Если подумать трезво, то бояться ему было нечего. Он не сделал ничего противозаконного. И все же были два факта, которые его всерьез беспокоили. Первый: та самая вишневая девятка, увезенная из двора в Роще, когда-то принадлежала ему. Вернее, по документам она была записана на какого-то ханорика, но Юра на ней поездил, хоть и недолго. Впрочем, об этом никто не знает, и даже он сам бы не вспомнил, если бы не пропавшая баба.
А второй факт был совершенно необъясним, и этим наводил на Крайнова тоску со страхом. Обнаружив неизвестную ему девицу на своих старых фотографиях, он поднял некоторые связи и пообщался с ментами из Советского района. И даже не удивился, когда с мутноватого снимка пропавшей женщины на него посмотрело все то же неопределяемое лицо.
— Бабы, идем. Там кое-что есть.
Прохладный ветер подтолкнул в спину, и вот Светка уже на нижней палубе, пробирается мимо освещенных окон кают. Там свое веселье, от которого теплоходик и качает на волнах. Но это неинтересно, Ольга ведет их куда-то в темноту, где не горят гирлянды и фонарики, где темная вода с силой ударяет в борт.
— Зырьте, лодка.
Действительно, привязанная к каким-то железным штукам на теплоходе, внизу качается лодка.
— Спасательная, наверное.
— Кого тут спасать? Всех жечь надо синим пламенем. Наверное, со времен Содома и Гоморры на теплоходе «Литва» самая высокая концентрация блядей, готовых к отправке в ад.
Ольга тупо посмотрела на Наташку:
— Мы не с ними. Лодка для нас.
И все сложилось – они должны были прийти сюда и найти лодку, чтобы спастись, потому что скоро сойдет с небес синее пламя и поглотит этот вертеп. Светка взялась за поручень и подняла ногу:
— Вперед.
— Что мы делаем… ой, что мы делаем…
— Заткнись. Ты веревку отвязала?
— Давно уже.
— Тогда счастливого плавания. Увидимся в аду, друзья, но не сегодня!
Светка взяла весло и оттолкнулась от борта «Литвы». Ее мотануло так, что она еле удержалась на ногах, зато лодка тихо заскользила по реке. Сияющий огнями теплоходик сначала как бы навис над ними всей своей массой, а потом стал стремительно удаляться. Желтые пятна кафешки и набережной размылись, потеряли яркость. Дольше всех продержались пьяные голоса, но и они остались позади. Перед ними была только река и ночь.
Течение несло их к Коммунальному мосту, от воды поднимался пар и становился туманом, плотным и таинственным. Светка сидела на носу лодки и смотрела вперед – странные прозрачные фигуры плыли прямо на нее. Как в Англии, где унылое серое побережье с постоянными дождями и туманами, где бесплотные фигуры выходят из моря и плывут по улицам рядом с живыми людьми.
Где-то раздался трамвайный гудок, пролетел под мостом и затих, потерявшись в туманных лабиринтах опор. Над головой нависла огромная каменная арка, туман уплотнился, налетел вихрем, прилип к коже и стал набиваться за шиворот. Светка поежилась и поплотнее застегнула кофту, подняла глаза и замерла… в лодке она была одна.
Над ее головой плыл пролет моста, но справа и слева от него было совершенно темно. Будто во всем городе выключили электричество. Ни один огонек не пробивался сквозь туманную пелену, за которой где-то далеко начинался рассвет. Светке даже показалось, что она не в лодке, а в автобусе, едет на работу, и стекла от мороза заиндевели. Работу она не любит, жизнь у нее серая и перспектив никаких нет. Друзья давно рассосались, творчество поблекло, успех не случился, и впереди – только старость и одиночество. И да, с Наташкой они не виделись одиннадцать лет.
Хлоп! В налетевшем порыве ветра Светка едва не захлебнулась и даже закашлялась до рези в глазах. Проморгалась и поняла, что все в порядке, огни на месте – сразу за мостом переливается гирляндами «Капитанский клуб».
— Давай поменяемся, — раздался Ольгин голос, — сейчас надо на весло налечь, чтобы далеко не отнесло, а я посильнее буду.
— Не вопрос, — Наташка легко поднялась и пересела на другой борт. Светка пощупала свое лицо – все было на месте, и нос и подбородок. Привидится же…
Когда лодка мягко ткнулась носом в камни, Светка схватилась за растущие у берега кусты и подтянула ее поближе. Выбрались они у бетонной лестницы, раскрошившейся от времени. Когда-то, во времена Светкиного детства, она уходила под воду – спустившись на несколько ступеней, можно было намочить ноги или пустить кораблик. А теперь река отступила, и нижние ступени торчали над водой.
— Как думаешь, надо привязать лодку?
— Не знаю, но лучше привязать, тогда ее кто-нибудь заберет. А так уплывет себе в страну оленью.
Лодку привязали к кусту и поднялись на набережную, где уже почти никого не было. Только, как всегда, звенели песни и стаканы в «Капитанском клубе».
— Блин, девки, а мы с вами Енисей переплыли! На лодке! – хлопнула себя по ляжкам Наташка.
И тут их накрыло. Они прыгали и орали, взялись за плечи и скакали кругом, как в каких-то национальных танцах. Сердце колотилось, перед глазами мелькали огни, как в калейдоскопе, было горячо и радостно. Туман уносило ветром, и вместе с его рваными клочьями уплывало неприятное воспоминание о какой-то другой жизни.
Стакан – это небольшой пятачок на перекрестке улиц Мира и Кирова. Днем это вполне себе культурный сквер, где в тени покачивают коляски молодые мамы, а к вечеру там собирается совершенно другая публика. Панки, хиппи, металлисты, неопределяемого вида молодые люди с гитарами и выпивкой – все, что подходит под определение «неформалы». Они оккупируют Стакан, и с вечера до утра оттуда несутся песни, хохот и звон бутылок.
Светка помнила это место. С легкой завистью вспоминала, ведь она так и не решилась туда прийти. Да и если бы пришла, что бы она там делала? Она никого не знает, и ни с кем не может познакомиться так, чтобы стать своей в компании. Так что ей оставалось только завистливо смотреть на счастливых и свободных молодых людей, которые клали болт на все, на что она положить не могла.
И вот они идут туда, глубокой ночью.
— Там уже никого нет, наверное.
— Все там есть, — говорит Наташка, — там молодежь, а не бабки, они до утра тусуются.
— А ты там кого-нибудь знаешь?
— Знаю кое-кого, но это неважно. Можно просто так прийти, если ты нормальный чувак, никто тебя не прогонит.
Светка закусила губу:
— Надеюсь, что мы доросли до нормальных чуваков.
По дороге они прихватили бомбу пива и явились на стакан вполне во всеоружии. На небольшой территории сквера тусовались несколько кружков, где что-то играли или разговаривали, а остальная публика фланировала туда-сюда. Наташка огляделась и пошла вперед, легко переступая своими длинными ногами через сидящих неформалов.
Светка с Ольгой затормозили.
— Простите… Извините… А куда, блин, идти-то? Где эта малахольная?
И тут из темноты высунулась рука и схватила Светку за предплечье:
— Сюда гребите! Тут Нехочуха.
Блин, да это же знаменитость! Сам Нехочуха, первый панк Красноярска, огромный жирный мужик с обросшим ирокезом, поникшим, как петушиный гребень.
— Настоящий панк… — просипела в ухо Наташка, — чуешь, как воняет?
Еще бы, такое нельзя было не почуять, амбре от Нехочухи шибало в лоб почище граблей. Он сидел на земле, прислонившись спиной к бетонному парапету и флегматично курил, совершенно не обращая внимания на восхищенные взгляды.
В спину Светке прилетел кулак:
— Дай!
— Чего тебе?
— Пиво дай и стаканчик свой, — Ольга выхватила у нее пластиковый стаканчик и увесистую бутылку на 2,5 литра.
— Эй, а я как пить буду?
— Из горла попьешь, не королевна.
Она наполнила стаканчик и поднесла Нехочухе.
— Чувак, ты крут! Ты настоящий панк.
Нехочуха лениво осмотрел поклонницу, но стаканчик взял.
— Наперсточница, что ли?
Ольга намек поняла и снова выхватила у Светки бутылку.
— Ты пей, я тебе еще подолью.
Нехочуха не стал заставлять себя упрашивать.
— Ооо, да тут бесплатно наливают! – тощий юноша в рваной майке Exploited выхватил у Ольги бутылку. Но это он не подумал, ибо Ольга была совершенно в другой весовой категории. Бутылка вернулась на место, а юноша легко перелетел через парапет. В одно мгновение поднялся гомон, но Светка вдруг ощутила прилив вдохновения и непривычную для себя свободу. Одним движением она запрыгнула на скамейку и подняла бутылку вверх:
— Тихххха! Народ, у меня в руке приз – пивас для настоящего панка. Кто докажет, что он истинный, тру-панк, получит бомбу. Нехочуха уже доказал.
— Фигли он доказал-то? Две недели не мылся? Я тоже так могу.
— Настоящий панк – это я!
— Да с хера ли ты?
— А с того хера, что я, как настоящий панк – какой-то грязный чувак влез на скамейку к Светке, — могу харкнуть на свой бутер и съесть его.
В руке он держал надкусанный бутерброд с колбасой. Толпа одобрительно засвистела. И только Нехочуха был как прежде невозмутим – он докурил сигаретку и тихо сказал:
— Хуйня.
Все повернулись к нему.
— Любой так может. Давайте вы все на него харкнете, а я захаваю.
Ольга отпрыгнула в темноту, чтобы ненароком не принять участия в мероприятии. Светка, по-прежнему стоя на скамейке, пила из горла. То ли пиво придавало ей сил, то ли обстановка, но она чувствовала себя совершенно свободно. Впервые в жизни она была своя в большой, незнакомой компании. И это было так круто, что она едва не захлебнулась — вытерлась и проорала:
— Ну, давайте быстрее телитесь, а то я сама все выпью, пока вы тут рожаете!
Бутерброд пошел по кругу. Стакан забурлил. Даже хиппари внесли свою лепту, почтив несчастный бутерброд слюнями добра. Воздух вибрировал, Ольга висела, обняв фонарный столб и, кажется, что-то орала. Когда заплеванный бутер поднесли Нехочухе, он затушил бычок, взял его и съел с большим аппетитом.
Светка визжала, поливая его пивом, как гонщика «Формулы-1», Наташка танцевала, размахивая чьими-то шмотками. Народ ревел и радовался. Потом Светке помнилась задушевная беседа под фонарем со странным чуваком, который был, кажется, гипсовым пионером из Парка Горького. У него еще рука была отбитая, но он и одной ловко управлялся с сигаретами. Они как-то начали с немецкого пауэра, потом плавно переползли на контркультуру, а потом уже, обнявшись, орали под гитару вместе со всем стаканом:
Жанна из тех королев,
Что любят роскошь и ночь!
Колесо обозрения из Центрального парка, кажется, укатилось. Сначала оно шевелилось где-то в районе ЖД вокзала, а потом покатилось прямо на них. Огромное, светящееся огнями, оно неслось и грозило всех раздавить, но никто не испугался – вместе с ним закружились и фонари на стакане, и красные огоньки сигарет, и смеющиеся лица. Они скрутились в единый вихрь и стремительно укатились в район Речного вокзала. А потом наступила темнота.
Тук-тук-тук!
Тук-тук-тук!
— Светлана… Светлана, проснитесь… Вы дома?
Светка открыла глаза и стала хватать ртом воздух, как будто долго просидела под водой. Остатки мутного, душного сна еще крутились в голове – ей снилось бессолнечное серое утро и свежевыпавший снег, по которому уходила во мглу бесконечная колонна. И в ней был кто-то близкий, но она не могла вспомнить, кто. Все лица были серыми, от земли несло холодом, и все было безнадежно.
Спустив ноги с кровати, Светка поняла, что в комнате душно — вот и снилась ей всякая гадость. А стук в дверь не унимался.
Спросонья она долго не могла попасть ногой в штанину. Застегивалась уже на ходу, чтобы открыть дверь и увидеть все тот же освещенный лампой коридор и желчное лицо Алексея.
— Что случилось?
— Добрый вечер.
— Как, опять вечер? Сколько время? – она метнулась в комнату взглянуть на часы, — я успею в магазин сгонять?
Алексей прошел вслед за ней без приглашения и стал шарить глазами по комнате.
— А я как раз хотел предложить вам сходить с вами за продуктами.
— Отлично. Тогда идем.
За окнами раздался шум мотора, потом взвизгнули тормоза автомобиля.
— Желба она же ужасная! Просто ужасная, с ней в одном помещении находиться стыдно.
Светка молчала, ничего не отвечая на монотонный бубнеж Алексея. Какой смысл что-то ему доказывать? Пусть бормочет сам с собой, лишь бы не лез к ней с разговорами.
Они спустились уже до третьего этажа. Навстречу им по лестнице двигался шум – мужские голоса, хохот и топот. Алексей остановился, вцепившись тонкими пальцами в перила – плечи его поднялись, втянув в себя голову, вся фигура стала настороженной и напряженной.
— Опять они.
— Кто это?
На лице Алексея сложилась брезгливая гримаса.
— Хозяева жизни. Молодые и наглые. Бандиты и убийцы. Они сюда к девкам ходят, да к Джафару. Я всегда говорил, что он торгует запрещенными веществами, но наша милиция бездействует… — последние слова он произнес шепотом, потому что несколько молодых парней почти поравнялись с ними, и Алексей быстро отодвинулся в тень, давая им дорогу.
Высокие и плечистые, ребята шли и хохотали, обсуждая что-то свое. Кто-то из них пронзительно свистнул и крикнул, сложив руки рупором:
— Ирка, мы идем!
— Ссссвиньи… — еле слышно просвистел Алексей.
— Ты что-то мяукнул, плесень?
— Нет, он ничего не говорил. – Светка схватила Алексея под локоть и потащила за собой, — ребята, не знаете, где тут ближайший продуктовый?
Она хотела по-быстрому проскользнуть мимо них и утащить Алексея, и это ей почти удалось. Но, поставив ногу на последнюю ступеньку пролета, она вдруг почувствовала, как кто-то держит ее за капюшон на кофте.
— Светка?
— Блин, малая, да ты бы хоть балахон свой дебильный сменила! Я тебя по нему и узнал.
— Но-но, это мой любимый балахон, ему под сраку лет. Не было бы его, ты бы мимо прошел. Слушай, ну я не ожидала…
— Что ты тут делаешь, в этой дыре?
— Да из дома свалила, теперь тут живу, на четвертом этаже. А что, комната нормальная, люди вокруг неординарные.
— Это ты про этого сморчка? У него вид, как будто он всех предателей в советском кино переиграл.
— Ой, Серега, не трогайте его, он блаженный, на скрипочке играет, на музыке помешан. Просто пусть идет и все. Не обращайте на него внимания.
Серега кивнул, и багровый Алексей вырвал свой локоть из рук крепкого парня с короткой армейской стрижкой. Он бросил на Светку уничтожающий взгляд и прошипел:
— Я от вас такого не ожидал. Просто так я вам это не оставлю.
И бросился вверх по лестнице.
— Что это за хмырь вообще?
Светка махнула рукой:
— Сосед. Дурной, как паровоз. Впрочем, тут вообще народец странненький. А ты-то как сюда попал?
Серега приосанился и отошел на пару ступенек.
— Смотри на меня, — он повернулся, демонстрируя ей свой безупречный облик: белую рубашку с короткими рукавами, бежевые брюки с ремнем из крокодиловой кожи и сверкающие туфли. Через руку висел темный шерстяной пиджак – Серега выглядел как эталон мужской моды.
— Красавец.
Он был явно доволен.
— Я хорошо поднялся, Светка, у меня все тип-топ. Это братаны мои, мы на серьезного человека работаем. Кстати, знакомься: Миха, Юра. А это Светка, мы с ней в одном классе учились и в соседних квартирах жили.
Миха был проворным и высоким, с глумливой улыбкой. А Юра пониже, но очень крепкий, настоящая глыба. Он сдержанно кивнул и подал Светке руку, но на середине передумал и отнял ладонь.
— Вечно забываю, что дамам руки не подают.
— Дамы сами подают руку, — Светка протянула ему ладонь, но Юра перевернул ее тыльной стороной вверх и поцеловал.
— Но-но! – Серега отпихнул его на несколько ступенек, — руки прочь! Это моя систер, понял?
Юра рассмеялся и поднял руки:
— Все понял, Серый, не дурак. Пошли к Джафару.
Вот так Светка познакомилась со славянским националистом. Он один занимал две комнаты, между которыми была дверь, как в кабинете Варвары Львовны. Забавный тип: бритый наголо среднеазиат, раскачанный и очень энергичный – Джафар носился по комнатам, говорил без умолку и обращался как бы ко всем сразу:
— Держи, брат, это бомба. Гарантирую. – Обводил комнату пламенным взором: — Бомба же. Точно бомба.
Светка подумала, что он сам свою бомбу только что попробовал. Она немного прошлась, изучая висящие на стенах картинки. Там было черное знамя с мудреного вида свастикой, портрет Александра Третьего, вырезанный из журнала, фирменные плакаты металл-групп, как у Желбы. В углу коробка из-под телевизора, доверху заполненная сидюками.
— Можно посмотреть?
Джафар отвел руку широким жестом:
— Смотри. Выбери себе что-нибудь в подарок. Друзья Серого – мои друзья.
Серега довольно усмехнулся.
Потом они курили кальян, сидя на ковре, и слушали музыку. Свет был выключен, только теплое мерцание в цветной колбе и сигаретные огоньки освещали обстановку. Светке было тепло и хорошо, и даже жрать больше не хотелось. Тихой, бесконечно печальной мелодией можно было упиваться вечно. Джафар пальцами подтолкнул к ней диск: King Crimson “Red”.
— Я знаю, — тихо шепнула Светка, — это Starless.
Джафар в полумраке поднял большой палец.
Саксофон говорил с каждым из них, рассказывая историю о несбывшихся надеждах.
Беззвездное
Безглазое
Бездонное
Покрытое безвременьем, как пылью.
Повисло небо – как плита бетонная,
К такому ни молитвой, ни на крыльях…
Тягучая музыка без капли надежды, которая, казалось, придавила всех в комнате, но когда она кончилась, и последний сигаретный огонек погас, все молчали и сидели потрясенные.
В этой душевной тишине вдруг скрипнула дверь:
— А вы что тут сидите, как в пионерлагере?
Вместе с Желбой ворвался внутрь неистребимый запах жареных семечек. Джафар встал и щелкнул выключателем. Желба зажмурилась от яркого света и прикрыла глаза ладонью, рассматривая собравшихся. Серега встал, приглашая ее присесть на свое место.
— Некогда мне глупостями заниматься. На. — Она сунула ему в руку какой-то конверт. Серега посмотрел в него и одобрительно кивнул головой.
— Нормально все? Никто не беспокоит?
Желба молча кивнула в сторону двери, и они вышли в коридор. Миха с Юрой тоже вышли – в соседнюю комнату, Светка проводила их взглядом:
— Там у тебя испытательный полигон?
— А?
— Для бомбометания.
— Аааа, — Джафар рассмеялся, — типа того. Не хочешь попробовать? Угощаю.
Светка мотнула головой. Нет, этого она точно не хочет.
— Тогда иди сюда, я тебе кое-что покажу, — он взял из коробки стопку дисков и стал их рассматривать.
— Тут есть один дисочек, он особенный. Вот, — Джафар показал ей сидюк с какой-то авангардной хренью на обложке, — я его заценил, и у меня появилась мысль. Его трудно продать будет, но я для себя взял, потому что это…
— Бомба?
— Точно! – Джафар щелкнул кнопкой проигрывателя, — вообще-то такое надо на полную громкость слушать, но сейчас поздновато.
Светка склонила голову. После небольшого интро из колонок полился какой-то авангардный дэт с индустриальным душком да еще на немецком языке. Джафар качал головой в такт музыке, больше похожей на работу кузнечного пресса в механическом цеху.
— Вот если бы взять такую музыку, да с русскими словами. С правильными словами, про Россию, про русских, про силу и мужество – да поставить колонки на танк, да пустить впереди пехоты где-нибудь в Чечне… Наши пацаны там все бы разнесли, как утюгом бы прошлись. И не было бы проблемы.
Ничего себе у него фантазии! А Джафар продолжал шептать, словно боялся спугнуть свое смутное чувство:
— Чувствуешь, как тащит? Я вот в армии не был, но я чувствую, что человек в определенных обстоятельствах – это же машина для убийства. И надо смазать его хорошенько, и запустить. И вот ты идешь, с автоматом, а рядом с тобой твои братья. И вы идете мстить за всех пацанов, которые тут легли – идете Русским маршем. И вот музыка из колонок в танке орет, и ты заводишься, как пружина. В такой момент если какая чурковня тебе поперек станет, ей хана на месте. Просто хана, без шансов! Мы бы там все вычистили, стерильно было бы… О чем только генералы думают!
Действительно, забористая бомба. Не врал Джафар.
— Что за херню вы тут крутите? – Серега вернулся из коридора уже один, без Желбы. – Вырубай, чувак, башка трещит.
— Хороший ты человек, Сережа, но в музыке ни хрена не понимаешь.
— И слава богу. Где Миха с Юркой?
— Бомбардируются, — Светка кивнула на дверь. Серега чертыхнулся.
— Ладно, тогда поехали. Пусть торчат, сами потом доберутся, не маленькие.
— Куда? Время позднее уже. Да и я в магазин собиралась, я уже второй день не могу себе пожрать купить.
— Поехали, там и пожрешь. У меня сегодня удачный день, и надо его продолжить в том же духе, — он подхватил Светку за локоть и потащил прочь из комнаты.
— Вот, видишь, «Вольво». Да я и мечтать о таком не мог! Вспомни, как мы ходили – одетые в китайские спортивные костюмы, которые на КрАЗе под зарплату выдали. Как стадо идиотов. А теперь я могу себе самые дорогие и модные шмотки купить. Смотри, подсветка, музыка крутая – качает так, что асфальт прыгает.
— Выруби! Ухи в трубочку, — проорала Светка.
Серега заржал и вырубил.
— Тут даже телефон есть. Шеф мой, Виталий Семеныч, когда ему надо, звонит мне и говорит: прибудь, мол, Сережа, туда-то и туда-то, разберись. И я поехал. Красота! Работаю как белый человек.
— Так кем ты работаешь-то?
Серега уклончиво ответил:
— Проблемы решаю. Всякое бывает. Ты, кстати, Виталия Семеныча знаешь?
— Откуда?
— Слышала поди, Виталя-борец. Если честно, он сейчас поднимается. Крутой мужик, настоящий – он когда-то греко-римской борьбой занимался, так у него уши в трубочку, все переломанные. И прикинь, он над этим ржет. Сам ржет, что от постоянного пиздежа у него уши в трубочку сворачиваются.
Светка буркнула что-то вроде «остроумненько». Серега завел мотор и тронулся в сторону Торгового.
— Тут с двойным смыслом прикол получается. Видишь ли, у нас успешному человеку надо начеку быть. У Виталий Семеныча в прошлом году кореша положили со всей бригадой, а ведь тоже на подъеме был мужик. Деловой такой, многим дорогу перешел. Отдыхал он с братвой у себя в коттедже – я там был один раз, так просто туда не вломишься. Забор на два с половиной метра из кирпича, по верху колючка и даже под током вроде бы. Но завелась у него крыса, которая открыла дверь, когда ребята сидели пили. Их из автоматов и положили всех, как курят.
— Ужас какой…
— Вот и Виталий Семеныч часто стал поговаривать, что все врут. Кругом все врут. А я думаю, он знает что-то. Чувствую, понимаешь, что он тревожится – вроде и дела прут, но тут зевать нельзя. Чем больше у тебя бабок, тем больше на них желающих.
Приборная панель «Вольво» приятно светилась синим цветом. За стеклом убегал назад проспект имени газеты Красноярский рабочий с сияющими вывесками и редкими фонарями. На фоне стекла Серегин профиль выделялся темным, Светка смотрела на него и думала, что уже почти забыла, как он выглядит. В памяти он остался неуклюжим пацаном с белыми, как бумага, волосами, а тут крутой парень, с делами. И все же он прежний, тот самый Серега, который однажды не побоялся лезть за ней в говно.
— А помнишь лужу с головастиками?
— Что?
— Когда Анютка из третьего подъезда забросила туда мою сандалию. Я полезла ее доставать и застряла, а ты меня вытащил.
Серега улыбнулся. Голова его была такая же белая, как и в детстве, но сейчас он был коротко стрижен, и это не бросалось в глаза.
— Было такое. Эта деваха тебя за что-то ненавидела, но я забыл уже. Сучка она была, хоть и мелкая.
— Да, я сама удивлялась. Ничего плохого я ей не сделала, а она бегала по двору и всем рассказывала, как меня ненавидит.
— Завидовала. Сто пудов. Люди вообще твари завистливые, на любое дерьмо готовы.
— Было бы чему завидовать.
— Ты умная. Я всегда говорил, что Светка – мозг, мне бы твои мозги, я бы сам уже как Виталий Семеныч был.
Светка заржала:
— Поверь мне, Серега, мне с моих мозгов никакого толку нет.
— А ты попробуй ими пользоваться. Говорят, помогает. Я парень простой, мне сказали – реши дело, я делаю. А будь я с мозгами, я бы это другим говорил. Мозги мне очень нужны, особенно сейчас, когда такие дела затеваются.
— Все у тебя нормально с мозгами. То, что ты школу не закончил, это полная фигня. Ум не аттестатом измеряется.
— Да ты не понимаешь! Виталий Семеныч банк хочет купить. Настоящий. Это тебе не турецкими кожанками на рынке барыжить.
— Так это дофига денег.
— А у него есть. Он башковитый мужик. Мне конкретно повезло, что он меня к себе взял. Прикинь, был я просто Серега, немножко пас рынок, с того и кормился, а стану Сергеем Игоревичем, приличным человеком и бизнесменом.
— Ну йоптвоюмать… — Светка расхохоталась.
— Чё ты ржешь? Буду в банке работать, квартиру куплю на Взлетке в новом доме, женюсь.
— Сереж, а кем работать-то будешь? Банковскому делу учиться надобно.
Это было самое слабое место гениального плана, и Серега об этом знал. Он прикусил губу и застучал ладонями по рулю в такт музыке. Парень он верный и исполнительный, Виталий Семеныч не должен его обидеть. Не должен. Но банк – это уровень, а он даже аттестат за восемь классов не получил.
— Я знаю, кем ты будешь работать в банке, — Светка пихнула его в плечо, — начальником службы безопасности. Сам смотри: банк надо охранять от тех, кто снаружи, чтобы не наезжали, от тех, кто внутри, чтобы не воровали, и от тех, кто наверху, чтобы херни не творили. Да тебе поссать будет некогда…
За окном стало совсем темно. Стоило им проехать кинотеатр «Спутник», как огни на Красрабе кончились. Мрачные тут места: бетонные заборы завода Красмаш, пустыри, сталинские четырехэтажки и бараки во дворах. А еще дальше – трубы, заводские цеха и бывшая территория Краслага, которая еще не успела забыть времена своей славы. Мрачная картина конца света.
Но сейчас была ночь, юная и свежая, с трепетанием листьев и легким ветерком, колышущим объявления на автобусной остановке. Она сострадательно прикрыла то, что люди сделали с городом. И действительно – местность вокруг казалась необитаемой, словно они ехали не по городу, а по бесконечному ночному шоссе.
— А куда мы едем, я так и не поняла?
— Ща-ща, потерпи, уже почти приехали. Я тебе обещал лучшее место в городе, я тебе его покажу.
— Лучшее место в городе? Здесь? Да это же КрасТЭЦ, тут вообще, как будто человечество выжило после ядерной войны и первым делом построило рынок.
У самого рынка они свернули налево. Проехали еще немного и остановились возле нового кирпичного здания с зеркальными окнами, рассыпавшими на асфальт разноцветные блики. «Робин Гуд» — на фасаде светилась неоновая вывеска с лучником, у которого явно был поясничный остеохондроз.
— Здесь круто.
Серега захлопнул дверь машины и закурил, потом решительно двинулся вперед, к сияющей стеклянной двери.
— Чего встала? Пошли.
Стекляшка как апофеоз простого человеческого счастья. Здесь завитушки с позолотой на потолке и большой телевизор с плоским экраном. Здесь скатерти с вышивкой и аквариум на полстены. А в нем плавают рыбки! Яркие, словно капли краски на листах в детской изостудии. На полу паркет, а вишенка на торте – натяжной потолок с круглыми встроенными светильниками. Вот как надо жить.
На одной из стен какой-то затейник сделал подобие камина в рыцарском замке, а по бокам, чтобы уж наверняка, выставил пластмассовые пальмы в кадках. Фальш-колонны по всему залу оклеили виниловыми обоями под кирпич. Роскошь!
Серегина рука легла Светке на плечо, направляя ее к банкетному столу в конце зала.
— Виталь Семеныч, здрасьте!
Несколько рукопожатий с крепкими молодыми мужчинами, на спинках стульев которых висели пиджаки из дорогой ткани, и наконец – почти полупоклон перед дядькой лет пятидесяти с широким красным лицом и перебитым носом.
— Ааа, Сережа, вот ты где. А я думал, куда ты делся…
Голос у него сиплый, слегка насмешливый. Курит много, видимо, да холодной водочкой злоупотребляет.
— Я вам, Виталь Семеныч, экономиста в банк привел.
— Вот как?
— Ага. Вы не смотрите, что она маленькая и как чухло выглядит. На деле у нее не голова, а Дом советов, школу с золотой медалью закончила. Знакомьтесь: Виталий Семеныч, мой шеф. Света, моя бывшая одноклассница.
Виталий Семеныч улыбнулся, сверкнув золотым зубом, и протянул Светке руку. Ладонь его была большая, шершавая – Светкина рука в ней потерялась.
— Осспаде, цыпленок какой… Ну садись, раз ты мой экономист, покушай чего. А может, водочки?
— Нет, спасибо.
— Как хочешь. Тогда не стесняйся и давай сама, сама… Покорми барышню, Сережа, будь вежливым.
Серега все так же по-хозяйски взял ее за плечо и посадил на свободный стул.
— Что тебе положить? Давай вон того мяса и салатик какой-нить. А может, блины с рыбой? Они отпад.
— Да, блины с рыбой – это вещь, — Виталий Семеныч взял со стола пачку сигарет, заглянул внутрь и со вздохом положил ее обратно. – Сережа, будь другом.
— Одна нога здесь, другая там, – бодро отрапортовал Серега и выскочил из-за стола.
— Ты кушай, милая, кушай. Вон у нас сколько еды, на целый гарнизон хватит.
Светку не надо было просить дважды, она только кивала и набивала рот.
— Голодная ты какая-то, да и по виду на наших девочек не похожа, — Виталий Семеныч кивнул на банкетный зал, где фланировали девушки: высокие, стройные, со стоячими залаченными челками и ярким макияжем. – Ты кем Сереже приходишься?
— Мы в соседних квартирах жили и один раз в одном классе оказались, когда Серега в очередной раз на второй год остался. Так-то он меня старше, но с учебой у него не клеилось. Он и сейчас переживает, что у него образования нет, и в банке он вам не пригодится.
Виталий Семеныч прищурился:
— Хороший парень Сережа, душевный, — глаза его на мгновение стали холодными, — вот только болтает много.
Светка испугалась, что брякнула лишнего. А Виталий Семеныч подлил себе из графинчика и задумался. Глядя на него, Светка поняла, почему Серега переживал – на этом человеке действительно лежал большой груз. Что это было: ответственность или страх? Но его плечи одной каменной дугой срослись с шеей, словно несли на себе всю тяжесть мира.
— Нет, он зря не скажет. Серега такой, он не предаст никогда. Умрет, а не предаст.
— Знаешь, Светочка, в итоге умрут все. И плохие, и хорошие – только первые чуть позже. А потом все перемешается, и с расстояния уже не разберешь, кто где. Вот тебе и задачка — кем лучше быть: честным мертвецом или живым подлецом?
Светка задумалась. В бога и загробную жизнь она как-то не верила, поэтому по всем статьям выходило, что хуже смерти ничего нет. Но это, наверное, был неправильный ответ.
— Не знаю. Я рада, что мне не приходится выбирать.
Виталий Семеныч почему-то улыбнулся.
— Хоть ты не врешь. Юра! — позвал он вновь вошедших парней, — Иди сюда. Слушай, Юра, мне тут сказали, что в Богучанах были проблемы на железке.
Юра, который выглядел, будто никогда и не заходил к Джафару, нахмурился и вытянулся в струнку:
— Да, Виталь Семеныч, там один товарищ милиционер забылся. Вернее, двое.
Толстые пальцы Виталия Семеныча нервно барабанили по столу.
— А еще мне сказали, что появился там исполнительный парниша и ситуацию разрулил.
Крепкие плечи Юры поднялись и застыли, как у его шефа.
— Я старался…
— Старался он… — Виталий Семеныч опустил руку в карман, — Старался… ну и молодец, что старался.
Он сделал эффектную паузу, во время которой даже музыка отступила на второй план.
— На вот тебе за старания, — на стол упали ключи от машины, — мелочь, а приятно.
Побелевший Юра не смел шевельнуться.
— Чего встал истуканом? Иди смотри…
Все кинулись к окну, где в ярких отблесках огней стояла новенькая, сверкающая вишневая девятка.
Когда Светка наелась до отвала и с трудом могла дышать, она вышла на улицу. Услужливый швейцар не успевал открывать двери — туда-сюда сновали парни и девушки, курили, смеялись, глядя в небо и снова шли в ресторан. Было тепло и празднично, звенела музыка, и казалось, будто жизнь началась снова. Было много музыки, танцы, кто-то хряпнул об пол хрустальную вазу, подняв тучу сверкающих брызг. Юра был счастлив, и они, помнится, все вместе фотались на фоне его девятки. Светка сидела на большом бетонном блоке и думала, что хорошо бы всегда быть такой пьяной, и чтобы ночь никогда не кончалась.
Бывают такие моменты, которые откладываются в памяти, как поворотные. Вчера еще ты был весел и беззаботен, а сегодня на твоих плечах лежат триста килограммов атмосферы. Они и вчера лежали, но сегодня ты их чувствуешь.
Ночь с 11 на 12 августа 1994 года Крайнов помнил очень хорошо. Удивительное, волшебное ощущение счастья и молодости, как музыка, которая никогда не кончается. Воздух был теплый, поднимался к небу и напитывал тяжелые облака, неразличимые на темном фоне. Они все грозились пролиться дождем, но никак не могли разрешиться от бремени.
Как сейчас. Удушливая духота стояла в городе последние несколько дней. Гипертоники брали приступом поликлиники, а в судах увеличилось количество заявлений от сумасшедших.
— А ведь двадцать лет прошло, годовщина на носу.
Где-то в комнате звенел комар. Его тихий писк действовал на нервы и мешал сосредоточиться. Или расслабиться – Крайнов уже забыл, что конкретно он хотел сделать. Вообще он любил будни, и любил свою квартиру в депутатском доме на Дубровинского. Здесь он был предоставлен сам себе, и мог полноценно отдыхать, по выходным навещая семью.
Жена с пацанами жила в коттедже за городом, а ему было бы трудно мотаться туда-обратно. Да и небольшая дистанция полезна для семейной жизни – они с женой жили душа в душу как раз благодаря тому, что особо в эту душу не заглядывали.
Можно было всякое подумать, и многие, Крайнов был уверен – думали. Но ему все равно. В свою квартиру он приходил не для того, чтобы вызывать проституток, а чтобы действительно отдыхать. У него там было все, что нужно: отменный бар, игровой компьютер, домашний кинотеатр и несколько тренажеров. А еще мини-сауна и отличный большой санузел, отделанный итальянской плиткой.
— Вот падла…
Комар зазвенел над самым ухом. Крайнов сделал несколько хватательных движений, но не поймал. Хитрое насекомое было совершенно невидимо, но оно раздражало и беспокоило. В наступившей духоте этот назойливый голос, похожий на звук высоковольтного провода, сам лез в уши.
Крайнов прошел в ванну, открутил краны и прихватил с тумбы толстый журнал. Свернул трубочкой и стал прислушиваться. Шум воды мешал ему — он закрыл дверь и на цыпочках прошел до балкона. Тоже закрыл — теперь не улетит. Он уже забыл, что хотел принять ванну и немного накатить, а потом долго стоять на балконе, смотреть на красиво освещенную набережную и думать, что жизнь удалась.
Большим достоинством дома было и то, что Крайнов мог в любой момент спуститься и пройтись вдоль Енисея. Это же самое красивое место города: Театральная площадь, памятник Чехову, пришвартованный теплоходик, превращенный в ресторан. Летом здесь невероятно хорошо, и надо использовать время, пока не зарядили холодные осенние дожди.
— Цып-цып-цып… — тихий звон пролетел над седеющей головой, начертив то ли орбиту, то ли нимб. Бац! Резким ударом Крайнов сплющил воздух. А писк уже крутился где-то у другого уха. Душно…
Вытирая пот кухонным полотенцем, Крайнов вспомнил, как в детстве ловко бил мух завязанной в узел тряпкой. А это идея. Он бросил журнал, затянул на полотенце узел и прошелся по кухне, продолжая прислушиваться.
Пищит. Сжимая одной рукой свое оружие, другой он снял пробку с декантера и плеснул в стакан вискаря. Выпил. Взял за ножку табуретку и пошел в гардеробную, не переставая напряженно слушать. Писк летел за ним.
Где-то высоко на антресолях лежала коробка, в которую он давно уже не заглядывал. Но сегодняшнее фото оставило у него в душе мутный след, ощущение чего-то неприятного. Как и вообще вся эта история с девяткой.
В коробке лежали негативы и проявленная пленка, скрученная трубочкой. А еще там были напечатанные фотки из далекой молодости. Где-то здесь должен лежать оригинал той фотографии, которую ему показал Цыпин, и на нем не должно было быть никаких девок.
Крайнов перебирал фото, пока не нашел искомое. И замер. Что бы там ни придумывали безопасники, залезть к нему в коробку они точно не могли. Но на фотографии, которую он держал в руках, тоже стояла незнакомая деваха – в аккурат между ним и его другом.
По виду какая-то недоделанная неформалка, уж точно не девочка для развлечений. Крайнов помнил, какие у них тогда были девочки: высокие, длинноногие, со стоячими челками и густо накрашенными губами. А эта годилась только в ларек за пивом бегать, такую они бы с собой в кабак не позвали.
А вот и кабак. Фотки с той же гулянки в ресторане, уже с нормальными девчонками. Но вот беда: эта самая неформалка была и там. Мелькала на заднем плане, а на одном снимке вообще сидела по левую руку от Виталия Семеныча: он ей что-то говорил, а она просто жрала за обе щеки.
Что. Это. За. Фигня.
— Пииииииииишмяк….
Крайнов шлепнул ладонью по щеке, и назойливый зуд прекратился. От носа к уху протянулся отчетливый кровавый след. Отпечатался на руке черной меткой. Крайнов вздрогнул – с того самого дня, как он узнал о происшествии с девяткой, он больше не чувствовал себя в безопасности. Что-то давнее и тревожное поднялось из глубины и вилось вокруг головы, звенело комариным писком.
Прошлое, с которым он так успешно боролся, обмануло его. Подошло со спины и приставило заточку – Крайнов сердцем чувствовал холод этого лезвия. Пока он воевал с ветряными мельницами, что-то произошло. И он больше не мог это сдерживать.
Когда Светка проснулась, день уже успел родиться, набрать силу и умереть. Освежающая ночная прохлада опустилась на город, принесла с реки запах сырости и удивительное чувство бодрости. Светка по-настоящему выспалась, и ее не смущало, что за окнами опять темно – главное, она чувствовала себя заново рожденной.
В голове, как взметнувшаяся пыль, оседали какие-то картинки и образы со вчерашнего: лев с лопатой на фоне малинового неба, золотистые светлячки в парке. Нет, светлячков не было – приснились наверное. Надоедливый треск галогеновой лампы в кабинете участкового и приятная прохлада металлического бока автомобиля, который привез ее сюда. А ведь в итоге все получилось наилучшим образом!
Светка выскочила из кровати и от всей души потянулась, даже пару раз присела и помахала руками от полноты счастья. Все позади, у нее есть свой угол, и она совершенно свободна!
Только вот пожрать чего-то надо, а то в желудке тоскливо.
Настенные часы показывали без двадцати минут двенадцать – в такое время буфет уже, наверное, не работает. Придется идти до магазина. Ну и хорошо, прогуляться по ночному городу, не чувствуя ни вины, ни страха перед матерью – что может быть лучше?
Светка выглянула в окно: прямо перед общежитием возвышалась кирпичная девятиэтажка, и темная аллея убегала в сторону Торгового. Если ей не изменяет память, где-то недалеко должен быть «Красный Яр» или «Командор». В любом случае, в Торговом точно есть, и он круглосуточный. Можно будет и пивка прикупить, посидеть с ним на набережной, послушать, как шелестят листья, и легонько плещется волна о бетонный парапет. Счастье-то какое!
В коридоре было шумно, и лампочка светила ярче, чем вчера. Снова пахло жареными семечками – да здесь целый клуб любителей семок, который собирается исключительно по ночам.
Из глубины коридора Ронни Дио вдохновенно пел о том, как вчерашний раб после гибели Звездочета не знает, куда податься и как жить, когда всеобщая мечта рухнула.
Where is my home, home, h-o-ooome?
Светкино сердце зажглось радостью. Это как встретить старого друга и понять, что он тебе все еще друг. Здесь однозначно проживают достойные люди, с которыми надо познакомиться. Она осторожно двинулась по коридору, пытаясь угадать, в которой из дверей играет музыка.
Это было не так-то просто, потому что музыка играла за многими дверями. А некоторые из них открывались, выпуская в коридор магнитофонный рев Марины Журавлевой или Вики Цыгановой. Тут было легко потеряться, но негромкие звуки «Звездочета» вели Светку, как нить Ариадны.
Она пошла вперед, и чуть не получила по лбу дверью. С ней такое уже бывало в школе – случалось, бежишь себе по коридору, убегаешь от кого-то, оглядываешься на бегу… потом поворачиваешь голову в исходное положение и встречаешься лицом с внезапно открывшейся дверью. В лучшем случае синяк, в худшем у нее был шатающийся передний зуб и начисто разбитая губа.
Но тут она успела затормозить, почувствовав отчетливое дуновение. Прямо перед носом распахнулась дверь, и из нее вылетел пожилой мужичок в старушечьей вязаной жилетке. Он открыл рот и уже поднял тощий кулак, но тут заметил Светку:
Близость двери и носа говорила сама за себя.
— Ой! Я вас… того?
— Почти. Но не совсем.
Вместе с дверью он начисто перегородил проход. Но отойти не спешил, придерживая дверь за ручку, чтобы Светка не просочилась мимо.
— А я вас не знаю. Вы что, новенькая?
— Да. Так я пройду?
Мужичок уперся свободной рукой в бок и приосанился.
— Подождите. Куда вам спешить? Там, — он махнул в конец коридора, — ничего хорошего нет. Там живут некультурные люди с омерзительным вкусом.
Светка подняла брови:
— Там еще и туалет с душем. Так можно я пройду?
Он смутился и слегка подвинулся, но полностью освобождать пространство не решился.
— Видите ли, барышня, это очень специфическое место, в котором нелегко найти стоящих людей.
— Я вроде и не искала…
Он сделал вид, что не расслышал.
— Сами понимаете, общежитие. Здесь процветает бескультурье и низкий уровень самосознания.
— Я смываю за собой, — Светке он надоел, — и ершиком пользуюсь. Пустите меня.
— Конечно, — мужчина не подвинулся на сантиметр, — но я не имел в виду такие вещи. Но они безусловно важны при совместном проживании. Я бы даже сказал, что вы правы, ибо культура человека начинается с мелочей…
Светка отодвинула его и прошла мимо.
— …сначала можно не убирать свою комнату, потом начать мусорить в общественном пространстве, а потом недалеко и до полной потери духовности. Вы слышите это?
Светка повернулась и поняла, что внезапно наступила тишина. Музыка закончилась, и это было очень жаль.
— В смысле слышали? Эти отвратительные звуки, издаваемые одними невежественными людьми для других, не менее невежественных.
— Вы о музыке? Она очень хорошая, люблю Rainbow, особенно с Дио.
Светка хлопнула дверью туалета у него перед носом.
Урод какой-то, нарисовался — хрен сотрешь. Она постояла в туалете, зачем-то спустила воду и даже помыла руки. Собственно, зачем она сюда пришла? Она вообще-то собиралась в магазин, чтобы купить пожрать. Но теперь ей хотелось познакомиться с неизвестным ей соседом. Но как? Она плохо могла себе представить ситуацию, когда она бы постучала в закрытую дверь и сказала незнакомому человеку:
— Эй, привет, я Света и я тоже люблю Дио. А также Удо, Dream Theater и Кинга Даймонда.
У нее бы не хватило смелости. Светка была остроумная и общительная только в своем воображении. Печально выдохнув, она толкнула дверь и столкнулась нос к носу все с тем же мужичком в вязаной тужурке. Похоже, он ее дожидался.
— А меня зовут Алексей.
— Светлана.
— Очень приятно!
Светка кивнула в ответ, хотя никакой приятности не ощущала. Мужик был старый, хилый, с редкими бесцветными волосами до плеч и изрытым прыщами лицом. На редкость уродливый и весь какой-то сальный. Светка решила ускорить шаг, чтобы эта мамина конфетка наконец отстала, и тут из-за соседней двери снова грохнуло:
With the light’s out
It’s less dangerous
Here we are now
Entertain us!
Алексей взвыл и кинулся с кулаками на дверь:
— Сколько можно!!! Вы совсем стыд потеряли?!!
Волосы растрепались, на лбу налилась синеватая жила, еще больше уродуя его безобразное лицо. Светка не успела отреагировать, как он кинулся пинать ни в чем не повинную дверь.
— Немедленно выключите это безобразие!!! Я буду жаловаться!
Реакции не последовало. Он разбежался на два шага, сколько позволял коридор, и всем телом бросился на амбразуру, то бишь на дверь. А та внезапно отворилась, и он, потеряв равновесие, влетел в какие-то мешки, загромождавшие вход. Из открытого проема в коридор полился концентрированный запах жареных семечек.
— Нахрен пошел.
Мощная рука подхватила Алексея за шиворот и выкинула в коридор. Он стукнулся в противоположную стену и мешком осел на пол. В дверном проеме появилась фигура, полностью заслонившая свет из комнаты. Высокая, полная женщина лет шестидесяти пяти застыла на пороге в позе сахарницы. Неизящное, багровое лицо ее с крупным носом полыхало гневом.
— Еще раз сунешься, я тебе руки переломаю. Нечем будет скрипочку терзать.
— Я буду жаловаться… — Алексей не сдавался.
— Подотрись своими жалобами. Варвара уже не знает, куда их девать. В стране много леса, но такой упырь как ты, может весь на свои кляузы извести.
Она выдвинулась в коридор и тут заметила Светку.
— А тебе что надо?
— Ничего. Я в туалет ходила.
— Так и иди отсюда!
Светка бы пошла, но от изумления не могла сделать и шагу. Когда коридорная лампа осветила бабку, оказалось, что та была одета в замызганную майку Iron Maiden.
— Брысь все! Пока я добрая, — бабка повернулась и захлопнула дверь, оставив в коридоре стойкий аромат семечек.
Вот это да! Алексея удалось поднять и кое-как довести до его двери.
— Вы в порядке? Мне вообще-то нужно в магазин сходить.
Он пытался открыть дверь, но трясущиеся пальцы его не слушались. Светке даже стало жалко. Она забрала у него ключи и открыла дверь. Алексей выглядел помятым и несчастным, весь его апломб разбился о коридорную стенку.
— Подскажите, а вот эта женщина… Это она музыку слушает?
— Желба? Да, она.
Алексей потихоньку приходил в себя, и даже тон голоса его начинал становиться прежним, похожим на смесь школьной учительницы и комара.
— Вы сами видели, какая это ужасная женщина. Настоящий монстр! В ее возрасте надо печь пирожки и внуков нянчить, а она…
Он наклонился к Светке поближе и просвистел в самое ухо:
— Я думаю, у нее шизофрения.
Светка тоже наклонилась и просипела в подставленное ухо:
— А я думаю, она капец какая крутая.
Алексей всплеснул руками:
— Вы даже говорите, как местные гопники! А ведь со слова и человек начинается. Вначале было что?
— Большой взрыв. – Этот человек был ужасно нудный, даже правильные вещи в его интерпретации покрывались плесенью и начинали казаться отвратительными. – Знаю я, что слово важно, знаю. Лучше других знаю – я хотела стать писателем. Или поэтом. Да хоть кем-нибудь стать, в конце концов.
В комнате Алексея было как-то голо. Были портреты Глинки, Чайковского и Мусоргского, словно украденные из музыкальной школы, был коллаж фотографий, напомнивший Светке те, которые она видела у стариков в деревнях. Но все казалось пустым, как и сам хозяин.
— Вот как? У вас есть талант?
В полумраке его глаза в темных норках глазниц жадно заблестели. Светка развела руками:
— Не знаю. Его ведь из кармана не вынешь и не предъявишь. Я думаю, что он есть, но мне никто не верит. Сколько я живу, я все время что-нибудь сочиняю – я вообще будто живу не в реальном мире, а в своих придумках. Наяву сплю. Мать пыталась из меня это выбить, но не смогла, хотя очень старалась.
В углу стоял стол, накрытый засаленной клеенкой, давно потерявшей цвет. На нем стоял электрический алюминиевый чайник с помятыми боками и грязная фарфоровая сахарница. А еще древняя стеклянная вазочка с какими-то жуткими карамельками. Алексей сделал широкий жест рукой, приглашая Светку отведать сих роскошных яств.
— Тут вы не правы. Талант у человека всегда виден, он преображает мир. Он может вдохнуть жизнь во что угодно — каждый творец немножко бог.
Светка скривилась, от глупости и пафоса этой речи сводило челюсти.
— Когда я был молод, у меня была подруга. Любила меня очень, даже в некотором роде добивалась.
От мысли, что этого сморчка кто-то мог добиваться, Светка скривилась еще больше.
— Ее звали Маруся, Мария Слепцова, — Алексей слегка кокетничал, — да-да, я не всегда такой был. Были и мы рысаками…
Он сел за стол, включил чайник и продолжил свой рассказ, едва замечая Светку.
— Маруся была очень талантлива, и это было видно сразу. Она действительно будто меняла мир вокруг себя — он весь расцветал цветами и звездами. Знаете, тетрадки, салфетки, все, что попадалось ей под руку. И это было живое, дышащее – представьте, возьмет так карандашом черкнет. Только одна линия, а это уже старуха с бидоном, которая уходит куда-то за край листа. Потрясающе! Маруся в рисовальную школу поступила, училась там. Но тогда время было такое, знаете…
Алексей разлил чай по чашкам, а Светка задумалась: сколько ему лет?
— Рисовальная школа тогда была в бывшем каретном сарае Суриковых. Однажды в окно к ним залетела ворона. Заметалась по коридору, заорала, запрыгала как дурная. А студенты и рады — все развлечение, на постановке скучно. Поймали ее, лапами в краску окунули: левую в зеленую, правую в синюю, и выпустили в классе. И галдят, и кричат на нее, чтобы она заметалась. А она по потолку, по стенам побеленным этими лапами — такой авангард вышел, я вам скажу…
Мы потом с Марусей эту ворону ловили после занятий. Она испугалась, забилась куда-то в гардеробную, все кричала и на нас наскакивала. А клюв у нее знаете какой! Как стальные ножницы.
У Маруси потом все руки в крови были. Но птицу выпустили. Улетела она. А Маруся вернулась и срисовала то, что натоптала ворона. Вот такой на нее нашел стих — хотела использовать это для конкурсной работы, хотя это глупость несусветная.
Светка представила себе жаркий летний день и прохладный коридор школы. Ворону, которая ходит по небу разноцветными лапами, оставляя пестрые следы. И Марусю — смешливую девчонку с карими глазами, которая протягивает исклеванные руки и что-то дорисовывает красным.
В этот момент лицо Алексея оживилось и даже разгладилось. Тусклые глаза зажглись, словно лампочка в коридоре, и в нем появилось что-то живое. Нет, Светка была не права, он не пустой, и комната его не пустая. В ней кипит жизнь, которую никто не видит, и даже не подозревает об ее существовании.
— Использовала?
— Что? – Алексей будто проснулся, провел рукой по лицу, стирая с него остатки живости, и снова стал похож на лежалую воблу, — Нет, не использовала.
— Почему?
Он занервничал.
— Какой глупый вопрос! Что значит почему? — зачем-то открыл и закрыл сахарницу, стал водить пальцами по полустертым узорам на скатерти, — Потому что это глупость. Их работа не прошла конкурс. И вообще с ней случилось несчастье.
— Какое?
Алексей взвился:
— А вам какое дело? Зачем вам это знать? Вы можете что-то изменить? Нет, у вас просто праздное любопытство. А тут, между прочим, жизнь человеческая – и не просто человека, а талантливого человека. В отличие от вас.
Светка не стала ничего комментировать, тихонько поднялась и вышла, прикрыв за собой дверь. Алексей сидел за столом, подняв плечи почти до самых ушей.
На первом этаже было пусто. Бабка-вахтерша куда-то испарилась – в каморке не горел свет и на стук никто не отзывался. Светка попробовала открыть дверь, но поняла, что она заперта на ключ. Нормально.
Желудок сиротливо выл – ему не объяснишь, что сейчас ночь и общежитие закрыто. И буфет закрыт, и весь мир спит, кроме их ненормального этажа. Потыкавшись внизу, Светка уныло побрела наверх. Зайти к Варваре Львовне, что ли – может, хоть она выпустит? Хотя при таком раскладе ее еще и обратно не пустят – придется со своим бутербродом ночевать на улице.
Странно, но кабинет комендантши был закрыт, и на стук никто не отозвался. Наверное, спит – подумала Светка, тут все так странно, что и не угадаешь. Она пошла наверх, размышляя, доживет ли до утра, или придется героически околевать с голоду.
Семечки… Семечки… Почему тут все время пахнет семечками? Светка была согласна и на семечки, лишь бы закинуть в свой желудок хоть что-нибудь. Коридор выглядел пустым, и она решилась – быстро, стараясь не топать, прошмыгнула мимо двери Алексея, и прошла вперед, к двери той самой замечательной бабки.
Бабкина дверь была канонично окрашена в черный цвет с меловой ляпкой «666». Хотя сверху, на притолоке красовался номерок 425. «На стиле», — подумала Светка и постучала.
Пришлось постучать пять или шесть раз, пока ее стук дошел до хозяйки сквозь грохочущую музыку.
— Ну? – возникла на пороге грозная тень, заслонившая собой световой квадрат.
— Здравствуйте, я ваша соседка. Я хотела спросить, это у вас так семечками пахнет?
— Пахнет. И что?
— Да, тут такое дело… — глупо как-то все это выглядело, но раз уж пришла. – Нельзя ли купить у вас семечек? Я хотела в магазин сходить, но внизу закрыто, буфет тоже закрыт, а есть ужасно хочется.
Бабка внимательно посмотрела на Светку и подвинулась:
— Заходи.
В комнате старухи можно было молиться: тому, кто понимает в музыке, ее девятиметровка показалась бы храмом. Стены почти полностью закрыты плакатами, так что даже обоев не нужно: Metallica, Scorpions, Iron Maiden, Deep Purple и Exodus. Бумажными глазами смотрели Джим Моррисон и Курт Кобейн – видимо, бабушка отличалась широким кругозором. Большая часть постеров явно перекочевала из журнала «Ровесник», но встречались и фирменные. А у стены стоял старый шифоньер, сверху донизу забитый дисками, кассетами и даже виниловыми пластинками. В углу располагались старая тахта и обеденный стол с металлическими ножками.
По комнате была проложена узкая тропинка, по которой бабушка и перемещалась с завидной ловкостью. Ибо все остальное пространство было заставлено мешками с семечками. Семечки были везде: на полу, на подоконнике, на столе и даже на кровати. В комнате стоял немыслимый жар, ибо одновременно в сеть были включены не меньше шести электроплиток, на которых они жарились в режиме нон-стоп.
— Семечек – это можно. Сколько тебе?
— Да сколько не жалко, уж очень жрать хочется.
Старуха хмыкнула и профессиональным движением скрутила из газеты кулек, ловко подцепила ближайшую сковородку и отправила ее содержимое в фунтик, не просыпав ни одной семечки. А в освободившуюся сковородку сразу же сыпанула совком из ближайшего открытого мешка.
— Да вы артистка! – восхитилась Светка.
— А то. Держи. Только они горячие.
В этом Светка убедилась сразу же – бумажный пакет обжег руки, она взвизгнула и быстро перехватила его полой кофты.
— Говорю же горячие, чего хватаешь. Не убегут от тебя.
Она снова проскользнула по своей тропинке, помешала деревянной лопаткой содержимое сковородок и щелкнула кнопкой магнитофона. Кассета открылась, бабка так же ловко подхватила ее, перевернула и снова нажала на кнопку. Из больших колонок заиграл Judas Priest:
Here comes the Metal Meltdown,
Run for your life!
Светкино лицо расплылось, как масленичный блин:
— Обожаю Painkiller!
Бабка прищурилась и посмотрела на нее еще внимательнее.
— Ешь, ешь, мне не жалко. Еды у меня хватает. Слава богу, копеечка водится.
Светка сидела за небольшим уголком стола, который Желба любезно ей очистила, и хлебала щи. Они тоже пахли семечками, но с голодухи ей казалось, что это самые прекрасные щи на свете. Желба отошла покурить в форточку, не переставая помешивать семечки на всех сковородках разом.
— Как вы все успеваете делать?
— Семь лет стажу и ты еще и не так сумеешь. Я ж профессионалка, торгую черным золотом.
Светка вытаращила глаза.
— Семечками, в смысле. Покупаю мешками, продаю в розницу кулечками. По ночам вон жарю, ибо клиент любит жареные, да хорошо соленые. У меня самые лучшие семечки на Торговом, у кого хошь спроси – там все Желбу знают.
Она затушила окурок и забросила на сковородку очередную порцию семечек.
— Это же вы вчера ночью парней на машине прогнали?
— Не я, Варвара.
— В смысле, это же вы колонку в окно выставили? И камень им отбили, как ракеткой?
Желба усмехнулась:
— Наглые больно. Думают, раз на иномарку сели и волыну добыли, так и управы на них нет. Уроды, целую сковородку из-за них просыпала.
— Это было круто. Очень круто! И главное, вы как шарахнули по ним дядькой Удо, аж стекла затряслись!
— А ты шаришь, я смотрю.
— Да, люблю очень музыку. Ничто, наверное, так не люблю, как музыку.
Глаза старухи на мгновение погрустнели:
— Главное, чмырю Алешке этого не говори – заест.
Тепло и ленивая сытость разлились по телу. Светка отодвинула тарелку и подумала, что надо бы сходить ее помыть.
— А кто он?
— Дурачок он местный. На скрипочке играет, уроки дает – тем и сыт, хоть и не каждый день. Думает про себя, что он великий композитор, но между нами – он просто дурак. Злобный и мелочный дурак, такие талантливыми не бывают.
Светка задумалась.
— Я ему житья не даю, видите ли, заниматься мешаю. Хотя я целый день на работе – пиликай, сколько влезет. Нет, ему надо меня доставать, потому что я не Гайдна с Шопеном слушаю. Хотя его соседи – алкаши, те вообще целыми днями Любу Успенскую фигачат, и ничего. А почему? А потому что ему к ним лезть ссыкотно, они его мигом раком поставят и скрипочку в задницу забьют, так что только колки торчать будут. Гнилой он.
Удивительно, как в этой преисподней плакаты со стен не отваливаются – нагретый воздух поднимался вверх, и даже штукатурка с потолка сыпалась кусками.
— А мне показалось, он жалкий. Вы его так приложили, думала, рассыпется.
— Ничего ему не будет, такие гады живучие.
— Вы его не любите?
— Еще бы я его любила! Зря он скрипкой занялся, ему бы в барабанщики. Да только поздно, каюк уже советской власти, никому его писанина не интересна. Хотя почему, — она потянулась за новой сигаретой, — мы с Варварой изрядно поржали, когда это читали. Он там никого не забыл: и меня, и Женьку-афганца, и Джафара-черносотенца, и блядей с третьего этажа.
— Простите, как вы сказали? Какого черносотенца?
— Джафара. На втором живет, бритоголовый нацик, все за чистоту славянского народа топит. А в свободное время приторговывает дурью и, что главное – музыкой. У него все самое свежее достать можно. Вот, — Желба кинула Светке на колени пиратский бокс-сет с концертами Judas Priest из их последнего тура. – Сейчас поставлю, сама заценишь.
— Джафар? Странное имя для славянского националиста. Или это кличка просто?
Желба возилась с сд-приводом и ответила не сразу:
— Неа, имя. Мамка его на рынке фруктами торговала, а он по молодости с нациками спутался, башку побрил и теперь косит под такого… смуглого славянина. Ну, знаешь, так как он каждый день с гантелями балуется, то никто и не возражает. Славянин, так славянин.
Светка прыснула, а Желба флегматично выпустила в потолок струйку дыма:
— Вот так хихикнешь при нем, и пойдешь в компанию к блядям с третьего – зарабатывать Джафару на новые берцы.
Улыбка мгновенно потухла.
— Это правильно. У нас лучше посерьезнее, а то поулыбаешься тут Алешке, а он потом напишет, что ты до него домогалась и вела себя антиобщественно.
— Чтобы до него домогаться, надо совсем крышей поехать.
— А это у нас легко. Посмотри вокруг-то: много нормальных видишь?
— Ни одного, — честно призналась Светка.
Ночь перевалила за половину, Светка с Желбой изжарили почти полный мешок и прослушали джафаров дигипак. Алексей больше не появлялся, и слава богу. Казалось, что общага как-то угомонилась, даже сама Желба встала и прикрутила звук.
— Все, гаси мартен. На завтра хватит.
Она повыключала сковородки и до упора распахнула створки окна.
— Ничего, сейчас повынесет. Под утро всегда быстро остывает.
Они встали вдвоем, опираясь локтями на подоконник, и стали смотреть на светлеющее небо. Где-то далеко, в районе Предмостной, горели рекламы на крышах высоток, и их сияние отражалось в воздухе, подкрашивая облака, напитавшиеся водой.
— Дождь будет утром. Наверное будет, давно пора. Уже неделю духота стоит.
Предстоящий дождь очень хорошо чувствовался, воздух был влажным и холодным. Легко дышалось, даже мысли были невесомыми. Если бы они с Желбой были настолько дурными, чтобы прыгнуть из окна, они бы наверняка полетели – над крышами, укутанными сумраком, над антеннами и линиями ЛЭП. Приподнялись бы над облаками и поняли, что там, наверху, никогда не заходит солнце.
Светка стояла молча и чувствовала, как слипаются глаза. То ли от жара, то ли от обильной еды, но ее клонило в сон. И тут она вспомнила, что хотела спросить:
— А Варвара Львовна мне говорила, что нельзя тут готовить. Вот совсем нельзя, даже яишенку пожарить. Она об этом не знает? — Светка кивнула на сковородки.
— Конечно знает, ей известно все, что тут происходит.
Вопрос повис в воздухе.
— Но мне можно. – Желба помедлила и произнесла, обращаясь сама к себе, — такой был уговор.
Она сказала это так тихо, что Светка не разобрала «уговор» или «договор». И тут погас свет. Отрубился одномоментно, словно на этаже вылетели пробки. Остался светиться только красный глаз сигареты, придававший лицу Желбы инфернальный вид.
— Я думала, правила общие для всех.
— Нет, милочка, правила для всех разные, даже здесь. Каждому свое.
Дверь скрипнула и отворилась, будто сама отъехала в сторону. И это было очень странно, ибо Светка отчетливо помнила, как Желба закрыла за ней дверь на замок, и даже надела цепочку. В проеме показалась женская фигура, освещенная пламенем свечи.
— Клавдия Михайловна, ну сколько можно?
Желба подпрыгнула:
— Я тут ни при чем, Варвара Львовна, честное слово, это не я. Я сковородки уже с полчаса как затушила, мы просто так сидели, балакали, и тут свет вырубился. Вон, Светлана подтвердит.
Варвара Львовна посветила в тот угол, где сидела Светка.
— Здравствуйте. Да, все так и было, плитки уже не работали.
Комендантша помолчала и опустила свечу.
— Ладно, завтра вызову монтера. А вы ложились бы спать, утро уже.
Она дунула на свечу и пропала из глаз, будто растворилась в темноте. Желба чиркала спичками, но они никак не зажигались. Наконец ей удалось закурить, и в пламени спички Светке показалось, что лицо у нее испуганное.
— Так вас зовут Клавдия Михайловна?
— Ну да. Но ты зови меня Желба, как все.
— А почему Желба?
Та снова чиркнула спичкой, освещая свою объемистую грудь в майке Iron Maiden.
— Видишь. А как переводится, знаешь?
— Железная Дева.
— Вот. Только я ни хрена не дева. Я – Железная Бабка. Жел-Ба. Понятно?
Похоже, что и правда наступало утро. Светка смотрела на светлеющий квадрат коридорного окна, забранного решеткой, и чувствовала, как липкий воздух медленно обмазывает лицо.
Желба боится комендантшу — интересно, почему? На вид она совсем не страшная, не похожа на дуру или истеричку. Впрочем, кто знает, чужая душа потемки. Светка прислонилась лбом к железным прутьям и смотрела как ее выдуманная «Кассиопея» бесшумно скользит по светлеющему небу, переплывая от дома к дому. Почему-то было грустно.
Ноутбук остался дома. Надо хоть тетрадку какую раздобыть — идея с небесным кораблем была хорошая. Хотя то, что рассказал ей Алексей про ворону, нравилось даже больше. Окутанный мягким золотистым светом, корабль подплыл ближе и почти коснулся тополиных веток, потом легко развернулся и тронулся куда-то в сторону занимающегося рассвета.
— Это еще что такое?
Светка дернулась. Комендантша появилась совершенно бесшумно, словно соткалась из коридорной тьмы. Она смотрела на «Кассиопею», выпучив глаза и открыв рот — если в принципе на этом тонком лице могло случиться глупое выражение, то этот момент настал.
— Вы меня до смерти напугали.
— Что это?
Светка отмахнулась:
— «Кассиопея». Я ее придумала еще когда маленькая была. А теперь подогнала под это дело концепцию и пишу ряд полусказок. А у вас случайно нет ненужной тетрадки?
Варвара Львовна молчала и смотрела на Светку во все глаза.
— Да, бред, я знаю. Вот в таком бреду я и живу, он со мной везде ходит. Корабли летают, кошки разговаривают…
И тут до Светки дошло.
— Вы что, тоже это видите?
Предрассветный час. Одинокий час. Если что-то и происходит в мире жуткого, то оно должно случаться вот так, перед рассветом, когда самые стойкие воины и хранители света давно спят.
И тут тишину вспорол тонкий и нервный звук. Он начал сразу с высокой ноты и замер на ней, закачался, балансируя, как плохой акробат. А потом рухнул в бездну и снова взмыл – Светка никогда не слышала такого страшного звука скрипки. Осмысленно и злобно, с истерическими всхлипываниями, она жаловалась кому-то несуществующему на свою боль. Так испокон веков люди обращаются к богу – рыдают и стонут, проклинают и умоляют. Но все, кто могут их слышать, спят.
А скрипка задыхалась, в бессильной ярости грозила кому-то. Ненавидела и проклинала, потом начинала жалко умолять, плакала долгим, тягучим стоном. И словно снег мягко летел с потолка – сначала тихо и редко, потом начинал валить сильнее. И тонули в этом снегу бесчисленные стоны и проклятия. Крупные, крупные хлопья, похожие на листы бумаги, исписанные ровным почерком:
«Я, как порядочный человек и гражданин, считаю своим долгом известить…»
Сколько их было, таких листков… Скольких они утопили в снегу… Бесконечные шеренги теней тянулись во тьму, и возвращались оттуда этим нечеловеческим стоном. Темный час. Предрассветный час, который длится на этой земле сотни лет.
Светка вздрогнула и вынырнула из дремы. Скрипка больше не играла, но тоскливое чувство не хотело уходить. Почему-то вспомнилась мать, которой она так и не позвонила. Вроде и незачем, она же навсегда ушла, но все-таки мать не знает, где она и что с ней – надо будет завтра звякнуть, сейчас все равно не время. Светка вздохнула и зарылась лицом в подушку, незаметно для себя засыпая. Ей не пришло в голову, что для звонка матери не бывает неподходящего времени.
— Я тебе говорил, что там по итогу получилось с той рощинской девяткой?
— Нет.
Крайнов вывернул руль и закатился в переулочек, где беззастенчиво встал, перегородив полосу. Цыпин поднял брови, но, по сжатым челюстям Крайнова понял, что лучше это не комментировать.
— В общем, туда вызвали ментов. Они оцепили этот погреб, залезли внутрь, а там…
Щелчок автомобильной двери потонул в сдержанном рокоте летней улицы. Специфический звук рождали летевшие по Вавилова машины, плеск тополиных листьев и разноязыкий гомон рабочих, почему-то собравшихся кучкой возле строительных лесов. Цыпин вытянул шею, пытаясь понять, что происходит.
Фасад Авиадома уже почти очистили от старой штукатурки. В своем первозданном виде здание выглядело своеобразно – в чем-то даже элегантно. Красно-серый кирпич придавал ему стиля, добавляя в сталинский ампир толику романской суровости. А возведенные леса на фоне почерневшего предгрозового неба казались неприятельскими лестницами, готовыми к штурму обреченного замка.
Рабочие толпились вокруг какой-то тряпки, аккуратно раскладывая ее на асфальте. Крайнов подошел и двинул ногой бесформенную кучу:
— Что это?
— Из стены достали. – Серое, как цементная пыль, лицо этого рабочего чем-то напоминало тряпку, лежащую перед ними. – Вон, дырень какая.
Действительно, между первым и вторым этажом красовалась дырка с полтуловища. А извлеченная из нее тряпка оказалась черной телогрейкой. Черной, истлевшей зековской телогрейкой. Ничего удивительного, ведь Авиадом строили зэки – Краслаг исправно поставлял рабочую силу на строящееся правобережье.
— Ну и на что тут смотреть? – Крайнов скривился на узбекского парнишку, решившего пошарить, нет ли в ней карманов или чего-нибудь, зашитого в полу. – Одни рукожопы телогрейкой дыры затыкали, другие рукожопы из нее себе цирк устроили. Брысь работать!
Рабочие разошлись, оставив телогрейку на тротуаре, освещенном тревожным розово-оранжевым светом.
— Сейчас начнется… — непонятно кому сказал Цыпин.
— Так что там с девяткой?
— Ах, да, — Цыпин отвлекся от созерцания парнишки-узбека, который полез заделывать дыру, — В общем, вызвали ментов, перерыли погреб – никого не нашли. Баба пропала, будто в воду канула.
— Но это же бред.
— Бред. Но там с пяток свидетелей, которые хором утверждают, что она уронила телефон, спустилась в погреб и боле оттуда не возвращалась. Рассосалась.
Две вертикальные морщины на лбу Крайнова стали резче.
— Знаешь, я бы понял, если бы менты там что-то нашли. Например, ту же бабу, но прикопанную лет так двадцать назад…
— Ты чё, сука, творишь?!!!
От неожиданности Цыпин шарахнулся в сторону. Крайнов пулей пролетел к лесам, схватился за металлические трубы основания и затряс их со всей дури. А так как он был мужик мощный, то недавний узбек едва не рухнул вместе с ведром штукатурки.
— Штукатурить он дыру собрался, падла! Дыру в полметра!
— Юрий Владимирыч, ты чего?
Крайнов яростно тряс леса.
— Слезай, кому сказал. Кто у вас тут главный?
— Ну, я, — рабочий с серым лицом даже и не думал нервничать, — чего шумишь, начальник?
«Начальник» повернулся к нему, подошел и очень нехорошо посмотрел в холодные, как апрельское небо, глаза серого человечка.
— Бери кирпичи, готовь раствор и заделывай дыру в кладке по-человечески.
— Так нету.
— Чего у тебя нету? – голос Крайнова стал ласковым, а Цыпин почему-то захотел сесть в машину и свалить отсюда подальше.
— Цемента нету, песка нету, — рабочий стал загибать пальцы. – Гравия нету, кирпичей и тех нету… Где я тебе их возьму, сам что ли, покупать буду?
— Именно. Пойдешь и купишь, вон через два дома магазин.
Рабочий рассмеялся. Но не успел еще отзвенеть его смех, похожий на смесь лая и кашля, как Крайнов схватил его за морщинистую шею и одним движением впечатал в стену Авиадома:
— Из-за тебя, уродца, потом люди говорят, что администрация деньги на ремонт ворует.
— Юрий Владимирыч…
— Отойди, Дима.
Цыпин не знал, что делать. Жопой чуял, что лучше не вмешиваться, но боялся, что, если не вмешается, потом все станет еще хуже. Бледное лицо Крайнова выглядело пугающе, и рабочий, кажется, испугался. Очень вовремя – Цыпин выдохнул.
— Сделаем, начальник. Отпусти…
Крайнов отпустил. Мужичок закашлялся, согнулся пополам, потом повернулся и двинулся по направлению к магазину, так и не разогнувшись до конца и не переставая кашлять. Злосчастная телогрейка полетела в сторону:
— Приберите эту дрянь.
Пожилой рабочий, тоже из каких-то узбеков, бережно поднял ее и отложил в сторону.
— Я сказал – выкинуть.
— Надо проверить сначала, вдруг там что-то есть, — его пальцы, все в серой крошке, заскользили вдоль шва, — может, ее хозяин что-то передать хотел. Записку родным. Всякое может быть. Человек давно сгинул, а весточка от него осталась, вроде как и не совсем умер…
Багровый от злости Крайнов выхватил телогрейку из рук старика и зашвырнул в ближайшую урну:
— Работать сначала научись, потом умничай.
— Ну ты даешь. Я сам очканул.
Крайнов молчал, пристегиваясь и запуская двигатель.
— Пусть только попробует не сделать, наизнанку выверну.
— Сделает, он все понял, — Цыпин посмотрел на очищенный фасад и не удержался. – Зря ты хорошую идею запорол. Классно тут бы смотрелся летучий корабль!
— Перестань.
Недавняя вспышка улеглась, и теперь Крайнову, по всей видимости, было неловко. Цыпин никогда не видел его таким, Юрий Владимирович отличался сдержанностью и всегда был вежлив с подчиненными. За это Цыпин его и ценил, несмотря на некоторые идеологические расхождения.
— Ты прям… силен. Взял этого ханорика и тряхнул — как настоящий бычара. Чувствуются корни.
— Какие еще корни?
— Ну… — Цыпин немного и сам смутился, — ты же мутил что-то в девяностые.
Крайнов заглушил двигатель, повернулся к Цыпину всем корпусом, и тому стало не по себе.
— Что я мутил?
— Это… ну… безопасники наши говорили, что ты по молодости с кем-то тусовался. Не то с Пашей Цветомузыкой, не то с Мутовиным. Да ладно тебе, все по молодости с кем-то тусовались, ты чего посинел-то?
— Знаешь что, Дмитрий Сергеич… Если ты хочешь со мной работать и в дальнейшем, я попрошу тебя раз и навсегда усвоить, что я не имею никакого отношения к бригаде Мутовина. И другим подобным деятелям. Я вообще считаю тот период в нашей истории темным пятном, и стараюсь делать все, чтобы избавиться от тяжелого и позорного наследия времен бандитского беспредела.
Затылок Цыпина стукнулся о боковое стекло, и он понял, что Крайнов нависает над ним всей своей массой. Некрасиво и как-то совсем без субординации все получалось. Он выпрямился, едва не касаясь лицом своего визави, и сказал ровным голосом:
— Гладко стелешь, запиши — на заседании пригодится. И вообще, Юрий Владимирыч, выдохни: я тебе не враг. Что касается твоего прошлого, то безопасники тебя проверили и сочли достойным, и я им верю. На меня можешь не наскакивать, тем более что я это не сам придумал. Агапов мне фото присылал – ты там распальцованный такой, смешной. Молодой совсем.
Крайнов тоже выпрямился. Казалось, что его короткий ершик стоит дыбом, а кожа под ним багрового оттенка. Точь-в-точь как напружинившееся небо, готовое пролиться на город.
— Извини, я нервничаю с этим проектом.
— Да все нормально. Проехали.
Крайнов снова завел машину, и на сей раз тронулся с места, покатился вдоль укрытой зеленью школы, куда-то в бесконечные августовские переулки.
— А что за фото? Можешь показать?
Цыпин сосредоточенно тыкал что-то в телефоне:
— Ищу. Да там ничего такого, просто ты с корешами на фоне девятки стоишь. Такой же вишневой, как та, рощинская, — он усмехнулся, — Я тебе говорил, что девятка была вишневая?
— Нет.
— Теперь знаешь. Вот. Выключай параноика, обычное детское фото. У моего брательника таких куча, а он с тобой примерно одних лет.
Крайнов кинул взгляд на экран телефона, потом повернул к обочине и затормозил.
— Дай-ка глянуть.
Некоторое время он изучал фотографию, увеличивая ее так и этак.
— Странно… Ты умеешь различать фотошоп?
Цыпин удивился:
— Это разве не ты?
На темной фотографии двое молодых людей и одна девушка стояли, прислонившись к девятке. Судя по красным глазам, снято было ночью. И все же Крайнов был хорошо виден – он стоял справа, совсем молодой и еще не заматеревший. Посередине болталась какая-то девица в черном неформальском балахоне, а слева – другой парень в модной белой куртке. Они обнимались, и, кажется, были немного пьяны и счастливы.
Крайнов показал пальцем:
— Это я. Это – мой друг детства, вот он был в бригаде Мутовина. А эту деваху я впервые вижу.
— Ничего удивительного, двадцать лет прошло, забыл давно.
Вдали звенели громовые раскаты, гроза подходила ближе, но никак не начиналась. Духотой звенел стоячий воздух, лип к лицу и шее, пачкал воротнички хороших итальянских сорочек. Юрий Владимирович вздохнул, вернул телефон Цыпину:
— На память не жалуюсь. Странно это. Я помню, как было сделано фото, очень хорошо помню, потому что… Впрочем, неважно. Но эту девицу я никогда не встречал, и ее там не было.
Что тут можно было сделать, кроме как развести руками.
Второй раз за ночь Светка ехала в бобоне, уже и привыкать начала. В кузове прилично потряхивало, и это было хорошо, потому что после выпитого на голодный желудок кофе ее мутило. Если бы у машины были хорошие амортизаторы, ее бы вывернуло прямо в кузове. Она смотрела в маленькое окошко на задней двери и почти ничего там не видела, хотя по ощущениям уже должно было наступить утро.
Легкий толчок – и бобик остановился. Лязгнул засов и дверь отворилась, впуская ароматный ночной воздух. Вырвавшись из вонючего участка, Светка с каким-то усиленным наслаждением впитывала все окружающее. Ночь была мягкая, почти южная, с огромными звездами — казалось, стоит протянуть руку, и можно будет потрогать прохладные сияющие грани.
Легкий ветерок обдувал лицо, бережно убирая с него прилипшие волосы. Он был в меру теплым и в меру прохладным, в нем чувствовался запах реки и свежих листьев, а временами врывался сладкий кондитерский аромат, наверное, где-то неподалеку ночная смена пекла хлеб и булочки.
Светке вспомнилось детство, когда они с матерью летели из Красноярска в Минеральные Воды — раз в два года мать возила ее на курорт лечить почки. И вот они летели самолетом Аэрофлота, а Минеральные Воды посадку не давали, и борт сел в Сухуми. Ночной аэропорт с высокими арками выглядел празднично освещенным. Светка с матерью вышли на улицу и погрузились в южную ночь, полную ароматов, с ее влажным, теплым воздухом.
Везде были клумбы с огромными цветами, источавшими тяжелый, сладкий запах. А вместо деревьев росли пальмы – самые настоящие пальмы! Светка смотрела на них, открыв рот, а они шелестели диковинными листьями, говорили о чем-то своем на незнакомом ей языке. Та ночь была волшебная и запомнилась на всю жизнь. Вот и эта ночь чем-то ее напоминала – и пусть в темноте шелестели не пальмы, а тополя, ощущение от нее было точно такое же.
Общежитие оказалось старой кирпичной пятиэтажкой, притаившейся за главным корпусом Цветмета. Ночь скрывала недостатки: железные решетки на окнах смотрелись весьма интересно, а замызганные кирпичные стены в золотистом свете фонаря могли сойти за замковую кладку. Если зажмуриться.
У входа росли густые кусты в человеческий рост. Похоже, что сирень, и это здорово – пусть время цветения уже прошло, все равно приятно. Над железной дверью горел желтый фонарь в металлической уличной сетке. Света он давал мало, скорее окружал вход мягкой аурой, переливающейся в ночном воздухе. Яркими вспышками в ней мелькали мотыльки, и все это выглядело очень мило. Светка выдохнула и расслабилась – возможно, наконец, с ней случилось что-то хорошее.
Жаб и Дуб не сразу позвонили, сначала они постояли возле машины, покурили, осматривая окрестности. С тех пор, как им велели отвезти Светку, они притихли и больше не отсвечивали. Вид имели суетливый и деловой.
Красные огоньки мерцали в темноте, как глаза неведомой ночной твари, пришедшей по Светкину душу. Тварь бродила в темноте, ждала момента, чтобы наброситься, но здесь, в освещенном круге, ей не было места. Сначала один глаз погас, а потом и другой.
Дззззы-ы-ынь! Резкий звук разорвал ночную тишину, прокатился по асфальту и отскочил вибрацией в подошвы. Ничего себе звонок, мертвого поднимет. Жаб и Дуб испуганно переглянулись и отодвинулись подальше от железной двери.
Им пришлось ждать, пока внутри не заскрипел засов, и не отодвинулось окошко – совсем, как в тюрьме. Оно было забрано сварными стальными прутами и больше напоминало ночные окошки в круглосуточных ларьках прежних времен. Рядом висела облупившаяся табличка «КГИЦМ, общежитие им. И.Головлева».
— Что вам надо? – раздался сварливый голос старухи.
Если это та самая Варвара Львовна, то блин… Малоприятная особа.
В темноте мелькнули огоньки глаз, недобро сверкнули и потухли, увидев Жаба и Дуба, переминающихся с ноги на ногу.
— Мы к Варваре Львовне. С ней договорено.
Слава богу.
— Все вы так говорите, — буркнула старуха, — я сейчас узнаю, а потом решу, пускать вас или нет.
— Да-да, конечно, — примирительно пискнул Жаб, и Светка внутренне порадовалась его смирению. Все они такие: храбрые только с девками в отделении, а стоило какой-то старухе на него цыкнуть, он и хвост поджал.
Бабка ушла звонить, и все это время менты стояли в пределах видимости окошка, не сдвигаясь ни на миллиметр. Качались на носках (Жаб), громко вздыхали (Дуб) и все время оглядывались на машину. Наконец, изнутри раздались шаги, и заскрипел железный засов. Они оба, не сговариваясь, отступили от двери еще на шаг.
— Входите, раз вам по ночам не спится.
Менты качнулись, но с места не двинулись – они повернулись к Светке.
— Просим.
Светка почему-то заколебалась. Влажная, теплая, ароматная ночь оставалась снаружи. В ней золотисто сияли мотыльки и почти сливались с темнотой два силуэта в милицейской форме. А впереди нервно моргала тусклая лампочка, и глаза бабки отсвечивали красненьким.
— Ну? – неприветливо спросила она.
Дуб и Жаб занервничали, засопели за Светкиной спиной и даже, кажется, подтолкнули ее – словно укусили из темноты. Неприятно. Но позади ментовка или даже хуже – мать, а здесь может поспать удастся на человеческой кровати. Нет, только не мать – Светка глубоко вдохнула и шагнула внутрь. Но запнулась о высокий порог, практически неразличимый в темноте, и едва не расквасила нос. Казалось, что открытый дверной проем спружинил и вытолкнул ее назад – пришлось подниматься и заползать со склоненной головой.
Жаб снова хихикнул. Бабка строго глянула на него.
— Мы пойдем. Наше дело привезти и Варваре Львовне сдать, дальше она сама разберется.
Лицо старухи исказилось ироничной гримасой презрения:
— Ишь, шушера мелкая…
Она хмыкнула и резко захлопнула дверь.
Внутри горела единственная лампа, освещавшая вход. Справа – будка вахтера с стеклом, тоже забранным металлической решеткой. Хорошенькие у них тут нравы, если эта бабка в клетке сидит. Слева – окрашенная зеленой эмалью стена с полинявшими плакатами по противопожарной безопасности. Впереди – несколько ступенек, ведущих в коридор.
— Что встала? Иди, раз приехала.
— А мне куда?
Бабка задвинула огромный металлический засов на двери и закрыла окошко, засунув в петлю большой болт.
— Ты у меня спрашиваешь?
— В смысле, мне нужна Варвара Львовна, где я могу ее найти?
Бабка прошаркала тапками мимо Светки и загремела ключами, отмыкая железную дверь своей каморки.
— Найти ее не проблема, она всегда где-то рядом. – Дверь со скрипом подалась, показав кусочек убогой комнатушки с разобранной постелью, крохотным столиком с чайником и грязными тарелками. – Третий этаж, налево.
Очень странно. Все это было очень странно, оробевшая Светка поднималась наверх, стараясь не шуметь. Лестничные клетки, несмотря на облупившуюся краску, были чистыми – кое-где на стенах даже висели цветы в кашпо, а на каждой площадке висела аккуратная консервная банка под окурки.
На этажах — деревянные сто раз покрашенные, но целые двери. Лампы горели, даже мусорные ведра имелись. Видимо, Варвара Львовна неплохо справлялась со своими обязанностями.
Поднявшись на третий этаж, Светка увидела освещенный коридор и множество дверей, убегавших в разные стороны. Они очень отличались друг от друга: где-то стояли еще заводские фанерки, явно установленные строителями общежития. Где-то они были кокетливо обиты дерматином или даже вагонкой. В паре мест ей попались черные стальные чудовища, напоминавшие тюремные камеры.
Проходя, она увидела в освещенном проеме открытой двери замызганную комнату. Алкашня. На матрасе, лежащем прямо на полу, спал человек с открытым ртом. Из комнаты вместе со светом в коридор валил стойкий запах немытости и водки.
Светка брезгливо поморщилась и двинулась дальше, миновав освещенное пятно на полу. Но стоило ей втянуться в сумрак, как она почувствовала натяжение, будто зацепилась кофтой за гвоздь. Повернувшись, она шарахнулась – лежащий мужик стоял у нее прямо за спиной и пытался покрепче ухватить за полу. Когда успел подняться?
Пытаясь удержаться на ногах, он протянул и вторую руку, но Светка дернулась, и бурые пальцы схватили воздух.
— Брысь пошел!
— Ыыыы… — в неверном свете лампочки его бурое лицо со злобными заплывшими глазками напоминало гнилую картошку. Он открыл черный провал рта и залаял, как собака:
— Уходи! Уходи! Вон!
Светка сжала кулаки и толкнула его в грудь, увернувшись от цепких клешней. Он рухнул обратно в дверной проем, быстро, как в мультике, закатившись на матрас, и снова захрапел. А Светка осталась стоять, дрожа от отвращения и не понимая – то ли это ей приглючилось, то ли взаправду было.
Но делать нечего, надо было идти. Коридор скоро разошелся в небольшое пространство возле аварийной лестницы, которое явно предполагалось, как общественное. Там стояли два дивана, старый телевизор на полированном столике и библиотечный шкаф с книгами. На стене висел телефон и приклеенная бумажка с какими-то номерами. Все это напоминало старорежимный профилакторий советских времен.
Дальше по коридору лампы не горели, но он явно скоро заканчивался, судя по синему силуэту окна, опять же забранного решеткой. Из первой двери по левую руку на пол падал отблеск яркого света, и Светка шагнула дальше, посмотреть, что там.
Комендант общежития
Шереметева В.Л.
Пришла. Блин, и фамилия красивая и с именем хорошо сочетается. Везет же некоторым. Светка собралась с духом и подняла руку, чтобы постучать, но ее опередил звучный голос:
— Входите.
Кабинет коменданта выглядел скромно, но опрятно. В отличие от всего остального общежития тут были деревянные панели в человеческий рост, и встроенные шкафы из такого же желтого лакированного дерева. Спиной к окну стоял письменный стол, с приставленным переговорным. В самом углу возле окна располагался большой железный сейф, выкрашенный в серый цвет. А справа была дверь, и Светка подумала, что она, наверняка ведет в жилую комнату. Похоже, что комендант этого общежития живет на работе в буквальном смысле слова.
— Это вас из участка привезли?
Светка подпрыгнула на месте. Обернувшись, она заметила, как закрылась внутренняя дверь, пропустив маленькую женщину лет пятидесяти.
— Здравствуйте.
— И вам того же. – Варвара Львовна обошла стол и села на свое место. Легкая, со стремительными и точными движениями, она говорила красивым низким голосом. – Садитесь.
Светка присела, снова вспомнив, что паспорта у нее нет.
— Вы Варвара Львовна? Извините, что так поздно, но меня сюда привезли не совсем по моей воле.
— Вот как?
У нее тонкое лицо и большие темные глаза. Взгляд живой и умный, совсем не похожий на стереотипного коменданта общежития. Она даже по-своему изящна, но за этой хрупкостью что-то есть, неуловимая и несгибаемая твердость.
— В общем, у меня случились некоторые семейные проблемы, а товарищи милиционеры решили развлечься, потому что у меня не было с собой паспорта. Но их начальник вроде все правильно понял и предложил поговорить с вами, чтобы у меня было жилье. Я его не просила, он сам предложил.
— Гм, — Варвара Львовна задумчиво наклонила голову, — я могу вам предложить комнату. Дело в том, что у нас иногда бывает свободный жилой фонд, который мы можем использовать по своему усмотрению.
— Х-х-хорошо, — Светка не была уверена, что хочет здесь жить. Ей хотелось просто отвязаться и уйти уже куда-нибудь. Но, похоже, что до утра отсюда не выберешься, можно и посмотреть комнату. Если что, никогда не поздно отказаться.
— Но смотрите, если вы соглашаетесь, то вам придется здесь жить.
Светка вздрогнула.
— Это общежитие, это не квартира, где вы ходите туда-сюда, когда вздумается. Здесь есть учет жильцов, они отмечаются у вахтера. Есть регламент посещений, есть правила проживания. Берете комнату – живете здесь и выполняете правила внутреннего распорядка.
— Да? Я не знала. – Светка засомневалась, — видите ли, я не могу согласиться, не видя комнату и не зная всех условий.
— Это само собой, — Варвара Львовна поднялась и взяла что-то из ящика стола. – Пойдемте.
Легким и стремительным шагом она пошла по коридору. Светка подумала, что в молодости она, наверное, была очень привлекательна. Да и сейчас, несмотря на возраст, она никак не выглядела бабкой. Пиджак с высокими плечами и длинными фалдами покачивался в такт, и со спины она казалась молодой женщиной.
Они поднялись еще на этаж и свернули направо. Точно такой же коридор, как и внизу, разве что освещен чуточку поярче.
— В конце каждого коридора, вон там – она показала рукой в противоположном направлении, — туалет и душ. На первом этаже буфет и прачечная. В комнатах готовить запрещено.
— А чай? Или кофе?
— Чайник можно. Кофеварку или тостер, но никаких плиток и суповых кастрюль. Холодильников в комнатах нет, так что вопрос с питанием решаем в буфете. Проводка старая, и пожар мне тут не нужен.
Варвара Львовна остановилась у одной из дверей.
— Комната выходит окном на переулок Якорный. Вид достаточно симпатичный, мне нравится.
Она провернула ключ в замке и щелкнула выключателем.
Комната напоминала что-то забытое из детства – пионерский лагерь или детский санаторий. Светлые стены со свежей побелкой, желтая полированная софа, такой же встроенный шкаф с большим зеркалом. Небольшой журнальный столик, рядом с ним кресло с деревянными ручками и даже торшер.
Варвара Львовна прошла и включила торшер, отодвинула тяжелую портьеру на окне и попросила Светку:
— Выключите, пожалуйста, большой свет. Глаза болят.
Из открытой форточки поплыл аромат летней ночи. Возле кровати нашлось бра, которое вместе с торшером мягко освещало комнату. Светка присела на постель, заправленную зеленым покрывалом, и почувствовала, как с нее сходит тяжесть последних суток.
Варвара Львовна села в кресло и вытянула ноги, откинувшись на спинку.
— Вот. Такая комната.
— Она очень милая. Мне нравится.
— Да, она хорошая, здесь уютно. Просто, но уютно. Я кому попало ее не сдаю.
Светка поняла, что пришло время доказывать, что она не кто попало, и напряглась. Паспорта у нее по-прежнему не было. Где-то за стеной заиграла музыка. Да не абы какая, а King Diamond – брови у Светки поползли наверх. Интересные у нее соседи, если слушают металл в три часа ночи.
— Да, — Варвара Львовна вздохнула и сделала неопределенный жест рукой, — это проблема. Впрочем, с соседями вы потом познакомитесь.
— Хотя бы хорошую музыку слушают.
— Вам это нравится? Впрочем, ладно. Так расскажите мне все-таки, почему вы здесь? Если у вас есть дом, есть прописка и есть паспорт, что вы делаете в нашем заведении?
Она уютно устроилась в кресле, как бы провалилась в уютный полумрак – только глаза сверкали ясно и насмешливо. Светка набрала воздуха в легкие и стала в сотый раз рассказывать свою историю с паспортом.
— Что ж, бывает. Без паспортов и черт-те где обычно оказываются люди вроде вас. У настоящих уголовников паспорта как раз есть, и не в одном экземпляре, поверьте моему опыту.
— Странно, что милиция об этом не знает.
— Знает. Поэтому вас просто отпустили и привезли сюда. В конце концов, признайте это, они о вас позаботились. Вы не на улице, не в КПЗ, а в уютной комнате, где вам ничего не угрожает.
Светка вынуждена была признать, что это правда.
— Комната и правда очень классная, напоминает мне что-то из детства. Или молодости.
— Молодости? А сейчас с вами что?
— Сложно сказать, — Светка улыбнулась комендантше, — мне бы такую комнату в свое время, и у меня была бы другая жизнь. Квартирный вопрос портит не только москвичей.
— Да ладно. Людей портит не квартирный вопрос, а слепота и жадность. Заботу принимают как должное, и даже не думают благодарить.
— Например?
— Например… — Варвара Львовна развела руками, — например, есть у вас мама. Она вас бесит, она вам надоедает нотациями, она выносит вам мозг и постоянно вмешивается в вашу жизнь. Вы ее видеть не хотите, но при этом спокойненько живете на ее жилплощади и, разумеется, за это не платите. Вы даже свою половину квартплаты не вносите, вам кажется это мелочью, а ваша мама тратится на это каждый месяц. А еще вы подъедаете продукты из холодильника, пользуетесь бытовой химией – и иногда, да, что-то покупаете. Но если подсчитать скрупулезно, то окажется, что вы и тут в пролете – большая часть затрат ложится на маму. Но вы же выше этого, это мелочность. К тому же она вас недолюбила в детстве, и сейчас не особенно любит – постоянно критикует, слова доброго от нее не услышишь. Вы живете рядом, стесняете ее, потребляете ее ресурсы, и при этом считаете, что вы полностью самостоятельны и ничего ей не должны.
Светка открыла рот. Варвара Львовна прервала ее коротким жестом.
— Это я просто так, умозрительно говорю, такое часто бывает в жизни. Так вот, внезапно оказавшись без помощи мамы, вы вдруг обнаруживаете, что расходы ваши выросли вдвое, да и сил приходится тратить намного больше: никто не сходит в магазин и не принесет продукты, никто не кинет одежду в машинку и не приберется дома, пока вы гуляете. Кошкин лоток тоже приходится убирать самостоятельно, да еще и возвращаться домой каждый вечер, потому что ее некому кормить. Ваша жизнь внезапно становится труднее, и в этом, разумеется, тоже виновата мама – она не дала вам необходимого запаса жизненной прочности и веры в себя.
В глубине души вы чувствуете, что достойны большего. Вас обокрали – вам положена лучшая и более интересная жизнь. Но однажды кто-то непременно вас заметит и воздаст по заслугам – он будет вас любить, опекать, наставлять и двигать вас по жизни. Короче, это будет та же самая мама, только добрая. Но пока надо ждать. Сидеть тихонько и ждать, высматривая – не идет ли мимо добрая мама? Не пора ли уже выскочить и вцепиться ей в ногу, чтобы не отодрала, даже если захочет? В то время как своя, настоящая мама существенно подобрела бы, начни вы ей помогать.
— Вы это для кого говорите? И к чему?
Лицо Варвары Львовны по-прежнему оставалось в тени:
— К тому, что очень часто все не так, как кажется. Вы никогда не думали в подобном ключе?
— Н-н-н-ннет.
— А зря. Или вот еще повод для размышления: предположим, у вас творческая профессия. Нет, не творческая, это было бы слишком просто. Профессия у вас обычная, полученная в институте, где был недобор в год вашего поступления. Вы тихонько работаете за копейки, но считаете, что способны на творчество. Правда есть проблема – творчество это та же работа, которая требует времени и сил, но за нее не платят. Может быть, когда-нибудь будут платить, но пока вам ничего не светит. И вы ходите на работу, ненавидите ее, и считаете, что судьба обошлась с вами жестоко. У вас нет смелости, чтобы уйти в неизвестность и посвятить себя творчеству, и нет смирения, чтобы принять реальность. Вы социальный аутсайдер, и с каждым годом это становится виднее.
— Легко судить со стороны. Вы-то явно в такой ситуации не были.
Варвара Львовна на секунду замолчала:
— Пожалуй, тут вы правы. Извините, я вас напугала. Знаете, я много повидала хороших девочек, удирающих от мам, и я сразу вижу такую публику. Вы не обижайтесь, но на вас это написано – вы всю жизнь жили с мамой, наконец сбежали, когда стало уже невмоготу, и сразу же вляпались в неприятности. Вы можете остаться или дождаться утра и вернуться домой, все в ваших руках. Решайте. Я буду у себя в кабинете.
Она быстро и легко поднялась и все той же стремительной походкой вышла из комнаты. Светка осталась одна.
На стене тикали часы, показывая половину четвертого. Удивительно длинная ночь, которая никак не кончается. По Светкиным ощущениям, прошло уже несколько дней, а на деле даже рассвет за окном не занялся. Она устала, она слишком устала.
А комната была действительно уютная, пусть и маленькая. Здесь можно закрыться ото всех и побыть одной, спрятаться под одеялом, задернуть шторы и спать. Она бы с удовольствием проспала несколько лет, лишь бы вокруг так же мягко светилась лампа, охраняя ее от всех неприятностей мира.
Эта Варвара Львовна очень странная, если не сказать страшная. Но надо было что-то решать, и Светка еще раз осмотрелась. Как бы там ни было, а к матери она не вернется, хватит. Хоть когда-то же надо начинать жить, и это когда-то начинается прямо сейчас. Светка поднялась и решительным шагом направилась вниз.
Варвара Львовна была у себя, что-то писала в большой гроссбух. На Светкин приход она даже головы не подняла, просто указала рукой на стул. Светка плюхнулась и стала шарить глазами по сторонам. Она слишком устала, и мысли в чугунной голове расплывались.
— Так вы все решили? – прозвучал голос Варвары Львовны. Светке показалось, или говорила она с легкой иронией?
— Да, ваша комната мне подходит, и я ее беру.
— Отлично. Тогда подпишите договор и можете идти спать.
— Но у меня нет паспорта. В смысле, с собой нет.
— Это я уже поняла. В общем так, платить будете за месяц вперед, залога у нас нет. Посетители, друзья и прочие радости жизни разрешены, если вы не мешаете другим. Вход и выход из общежития во внеурочное время запрещен. Только если кто-то из местных вас проведет, но мне на глаза в таком случае лучше не попадайтесь. Такой у нас с вами будет уговор.
Варвара Львовна достала из ящика стола два экземпляра договора, по виду отпечатанного на машинке.
— На второй стороне в конце подпишите.
Светка взяла и задумалась. Надо бы почитать, но глаза слипались, и вообще ее охватило какое-то странное безразличие. Право слово, сейчас все уже неважно – и человек она неважный, и жизнь у нее так себе. Наверное, это пройдет завтра, надо только выспаться.
В комнате было действительно уютно. Но Светка собрала волю в кулак, и из последних сил потащилась по коридору в душ. Странно, но здесь сильно пахло жареными семечками – кому могла прийти нужда их жарить в три часа ночи? King Diamond уже закончился, и теперь в одной из комнат играл, кажется, Dream Theater. У ее новых соседей определенно есть вкус.
Стоя под струей душа, она чувствовала, как стекает на кафельный пол чудовищная, каменная усталость. Тело становилось мягким, тяжелым, ей хотелось упасть и уснуть прямо там. Вот если бы так уснуть стоя под струями воды – они бы оберегали ее, защищали от мира и одновременно убаюкивали.
— Эй, — в душевой зажегся свет, — я прошу прощения…
Маленькая рука вытащила ее из кабинки.
— Я так и думала. Кто это льет воду в полной темноте…
Варвара Львовна накинула на нее полотенце. Такое ощущение, что она тут везде, незримо присутствует в каждом закоулке здания.
— С вами все в порядке?
— Нет. Со мной все очень не в порядке, и так всю жизнь, — Светка завернулась в казенный вафельный халат и сунула ноги в тапки.
Варвара Львовна помолчала, пристально вглядываясь в усталое Светкино лицо.
— Шли бы вы отсюда. Вам нужно вытряхнуть дурь из башки и просто жить. Жить и работать, как все. Много работать – наверное, больше чем другим, но это ваша судьба. И все наладится.
— Что мне действительно нужно, это сон, долгий сон. Лет на двадцать.
— Как скажете, — она поджала губы, — я так и запишу.
— Где?
— В договоре.
Ночь, казалось, никогда не закончится. Но душ помог Светке прийти в себя, она заправила постель и подошла к окну. Казалось, что где-то далеко занимается рассвет, но пока на небе не было видно даже бледной полоски. Громко стрекотали цикады, и все так же пахло смесью реки и свежих листьев.
Красота!
Вспоров темноту красными огнями, к входу подкатила машина. Иномарка, длинная и похожая на сигарету. Оглушительно оравшая музыка перекрыла даже металл из коридора – ребята в машине явно не поскупились на сабвуфер. И песня, хит школьных дискотек, который было трудно забыть:
Cocain will blow your brain
And ecstasy
Will mash your life!
Старичок Dr.Alban качал что надо, взрывая сонный переулок. В окнах начал зажигаться свет, откуда-то летели матюги, кто-то смеялся – в одно мгновение общага пришла в движение.
И тут на Светкином этаже распахнулось окно, разом увеличив громкость ревущего тевтонского металла. Мгновение, и в него высунулся темный предмет, больше похожий на старый телевизор в полированном деревянном корпусе.
Несколько секунд молчания, а потом улица вздрогнула:
WE ARE TIMEBOMBS!!!
COLD KILLING MACHINES!!!
Ааааааа!!! Светкин сон как рукой сняло, она в полном восторге высунулась в окно, чтобы посмотреть, кто это громыхнул на всю улицу. Но ничего не увидела. А из машины выскочили два парня и стали орать матом. Но в грохоте музыки их вопли были совершенно не слышны.
Они попытались прибавить звук в машине, фиг там! Человек в окне явно имел акустическую систему помощнее. Захлопали двери в коридоре, кто-то затопал и заорал срывающимся голосом, требуя тишины. Еще сильнее запахло семечками. Парни внизу забегали, как собачки, опустив головы в землю. Пара найденных камней — и вот они уже свистят в воздухе.
Хлоп! С железным лязгом летевший камень отбит в нападающих. Прозвучало так, будто кто-то орудовал сковородкой вместо теннисной ракетки. В полном восторге Светка высунулась в окно почти по пояс, во весь голос подпевая дядьке УДО:
If God would be a liar
He would be just like us
We think he knows of madness
Who says he’s got to be real!
Парни внизу взбесились окончательно. Они стали пинать железную дверь, но не тут-то было — взять этот бастион можно было только на танке. Глупые, они оббили об нее кулаки и ботинки, а концерт «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» даже не думал прекращаться. Вслед за УДО загремела «Металлика».
И тут дверь неожиданно отворилась, мягко отъехала в сторону. Парни, сначала кинувшиеся внутрь, внезапно отпрянули назад – на улицу вышла Варвара Львовна.
Она сделала из здания буквально пару шагов. Парни сначала отступили к машине, а потом быстренько забрались внутрь, выключили музыку и ударили по газам. Мотор взревел, и машина растворилась в ночной темноте. Неизвестный Светке фанат тяжмета остался победителем.
Хотя нет. Варвара Львовна скрестила руки на груди и сделала еще несколько шагов, потом обернулась и посмотрела наверх. Буквально через секунду музыка прекратилась, и Светка услышала скрежет убираемого с подоконника динамика, а потом окно захлопнулось.
Варвара Львовна опустила голову и вернулась в здание. Все как-то быстро затихло. Светка еще постояла, подышала ночным воздухом, а потом зарылась носом в свежие простыни. На темном фоне стены квадрат окна выделялся светлым, но со временем его очертания стали размываться. Было 5:30 утра. Сильно пахло семечками.