Геро просил так мало. Жизнь дочери и немного покоя. Но она упорствовала в своём заблуждении, голыми руками извлекала из рудника угольные камни, сама грузила их в вагонетку, сама тащила, ранила себя и ломала.
А Геро взирал с тревожным недоумением. Он не понимал, зачем ей понадобилось вручную подрывать гору, если путь в долину свободен, если достаточно эту гору обойти. Он даже подсказывал ей. Но в его советах и подсказках ей чудилась насмешка.
Для Жанет её труд рудокопа так выглядел апогеем глупости. Эта рыжая бестия сразу углядела выход, обнаружила тропинку и прошла по ней, кривляясь и пританцовывая. Потешалась! (Клотильда невольно стиснула кулаки.)
Её старшая, законнорожденная сестра вела себя, как заблудившаяся муха у полуоткрытого окна. Билась и билась в стекло, не замечая распахнутого настежь неба.
Ну ничего, теперь черёд незаконнорожденной полетать и побиться в то же стекло. Клотильда задала этой выскочке неразрешимую задачу – заплатить за любовника собственным именем. В этом мире, дорогая Жанет, ничего не дается даром. За все надо платить!
Жизнь оплачивается смертью, день – ночью, молодость – старостью. И такой возлюбленный как Геро, шедевр вселенского промысла, стоит очень дорого. Заплатит ли Жанет? Рискнёт ли?
Это сотрясение и смещение всех основ. Дочь короля и безродный. Любовником он может быть сколько угодно.
Бывало, что и королевы брали в приближённые простолюдинов и даже возводили их до фаворитов. Взять хотя бы Марию Шотландскую. Был у нее при дворе некий сеньор Риччи «David le Montre”! Жалкий музыкантишка, служивший прежде послу Савойи, а затем перебравшийся из лакейской едва ли не в королевскую опочивальню. Ходили слухи, что сын Марии Яков должен зваться Соломоном, ибо «давидов сын».
Дети у королев и от конюха рождаются, если венценосный супруг в столь щекотливом деле поспособствовать не в силах, но чтоб под венец… да у всех на глазах, да за равного признать. Позор-то какой! Желаешь грешить – греши, ибо плоть слаба, а юноша хорош, но грех тот скрывай, укутывай в добродетель, в румянец ханжества. Соблюдай приличия и законы, в противном случае – позор и опала.
Нет, Жанет не признают изменницей, не сошлют и не казнят. Её отлучат. Как еретика, посягнувшего на догму.
От неё все отвернутся. Не будет больше взбалмошной принцессы д’Анжу, пусть и присвоившей себе титул, не будет развеселой вдовы итальянского князя, будет… госпожа Геро.
Да, именно так. Каким бы пышным и развесистым не оказывался автограф жены на брачном контракте, занимая несколько строк со сносками, имя мужа, даже односложное, сводит его на «нет». И от принцессы Жанет останется… Жанет. Цветочница Жанет, пастушка Жанет, горничная Жанет.
Гризетка, модистка, белошвейка. Но не принцесса.
Принцессы больше не будет. Жанет достаточно умна, чтобы это понимать.
А вот понимает ли это Геро? Если понимает, то чего ждёт?
В конце концов, она не выдержала. Приблизилась и тронула за рукав. Она шла к окну, не таясь, зацепилась каблуком, скрипнула шёлком. Но Геро не оглянулся. И от прикосновения не вздрогнул.
Чуть поклонился с допустимой при дворе медлительностью. Интересно, когда он успел этому научиться? Наблюдал за придворными? Лицо непроницаемое.
Нет, оно не застывшее, не безразличное. Напротив, лицевые мышцы под кожей сложились в маску некой готовности. Верный слуга к услугам милостивой госпожи.
Клотильду передёрнуло. Она ненавидела такие лица. Она видела повсюду, во множестве, гроздьями, соцветиями, мириадами, горстями дробно скачущего гороха вслед за ней и Людовиком. Эти лица кружили подобно воронью, строились в круги и шеренги, катились по улице и даже стелились под ноги, и она, не колеблясь, по ним ступала.
От этих лиц она спасалась здесь, в Конфлане, ибо единственным противоядием служила бледность пленника, его скорбь и даже неприязнь. Но вот оказывается, что и он болен, что и он подцепил эту кладбищенскую морось и сошел в ряды тех, кто был ненавистен.
— Прекрати!
Служебная готовность сменилась вежливым недоумением. Не будет ли госпожа так любезна пояснить…
Что пояснить? Она не знает. Не может. Она хочет, чтобы он стал прежним. Прежним?
Дерзким, мрачным, враждебным? Опасным?
С вожделением поглядывающим на её горло? С вожделением убийцы, а не любовника. Да, да, таким!
Таким, каким был во дворе епископского дома, когда бросился её душить. Чтоб глаза засверкали, чтобы губы раскрылись в яростном оскале, черты исказились, тело зашлось бы судорогой, чтобы дыхание – толчками, комом…
Нет, взирает с тем же вежливым недоумением. Она подавила тошноту. И желание его ударить. Сделать ему больно. Обжечь. Оскорбить.
— Она не приедет, — сказала Клотильда, глядя ему в лицо. – Я знаю, что ты ждёшь её, смотришь на дорогу, надеешься, но она не приедет.
Что-то изменилось. Неуловимо. Полутенью. Шевельнулась бровь. Дрогнули веки. Геро молчал. Не отрицал, не оправдывался. Она ждала. Нет ответа.
— Тебе больно. Я знаю. Очень больно. Возможно, так больно ещё не было. Та, первая, умерла. Смерть все оправдывает, искупает. А эта… жива. И в добром здравии. Ей ничего не грозит. Она свободна, богата. Она могла бы тебе помочь. И ты это знаешь. Ты ждёшь, что вот сейчас, в это мгновение, через минуту, через час, а может быть, завтра…. Ты увидишь её на этой дороге. Она примчится сюда и скажет, что готова пожертвовать своим именем, положением, самой жизнью… Но её нет. Времени у неё было достаточно. Она могла уже всё взвесить и оценить. Но её нет! Нет! Нет!
Клотильда ткнула пальцами в стекло. Глухой стук и скрип ногтя. Геро не отвечал. Но веки его опустились, и эта маска услужливости, наконец, дрогнула. В уголке рта возникла складочка. Нет, он не мёртв. Он чувствует.
— Не веришь мне? Тогда уходи, иди к ней. Почему ты всё ещё здесь? Тебя же никто не держит, не охраняет. Путь свободен. Ты можешь перейти тот мостик и отправиться в Париж. Или прямиком в Лизиньи. Почему ты до сих пор этого не сделал? Почему не ушёл? Потому, что ты боишься. Нет, не меня. Меня ты уже давно не боишься. Ты боишься разочарования. Боишься разувериться в своем идоле. Ты же её оправдываешь, не так ли? Вот стоишь тут и предаёшься меланхолии. Причины выдумываешь. Оправдываешь предательство. Она не виновата! Она принцесса, а я – безродный. Она себя погубит. Этой жертвы я не достоин.
Геро чуть вздрогнул. Стрела угодила в цель. Ничего удивительно. О чем ещё он мог думать?
— Я не сомневаюсь, что в ходе судебного разбирательства адвокат уже произнёс свою речь, и подсудимая полностью оправдана. Ах, какое великодушие! Какая жертвенность! Так чего же ты ждёшь? Кого?
— Я прихожу сюда не ждать, — вдруг ответил ей Геро. –Я прихожу вспоминать. Там, — он качнул головой в сторону окна, — нет настоящего. И будущего нет. Там… прошлое.
— Что же ты видишь? – Клотильда несколько обескуражена.
Истинный художник всегда слишком занят, шедевры рождаются в муках, пишутся кровью, наделяются душой, которая изымается из сердца самого автора, а все прочие картинки по наведенным лекалам красятся подмастерьями.
Она слышала, что флорентиец Леонардо, служивший при дворе Лодовико Моро, а в конце жизни нашедший приют при дворе короля Франциска, работал над фреской шестнадцать лет. А это была всего лишь картина, плоское, неподвижное изображение. Сколько же времени и вдохновения должен был потрать небесный скульптор, чтобы создать земное воплощение Бога?
Подлинный ценитель не спутает фреску Леонардо с мазнёй уличного портретиста, как ценитель душ не обманется умелым мертвецом. Она и поступила, как тот искушённый ценитель, обнаружила шедевр среди множества плоских изображений, выбрала живого, несмотря на собственную принадлежность к обратному. И что же видит?
Умирание. Живой готов уподобиться мертвецам. Нет, он ещё не окончательно избавился от внутреннего жара. От него ещё исходит свет. И особенно ярко этот свет вспыхивает, когда он смотрит на дорогу.
Но стоит ему отвернуться, отойти, как свет тускнеет, багровеет, гаснет под расползающимся пепелищем. Тогда Геро становится почти невидим в толпе бездыханных собратьев. Он даже прилагает усилия, чтоб как можно быстрее им уподобиться. Его долг оплачен. Счет закрыт.
Его дочь более не нуждается в защите. Скорее наоборот, такой отец, отягощённый долгами, представляет для неё опасность. Куда бы он не отправился, тени прошлого потянутся следом и запятнают самый светлый день. Он не будет требовать свиданий, как делал когда-то…
Ибо каждая, пусть даже мимолётная встреча, будет продлевать жизнь, будет терзать надеждой, будет напоминать. Зачем же он тогда смотрит на дорогу? Разве это не глоток все той же надежды?
Говорят, надежда умирает последней. Осуждённый надеется даже на эшафоте, с тоской оглядывая жаждущую зрелищ толпу. Он знает, что никто не придет на помощь, отряд смельчаков не сомнёт стражу, не раздастся зычный голос глашатая, возвещающего помилование. Он всё это знает. Он уже исповедовался, принял последнее благословение, отдал последние распоряжения, подписал завещание, и даже обрёл некоторый покой, ибо судьба его определилась. И всё же…
И всё же он надеется. Оглядывается на королевскую ложу, на ближайшую крышу, на распахнувшееся окно, на людское море, на всадника, вывернувшего из-за угла. А вдруг?
Ведь не может эта жизнь вот так кончиться! Вот так внезапно! Когда ещё полон сил, и голова ясная, и сердце стучит! Не может это солнце погаснуть, а небеса свернуться и осыпаться шелухой. Живёт она, живет, эта подленькая, неугомонная надежда. Зачем?
Надежда, живучий демон, гонит Геро к окну. Возможно, это единственная уступка, которую он себе позволил. И последняя. Он вполне способен помериться с этим демоном упорством. Ибо ни в чём ином он более не уступит.
Клотильда размышляла над тем, стоит ли прийти к Геро на помощь в этом противостоянии с демоном надежды, или подождать, пока он справится сам. Он уже не приходит к этому окну каждый день, он принуждает себя проживать две-три ночи, прежде чем откликнуться на зов и вновь кинуться в омут бесплодного ожидания.
Он страдает. По-прежнему страдает. Даже притворяясь мёртвым.
В конце концов, она не выдержала. Если он сам не желает лицезреть неудобную правду, придётся ему помочь. Пусть уже умирает. Лучше так, чем эти метания на грани.
Убить надежду сейчас это почти coup de grace (удар милосердия). Ее misericorde не имеет трёхгранного лезвия, ибо выкован не из стали, а из слов, помещён в ножны из благоразумия и закален ревностью. Её кинжал — это разящая истина.
Он живет надеждой, а сама надежда произрастает из чаши иллюзий. Он всё ещё верит. Верит в любовь… Любовь…
Ах, любовь… Неуловимая, недоказуемая субстанция. Что же это такое? Что такое любовь?
Нет, она не верит в любовь, в приукрашенную версию, что воспевается высоким слогом. Все эти поэтические изыски — лишь красивые драпировки, одежды для некрасивой и жалкой сути. Есть влечение, похоть, жажда и голод. Есть погоня и удовольствие.
Вот она, Клотильда, разве она любит? Что она испытывает к этому мужчине, который её отвергает?
Правильно, жажду обладания. Она желает им завладеть, как редкой безделушкой, как шедевром мастера, как ювелирным парадоксом. Она терзается страстью коллекционера, который собирает незаурядные души. И это любовь?
А Жанет? Что испытывает к нему Жанет? Да то же самое! Жажда обладания. Разыгравшаяся при уязвленном самолюбии. Жанет нужна была победа, доказательства её неукротимой женственности, и завладеть любовником более удачливой товарки — самое действенное лекарство.
«Ах, мне удастся то, что не удалось ей!»
Вот и весь секрет.
Клотильда не верила, что за этим секретом кроется нечто большее, та самая неуловимая субстанция. Возможно, ещё желание поохотиться на редкого зверя. Развлечься.
Желание, родственное её собственным мотивам. Когда-то она изнемогала от скуки, от монотонности и незыблемости происходящего, она искала спасения, выход из одуряющего, утоптанного круга и усмотрела это спасение в юном книжнике. И как показали события, она не ошиблась.
У них с Жанет много общего — происхождение, воспитание, ранее вдовство, разочарование, пресыщение и, конечно, скука. Жанет должна была маяться этим недугом ничуть не меньше, а может быть, и больше, ибо характером она не в пример живее и ненасытней.
Это она, Клотильда, может находить удовольствие в неподвижности, даже в оцепенении, созерцая и рассчитывая прыжок, возможно, единственный за день или год, но безукоризненно выполненный, чтобы поразить жертву сразу или урвать приглянувшийся кусок, а Жанет по темпераменту, сложению, масти есть огонь и движение.
Вода, обратившаяся в ледник, качеств своих не теряет, и даже соперничает красотой снежинок со звёздами, огонь без движения и пищи гибнет. Огонь в порыве насыщения неприхотлив. Он пожирает всё, до чего способен дотянуться: сухие ветки, отмершие листья, подёрнутые синевой гнилушки, желтеющие стебли и даже плоть, если та уже обратилась в неподвижную массу или заперта в ловушку.
Огонь швыряет свои колючие искры, гонит их как лазутчиков-смертников и стелется вслед за ними, прыгая, перемещаясь, взбегая и увертываясь. Жалкий костерок мечтает обернуться стихийным бедствием, обратить цветущий сад в черную пустошь во имя самовлюбленного торжества.
Но Жанет, к счастью, благоразумна и раздувать необратимое пожарище не осмелится. Всего лишь тайно мечтает об этом. Временно развлекается тугоплавким металлом. На придворное олово не разменивается.
Ей, азартной и непоседливой, нравится эта игра. Скорей всего, унаследовала это качество любовного упорства от Беарнца. Тот совершал немало безумств, добиваясь благосклонности Габриэли д’Эстре.
Всем известно, что короля она не любила, а поначалу и вовсе испытывала отвращение. Генрих даже переодевался крестьянином и бродил под окнами избранницы. Жанет так же не сочла зазорным пренебречь сословной гордостью. Почему бы нет, если ожидаемый приз того стоит?
К тому же, Геро удивительно неприхотлив. Ему нужно так мало, что «пик» глупости этим не воспользоваться.
Клотильда ощутила приступ не то ярости, не то тошноты, но быстро справилась. Чего уж тут… Она первая побывала на пресловутом «пике». И с грохотом оттуда свалилась. А Жанет наблюдала за ней с расчетливым здравомыслием.
Зачем стирать ноги и выбивать колени, если есть кто-то, уже прошедший этот путь до тебя?
Было что-то слабо ощутимое, схожее по вкусу, как разбавленное вино в кубке ростовщика. Удовлетворение собственника, выкупившего свой залог за бесценок.
Время от времени она вспоминала, что те апартаменты, которые виделись ей мавзолеем, и где она провела немало томительный дней, ожидая старуху, более не пустуют, что их пленник – хозяин изловлен и водворён в клетку. Вспоминать об этом было приятно. Это воспоминание отзывалось трепетом.
Вот сейчас, немедленно, как три года назад, пройти через кабинет, за портьерой отыскать дверь, а затем уже оказаться в его спальне. И там будет он, не призрак, не фантом, а любовник из плоти и крови.
В первые часы после возвращения ей было достаточно смотреть на него. Привыкала к присутствию.
А это, как оказалось, непросто. Слишком невероятным было воскрешение. Она брала его руку, разглядывала ладонь, пальцы, запястье. Затем гладила сгиб локтя, плечо. Всё ещё сомневалась. Наслаждением было касаться его волос, обводить пальцем раковину уха.
Ей приходилось совмещать два парадоксальных факта: вот он был мёртв, она оплакивала его — и вот он жив, она его касается.
Та лихорадочная близость в доме священника в счёт не идёт. Она почти забыла. Потому что свершилась в горячечном полусне.
Она не верила в происходящее, как, вероятно, и сам Геро. Возвращение из полусна горячки происходило сейчас. Геро медленно заполнял опустевшую раму картины, его черты проступали постепенно. Ночь, тем не менее, она провела в одиночестве.
Но с утра вновь спешила убедиться в его присутствии. Он был там, всё такой же осязаемый и покорный. Да, именно так, покорный. Слишком покорный.
Её настораживает эта покорность. Равнодушная, оскорбительная покорность.
Женщина полна противоречий. Клотильда не раз слышала эти упреки в адрес дочерей Евы, но в себе эту слабость не находила. Напротив, расценивала себя как образец последовательности.
Её цели и желания всегда отличались математической определённостью, и она шла к ним с таким же выверенным расчётом. Непоследовательность, неопределённость чувств и желаний она полагала за слабость и презирала тех, кто превозносит непоследовательность как религию.
И вот уличила в этой слабости себя. Она так же полна противоречий. Ей неприятна его покорность. Но разве не покорности она добивалась?
Разве не безропотной, бессловесной услужливости? Разве не вырывала эту покорность с кровью? Разве не вырезала её лезвием страха на строптивом сердце? Разве не выжигала на трепетном теле?
И вот эта покорность ей дарована. Три года назад Геро тоже был покорен. Но та покорность была вышивкой, скрывающей власяницу. Даже в минуты близости она знала, что он её отвергает, что живёт только отчаянием и тревогой.
Это был костёр, который сыпал искрами, обжигал, но и согревал, это были чувства, жестокие ранящие, но всё же чувства, обращённые к ней. Теперь же эта покорность поселилась внутри. Она заместила собой все прежние чувства, затупила их и покрыла ржавчиной.
Казалось, что Геро не испытывал к ней, женщине, разрушившей его жизнь, даже неприязни. Её как будто и не было вовсе. В первый вечер в Конфлане она поцеловала его в губы, и он ей ответил. Его губы покорно раскрылись, он даже слегка к ней подался. Кончик языка услужливо шевельнулся.
Но поцелуй был безвкусный. Не было в нём прежней жгучей пряности, не было скорби и горечи, не было и страсти. Это был даже не поцелуй, а совмещение губ, заурядное как рукопожатие.
Ещё в доме священника всё было совсем не так. Там была изнурительная радость обретения, восторг торжествующего тела. Там была победа, приправленная раскаянием согрешившего. Там она совратила влюблённого, совершила кражу.
Но стоило ему оказаться в прежних владениях, он перестал быть влюблённым и беглецом. Он стал вещью, изнутри, по собственной воле.
Она подолгу смотрела на него, изучая такие знакомые, но ставшие вдруг чужими, безупречные линии. Геро изменился. Похорошел, повзрослел. Он, по-видимому, много времени проводил на солнце. И кожа кое-где обгорела и загрубела. Но это его не портило. Скорее наоборот.
Подступающая мужская зрелость делала его ещё более желанным. В нём появилось какое-то отрешенное спокойствие, будто жизнь его давно отдана некому высшему жребию, и тревожиться об этой жизни — всё равно что сомневаться в наступлении ночи.
Судьба заключает сделки с азартом игрока. За лучший товар оплата самая высокая. Дары во вселенской бухгалтерии не предусмотрены. Вероятно, судьба суммировала воедино все его мелкие заработки и выдала всё сразу – несколько месяцев счастья.
Он потратил свой выигрыш, не мелочась, как беззаботный наследник, а судьба тем временем предъявила вексель, а с векселем в руках явился кредитор. Геро знал, что этот кредитор когда-нибудь явится, и принял его как законопослушный подданный. Платить так платить. Бежать ему некуда.
И он платил. Вот почему он так устрашающе спокоен. Ибо для него приговор свершился. Он почти мёртв.
Он умер в тот миг, когда прикормленный бродяжка, белобрысый мальчишка с парижских улиц, плюнул ему под ноги. Превращение случилось уже в дороге, едва Лизиньи осталось за поворотом. Геро не выказывал ни страха, ни тревоги. Он молчал.
Изменилось его лицо, изменилась поза. Нет, он не был смертельно бледен. Бледность стала бы свидетельством чувств. И в теле не было тревоги зверя, чей хребет готов переломиться от бегущих по нему искр.
Он держался почти непринужденно, на привычках и науке тела, полагался на подкожную память. Ведь есть же она, эта пресловутая память тела. Помнят же пальцы, как держать ложку или выводить буквы. А его чуткое, ладное тело обладало множеством умений, к которым не прикладывается разум.
Одна телесная механика.
Клотильда и в прежние времена замечала за ним эту способность укрывать свою духовную составляющую в тайнике с булавочное ушко и отсылать её за пределы предметного мира. Но длилось это недолго, несколько минут.
Тоскующая душа возвращалась, даже если это возвращение грозило муками осознания.
В беспамятстве раненый на поле боя солдат ещё пребывает в иллюзии целостности, а после пробуждения видит раздробленную ногу в грязном тазу.
Но плевок бродяжки возвел это заклинание до необратимого. Чтобы облегчить боль, Геро прибегнул к излюбленному приёму ещё в карете, но вернуть изгнанницу не сумел или не захотел. Вот уже вторую неделю он пребывал в этом упрощенном первообразе — глина Эдема без божественного вдоха. Для стороннего наблюдателя разница несущественная.
Она бы и сама не заметила, если бы не знала того, прежнего Геро, если бы не видела его, позолоченного солнцем, у поленницы в доме священника, или церемонно ступающего по сельской дороге под руку с влюблённой женщиной. Если бы видела впервые, если бы она не умела отличать «мёртвого» от «живого», то прельстилась бы этой обходительностью, этой деликатной готовностью вместо пламенного отторжения.
Но она умела. В этом искусстве распознавания она сведуща с детства, вероятно, родилась с определёнными навыками, с ростками, талантами, а затем, посредством упражнений, как музыкант или картёжник, усовершенствовала эти навыки.
Когда-то она очень подробно объясняла это самому Геро, ответила на вопрос, который читался в его глазах, и который он решился задать лишь однажды:
— Почему я?
Почему среди услужливых, благодарных, честолюбивых выбор пал на него?
И тогда она поведала ему о мире, населенном самоуверенными мертвецами. И о том, как трудно в толпе осязаемых призраков распознать живого, выхватить оригинал, а не подделку. Вот он, Геро, оригинал, подлинник, шедевр из мастерской божественного демиурга, а те, на кого он указывает, те самые услужливые и честолюбивые, всего лишь жалкие копии, поделки нерадивых учеников.
Геро стоял у окна. У того окна, что выходит на запад. Он приходит сюда на закате, когда солнце, наливаясь предсмертным пурпуром, медлит на краю могилы. Он смотрит на дорогу.
Из этого окна, самого крайнего в юго-западном крыле, дорога проступает от самого истока до устья. Даже теряясь в лесу, среди дубов и вязов Венсеннского леса, она режет зелёный частокол надвое, и жёлтой лентой катится дальше, к мосту через оборонительный ров, который давно облагорожен и засеян кувшинками.
Геро смотрит туда, где дорога, ещё новорождённая, прерывистая нить, выбивается как подземный ручей, чтобы через пару лье набрать силу до полноценного римского тракта. Он всматривается в этот жёлто-пыльный ручей до боли, а затем, утомившись, переводит взгляд на тот же поток, но уже выходящий из леса.
Дорога в лесу взгляду его была недоступна, потому, вероятно, он так поспешен в этой перемене. Боится недоглядеть.
Клотильда с минуту за ним наблюдала. И вывела некоторую закономерность. Когда он смотрит в самый исток, то неосознанно тянется вверх, будто пытается заглянуть за горизонт, а когда переводит взгляд на лесную арку, то сутулился, будто застигнутый тяжкой вестью. Она не в первый раз за ним наблюдала.
Ещё неделю назад, не обнаружив любовника в его покоях, она отправилась на его поиски. Вопросов лакею не задавала. Этот болван Любен, обезумевший прежде от пьянства, а теперь от радости, ей бы не ответил. Будет пялиться верноподданнически и невразумительно бормотать.
Но она сама догадалась. Западное крыло. А как же иначе? Он ушёл смотреть на дорогу. Потому что из его окон дороги не видно, они все выходят в парк.
В прежние времена, до его «смерти» и воскрешения он довольствовался окнами кабинета. Одно из кресел всегда стояло там, даже после его «ухода» никто это кресло не посмел сдвинуть. Она сама, когда приходила в опустевшую клетку, воображала его сидящим в этом кресле.
Если смотреть от двери, то человека за высокой спинкой не видно, заметна только брошенная с подлокотника рука. Ей представлялась эта руку в пене кружев. Даже предвкушая свидание с дочерью, он иного пристанища не искал. На дорогу не смотрел, возможно, избавляя себя от муки ожидания.
А тут изменил самому себе: смотрел на дорогу. Скорее всего, он ходил туда чаще, чем ей докладывали. Не один Любен пребывал в раннехристианском воодушевлении.
«Восставший» из мёртвых Геро, прежде окруженный боязливым почтением, теперь пожинал плоды немого поклонения. На него взирали как на второго Лазаря, отвалившего изнутри могильный камень. Все слуги, не сговариваясь, стали его сообщниками, и, пожелай он сотворить в замке нечто разбойное, его никто бы не остановил.
Выслушав в ответ на свой вопрос, где фаворит, очередное нечленораздельное мычание, Клотильда усмехнулась. Вот так-то, господин вернулся, а узурпаторша низложена.
Но не рассердилась. Она сама вот уже несколько дней пребывала в этом полупьяном воодушевлении и признавала в том глубинное родство со своими подданными. Первая мысль при виде пустого кресла в обновлённой клетке – побег. Она не отдавала распоряжений его стеречь, дверь в покои не запиралась.
Геро мог беспрепятственно покинуть замок и отправиться в Париж, пешком, с проезжим торговцем или даже позаимствовав в конюшне лошадь. Никто бы ему не препятствовал. А все допросы кончались бы все тем же мычанием.
Но Клотильда не задавала вопросов потому, что мысль о побеге отмела сразу. Держать его взаперти и приставлять шпионов у неё намерений не было. С обязанностями дверей и стражников Геро справлялся сам. Его держали не стены, а воля.
Геро принял решение вернуться в эту тюрьму, дабы его возлюбленная, дети, друзья, одним словом, все те, кто за последние полгода стали ему дороги, были бы раз и навсегда избавлены от угроз и мести. Он в который раз заключил сделку, а, заключив, будет верен ей до конца. Он никуда не уйдёт.
Клотильда покинула его апартаменты, прошлась по восточной галерее, а затем перешла в западную. У неё возникла догадка, смутная, несуразная, и она шла туда, чтобы эту догадку проверить. Догадка подтвердилась.
Геро был там, в западном крыле, у окна, выходящего на дорогу. Тогда она не скрывалась, и Геро обернулся, даже пошёл ей навстречу.
Когда он исчез из покоев во второй раз, она уже целенаправленно шла туда же, а, шагнув за дубовую створку, преграждавшую путь в длинный сводчатый зал, сразу замедлила шаг. Заскользила тенью. К счастью, это был ещё один навык, вынесенный ею из придворной жизни.
Приближаться вплотную необходимости не было. Он стоял там же, у окна. Когда Клотильда застала его в западной галерее в третий раз, все её подозрения подтвердились: он ждал. Ждал, разумеется, её. Кого же ещё?
Он слышал условие. Жанет могла обменять свое имя, положение при дворе на его свободу. И он наивно полагал, что Жанет на это согласится. Бедный мечтатель!
Клотильда усмехнулась. На этот раз с некоторой толикой печали. Он верит в самопожертвование и самоотречение. Верит, потому что сам поступил бы именно так, не раздумывая. Да он, собственно, уже это сделал.
Ибо любовь — это прежде всего безусловная жертва. Кто же его этому научил? Или он таким родился?
Вопрос поистине философский и ответ ей, собственно, не важен. Ей важны последствия этого не то врожденного, не то привнесенного недуга. Ибо последствия, вот они – он надеется и ждёт.
Ждёт другую женщину. Ждет соперницу, счастливую, расчетливую и слабодушную.
Застав Геро у окна в четвёртый раз или в пятый, Клотильда едва не поддалась соблазну, чтобы не приблизиться и не шепнуть:
— Она не приедет.
Но сдержалась. Она это сделает чуть позже. Когда ожидание и сопутствующая ему надежда смешаются с кровью и заполнят вены, когда переизбытком своим ударят в хрупкие голубоватые стенки, начнут густеть и бродить.
Она подождёт, пока молодое игристое вино не обратится в уксус, а вот когда это произойдет, когда яд брожения станет опасен, она отворит ему кровь, чтобы изгнать яд и облегчить его страдания. Сейчас спорить с ним и убеждать бессмысленно.
Он ещё там, в той короткой счастливой жизни, откуда его так безжалостно выкрали. Решение принял его рассудок, а сердце ещё не смирилось. Он ещё верит, он ждёт. Он верит, что Жанет пожертвует ради него своим будущим, как это сделал он. Сделал, не раздумывая, не дожидаясь угроз — мелькнула лишь тень, набежала рябь.
Ему этой ряди хватило. Любящий мужчина оберегает женщину.
Когда Клотильда думала об этом, об истинной природе его уступчивости, она чувствовала зависть. Формально она оставалась победительницей, но победа выглядела пирровой. Такой победе она предпочтёт поражение, с мученической и красивой гибелью.
Но она жива и будто бы торжествует. Пытается насладиться своим триумфом. Она не знала, нужен ли он ей, этот триумф. Чего она ожидала?
Той же сладкой, запретной горечи, что и три года назад? Противостояния? Борьбы? Что Геро, с тем же жертвенным упрямством, выдвинет ей условие? Что всё повторится?
Или наоборот — что эта борьба вдруг окрасится взаимным притяжением?
Она не задумывалась над подобными пустяками, когда затевала этот спуск в Аид. Она жаждала одного – вернуть похищенную собственность. И вот эта собственность здесь, в полном её распоряжении, но ожидаемого торжества нет.
— Предлагаю покончить с этим как можно быстрее. Я вижу из окна ваших людей. Надеюсь, у вас хватит благоразумия не доводить разыгравшуюся драму до трагедии. Повторяю, Геро сам принял решение. Я предложила свои условия, а он счел нужным ситуацию изменить. В оставшееся время, пока я иду к двери, он волен изменить развязку. Препятствий чинить не стану. – Она обращается к Геро. – Ну так как, сделаем по-моему? Я уезжаю, а ты остаёшься.
Я тоже смотрю на возлюбленного. Смотрю с отчаянной, безумной мольбой. Ну же, соглашайся! Она уедет! Уедет! Уберётся отсюда. Исчезнет.
Она говорит, что на время, что вернётся за данью, за налогом. Но за это время мы что-нибудь придумаем. Мы найдём выход. Но Геро молчит. Затем качает головой. Клотильда пожимает плечами.
— Так тому и быть.
Геро вдруг бережно, но решительно отстраняет Максимилиана и делает шаг к двери. Он проходит мимо, даже задевает меня, но в лицо не смотрит.
В это время Клотильда вдруг произносит:
— Пожалуй, у вас кое-что все-таки есть.
Я слышу, как Геро спотыкается и замирает. Клотильда разглядывает нас почти торжествующе. Наслаждается произведённым эффектом. Две рыбки пойманы, и она готова дернуть их из воды, а пока они только заглотили приманку, но сталь ещё не распробовали. Они ещё перебирают плавниками и ходят у самой поверхности кругами.
— Мне не нужны ваши акции Ост-Индской компании, и торговая флотилия тоже. У вас есть кое-что более ценное.
— Что же это?
В горле у меня пересохло. Его царапает крючок.
— Вы сами. Помните, я сказала, что почти восхищалась вами. Вместо ревности я испытывала признательность и уважение, ибо, благодаря вам, вашей дерзости, Геро всё ещё жив. Вы пренебрегли сословными предрассудками, бросили вызов придворным ханжам. А это дорогого стоит. Поверьте, исчезающе малое количество смертных вызывает у меня сходные чувства. Не хотелось бы это уважение потерять.
— Так говорите прямо, не тяните!
— Выкуп за свободу Геро это вы сами, ваше имя и ваше положение. Я согласна раз и навсегда отказаться от своих притязаний, оставить его в полное ваше распоряжение, если… — Она делает паузу и тянет удилище, наслаждаясь метаниями рыбки, — если вы выйдете за него замуж.
Я слышу, как Геро за моей спиной тихо стонет. Клотильда, не дожидаясь ответа, тоже идет к выходу. А я пытаюсь вдохнуть, крючок уже ранит нёбо.
— Постойте, — хриплю я, — подождите.
Клотильда, крепко ухватив Геро за руку, ведёт его к экипажу. Лошади от нетерпения мотают головами и переступают с ноги на ногу.
— Я всё сказала, — бросает через плечо герцогиня. – Вы просили меня назначить выкуп. Я его назначила. Чего же ещё? Обдумайте ваше решение и дайте знать, когда ваше решение созреет. – И добавляет со смехом. – Я буду ждать. Мы… будем.
Геро от её слов вздрагивает. Оглядывается, бросает взгляд. Последний. Дурнота подпирает, но я бросаюсь к двери. Двигаюсь медленно, будто вновь ступаю по дну.
Продираюсь, протискиваюсь. Захлебываюсь. Слепну. Но мне их не догнать. Я уже по щиколотки в скользкой, ядовитой тине. Во дворе дома растерянные Перл и Клермон. Картина, им представшая, поистине апокалиптична.
Клотильда, как мифический зверь, выходящий из вод, и поглощенный этим зверем праведник. На крыльце – неприкаянная душа человеческая, их злосчастная княгиня. Они ещё верят в спасительный подвох, в театральность действа. Ибо через мгновение всё благополучно разрешится.
Герцогиня Ангулемская, занесённая в эту хижину невесть какими ветрами, сядет в свою карету и вернется в Париж, Геро останется, я сменю зеленоватую бледность на улыбку, а через полчаса все окажутся за ранним ужином в Лизиньи. Ум человеческий скор на утешительные догадки.
Но первым эти догадки опровергает Максимилиан, маленькая жертва разыгравшейся драмы. Он выбегает вслед за мной, обгоняет и успевает схватить Геро за рукав.
— Сударь, куда же вы? Вам нельзя с ней ехать. Нельзя! Она злая дама.
Геро пытается успокоить мальчика, но Максимилиан его отталкивает и кричит:
— Она ведьма! Ведьма!
— Прости меня, Максимилиан.
Голоса Геро я не слышу, я угадываю его слова по губам. Мальчик тоже скорее догадывается, ибо Геро уже давно лишился голоса. Его гортань и голосовые связки омертвели в тот миг, когда он сказал мне, что уходит.
— Не прощу! – кричит Максимилиан. Плач злой, надрывный. – Вы предатель! Предатель!
Он смахивает слезы худым кулачком и плюет под ноги поверженному богу. Повторяет презрительно:
— Предатель…
«Не надо, Максимилиан, не надо!» — мысленно кричу я — «Ему и так больно. Очень больно».
Геро даже не вздрагивает. Не чувствует. Глядит пустыми глазами. Затем медленно отворачивается. Клотильда уже в экипаже, она забралась туда раньше. Помедлив, Геро следует за ней.
Кучер-лакей поднимает подножку и захлопывает дверцу. Вскочив на козлы, подхлестывает лошадей. Те, давно заскучавшие, путаясь в ногах, дергают постромки. Тяжёлые колеса проворачиваются. Максимилиан, после своего плевка повернувшийся спиной, вдруг срывается с места и с плачем бежит за экипажем.
— Предатель! Предатель! – захлебываясь, повторяет он. Спотыкается, падает.
Снова встаёт, снова падает. Но экипаж двигается всё быстрее. Из-под колес летят мелкие камешки, клубится пыль. Максимилиан задыхается. Экипаж растворяется в желтом облаке. Максимилиан снова падает.
Он лежит лицом вниз. Пыль оседает. Маленькая фигурка почти невидима. Где-то рядом с ним должна быть и я, такая же запыленная и потерянная. Я тоже что-то кричала, падала и поднималась.
Всё это успело проделать мое сердце, бившееся о камни дороги. Оно подпрыгивало, как как игровой мяч, взлетало, сокращалось, судорожно глотая и выплескивая кровь, затем, когда воздуха не хватало, катилось вниз, чтобы вновь оттолкнуться, порезаться об острый край и взлететь.
А теперь я бреду вслед за ним к застывшему на дороге мальчику. Максимилиан уже сидит, обхватив колени руками. Плечи его подрагивают. Я шла медленно, но за ту дюжину туазов, которые он одолел, пережила неровности этой дороги сотню раз.
Обессилев, я опускаюсь с ним рядом, в пыль. Максимилиан плачет, зло, стыдливо, по-мальчишески, но я не могу его утешить. Ибо это наши общие слёзы. Я, женщина, плакать не могу. Мои слёзы тоже где-то на дороге, уже высохли, ушли в землю, или подобраны любопытным облаком. Больше слёз нет.
Они вернутся, в недалеком, бесцветном будущем, когда я осознаю утрату. Когда почувствую боль. Максимилиан ещё ребенок и умеет плакать. Его обманули, предали.
Полутонов для него не существует. Всё просто. Я глажу вихрастый затылок, влажный от пота, серый от пыли.
— Пойдём, Максимилиан!
Он мотает головой, скидывая мою руку.
— Он предатель! Предатель! Он обещал.
Я вздыхаю. В глазах резь.
— Нет, Максимилиан, он не предатель.
— Он ушел! Он нас бросил!
— Нет, мальчик мой, он нас не бросил. Он нас спас.
От старика-боцмана, служившего привратником на вилле моего мужа, я не раз слышала эти байки о созданиях моря, которые топят корабли, оплетая их своими щупальцами. Я и тогда мало верила в существование этих подводных титанов, а со временем уверилась, что чудовища, если и существуют, то в глубинах человеческих страхов, у самого дна, всплывая к свету сознания за глотком нашей печали и слез.
Эти чудовища — хранители нашей горькой памяти, нашего кровавого опыта. Они как стражи сопровождают целеустремленный дух, время от времени нашептывая об ошибках и шрамах.
Многорукий страж, который принадлежит Геро, очень силён. У этого монстра пищи было в избытке, вырос он до размеров необозримых. Вот сейчас этот страж всплыл и потащил своего узника в прошлое, безжалостно указывая на параллели.
Всё повторяется. У чудовища множество глаз, они круглы и лишены век, в них возникают образы любимых и умерших, жены, новорождённого сына и отца Мартина. А голоса шепчут: «Вот, смотри, это твоя вина. Это ты их убил. Ты виновен в их смерти, а ещё в смерти и вечной погибели тех, кто уповал на отца Мартина. Ты лишил паству её праведного пастыря, ты обрек падших на вечное проклятие»
В глазах-зеркалах отражались лица, бледные, исхудавшие, женские, детские, лица, взывающие о милосердии… Геро видел их всех, слышал их мольбы и проклятия. Они существовали только в его воображении, он ничего не знал об судьбе приюта в приходе отца Мартина, но, подавленный незримым наветом, выбирал ход развития наихудший.
И как ему не усмотреть сходства нынешних событий с недавним прошлым? Вновь любимая женщина, ребёнок, дом, ставший родным, и он сам, искушаемый дьяволом. Снова нелёгкий выбор. Потерять любовь или совершить преступление — ибо отвергнуть дьявольский искус означает снова стать убийцей. Не проще ли обречь на погибель себя?
Мне его не убедить. Если бы не та давняя трагедия, если бы между нами не стоял призрак Мадлен, он бы меня услышал. Но рядом с этим призраком он уже видел мой, такой же бледный и окровавленный. И тень Максимилиана, и плачущий дымок – Мария.
Он всех нас, не исключая кормилицы и Перла, видел переселенцами на берега Стикса, жертвами его греховного себялюбия. Я готова плакать от безысходности. Вздохнув, оборачиваюсь к насмешливо ожидающей герцогине.
— Так чего же вы всё-таки хотите?
На лице Клотильды изумление. Я поспешно подправляю вопрос.
— Чего вы хотите взамен?
— То есть? Что значит «взамен»?
— За то, что оставите его в покое. Исчезните из его жизни навсегда. Назовите вашу цену.
Клотильда ещё несколько ударов сердца изображает недоумение. Затем — дружеское расположение. Даже сочувствие.
— Понимаю, — говорит она. – Вы готовы заплатить выкуп.
— Да, пусть будет выкуп. Мой покойный супруг оставил мне немалое состояние.
Клотильда охотно кивает.
— Наслышана об этом. Состояние немалое. Толком об этом никому неизвестно, но ходят слухи, что вы, сестрица, при желании могли бы купить себе герцогство или даже небольшое королевство. Немалые счета в итальянских банках, недвижимость в Тоскане, Ломбардии, на Сицилии. Да и здесь ваш банкир успел выгодные вложения. Вот хотя бы Лизиньи. А ещё драгоценные камни, торговая флотилия, акции Ост-Индской компании. И это только то, что известно. Ты слышишь, Геро? Моя предприимчивая родственница хочет тебя купить. Внести в список своих активов. Ты как предпочитаешь? Целиком или частями? Каждую часть можно было бы оценить отдельно. Оптом дешевле, в розницу – дороже. Вероятно, придётся составить подробную опись, учесть количество пальцев, глаз, ушей… Зубы придется посчитать. И против каждого пункта поставить цену.
Кровь бросается мне в лицо. Я чувствую жар. Бешенство, ярость. По-видимому, черты моего лица претерпевают такое страшное изменение, что Клотильда умолкает.
— Предложение заманчивое, — говорит она уже без кривляний и насмешки. – Я и сама предлагала нашему общему… другу своего роды откупные.
Пришел мой черед удивляться.
— Что это значит? Какие откупные?
— Я уже пыталась объяснить, но вы меня не дослушали. Я вовсе не настаивала на полном разрыве с вами. А на разлуке с дочерью – тем более.
— Так чего же вы хотели? – Я теряю терпение.
— Я хотела небольшой дани. Свиданий, нечастых, но регулярных. К примеру, раз в месяц. Вот представьте. Ничего не изменится. Геро останется здесь, с вами. Я же понимаю, что ему здесь лучше. Не приписывайте мне излишнюю чёрствость. А со мной он будет только изредка встречаться. Я именно это ему и предложила. Я даже велела ему вернуться. К вам, к дочери, к этому мальчику. Но он не захотел. Объяснил это тем, что пребывать во лжи и притворстве для него невыносимо, что ему предпочтительней расстаться с вами, чем скрывать свою вынужденную измену.
Девяносто девять мужчин из ста приняли бы эту игру, не раздумывая. Они и без сторонних побуждений затевали схожие игры. А сотый не принял бы в них участие вовсе не из врожденной добродетели, а потому, что интриге воспрепятствовала болезнь или война. И каждый был бы счастлив поучаствовать в двойной или даже тройной интриге, воображая себя Гераклом при дворе Феспия. И все участники треугольника или даже тетраэдра оставались бы во взаимном удовольствии.
Однако, нам с Клотильдой не повезло. Из всех сынов Адама, услужливых, покладистых и честолюбивых, нам попался самый непредсказуемый. Клотильда разводит руками.
— Как видите, я не так уж и виновата.
У меня сжимается сердце. Между затяжными пытками и быстрой смертью Геро выбрал смерть. И смерть эта не метафорична. Для него неволя и есть смерть. Я чувствую пустоту и отчаяние.
— Даже для королей находится выкуп… — уже с мольбой начинаю я. Надежды у меня нет, но и отступить я не в силах.
— Да, за королей платят, — соглашается Клотильда. – Иоанна Доброго выкупили у Эдуарда за три миллиона экю, Ричарда Первого – за сто пятьдесят тысяч марок, Франциска Первого – за сто тысяч талеров. Королей выкупают, это правда, но они всего лишь… короли. За них самих, без выгодного hommage и короны, никто не дал бы и ломаного гроша. Выкуп платят не за человека, не за мужчину, а за политический профит. Этот выкуп есть вложение капитала под крайне выгодные проценты. Пожалуй, я бы согласилась принять этот выкуп, если бы данная сделка, кроме самого капитала, дала бы мне преимущество. Но у вас нет ничего, что вы могли бы мне предложить, ничего равноценного.
Она произносит это так холодно и так спокойно, что я осознаю тщетность возражений.
Сердце у меня бьётся. На ответ я не надеюсь, да и не хочу его слышать. Это может быть известное мне имя, имя друга. Клотильда вновь смотрит на Геро, смотрит долго, задумчиво.
— Не тревожьтесь, Жанет. Среди ваших друзей предателей нет. Я никого не подкупала и не запугивала. В этом меня не упрекнуть. Вот он, – она по-прежнему не сводит глаз с Геро, — может это подтвердить.
Тут Геро робко отвечает на мой взгляд и чуть заметно кивает. Я порываюсь что-то сказать, вдохновленная этим знаком, восстановить утраченное единство и родство душ, но он уже опускает глаза и утыкается взглядом в макушку Максимилиана.
Обновляет невидимую стену, за которой и голос мой лишь неразличимый шепот.
— Итак, — бодро продолжает Клотильда, — вернёмся к вашему вопросу. Какова же цель моего пребывания? Зачем я здесь? Ответ, кажется, ясен. Если вы, княгиня, всё же снизошли до моего обращения и вообразили эту сцену наоборот, то есть, не я, а вы сторона пострадавшая, то ответ дадите незамедлительно.
Я знаю ответ. И она читает это по моему лицу.
— Вот видите, дорогая. Не помешает время от времени ходить по лестнице в чужих башмаках.
— Нет! – вырывается у меня. – Вы этого не сделаете!
К ней вновь возвращается игривый тон.
— А я ничего делать не собираюсь. Во всяком случае, прямо сейчас. Всё сделает… — Вновь пауза и долгий, обволакивающий, почти осязаемый взгляд. – Всё сделает он.
Я в изумлении следую за этим взглядом, как за указующим перстом. Этот перст упирается в моего возлюбленного.
— Геро, любовь моя, что она говорит?
Но меня для него по-прежнему нет. Нет моего живого, обвиняющего присутствия. Он смотрит в сторону, как слепой. Отвечает не человеку, а исходящему звуку.
— Я… возвращаюсь к ней. Я решил вернуться. Так будет лучше.
— Что значит «лучше»? Кому «лучше»? – почти взрываюсь я. – Что ты такое говоришь?
— Так будет лучше, — повторяет он с отчаянным упорством.
Я вижу, как наливаются бледностью его скулы, как сжимаются губы, как горло дёргается, словно близкое к разрыву.
— Это не ответ! Я не приму такой ответ! – кричу я.
Он оборачивается на голос. Он всё ещё слеп. Глаза его засыпаны песком. Чтобы избавиться от песка, изгнать эту муть, нужны слёзы. А слезы — это его величайшая тайна, его глаза сухи. Песок раздирает их, царапает и калечит.
Движение воспалённых век — несказанная мука. Он смотрит на меня сквозь кровавую пелену. Если отведёт взгляд в сторону, ему станет легче; если отвернётся, то боль и вовсе отпустит. Но я призываю к ответу, режущая песочная неровность не стирает мой образ до безвестного, он меня видит.
А то, что вижу я, вынуждает жалеть о дерзости и решимости. Там, за притворно ясными зрачками, происходит казнь, варварская, медленная и жестокая. Там не рубят голов, ибо отделение головы от тела отточенным лезвием есть высшее милосердие.
На представшем мне эшафоте кусками срезают кожу, обдирают, как чулок и перчатки. И эту казнь он совершает над собственной душой. Он срывает с бедной души заботливо наложенные покровы, некогда пропитанные душистым бальзамом бинты, чтобы вновь обнажить сочащуюся эфирную плоть.
Эти бальзамические повязки я накладывала сама, врачевала и лелеяла эту душу, промывала эти раны слезами, стягивала серебряной нитью надежды, размягчала эликсиром радости. Постепенно эти покровы заменили израненной душе эфирную кожу, облачили её в сверкающее оперение, украсили прозрачными крыльями.
Душа уже не различала, где её прежняя исстрадавшаяся сердцевина, а где благословенный, исцеляющий сосуд с розовым маслом. Всё едино. В облачение души вплетались разноцветные гирлянды от маленькой девочки и скромные дары от недоверчивого мальчика, горьковатый аромат полыни от Липпо и сдобный дух от кормилицы, и, конечно же, множество поцелуев от меня.
Всё это перемешивалось, переливалось, складывалось в разноцветную спираль и вновь равнялось очертанием с неземной птицей.
Но вот уже посыпались окровавленные перья, их безжалостно, с кожей, рвут из крыльев. Душа в недоумении противится, бьётся, но безжалостная рука рассудка поднимается вновь, режет и свежует. Геро не отвечает. Только смотрит. Я всё же делаю шаг.
— Не бойся ее! Я знаю, ты боишься за дочь, боишься за меня, за Максимилиана. Однажды она уже разрушила твою жизнь, убила всех, кого ты любил. И ты боишься, что она сделает это снова. И потому уступаешь. Не верь ей. Мы справимся. Мы сможем всё преодолеть, всё изменить.
На мгновение мне кажется, что он меня слышит. Меня посещает надежда. Его глаза зажигаются. Но длится это недолго. Огонёк гаснет. Геро склоняет голову, чуть поводит плечом.
— Не стоит выставлять меня таким уж чудовищем, — обиженно подает голос Клотильда. – Это была случайность. Трагическая, непоправимая, но всё же случайность. Я никого не убивала. Напротив, я протягивала руку помощи и участия. Несчастная молодая женщина, ожидающая ребёнка, её супруг, жертвующий своей юностью в душной библиотеке и в палате городской лечебницы. Зрелище поистине душераздирающее. Отец Мартин оказывал им покровительство, но он сам был беден, как бедны все истинные праведники. Я не раз жертвовала его приходу значительные суммы на сирот и страждущих. И что предосудительного в том, если моё внимание привлёк одарённый юноша? Молодой человек нуждался в протекции. И кто осудит меня, если за своё покровительство я рассчитывала на благодарность? Покинуть жену? Оставить сиротами детей? Да Господь с вами, мне это и в голову не приходило.
— Да замолчите же, наконец! Богом клянусь, если вы произнесёте еще хотя бы слово, я вас ударю.
Клотильда брезгливо морщится, но замолкает. Отворачивается к окну.
Я вновь смотрю в глаза возлюбленному. Меня вдохновляет тот мимолетный свет, расколовший придонную тьму. Там, во мраке безысходности, этот свет ещё жив. Он трепещет, стелется, как угасающий под ветром костерок, цепляется за угольки, распадается искрами.
Пищей этому костерку на выгоревшей земле служат самые ничтожные, самые тонкие травинки, он перебирается по ним, перескакивает, жалобно алея под куполом ночи. А ночь уже навалилась вселенской глыбой, давит заоблачной тяжестью.
Конечно, ему страшно. Некоторое время назад с ним приключилось нечто схожее с моим падением в прошлое. Он тоже там оказался. Но его прошлое гораздо могущественнее моего.
Моё прошлое — это жалкий, одноглазый моллюск, который слегка обжигает и срывает лоскут кожи. А его прошлое — это могучее подводное существо, вооруженное целым клубком щупалец, и каждое из них силы неиссякаемой.
Проклятие поднимается от ступней и уже подбирается к сердцу. Когда я вошла, он не удивился, но и не обрадовался. Лицо застывшее. Только в глазах безмолвная мука. Будто шевельнулись пересохшие губы: «Не надо…»
Из прошлого он или из будущего, значения не имеет. Это он, мой возлюбленный. Его глаза. Его ресницы. Две капли синевы в молочных белках.
У кого ещё могут быть такие глаза? Он только притворяется, что не знает меня. Вынуждает сомневаться, сверяться с памятью, находить приметы. Его шелковистые волосы, тот едва заметный пробор, который целовала, который вёл меня, как лесная тропка. Строгие и прекрасные черты, высокие скулы, изгиб рта, чувственный и невинный.
Почему же я сомневаюсь? Почему не верю своим глазам? Почему вместо простого полотна сорочки вижу шёлк цвета индиго, затканный серебром? Почему ищу запястья под кружевом с жемчужной нитью? Это же он, единственный, и нет никакого шелка.
Может быть, это подделка? Такая искусная, что от живого Геро не отличишь? Бывает же такое. Механическая птичка, изготовленная часовых дел мастером, способна взмахивать крылышками и даже петь. Летать вот не умеет. Да и зачем ей летать, если жить суждено в клетке.
Или цветок из разноцветного стекла, издающий хрустальный звон, детище венецианского стеклодува. Но кто сумел бы изготовить безупречную копию человека? Кому под силу в смертной своей ущербности воплотить замысел Творца? Зажечь те же глаза? Кто бы он ни был, подлинного мастерства ему не хватило, глаза не зажглись. Фиолетовые зрачки более не мерцают чарующе и глубинно, как мерцали у живого возлюбленного, когда он ещё дышал.
Эти зрачки некто умелый заменил на два осколка первозданной тверди небесной, неуязвимой и беззвёздной. Осколки эти так остры, что коснувшийся их солнечный лучу осыпается, как пыльца с крыльев бабочки.
Отточенная грань задела самое сердце, прошла, как лезвие по раскрытой ладони. Я хочу сделать шаг, приблизиться, но не могу. Я упираюсь в стену, невидимую, неодолимую.
Эту стену мог бы преодолеть Максимилиан, ибо он, ещё ребенок, пока не верит в субстрат, коим скрепляют камни в подобных стенах. Я давно преодолела блаженный возраст неведения. Я сама время от времени добываю этот субстрат и плавлю в горне отчаяния. И строю стены. Стены из обид, упреков и недомолвок.
К счастью, я не отличаюсь при этом упорством и прилежанием. Редут оказывается хлипким и рушится под натиском радости. Но бастион, что преграждает мне путь сейчас, неуязвим. Те же кирпичики из первозданной тверди.
Я бьюсь в эту стену, шарю по ней руками. Закалённый в топке кирпич. Я могла бы броситься на приступ, могла бы добиться трещины и даже обрушения, но мне мешает взгляд Геро. Он смотрит на меня. Смотрит из бездны.
Максимилиан, скользнувший из-под моей руки, ошеломлён не меньше меня. О том, прошлом Геро из замка Конфлан, о роскошном узилище, о проросшем, как гриб, глобусе Меркатора и стрельнувшей из-под досок треноге Галилея он ничего не знает, как и о тверди небесной без звёзд и светил, потому и стены его не пугают.
Максимилиан кидается к своему наставнику. Магический круг не шипит, не заходится в пурпурном зареве. Мальчик хватает руку, которая ещё утром выводила для него буквы.
— Пойдёмте, сударь, пойдёмте скорей!
Геро не отвечает. Он смотрит на меня. Но… не узнает.
Максимилиан преодолел стену, но я всё ещё по ту сторону. Я совсем рядом, ибо дерзость Максимилиана, его детская вера позволяет мне приблизиться.
Мне достаточно протянуть руку, но я не могу. Будто это уже не стена, а панцирь, покрывающий Геро с головы до ног. Этот панцирь сжимается, сокращается, поглощает его самого, отсекая прежние, животворные связи, обращая пленника в застывшую янтарную диковинку.
Липпо рассказывал, что на Востоке, у желтых варваров, существует жестокий обычай лишать непокорных пленников памяти. Совершается действо посредством вымоченной в уксусе овечьей шкуры, которой покрывают голову несчастного. Высыхая на солнце, эта шкура съёживается, причиняя жертве невыносимые страдания. Если пленник остается жив, он теряет память, забывает своих детей, не узнает родных и любимых.
Мне приходит в голову, что с Геро за несколько часов случилась та же страшная перемена. Он допускает мальчика к себе, слышит его, даже гладит его по голове, но имени его не помнит. А я в его глазах существо иного мира…
— Геро, любовь моя… — Я всё ещё надеюсь. Всё ещё жду.
— Сударь, сударь, ну что же вы? Сударь! – Максимилиан тянет Геро за руку, дёргает за рукав. – Это вы из-за меня? Из-за меня, да? Это я виноват?
Что-то запредельное дрогнуло, раскололось. Трещина бежит, извивается, петляет, тонкая, как волос ребёнка, но причудливая, как паутина. В том первозданном, алмазно-твёрдом небе мелькает звёздочка, первый дар Создателя новорождённому миру.
Эта звёздочка, голос памяти, горит под ресницами зачарованного незнакомца. Лицо Геро меняется. Он вдруг узнает мальчика. Ерошит ладонью вихрастую голову. Максимилиан всхлипывает, уже не сдерживаясь.
— Вы же обещали, сударь, обещали… Вы же говорили, что я теперь вам как сын, и вы меня не прогоните…
Геро и меня узнает. Взгляд тоскующий. Но приблизиться не разрешает. Качает головой. Жест, взывающий к осторожности. Я готова спросить, пойти наперекор, да и кого мне остерегаться?
Но вместо собственного голос слышу другой. Чудовищно знакомый. Выдержанный на полутонах презрения и насмешки.
— Очень трогательно. Геро всегда питал слабость к нищим и отверженным. То паршивую псину пожалеет, то глупого лакея выгородит. То бродягам серебра отсыплет. А зимой ещё и попрёками донимает. Стол, видите ли, от изысканных блюд ломится, а на дорогах голодные дети попрошайничают. Кстати, сестрица, вы знаете, как он подцепил эту судьбоносную корь, которую мой болван лекарь принял за оспу? А это всё его неугомонное благодушие, стыд за собственную сытость. Взялся одаривать шайку лицедеев. Они имели дерзость напроситься в замок на постой в надежде заработка. Их грубое кривлянье и гроша ломаного не стоит, но меня в то время не было дома, а мой дворецкий не решился оспаривать волю фаворита. Тем бродягам повезло неслыханно. Встретили вот такого прекраснодушного чудака. Он одарил их, не дожидаясь представления, enavance. Сыр, вино, плащ на меху и горсть монет. А в благодарность… в благодарность они одарили его… нет, не оспой, что я узнала, к сожалению, слишком поздно. Они одарили его корью, что едва не стоило ему жизни.
Этот монолог без заминок, смущения и пауз произносит женщина, вошедшая из второй комнаты. Высокая, стройная, в дорожном плаще. Плащ неброский, из добротного сукна, но без драгоценной отделки. Такой плащ могла бы носить зажиточная горожанка, провинциальная вдова среднего достатка, но не первая принцесса крови.
Вот почему узнавание происходит не сразу. Слишком много противоречий и косвенных опровержений. Мне знаком этот голос, звенящая металлическая струна, годная для быстрой казни через удушение.
Вся эта беготня больше напоминает «прятки». Кто-то спрятался, а мы ищем. Этот кто-то мелом стрелки нарисовал, чтобы легче было найти. И всё же Максимилиан крепко держит меня за руку, пока мы идём к дому.
Тот верзила, что мной упомянут, застывает в изумлении, а я воображаю свой персонаж со стороны, вижу его глазами. Растрёпанная молодая женщина, бредущая по пыльной дороге за руку с вихрастым мальчишкой.
От волнения и бега лица и шея этой молодой женщины покрыты красными пятнами. Это свойственно всем рыжим, от жары и малейших усилий их кожа вот так неравномерно, некрасиво краснеет. Подол платья, кажется, в затяжках. Тоже неудивительно.
Верзила так и стоит с воздетым к небу сундуком. Неужто испуган? Жаль, что мой любопытствующий дух бесплотен. Я бы тронула его за плечо. В доме движение. Вот сейчас…
Сейчас выйдет незнакомая мне женщина. Это будет дальняя родственница отца Марво, троюродная племянница или семиюродная тётка. Тоже воззрится на гостью с изумлением.
Дверь распахивается. И на крыльца в самом деле выходит женщина. Но это не тётка и не племянница. Это Дельфина, некрасивая злая служанка.
Оказывается, мой персонаж — вовсе не раскрашенная картинка. У неё есть память, моя память. Я узнала это узкое лицо и вспомнила имя. Потянула шлейф из образов, как рыбацкую сеть, набитую окунями, которые уже потускнели и покрылись зловонной слизью. Дельфина, фрейлина её высочества герцогини Ангулемской, увеличенный до человеческих размеров мелкий грызун, шныряющий по городским погребам и сточным канавам.
Тёмная галерея замка Конфлан, и она крадущаяся, скользящая по стене плоской, длиннорукой тенью. Крыса, метнувшаяся из-под ног. А как в подобных случаях поступают с крысами? Им наступают на хвост.
— Пошла прочь! – приказываю я негромко. – Где твоя госпожа?
Трясущимся подбородком Дельфина указывает на дверь. Я делаю шаг, не раздумывая. Нет колебаний и страха. Ещё не осознала случившегося. Вернее, моя окрашенная копия ещё не обзавелась прошлым. И потому свободна от фантазий и страхов.
У меня, подлинной, из основного сюжета, были видения, едва лишь в Лувре или Фонтенбло, уголком глаза я замечала Клотильду. Я, первоначальная, была до неправедности ревнива. Захвати видения моя копию, ещё блаженно новорождённую, поселились бы в ней, она рухнула бы на колени. Сердце колотилось бы в ребра так, что на перламутровой мышце проступили бы их очертания, и от крови сердце бы раздулось, истончилось до прозрачности, и кровь, вероятно, хлынула бы горлом.
Но в параллельном сюжете видения автором не прописаны. Я от них свободна, и дверь распахиваю спокойно, с лёгкой, полной достоинства, небрежностью.
Читатель сгорает от нетерпения. Что же дальше? Что ожидает героиню за дверью? Благополучная развязка или несчастье? Вот она, дверь, хлипкая, щелястая. Эта дверь не пугает. Эта дверь – декорация.
В такую дверь на помощь тоскующей госпоже вбегает сметливая субретка, в такую дверь незадачливый муж пропускает переодетого в учителя танцев юного любовника. В трагедиях таких дверей не бывает. И таких домов, где на крыше толкутся голуби, а под окном – куст бузины с гроздьями чёрных блестящих ягод, не бывает.
Эта декорация для сельской размолвки и кратковременных заблуждений. Я даже не задаюсь вопросом, не пытаюсь заранее подобраться и распалиться, раздуть фитиль ревности.
Даже если Геро и там, за этой тщедушной дверью, то ничем предосудительным он не занят. Уже касаюсь бронзовой, зеленоватой, с потертостью, скобы, торчащей из той растрескавшейся створки, которая только что убеждала меня в своей невинности.
Ощущаю в ладони тянущий, металлический холодок, его массивную округлость, уже пальцы смыкаются, чтобы тянуть и давить. Но медлю. Спотыкаюсь, как смазанная шестерёнка, если под блестящий зубчик попадает камешек. Этот камешек летит вслед, как ядовитый дротик.
Мысль догонят и пронзает: «А что, если?..»
Ответ не сложился в предложение с глаголом, он возникает, как образ, распадается на дюжину, на галерею образов, с единым сюжетом. Там, за дверью, возлюбленный, мой возлюбленный… Моё будущее и судьба.
Но он там не один. Там с ним женщина. Нет, вовсе не та мимолетная соблазнительница, которую и призывала во спасение, а другая, с инициалами из плоти. Мой возлюбленный и эта женщина стоят очень близко друг к другу, как могут стоять только любовники, еще не остывшие от недавней близости. Страсть еще накатывает и гонит кровь.
Рука той женщины, белая, узкая, касается его щеки, соскальзывает на плечо; лицо женщины, тоже белое, точёное, запрокинуто… Она ловит его дыхание, подается к нему, наплывает, как туман, как морок. Собственную наготу она презирает, осознавая право и власть, и потому оставляет грудь неприкрытой, под эфемерным кружевом, чтобы владычество стало полным.
И его она в праве наказать наготой, вынудив похваляться позором. И рука её лежала бы на обнажённом плече, тёплом и смуглом, которое я так часто целовала, гладила, на котором засыпала. А что, если?..
Миг чёрной дурноты. Сердце проваливается, а затем прыгает в гортань. Первая ступенька вниз, к спасительному обмороку, на которой я уже сегодня стояла, глядя вниз, в омут вязкой черноты. Всё же тяну дверь на себя.
Я не ошиблась – он там. Стоит посреди комнаты, напротив пресловутой двери. Я вижу его, узнаю, и мгновенный, рухнувший с неба столб света, водопад обескураживающей радости. Вот же он, жив! Жив! Не ранен, не пленен. Он не изменился… или?
Ноги слабеют, но я делаю шаг. Протягиваю руку. Геро остаётся неподвижным. Что-то не так. Что не так с его лицом. И глаза… У него глаза другие. Нет, нет, цвет их не изменился. Они по-прежнему завораживающе прекрасны.
Но взгляд другой, и странная лицевая неподвижность. И бледность. Этот взгляд, затравленный, виноватый, ранит из прошлого. И этот растекающийся под кожей воск. Эта маска тревожной безысходности. И стены…
Стены начинаются меняться, кто-то вращает сцену у нас под ногами, чтобы день быстро сменился ночью. Тогда была ночь, долгая, беззвёздная ночь в ноябре. А на стенах, в желтоватой извести, уже прорастает шитая золотая обивка, справа от меня красного дерева рабочий стол с грудой рисунков, слева пылающий камин.
Я ступила из тени в свет, из неосвещённой спальни в кабинет. На мне платье изумрудного шелка, на шее, в тон платью, ожерелье из грубо обработанных зелёных камней и серьги той же масти. Подарок покойной свекрови. Гарнитур старый, времен Клеменции Венгерской, я ношу его с простодушным бахвальством. И тогда приукрасилась с той же целью.
Там собралось общество, сословное очищенное, привередливое, а я, новоприбывшая провинциалка, к тому же обманутая невеста, из кожи вон лезла, чтобы в этом обществе прижиться.
Первая принцесса крови оказала честь незадачливой родственнице, протянула руку участия, и вот я гостья в её святилище, в запретной резиденции, окутанной слухами и домыслами.
Замок назывался Конфлан, а первая принцесса крови – герцогиня Ангулемская. И слухи, ходившие о ней и замке, полностью подтвердились.
В один из вечеров, спасаясь от назойливых ухаживаний, я заблудилась и наощупь, ведомая роком, добралась до потайных покоев её высочества. Нет, это вовсе не полотно, это батист, и суровая нить колета отражает свет. Это серебряная вязь.
Темноволосый юноша, очень стройный, элегантный, стоит напротив двери, рукой опираясь о столешницу. Как и тот Геро, из прошлого, этот пребывает в ожидании.
Кто-то должен войти в эту дверь, кто-то очень значимый, неотвратимый. Ожидание длится уже давно. Ожидание изнуряющее, болезненное. Это ожидание приговорённого на эшафоте. В ожидании он каменеет.
Он не был её возлюбленным, пожалуй, не был и любовником, ибо слово «любовник» происходит от слова «любовь». Он был занятным приобретением, редким трофеем.
Но владельцы бывают очень привязаны к своим вещам, особенно, если эти вещи добавляют им значимости. Такая привязанность восходит к истинной страсти, а утрата сравнима с трагедией. Курильщик опиума, лишенный своего зелья, вовсе не освобождается от пагубного пристрастия. Скорее наоборот, страдает, ищет свой утраченный рай, вдыхает едва уловимый запах, что доносится ветром из ближайшего притона.
Вот так же и Клотильда. Как одержимая, шла по призрачному следу. Как долго она здесь? Меня передёргивает.
«Здесь» категория смутная. Здесь — это и руку протянуть, и забросить взгляд за горизонт. Она могла побывать и здесь! В самом поместье! В доме.
Переодеться, подкупить. Боже милостивый! На спине, меж лопаток, потная морось. Она подглядывала, наблюдала. Подмешивала чумную сыворотку в колодец!..
Максимилиан тянет за рукав. Вернись, требует он, ты здесь, в настоящем. А настоящее — это пожар, это бедствие.
— Вы вернёте его? Вы вернёте?
— Да, мы вернём его.
— Я с вами? – робко, хрипло спрашивает он. – Я здесь не останусь!
В глазах Максимилиана отчаянная решимость. Такими глазами он смотрел на меня под тёмным сводом Консьержери, когда, обессилевший, с ободранными локтями, тронул за полу плаща.
Я протягиваю руку — и он хватает эту руку с благодарностью. Когда-то мы уже действовали, как союзники, чтобы спасти Марию. Почему бы теперь нам не спасти её отца?
Уже в роще, на тропинке, мне приходит в голову мысль, что я могла бы ехать верхом. Но бербера уже обтёрли и задали овса. Объяснить, что теперь мне требуется прямо противоположное, а затем дождаться этого противоположного, удостоившись нелицеприятных мысленных восклицаний в адрес женского племени, заняло бы времени куда больше.
К тому же, я рассчитывала сохранить преимущество неожиданности, чего непременно бы лишилась под стук копыт. Звук охотничьего рога предупреждает зверя и сгоняет его с лежбища. А я пугать зверя не намерена, да и зверь породы особой, наутёк, через бурелом, ломая ветки, не кинется, ибо принадлежит скорее к ползучим и шипящим, чем прыгающим и бегающим.
Этот зверь опасен не только ядом, но и разумом, злым, изощрённым, и чешуя змея искрится золотом, что роднит его с тем, самым первым, что ещё не ходил на брюхе и знал языки человеческие.
К такому зверю следует подкрадываться с мясницким крюком в одной руке и с веревкой в другой. Чтоб набросить и затянуть. А заготовленным крюком…
Я непроизвольно стискиваю пальцы. Ногти в ладони как испытание их прочности и длины. Так пробуют остроту меча прежде, чем бросить вызов.
Дом священника недалеко, меньше четверти часа быстрым шагом. Максимилиан знает дорогу. Я стараюсь не представлять, что в этом домике сейчас происходит. И почему обязательно сейчас? Это могло произойти ещё пару часов назад, если мальчик определил время правильно. Дом может быть и вовсе пуст.
Чего и кого ей, то есть, змею библейскому, в той обители дожидаться? Цель достигнута. Беглый схвачен. А дальше…
Дальше этот беглый, вероятно, будет возвращен в клетку, в Конфлан.
Мы идём по остывшему следу, спотыкаемся и задыхаемся. Нет там никого. Всё уже свершилось. С каким спокойствием я оцениваю и рассуждаю! Будто и не я вовсе, а некий персонаж, избранный автором для оживления сюжета.
Я держу книгу и наблюдаю, как этот персонаж двигается, действует, как сплетает выписанную автором цепь рассуждения, как задаёт вопросы и получает ответы, как хладнокровно препарирует душу и замыслы своего антипода. Этот сюжет волнует меня, увлекает, я прыгаю с одной строки на другую, нанизываю, соединяю слова, но сама этих слов не знаю.
Не мои они, чьи-то, губ и разума не касаются. Это означает, что я не осознала происходящего. Потрясение слишком велико. Я пребываю в прежнем, установившемся ритме, двигаюсь от события к событию по инерции. Живу в прошлом, не в силах угнаться за настоящим.
Уютное прошлое имеет власть надо мной. Я помню, что должна была привезти подарок. Помню, как выбирала эти подарки, как укладывала в короб и корзину. Я представляла свою встречу с возлюбленным, мечтала провести с ним остаток дня, вечер придумала во всех подробностях.
Мысленно я этот вечер уже проживала. После ужина, когда дети уйдут спать, Перл начнет травить свои непристойные байки; Липпо его обязательно перебьёт и поднимет на смех; кормилица пригрозит толстяку и напророчит раскалённую булавку в язык, едва лишь грешная душа провалится в ад; я сама буду пожимать руку Геро под столом, а он украдкой будет целовать меня в шею.
Вот таким день был задуман, уже разделён на часы, образы, движения и слова, и день этот ещё никто не вырвал, как испорченную страницу. Я в нём живу.
А то, что происходит сейчас, этот безумный бег по тропе, в зарослях лопуха и крапивы, вслед за худеньким белобрысым мальчиком есть сюжет сторонний, в котором я оказалась по недоразумению. И произошло это так неожиданно, что большая часть меня, мои чувства, мысли, намерения, планы, привычки, надежды, опыт и память ещё пребывают в сюжете основном, а в побочном двигается только взнузданное тревогой тело, звенящее пустотой, как колокол.
Меня нет, есть широкий, небрежный мазок золотисто-медной краски поверх бархатистой зелени. Каблук цепляется за выступающие корни, побеги ежевики ловят скользнувший подол. Но я не оглядываюсь и не смотрю под ноги.
Впереди, скачками, двигается Максимилиан. Он мог бы бежать быстрее, привычный с младенчества подныривать и уклоняться, но оглядывается и замедляет шаг, ожидает, пока я, подобрав юбки, преодолею небольшой подъём, а за ним – пологий спуск, выставляя изящный туфель бочком, с той презираемой столичной медлительностью, какой отличаются дамы. Но справляюсь я быстро.
Вот рощица и кончилась. Дальше нам предстоит выйти на дорогу. Это самый короткий путь из Лизиньи. Мы выходим из рощицы, но тут же отступаем под защиту деревьев.
— Смотрите, — шепчет Максимилиан, вытягивая шею. – Карета.
На дороге – экипаж четвёркой. Какой-то мужчина, лакей или кучер, крепит на запятках дорожный сундук. Больше никого нет.
— Ты его видел? – Я киваю в сторону кучера.
— Я видел только двоих, — шепотом отвечает мальчик. – Ту даму и служанку. Больше никого.
— А кучера? Или лакея?
— Нет, не видел.
Я оглядываюсь. Пробегая через двор вслед за Максимилианом, я заметила Перла и крикнула, чтобы он и Клермон следовали за мной к дому священника. Никаких пояснений дать не успела.
Остаётся верить, что эти двое не вознесут потребности желудка выше своего долга. Но почему экипаж ещё здесь?
Или это не её экипаж? Максимилиан, скорей всего, что-то напутал. Это я ободряю свою героиню из побочного сюжета. Подсказываю то, что автор не счел нужным пояснить, тайную подоплёку случившегося, что внезапный визит к старому кюре имеет особый, скрытый смысл, что в нём кроется зародыш будущих, ещё не объявленных событий.
Напоминаю, что особа, чье присутствие здесь мой персонаж боится подтвердить, весьма заносчива и высокомерна, что дама эта — первая принцесса крови и так одержима своим сословным превосходством, что крайне затруднительно объяснить присутствие этой особы лишь потребностью встречи с безродным любовником.
— Хотите, я сбегаю и посмотрю? – предлагает Максимилиан. От нетерпения он пританцовывает.
— Да что уж там, — храбрится мой персонаж, и не обеспокоенный вовсе, даже увлечённый, — пойдём вместе. С двумя дамами я уж как-нибудь совладаю, а ты отвечаешь за верзилу. Справишься?
В ответ вызывающее, самоуверенное хмыканье. Он тоже не верит, он в том же игровом, побочном сюжете. Поддразнил мою зрительскую отрешённость.